1

— Плохо одно, Клим! Грамотных-то среди нас больно мало, — говорил Егор, подгоняя свою гнедуху. — Один только Андрей кое-как читает да пишет, а остальные — все неграмотные. Пока Палыч был, так это мало примечали: все он объяснял и Кирюшку обучил… Но, заснула! — прикрикнул он на лошадь и продолжал: — Получили мы листовки, Андрей привез из города, прочитал он нам их по тайности, а, пожалуй, понять-то и не все поняли, да и он много объяснить не может. К примеру, так сказать: царя скинем, комитеты народные будут править, землю у казны заберем — хорошо! Ну, а дальше как? У меня одна лошадь, а у Сеньки, в батраках у Нехотиных живет, — ни одной нету, у хозяина же его — шесть. Земля-то у всех будет, да сеять-то не все поровну сумеем; вот опять богаты и бедны будут…

Глубокий снег, почти выровнявший холмистую местность, под первыми горячими лучами весеннего солнца местами осел, покрылся тонкой ноздреватой пленкой, слепящей глаза мириадами крошечных алмазов. Слабо наезженный дорожный наст под ногами лошади часто проваливался. Гнедуха шагала неторопливо, зигзагами, сама выбирая себе лучший путь.

Но возчик и седок так увлеклись разговорами, что не замечали проделок гнедухи и резкого блеска снега. Лаптев, опустив вожжи, повернулся лицом к слесарю и, с трудом развивая свою мысль, требовательно глядел на него. Григорий, слушая, глубоко задумался и не поднимал опущенных глаз.

Слесаря радовало, что такие крестьяне, как Егор и остальные товарищи Палыча, уже считают необходимым свержение царя и даже ломают головы над устройством справедливой жизни после революции. Вопросы Лаптева заинтересовали его глубоко, но сколько он ни думал, подходящего ответа не находилось.

«Других послали учить, а я сам еще очень мало знаю, — мелькали обидные мысли. — Небось „наш товарищ“ сразу бы ответил…»

— Главное сейчас, Егор, чтобы все крестьяне поняли, за кого стоит царская власть, — заговорил он, когда Егор замолк. — А станут управлять советы рабочих депутатов, какие были в тысяча девятьсот пятом году, да крестьянские комитеты, так разрешат и те вопросы, что беспокоят тебя. Потом не забывай: Ильич и партия большевиков готовят тружеников к победе над богачами, они же поведут народ и дальше… — с большей уверенностью продолжал Потапов, стараясь подобрать самые понятные слова. — Вот взять сейчас вас к примеру: работаете вы сколько лет втроем вместе, и получается, будто у каждого из вас по три лошади: и сеете вы вовремя, и убираете. Добавь вам земли — и с той бы управились, верно?

— Верно. Ну и…

— Так, может быть, и не только троим можно будет вместе работать. Вон лобогрейка и сеялка у вас на шестерых хозяев, да еще многим помогаете…

Егор, задумавшись, помолчал, потом спросил:

— А богачи как?

— А у них лишнее заберем для общей пользы, — ответил Григорий. Это ему казалось ясным.

— Ну, ты! Совсем стала, — вдруг бодро закричал Лаптев на лошадь. Над тем, что сказал ему слесарь, еще нужно было поразмыслить, но он уже почувствовал в его словах правду, прояснившую вопросы, над которыми они с Родионом и Матвеем давно голову ломают.

Вдали показался оседлый казахский аул.

«Вот всем аулом вместе сеют, и как еще добре получается», — подумал Егор.

В ауле теперь постоянно жило двадцать семей. Возле двориков виднелись полузанесенные снегом стожки сена, с одной стороны глубоко вытеребленные. Из труб поднимались прямые столбики дыма — погода была тихая, безветренная.

Гнедуха сама свернула к двору Мамеда — не первый раз ей приходилось привозить сюда своего хозяина. Две собачонки с громким лаем выскочили из ворот, но, признав лошадь, завиляли хвостами. Услышав лай, вышел Мамед в накинутом на плечи чекмене.

— А, Егор приехал! — обрадовался он и открыл ворота.

Егор въехал на широкий двор. С обеих сторон двора стояли две саманные мазанки; в одной из них жили родители Мамеда и Шолпан, а другой — Мамед с молодой женой. Его тесть, тоже бедняк, отдал дочь Мамеду, взяв за нее только одну корову, но попросил зятя сделать ему избу. Второй год родители Балжан жили в оседлом ауле «мамедовцев», так называли себя все жители аула.

— Мамед, это наш товарищ! — сказал Егор, соскочив с саней и показывая на Григория, постукивавшего нога об ногу.

— Здравствуй! Гость дорогой будешь, — говорил Мамед, пожимая Григорию руку, по казахскому обычаю, обеими руками. — Изба айда, замерз!

