1

Когда Митька, вернувшись с вокзала, доложил хозяину, что Вавилова проводили в Россию, Савин махнул ему рукой, высылая прочь из кабинета.

За несколько часов Сидор Карпыч вновь пережил свою жизнь с Калечкой, начиная с первой встречи. Голубоглазая красавица, она показалась ему сказочным цветком, и он сразу решил ничего не жалеть, лишь бы назвать девушку своей женой.

Давая полицейскому шпику задание выяснить, правдивы ли слухи, купец в глубине души был уверен, что Вавилов докажет ему вздорность сплетен, Калерия по-прежнему любит только его. Он помнил, как охотно целовалась она невестой. «Не из расчета, а по любви идет замуж», — считал он тогда.

«Каля самолюбива, ей хочется поставить на своем, — узнав про сплетни, утешал себя Савин. — Придется поговорить, чтобы была поосторожнее…»

И вдруг эти строчки, написанные рукой жены… Ошеломленный неожиданным ударом, он в первое мгновение понял только одно: мерзавец шпик знает про его позор и может сказать об этом другим… Присущая Сидору Карпычу сметливость подсказала, как можно освободиться от врага.

Когда Вавилов с провожатым исчез из кабинета, страшная боль словно раздавила Савина, он заплакал. Но скоро смолк. Слезы облегчают страдания слабых натур, ему стало от них тяжелее, но слепое бешенство прошло. Гнев стал холодным, расчетливым.

Нахмурившись, читал он дневник жены, на его скулах все время перекатывались желваки.

— Значит, продалась за деньги, совершила выгодную сделку, — злобно выдавил он сквозь зубы, отодвигая прочитанную тетрадку, и встал. — Трехкопеечная дворянка, в моем золоте купалась, моими бриллиантами сверкала и меня же презирала, — со сдержанным бешенством шептал купец, шагая по огромному кабинету. — Что с ней сделать? Выкинуть, дрянь, в одном платьишке? — задал он себе вопрос, опускаясь на диван.

И сейчас же перед ним встало торжествующее лицо Разгуляева, послышался злорадный смех соперников…

«Придется ликвидировать все дела в Петропавловске и немедленно уехать», — подумал было Савин — обиженный муж, но против такого решения восстал Савин — опытный удачливый делец. Отъезд из Степного края — потеря миллионов, без боя Разгуляев с зятем получат их. Савин вскочил и отшвырнул с грохотом стул. Ни за что! Он не уступит им дороги, не позволит смеяться над собой…

«Значит, простить?» Но против этого восстала ревность. Коломейцева он, с помощью Плюхина, тоже вышвырнет из города. Но для нее это не наказание. Калерии нужен Сергей.

Савин не мог ясно определить свое отношение к Сонину. Ненависть смешалась с благодарностью. За то, что Сергей не смеялся над ним, пренебрегал подлой обманщицей, Савин чувствовал к нему благодарность, но понимал — не Коломейцев его соперник, а именно Сонин. Сейчас, страдая от пренебрежения Сергея, она всеми силами избегает встреч с ним и после поездки в Борки, притворяясь больной, совсем не выходит со своей половины.

Долго сидел за столом Сидор Карпыч, решая тяжелый вопрос. Потом встал и, криво усмехаясь больной, вымученной усмешкой, произнес:

— С дорогой покупки хороший купец должен большой барыш взять. Смеяться над собой не позволю, а любовь и на стороне найти можно, мне чужие объедки не нужны…

Выйдя из-за стола, вызвал Митьку и приказал подать рысаков. Из клуба он вернулся домой только к утру, пьяный и по-прежнему раздраженный и злой.

…Калерия Владимировна, побледневшая за неделю затворничества, сидела у туалетного стола в небрежно накинутом кружевном пеньюаре, с распущенными по спине косами. Как и все эти дни, она думала о Сергее. За что же он отшвырнул ее с презрением?..

На стук дверей она не обратила внимания. Зайти без разрешения могла только новенькая горничная Настя. Мужа Калерия с первых же дней замужества приучила без стука к ней не входить.

Но вошел Сидор Карпыч. В пунцовой шелковой рубашке, перетянутой черным крученым поясом, красный от гнева и выпитого коньяка, он выглядел сегодня совсем необычно. Подойдя сзади к жене, он слегка потянул ее за косы. Калерия стремительно оглянулась и вскочила. И приход и вид мужа ее изумили, но еще более рассердили: она вовсе не желала видеть сейчас этого «оперного рязанца».

— Ты что, пьян? — презрительно бросила и отвернулась.

— Ха-ха-ха! Барыня, кажется, изволят гневаться? — с издевательской ухмылкой протянул Сидор Карпыч.

Калерия Владимировна стремительно обернулась к мужу. Так с ней он никогда не смел разговаривать: «Напился, как мужик», — мелькнула мысль.

