1

В день ареста Григория, Федота и Семина рабочие депо, отработав восемь часов, ушли, не слушая уговоров цеховых мастеров. Они хотели таким образом установить восьмичасовой день — это было основным требованием забастовщиков.

На совещании, проведенном в тот же день вечером, Антоныч говорил, что такая половинчатая забастовка ничего не даст, разве что увеличит число арестованных, но Вавилов и Белоконь настаивали на ее продолжении.

После ухода Вавилова с городскими товарищами и Белоконя Федулов сказал:

— Боюсь, что это уловка одного и недомыслие других. Трех большевиков арестовали, но нас с Алешей товарищи закрыли собой. А Константин, по-моему, не против, чтобы мы с тобой, Алеша, оказались рядом с Григорием.

— Зачем ему? — спросил хмуро Степаныч.

— Ну, хотя бы затем, чтобы оменьшевичить всю подпольную организацию, а возможно и хуже.

— Ты, Антоныч, по-прежнему подозреваешь Константина? После того разговора я за ним все время наблюдаю — ничего не заметил, — возразил Алексей.

Федулов покачал головой.

— Враг может быть очень хитрым. Во всяком случае, завтра не спеши вперед других к выходу, — приказал он. — Будем настороже, и если нас заберут, то помни, Степаныч: это будет его дело.

Разошлись все хмурые. Забастовка явно потерпела поражение. Четверо сидят под арестом, а тут еще подозрение Антоныча… Вавилов последнее время работал активно, меньшевистских речей не повторял, но слишком велик был авторитет старого слесаря, и его слова взволновали и насторожили членов комитета.

Алексей прямо с совещания пошел к Кате Потаповой — узнать, как она там с ребятами.

В домике Потапова светился слабенький огонек коптилки. Когда Алексей вошел в кухню, Катя сидела с какой-то починкой в руках, а ребята лепились возле огонька с книгами — готовили уроки.

— Добрый вечер, Екатерина Максимовна! Здорово, богатыри! Как дела? — подходя к столу, бодро заговорил Шохин.

— Дядя Алеша! — кинулся к нему младший. — А папа скоро вернется?

У Алексея сразу заныло сердце. Что может ответить он малышу? Когда вернется и вернется ли Гриша, кто может из них знать! «Если провокатор не выдал их, то вернется», — неожиданно для себя подумал он. Миша, не спуская с него глаз, ждал ответа; искоса поглядывал и старший брат.

— Не знаю, Мишенька! — чистосердечно признался Алексей. — Мне ваш отец рассказывал, что вы знаете про то, как борются рабочие, и даже умеете об этом молчать. Так вот, я вам скажу, что папа ваш хороший борец, а сейчас попал в плен к врагам. Когда ему удастся освободиться из этого плена, неизвестно. Но вы ведь сильные ребята, плакать не будете?

— Нет! Нет! — сразу ответили Саша и Миша, но у Миши слезами заволокло глаза.

Мать поглядела на них и, подавляя вздох, улыбнулась.

— Они вон говорят, что как подрастут, так всех полицейских побьют, — сказала она.

— Что ж, до тех пор, когда они на наше место встанут, это будет правдой, а может быть, им уже и драться не с кем будет, до них врагов разобьем, — серьезно и задумчиво произнес Шохин. — Только помните ребята: об этом говорить никому нельзя.

Братья закивали головами.

— Вам, Екатерина Максимовна, может, чем помочь надо, пока Гриши нет?

— Спасибо, Алеша! Пока ни в чем нужды нет. А уж если… — Она не договорила, но Алексей понял ее. — Тогда работать начну, белье стирать буду, ребята большие, помогут мне. Вот Федотовой жене сейчас помочь надо, к ней сходите.

— К ней и к Семиной товарищи уже пошли, — сообщил Шохин.

Катя ласково посмотрела на него. «Хорошо, что товарищи про семьи арестованных не забывают», — говорил ее взгляд. Алексей посидел еще минут двадцать, послушал чтение Гришиных сыновей, задушевно поговорил с его женой и встал, собираясь уходить.

