Осип Назарук

Роксолана: Королева Востока

© Назарук О., 2013

© ООО «Издательство «Алгоритм», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

 

I. Страшная свадьба

Это случилось жарким летним вечером 1518 года.

Большая золотая звезда дня потихоньку садилась в самый большой пруд Подолья, который шелестел мягкими волнами воды в сверкающем озере света. Солнце словно царица готовилось ко сну на своем пурпурном ложе. За прудом виднелись белые стены Рогатина и спокойная лента тихой реки Липы.

В это время из-за синей полосы леса показались четыре воза на пустой дороге, ведшей из Львова в Рогатин. На них ехали свадебные гости. Старый львовский купец Дропан ехал с семьей женить своего единственного сына Стефана на дочери отца Луки Лисовского – священника церкви Святого Духа, что в предместье Рогатина.

Молодой Стефан, вот уже два года любивший Настеньку Лисовскую, не помнил себя от радости. Большую часть пути он прошел пешком, идя около воза, хотя над ним смеялись, мол, не попадет он от этого на нужное место быстрее.

– Не спеши, ведь не знаешь утром, что будет вечером, – говорил ему отец, уже перенявший эту излюбленную присказку от своего свата, отца Насти, иногда навещавшего своего брата, который был священником при церкви св. Юра во Львове. Но Стефан то обгонял возы, то отставал, чтобы свободнее придаваться своим мечтам о счастье. И не видел, не слышал ничего, кроме своей девушки рядом, хотя ее тут не было. Не видел ни синего одеяния шалфея, ни смолевок, которые колыхались в тени лесов, не видел ни золотистую дымку берез, ни ароматную мяту, ни гибкого ломоноса, ни сныти, ни желто-красного ослинника, ни спаржи, ни копытня, хотя и шел по ним.

– Для него теперь папоротник цветет, – говорили свадебные гости, сочувственно посмеиваясь.

А в его сердце расцветала любовь.

Он время от времени вспоминал, как эта любовь родилась, и как он первый раз увидел Настю на подворье церкви святого Юра во Львове. С того времени для него жизнь стала сплошной полосой света, запаха и музыки. И борьбы. Отец был не очень рад перспективе женитьбы сына на поповне. У него на примете для сына была богатая дочь своего торгового союзника. Да и семья Насти, принадлежавшая числу старых родов священнослужителей, с недовольством смотрела на свадьбу с сыном «лавочника». Его богатство им нравилось. А то, что он «лавочник», отпугивало. Но в конце концов как-то договорились.

Как же далеко было молодому Стефану до города, что уже виднелся впереди, и до небольшого дома на берегу тихой Липы около церковки святого Духа!

 

* * *

А там ждали их, ибо к свадьбе все было готово. Свадебные гости уже съехались, стоял шум и от молодежи, и от старших.

Брат хозяина о. Иоанн Лисовский дольше всех противился замужеству Насти со Стефаном. Ведь между церковью св. Юра и семей Дропанов шло долгое судебное разбирательство по поводу какого-то куска земли, и о. Иоанн не очень хорошо относился к старому Дропану. И теперь он выехал поскорее из Львова, чтобы не ехать вместе с «безбожным торгашом», который затеял тяжбу с домом Божьим. И, кроме того, он устроил еще один демарш – он хотел быть на венчании своей племянницы. Но не хотел, чтобы старый Дропан кичился тем, что он, о. Иоанн, приехал специально на эту свадьбу! Для этого он выискал себе какие-то церковные дела у львовского владыки в Каменец-Подольском, чтобы как будто только по дороге заехать на свадьбу племянницы. Весть об этом он распространил еще во Львове.

Теперь он сидел со своим братом и с игуменом недалекого василянского монастыря в Черниче, о. Теодозием, в саду около приходского дома, за деревянным столиком в тени лип. Перед ними стояли три глиняных горшочка, кувшинчик кислого молока, хлеб и масло.

– Ешь и рассказывай, что нового, – говорил ему о. Лука. – Да с чего начинать? – сокрушался о. Иоанн.

– С дел нашей церкви, – важно ответил игумен Теодозий.

– А как же, – ответил о. Иоанн.

