1

С некоторых пор Аксюта начала явственно ощущать вокруг себя какую-то пустоту. В течение года городской жизни она привыкла, что к ней то приходят, то приезжают заказчицы, иные приглашают заходить домой. И вдруг никого…

Когда, закончив вышивку, она относила вещи заказчицам, их при ней же небрежно швыряли и на вопрос, нет ли еще работы, отвечали, что нет и больше вообще не будет.

Наконец все набранное раньше было закончено, и впереди ничего не предвиделось. Правда, хлеб был. Андрей Полагутин два воза осенью привез, подарок от всех напарников, кормом корова обеспечена — два месяца Аксюта работала на покосе у богатых казаков за сено, но ведь хлеб и молоко не все. Огород у них малюсенький, много ли с него собрали. Все с базара, на все копейка нужна.

«Неужто ни у кого нет? — размышляла Аксюта. — Быть того не может. Город большой, щеголих много».

Однажды соседка ей сообщила, что купчиха Кубрина ищет вышивальщицу. Одевшись почище, Аксюта сейчас же побежала к Кубриным с образцами своей работы.

Хозяйка велела позвать в гостиную — там сидели несколько дам.

— Ах, это вы! Напрасно беспокоились! — сказала она, увидев входящую Аксюту. Кубрина была из «благородных» и щеголяла вежливым обращением.

— А мне говорили, что вам нужна вышивальщица, — растерянно произнесла Аксюта.

— Да, нужна, но не вы! — отрезала мадам.

И тогда Аксюта возмутилась. В чем дело? В чем ее вина? Многие из сидевших купчих в прошлом году были ее заказчицами, восторгались работой, а теперь молча и ехидно улыбаются. Устремив гневный взгляд прямо в лицо хозяйки, она спросила:

— Может, вы мне скажете, почему моя работа стала не нужна? Плохо ли вышиваю или нитки ворую?

— Видали? — повернувшись к гостям, бросила Кубрина. — Как она разговаривает и сверкает глазами! Теперь понимаете, что говорят правду…

— Какую правду? — запальчиво перебила ее Аксюта. — Мне кусок хлеба надо заработать, двоих детей да старуху-мать кормлю…

— У ней, может, еще трое без мужа народятся, а мы с вами за то отвечать будем, — с издевательской усмешкой продолжала Кубрина, обращаясь не к Аксюте, а к гостьям.

От обиды у Аксюты потемнело в глазах. «И здесь грязнят…» Сделав шаг вперед и не сдерживая льющихся слез, не помня себя от гнева, она говорила, уже обращаясь ко всем:

— Вы бывали у меня? Видели ли хоть какого-нибудь мужчину близко? Дети мои от законного мужа, да вот отца-то их съел старый кровопийца Мурашев неизвестно за что… И сам зато подох прошлый год, проклятый. Спросите мать моего мужа, свекровь мою, забываю ли я ее сына хоть на минуту…

Опомнившись, Аксюта внезапно смолкла. Перед кем говорит, у кого ищет справедливости?

— Может быть, и так, милая! — презрительно процедила хозяйка. — А отец-то твой кто? Сам признался. Вся семейка у вас ой-ой-ой! Честным людям от таких надо подальше держаться.

Взглянув с ненавистью на Кубрину и ее гостей, Аксюта выскочила из комнаты. Теперь все понятно. И здесь кто-то занялся ею. Но кто?

Валя с подругами перестала забегать, когда почувствовала, что Дмитрий больше думает об Аксюте, чем о ней. Бедная девочка ревновала. Аксюта и сама поняла, что не только по-товарищески относится к ней Дмитрий. Она запретила ему заходить, «в целях конспирации», и Антоныч ее поддержал. Но Валя все же не простила Аксюте первого девичьего горя.

Приток богатых заказчиц начал уменьшаться еще месяцев пять тому назад. «Что ж тогда произошло?» — задала себе вопрос Аксюта и вдруг вспомнила.

Как-то вечером к ним постучали. Думая, что это Антоныч, Аксюта спокойно пошла открывать, но это был Павел Мурашев.

— Вы, Павел Петрович? — удивленно спросила она. — Что это вы так поздно и пешком?

— Да был тут неподалеку, Аксинья Федоровна, и решил зайти, вас весточкой обрадовать, — сказал Павел, идя вслед за хозяйкой в дом.

У Аксюты забилось сердце. Неужели от них?

— В Омске они оба, — наклоняясь к ней и дыша винным перегаром, прошептал Павел. — Им там неплохо, только о доме скучают, письмеца ждут, случайно узнал. Пиши, я сумею отослать…

Если бы не его жадный взгляд и не запах перегара, может быть, Аксюта написала бы.

— Я подумаю, Павел Петрович, потом напишу, а теперь идите. Поздно уж, а мы люди семейные, лучше вечером не заходите. За заботу спасибо! — ответила она Мурашеву.