— Мы с Полей Мухиной завтра пойдем с передачей в полицию. Коль увидим их, так я вечерком забегу к вам, — пообещала Катя.

…На следующий день рабочие хотели уйти тоже после восьми часов работы, но у всех выходов оказались полицейские. Федулов и Алексей, ожидавшие с утра какой-нибудь провокации, вполголоса передали работавшим за ними:

— Ни с места! Оставайтесь у станков!

Из слесарей захватили трех человек, подошедших к дверям, а из соседних — токарного и кузнечного — восемь. Арестованных немедленно отправили в полицию, а выходы охранялись до гудка. Вооруженная охрана стояла на выходах из цехов еще три дня. Большевики разъяснили рабочим причины поражения забастовки и предложили отказаться от явочного установления восьмичасового дня, так как из этого ничего не выйдет. Работать под надзором полиции, давать возможность продолжать аресты не стоит, и рабочие прекратили свои попытки.

Восемнадцатого полицейские не явились, а девятнадцатого в Петропавловске был обнародован манифест царя. Вечером члены подпольной организации железнодорожной и городской собрались за монастырским кладбищем.

— А где же Костя? — спросил Белоконь.

— Его сегодня не удалось предупредить, — ответил Хатиз. — Он все время был у своего хозяина.

Федулов быстро взглянул на Хатиза, тот опустил глаза.

«Сутюшев подозревает по-прежнему Вавилова и, вероятно, просто не сообщил ему», — подумал он.

Открывая собрание, слесарь сказал:

— Товарищи! Царь обещает неприкосновенность личности, а пятнадцать наших товарищей томятся в тюрьме. Почему же полиция, вперед нас узнавшая о манифесте, до сих пор не выпустила их на свободу? Царь испугался стачек и поэтому щедр на посулы, но поверьте, это только уловка, попытка расколоть наши ряды, обмануть легковерных…

Активным противником его на этот раз оказался Белоконь.

— Тебе что-то, Антоныч, все в черном свете кажется. Победе радоваться надо! — кричал он. — Пойдем завтра все к полиции, потребуем — освободят…

После бурных споров решили немедленно организовать демонстрацию. Участники демонстрации должны были встретиться возле городского сада, дойти до полиции и потребовать освобождения арестованных товарищей, потом пройти до конца Вознесенского проспекта и возвратиться к железнодорожному вокзалу. Рабочих менового двора обещал привести Хатиз, городских и молодежь — Абдурашитов…

Лозунги железнодорожники написали крупными буквами на кумачовой полосе, прикрепленной с двух сторон к длинным древкам.

«Мы требуем действительной неприкосновенности личности, свободы слова, печати, собраний и союзов», — можно было издалека прочитать на ярко-красной полосе. За исключением первых слов, остальные были взяты из царского манифеста, поэтому когда железнодорожные рабочие с этим лозунгом шли стройными рядами, полицейские косились на них издали, но близко не подходили. Возле городского сада железнодорожников уже ждала толпа городских рабочих, служащих, учащихся… Всего демонстрантов собралось около четырех тысяч человек. Длинная колонна, занявшая всю ширину мостовой, производила внушительное впечатление. На тротуарах возле домов толпились городские обыватели. Они громко читали лозунги, обменивались впечатлениями, немногие переходили на мостовую и присоединялись к демонстрантам. Против управления полиции колонна остановилась и повернулась лицом к зданию. Передние ряды начали громко повторять:

— Мы требуем действительной неприкосновенности личности…

Скоро вся четырехтысячная колонна грозно повторяла:

— Требуем действительной неприкосновенности личности…

Плюхин, сидевший в своем кабинете, явно нервничал. Что, собственно, он может сделать? Требуют то, что написано в царском манифесте, и хотя данные обещания несомненно не будут выполнены, но нельзя же сейчас об этом им сказать. Вызвав своего помощника, полицмейстер приказал ему:

— Выйдите через двор и немедленно предложите Маслакову организовать демонстрацию членов Союза Михаила Архангела с царским портретом. Пусть встретят этих у вокзала. Без подталкивания никогда сам не догадается, — брезгливым тоном добавил он, прислушиваясь к гулу, становившемуся с каждой минутой громче и грознее.