Из мазанки, с левой стороны, вышел старый Джаксыбай. Он радушно поздоровался с приезжими и повел их к себе. Мамед, поставив гнедуху к сену, пошел вслед за ними.

В очаге с прямой трубой, проходившей в немазанный потолок из лозняка, под широким котлом горел ярким пламенем курай. Старая Ирысжан, мать Мамеда, присевши на корточки, помешивала что-то в котле большим деревянным половником; Шолпан сидела на полу, застланном серой кошмой, и шила, позванивая при каждом движении серебряными украшениями на косах.

При входе гостей Ирысжан поправила свой жаулук, а Шолпан, бросив шить, быстро разостлала сверх кошмы, поближе к очагу, одеяло и, улыбнувшись Егору, убежала из избы.

Скоро гости и хозяева пили горячий, крепкий чай с баурсаками. Женщины готовили лапшу. Проворно раскатывая на круглом низком столике тесто, они с интересом прислушивались к разговору мужчин.

— Весной больше будем сеять. Плугом пахать хорошо, семена есть, людей много стало, — говорил Мамед. Джаксыбай одобрительно кивал головой.

После того как был съеден бесбармак, Мамед пригласил гостей к себе в дом, а его жена Балжан, по знаку мужа, осталась у свекра. Мамед понял, что, наверное, секретный разговор будет.

На другой день со двора выехали две запряжки. Егор поехал обратно в Родионовку, а Григорий и Мамед — в зимовье куандыкцев. Их провожала вся семья Мамеда. Ясноглазая Шолпан вилась возле брата. От снохи она узнала, куда едут Мамед с гостем.

— Бостану привет от тебя передать? — шепнул ей Мамед.

Шолпан, покраснев, ничего не ответила, но глаза ее говорили, что против привета куандыкцу она вовсе не возражает.

Бостан уже несколько раз приезжал в аул, и шапочка Шолпан была украшена перьями филина. Хороший жигит, хороший охотник Бостан!

…Дорогой Григорию не пришлось говорить с Мамедом, хотя незнание казахского языка и не мешало ему — Мамед теперь хорошо говорил по-русски. Помехой являлся способ езды.

Небольшие санки цеплялись длинными вожжами к оседланной лошади, и возчик правил, сидя верхом в седле, а пассажир, далеко от него, полулежал на мотавшихся из стороны в сторону санках. В аулах, где они останавливались на ночлег, с хозяевами говорил Мамед на родном языке. Потапову оставалось только прислушиваться к непонятной для него речи. Он твердо решил как можно скорее научиться казахскому языку. Некоторые слова уже запомнил: когда Мамед говорил «уста», он знал, что разговор идет о нем.

До зимовья Бостана с Сатаем добрались за четверо суток. Мокотин Трофим был у своих друзей. Выслушав Мамеда, он обернулся к Григорию.

— Руку, уста! — сказал он, смеясь. — Теперь так тебя будут звать по всем нашим степям. Любая кличка здесь прирастает накрепко к человеку, становится известна всем.

Жамиля, жена Сатая, уже хлопотала у котла, готовя кушанье для гостей. Сатай разговаривал с Мамедом, а Бостан черными как уголь глазами бесцеремонно разглядывал Григория.

«На Акшаша походит, только голова кудрявая, и белых волос совсем нет, глаза серые, острые», — думал он И неожиданно громко сказал:

— Откыркуз.

Все оглянулись на него, а Трофим звучно захохотал.

— Ай, Бостан! Ну и мастер ты клички придумывать! Знаешь, как он тебя назвал? «Острый глаз». Честное слово, хорошо! — смеясь, сказал Мокотин Григорию.

— Будем звать его «откыркуз». «Уста» — плохо, пристав догадается, — говорил уже серьезно Трофим. — А так лучше: пусть-ка господин Нехорошко догадается, кто это остроглазый.

— Лестная и удобная кличка! — отозвался Григорий, доброжелательно глядя на молодого казаха.

— А Акшаш больше нет? — спросил его Бостан, осмелевший от общих одобрений.

— Он скоро уедет. Я вместо него буду работать в той же мастерской. Ко мне будешь приезжать. По-русски говоришь, а там и я ваш язык выучу, — ответил ему Григорий.

Жамиля принесла таз и кувшин с водой — мыть руки, мясо сварилось. Окончив обед, Мамед с хозяином ушли к друзьям. Жамиля пошла во двор убирать скотину, гостей оставили наедине.

Трофим жадно слушал рассказ Григория о новостях в России, о работе подпольщиков в Петропавловске, Акмолинске, Родионовке… Потом сам рассказывал о казахах.