На другой день с утра побежала к Антонычу и сообщила о позднем посещении.

— Писать не следует, Аксюта! В другие руки может попасть. Павел лютый враг для нас, его берегись! Без расчета он шагу не сделает. И тестя и старшего брата к ногтю гнет, — сказал слесарь, с тревогой взглянув на нее.

Перед вечером Павел подъехал на коляске. Аксюта, поджидавшая его, метнулась на улицу, даже не дав Мурашеву сойти.

— Спасибо, Павел Петрович, за заботу. А только раз по закону писать нельзя, так лучше не буду.

— Что ж, тебе виднее, Аксинья Федоровна! — благодушно промолвил Павел и заботливо осведомился: — Как живешь с детишками? Может, помочь надо? Я ведь старое не забыл…

Аксюта отступила от коляски.

— На добром слове спасибо, а в помощи я не нуждаюсь. Руки, ноги здоровы, голова на плечах, — ответила с вызовом и, поклонившись, пошла в хату, не приглашая гостя.

Вспоминая все по порядку, Аксюта поняла, что после этого разговора и начали уменьшаться заказы. «Значит, его усилиями травят, чтобы за помощью пришла: на все, мол, согласна, Павел Петрович, только корми!» — думала, негодуя, Аксюта.

«Да ведь и в Родионовке невозможно стало жить, как он побывал», — вдруг вспомнилось ей. Возмущение и страх охватили Аксюту. Вот он, настоящий враг.

Не заходя домой, она прямо прошла в соседнюю мастерскую. Там, кроме хозяина, никого не было. Взглянув на молодую женщину, слесарь запер дверь мастерской и провел ее в комнату.

— Ну, рассказывай, Аксюта, какая беда стряслась, — предложил он, садясь напротив.

Антоныч слушал не перебивая взволнованный рассказ молодой женщины, а когда Аксюта смолкла, встал и несколько раз прошелся по комнате.

— Не мытьем, так катаньем хочет своего добиться. Потому тогда свидание устроил и их так быстро отправили дальше. Дмитрий все правильно понял, — произнес он, остановившись перед Аксютой. — Только не выйдет у него, детей Кирюши мы без помощи не оставим. Помогут и мужики хлебом. А ты больше к этим барыням не ходи. Весной найдется другая работа…

— У меня еще немного денег есть. Ваши деньги с Дмитрием на другое нужны, — перебила его Аксюта. — Стирать буду, убирать. Кабы Виктор что новое привез… О том душа изболелась…

— Подождем! Пока не горюй. Придет пора, отольются волку овечьи слезы, говорит народ. А мы не овцы, не ждем, а сами подготовляем эту пору, Аксюта! Оторваны мы сейчас, не знаем, что делается в России, но быть того не может, чтоб большевики сдались, — задумчиво говорил Антоныч, и Аксюта, слушая его, постепенно успокоилась.

Когда она вернулась, Евдоха, прявшая на веретешке, спросила:

— Работы, знать, нема?

— Нет, мамынька! Всем все перевышивала. Отдохну немного, ребятам и нам чулки повяжу, потом за другую работу примусь, — весело ответила Аксюта, поймала сынишку и начала подкидывать его под потолок.

Мальчонка радостно вскрикивал.

— А меня? Меня? — дергала за материну юбку кареглазая, кудрявая Танюшка.

— И тебя, моя цыганушечка, покидаю, — пообещала, смеясь, мать.

Пустив сынка — он сразу направился к бабушке, — Аксюта подхватила дочку, но кинуть не смогла.

— Тяжелая ты, Танюшка! Большая стала.

— Не сглазь смотри! — добродушно проворчала Евдоха. — Обедать пора, а то уж куски таскать начали…

Аксюта, не слушая, шептала что-то на ушко дочке, целуя крутые каштановые завитки. Совсем как у отца, только светлее.

Евдоха посмотрела ласковым взглядом на сноху и внучку и, покачав седой головой, начала накрывать на стол. Скоро маленькая семья, сидя за столом, дружно хлебала борщ, забеленный сметаной.

…Невольный отдых Аксюты продолжался недели две. Однажды, когда Аксюта сидела хмурая, думая, что же дальше делать, — деньги кончились, как ни берегли каждую копейку — к их дому подъехала нарядная кошевка, запряженная парой вороных.

«Неужто опять он? Ну, уж выскажу я ему все напрямик», — подумала она. Но в дверь вошла полная пожилая женщина в богатой шубе.

— Помогите вылезть, закутали, будто на север поехала, — промолвила добродушно вошедшая.

Раздев гостью, Аксюта узнала ее: она сидела тогда молча у Кубриной. Может, с добром приехала.

— Проходите в нашу горенку, — пригласила Аксюта.

— Постой, тут посижу, погляжу. У вас в кухне-то как в горнице чисто, — говорила гостья, усевшись на сундук и осматривая все вокруг умными светлыми глазами.

