1

Затянувшуюся тяжелую паузу прервал Аким.

— Значит, Павка правду сказал? — простонал он и вскочил.

— Сядь, Аким. Правду, да не во всем. Кое-чего он не знает, и я поздно узнал, — остановил его Демьян, надавив тяжелой рукой ему на плечо. — Молчу потому, что думаю: зачем Павел сейчас тебе такое сказал, когда раньше молчал?

Аким упал обратно на скамью и, тяжело дыша, слушал брата.

— Знать, верно о нем отец сказал, что он злее его, — медленно, будто раздумывая, говорил Демьян. Подойдя к киоту, он вынул медное распятие и, вернувшись, потребовал: — Поклянись, что Наталью не обидишь, слова ей не скажешь. Нет ее вины, а твоя найдется… — Голос его звучал торжественно, и диковатые глаза смотрели строго.

— Клянусь, — шепотом ответил Аким, прикладывая губы к холодному распятию.

Демьян сейчас казался ему грозным судьей, а слова: «Нет ее вины, а твоя найдется» — прозвучали страшным приговором. Память, будто обрадовавшись, сразу выбросила перед ним сотни случаев, когда он учил жену во всем подчиняться отцу, ни в чем не перечить, повторяя: «Мы от его воли зависим». Холодные капли пота покатились с висков; почти задыхаясь, он хрипло попросил:

— Говори все сразу, нет моей моготы…

— Правда, что Еремеевна порошками стравила маманю по воле отца, сама мне призналась, но муки он принял много, сам знаешь, — заговорил Демьян. — Бог ему теперь судья. Наталья о том не знала. Убивалась она больно об маманьке, да не понял тогда я, что защиту свою оплакивала, — тихо, задумчиво рассказывал Демьян брату, спрятавшему голову в широких ладонях. — За тебя, братуха, боялся я, когда к Павке поехал с таким, верил ему, совета искал. Потому и сказал тебе, что за Матвея молебен отслужишь, — грустно глядя на брата, продолжал он. — А как кинулась Наталья в ноги да рассказала про муку свою, про то, что тебя и детей бережет, горе свое от тебя скрывая, так и пошли у меня другие думки. Вспомнил я, как побелела Наталья, когда в степь он ее повез, и понял: силком грешить заставил покойник. Вспомни-ка, как плакала она, когда он тебя с гуртами Самонова отправлял. И его и тебя боялась, да, видно, и от богатства отказаться страшно было…

Каждое слово брата жгло, разрывало грудь Акиму, но он молчал. Бешеная злоба к отцу-насильнику и отравительнице, гнев на себя терзали его, подавляя ревность. То, что Демьян оправдывал Наталью, не обижало, даже радовало: обманывала, о нем заботилась — значит одного его любила…

— Вот ведь оно как, богатство-то, портит людей, совесть отнимает, — не глядя на брата и почти забыв про его присутствие, рассуждал вслух Демьян. — Любил ведь Павка Аксюту-то парнем, а теперь травит ее, в грязь толкнуть хочет, ровно бы покойный отец. Тебя разорить хотел — не вышло, взял да укусил. Видно, в досаду ему стало, что ты с ним равняешься богатством, а жена-то твоя краше, чем его.

Аким при последних словах поднял голову и помутневшими глазами посмотрел на брата. Верно! Последнюю радость захотел отнять, детей осиротить хотел. Много зла всем и ему отец наделал, а все же, видно, жалел его, умирая предупреждал. И вдруг среди растерянных мыслей всплыла одна ясная: не согласись эта ведьма отравить мать, ничего бы этого не случилось.

Покачиваясь, он встал и направился к дверям.

— Куда ты, Аким? — всполошился Демьян.

— Муторно мне! Пойду пройдусь, темень — не увидят. Друг ты мой единый, брат! Павел — враг злой, хоть и правду будто сказал. Отца сказнил за мать, а меня из зависти…

Демьяну вспомнилась ночь, когда после посещения знахарки метался он по снежному полю. «Пусть прохладится, легче ему станет», — подумал и не стал удерживать брата. Опустившись на скамью, Демьян задумался о Павле, которого раньше любил больше, чем старшего. Сейчас он чувствовал к нему отвращение. «Хуже отца стал», — думал он.

Аким пошел в конец села, где жила старая Еремеевна, еще не зная зачем. Подойдя к землянке знахарки, он постучал в окошко.

— Кабы не она, кабы не она… — шептал, направляясь к калитке.

Еремеевна после испуга долгое время вечерами никому не открывала, но постепенно страх проходил, надо было зарабатывать на жизнь, а платили больше вечерние посетительницы, и снова на легкий стук в окно она начала гостеприимно открывать двери сеней.

Услышав стук, старуха и на этот раз вышла во двор.

— Кто там? — окликнула она дребезжащим голосом.

Аким метнулся к ней.

Он заговорил с знахаркой глухим, но спокойным голосом:

— Дельце к тебе, Еремеевна, маленькое есть. Признала, поди?