— Я еще до ссылки хорошо знал жителей степей. Они, бедняги, во многом настоящие дети: простодушные, искренние, гостеприимные. Сделай им добро — век не забудут, а вот зло легко исчезает из их памяти. Плохо то, что сознание сковано родовыми обычаями. Бай для большинства из них — старший родич, глава рода. А этот «родич» дерет с них три шкуры, не стесняется, — с живостью говорил казак. — И все же беднота начинает понимать свои интересы, — продолжал он убежденно. — Первые помощники революционеров среди них — это акыны, джерши. Акыны сами сочиняют свои песни. Есть один акын, Джамбулом зовут, — его по степям хорошо знают. Он уже стар, сам вырос в батраках, — хорошие песни складывает, их потом разносят по всем аулам, и песни многих заставляют понимать, что баи — их враги, а не родичи.

Мамед — джерши, он поет песни, сложенные его отцом, старым Джаксыбаем, кое-что добавляя от себя. Киргизы любят петь и слушать песни… Думаю, что и сегодня Мамеда заставят петь, я тебе переведу слова, и ты своими глазами увидишь действие песни на слушателей…

Григорий, лежа на кошме, с глубоким вниманием слушал рассказ Мокотина. «Замечательно знает быт населения края, потому и любят его киргизы», — думал он. Четвертый год не дают уездному начальнику напасть на след Трофима…

Вечером землянка братьев была до отказа набита народом. Мамед, сидя на почетном месте, под аккомпанемент домбры пел песню своего отца. Трофим, полулежавший около Григория, переводил ему слова песни. Внезапно он приподнялся, вслушиваясь.

— Понимаешь, Мамед поет о Карпове с Кирюшей, как они, подобно батырам, вынесли муки, но не рассказали тайны своих друзей, братьев — русских и казахов, — прошептал он взволновано Григорию. — Но слушай, слушай! — забыв, что, Григорий не понимает, вдруг горячо зашептал Трофим.

Потапов слышал, как вдруг зазвенел голос певца, и, глядя на взволнованные лица слушателей, не просил перевода. Горящие глаза, радостные вскрикивания говорили ему, что певец импровизирует о чем-то особенном.

Когда смолкли последние звуки песни и слушатели оживленно заговорили, Мокотин сказал Григорию:

— Сейчас родилась замечательная легенда о живых людях. Мамед пел в конце о том, что через семь лет сюда, вместе с Федором, придут русские батыры, освободят бедняков от баев и царских чиновников, и призвал всех готовиться к их встрече…

…От зимовки до рудников ехали всего двое суток. Возле казахских землянок Григорий слез, и «слесарь Клим Галкин» пошел с мешком по рудничному поселку искать временную квартиру, на ходу покрикивая: «Кому ведра, замки починять…»

Его окружили женщины и помогли устроиться на постой в саманной землянушке, недалеко от рабочих бараков. Бостан остановился у своих родичей в казахских землянках.

— Когда, милок, начнешь работать-то? — спрашивала Григория хозяйка квартиры. — У нас ни купить, ни починить ведро аль чугунок негде…

— Тебе хоть сейчас починю, коль кусок жести найдешь, а другим — завтра с утра. Чего время терять! — весело ответил Григорий и спросил: — Муж-то где работает?

— Шахтером, — ответила хозяйка и загоревала: — Где жести-то взять? Михей бы нашел, да вернется поздно…

— Ничего, хозяюшка! Починю утречком, а пока пойду посмотрю ваш поселок. Таких еще не видел, хоть много сел прошел, — сказал Потапов.

— Да голодный, поди…

— Вечером с хозяином чайку попью, может, и шкалик раздавим, — засмеялся Григорий, выходя из дома.

До гудка, возвестившего, что рабочий день шахтеров окончен, Потапов оглядел весь поселок, и когда шахтеры потянулись к своим квартирам, он оказался перед бараками русских рабочих.

Исхака и Топоркова Григорий заметил еще издали и, двинувшись им навстречу, затянул:

— Кому ведра, чайники чинить…

Иван, услышав его голос, вздрогнул и, что-то шепнув Исхаку, прибавил шагу. Того в это время позвали от казахских землянок:

— Исхак, гости ходи к нам, приятель приехал, — кричал пожилой казах. Кокобаев повернул на крик, а Иван, подойдя к Потапову, сказал:

— Заходи, друг, в барак. У наших хозяек жестянщику работы много найдется.

Они вместе вошли в широкие двери, и скоро Григорий сидел среди обитателей Ивановой комнаты, как звали все жители барака огороженный угол, в котором жили Топорков, Исхак и еще шестеро шахтеров, входивших также в подпольную организацию. Когда проходили по коридору, Григорий шепнул Топоркову:

— Меня зовут Климом Галкиным.

Тот понимающе кивнул головой.