— Подите отсюда вон! — указывая на дверь, высокомерно предложила она. — Вы забываетесь!

— Я в своем доме, где хочу, там и буду сидеть, — тем же издевательским тоном продолжал Савин, усаживаясь в креслице и чувствуя, что бешенство душит его: здесь, на этой постели, в спальне, куда он не мог входить без стука, валялась она с тем краснобаем…

Калерия протянула руку к колокольчику, чтоб позвонить горничной, но он перехватил колокольчик и швырнул его на постель.

— Давай, любящая моя женушка, поговорим вдвоем. Ты вон, тоскуя о Сережке, который плевать на тебя хочет, не ешь, не пьешь, а я с горя бутылку коньячку раздавил, — заговорил Сидор Карпыч, вставая перед женой.

Бледная как мел, Калерия молча глядела на него широко открытыми глазами. Больнее всего ее хлестнули слова мужа о том, что Сергей «плевать на нее хочет». Неужели Сергею мало было ее унижения и он мужу сказал о том?..

Молчание жены лишило Савина последней выдержки.

— Шлюха! Всю жизнь обманывала…

Вдруг, размахнувшись, он ударил ее ладонью по щеке, и когда Калерия, мертвенно бледная, качнулась, с наслаждением начал хлестать по щекам, не давая упасть, потом, схватив ее за косы, швырнул себе под ноги.

Калерия тихо стонала, не произнося ни слова, почти потеряв рассудок от ужаса и отвращения к себе. Мучила не боль, а чувство перенесенного унижения там, в Борках, и здесь. Будто отрешившись от себя, Калерия видела валявшуюся на полу женщину, до странности похожую на нее, но знала, что такой она быть не может. «После этого жить нельзя», — мелькнула ясная мысль, и она уцепилась за нее.

Савин пришел в себя. Уже не с гневом, а с жалостью смотрел он на жену. Как он любил раньше Калерию! Ему стало больно за себя и за нее. Он поднял и усадил жену в кресло.

— Читай сама, как ты меня убила. — Вытащив из кармана смятый дневник, Сидор Карпыч положил его перед женой. — Как жить-то теперь будем? — спросил он тоскливо.

Поставив возле Калерии колокольчик, Сидор Карпыч пошел из спальни, чувствуя, что ему жаль ее и что, несмотря ни на что, он любит…

Калерия взглянула на тетрадь, машинально открыла и прочитала подчеркнутые строчки, потом с отвращением оттолкнула дневник, равнодушно подумав:

«Видно, Марфушка украла и потом нарочно нагрубила».

Проведя ладонями по покрасневшим щекам, она прошептала:

— Как горничную, бил по щекам, мужик! «Как жить-то теперь будем?» — спросил потом. А после этого разве можно жить?

Калерия несколько мгновений бездумно смотрела на себя в зеркало. Внезапно перед ее глазами воскресла сцена в Борках, она видела уходящего Сергея, слышала его слова: «Не приставайте больше ко мне!»

Да, она не будет приставать… Он презирает, и правильно. Даже этот купец считает ее ниже себя: избил, назвал шлюхой…

— Разве я хочу жить презираемой, не первой, а последней? — громко спросила Калерия и покачала головой.

Смерть снимет грязь, оскорбление. Сергей не забудет ее никогда. Она отплатит своему мужу…

С лихорадочной быстротой принялась раскрывать ящики стола и в самом дальнем нашла маленькую капсулу.

— Вот! Глоток воды и покой. Будет больно им, а не мне…

Ей показалось, что мешают волосы. Схватила гребень, блестевший бриллиантами, торопливо сколола их, потом позвонила.

— Настя, принеси мне воды, — кинула небрежно, услышав шаги горничной.

— Сейчас, барыня! — звонко ответила девушка и скрипнула дверью.

«Надо ей что-нибудь оставить на память, она не Марфа», — неожиданно подумала Калерия и, придвинув к себе шкатулку с драгоценностями, выбрала медальон, браслет, кольцо, прошептав: «А это Федосеевне», отложила кораллы.

Когда Настя подала ей стакан с водой, Калерия Владимировна позвала к себе девушку, сама накинула ей на шею медальон, защелкнула браслет и надела на палец кольцо. Девушка, обомлев от изумления, молчала.

— А это отдай Федосеевне от меня на память, — сказала Калерия и строго добавила — Ступай!

Настя выскочила из спальни, не помня себя от радости.

— Федосеевна! Вам барыня послала, а мне она сама надела на память! — закричала девушка, вбегая в кухню.

— Что? Что? На память?.. — проговорила стряпуха. И вдруг испуганно крикнула: — Бежи к ней, а я к хозяину! Беда ведь!

Настя побледнела и помчалась обратно. Федосеевна кинулась в кабинет.