Еремеевна открыла рот, но ничего не отвечала. Аким легонько втолкнул ее в сенцы и задвинул засов. Старуха, двигаясь, как лунатик, молча пошла вперед, и только когда вошли в избу, она наконец ответила, словно проснувшись:

— Признаю, батюшка Аким Петрович, признаю. А когда ж ты приехал-то?

— Вечером. И к тебе сразу с поклоном пришел, — как-то чересчур весело ответил Аким. Теперь он уже знал, что старуха утра не увидит…

— Да чем же я, батюшка, помогу тебе? В городе-то, поди, доктора лечат, — совсем оправившись от испуга, заговорила старуха.

Аким перебил ее:

— Доктора лечат, а мне тех порошков надо, коими ты маманьку стравила. Дай столько, чтоб хватило, да скажи, как давать. Я похлеще отца расплачусь.

Еремеевна оцепенела. «И этот знает!..»

— Нет у меня, не хочу душу губить, за тот грех не отмолилась, — заговорила она, отступая к выходу.

— А ты не притворяйся, коль беды не хочешь, — сказал Аким и, обогнав старуху, толкнул ее на середину избы. — Отцу давала, не моги и сыну отказать. Маманя святая душа была, и то ты не пожалела, а мне для злодейской нужно. Не дашь — сейчас к начальству увезу, на каторгу пойдешь. Отец-то ведь помер, мне жалеть некого…

Еремеевна запричитала:

— Ой, да будь он проклят, твой отец! До каких же пор меня будут мучить за него?..

— За него? — перебил ее Аким. — А ты не могла нам, сыновьям, сказать тогда? Трое ведь нас. Деньгами соблазнилась, да? — встряхнув за плечи, грозно спросил он.

Сразу обмякнув от страха, старуха горестно призналась:

— Ох, соблазнилась!

— Так вот, последний раз говорю: дай без обмана — и никто к тебе из нас больше не придет.

Еремеевна медленно двинулась в куть. Достав мешок с травами, она вытащила из него узелок, развязала и положила на стол.

«Ишь, опять для кого-то припасла, — думал Аким, глядя на сероватый мелко толченный порошок. — Избавить от нее село — доброе дело сделать».

Последний затаенный страх перед убийством исчез.

— Хватит тут? — спросил он.

— Коль все дать, сразу помрет. Надо понемногу, незаметно будет, — с профессиональной деловитостью объяснила Еремеевна и принялась распределять порошок на дольки, увеличивая постепенно каждую следующую кучку.

Аким затрясся.

— Дай водички попить! — хрипло крикнул он.

Шаркая черевиками по земляному полу, Еремеевна пошла в угол и вернулась с полной кружкой. Аким хотел отпить, но мысль об отраве удержала, и он просто вылил две трети на пол, потом подтянул к себе тряпицу, смешав вместе отделенные знахаркой кучки, высыпал все в кружку и начал разбалтывать.

Старуха наконец поняла его замысел. Глаза у нее расширились, она хотела закричать и не могла — пересохшая гортань не издавала ни звука. Кинулась было к окну, но запнулась о подставленную Акимом ногу, упала и, дернувшись несколько раз, замерла.

— Я тебя сейчас угощу! — бормотал Аким, поднимаясь с табуретки.

Он наклонился с кружкой, но, увидев остекленевшие глаза и застывший, искривленный рот, отскочил назад и уронил кружку.

— Сама подохла! — изумленно произнес он.

Потом толкнул раз-другой труп ногой и начал озираться вокруг.

— Сдохла ведьма, не успел, — пробормотал мрачно.

Он поднял и положил мертвую на кровать, закрыл одеялом, подтянул табуретку, на нее поставил кружку, бросил мешок с травами. Потом, оглянувшись, схватил серый лоскут со стола, потушил коптилку и выскочил из избы. Выйдя из сеней, он привязал тряпку к внутреннему засову, несколько раз дернул, закрывая снаружи, и пошел прочь от темной хибарки.

Пробирался задами, качаясь, как пьяный. Подойдя к дому брата, увидел свет в комнате родителей и направился прямо в нее.

— Ну, успокоился, братуха? — поднялся навстречу Демьян.

— Я ее хотел вылечить тем лекарством, каким маманю травила, а она от страха сама подохла, — глухо сообщил Аким.

Демьян смотрел на него застывшими глазами.

— Не бойся, никто не догадается, что я там был. Двух злодеев нет, Наталью я прощаю, сам виноват, а Павке его добро попомню, — будто очнувшись от сна, твердо заговорил Аким и неожиданно поклонился брату в ноги. — У тебя одного из всех нас совесть есть. Спасибо за все…

Аким гостил у брата три дня. В темных волосах его пробилась седина, но держался он ровно и спокойно. Когда на другой день Варя рассказала, что умерла Еремеевна, — видно, залечилась, — он и бровью не повел, только сказал:

— Два века никто не проживет.

Похоронили старуху быстро, плакальщиков не было. На найденные в ее сундуке деньги справили поминальный обед.

Через день Аким уехал домой.

* * *

Первые три дня после отъезда мужа Наталья металась по дому, не находя себе места, но на четвертый стала спокойнее.