— Товарища Клима я давно знаю, — сказал Топорков шахтерам. — Сейчас он нам скажет, надолго ли прибыл, и договоримся о следующей встрече. А ты, Александр, — предложил он молодому шахтеру, — пойди по бараку, объяви хозяйкам: приехал жестянщик, пусть готовят работу. Ты где стал? — спросил он Григория.

— В крайней избенке. Хозяин шахтер, зовут Михеем. Я еще его и не видел, — ответил Григорий.

Шахтеры, переглянувшись, нахмурились.

— Ох, и попал же ты! — сморщился Иван. — Пьянчуга, и ребята подозревают его в том, что он бегает с доносами. Уйти без причины теперь нельзя: еще учует, в чем дело…

Григорий почесал затылок и неожиданно для всех рассмеялся.

— Что поделаешь, конечно, такого не предвидел, но Антоныча охраняет «приятель» городовой, а мне придется приспособиться к шпику, — сказал он. — Шкалика на вечер ему хватит?

— Хватит, не сумлевайся! — проговорил высокий сутулый шахтер, вставая с нар. Выдвинув деревянный сундучок, он достал четвертинку и подал Григорию.

— Угости сегодня, да сам повеселее приди к нему — сразу подружитесь.

— Ладно, коли так, — согласился Иван. — Оно, может, и лучше. Кто подумает, что подпольщик у Михея стоит? У нас ведь здесь сейчас пристав живет, все нюхает, следы Трофима ищет. Встретимся мы завтра ночью у мастера Лескина. Слыхал про него?

Григорий утвердительно кивнул головой: Дмитрий рассказывал.

— Жена Андрея Ольга у пас пропагандист среди женщин. Завтра она придет перед вечером за тобой, позовет замок открыть, ключ потерян, — сказал Иван. — А сейчас вон к тебе заказчицы идут, — прислушиваясь, добавил он.

Из коридора послышались женские голоса, перебиваемые басом Александра.

— Для вас, хозяюшки, специально зазвали. Все барахло вам перечинит, — гудел он дружелюбно.

Григорий пошел к выходу.

— Здравствуйте, раскрасавицы! О, да вас тут не мало. Коль по ведру да по чайнику принесете — и то не даром ехал. Может, и замок у кого есть починить?

— Всего найдется! А где работать-то будешь? Железо на донышки к ведрам нести аль у тебя есть? — наперебой заговорили женщины.

— С утра завтра начну возле Михеевой избы. Жести несите, у меня магазин мал, всего торбочка, — балагурил Григорий. — Пусть мужья расстараются. Годятся и старые ведра…

Когда Григорий вернулся на квартиру, хозяин, угрюмый, рыжий мужичонка, сидел уже за столом.

— Здорово, хозяин! Против гостя не возражаешь? — заплетающимся языком заговорил слесарь, снимая шапку и вытаскивая из кармана шкалик.

Михей, увидев водку, сразу оживился; бесцветные, узкие глазки его явно повеселели…

— Пошто возражать? Садись, щец хозяйка плеснет.

— Можно! — плюхнувшись на скамью, согласился Григорий. — Выпить — выпил, а щец — можно, — и, придвинув к хозяину шкалик, предложил: — Приобщись, сердце греет!

Михей потянул к себе бутылочку. Хозяйка поставила перед Григорием миску щей и два стаканчика.

— Наливай, хозяин, себе и хозяйке, — принимаясь за щи, сказал Григорий.

— А сам-то? — наполняя стопки, спросил Михей.

— В плепорцию! Завтра работать. Копейку не зашибешь, и выпить будет не на что.

— Коль так, давай с тобой, Тимофеевна, выпьем за здоровье хорошего гостя, — подвигая стопку к жене, сказал Михей. — Сразу видать умного человека: выпил, а про дело не забывает.

Расспрашивая Григория, откуда и надолго ли приехал, Михей не забывал наливать свой стакан, и скоро шкалик опустел.

— Мне что! Где работа, там и я. Все поправил, не несут починку — тронул дальше, — говорил Григорий. — Главное — копейку зашибить…

— Верно, друг! — хлопая по плечу, вторил ему Михей. — Я так считаю, абы платили. За деньги что хошь сделаю. Копейка есть, с другом выпил — чего больше? Наше дело маленькое, начальству виднее, что к чему… — Он окончательно опьянел. — Живи у нас сколько хошь. Никто не тронет. Его благородие Михея уважает, — бормотал Михей.

Аграфена, подхватив под мышки, утащила мужа на постель. Через минуту он громко храпел.

— Выпить любит, а с пустяка хмелеет, — говорила Аграфена Тимофеевна, присев у стола. — А ты ешь, не стесняйся. Может, подлить?

— Спасибо, хозяюшка! Сыт по горло. Поспать бы теперь. В голове дюже шумит, хватил шкалик с устатку, ан, видно, переборщил, — пожаловался Григорий.