— Это твои ребятки, а бабушка, видно, свекровь? — спросила она.

— Да! — ответила Аксюта.

— Красивые, как игрушки! — восторгалась гостья. — Идите-ка ко мне! — позвала, вынув большой сверток из муфты.

Танюшка подошла смело, за ней потянулся и братишка.

— Нате-ка вам, — гостья дала детям две шоколадки и печенье. — Остальное, дочка, матери неси, пусть чаем нас угостит…

Аксюта кинулась ставить самовар, а Евдоха помогла Танюшке донести тяжелый пакет до стола.

— Скучаете по сыну-то, поди? — спросила старушку толстуха.

— Да кабы не Аксюта, и голову некуда было бы приклонить на старости, — пожаловалась Евдоха.

Аксюта, чтобы не мешать их разговору, взяла ведро и пошла из избы.

Старая Железниха рассказала гостье, как они в селе жили, да вот Оксю обижать стали зря — пришлось уехать, как сноха о муже скучает, за то и свекровь почитает, будто родную мать. Вспомнила и свата Федора, справедливый был.

— Съел его Петр Андреевич, мешал он ему, — говорила Евдоха.

— Все они, видно, Мурашевы, злобные люди, — отозвалась гостья.

— О то ж, только Демьян и человек у них, — подтвердила Евдоха.

После чаю гостья сказала Аксюте:

— Никитины мы. Анастасья Миновна зови. Слыхала про нас?

— Как же, слыхала! Большой купец Никитин, — ответила Аксюта.

— Старинные мы купцы, с капиталом сюда приехали. Нам грабить незачем, вон как зятю Самонова, — продолжала купчиха с гордостью. — На тебя зря болтают, а за что — сама пойми, не маленькая.

Аксюта опустила голову. «Все и так поняла». Анастасия Миновна посмотрела на нее цепким взглядом.

— Вижу, все понимаешь и покоряться, честь терять не хочешь. Никитиным перед Мурашевым плясать не к чему. Помогу тебе работой до лета, а там вон салотопню Липатов открывать хочет, пойдешь к нему, копейку заработаешь. Вышивать мне пока ничего не надо. По субботам приходи дом убирать. Горничным поможешь. Раз в месяц, дня по три, стирать будешь, платой не обижу. Согласна?

— Спасибо, Анастасия Миновна! Приду в субботу, — ответила Аксюта и поклонилась купчихе: приехала, все сама проверила и по-своему хочет помочь…

— Ну, то-то! А на сплетки внимания не обращай, не суши себя. Вишь, краля какая! — говорила Никитина, одеваясь с помощью Аксюты. — Кое-каким дурам я глаза открою на все. — Она вытащила сверток и подала Аксюте. — Детям пошей! Больно красивы они у тебя. Видно, отец-то их тоже красив, как ты?

— Вот его портрет, — Аксюта показала рукой на Танюшку.

— Ишь ты! Дочь в отца, сын в мать — счастливые будут, — заметила купчиха и долгим взглядом посмотрела на большеглазую, румяную девчушку.

— Прощай, бабушка! О сыне больше не горюй, сноха-то у тебя золото, а потом и внуки подрастут. В обиду вас не дадим, — сказала Никитина, прощаясь с Евдохой.

Аксюта проводила гостью за ворота.

2

Все тесно сдвинулись вокруг Антоныча, при свете слабого огонька лампешки читавшего письмо.

— «Друг ты мой закадычный! Не вешай головы. Не так плохи дела, как вам кажется. Оно ведь так: прихлопнет беда, как темная ночь, и человеку со страху кажется, что солнца больше не увидит, а оно обязательно выглянет», — читал медленно слесарь, вдумываясь в иносказания Степаныча.

Виктор Осоков только что вернулся из Петропавловска и привез весточку от Мезина. Тот, передавая поклоны всех друзей и знакомых, перечислял по именам уцелевших старых подпольщиков и сообщал, что у многих дети народились.

— «…А племяш Мишка далеко от нас уехал, недавно письмецо прислал: пишет — работать надо не покладая рук, детей учить, к будущему готовить, тогда дела пойдут. Вишь, его какой-то дядя Владимир учил, а он и нас учит», — прочитал Антоныч и засмеялся: ну и навострился Мезин!

Аксюта, Дмитрий и Витя вопросительно поглядели на слесаря.

— Михаил — это первое имя Валерьяна, а дядя — это Владимир Ильич, — расшифровал тот.

Все заволновались, особенно Трифонов.