«Если бы Демьян подтвердил брату Павкины слова, Аким сразу вернулся бы, — думала сна. — Видно, пожалел Дема…»

На пятый день, совсем успокоившись за себя, Наталья позаботилась о встрече мужа: кухарку заставила приготовить его любимые блюда, поучила сыновей, как следует встретить отца. Сама принарядилась к лицу.

«О маменьке, коль то правда, Дема обязательно рассказал, — размышляла она, — может, и о том, как проклятый приставал ко мне. Акимушка приедет расстроенный, успокоить надо».

Первым увидел отца старший сын, Илюша.

— Папаня приехал! — закричал он и кинулся во двор; вслед за ним побежали младшие — Афоня и Борька. Они окружили отца, хвастались пятерками, спрашивали про дядю Демьяна, двоюродных братишек…

Аким чувствовал, как потеплело у него на душе. Передавая сыновьям деревенские гостинцы, думал:

«Прав Демьян! Не обманывала, а муку терпела Наташа, скрывая все, меня и сынов жалела. Сказала бы — убил бы я его, и пропала бы вся семья».

Если дорогой при воспоминании о жене он должен был перебарывать ярость — клятву ведь дал смолчать, — то сейчас у него появилась жалость к ней.

«Измучилась, поди, вся, меня ожидая? Верила доброте Демьяна, да ведь и то не забывала, что солгать ему — меня с ножом на Павла послать», — мелькали мысли, когда шел в дом.

Наталья встретила мужа с детьми в передней. Бледность не портила ее, а от синих кругов глаза стали еще больше и ярче.

— Как съездилось, Акимушка? Здоровы ли Демьян Петрович с Варей и детками? — спрашивала она ласково, приближаясь к мужу, готовая кинуться на шею, но не зная, как он ответит на ее ласку.

Взглянув на жену, — она показалась ему красивее прежнего, — Аким мертвенно побледнел: рядом возникло лицо отца. Сделав над собою усилие, он шагнул к ней, обнял и поцеловал в губы.

Илюша потихоньку потянул братьев за собой. «Дядя Демьян спас маму!» — обрадовался мальчик.

«Сказал Демьян правду, но меня не обвиноватил, — думала Наталья, идя рядом с мужем. — Век его добра не забуду…»

Когда вошли в спальню, Аким запер дверь на ключ и, потянув жену к дивану, присел возле нее.

— Все рассказал мне Дема. Погибла маманя от их рук, но он умер здесь, а его помощница Еремеевна — там, — заговорил он тихо.

У Натальи покатились слезы из глаз. Ей казалось сейчас, что свекровь она любила, как родную мать. Взглянув на жену, Аким продолжал:

— Твоей вины тут нет, и во всем прочем он всему причина, да и я тоже. Хватила ты, бедная, горя! Демьян все понял и мне растолковал. Умнее всех нас он, только на другой лад: ему бы сыном Палыча быть, а не нашего. Видно, в маманю родился. Она тоже неправды да зла не любила…

Наталья слушала мужа затаив дыхание. Так вот как сделал деверь! Ни в чем не солгал, но сумел увидеть и муку ее и слабость, да и старшего брата заставил по-своему на все посмотреть.

«Вот кому мне сразу надо было правду сказать, — с запоздалым раскаянием подумала она. — И мамынька была бы жива, и ничего не случилось бы…»

— Павел не лгал, хоть многого и не понял. Но враг он мне отныне, а не брат, — продолжал Аким. — Сказал не ко времени и не с добра, а из злобы и зависти. Демьян говорил — добра нам желал, защищал детей наших, а Павел к убийству толкал меня, детей к сиротству…

Наталья, прижавшись к мужу, рыдала, полная благодарности к Демьяну.

— Не плачь, Наташа! Про то забудем. Дема крест меня заставил целовать, что не обижу тебя. Отца на земле покарал Павел, а знахарку наказал я. С Павлом сочтемся после. С тобой же давай уговоримся — всегда правду говорить друг другу и про дружбу Демьяна никогда не забывать…

Аким за дорогу продумал предстоящий разговор с женой и сейчас говорил как по-писаному.

— Акимушка, ничего никогда больше не потаю от тебя. Демьяна Петровича и детям закажу каждый день в молитвах поминать, а у Аксюты за все прощения попрошу: знала ведь, как лиходей наш травил ее, силком в грязь тащил, — говорила Наталья, высказывая все перечувствованное за время поездки мужа.

— Да, Натальюшка, к Оксе сходи. Дема уважает и жалеет ее. Все одно, что ему уважение сделать. Да и Никитин с женой узнают — одобрят тебя, — ответил озабоченно Аким.

У него уже появились думки, как бы с помощью Никитина обогнать Павла: тут и месть и выгода. Наталья ловкая, она сумеет подкатиться к кому надо с добром.

2

Свою салотопню Липатов выстроил верстах в пяти от города, на Ишиме, недалеко от кубринской дачи. Там перетопляли сало, чистили и мыли кишки, и липатинское предприятие звали чаще кишечной, чем салотопней, а в слободке за Липатовым закрепилась кличка «кишочник».