Выждав несколько минут после ухода помощника, Плюхин обдернул мундир и вышел на парадное крыльцо. Колонка смолкла.

— Что вы хотите, господа, от управления полиции? — громко спросил полицмейстер, заложив пальцы левой руки за отворот мундира.

— Полиция лишила свободы пятнадцать железнодорожных рабочих только за то, что они вместе с нами хотели улучшить свое положение, — раздался молодой голос из задних рядов.

Говорил Шохин, но полицмейстер не мог его разглядеть, так как несколько молчаливых рабочих стояли плотной стеной перед говорящим: так было условлено заранее.

— Рассмотрение дела закончено сегодня, и завтра их уже не будет в полиции, господа, — ответил полицмейстер.

— Вы точно выполните ваше обещание? — спросил тот же голос.

— Для всех нас манифест его императорского величества закон, — высокомерно ответил Плюхин, повернулся и ушел в здание.

Колонна двинулась по проспекту. Все так же присоединялись одиночки, но вдруг многие начали отставать. Когда демонстрация, возвращаясь, дошла до городского сада, число демонстрантов уменьшилось вдвое. Антоныч уловил сзади шепот: «Черносотенцы нападут на демонстрантов…» — и сразу понял, почему столько отсеялось по пути. Подозвав Хатиза Сутюшева, слесарь предложил ему свернуть с городскими рабочими и молодежью к меновому двору, а железнодорожников предупредил, чтобы не поддавались на провокацию, не вступали в драку и возле вокзала немедленно разошлись по домам.

Черносотенцев железнодорожники увидели, повернув к вокзалу. Это были самые подонки городского населения. Они несли портрет Николая Второго и нестройно ревели: «Боже, царя храни!» Впереди шел огромный, растрепанный Егор Маслаков, известный в Петропавловске драчун и пьяница, за ним — два его компаньона. Все трое занимались подрядами и жестоко грабили городских возчиков и грузчиков.

Маслаков вел своих головорезов так, чтобы столкнуться с железнодорожниками.

— Сверните направо, по другую сторону сквера, и расходитесь по домам, — скомандовал Антоныч, пробираясь в передние ряды.

— Шапки долой перед портретом его царского величества! — заревел Маслаков.

— Иди ты к дьяволу со своей черной сотней! — послышались голоса рабочих.

— А, ты так! — размахивая кулаками, заорал «полицейский архангел».

Его оттолкнули. Начиналась драка. Несколько городовых стояли у вокзала и равнодушно смотрели на происходящее.

— Товарищи, защищайтесь, отходя! Не поддавайтесь провокаторам! — кричал Алексей.

Железнодорожники, выставив заслоны из наиболее сильных, быстро уходили в разные стороны.

Неожиданно прогремел выстрел. Пуля пронзила портрет царя.

— Бунтовщики! Стреляют в портрет государя-императора! — завопил Маслаков.

Полицейские кинулись на его крик. Но железнодорожников уже не было. Выстрелил кто-то из черносотенцев.

— Дурачье! Ничего толком не могут сделать. Арестовать, конечно, кое-кого можно, но попробуй докажи! — ворчал Плюхин, выслушивая Маслакова. — Надо было избить несколько человек и потом сунуть кому-нибудь пистолет…

Маслаков чесал кудлатую голову. Уж очень они скоро все ушли, да и кулаки у некоторых из них покрепче его — слесари, кузнецы…

…Двенадцать железнодорожников пришли в депо на следующий день к обеду. Белоконь, забежав в слесарный цех, торжествующе закричал.

— Ну, что скажешь? Манифест-то правдой оказался…

— А где еще трое? — мрачно спросил Федулов.

Белоконь растерянно оглянулся: и верно, троих нет.

— Их тоже освободили, — сказал токарь Иванченков.

Но его перебил высокий рябой рабочий:

— Освободили, да не отпустили. В ссылку, в Вологду, отправляют сегодня.