Секунду подумал, взял кусок ржаного хлеба, намазал маслом и, положив его снова на деревянную тарелку, начал:

– Нашу святую церковь вконец разорили и доконали латинские иерархи, что верховодят ею. – И не удержался от того, чтобы не добавить: – А наши торгаши еще и себе от нее урывают.

– И врата ада не одолеют ее, – заметил набожно игумен Теодозий.

– Да, да, – ответил о. Иоанн. – Но чем дальше, тем тяжелее дышится. Гордыню, похоть, сребролюбие, чревоугодие и пьянство – все без исключения главные грехи мы видим у других. А между тем, они овладели нашей церковью. И Господь не выводит ее из-под чужого ярма!..

Львовский священник горько усмехнулся. На это о. Теодозий ответил:

– Ведь и мы не без греха. В особенности нас разрушает один главный грех. Это лень. Его нам и выпало искупать. Походил я по миру, среди чужестранцев, был в Иерусалиме, и в Антиохии, и на святой горе Афонской. Но нигде не видел, чтобы люди так мало прикасались к книгам, как наши. Вот потому они и не умеют защищать свою церковь от нападок врагов.

– Ты все свое, отец игумен, – заметил о. Лука. – А я тебе не раз говорил и теперь скажу, что оно и так, и не так. Где взять эти книги? И на что купить? А? На что? Да к тому же женатому священнику и при такой дороговизне как сейчас! Церковные земли заграбастали старосты и ксендзы. Татарские набеги вздохнуть не дают. И никто из-за них не беспокоится. В этом году не было их еще, но слухи уже идут. Крестьяне разорены и нищают все больше и больше. Мещане тоже – шляхта берет торговлю в свои руки, хоть и кричит, что «не благородное это дело». А наших священников тут, то там даже на панщину гонят! И как им до книг дотянуться?

Настало неловкое молчание. Отец Иоанн, что должен был ехать в Каменец, забеспокоился, услышав про опасность. Но подумал, что его брат, знай он больше об этом, сообщил бы ему перед отъездом.

А о. Лука перевел дух и продолжил:

– Вот возьмем, к примеру, меня! Говорят, что я выдаю дочь за богача. Но не могу же я ее отдать голой. Сколько стоит мне эта свадьба? Локоть атласа – 20 грошей, а фаландаш – 35. И во что ее одевать? На какие средства?

Снова помолчал и продолжил, ибо от своего брата и от своего приятеля игумена ничего никогда не скрывал:

– Сколько же стоит свадьба! Даже плохая щука стоит 2 гроша, карп – еще больше, гарнец вина – 40 грошей, фунт шафрана – 70, голова сахара – 150, а кусок перца – 300! А где байберк, а брокатовые кафтаны, а киндяк, а чинкаторы? Ведь мы с женой должны завтра хоть как-то выглядеть на людях. А у вас, отче игумен, только ряса, вот вы об этом и не беспокоитесь!

– Что-то ты как лавочник заговорил, – заметил брат. – Неужели так быстро на тебя подействовала новая родня?

– Извините, – сказал о. Лука. – Но если бы вам жена только и говорила бы целый месяц про то, как ей нужны адамашки и фаландаши, то и у вас бы так на душе накипело, что пришлось перед кем-то высказаться!

– Вот и благодари Бога, что только одну дочь имеешь, да и той лишишься завтра, – сказал брат.

– Как же! Благодарю, – ответил о. Лука.

– Но чего же ты так рвался спровадить ее замуж за такого жалкого жениха? Чтобы беду накликала, как отец кличет?

На это игумен ответил:

– Ну, не обессудьте, но я вам правду скажу! Не будь у нас семей и тревог из-за свадьбы и приданого, фаландаша, байберка и всей этой мирской суеты, – то и борьбу с латинством мы выдержали бы! А земли наша церковь еще от князей и народа столько получила, что ее нам хватит даже через сотню лет, сколько бы ни отбирали. Не в том дело! У нас для борьбы с латинством нет оружия, которое у него есть. Как есть, правду говорю, но вы ее видеть не хотите!