Вдоль берега были разбросаны мостки для чистильщиц кишок, под открытыми навесами на длинных столах резали сало и ссыпали в огромные котлы.

Только возле котлов работали мужчины — подтаскивали топливо, сливали в бочонки кипящий жир. Все остальные работы выполняли женщины и девушки, набранные Липатовым с мельниц, из слободки и со Степной улицы.

Аксюта поступила на салотопню с первой же группой резчиц. Скоро ей удалось познакомиться со всеми работницами и сдружиться с ними.

Она быстро выполняла дневную норму, а потом помогала соседкам, не справлявшимся с работой.

— Ты что, Окся, на других работаешь? За это хозяин платить тебе не станет, — сказала ей бойкая, похожая на цыганку, Марийка.

Аксюта хитро посмотрела на нее.

— Покажи хозяину, что скоро кончаешь, — он живо урок прибавит. Себе не поможешь, а других подведешь. Лучше уж подругам помочь, чем ему.

— А ведь и правда, девки! С него станется. Будешь спину гнуть без отдыха и без толку, — поддержала ее худенькая Филатовна, распрямляясь над столом.

— Правда-то правда! Так и надо делать. Только помалкивайте. Вон идет его наушник, — перебила соседка Марийки, показывая глазами на подходившего старшего рабочего — бабы всегда смеялись над ним, называя «Мочалом» за цвет растрепанных волос.

Аксюта проворно отодвинула нарезанное сало и перетянула себе два стяга от соседки. То же сделала и Марийка. Брызнул веселый смех работниц. Мочало, покосившись, прошел мимо, решив, что они скалят зубы на его счет.

Вслед за Аксютой и Марийкой и другие стали так же делать. Мочало пробовал было намекнуть, что «может, кому надо прибавить», но на него дружно закричали:

— Куда там! С этим уроком и то едва-едва справляемся…

Особенно высоко оценили резчицы сметку Аксюты, когда мойщицам увеличили дневной урок наполовину без добавки оплаты. Получали все работницы одинаково по четвертаку в день.

Любили работницы и песни Аксюты. Когда она запевала, то и рабочие старались задерживаться возле резчиц. Даже Мочало никого не подгонял, а, стоя возле столба, поддерживающего навес, слушал, не спуская глаз с певуньи.

На обед Аксюта тащила своих подруг к Ишиму, поближе к мойщицам. Работницы усаживались кружком, ели хлеб, запивая водой, потом пели печальные и раздольные русские песни, а то разговаривали о своих невеселых делах. Кто бы захотел мерить ежедневно десять верст да работать день за четвертак, коли б не нужда горькая…

Скоро все знали друг о друге все. Мойщицы сердились и ссорились. Из-за выскочек, как они говорили, хозяин большую работу навалил. К вечеру ни рук, ни ног не чувствуешь, спину не разогнешь, а в расчет по двадцать копеек получаешь.

— А вы полно-ка свариться, делайте как мы, вот и легче будет, — сказала один раз Марийка, крепко подружившаяся с Аксютой.

— А как? Как? — загалдели бабы.

— Спросите нашу Оксю, она научит, — засмеялась Марийка.

Мойщицы окружили Аксюту.

— Как мы сделали, у вас уже не выйдет, но можно по-другому, — тихо заговорила Аксюта. — Только, чур, не проболтайтесь. Съедят тогда, а у меня дети, свекровь, кормить надо.

— Ой, что ты! Никто и не узнает. Разве не понимаем! — уверяли мойщицы.

— Вы вот сегодня работайте абы как, чтоб никто половины не сделал, и завтра так же, потом скажите хозяину, что урок больно велик, а за двенадцать копеек ходить сюда резону нет, — учила Аксюта. — К нему сейчас много кишек и сала привезут, резку и по домам давать будут. Обязательно прежний урок восстановит, а вы вперед умнее будьте, не выдабривайтесь, лучше друг другу помогайте, как мы…

Обед шел дольше обычного — работницы сговаривались меж собой, как лучше выполнить совет Аксюты.

Когда дня через три Липатов согласился платить мойщицам за дневную норму по сорок копеек, а за половину двадцать — кишки могли погнить, — авторитет Аксюты среди работниц поднялся.

— Молода головушка, а ума палата! — с уважением говорили про нее пожилые работницы.

Кроме Марийки, к Аксюте часто стали забегать товарки с мельниц и из слободки.

— А как бы и нам надбавки, Аксюта, добиться? — говорили они. — Ведь мойщицам теперь за старую выработку платят по тридцать.

— Ему место надо освободить, новых набрать, так давайте завтра скажем, семейные которые, что работу домой возьмем. За работу на дому он хочет платить по пятнадцать, да выжарки остаются. А мы потребуем двадцать пять копеек, кроме выжарок, ему их девать все ровно некуда. Вот и девчатам, что сюда ходить будут, можно просить тридцать пять за урок, — сказала Аксюта. — Только надо вперед хорошенько сговориться, чтоб никто не уступал. Никитин столько сала возит, что хозяину придется разворачиваться.