— Сидор Карпыч! Скорей ступай к жене! Беда случилась, чует мое сердце, — отчаянно закричала она.

Савин сидел у стола, уронив голову на руки. Услышав крик стряпухи, он вскочил и бросился к дверям. У спальни увидел Настюшку, пытающуюся открыть дверь и вопившую:

— Барыня, милая барыня! Откройте!

Оттолкнув горничную, Савин нажал плечом на дверь и ворвался в комнату. Калерия полулежала в кресле, запрокинув голову. У ног ее валялся стакан, на ковре виднелось мокрое пятно от разлившейся воды и маленькая капсула. Он сразу все понял.

С усилием сдержав себя, Сидор Карпыч выслал женщин из комнаты — за врачом, принести спирту из буфета… Потом схватил капсульку и дневник, спрятал в карман, приподнял жену и положил на кровать.

— Калечка! Не вынесла горя и обиды, гордая моя! — шептал он, прижимаясь ухом к груди жены, словно надеясь услышать биение сердца.

Когда вошел врач, тело уже застыло, но Сидор Карпыч посмотрел с надеждой на врача: вдруг он ошибся, не то выпила Каля, может быть, ее можно спасти?..

Осмотрев умершую, доктор, глядя в глаза хозяину, значительно спросил:

— Вы знаете, отчего скончалась ваша супруга?

«Видно, меня подозревает, — мелькнула мысль у Савина. — Убил, может, и я, но не ядом…»

— Пока не знаю. Выслушайте горничную Калерии, с ней последней говорила жена, — ответил он, выдержав взгляд врача.

Врач повернулся к Насте.

— И как это дверь за мной захлопнулась, когда я в кухню к Федосеевне побежала, подарок передать, сама не знаю, — говорила Настя, плача. — Хозяин пришел с Федосеевной, сломал замок, а барыня мертвая. И воду не выпила, что я ей принесла, вон стакан валяется…

Выслушав Настю, а затем и Федосеевну, врач с горячим сочувствием взглянул на Савина.

— Ничем не поможешь. Моментальный разрыв сердца. У Калерии Владимировны сердце всегда было слабое, я могу это подтвердить, — сказал он.

Врач был уверен, что именно такого заключения ждет миллионер. «Раз она сама отравилась, — а из рассказов служанок это ясно, — то… почему же не помочь умершей и живому?» — подумал он.

Женщины, громко причитая, выскочили из спальни.

— Спасибо, друг! Похороним ее по-христиански, а уж тебя поблагодарю, как не ожидаешь, — ответил Савин.

…Неожиданная смерть Калерии Владимировны помогла Никите Семеновичу Дорофееву стать компаньоном своего бывшего патрона.

Услышав о несчастье, Никита Семенович решил, что настал подходящий момент помириться с прежним хозяином, и немедленно направился к Савину с выражением сочувствия.

Сидора Карпыча он нашел возле гроба. Весь в черном, поникший и сгорбившийся, Савин не спускал глаз с застывшего лица жены. Взглянув с благодарностью на Дорофеева, он сказал:

— Семеныч, будь другом! Надо так схоронить, чтобы душа ее порадовалась, ничего не жалей, — и больше ни во что не вмешивался.

Дорофеев выполнил его просьбу и действительно по-хозяйски распоряжался на богатых похоронах госпожи Савиной.

— Коль не передумал, Никита Семенович, компаньоном моим быть, так пиши договор, — предложил ему Савин после похорон. — В горе моем другом ты мне был. Себя не забудешь, но и меня разорять не станешь, верю. Управляй всем, мне отдохнуть надо.

Скрывая радость, Дорофеев с сочувствием посмотрел на Савина. И то — отдых Сидору Карпычу нужен, даже седина в волосах показалась…

В тот же день, оформив компанейский договор, Никита Семенович важно воссел за дубовый стол хозяина, и по его зову влетел Митька с полным подносом…

А Сидор Карпыч, приготовляясь к отъезду, решил закончить два дела.

Первое было несложным — поблагодарить врача за то, что спас Калерию от посмертного позора. Савин сам съездил к нему на квартиру.

— Хорошо платила Калерия Владимировна за визиты, пока жила, а теперь обеспечила нас на всю жизнь, — сказал врач жене после его отъезда.

Второе дело для Сидора Карпыча было посложнее.

Стоя у гроба Калерии, он думал, кто же виновник ее безвременной, насильственной смерти. Вначале он винил себя и мучительно страдал от этого, но постепенно убедил себя, что убийца — Вавилов. Разве не мог понять этот пройдоха и плут, что ему, Савину, приятнее было быть обманутым, чем узнать горькую истину? Предатель из каких-то своих подлых расчетов сообщил ему правду и довел Калерию до самоубийства…

Савин загорелся желанием мести, жестокой, кровавой… Но как узнать, где сейчас мерзавец, как найти его?