Тут игумен обратился к хозяину дома и с сожалением сказал:

– Да ниспошлет Бог счастье чаду твоему на пути его. Но не является ли монашество для нее более богоугодным делом? Ох и пригодилась бы она нашей опальной церкви! Ведь у нее хороший ум. А вы даете ее тому, кто вам противен! Мало у нас монахинь из священнических и панских родов. А у ляхов даже для магнатов великая честь, если из их рода некая панночка идет в монастырь. Вот чем они нас побивают! И народ их почитает их костел, ибо видит это почтение в верхах. А мы к мирским наслаждениям как мухи к патоке липнем! Вот такая же доля нас в этих наслаждениях и ждет. Горечью оборачивается мирское наслаждение. Трухлявеет наша сила, и народ наш чахнет, а спасения не видно!

Ситуация сложилась очень неловкая. Но игумен не обращал на это ни малейшего внимания и продолжал дальше:

– Жертвовал народ церкви нашей, и так было, есть и будет! Однако редко так случается, что выпадает кому-то править тем добром, что народ дал! И народ это видит – еще не совсем ослеп. И не только наш народ, но и соседи это видят. Вот и берут что хотят. А как не брать? Сваливать всю вину на врагов – глупая песенка. Правда ведь в том, что и они бы примкнули к нашей церкви, если бы мы сами иначе заботились о ней. Вот она – правда! И не миновать нам божьей кары за то, что правду скрываем! Никто не минует этой кары. Придет, ибо мы не сегодня ее звать стали!

Брат о. Луки уже было открыл рот, чтобы ответить. Но тут перед воротами заскрипели возы Дропана, и свадебная компания начала выскакивать из них и направилась в сад.

 

* * *

Деревья в саду словно занялись огнем, будто красный пожар охватил сад и церковь св. Духа, которая и поныне стоит на том самом месте, и приходской дом при ней, и тихую ленту Липы, и большой пруд, и поля золотой зрелой пшеницы, что улыбались небу синими васильками и будто ждали серпа. Все присутствующие тревожно посмотрели на небо, опасаясь заката. Но он уже горел на Востоке.

В кровавом блеске умирающего дня приближался Стефан Дропан со своим счастьем в душе. Он живо искал глазами свою Настю. Нашел ее в саду, в компании с двумя подругами, очень заинтересованную какой-то беседой.

– О чем вы толкуете? – спросил он весело, подбегая к своей суженой.

– Не скажем! – ответила за нее ее подруга Ирина.

– Не можем сказать, – поправила ее Настя.

– Завтра узнаете! – добавила другая девушка.

– Да скажите, скажите, – просил мягким голосом Стефан.

Девушки поддались на просьбу.

Наконец Настя, переглянувшись со своими подругами, посвятила Стефана в тайну: Ирина пригласила цыганку-гадалку, чтобы перед свадьбой та предсказала ее будущее!

– Только отцу про это ни словечка, а то он очень рассердится! – сказала Настя.

Стефан пообещал молчать.

Церковь Святого Духа в Рогатине

 

* * *

Старый Дропан с женой по обычаю поздоровались с хозяевами:

– Господи! Как же обобрали нас по дороге! Всего десять миль проехали, а уплатили и мостовое, и перевозное, и пашенное, и ярмарочное, и торговое, и мерное, и за полные возы, и за пустые. Налоги дерут так, что и под турком легче!

– Кто на свадьбу едет, не торгует, – не выдержал о. Иоанн, чтобы не уколоть старого Дропана. Но он не был из тех, что подставляют вторую щеку. Сразу ответил:

– Неизвестно, батюшка, что больше Господу угодно: ехать на свадьбу и по дороге дела обделывать, какие придется, или ехать по делам и по дороге заглядывать на свадьбу…

Почтительная жена Дропана с укоризной посмотрела на него, о. Лука усмехнулся, а о. Иоанн ничего не ответил.

Старших из числа свадебных гостей о. Лука пригласил отдохнуть пока в саду. А младшие исчезли. Первым пропал Стефан Дропан. Пошел искать Настю и поздороваться с ее матерью.

Отец Лука подошел к коням не только как хозяин, но и как знаток. В красивого коня любил всматриваться как в икону. А разбирался он в конях так, что хватало ему и одного взгляда, чтобы знать им цену и стоимость.

Молодой Стефан нашел Настю в кругу подруг, которые толпились на конце подворья около молодой цыганки, что хотела поворожить для невесты. Какая-то тетка Насти этому горячо сопротивлялась, говоря, что не годится так делать перед самой свадьбой. А Настя весело настаивала на своем, все повторяя:

– Тетенька! Но ведь Бозя сильна в гадании!