Хозяйка постелила ему на полу, и скоро в доме все спали.

…— Здравствуйте, кого не видала, — ласково сказала Ольга Лескина, подойдя к женщинам, собравшимся возле Григория; тот, вставляя донышко в старое ведро, весело зубоскалил с ними.

— О, и правда, слесарь? Вот мне удача, бабы! Замок не отопрете? — спросила она Григория и объяснила: — Ключ забыла в сундуке, замок-то без ключа запирается, а уж такой хороший, жаль ломать…

— Как красивой молодушке отказать! — засмеялся Григорий. — На шкалик не пожалеешь?

— За такой замок шкалика не жаль. Да, может, за одним кое-что запаяешь, чтоб сюда не носить. Коль запозднишься, то у нас и переночевать можно, — просительно говорила Ольга.

Григорий взялся за затылок, будто раздумывая, стоит ли тащиться с инструментом, но женщины закричали на него:

— Уважь, мил человек! Сходи уж! Платой не обидит. Это женка мастера нашего Лескина, хороший он парень…

— Ну ладно! Мы было хотели с хозяином червячка за компанию раздавить, — сказал Григорий, вытаскивая шкалик и подавая его тут же стоящей Аграфене. — Выпейте за мое здоровье, коли так. Если далеко идти, и в самом деле заночую там. — Он собрал свой несложный инструмент в мешок и привычным жестом закинул на плечо.

— Управитесь в том конце, вертайтесь к нам. Феоктистыч ждать тебя завтра будет, — приветливо говорила Аграфена, пряча шкалик под фартук: гость-то тароватый, да за день и не мало заработал, такого можно держать!

— А как же! — подмигивая, ответил Григорий. — От добра добро умные люди не ищут.

Женщины засмеялись, Ольга простилась с ними и вместе с Григорием пошла к центру поселка.

— Плохо, что к нам редко попадает подходящая литература, — говорил Иван, обращаясь к Григорию. — Все учиться хотят. От своих детей азбуке вон учатся — добились мы, открыли у нас школу. В этом нам надо помочь. Вот и Ольга, прямо замучила вопросами и мужа и меня: что, да как, да почему? А я и сам много ли знаю…

Они сидели вчетвером в ожидании остальных членов комитета.

— Ты прав, Ваня! Литература политическая нужна. Пока есть время учиться, надо учиться. Придет пора, начнутся бои, тогда не до ученья будет, — задумчиво ответил Григорий. — Я думаю, что скоро пришлют. Поедет Антоныч в Петропавловск, свяжутся с Омском — не может быть, чтобы там не было подпольной организации. Алеша тоже теперь уже, наверное, письмо прислал, а с Петропавловском и с вами связь у нас хорошая. Пришлем!

— Расскажи, что знаешь про российские события, — попросил Андрей.

— Еще с прошлого года забастовки опять начались. Просыпается народ. Понимать стали, что поражение в тысяча девятьсот пятом году временная неудача, — заговорил Григорий, но в это время кто-то застучал в дверь, и он смолк.

Андрей вышел и вернулся вместе с Исхаком.

— Друг! Давно мы с тобой не видались! — взволнованно говорил казах, сжимая руки Григория; каждая черточка его бронзового лица дышала радостью.

— Недавно вернулся оттуда, куда Макар телят не гоняет, — засмеялся Григорий. — Теперь ближе друг к другу будем. В Акмолинске останусь, вместо Антоныча…

Один за другим осторожно входили шахтеры, которых Григорий видел в день приезда в клетушке Ивана. Когда собралось человек пятнадцать, Топорков сказал:

— Вся наша головка здесь, Клим, можно начинать, а то долго задерживаться опасно!

Ольга взглянула на него, потом на закрытые плотными занавесками окна и, подойдя к столу, прикрутила лампу. Шахтеры придвинулись ближе к Григорию.

— А скажи, товарищ Клим, до каких пор Столыпин рабочих вешать будет, скоро ль уймут его? — спросил требовательно один из шахтеров, поднимая голову.

Красноватый лучик света упал на его лицо, обезображенное рубцом, рассекавшим крутой лоб и часть щеки.

— Пока царя не скинем, столыпинская свора с нашей шеи не слезет, не один, так другой будет, — ответил Григорий.

Наступила тишина, кто-то невидный в полумраке подавленно вздохнул, будто не надеясь, что такое время настанет.

— В Питере-то что делается, знаешь аль нет? — прерывая молчание, задал вопрос седоусый шахтер.

— Там не спят, дела идут, — заговорил уверенно Григорий. Он вполголоса, но живо рассказал шахтерам все, что сообщал у Мезина, про работу петропавловской организации, акмолинцев, родионовцев, слышанное от Мокотина…

Шахтеры зашевелились.

