1

До Акмолов обоз родионовцев докатил за семнадцать суток. Подвод в обозе всего полсотни, все парные, а иные и тройками запряжены. По распоряжению Мурашева, лишние телеги продали в Петропавловске, добро разместили кучнее, а пустяковые вещи отставшим землякам отдали. Пешком теперь никто не шел. Евдоху да Кирюшку Железновых Кондрат на свои подводы посадил, а Гальку с Параськой нарасхват приглашали и к Дубнякам и к Мурашевым — все, у кого ребята холостые были. Девок ехало мало, Карповы отстали. Хоть бедны невесты Железновы, да собой красивы, послушны и рабочие вон какие!

Ехали по тридцать-сорок верст в день.

— Спешить надо, зима на носу, — говорил Петр Андреевич.

— Вестимо, сентябрь к концу движется, — соглашались с ним мужики.

Сел по пути встречали мало. Вольно кругом, простор! Где-где на горизонте виднеются юрты киргизов. Один раз подъехали несколько верховых, улыбаются приветливо, что-то говорят по-своему. Бабы сначала испугались, а потом обступили кругом.

— Чтой-то у них шапки-то какие смешные? С хвостами да ушами! — показывая пальцем, дивилась Горпина Юрченко.

Когда всадники отъехали, Петр Андреевич, сидя со «стариками» возле костра, задумчиво произнес:

— Они, киргизы, не вредные, только что басурманы, общаться-то с ними — душу запоганишь. А так — ничего. Вишь, какие ласковые. — И, поглядев на сидящих рядом сыновей, внушительно заключил: — Языку их учиться надо!

Старший сын Аким Петрович, у которого своих двое детей уже было, неторопливо ответил:

— Знамо, батюшка! Может, еще соседями с ними жить придется…

— Ну, ин и ладно, что понял, — прервал его отец. — Во многоглаголании спасения нет!

Как миновали большое озеро — встречный мужик его Щучьим назвал, — так и пошел сосновый бор. «Ай, и хорош!» — восхищались переселенцы. Желтые стволы, словно свечи стоят перед престолом, ровные, неохватные; захочешь на вершины взглянуть — шапка наземь летит. А под ногами ковер из хвои, костяника алеет, груздочки шляпки кажут…

На стоянках бабы бегали груздей собрать. У краешка походят — дальше боятся, — а полны подолы да ведра принесут. И варили, и жарили, Мурашевы даже насолили, кадушечку везут с собой. Хозяйственные!

Исчезли сосенушки, когда проехали Ак-Куль, Бело озеро — по-русски сказать, зато колки березовые да осиновые пошли. И то не плохо. А на матушку-землицу взглянешь — сердце птицей запоет: лежит, ковыльными узорами расшитая, от века не тревоженная, — паши, знай, да сей, а за урожаем дело не станет… Так думали и говорили новоселы, радостно оглядывая леса и степи, мелькающие вдоль дороги день за днем. Не видали, как и до города добрались.

К Акмолам подъехали вечером. Мурашев остановил обоз за полверсты от города, чтоб было где лошадей попасти.

Наутро Петр Андреевич велел сыновьям собрать мужиков к своим подводам. Собрались живо. За дорогу свои и чужие привыкли беспрекословно слушаться Мурашева.

— Вот что, мужики! — строго заговорил он. — В город мы пойдем с Никитой Онуфриичем — с начальством говорить. От него зависит дать нам получше да поскорей местечко для села. Сами понимаете, «сухая ложка рот дерет». Надо рублишек по пять собрать с подводы. Прохлаждаться будем — больше потеряем. Землемерам тож придется подсунуть, чтоб мерили не скупо да без воды не оставили. Сказывали мне дорогой — и так бывает, коль вовремя за ум не возьмутся которые…

Мужики слушали молча, некоторые и за затылок схватились: пятерки на земле не валяются. Опять же и то сказать: ежели две-три недели стоять, не пятеркой пахнет. А строиться когда? Сейчас какие ни на есть землянки, а слепят — перезимовать можно будет, — думали хозяева и начали доставать кто рубли, а кто пятаки-гривенники. Кому и к возу пришлось сходить — заветные гроши у жены за пазухой хранились.

Собрав деньги Мурашев и Дубняк ходко направились к городу.

Куда меньше Петропавловска! Возле берега реки виднелась деревянная башенка. «Тоже, знать, крепость раньше была, — размышлял Мурашев, зорко осматривая все встречное. — А купеческих лавок-то сколько! Видно, с киргизами торгуют…»

Пока ходил начетчик по Петропавловску, много наслушался о том, как некоторые приехали ни с чем, а теперь знатнеющими купцами стали. И запала ему одна думка в голову, но он пока не делился ею ни с кем из семьи.