— Своими руками дал подлецу деньги, обеспечил и отправил в вольный свет! — шептал Сидор Карпыч побелевшими от ярости губами.

Решение мучительного вопроса Савин нашел неожиданно, вспомнив, как исказилось лицо шпиона при его угрозе сообщить правду железнодорожникам.

«От них не скроется, — злорадно думал он. — Доказательства можно представить, за деньгами дело не станет тоже…»

Савин поехал на квартиру к Плюхину. Тот все еще злился на «Вербу», сбежавшего из Петропавловска без предупреждения.

Сначала Александр Никонович даже подумал, не убили ли его. Но потом ему доложили, что Вавилов сел в поезд и уехал. С Савиным о своем помощнике не удалось поговорить — помешала неожиданная смерть Калерии Владимировны.

— Александр Никонович! Я человек деловой, прямо скажу, зачем пришел, — заговорил Савин, садясь в кресло против хозяина.

— Говорите, Сидор Карпыч. Рад вас послушать, — настораживаясь, ответил Плюхин.

— У вас есть дело на Вавилова, ну, то, в котором он обязался шпиком быть, — уверенно продолжал купец, не обращая внимания на изумленное лицо хозяина. — Скажи, тебе пятьдесят тысяч хватит за то, чтобы ты отдал его мне и навсегда забыл про него?

Жандарм был ошеломлен сначала тем, что Савин так много знает, а затем названной суммой.

— А на что вам? — пробормотал он невнятно.

— Удружил он мне, так хочу отплатить, — небрежно протянул Савин. — Только уж по-честному: сам про него забудь и никому не пиши. Деньги — вот они. Об этом будем знать ты да я, — добавил миллионер и выложил пачки на стол.

За несколько мгновений Плюхин пережил больше, чем за всю прошлую жизнь.

Вначале его охватил гнев. Как смеет купец ему говорить «ты» и вообще разговаривать таким тоном?! Но обещание пятидесяти тысяч прозвучало ангельским пением, и гнев исчез. Потом мелькнула мысль о том, может ли он отказаться от такого сотрудника, как «Верба», но тут же память услужливо напомнила, что тот куда-то уехал, не пишет, его еще нужно разыскивать.

Подумал он и о том, что расписку от «Вербы» можно вновь получить, но, взглянув на Савина, тотчас же отказался от этой мысли: с таким свяжись — не рад будешь!

«Черт с ним! Из Клинца тоже неплохой провокатор вырабатывается. Сейчас спокойно, можно не спешить», — решил он наконец, вынул заветную папку из стола и молча подал ее Савину. Увидев фотографию с надписью «Вавилов-Верба», тот вздрогнул, быстро закрыл папку и подвинул пачку денег к Плюхину.

— Я у вас не был, ни о чем мы не говорили, а этого прохвоста никогда и в глаза не видали, — произнес он, вставая, и спрятал дело «Вербы» во внутренний карман.

Плюхин в знак согласия молча наклонил голову. Действительно, «Верба» для него оказался золотым, думал он, жадно глядя на свалившееся богатство.

— Ступай завтра на выселки и выясни, кого из железнодорожников первым арестовали в тысяча девятьсот пятом году. У него жена бойкая осталась, кажись, с двумя мальчонками. Узнай фамилию, адрес и чем она занимается, а вечером мне скажешь. Понял? — приказал Савин своему верному Митьке на следующий день.

Тот немедленно ушел.

В ожидании посланного Сидор Карпыч места себе не находил.

«Хотя эти революционеры и враги богатых, а молодцы. Вся власть против них, а они не сдаются», — размышлял, нетерпеливо расхаживая по кабинету. Сейчас его радовала сила революционеров, он верил, что они отплатят кровью предателю за себя, а значит и за его горе.

Митька вернулся поздно вечером.

— Выслали Потапова, Мухина и Семина. У первого баба бойкая и два мальчонки, старший в депо работает, сама на купцов стирает, — доложил он, подавая записку с подробным адресом.

— Молодец! — похвалил хозяин и протянул ему четвертную. — Поди погуляй!

2

Ученики Сашка Потапов и Стенька Мухин восхищали учителей прилежанием и серьезностью. Уже на третий месяц старые слесари, пошептавшись между собой, вручили ученикам по трешнице. Те от радости как на крыльях полетели домой.

Сын Григория по натуре был чрезвычайно подвижным мальчонкой, и ему иногда с трудом удавалось удержаться от какой-нибудь шаловливой выходки. Стенька, смуглый, высокий и худенький, в противоположность товарищу, был молчалив и застенчив. Только наедине с Сашкой он высказывал свои затаенные мысли.

По-разному проявляли друзья и свою радость. Сашка, выйдя из депо, неожиданно прошелся колесом, потом схватил друга за плечи, предлагая бороться.

— Ну тебя! — отбивался Стенька.