Дальше в письме, все так же пользуясь иносказаниями, Степаныч сообщал, что партийная организация, хотя и маленькая, в Петропавловске сейчас есть, только она поглубже запряталась в подполье. Ищут пути в депо, надеются что Сашка, Гришин сын, поможет связаться со слесарями. Саша работает учеником у Ивана Жукова, а Савелий Коньков взял под свое начало Федотова сынишку Стеньку. У Карима есть крепкий дружок в казармах, Володька держит связь с кожевниками…

«Попади такое письмо к жандармам, пожалуй, все же заподозрили бы неладное, а там и расшифровали бы некоторых», — подумал Антоныч, окончив читать. Сложив листок в трубочку, он зажег его, и все молча смотрели на вспыхнувшее яркое пламя.

«Так и письмо это осветило для нас реакционные потемки», — подумал Дмитрий и взглянул на сидящую против него Аксюту.

Колеблющиеся отблески отражались в глазах молодой женщины, беспрерывно меняя их выражение. Задумавшись, она свела в одну линию тонкие черные брови, не закругляющиеся к вискам, а раскинувшиеся, как крылья ласточки в быстром полете.

— Для нас с вами указания «дяди Владимира» так же обязательны, как и «племянника» для Степаныча, — чуть улыбнувшись, заговорил Антоныч. — Наша задача — накопление сил, чтобы в нужный момент здесь было на кого опереться. А силы наши растут. Вот сегодня двое наших товарищей, — продолжал он торжественно, окинув ласковым взглядом Аксюту и Виктора, — вступят в члены нашей партии, ряды большевиков пополняются.

Аксюта мгновенно откинулась к стене, в тень. В расширенных глазах промелькнуло выражение счастья, а затем что-то похожее на робость, будто у нее вдруг возникло опасение: достойна ли она того, о чем говорит ее постоянный руководитель? Повернув голову к Виктору, Аксюта вопросительно посмотрела на него, словно потребовала подтверждения, что оба они оправдают надежду Антоныча — всегда и во всем быть настоящими большевиками. Виктор мягко и уверенно улыбнулся.

«Как волнуется Аксюта!» — думал Дмитрий, глядя с нежностью на правильный профиль Аксюты, заалевшую раковинку маленького ушка, трепетавшие уголки губ, и тут же осудил себя за то, что любуется Аксютиной красотой, а не думает о том, чем полны мысли его товарищей.

«Когда пришла она ко мне первый раз, плачущая о муже, закованном в кандалы, я полюбил не товарища, а прекрасную женщину, — укорил он себя. — Но я не хотел того, не думал о том, чувство захватило нежданно, — пытался оправдаться перед собой Дмитрий. Однако тут же сурово прервал оправдания: — А сейчас?..»

Он заметил, что Аксюта, прикусив нижнюю губу, с страстным волнением слушает слова Антоныча об обязанностях члена партии.

— Если потребуется отдать и жизнь за дело партии, настоящий большевик не поколеблется… — донеслись как будто издали до него слова Антоныча.

«Жизни и я не пожалею, но личное чувство берет у меня верх над общественным», — подумал Дмитрий и смущенно опустил голову.

— Мы не будем заставлять тебя, Аксюта, рассказывать о себе — знаем почти с детства. Скажи одно: не пугает ли тебя огромная ответственность, хватит ли сил на постоянный подвиг? — спросил Антоныч.

Аксюта встала.

— Все силы отдам на борьбу с врагами, ничего не испугаюсь — ни тюрьмы, ни ссылки, ни смерти, — сказала она, задыхаясь от волнения.

Хотела еще что-то добавить, но не смогла больше вымолвить ни слова, только взглянула на всех своими глубокими темно-серыми глазами, полными искренней радостью и чем-то таким, что трудно передать словами: тут была и жажда подвига, и вера в свои силы, и еще многое другое…

Когда товарищи поздравили Аксюту и Виктора с вступлением в ряды РСДРП, Антоныч предупредил:

— Только запомните: соблюдать осторожность — обязанность каждого! Сейчас провалиться, попасть в руки врагов не геройство, а предательство…

Простившись, все разошлись разными путями. Антоныч, как обычно в последнее время, проводил Аксюту и подождал, пока вслед за стуком калитки хлопнули одна за другой две двери. Слесарь опасался, как бы Павел Мурашев, почти ежевечерне кутивший в трактире Ачкаса, не сделал какой-нибудь подлости против Аксюты — тут ведь почти рядом.

Аксюте Антоныч ничего не говорил — не хотел пугать, — но сам все время, пока не закрывались ачкасовские кабинеты, был настороже, охранял избушку Железновых.

* * *

Если бы Анастасия Миновна вздумала попросить мужа защитить поденщицу от грязных приставаний Павла Мурашева лет десять назад, то Терентий Егорович рявкнул бы на нее зверем: «Не приставай с глупостями!» Да и вряд ли она тогда решилась бы обратиться к нему с подобной просьбой.

Но с приближением старости характер купца явно для окружающих начал меняться, он стал как будто добрее.