«А почему бы мне с сыновьями тоже купцами не стать? — рассуждал он сам с собою. — Маленькая толика деньжат есть, лошадок шестерка. Можно сначала к обчеству приписаться, побольше посеять, с киргизами познакомиться, а потом лавчонку в селе завести…»

Что будет дальше, об этом он сейчас думать не хотел.

В центре города им указали уездную управу, а оттуда послали к переселенческому начальнику. Начальник, полный, представительный, на их поклон не ответил и продолжал молча писать.

— Выдь-ко, Никита Онуфриич, — шепотом предложил Мурашев своему спутнику. — Я с ним с глазу на глаз побеседую…

Дубняк недовольно посмотрел на Мурашева. Ловкий тоже! Узнай потом, сколько он начальству дал, а сколько себе оставил… Но вид важного начальника, по-прежнему не смотревшего на них, испугал его, и он покорно вышел.

— Ваше благородие! — смело заговорил Мурашев. — Мы приехали сюда на переселение, мужики все стоящие, таких, чтоб меньше двух коней имели, нет, а есть — и по шестерику привели. Люди у нас не без понятия…

— А? Что ты сказал, мужичок? — прервал его начальник, поднимая голову.

Он видел, как ушел один из мужиков, и слышал Мурашева с первых слов, но не спешил заговаривать. Теперь же сразу стал любезным, предложил Мурашеву сесть и начал подробно обо всем расспрашивать. Когда Мурашев ловко подсунул под бумажку толстую пачку рублевиков и трешниц, начальник спросил, как его зовут, и перешел на «вы».

— Так вы, Петр Андреевич, позовите своего спутника, — ласково предложил он, будто невзначай смахивая в ящик стола деньги вместе с бумагами. — Хорошим хозяевам мы рады помочь. Нынче и строиться начнете. Лесу вам отведем вдоволь. Сегодня все оформим, а завтра с землемером поедете всем обозом место для села выбирать. Не хочу вас в старое направлять, там гольтепы много, — заботливо говорил начальник.

— К нам, ваше благородие, летом еще земляки приедут, тоже хорошие мужики. Так уж и на них заодно сейчас бы землицу нарезать…

— Можно, можно! Землемера не обидите?

— Как можно, ваше благородие! Уж как водится… А вас мы еще поблагодарим, как устроимся, — пообещал Мурашев, направляясь за Дубняком.

За один день были выполнены все формальности. Утром обоз тронулся через город и казачью станицу, мимо белого кладбища, которому был обязан Акмолинск своим названием, на восток.

На подводе Мурашева сидел землемер, разбитной, веселый. С ним Петр Андреевич не чинился, прямо в руки полусотню дал.

— Вы уж сразу нас на хорошее место ведите, чтобы и речка и лесок были и киргизцы жили недалече. Что до города не близко, то ничего, лошади у нас хорошие, — сказал Мурашев, передавая деньги.

Мужики больше не жалели свои пятерки — ловко Петр Андреевич обделал дела. Даже Дубняк больше не сердился.

«Може, какую полусотню и притаил, — беззлобно думал он, — зато ловкач-то какой! Надо дружбы не терять с ним да себе от него уму-разуму учиться…»

2

«Недаром взял деньги землемер», — рассуждали довольно новоселы. Благодать-то какая! Речка безыменная серебром на солнце светится, бойкая да веселая. Один берег низкий, от него глазом не окинешь — заливные луга. На другом, высоком, село строить можно, а дальше ширь необъятная — и пашни, и выпасы, и лески в обрез попали. Всем вдосталь земли, отвели и на будущих новоселов, не двадцать, а на полсотни хозяйств.

Не обидел и себя Петр Андреевич, на шесть внуков надел взял, а у него трое, да кому жалко… Говорит: «Две снохи на сносях ходят, да третьего сына женить скоро буду».

— Вон Евдохе Железновой два надела дали, а кому пахать? Кирюшка — малец, сестер-то живо пропьют, да и на чем пахать-то? — посмеивались мужики.

Все принялись строиться. Глина под боком, за лесом не больше десяти верст ехать. У кого семьи побольше, сразу просторные избы строили; кто побогаче — тот в центре, победнее — на край попали. Только Железновы свою хатку украинскую лепили рядом с дядей, среди богатых. Так Кондрат захотел, то ли сестру жалея, то ли из выгоды — племянник лес возил для него.