Работая в салотопне, Аксюта по-прежнему ходила убирать и стирать к Никитиным. Там и узнала обо всем.

— Завтра же со всеми сговоримся. Я останусь на кишечной, — подмигнув Аксюте, сказала Марийка. — Не больно многие к нему пойдут — на уборку хлебов уехали. А тебе, Аксюта, с детьми лучше дома работать, ишь какие куклята!

Девушка растрепала Танюшкины кудри. Большеглазая девчушка совсем не дичилась чужих.

И эта маленькая битва с хозяином кончилась успехом. До зарезу нужны были ему работницы. Он даже упрашивал, чтобы приходили пораньше да уходили попоздней — перерабатывали дневной урок; платы ему не жалко…

Вместо семейных, которым развозили сало по домам, забирая топленое, Марийка набрала девчат, и они не меньше сорока копеек зарабатывали в день.

Марийка уже знала, что Аксютиного отца и мужа сослали за политику, много и еще нового для себя услышала она и теперь обещала Аксюте заменить ее на салотопне — поддерживать дружбу между работницами, чтоб не уступали хозяину.

— А которые девчата поумнее, к тебе приведу, сама с ними потолкуешь, — добавила она, лукаво прищуривая свои цыганские глаза.

Работать Аксюте дома было выгоднее и сподручнее. Она просила, чтоб ей привозили сала сразу больше, и с помощью свекрови в один день кончала два урока, освобождая себе следующий. Надо было готовиться к зиме.

В свободные вечера она забегала к Антонычу, советовалась, спрашивала новости о друзьях.

Дмитрий по-прежнему вел работу среди интеллигентной молодежи города. Ему удалось связаться с некоторыми учителями и школьниками Мариинской женской школы и мужской высше-начальной. С учителем Красновым они организовали драматический кружок и изредка ставили спектакли. В городе, не имевшем ни кинематографа, ни театра, постановки любителей шли с аншлагом. Но главное было в другом — на репетициях говорили не только о пьесах и ролях.

Дочка нотариуса Валя Соловьева исполняла роли главных героинь и пользовалась успехом у зрителей, чем отец очень гордился. Собирались в его доме. Андрей Александрович, отец Вали, был известен своей благонадежностью, поэтому уездное начальство почти не интересовалось деятельностью Трифонова в кружках, считая, что у Соловьева крамольных разговоров быть не может. Так бы и было, если бы господин нотариус не увлекался преферансом.

Шумный успех выпал на долю любителей артистов, когда, после развала компании «Самонов — Мурашевы», они сыграли комедию Островского «Свои люди — сочтемся». Пришлось спектакль повторить три раза.

— Хо-хо-хо! — не стесняясь, грохотал Никитин, сидя рядом с Самоновым в первом ряду. — Тебе все ж, Антон Афанасьевич, повезло! Зять-то в долговую яму не отправил…

Самонов побледнел, но смолчал. Братья Мурашевы со своими женами тоже приехали на спектакль. Сидели они врозь, во втором ряду.

— Ой, до чего же Липочка на нашу Зинаиду походит! — негромко сказала Наталья своей соседке, вызвав смех окружающих.

Младшая сноха бросила на нее возмущенный взгляд; впрочем, у Натальи эти слова вырвались непреднамеренно.

Действительно, гример постарался, сделал Валю похожей на Зинаиду Антоновну. Дмитрий играл роль приказчика-жениха и был загримирован под Павла Мурашева. Скопировать в спектакле зятя Самонова с женой была его идея. Много часов провел он в купеческом клубе, изучая мимику, повадки, интонации и жесты Павла.

В результате на сцене жил, мошенничал Павел Мурашев. Слова Никитина и Натальи Мурашевой быстро стали известны всем зрителям, и каждая реплика жениха с невестой, а затем супругов вызывала неудержимый хохот в зале в первую очередь именно этой схожестью.

Павел пытался принять скучающий вид, но багровое лицо выдавало его ярость. Зина едва сдерживалась, чтоб не заплакать, а Аким и Наталья вместе со всеми аплодировали молодым артистам.

Если и до спектакля Павел понял, какая большая разница торговать с тестем или одному, то после публичного осмеяния ему на каждом шагу пришлось ощущать это еще сильнее. Каждый чуть не в глаза называл мошенником. Он чувствовал себя затравленным зверем и бешено злился на всех, особенно на братьев.

То, что Аким не сделал скандала, он объяснил себе влиянием Демьяна и возненавидел его. Второй раз молчун перешел дорогу… Но еще большую ненависть питал Павел к Акиму, хотя тот перед ним не был виноват.

Павел, по существу, уже стал второразрядным купцом и не имел другого кредита, как только в банке. Аким, с помощью Никитина, стал выше его.

Запершись в кабинете, Павел сидел часами молча за столом, не откликаясь на зов жены: свое пренебрежение к Зине он теперь не скрывал. Что делать дальше? Он перебрал десятки вариантов, тотчас же отвергая каждый.