О том, что доброта Никитина — ханжество и страх перед беднотой, страх, зародившийся в матером купчине после событий девятьсот пятого года, никто не догадывался. С течением времени Никитин и сам уверовал в свою добродетель; он часто говаривал с благочестивым видом:

— Сам господь бог завещал нам жалеть сирых и убогих. Деньги дать что! Это легче всего сделать. А ты словом обогрей, от несправедливости защити…

Мурашева он презирал, не считал настоящим купцом. Поэтому, слушая жену, Никитин сморщился. «Как смеет прохвост Павка приставать к моей работнице? Значит, мне, хозяину, уважения не оказывает», — подумал сердито. Но жене ответил с привычной ласковостью:

— Ладно, посмотрю, что за бабенка. Коль и впрямь из честных, одерну подлеца.

Анастасия Миновна немедленно послала Аксюту в кабинет хозяина — протирать мелом окна.

Купец, развалясь в кресле за столом, внимательно рассматривал поденщицу и поразился ее строгой красоте и тому, с каким чувством достоинства держит себя молодая женщина.

«Что бы моей белобрысой Анке хоть половину такой красы! А за миллионы-то возьмет замуж какой-нибудь лоботряс вроде Павки Мурашева», — размышлял с завистью купец и искренне захотел защитить свою поденщицу. — «Ее бы золотом осыпали, пойди на плохую дорогу, а она тяжелую, грязную работу за гроши делает. Пусть и не знает ни о чем: еще и меня забоится — пуганая ведь. Люди о том через других услышат. А уж Павка озлится…» — подумал злорадно Никитин.

— А ну-ка, пойдем, потолкуем с тобой, предложил Терентий Егорович Павлу, встретившись с ним в клубе.

Тот не возразил: с Никитиным спорить рано, хоть Павел и мечтал со временем опередить его в торговых делах.

— Садись и слушай! Ты что же это беззащитной женщине пакости строишь? Покойник, не тем будь помянут, детишек отца лишил, а ты мать хочешь в петлю загнать… — Никитин уже вошел в привычную роль защитника обиженных.

— О ком вы, Терентий Егорович, в толк не возьму? — прикинулся Павел.

— Ты мне не финти! — зашумел Никитин. — Была девкой в вашем селе — женился бы на ней, коль пошла бы. А ты с отцом за ста тыщами погнался, так теперь не тронь. «Хороша Маша, да не наша» — слыхал пословицу? Живет баба честно, детишек и старуху свекровь кормит, а ты на нее везде грязь льешь, работы лишаешь…

— Да, собственно, вам-то какое дело? — не вытерпел Павел.

— Молчи, щенок! — заорал Терентий Егорович. — Она у меня вон полы моет, моя работница. Понять должен. Кто ее заденет аль обидит, я на тебя думать буду, понял? А хочешь, я сейчас, при всех честных купцах, про твои художества скажу? Грабишь тестя и брата — твое дело, грабь! Пусть глаза на затылке не держат. А сироту не тронь, хватит для твоей погани очкасовских б… — разошелся купец.

Павел сидел красный, как вареный рак. Что ему сделаешь? Никитин его в один карман положит. Обещая себе в душе расплатиться с непрошеным защитником Аксюты, он униженно уговаривал:

— Да стану я из-за бабы вас в гнев вводить! По глупости, можно сказать, хотел ее сам всем обеспечить — все равно ни девка, ни баба живет. А теперь близко не подойду, сам позабочусь, чтобы какие озорники не задумали обидеть, — говорил он скороговоркой, боясь, что бас Никитина услышат во всех залах.

— То-то же! Я такой человек: не могу видеть, чтоб детей да женщин обижали, всегда вступлюсь, — закончил своим любимым присловием Терентий Егорович и стих.

Знал, что завтра жена всем подругам расскажет, по всему городу молва о его доброте пойдет, и был доволен. Радовало и то, что этому молокососу ножку подставил. «Губа не дура! Ишь какая бабенка, краля!» — думал он, выходя с Павлом из кабинета.

Павел, мирно толкуя о торговых делах, бешено злился на Никитина и его жену, не зная о том, что и без них все его планы в отношении Аксюты рухнули бы — ее охраняли друзья.

«Кабы не старая ведьма Никитиха, так Аксюта от голодухи сдалась бы, — думал он с яростью. — Куда бы с детьми да со старухой делась? А теперь еще этот боров не в свое дело полез. Придется не трогать…»

Буйствуя в пьяных оргиях, Мурашев решился было похитить Аксюту и уже начал подготовлять все для своей подлой затеи.

После стычки в клубе Павел решился с помощью капитала тестя на открытую войну с Никитиным: где только можно, старался вредить недругу в торговле со степью, перехватывая скот, расстраивая сделки доверенных Никитина…

Но не знал он, какого зверя разбудил.

Почувствовав конкуренцию, опытный купец, потерявший было вкус к борьбе — миллионов много, а дочь одна, — показал былую хватку.