— Эх ты! Знаешь, как мамка обрадуется! — звонким тенорком говорил Саша, забыв про свою привычку басить. — Мишке обязательно куплю сапожки — давно каши просят…

— Я мамке отдам. Она сама знает, чего надо, — рассудительно проговорил Стенька.

— А я сам, что ль, побегу за покупкой? — сдался Александр.

Вечером все собрались у Потаповых. Пелагея, утирая радостные слезы, говорила:

— Вот и помощи дождались мы с тобой, Катенька! Отцов-то надо весточкой порадовать. По их дорожке старшие сыновья пошли.

Катя с невыразимой лаской, молча смотрела на Сашу. «Пойдет по дороге отца, поучить только надо», — думала она. Не стыдно ей будет при встрече взглянуть мужу в глаза.

Миша и Ванюшка вились возле старших братьев, откровенно завидуя им, а те сидели важно, всеми силами стараясь походить на старых, опытных слесарей. Сестренка Стеньки издали посматривала на ребят: никому на свете не призналась бы она, что русоволосый, румяный Сашка ей нравился больше родного брата.

Через несколько дней Екатерина Максимовна, услав младшего сынишку к Мухиным, завела со старшим разговор о слесарях, которые учили его и Стеньку. Она пыталась незаметно для Сашки выяснить их настроение. Ответив на несколько вопросов, Сашка, хитро прищурив серые глаза, выпалил:

— И чего ты, мама, секретничаешь со мной? Иван Данилович и Савелий Миныч постоянно вздыхают, когда вспомнят про папу, дядю Федота или про Антоныча. Они тоже подпольщики.

Катя улыбнулась. Востер сынок, все понимает, видно, учить-то надо только осторожности.

— Вы со Стенькой позовите их на воскресенье к нам. Громко говорите, что матери, мол, бутылочку поставят за вашу науку, а тихонько шепни дяде Ивану, что я им про Антоныча кое-что скажу.

Сашка приосанился: подпольщица мать доверяет ему тайну! О том, что она подпольщица — так мысленно звал он мать, — Александр знал давно.

Когда отца увезли в Вологду, Сашка начал внимательно следить за матерью. Он всегда любил мать, но не ровнял ее с отцом и даже относился к ней как-то снисходительно: известное дело, женщина, где ей идти за отцом! Вот они с Мишкой подрастут, так будут бороться, как отец и дядя Алеша, думал он, всячески ухитряясь, чтобы подслушать разговоры Григория с Алексеем Шохиным.

Видя мать бодрой, веселой, поддерживающей Пелагею Мухину, Саша научился по-настоящему уважать ее.

Не удалось Кате скрыть от старшего сына и свою революционную работу. Мальчик, страстно тоскующий об отце и боготворивший его, заметил, что мать, уложив их, частенько уходит куда-то вечерами, и заволновался. Он стал ревниво наблюдать за каждым шагом матери и приходящими к ним в дом мужчинами.

Катя не подозревала о том, что старший сын, начинавший храпеть вперед Мишки, вскакивал, как только слышал стук входной двери. По веревочной лесенке, прикрепленной к потолочной перекладине, подтягивался Саша к крыше сеней, ловко вылезал через прорезанный четырехугольник наружу и по стене спускался вниз. Еще с крыши он определял, по какому направлению пошла мать, и, прячась возле стен, неотступно следовал за ней.

С большим трудом ухитрялся добровольный разведчик незаметно заглянуть в окно какой-либо землянки и убеждался, что мать сидит и разговаривает с тетеньками, но подслушать разговор было невозможно.

«Бабские разговоры!» — презрительно решал Сашка и, не сознаваясь себе в том, чего боялся, спешил вперед матери домой: надо было закрыть лаз и спрятать лестницу.

Так он долго следил, удивляясь, что мать ходит в разные дома, но не умея определить цель этих хождений. «Она так устает от стирки, неужто идет только затем, чтобы попусту язык чесать?» — иногда думал он, но спросить не решался: вдруг осерчает?

Как-то, выйдя вслед за матерью в сени, мальчик заметил, что дверь снаружи не заперта. Он выскользнул на улицу, и ему послышался шепот. Оглядевшись, Саша заметил, что возле яблоньки с каким-то мужчиной сидит мать, они о чем-то тихо разговаривают. Бесшумно обогнув избу, мальчик подполз и замер. Теперь его отделяла от собеседников только штакетная изгородь, и он слышал каждое слово.

— Я рассказала им, Максим, про пятый год и про то, за что теперь рабочие борются, хоть и трудно им, — тихо говорила мать.

Она неторопливо передавала тому, кого называла Максимом, содержание своих бесед с железнодорожницами, их вопросы, а потом начала спрашивать о чем-то, чего Сашка и понять не мог, но одно ему было ясно: говорили про то, за что сослали отца. У него потекли слезы от стыда: так плохо думал о матери, а она папанькино дело продолжает. Максим, видно, такой же, как дядя Алеша…

Не дождавшись конца беседы, Сашка так же осторожно вернулся в избу. Теперь он все знал.