Иванчиков густо покраснел. Обычно молчаливый токарь после пятидневного пребывания в арестантской почувствовал потребность общения, захотел говорить так же свободно, как и другие. Последние два дня его держали в одиночке и вывели к товарищам, когда те стояли во дворе. Там он увидел Григория, Федота и Семина, но говорить с ними не пришлось, потому что его выгнал полицейский. Считая всех освобожденными, Иванчиков быстро побежал домой, чтобы успокоить жену, а потом кинулся в депо. Услышав неожиданно, что тех ребят гонят в ссылку, токарь смутился.

Трое рабочих сразу же побежали к семьям ссыльных — надо помочь им увидеть на прощание близких. Другие кинулись подготовить необходимое на дорогу для товарищей.

— Видел, как господин полицмейстер нас вчера обманул? — говорил расстроенный Федулов Белоконю. — Их действительно не будет в полиции сегодня. Без суда и следствия гонят сразу же в ссылку.

— Д-да! — протянул Белоконь растерянно.

Катя Потапова со своими сыновьями, Мухина и Семина в сопровождении товарищей прибежали к полиции, когда там уже стояла подвода для отправки ссыльных на вокзал.

— Ваше благородие, дайте нам проститься со своими кормильцами и проводить их. В таком и убийцам не отказывают, — смело говорила Катя, ворвавшись в кабинет Плюхина.

— Ваши мужья — государственные преступники, это похуже убийства. А впрочем, разрешите поговорить им со ссыльными, и пусть проводят, — обернулся он помощнику, желая, чтобы о его гуманности знали в городе. — Бедные женщины не виновны…

— Ну, богатыри, помогайте матери, пока я вернусь! — весело наказывал Григорий своим сынкам, но глаза его были полны тоски.

Катя изо всех сил крепилась, чтобы не заплакать. Она гладила мужа по плечу, разбирала дрожащими пальцами его русые кудри. Увидятся ли они еще когда?

— Тебе, Катя, будут помогать товарищи, а ты — им. Верно?

И Катя взглядом подтвердила, что верно, вместе или врозь, но она всегда будет идти с ним по одной дороге.

Пелагея Мухина, пригорюнившись, молча стояла возле мужа: с троими ведь остается, как их воспитать без отца? Уже четвертый десяток к концу идет… Но она не упрекала мужа: добра хотел себе и всем.

— Полюшка, не горюй! Товарищи не оставят. А потом я стану помогать. Найдется, поди, и там работа, — шептал Федот жене. — Ты ребят-то на вокзал приведи, охота взглянуть на них…

Семин, еще молодой парень, обняв жену, стоял и молчал. Не ждал он, что, едва начав жить вместе, им придется расстаться. Жена беззвучно плакала. Слезы капали, она их не вытирала.

— Свидание кончилось, — сказал полицейский, подходя ближе. Ему впервые пришлось отправлять арестованных, разрывать семьи, и у него кошки скребли па сердце. В чем вина этих ребят, он не понимал. — Поскорей поезжайте на вокзал, там еще поговорите. Я не буду мешать, — шепнул он, проходя мимо Григория.

— Слыхали? Быстрей ступайте на вокзал, — сказал Григорий женщинам.

Послышались всхлипывания, поцелуи, и посетители кинулись из двора полиции. Наконец и подвода двинулась.

— Мы, ваше благородие, пешечком пройдем, посмотрим на родной город, — может, долго не увидим. Наш поезд не скоро пойдет, — попросил Григорий.

Городовой кивнул головой — Плюхин не узнает.

Железнодорожники приготовились к проводам своих товарищей. По одному просочились они на перрон, охраняемый отрядом полицейских. Там же были и семьи высылаемых. Проводнику вагона передали для ссыльных вещи, продукты, деньги, письмо. Это был первый случай, что из Петропавловска, города, избранного царским правительством для ссылки революционеров, высылали политических.