У Мурашевых на постройке работало пятеро. Марфа Ниловна с внуками возилась да еду готовила. Сам Мурашев еще в первые дни с землемером в горы съездил, в киргизский аул, и теперь редко дома бывал.

— Нельзя, мужики! То посудите: коровенка-то каждому к зиме потребуется, овчишек на мясо купить нужно. Бог простит, для обчества стараюсь, — объяснял начетчик старикам, упрекавшим его за общение с басурманами.

Он у землемера все киргизские слова выспрашивал, да и Акима заставлял запоминать.

— Золотой человек! — веско говорил про Мурашева Никита Дубняк. — Обо всех заботится.

За ним и другие начинали верить, что Петр Андреевич за все село печальник. Не он ли предложил мужикам — хоть и стара трава, а косить? На худой конец пригодится и скоту. Он же привез из Ольгинки муки пудов двести и по божеской цене тем, у кого хлеба не было, продал. Самую малость набавил себе за труды. А кто овец закупил у киргизов и пригнал в село? Он же кое-кому до весны и в долг дал.

— Свои, братья! — вздыхал Мурашев. — Денег не будет — в работе поможете…

Мудрено ли, что его слово всегда первое?! Вот и село Родионовкой назвали по его слову, и хохлы не спорили; кое-кто и поморщился, но смолчал.

В октябре переселенцы были в своих домах и дворы теплые понаделали. Крыши покрыли камышом — озеро недалеко.

Петр Андреевич в город съездил — до него восемьдесят верст, — привез чаю и еще кой-какого товара, а потом подрядил киргизов за чай сено возить на все село: мужики ему платили, а с киргизами он дела вел. С его помощью и коров покупали. И поросят он со старшим сыном достал. «Истинный благодетель для всего села!» — говорили между собой родионовцы.

Старики было просили его сан духовный принять: без священника трудно, кругом православные, а в мясоед свадьбы можно бы играть. Но Мурашев от предложенной чести отказался, со вздохом промолвив: «Недостоин, братцы! О мирском много пекусь», — и предложил просить Гурьяна Трофимовича Проклова.

Мурашев и Гурьян Трофимович дружили еще в старой Родионовке — оба были начетчиками. Когда собирались ехать в Сибирь, Петр Андреевич про себя подумывал, не помешает ли ему Проклов священный сан получить. Доброхотными подаяниями верующих можно было не плохо кормиться.

Отказался от этой мысли Петр Андреевич после Петропавловска. Прекратил церковные собеседования, псалтырь отдал жене, чтобы в сундук уложила, и, забрав в обозе власть хозяина, исподволь стал по церковным делам выдвигать Гурьяна, ссылаясь при спорах о божественном на него; дружба их стала крепче.

Предлагая Гурьяна Трофимовича обществу попом, Мурашев рассчитывал с его помощью и в дальнейшем крепко в руках держать своих «братьев во Христе». «И в торговле помощь „батюшки“ ой как может пригодиться!» — думал он.

В покорности Проклова Петр Андреевич не сомневался. Что Гурьян сам-то знает? Только и всего, что чуток вызубрил тексты! Во всех религиозных спорах всегда за его, Мурашеву, спину прятался. Умом недалек, по характеру труслив — посмеет ли он ему в чем перечить?

…К рождеству все срочные дела были переделаны, и родионовцы собрались в просторном доме Проклова на богослужение — часовню выстроят весной. Мурашев выполнял обязанности дьякона.

Вернувшись домой, он, по старой привычке, сел под божницей и раскрыл псалтырь, но скоро мысли его улетели далеко от священного писания.

Человеку с головой среди киргизов капитал нажить — раз плюнуть, — размышлял Петр Андреевич. А головой-то его создатель не обидел. Из Акима тоже толк выйдет. Грамоте надо обучить, говорить по-киргизски научится — свой приказчик будет для разъездов, по ближним аулам.

В Акмолах потолкался он в красных рядах и даже, пусть бог простит, вечерок в трактире посидел, где приказчики гуляют. Пришлось и зелья выпить за компанию. Зато ему рассказали, как купцы богатство наживают. Никитин миллионщиком стал, Самонов да Кубрин за ним тянутся. И дело-то простое! Саудагаров, сиречь разъездных приказчиков, с товарами, кои похуже, в степь к киргизам посылают. Высокие доходы от того имеют!