Первая мысль у него была — кинуть Зинаиду, захватить весь капитал, взять Аксюту и скрыться навсегда отсюда. «С ней бы нажил большие капиталы в любом месте. Но у нее двое детей от Кирюшки», — думал он, стараясь забыть главное: что никогда она на это не согласится, Аксюта при встрече с ним отворачивалась. «Да ведь и у меня есть сын», — мелькнуло под конец.

Как ни желанен был подобный выход, Павел скоро перестал о нем думать и с тех пор почувствовал к Аксюте ненависть. «Она обманывала меня еще в девках», — убеждал он себя, стараясь побороть страсть.

В конце концов он пришел к выводу, что в его положении есть только два пути: помириться с тестем и вновь стать его компаньоном или немедленно уехать в Петропавловск, а лучше куда подальше — в Петропавловске может вредить Аким.

Облокотившись на письменный стол и сдавливая виски, Павел старался спокойно и холодно решить, какой же из них лучше.

Мириться с тестем — придется признать себя виновным, вернуть Акиму сто тысяч, предложить тестю тридцать, тогда останется двести с хвостиком, но будет возможность быстро наживать и пользоваться прежним почетом. «Но возвращать капитал Акиму…» Павла передернуло от ненависти.

Уехать… но куда? Убытки при переезде понесет большие, и где, кроме Акмолинска и Петропавловска, найдешь такие бешеные барыши. Потом — везде есть свои богатые купцы, разве они дадут дорогу новичку…

* * *

Витя Осоков уже не состоял в артели Мохова. По совету Антоныча, он сам организовал артель возчиков в тридцать подвод, подобрал людей, которых в будущем надеялся вовлечь в революционную работу. Никаких процентов за ручательство он не брал, и возить они стали медь со Спасского завода в Петропавловск, захватывая на обратном пути груз для мелких торговцев.

В артель вошел и Митрофан Саввич Романов. Возчики доверяли друг другу и, будучи однолошадниками, обычно делили работу: один рейс на всех лошадях ехала половина хозяев, другой — вторая, а заработок делили поровну. Такой порядок давал людям отдых и возможность справиться с домашними делами. Возглавляли по очереди Романов и Виктор. Они же были связными между подпольными организациями Петропавловска, Акмолинска и Успенского рудника.

Топоркову и по-прежнему неуловимому Трофиму Мокотину удалось организовать небольшие подпольные организации на Спасском заводе и в Караганде. Связными между новыми организациями и старой — на Успенском руднике — были Бостан, Сатай и Мамед. Они же были пропагандистами среди казахской бедноты. Русские, те, у которых земли, денег мало, друзья казахов, убеждали где словом, где песней: «Наши баи, купцы, заводчики, барагер — нам враги…»

Говорить приходилось осторожно. Вековечная косность, бытовые предрассудки крепко держали в своих цепях казахов, но брешь в родовом строе хоть и медленно, все же росла.

Из оседлого аула Мамеда частенько ездили гости к напарникам Карпова в Родионовку. Те помогли землепашцам купить старенький двухлемешный плуг, Андрей Полагутин отремонтировал его, а Егор Лаптев весной научил пахать им.

Песня старого Джаксыбая включила новое событие и пошла летать по степям до самых Каркаралов. Она была неуловимым действенным оружием в борьбе со старым, косным.

— Друзья мои! Мы оторваны от центра, но число революционеров растет, и когда партия прикажет, у нас здесь встанут сотни, тысячи готовых бойцов, — взволнованно говорил Антоныч подпольщикам, прочитав письма от Мокотина и Ивана — привез Виктор из очередной поездки на Спасский завод. — Постарайся узнать новости от Степаныча, Витя! Может быть, они связались с центром или Омском. Третий год мы не имеем весточки…

3

В осенние дни приходилось сало топить до позднего вечера. Когда Аксюта вытаскивала из печи последний горшок, кто-то негромко постучал в окно.

— Мамынька, открой дверь! Поди, Марийка, забежала.

Евдоха сидела с внучатами на лежанке; отодвинув от края Алешу, она, кряхтя, спустилась на пол, поправила темный платок на серебряных волосах и вышла в сенцы.

Любила старуха сноху с внучатами, не знала особых лишений, но тоска о сыне и Параське с каждым годом подрывала ее силы. Она по-прежнему копошилась по дому, пряла на веретенце, но на глазах старилась, даже зрение сильно ослабло.

Открыв дверь, Евдоха увидела женщину в зеленом пальто и шляпе с пером. Рядом с ней стоял мужик в поддевке, с большим ящиком в руках.

— Поставь в сенцах, Мокей, и жди меня, — приказала ему гостья. — Здорово живете, Евдокия Васильевна! Где тут у вас дверь-то? — И она вошла в сени вслед за Мокеем.

Аксюта, сливавшая кипящий жир, сразу же узнала Наталью Мурашеву и от изумления едва не выронила горшок.

…Наталья несколько дней обдумывала, как говорить с Аксютой Железновой. На ласковый прием она не рассчитывала, но клятву, данную в отсутствие Акима, хотела во что бы то ни стало выполнить.