Если раньше Кате приходилось иногда повторять какое-нибудь приказание дважды, то с этих пор Сашка бросался выполнять все с первого слова и старался сам угадать, чем бы можно еще помочь матери. Без нее он покрикивал на младшего брата, если тот с ленцой прибирал квартиру.

— Ты знаешь, какая у нас маменька! Золото! Ей во всем помогать надо, у ней дел-то невпроворот. — И, чувствуя, что чуть не проговорился, добавлял презрительно: — Да что такой молокосос понимать может!

Мишка обидчиво огрызался, но начинал быстрее шевелить веником. Видно, Сашка что-то знает, только ни за что не скажет, задается, потому что на два года старше. «Вот подожди, подрасту, и тебе ничего не буду говорить!» — мысленно грозил он старшему брату.

Не перечил больше Сашка, если мать усылала их с Мишкой поиграть на улице, когда приходил тоненький, кареглазый татарчонок. Он знал, о чем они будут говорить, — о тайной работе, — и, борясь с братишкой, зорко посматривал: не идет ли кто к их дому? Тогда бы побежал предупредить мать и сознался бы ей во всем.

Когда после арестов и почти полного разгрома подпольной организации Катя перестала уходить по вечерам и Сашка, возвратившись из школы, стал замечать у нее красные глаза, он почти правильно угадал, почему плачет мать, и сам загрустил. Но грусть свою он выражал действиями.

Саша прямо свирепствовал в школе. Он без конца нарывался на драку с богато одетыми мальчишками и бил их с недетской злобой. Когда вызвали мать и предупредили, что если не уймет сына, то его выгонят, несмотря на круглые пятерки, и Катя поговорила с ним, Сашка буркнул:

— Ладно! Не буду бить.

Драки прекратились. Но, пользуясь своим влиянием на большинство школьников, обожавших его за силу и ловкость, он стал неистощим на самые злые каверзы против «врагов», причем все проделывал так, что к нему нельзя было придраться.

Увидев мать вновь веселой, мальчик тоже повеселел и прекратил «войну». «Взрослые рабочие начали бороться, не стоит возиться с сопляками», — решил он. Кончит класс — вместе со Стенькой пойдут в депо, будут слесарями, как отцы. Тогда мать перестанет от него скрывать свою работу, он тоже станет подпольщиком, часто мечтал Сашка.

…Услышав вопросы матери о настроении слесарей, он больше не мог скрывать свой секрет. «Ну что ж, что еще только ученик, мне уже платят деньги», — подумал он и решил показать матери, что «понимает ее насквозь».

«Секретное» поручение матери наполнило душу Саши гордостью, и он рассказывал ей о том, что давно знает, как она работает вместо отца, но никому никогда слова не шепнул…

— Ты, мама, не бойся! Я все сделаю, и ни один шпик меня не поймает. Они ведь за мальчишку считают, мне их ловко обманывать, — серьезно говорил он, блестя глазами. — Ты и другим своим товарищам скажи: коли что надо подсмотреть в цехе иль передать, всегда смогу…

Катя притянула к себе сына и ласково растрепала чуб. «Вот и новые борцы подрастают», — думала она. Поцеловав крутой лоб Сашки, сказала:

— Что ж, сыночек, будешь помогать старшим, только помни: ничего без моей указки делать нельзя, и никому об нашем с тобой секрете даже намекнуть не полагается. Это будет предательство. Понимаешь?

Саша взглянул на мать и склонил голову.

3

Слесари охотно приняли предложение Кати, переданное им громогласно в цехе Сашкой, — первый заработок учеников обмыть с учителями. Улучив минуту, когда возле Ивана Даниловича никого не было, Саша шепнул ему слова матери об Антоныче. Тот вздрогнул, внимательно посмотрел на Сашку и вдруг бодро начал насвистывать про гордого «Варяга».

В воскресенье слесари, принарядившись, пошли к Потаповым. Матери их учеников приготовили полбутылку и кое-что закусить. Пока сидели за столом, разговор шел о будущем молодых слесарей, сидевших тут же. Когда ушла Пелагея и Сашка со Стенькой, захватив младших братьев, убежали на улицу, Иван сказал:

— Ну, Катерина Максимовна, рассказывай все, не таись от нас. Видно, зря мы приуныли…

Говорили долго и горячо. Вечером Жуков и Коньков шли в обнимку по поселку и пели «Варяга», притворяясь пьяными.

— Вот нас и восьмеро, да и Полюшку с Семеновной считать можно, — говорила Катя Мезину при очередной встрече.