Третьеводни они с сыном подсчитали, какой прибыток получили с того, что село на зиму сеном, мукой и скотом обеспечили. Чистых триста рубликов, да двадцать отработчиков на весну осталось. «Прихватить землицы, что для будущих поселенцев отрезали, — когда они еще приедут… Хозяйство бросать не стоит, пусть средний сын Демьян с работниками сеет пшеницу, на торговые дела у него хватки нет, муку-то киргизцам выгодно можно продать — за баранов. А вот Павла — грамотный он — надо послать в город, учиться торговать. С женитьбой торопиться не стоит. Пойдут дела — с капиталом возьмем», — думал старый начетчик, сидя перед раскрытым псалтырем, забыв одинаково про Аввакума и Никона.

— Тише вы! — шикала на ребят старшая сноха Наталья. — Тятенька божественную книгу читает…

3

— выводил высокий женский голос в саратовском конце села.

заревели, присоединяясь, басы.

несется звонко с конца украинцев.

Тройка лошадей, запряженная в широкие розвальни, разукрашенная красными лентами, вылетела на площадь. Раскрасневшиеся от мороза и хмельной браги, посреди саней приплясывают две молодайки, поминутно сваливаясь то на один, то на другой бок. Их выталкивают на середину молодые мужики и бабы, напевая:

А вслед за первыми санями летят еще несколько. Смех, песни звенят по всей деревне. Гуляют свадьбы. Отдала Евдоха Железнова обеих своих дочерей за богатых женихов. Параську взяли за Емельяна Коробченко, Гальку — за Грицко Дубняка. Пьют, гуляют. Дядя Кондрат не пожалел расходов на пышные свадьбы — через племянниц породнился с первыми богачами!

Отец Гурьян, увидев пляшущих, отплевываясь, поспешил пройти через площадь. Ужо будет им, бесстыдницам! Обвенчав молодые пары, батюшка и сам после немного выпил, но тексты не забыл:

— «Яко Иродиады, беса тешат, скакаша…» — бормочет он, направляясь к дому Мурашева. Скорей на сходку стариков собрать, унять беззаконников! Уж эти хохлы!..

Петр Андреевич подошел под благословение. Он только что вернулся от Дубняков, но совершенно трезв. Завтра собирается в город ехать — товар весь вышел. Лавку Мурашев еще не открыл, но все знают, что у него всегда можно купить что потребуется.

— Садись, батюшка! — пригласил хозяин, вглядываясь в отца духовного: «Чего это он гневен так?»

Отец Гурьян с негодованием рассказал про виденное на улице. Мурашев, ласково улыбаясь, начал успокаивать:

— Зря, зря душу гневом мутишь, отче! А вспомни изречение святого Владимира, князя Киевского: «Руси пити — веселию быти».

Отец Гурьян растерянно посмотрел на него. «Неужто верно? — И тут же вспомнил: — Верно есть такие слова».

— А как же про Иродиаду? — недоуменно спросил он.

Еще слаще улыбаясь, Мурашев заворковал, втолковывая ему свою мысль:

— Запамятовал ты, видно, отец Гурьян! Иродиады пляска проклята за то, что она голову крестителя выплясывала, сиречь против Христа шла, а молодицы веселятся, что закон божественный исполнен, в брак святый люди вступили. Разве это схоже?

Отец Гурьян, задумавшись, долго сидел молча. Он не совсем убежден, но не может найти подходящего возражения в известных ему текстах.

Марфа Ниловна, бесшумно двигаясь, накрывала на стол — ставила закуски, бутылки с водкой. Мурашев, наблюдая за гостем, думал:

«Я хочу для торговлишки водчонки привезти, а ты за пляску на собрании решил стыдить. Без веселия что за выпивка!»

Он принялся усиленно угощать «батюшку» винцом, наливая ему по чайному стакану. Отец Гурьян быстро хмелел.

Вскоре за столом появились женатые сыновья, снохи.

— А ну, Варя, пройдись-ка веселия ради, а не злобы Иродиадиной для! — весело подмигнув, приказал Петр Андреевич младшей снохе.

Чернобровая Варя, посмеиваясь, вышла плясать под припевки, а отец Гурьян, окончательно охмелевший, бил в ладоши вместе со всеми.

«Попробуй теперь срамить за гульбу!» — ухмыляясь, подумал Мурашев и, притворяясь пьяным, задорно закричал:

Ходи, изба! Ходи, печь!

Хозяину негде лечь…

Сыновья смеялись, Варвара плясала, и только Марфа Ниловна, поджав тонкие губы, осуждающе, неприязненно смотрела на попа, мужа и пляшущую сноху.