— А нам-то что сейчас делать надо? — послышалось со всех сторон.

— Нужно терпеливо разъяснять каждому — почему так тяжело живется рабочим, крестьянам, всей бедноте, русской и киргизской, готовить наш край к революции. Чтоб когда начнут в России и у нас тут подхватили, — ответил Григорий.

— Разъяснять-то мы разъясняем, — откликнулся шахтер со шрамом на лбу. — И киргизцы у нас с русскими крепко дружат. Только от того до революции еще, ой, как далеко…

Его перебили. Загорелся спор. Беседа затянулась далеко за полночь.

Отвечая на вопросы шахтеров, Григорий, как и дорогой, не однажды почувствовал, что ему не хватает политической подготовки. Это и печалило его, но и радовало: растут люди, думать научились!

Когда все, за исключением Топоркова и Исхака, ушли от Лескиных, он высказал друзьям свои мысли.

— И у нас в Степном крае народ поднимает голову, — задумчиво произнес Андрей. — Вон послушайте Оленьку, о чем жены рабочих начинают с ней говорить…

Ольга, смутившись, промолчала. Она ведь и так много рассказывала слесарю в ожидании мужа.

— Жены рабочих и крестьянки идут за мужьями, а некоторые и рядом с мужьями, как товарищ Ольга, есть и такие, что обогнали мужей, — сказал Потапов, вспомнив Лизавету Кошкину, жену Парамона.

Проработав еще три дня, починив все, что натащили женщины, Потапов выехал с Бостаном в Акмолинск. Теперь он может заменить Антоныча, а тот — наладить связь с Омском.

2

— Пей, ваше благородие! — говорил Антоныч, подливая водку в чайный стакан. — Нечаянная радость мне свалилась. Не думал от вас до конца жизни уезжать…

— Что ж, Семен Гурьич, рыба ищет где глубже, а человек — где лучше, — заплетающимся языком отвечал городовой.

Они сидели втроем в комнатке рядом с мастерской, за столом, уставленным дешевыми закусками. Бутылка водки на две трети уже опустела, и содержимое почти полностью попало гостю. Стаканчики с водкой стояли также перед Антонычем и Григорием, но хозяева только подносили их к губам, беспрерывно наполняя большой стакан гостя.

— Поддержи парня без меня, хороший из него хозяин выйдет: видишь, месяц поездил и на мастерскую заробил, — притворяясь опьяневшим, просил Антоныч городового. — Клим парень с умом. Кого надо уважить, завсегда сумеет. Меня навещал и про него не забывай…

Григорий, слушая старших, услужливо подвигал гостю то селедочку, то редьку.

— Как ходил к тебе, так и к нему ходить буду, — заверил городовой, опрокидывая очередной стакан, и залез всей пятерней в тарелку с закуской. — Пусть с тебя пример берет, в люди выйдет. Вон тебе какое счастье подвалило, дядя-то не даром наследство завещал…

Антоныч должен был на следующий день уехать с возчиками в Петропавловск. Дня три назад он похвастался городовому, что получил письмо из России — дядя дальний, очень богатый человек, детей не имел и перед смертью все имущество отказал ему. Тогда же они обмыли будущее богатство. Сегодня был прощальный пир, заодно и ввод «Клима» в права хозяина мастерской: ему «продал» мастерскую «Катков», с полного одобрения своего «покровителя». Блюститель порядка уже убедился, что с переменой хозяина шкалики не исчезнут.

…Потапов вернулся из своей поездки три недели назад. Через два дня после его приезда в мастерской чуть не до утра шло партийное собрание подпольщиков. На нем и была Аксюта Железнова, когда к ней в избушку ворвались посланцы Павла Мурашева.

Уже перед рассветом она подошла с Антонычем к дому и сразу же услышала плач и причитания Евдохи. Испугавшись, Аксюта позвала Антоныча с собой. Им пришлось долго убеждать перепуганную старуху, пока она открыла дверь.

Евдоха с плачем рассказала про ночных посетителей, о том, что те стояли у их ворот…

— Не иначе, как этого мерзавца Мурашева рук дело, — сказал Антоныч, взглянув на Аксюту.

Побелевшая, как стена, Аксюта не плакала, но от ужаса у нее закружилась голова.

— До утра я у тебя побуду, а с завтрашнего дня пусть Гриша у вас ночует, пока Мурашев не уедет из Акмолинска. Из Кокчетава не достанет, — говорил ей старый слесарь.

— Да кто ж таки были? — прислушавшись к словам Антоныча, спросила Евдоха.

— Видно, Павел послал обормотов, чтоб меня на поруганье увезти, — тихо сказала Аксюта.