— Их-то считать можно. Хоть и не больно прытки, да верны, — ответил он. — А Костя-то совсем откачнулся, глаз не кажет. Видно, испугался, заячья душа!

О том, что Вавилова давно нет в Петропавловске, они еще не знали. Сторожиться приходилось — черносотенцы совсем распоясались. Каждый из подпольщиков потихоньку искал своих людей, но только среди тех, с кем был связан по работе или соседству.

Узнали об его отъезде случайно.

Как-то вечером к Кате, сидевшей на завалинке с вязаньем, подошел сосед, старый проводник Колышкин. Разговаривая о том, о сем, он, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:

— Даром ребята страдают в ссылке, да и вы с Пелагеей мучаетесь. Все пропало! — И, тяжело вздохнув, опустил голову.

Колышкин часто бывал у Потаповых при Григории. В подпольную организацию он никогда не входил, но и после ссылки слесарей не пропускал ни одного собрания рабочих, его считали революционно настроенным и надежным.

Посмотрев на железнодорожника, Катя почти шепотом, но убежденно ответила:

— Нет, Фома Афанасьевич, не даром! За нашу рабочую правду страдают они. Головы вешать не следует…

— Эх, Максимовна! И я так раньше считал. Что враги нас били, так то одна статья, а вот как те, что за собой вели, отвернулись от нас, то уже сил лишило, — с горечью произнес Колышкин. — Сколько раз слушал я его на собраниях, звонил он языком: «Товарищи, товарищи», — а теперь и взглянуть не захотел…

— Да кто же это? — вскрикнула Катя.

— А Константин-то. Подошел к нему в вагоне, а он и рыло в сторону. Барином едет в Москву. Я еще на вокзале заметил: два холуя его провожали… — с обидой рассказывал проводник.

«Как же так? — оцепенев, думала Катя. — Неужто не мог сообщить, куда едет?» Ей вспомнилось, как задушевно разговаривал у них в доме Вавилов с Гришей.

— По нему не суди, Афанасьич! Всегда он меньшевиком был, да многие верили ему, говорил — как маслом обволакивал. Меньшевики с рабочими шли, пока через них себе места потеплее хотели захватить, а пришло тяжелое время — они в кусты. Есть у рабочих своя партия — большевистская. Большевики и теперь с народом идут — победу ему помогают ковать, с большевиками идти надо, — горячо заговорила она. — Не боюсь тебя, дядя Фома, ты не предашь, откровенно говорю…

— Спасибо, Максимовна, за доверие. На душе посветлело, будто на велик день, — с чувством произнес он, когда Катя смолкла. — Кое-кому своим скажу, унынье разгоню, но тебя поминать не буду, — вставая с завалинки, говорил с волнением старый железнодорожник.

После ухода Колышкина Катя пошла кормить сыновей. Спать надо им ложиться, рано ведь встают.

За ужином Сашка часто поглядывал на мать значительным взглядом, но та, уйдя в свои думы, не замечала этого.

Когда Мишка, простясь с матерью, ушел за печку, Саша шепнул:

— Дядя Ваня велел тебе сказать: «Нашего полку еще прибыло», — она, мол, поймет.

Улыбнувшись сыну и погладив его вихрастую голову, Катя тихо проговорила:

— Хорошо, сынок! Ложись, а я посижу немного. Чулки к зиме всем понадобятся.

Скоро братья крепко спали, а мать их вязала у коптилки и размышляла об услышанной новости.

«Отнесу с утречка белье купчихе Носовой да сбегаю под гору. Сказать надо Степанычу», — решила она и хотела уже гасить коптилку — за день намоталась, — но в это время кто-то осторожно постучал в окно. Затенив свет рукой, Катя поглядела на улицу. Видно было, что стоит высокий, широкоплечий мужчина в черной поддевке. Стараясь не стукнуть дверью, она вышла в сени.

— Откройте, Катерина Максимовна, не бойтесь! Большую новость вам о вашем муже Григории Ивановиче привез, — тихо сказал за дверями незнакомый голос.

Услышав о Грише, Катя, не раздумывая, выдернула засов и впустила позднего гостя.

— Нас никто не услышит? — спросил он.

Катя молча прошла в горницу, пригласив его кивком головы.

Не снимая низко надвинутого картуза, из-за чего при крошечном огоньке коптилки нельзя было рассмотреть лица — виднелись только пышные рыжие усы, незнакомец достал из внутреннего кармана черной бекеши папку и молча протянул хозяйке.

Катя машинально открыла первый лист и увидела лицо Константина, хотя и более молодое, чем то, которое знала. «Вавилов-Верба», — прочитала она, еще не понимая, что это значит, но вся сжавшись от тяжелого предчувствия.

— Читай дальше, — сказал гость.

Все более бледнея, она прочитала расписку и характеристику провокатора и почти упала на скамью.

— Предатель! — шептали ее помертвевшие губы.