Когда на вокзал под конвоем прибыли трое железнодорожников, волнение рабочих усилилось. Полиция пыталась удалить их от поезда, но они разбегались по путям и вновь собирались у вагона. Григорий, Федот и Семин глядели на провожающих через стекло. Спокойнее других держал себя Потапов, хотя и его глаза с трудом отрывались от жены и детей, стоящих на перроне. Когда поезд тронулся, он закричал:

— Мы вернемся, товарищи!

А на следующий день администрация преподнесла рабочим депо новый сюрприз — за исключением Иванчикова, уволили всех бывших арестованных.

— Интересно, почему такое предпочтение оказано токарю Иванчикову? — спросил Федулова Алексей.

— Его и арестовали-то по ошибке, он ведь не из активных. Наверно, разобрались, — ответил Антоныч.

Через два дня полиция предложила уволенным немедленно выехать из Петропавловска.

— Да! Царская «милость» быстро начала проявляться. Как считаешь, Белоконь? — спросил Федулов.

Тот молчал. Одиннадцать железнодорожников выехали в ближайшие села, пока без семей. Надо еще устроиться на новом месте, найти способ добывать кусок хлеба…

2

— Видишь, Антоныч, хотя стачечная борьба и продолжается еще в центральных районах страны, но революция пошла на спад. Об этом пишет Владимир Ильич. Но отсюда не следует, что мы должны опускать руки: работа должна быть усилена, только формы ее следует изменить, — тихо говорил молодой человек в тужурке студента, наклоняясь к старому слесарю, сидевшему за столом. — Нужно углублять и расширять революционную работу, втягивать в кружки учащуюся молодежь, накапливать силы…

Собеседник Федулова, студент Максим Ружин, всего неделю назад прибыл в Петропавловск из омской партийной организации. После проезда карательного поезда генерала Меллер-Закомельского ряды большевиков на Петропавловской станции очень поредели. Многих арестовали, многим пришлось уйти на нелегальное положение. Из Петропавловска в числе других поехал в Вологду и Алексей Шохин. Антоныч избежал ареста только потому, что, предупрежденный Вавиловым, в последнюю минуту перед приходом жандармов ушел с квартиры.

Слушая Максима, Антоныч вновь и вновь раздумывал: кто же Вавилов? Сейчас, когда он уезжал, ему стало страшно при мысли о возможной ошибке. Он вспоминал события, предшествовавшие аресту Алексея. Его забрали в конце рабочего дня, совершенно неожиданно. Вызвали на допрос — и больше не вернулся. Перед ним вызывали токаря Иванчикова, и когда тот возвратился, сразу же увели Шохина.

Вавилов прибежал к Федулову ночью, взволнованный.

— Антоныч! — жарким шепотом заговорил он сразу. — Экспедитор хозяина — он все время толчется на вокзале, отправляет товары, — сказал мне, будто кто-то из железнодорожников выдал тебя и Алешу. Ему каратель рассказал. Вам с Алексеем нужно немедленно скрыться. Где Алеша?

Когда Федулов сообщил, что Алексея вызвали и он не вернулся, Константин даже застонал:

— Опоздал я! — И заторопил Антоныча: — Скорей уходи, мне тоже надо бежать…

Антоныч немедленно ушел с квартиры. И вовремя: ночью за ним приходили. Почему первого взяли Алексея? Федулов вспомнил, что в кружке, в который ходил токарь Иванчиков, вел работу Алексей. Если токарь предатель, то понятно. Одно несомненно: Вавилов с карателями связи не имел, а Иванчиков только после ареста начал интересоваться политическими вопросами…

Уже две недели Федулов был на нелегальном положении. Вавилов считал, что он уехал в Омск. Антоныч сообщил в Омский партийный комитет о разгроме — и вот прислали Максима. Ружин — революционер-профессионал, и за работу Антоныч не беспокоился. Всю неделю они встречаются с ним на разных квартирах, обо всем переговорили. Антоныч свел его с надежными товарищами и сразу предупредил о своих подозрениях.

— Значит, Вавилову о моем приезде говорить не нужно, — решил Максим. — Так легче будет проверить, и если ты прав, не будет опасности.