Задолго до весенней ярмарки его доверенные закупили огромное количество первосортных товаров прямо на фабриках — чай у фирмы «Высоцкий и Кузнецов», ситца у Морозова… Открыв две новые лавки в каменных рядах, Никитин увеличил число приказчиков, причем нескольких, самых опытных, сманил у компании «Самонов — Мурашевы», дав вдвое больше жалованья…

Купечество притихло, почуяв начинающуюся драку. Более опытные разгадали план Никитина и к ярмарке решили не добавлять товаров, но Павел делал наоборот: все свободные средства загнал он в товар, послав с этой целью Акима в Петропавловск, к Разгуляеву. Тесть, положившись на ловкость зятя, тоже нюх утерял. Аким в погоне за дешевкой скупил всю заваль, заработав тайно десяток тысяч для себя.

Ярмарка в этом году обещала быть удачной. Казахов съехалось видимо-невидимо. Большой подвоз был хлеба и из русских сел.

Никитин чуть не за месяц вперед арендовал лучшие места и в первый же день ярмарки открыл восемь летних лавок.

— В лавках купца Терентия Егоровича все покупатели получат лучший товар, по самой дешевой цене, оптовикам особая скидка! Берем плату деньгами, скотом, салом, шерстью, кожами, хлебом! — кричали везде никитинские глашатаи по-русски и по-казахски.

Желая раздавить конкурентов, Никитин от прибыли отказался, набавив к стоимости лишь действительные расходы. Прибыль будет после — от сдачи скота и продуктов.

Купцы, услышав цены, затрепетали. По таким отдавать — себе в убыток. Они ведь брали товар не у фабрикантов. А кто же станет покупать по дорогой цене, когда есть дешевле, да и товары у Никитина загляденье, первый сорт!

Компания Самонов — Мурашевы сначала бодрилась:

— На всех у него не хватит; распустит Никитин свою дешевку, тогда у нас по дорогой возьмут, — говорили они, сидя в лавках без покупателей и наблюдая давку возле никитинских.

— Что он с нами, старый подлец, делает, Терентий-то Егорович! — ворчали другие купцы.

— Молчите! Прицел не на нас, вон на кого, — говорил Кубрин, указывая на лавки компаньонов. — Нас, может, и рикошетит, но по-пустяковому, а те — хоть бы штаны унесли.

Купцы похаживали по ярмарке, одни посмеиваясь, другие поругиваясь, а Никитин торговал. Его приемщики отгоняли отары овец, гурты рогатого скота, табуны коней. Другие принимали и паковали шерсть и кожи, отсылали на салотопню Липатова подводы сала. Третьи вели обозами крестьянские телеги с зерном на ветряки, насыпали там закрома на размол, а через день мука уже продавалась на ярмарке — весной ветряные мельницы машут крыльями без отдыха.

За скот и хлеб покупатели брали «красный» товар в лавках. До вечера выберут вчистую, а утром вновь все полки завалены.

Уже через неделю Павел понял, что прогорел, и начал принимать меры, чтобы спастись за счет тестя и брата, изымая наличность из городских лавок и не сдавая деньги в общую кассу.

Когда на третью неделю основные покупатели разъехались по селам, откочевали в степи, развозя вести про щедрого купца Никитина, Терентий Егорович сразу ушел с ярмарки.

— По любой цене надо продавать! Лучше убыток, чем совсем разориться, — говорил Павел компаньонам.

Антон Афанасьевич молчал. «Оборотных капиталов не осталось, а в городских магазинах кто такую заваль возьмет?»

Началась распродажа уже только за деньги, по бросовым ценам. Двадцать, где и сорок процентов убытку несли. Когда все было кончено и подсчитали результат, общий убыток составил около полмиллиона.

— Что сделаешь, брат, — говорил Павел Акиму, — в торговле раз на раз не приходится, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. В селе спокойнее. Сам видишь, на нас с папашей сколько падает. Твоих всего сто пятьдесят тысяч пропало.

— Да ведь это весь капитал! — вскипел Аким. — Правду папанька говорил, что ты разуешь, разденешь и по миру пустишь — не пожалеешь…

Павел пожал плечами. «Не в себе человек, говорит что попало».

— Выхожу я из вашей компании. С тобой по миру пойдешь, — заявил Аким.

Младший Мурашев поспешил оформить его желание. «Коли и наворовал что в Петропавловске, так гроши, на что теперь мне он нужен! Пусть вон деревянный ларек откроет на базаре. Пожалуй, теперь Наталья не будет вперед моей жены лезть, да купчихи стоящие и принимать не будут», — думал Павел.

Разговаривая об убытке с тестем, он занял другую позицию:

— По-божески делить надо убыток, папаша, по капиталу. У меня да брата без Зининого приданого — не будете же вы приданое обратно брать — всего было триста тысяч, а у вас миллион. На нас падает тридцать процентов, а остальное на вас. Правильно?