Кроме страха перед богородицей, Наталью толкало и то, что Павел им обеим враг: ей хотелось помочь Аксюте, назло деверю.

Не пропал даром и намек мужа: помощь Аксюте — отплата за добро деверю Демьяну, теперь по-настоящему уважаемому Натальей, а также способ возвыситься в глазах Никитиной, а значит еще больше восстановить Терентия Егоровича против Павла, своего лютого врага.

Благодарность, расчет и чувство мести толкали купчиху на восстановление дружеских отношений с Аксютой, но не вернется ли она от порога Кирюхиной жены ни с чем?

После долгих размышлений Наталья решилась рассказать о муке, перенесенной ею от свекра, о том, что Аким, подстрекаемый Павлом, чуть не убил ее, разжалобить бабьим горем, признать и за собой вину, которую нельзя скрыть…

«Главное, чтобы сразу не выгнала, слушать стала», — думала Наталья и решила начать с упоминания имени Демьяна: его уважают дружки Федора и Кирюхи, значит и Аксюта, об этом говорил Аким.

— Здравствуйте, Аксинья Федоровна! — поклонилась Мурашева, будто не замечая взгляда хозяйки. — Не удивляйтесь моему приходу. Богом прошу, поговори со мной по тайности, хоть ради Демьяна Петровича: друг он тебе и мне. — От волнения Наталья побледнела, и на глазах у нее выступили слезы.

Аксюта невольно замялась. Первым желанием было выгнать вон жену и сноху предателей, хитро обманывавшую ее мать. Но имя Демьяна, измученный вид и слезы Натальи заставили сдержаться. Пусть скажет, зачем явилась, — указать порог всегда можно.

— Раздевайся, Наталья Михайловна, заходи в горницу, хоть и не знаю, о чем нам говорить, — холодно ответила она.

Войдя за Аксютой в горницу, Мурашева прикрыла за собой дверь. Достоинство, с каким держала себя Аксюта, покорило Наталью, и сейчас ей было стыдно, что не помешала она травле Аксюты Павлом, не возражала сплетням. Упав на колени перед иконами, Наталья заговорила сквозь слезы:

— Богородицей клянусь, Аксюта, хоть и выполняла я приказание свекра, но ничего не знала о том, как удумал он зло Палычу и мужу твоему! В том зле не виновата я перед тобой. Пришла к тебе с добром, за другую свою вину прощение выпросить. Не гони меня, выслушай…

Аксюта хорошо знала хитрость и лживость старшей снохи Мурашева, но сейчас в голосе той звучало такое искреннее горе, что она ответила мягко:

— Расскажи, Наталья Михайловна, послушаю.

Наталья поднялась с колеи и, привалившись к стене, рассказала, как надругался над ней свекор после смерти Марфы Ниловны, как Павел было подвел ее под топор мужа и только Демьян спас.

— Три дня, три ночи молила богородицу, все грехи свои вспоминала и клятву дала, что искуплю их, коль жива буду, — говорила она, плача. — Самый большой мой грех — что не вступилась я, когда Павлова Зинка на тебя грязь лила. Он ведь что-то поганое замышлял, да Никитин вступился, цыкнул на него…

Аксюта вздрогнула: какую еще гнусность придумал негодяй?

При словах Натальи о заступничестве купца Никитина она удивилась. Ведь Терентий Егорович с ней слова никогда не сказал.

«Видно, Анастасия Миновна просила его, детей да старуху жалеючи», — подумала она.

— Не обвинил меня Демьян Петрович, хоть и всю правду сказал, спас меня с детьми, и хочу я клятву свою выполнить. Прости меня, подлую, свою вину заглажу перед тобой, все сделаю для тебя, Оксенька! — говорила Наталья и как подкошенная упала к ногам Аксюты, рыдая во весь голос. Ей казалось, что если Аксюта ее не простит, то она нарушит свою клятву и лишится навсегда счастья.

Слушая Мурашеву, Аксюта вспомнила слова отца о том, что богатство, нажитое нечестным путем, всегда развращает. «Вот и Наталья из-за боязни потерять богатство не выдержала, пала. Может, и правда, если не оттолкнуть, и лучше станет, коль не из совести, так из страха, меньше зла будет делать», — думала она. В том, что свекор и муж не рассказывали Наталье свои тайны, Аксюта не сомневалась.

— Встань, Наталья Михайловна! Верю, в горе моем ты меньше всех виновата. И коль тебе так хочется, прощаю за то, что своим молчанием помогла ты Павлу травить меня, — сказала она.

Наталья покраснела.

— Грязь, что лили на тебя враги наши, с тебя смыть, жизнь облегчить должна я, и хочу того, — тихо заговорила она. — Никитиной слово веско, но и мое чего-нибудь стоит. Берись-ка ты, Аксинья Федоровна, за шитье, швейную машину я тебе дам, руки у тебя золотые, не губи здоровья…

— Подарков мне от тебя не надо, — прервала Аксюта, вставая.

— Пусть не в подарок будет. Сошьешь мне три платья — в расчете будем. А потом другим шить станешь. Коль, правду, простила, от этого не откажешься.