Сегодня они говорили последний раз перед отъездом Антоныча в Акмолинск. Документы готовы, есть и надежные попутчики и явка на новом месте. Туда несколько месяцев назад выслали из Омска одного большевика, присяжного поверенного Дмитрия Трифонова. Ссыльный уже легализирован там, можно с ним связаться и связать в свою очередь его с подпольщиками на рудниках, Палычем. Трифонов попал в ссылку из тюрьмы, явок у него нет.

Когда Ружин подробно объяснил, каких методов следует держаться сейчас в работе с крестьянами, как поддерживать связь с рудниками и Петропавловском, Федулов вновь заговорил о Вавилове.

Максим, подумав, ответил:

— Видишь, Антоныч… хотя ведь ты уже не Антоныч и не Федулов, — невесело усмехнулся он, — и жандармы и полиция любят пользоваться услугами провокаторов. Тактика их хитра. Вавилова мы проверим, не оскорбляя подозрением, а осторожность никогда не мешает.

На следующий день Антоныч уезжал с акмолинскими возчиками. Он вез с собой листовки и прокламации. Степаныч долго мудрил, подшивая ему сапоги «новыми подметками». Последнюю ночь Федулов провел у Мезина, и они проговорили до утра.

— Всех старых рассеяли, — с горечью говорил Степаныч, — теперь и ты уезжаешь…

— Такая наша работа, друг! — сказал Антоныч. — А голову ты напрасно вешаешь. Мы отступаем временно, чтобы с еще большей силой потом наступать. Говоришь «всех старых рассеяли», но ведь партийная-то организация у нас выросла за счет вновь вступивших, а не уменьшилась… — Он немного помолчал, задумчиво и ласково глядя на своего друга, и продолжал: — Максим опытный, развернет работу. Ему помогай и учись от него. Тебе сейчас можно открыто говорить с казаками о выборах во вторую думу. Из них многие имеют голос. Надо, чтобы от Акмолинской области прошел большевик. Не мириться с царем да с кадетами будут в думе большевики, а бороться.

— Буду, друг ты мой, сколь сил хватит робить. Придет позже революция, коль сейчас не вышло, — взволнованно ответил старый казак. — Есть среди наших казаков и такие, у которых глаза начали раскрываться. Палычу-то привет передавай от меня. Из старых дружков его один я остался. Эх, Гришу да Алешу жаль! Знал бы, кто их врагам предал, — горло бы перегрыз…

— Не забывайте семей Гриши и Федота. О жене Семина беспокоиться не приходится — успела уже замуж выйти, — напомнил Антоныч при прощании.

3

— Господа! Семнадцатое октября — историческая дата. Это рубеж, отделивший старую, варварскую Россию от новой, цивилизованной, — важно говорил высокий, изысканно одетый мужчина, в богатой гостиной госпожи Савиной. Рука его картинно была вытянута вперед, будто указывая слушателям на новую Россию.

Коломейцев недавно появился в петропавловском обществе, его прислали на пост директора реального училища. Он был недурен собою, элегантно одевался, отличался утонченными манерами и умел говорить с пафосом, не делая себя смешным. Эти достоинства и дворянское происхождение обеспечили ему прекрасный прием у Калерии Владимировны. Коломейцев сразу же приобрел репутацию высокообразованного человека. К его словам прислушивалась «золотая молодежь», купеческие сынки. Он с большой гордостью повторял: «Мы — октябристы». Он действительно мог похвастаться уже большим числом сторонников. Даже полковник Шмендорф, разговаривая с ним, не иронизировал и не становился в оппозицию.

— Его императорское величество по своему желанию отказался от абсолютизма и тем поставил Россию в один ряд с просвещенной Англией. Что такое Государственная дума? — продолжал Анатолий Михайлович, повернувшись лицом к хозяйке дома и немного рисуясь. — Я считаю думу аналогичной английскому парламенту. В ней соберутся представители всех слоев населения, разумеется, благомыслящие, понимающие всю глубину одобренного государем-императором мероприятия. Но, господа, это еще не все! Манифест семнадцатого октября дал нашему народу гражданские свободы… — Коломейцев обвел строгим взглядом гостей Савиной и эффектно замолк.