— Правильно! — подтвердил Антон Афанасьевич, глядя во все глаза на зятя.

— Значит, сто восемьдесят. Нате вам тридцать наличными, да Аким свои сто пятьдесят тысяч оставил, наше дело братское, а с вами я в расчете-с! Мой капитал останется в целости.

— Братское! — не выдержав, загремел Самонов. — По миру его пустил бы, кабы он дедовский капитал на внуков не положил. Братское! Сам я виноват, что дочь тебе всучил. Останется у меня еще полмиллиона, буду торговать не заносясь, — продолжал с горечью Антон Афанасьевич, — а ты бери свой капитал товарами, часть деньгами и торгуй один. У меня еще две дочери да сын, о них надо думать.

Павел прикусил язык. Не больно выгодно, но все же у него триста тысяч будет. Спорить нельзя, а то, пожалуй, Акиму сто тысяч придется возвратить, коль до суда дойдет, да и тестю за сто тысяч еще тридцать отдать. Там не посмотрят, чей капитал, Зины иль его, абы в деле был. С видом невинно обиженного человека он сказал:

— Ваша воля, папаша! Я перечить не могу.

Договор компаньонов окончательно распался, каждый начал торговать самостоятельно. Многие из купцов восхищались, как ловко Павел Мурашев обтяпал дело с братом и тестем, сухим из воды вылез, но поверить теперь его слову никто бы не согласился.

— Прощелыга! — презрительно говорил про Павла Никитин. — Родного брата по миру было послал.

И в пику Павлу предложил Акиму взять у него по оптовой цене товар, половину за наличные, а половину под закладную. Тот с благодарностью воспользовался его предложением. Магазин Акима заполнился, и Наталья не вылетела из перворазрядных купчих.

Почему-то это обстоятельство особенно раздосадовало Павла. Внешне у них с Акимом отношения остались родственными, хотя Аким, узнав про расчет младшего брата с тестем, понял, как Павел обокрал его. Сказалась деревенская привычка — из избы сору не выносить. Друг у друга они не бывали, но при людях говорили мирно.

Сойдясь как-то с братом в клубе, Павел бросил насмешливо:

— А тебя папаша во всем жалел!

— Чегой-то ты хочешь сказать? — бледнея, спросил Аким.

— А ты Наталью свою попытай, а еще лучше Демьяна. За это и мать раньше времени к богу ушла. Вот и знай, почему меня отец невзлюбил.

Выговорив все залпом, Павел захохотал, напомнив этим Акиму отца, и пошел прочь.

Вернувшись домой мрачнее тучи, Аким позвал жену в угловую и запер за собой дверь.

— Сказывай, что у тебя с отцом было, коль жива хочешь быть! — трясясь от бешенства, закричал он на Наталью.

Наталья помертвела от ужаса. Сказать — убьет. «Видно, Павел уел его», — мелькнуло в голове, и это сразу подсказало ей спасительный план.

— Да что ты, Акимушка! Ну, сердился на меня папаня, а в чем моя вина, видит бог, не знаю, — говорила она, плача.

Увидев слезы любимой жены, Аким немного опомнился.

— Не о том речь… — уж мягче сказал он.

Но Наталья захватила инициативу и не хотела ее упускать:

— Да чего ж тебе наговорили? И кто это мертвого в гробу тревожит?

— Павка сказал, что из-за тебя и маманя не своей смертью умерла, — мрачно сообщил он. — Демьяна велел поспрошать…

Наталья ахнула. Такого про свекра она не думала. А может, и правда залечила ее старуха Еремеевна?

— Спроси, спроси Демьяна! Он знает, сколько горя я приняла, ему жалилась. А неужто и маманюшка от него с Еремеевной погибла? — бормотала Наталья, содрогаясь от рыданий. — Мамушку мне жаль, коль то правда, а я перед тобой чиста. Поезжай, узнай все у Демьяна, он душу не загубит ложью, не то что ворог наш Павка. Обидно ему, что мы по миру не пошли! — причитала она, свалившись на кресло.

То, что Наталья сама посылала его к Демьяну, которому Аким верил, хотя и считал чудаком, больше всего успокоило Акима. Он поднял голову жены и заговорил ласково:

— Ну, будя! Исплакалась вся… Может, тот и впрямь брехнул со зла. Поеду сейчас и узнаю все.

Наталья встала и, все еще всхлипывая, пошла было из комнаты, но вдруг круто повернулась к мужу.

— Скажи Демьяну, что Павка здесь Аксюту Кирюхину чуть в мот не загнал. Кабы Никитиха не вступилась, куда б ей и деваться было, бедной… Ему ведь Никитин пригрозил: коль тронет кто Оксю — работает она у них, — так он его в порошок сотрет. Племянница Миновны мне сказывала, от тетки она узнала.