Аксюта задумалась. Взять взаймы можно, раз не считает ее виноватой в аресте отца и мужа. Пожалуй, этим она Наталье одолжение сделает, а не Наталья ей. Потом — зима близко, на салотопке работа кончится до следующей весны, а кормить четырех. Свекровь слабенькая стала. Легко ли ей целый день с детьми да с коровой возиться, если придется днями пропадать на уборке да стирке? Кроме того, это будет мешать и в главном, думала она. И решилась:

— Хорошо, Наталья Михайловна, возьму я у тебя машину, привози и работу.

Наталья оживилась:

— В сенках машина стоит! Пойдем заберем!

Скоро зингеровская швейная машина с ножным и ручным приводом стояла у окна в горнице.

— В долг, мамынька, беру. Шитьем отработаю. Шитье-то ведь не только богатые понесут, работа всегда будет, — сказала Аксюта свекрови.

— Евдокия Васильевна! Не равняй меня с вашими лиходеями. От них и я немало горя перенесла, Оксенька все теперь знает, — говорила Наталья Евдохе, сурово смотревшей на нее. — А этот сверток возьмите, — махнула рукой в сторону сундука. — Демьян Петрович кое-что просил вам отвезти. До свидания. Сыновья-то меня заждались, поди, — попрощалась она с хозяйками.

Аксюта, накинув платок, проводила купчиху и сразу же побежала в мастерскую к Антонычу. Ей хотелось скорей услышать от него, правильно ли она поступила.

Выслушав рассказ Аксюты, Антоныч сказал:

— Что машину взяла, сделала хорошо. Шитье — специальность, оно всегда обеспечит тебя заработком, и времени больше свободного будешь иметь. Потом, мне кажется, Наталья в этом случае была искрення…

* * *

Дня через три после посещения Натальи Мурашевой к Аксюте заехала Анастасия Миновна. Ей первой похвасталась, умело и к слову, Наталья своей добротой.

— Удивляюсь я своей сношельнице: как это она не может понять, что ее от горя честность Аксюты спасает? Ведь если бы Аксюта пожелала, Павел ей весь капитал под ноги кинул бы, — сказала она. — Повторяет по глупости везде мужнины сплетни…

— Шить Аксюта большая мастерица. Я собираюсь ей отвезти заранее все, чтоб к новому году пошила, а то завалят работой и не попадешь, — говорила Наталья в другом доме своим приятельницам. — А уже честна, ниткой чужой не польстится…

Впечатление от постановки, в которой так гласно высмеяли Павла Мурашева с женой, было еще свежо в памяти всех, и поэтому любая хитрая фраза Натальи, порочащая его, попадала в цель. Многие дамы, отвернувшиеся от Аксюты из-за сплетен, вдруг сразу пожелали снова видеть красивую и скромную вышивальщицу и, оказывается, еще и опытную швею. Но каждая выжидала, чтобы кто-нибудь первый поехал к ней.

Никитина, узнав от Натальи, что Аксюта умеет шить, никого не стала ждать. Она привезла ей несколько платьев для горничных, для себя и для восьмилетней дочки Анночки.

— Вон ведь ты какая скромная! Сказала бы, что шьешь, я бы тебе сразу машинку дала и заказы, — попеняла она Аксюте. — Неча у корыта гнуться да полы мыть. Принимайся за шитье. Скоро тебе навезут работы, не придется и на салотопню ходить, — говорила купчиха, усевшись на сундук, как и в первый раз.

Приказав Анке играть с ребятами и угощать их конфетами, Анастасия Миновна разговорилась с Евдохой.

Анка, белобрысая, длиннолицая, с бесцветными глазами, характером, видно, была не в мать. Сунув конфеты Танюшке и маленькому Алеше, она стояла, свысока поглядывая на бедно одетых ребятишек.

Танюшка, всегда живая, веселая, прижавшись к лежанке, глядела исподлобья на чужую неласковую девочку. Двухлетний Алеша, держась одной рукой за платье сестренки, вертел в другой конфетку.

Когда Аксюта сняла мерки с матери и дочери — для платьев горничным Никитина привезла готовый образец, — купчиха сказала:

— Убирать и стирать к нам больше не ходи, а платья, как сметаешь, не поленись, приди сама померить, время зачту.

Вслед за Никитиной появились и другие заказчицы. Привезла и Наталья.

— А ты, Аксинья Федоровна, с моими не спеши. Абы к новому году. Других приучай, — говорила она.

Отказавшись от резки сала, Аксюта дружбы с работницами салотопни не потеряла. Марийка с подругами забегали к ней поговорить. Аксюта помогла им сшить платья к новому году.

Зашла наконец и Валя Соловьева, принесла шить платье. Оставшись наедине с Аксютой, девушка неожиданно заплакала.

— Простите меня! Я была глупой…

— Не плачь, Валюша! — Аксюта обняла и поцеловала ее. — Все будет хорошо, и ты будешь счастлива с тем, кого любишь. Мой любимый в далекой ссылке, но всегда со мной! — сказала она ласково.