— Да батюшки! Что ж теперь делать-то? — в испуге запричитала старушка. — Коли он, так еще приедут…

— Скоро уедет в Кокчетав навовсе, а пока нас Кирюшин друг покараулит, только о том не говори никому. Не плачь, мамынька! — успокаивала Аксюта свекровь.

До утра сидели Антоныч с Аксютой в кухоньке, разговаривая вполголоса.

— Пожалуй, не плохо будет для конспирации, если Гриша открыто станет заглядывать к тебе, — говорил слесарь Аксюте. — И тебе защита от разных проходимцев, и лишних разговоров не будет о том, почему молодой слесарь не женится…

Аксюта покраснела. «Пойдут про меня нехорошие разговоры», — подумала она. Антоныч догадался о беспокойстве молодой собеседницы.

— Товарищи будут знать правду. Кирюша, вернувшись, худого не подумает, — ласково сказал он. — Свекрови объясни, что Клим товарищ Кирилла, хоронится от врагов и что дома у него жена не хуже тебя. Евдоха Васильевна молодец, никому ничего лишнего не сболтнет. А что разные кумушки наплетут чепухи, так это не беда. Наши девушки революционерки, когда надо было, называли себя невестами совсем незнакомых товарищей…

Антоныч начал рассказывать Аксюте про работу подпольщиц в далекой России. Слушая его, она перестала беспокоиться о том, что соседки про нее будут сплетничать: удобнее договариваться с Гришей о делах…

— Неприятно только, что Никитиха перестанет уважать. Хоть и купчиха, а хороший человек, — сказала она.

— А ты подскажи свекрови: пусть она Никитиной расскажет, когда та приедет к вам, как тебя чуть не увезли бандиты, посланные Павлом. Если б, мол, чужой человек на крик не прибежал, тут ведь близко, так и не знай что и было бы. А к тому добавит: «Сама я просила, чтоб заходил он к нам. Человек смирный, Аксюта, кроме Кирюши, ни о ком не подумает, а от других защита нам будет». Поверит и, пожалуй, одобрит, — посоветовал Антоныч.

Уехать сразу после собрания Федулову было нельзя: Витя Осоков с обозом па Спасский завод за медью поехал, надо было ждать его возвращения. Федулов считал, что задержка даже полезна: за три недели можно Потапову в революционной работе помочь и придумать причину для своего отъезда из Акмолинска.

Письмо о «дядином наследстве» они сочинили с Дмитрием. Он же помог оформить в правах на мастерскую «Клима Галкина», с которым Дмитрий крепко подружился с первой же встречи. Трифонов очень любил Антоныча, но не чувствовал себя с ним равным, держался как ученик перед учителем. Григорий казался ему проще и чем-то напоминал Валериана. Возможно, серыми глазами, лукавой усмешкой, задором…

…Высушив до дна бутылку, городовой, качаясь, встал.

— Пора идти, дела не ждут, — икая, сказал он.

— И то, Фаддей Гордеич! Нешто мы не понимаем.

Григорий подхватил его под локоть: еще шлепнется, чего доброго. Городовой покровительственно поглядел на него.

— Ты-то не хуже Семена Гурьича… ик… понимаешь уважение к начальству… ик… А то есть и непонимающие, — с трудом проговорил он. Чувствуя, что ноги плохо держат, предложил: — Доведи, друг… ик… до дома.

Григорий подмигнул Антонычу, и когда совсем раскисший гость простился со слесарем, пожелав успеха в делах, повел его по улице.

…Вечером все друзья — Антоныч, Григорий, Дмитрий, Аксюта и Осоков, закрыв плотно окна, сидели в той же комнате. Аксюта хозяйничала за столом, наливала чай из большой красной кастрюли, угощала всех домашними булочками, испеченными ею Антонычу на дорогу. Не сговариваясь, все вспоминали только о хорошем, много шутили и смеялись.

— Поди, завидуете, — поддразнивал Потапов Дмитрия и Витю Осокова, — что Антоныч меня благословил ухаживать за нашей Аксютой?

Аксюта с Осоковым хохотали, Антоныч улыбался, а Дмитрий, пряча грусть, шутливо угрожал:

— Подожди, получишь нагоняй от жены…

Григорий, вытаращив глаза, с наигранным испугом спрашивал Антоныча:

— А неужто Кате скажешь? — Потом, почесывая затылок, раздумчиво процедил сквозь зубы: — А вдруг еще Кирюша, вернувшись, шею намылит… А? Вот те и поухаживаю на свою голову…

— Не бойся, Григорий Иванович, — сквозь смех успокаивала его Аксюта, — Кирюша бить не будет! Вон и мймынька против ничего не говорит.

— Спой нам тихонько что-нибудь, Аксюта! — попросил Антоныч.