— Браво, браво, Анатолий Михайлович! — захлопала в ладоши Калерия Владимировна. — Признаюсь, я только теперь поняла всю важность события. — Она ласково поглядела на блистательного октябриста.

Ее поддержали другие дамы. Коломейцев делал вид, что смущен этим хором одобрений, и беспомощным жестом поднял руки, защищаясь от похвал и показывая тонкие, длинные пальцы с отточенными ногтями.

— Наш Анатолий Михайлович окончательно покорил прекрасный пол, — вполголоса сказал Плюхин сидящим с ним рядом хозяину дома и полковнику.

Шмендорф язвительно усмехнулся, а Савин лениво махнул рукой.

— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, — бросил он, имея в виду свою Калечку.

До появления этого говоруна Сидор Карпыч ничем не мог развеселить жену. Калерия скучала и капризничала. Прошлый год летом он даже выполнил свое обещание, съездил с женой в гости к Джаманшалову. Сначала эта поездка Калерию развлекла. Она с интересом рассматривала роскошные белые юрты хозяина, освещенные вечером газовыми лампами — последняя новинка; сидела, поджав ножки, на шелковых одеялах и мягких подушках, накиданных сверх дорогих текинских ковров; даже попробовала одеться в костюм казахской девушки. Но скоро ей все надоело. Покатавшись на замечательном скакуне, которого подарил Джаманшалов, Калерия Владимировна заявила, что с нее хватит этой идиллии. Пришлось ускорить отъезд, сославшись на неожиданное заболевание жены.

— Хотел бы я знать, — вновь тихо заговорил Плюхин, — действительно ли верит этот дамский оратор тому, что так важно изрекает?

— Я считаю, что октябристы и их компаньоны кадеты думают лишь об одном: как бы, пользуясь удобным случаем, захватить себе кусочек пожирнее, — заметил Шмендорф.

Савин рассмеялся.

— Ваша проницательность делает вам, Ганс Вильгельмович, честь! По-моему тоже, неплохие дельцы. Это вам ответ, Александр Никонович! — вполголоса проговорил он, вставая, и смеющимися глазами посмотрел на Плюхина.

Хозяин решил послушать, о чем разговаривают купцы, сидящие в отдаленном углу возле Разгуляева, и направился к ним.

Пробираясь среди гостей, Савин заметил, что Серж сидит возле Даши Разгуляевой и глядит на нее замаслившимся взглядом. Сидор Карпыч чуть заметно усмехнулся.

«Кажется, Сережка только и умеет, что глядеть на баб бараньими глазами, на большее ума не хватает. Недаром надоел Калечке, больно глуп», — подумал он. Внезапно у него мелькнула забавная мысль, он еще раз оглянулся на парочку. «А что ж! Подсунуть такого зятька Семену Даниловичу неплохо. Придется только поучить дурня, а то и этого не сумеет сделать. А девица на выданьи и, кажется, тает», — повеселел Сидор Карпыч, подходя к гостям.

— Ну вот, Ганс Вильгельмович, больше вам не придется насмехаться. Всю верхушку убрали, — после ухода Савина сказал Плюхин своему собеседнику. — Один бежал в Омск, а остальные бесплатно поехали в Вологду.

Шмендорф внимательно посмотрел на него.

— А что же, бежавшего не могли взять? — спросил он.

Плюхин тонко улыбнулся.

— Так лучше! Зато рабочим движением будет теперь руководить наш человек. Получится по пословице, которую нам с вами только что хозяин дома привел. А с тем, надеюсь, в Омске справятся. Ведь он политический ссыльный, бежавший с места ссылки. Понимаете?

— Что ж, неплохо придумано, — с одобрением отозвался полковник.

Плюхин самодовольно рассмеялся.

— Я, кажется уйду по-английски, — сказал он и встал. — Пусть жена развлекается у любезной хозяйки, у меня сегодня есть кое-что поважнее.