— Всех, кого здесь арестовали, начиная с вашего мужа, выдал жандармам он. Я не ваш, обманывать не буду, но этот негодяй и мне сделал зло. Куда бы он ни приехал, везде будет предавать ваших товарищей охранке, — говорил каким-то мертвым голосом странный посетитель. — Это дело я купил у жандарма, Вавилова-«Вербы» здесь нет. Вы по своим тайным связям можете найти его.

Он замолк, потом вынул из кармана сверток и положил на стол.

— Шпик всегда предупреждал о ваших забастовках, помогал их срывать, — после короткой паузы снова заговорил он. — Ищите подлеца! Эти деньги я оставлю вам — с деньгами скорее разыщете. — В голосе его звучали ненависть и глубокое страдание.

Катя встала и хотела о чем-то спросить.

— О нашем разговоре никому не следует знать. Я отчета не потребую: от ваших мерзавец нигде не скроется, — быстро проговорил незнакомец и пошел к дверям.

Катя, почти ничего не сознавая, молча последовала за ним.

— Прощайте! — коротко бросил он, выйдя из сеней. — Закрывайтесь. — И постоял у дверей, пока она задвинула засов.

Вернувшись, Катя с отвращением и гневом посмотрела на фотографию предателя: «Губил всех и дело, а ему верили, — думала, чувствуя, как от невыносимой тоски кружится голова, все тело становится будто свинцом налитое. — Может, еще кто есть такой… Как же угадать иуду, как уберечься от него? — И вдруг вспомнила про свет: — А если кто подсматривал?»

Катя унесла все в кухню, плотно прикрыла дверь в горницу, вынув кирпичи, спрятала в потайной уголок папку и сверток с деньгами, погасила свет и потом дала волю слезам.

— Гришенька, Гришенька мой, вот кто разлучил нас! — беззвучно рыдая, шептала она.

— Сколько раз говорил нам Антоныч, что предатель он, не верили мы! — стонал Мезин, мечась перед Катей по сеням. — Я, старый дурак, повел его к Максиму, когда последний раз пришел этот «Верба» — каяться за меньшевистское выступление. Все меньшевики предатели…

— Думать надо, как других упредить, — тихо произнесла Катя. — В Москву уехал. Видно, много денег за рабочую кровь получил. Связи-то у нас ни с кем сейчас нет…

— Ждать придется, Максимовна! Хорошо, что про Антоныча я не проболтался извергу, он ведь тогда предупредил об аресте, видно, думал, что в Омске схватят, да чтоб нам глаза замазать. Понял теперь я, — ответил Мезин. — Пойдут дела лучше, найдем змея, на клочья растерзаем.

Немного успокоившись, Мезин присел на опрокинутую в сенях кадушку.

— Я так считаю: Данилыча с Савелием надо предупредить, чтоб с дружками этого «Вербы» не разговаривали. Есть у него там Клинц, сам мне Константин сказывал. Пусть выживут его из депо. Антонычу я сообщу, наверно, тот возчик явится. — Он повернулся к Кате. — Кто ж это был у тебя? Должно быть, богач. Плюхин дешево своего шпика не продал бы. Потом — пять тыщ оставил. Кто такими деньгами раскидываться может запросто?

— Не рассмотрела я… Да и не до того было. В глазах туман стоял, — ответила Катя. — Усы только заметила — большие, рыжие…

— Ой, да не хозяин ли Вавилова? — вскочил Мезин. — Ростом-то, станом каков?

— На тебя похож.

— Ну, так и есть! — Степаныч посмотрел внимательно на Катю. — А ты не убивайся, сочтемся со всеми врагами, придет время, верь!

— Верю, Степаныч!

— Деньги я спрячу, а вот это возьми, своих ребят и Мухиных одень. Передохните малость. Остальные на дела будем тратить и учет вести. Через недельку у Хасана соберемся, все обсудим. Ивана-то Даниловича и Савелия Миныча через Сашку позови. Мужики надежные, — предложил он.

Катя согласилась и взяла предложенные деньги. Зима надвигается, Пелагея хворает, а у нее руки, ноги отнялись от горя.

— Им можно все сказать, они душой к партии тянутся, работу ведут. Вон Сашка передал: «Нашего полку прибыло». Так мы с ними уговорились, — сказала она.

— Ну вот! Ты учи их! Максим ведь многому тебя обучил…

От Степаныча Катя пошла, немного успокоившись. «Со всеми рассчитаемся, придет время, а чтобы он, „Верба“, других не продавал, Антоныч уж как-нибудь сумеет сообщить своим товарищам, а тем до Москвы близко. Может, еще кого пошлют, деньги на то есть, — думала она. — Теперь за другими следует лучше следить. Завтра же Сашка скажет, чтобы Иван Данилович зашел. Про Клинца надо рассказать ему и про все дела…»