Взглянув мельком на Дмитрия, Аксюта запела:

Пела она вполголоса, задушевно и выразительно, глаза у нее потемнели, стали грустными. И слова и мелодию Аксюта придумала сама, про него — Кирюшу.

Дмитрий, опершись локтем о стол, не спускал с Аксюты взгляда, совсем забыв о товарищах. Ему было невыносимо больно, что поет она не для них, а для того, далекого. Всю нежность, любовь, богатство своей души отдала ему. «Да понимает ли „сокол ясный“, чем он владеет?» — размышлял с горечью Дмитрий. Мог ли бы Кирюша вот так любить, как любит он, Дмитрий, ничего не требуя? Скажи ему Аксюта: «Если бы первого встретила, полюбила бы тебя», — и он был бы счастлив. Но он для нее товарищ, такой же, как и все сидящие здесь…

«Она больше не избегает меня потому, что верит, будто увлечение мое прошло и я люблю Валю, — думал Дмитрий. — Бедная Валя, она, наверно, так же любит меня, как я Аксюту…»

Когда Аксюта замолчала, Дмитрий словно проснулся. Чтобы скрыть тяжелую душевную боль, он начал оживленно шутить. Антоныч пристально посмотрел на него и тотчас же отвернулся, но Дмитрий заметил взгляд слесаря. «От него не спрячешь душу. Только он один и понимает, что я переживаю», — подумал Дмитрий с неосознанной обидой на Аксюту. Но Аксюта еще во время пения тоже поняла, что с ним происходит, и, как ни упрашивали, петь больше не стала.

— Еще кто услышит, — говорила она.

— Скоро придет время, когда будем петь не таясь любые песни, — сказал Антоныч. — Сейчас поговорим с часок о будущем, и надо прощаться. Явку берегите от подозрений. Большая вам, товарищи, работа предстоит: ведь Акмолинский уезд по территории очень велик, среднее европейское государство можно разместить вполне. Я убежден, что как только мы с Витей приедем в Петропавловск, вскоре же свяжусь с Омским комитетом. В следующий раз вам с ним новости сообщу… — Старый слесарь заволновался и несколько мгновений молчал.

Молчали и все, пристально глядя на него, ожидая, что он им еще скажет.

— Всего несколько лет назад начали делать первые революционные шаги в глухом Степном крае. Нас была маленькая группка. А сколько теперь шагающих с нами рядом, — заговорил медленно, не скрывая волнения, Антоныч. — Вас как будто тоже не много остается здесь сейчас, но это не так. И в городе, и в селах, и в аулах — везде есть сочувствующие нашему делу. Некоторые даже из чужих нам идут с нами. Вон как Демьян Мурашев, Аксюта зовет его родионовским Степанычем. Мы послали к нему друга, он поможет ему понять умом нашу правду, и, не бойся, Гриша, — обернувшись к Потапову, добавил он, — не помехой нам будет Демьян, а помощником, так мне кажется. В отдельных случаях и среди враждебных нам классов встречаются люди с совестью. Некоторые из них становятся попутчиками революции.

Я знаю, вы будете работать, — продолжал старый большевик, — не ожидая награды. Но ваши дети, будущие поколения, не раз вспомнят о вас, скромных подпольщиках глухой окраины, в своем светлом будущем…

Антоныч говорил долго и горячо, а когда смолк, Аксюта обняла его и порывисто поцеловала.

— Придет письмо от них — скорей перешлите мне, — шепнула она.

— Не беспокойся, дочка! Об этом всегда буду помнить, — ответил тихо Антоныч.

Все товарищи, распростившись, вышли из домика. Крупные звезды мерцали на чистом небе, было тихо-тихо. Федулов и Аксюта пошли к ее двору, задушевно разговаривая.

…Утром обоз цепочкой потянулся по Петропавловской дороге. Одной из подвод правил Антоныч. Григорий проводил обоз до последней мельницы.

«Придется ли еще встретиться с Антонычем?» — думал он, грустно глядя вслед все уменьшающимся подводам и шагавшим рядом вслед человеческим фигуркам. Антонычу Григорий передал письмо для Кати и сыновей. В тот миг и почувствовал нестерпимую тоску. Так захотелось оказаться в родной семье, среди любимых…

«Может, и жену с сынишками не увижу, все может случиться», — медленно текли грустные мысли.

Перед глазами встала Катя, любимая жена, верный друг и товарищ, Сашутка, вихрастый, беленький Мишутка, считающий себя тоже революционером…

— Хватит киснуть! — оборвал себя вслух. Он должен нести всю ответственность за подпольную революционную работу в Акмолинском уезде. Товарищи признают его старшим руководителем…

Нахлобучив резким жестом шапку, Григорий повернулся к городу и твердыми шагами пошел по накатанной, скрипящей под ногами дороге.

— Первые шаги, почетные шаги, — вспомнил он слова Антоныча.