И Наталья рассказала мужу, как очернил Павел Аксюту и купчихи перестали ей вышивку давать… «Демьян за Палыча с дочерью стоит, огневается на Павла», — думала она.

— Расскажи Демушке, правда все истинная, иконой в том поклянусь, детьми нашими, душой своей, — задыхаясь, шептала Наталья, близкая к обмороку. — Пусть не верит варнаку, хоть и брат он вам. Расскажи вперед, а потом спроси, Демьян душу не загубит…

С последними словами она упала на ковер. Аким поднял ее.

— Натальюшка, очнись, милая!

Он испугался: «А вдруг умерла от разрыва сердца».

Наталья выскользнула из его рук и, сказав: «Соберу сейчас, поезжай, Акимушка!» — выбежала. Аким до ее возвращения стоял не двигаясь, тупо глядя на ковер.

«В кого такой выродок? Ой, узнаю у Демьяна все, тогда, Павка, забуду, что одна нас мать родила», — думал он.

— Все готово, поезжай со Христом, — сказала, войдя, Наталья.

Машинально дойдя до повозки, Аким сел, сгорбясь и опустив низко голову.

В Родионовку он приехал поздней ночью. Варя заторопилась собирать на стол, но Аким попросил:

— Пойдем, Дема! Говорить с тобой хочу…

Демьян повел его в комнату отца с матерью — там никто не жил.

— Скажи мне, Дема… — начал Аким, остановился и провел рукой по лбу. — Подожди! — вспомнил он. — Наталья молила рассказать тебе, душой, детьми клялась, что правда… — И пересказал все слышанное от жены об Аксюте и Павле.

— Правду Наталья говорила, — подтвердил побледневший Демьян. — Здесь он Кондрата подзудил против Окси, за то травили ее. Теперь и там принялся…

— Заступа ей нашлась, я ничего до этого не знал, все ездил… — И Аким рассказал историю борьбы с Никитиным и как Павел его и тестя ограбил.

— Ну и дела! — ужаснулся Демьян.

— Теперь вот что скажи, брат… правда ль, что отец маманю сжил со свету из-за Натальи? Павел мне сказал сегодня, — задал наконец главный вопрос Аким и впился глазами в лицо брата. Казалось, вся жизнь его перелилась в расширенные, горевшие безумием зрачки.

Демьян с жалостью покачал головой. Как быть? Лгать он не умел, а сказать правду — убить!

Наталья, проводив мужа, заметалась по комнатам. Ведь, убеждая мужа ехать к Демьяну, она помнила его обещание — ничего не говорить Акиму. А вот сейчас ей пришла мысль: он сам не скажет, а когда брат станет спрашивать… согласится ли деверь солгать?

Страшное сомнение, запав в душу, уже не умирало. Кинувшись в спальне перед старинным киотом на колени, она молилась жарко, просила об одном — чтоб Демьян сжалился над ними, сказал на этот раз неправду. Наталья давала тысячу обещаний, каялась в грехах…

— Почему я не заступилась за Аксюту? — плакала она в раскаянии. — Ведь знала, что лгут на нее по Павкиному наущению. Согрешила я, проклятая, по своей волюшке, не то, что тогда… — сквозь рыдания говорила она.

Сожительство со свекром Наталья за свой грех не считала — насильно заставил; не винила она себя и за обман мужа — ведь его да детей берегла. И отчасти поэтому в расстроенном ее воображении попустительство клевете ненавистного деверя на Аксюту выросло в страшный смертный грех, лишающий веры в милосердное заступничество богородицы.

— Пресвятая богородица, если Демьян пожалеет нас, я всем расскажу, какая она честная, какой негодяй Павел, как бегал он за ней еще холостым. Выпрошу у Аксюты прощение, другом ее буду, душой в том клянусь… — горько плача, клялась Наталья перед иконою.

Когда сыновья пришли из школы, мать встретила их с опухшими от слез глазами. Старший Илья, только взглянув на нее, нахмурил черные брови.

— Опять, что ль, прогорели? — спросил он.

— Нет, сынок! Только и хуже может быть. От дяди Демьяна все зависит, — ответила мать.

— От дяди Демьяна? — недоуменно протянул мальчик.

Наталья вдруг сорвалась, забыла, что нельзя детям этого говорить…

— Оболгал меня изверг Павел. Не зовите его дядей, не кланяйтесь ему, переходите на другую сторону, коль заметите проклятого. Не заступится Демьян — убьет меня отец, сам пропадет, а вы останетесь сиротами! — причитала Наталья.

Ошарашенные дети молчали.

— А где папаня? — спросил наконец старший сын Илюша.

— Уехал к дяде. Помолимся богу, чтоб дядя Демьян спас всех нас! — упав вновь на колени перед иконами, горячо зашептала Наталья.

— Спаси, господи, дядю Демьяна и покарай изверга Павла! — молился Илюша. В сердце мальчика зародилось чувство острой ненависти к младшему брату отца.