– Да, да! – подтянули за ней подруги, особенно ее приятельница Ирина. – Что Бозе дашь, то и будет!

Стефан засунул руку в карман и не глядя отсыпал гадалке горсть мелких монеток. Это решило дело. Настенька радостно кинулась к нему и взяла его за руку. А гадалка, которая в тот момент собирала часть монет, схватила ее за левую руку и начала на нее смотреть. Тетка уже не сопротивлялась, а только напряженно ждала.

Цыганка начала говорить ломаным языком, смотря то в лицо, то на ладонь Насте:

– Твой муж богатая, ох, какая богатая. Очень богатая!..

– Вот так нагадала! – сказала одна из подруг.

– Та это мы все знаем! – прибавила другая и глянула на Стефана.

Он опустил взгляд и весь зарделся. А цыганка говорила дальше:

– В жемчугах и фарарах ходить будешь… И адамашки у тебя под ногами будут, а огненный камень – у тебя в волосах, на ногах у тебя – белый шелк, а на руках – красная кровь… Ладан и кубеба в комнатах у тебя… И будет у тебя два сына, как у Евы… и две свадьбы, но один муж!..

– Ха-ха-ха! – засмеялись подруги.

– Тетенька, тетенька! Аж две свадьбы и один муж! Как же так?

Тетка Катерина ответила: «Вот вздор!» Подняла правую руку и степенно перекрестила их. Стефан все это время печалился, не зная, откуда ему взять столько богатства.

Цыганка смотрела до этого времени спокойно и будто с наслаждением на белую настину белую ручку. Но теперь, будто встревоженная смехом девушек, прервавших ее гадание, стала очень важной и строгим голосом стала изрекать свои предсказания:

– Далекая дорога без мостов, без путей… По чернобыльнику, по твердым корням… По шалфею и ятрышнику… где сон-трава синеет… где горит горицвет… где ползет дурман и перекати-поле… перекати-пол-ле… перекатипол-л-ле!..

Остановилась, будто в экстазе, захлебываясь, как от воды, и бросилась на землю собирать остатки рассыпавшихся монет. Потом глянула глубоко в глаза невесты, даже не обратив внимания на Стефана, и поспешно отошла. Оглянулась еще несколько раз на Настю и исчезла за воротами.

Всем тем, кто остался, после ее ухода стало как-то не по себе. Старая тетка Катерина заговорила:

– Так, дети, всегда гадают девушкам перед венчанием, что будут они и богатыми, и бедными, что поедут по дороге в далекий путь, что будут сыновья, что будет и весело и грустно, вот как в жизни бывает.

Настя в ответ усмехнулась и запела:

И немного подалась к Стефану. Ее веселье передалось и ему. Лицо его прояснилось и он ей весело ответил:

– Твоя, ты, ты! – сказала ласково Настя и повела его к матери. За ними цветастым потоком ринулась в комнаты молодежь, ведь наступала ночь.

 

* * *

Это должна была быть последняя ночь Насти в ее родном доме и – одна из последних на родной земле.

Она это словно слышала это. И как-то внимательно оглядывала свою скромную девичью комнату, одинокое окно которой выходило на луг над Липой. Оглядела снова свой свадебный наряд и свои вещи, что должна была взять во Львов. Некоторые отложила, чтобы забрать их уже в следующий приезд в Рогатин. Среди них были и две повести, которые она перечитала самое меньшее раз двадцать: «Повесть о Китоврасе» и «Повесть дивная о царе Соломоне».

Легла поздно, да и то лишь подремала. И снилось ей, что кто-то поет урывками свадебные песни:

Хотя Настя была удачливой, этот переломный момент в ее жизни настроил ее на такой серьезный лад, что встала она как в тумане. Какая-то непонятная дрожь от роскоши и страха, чудной боязни перед чем-то неведомым наполняла все ее естество. Движение свадебных гостей еще больше ее беспокоило.

Успокоилась она перед самым выходом из дома к церкви, когда уже полностью была одета к венчанию.

Венчать молодых должен был о. Иоанн, настин дядя из Львова.

Было уже за полдень, когда все вышли из дома и направились к церкви Св. Духа.

В ту минуту, когда Настя с дружками первой встала на деревянные сходни церкви, случилось что-то страшное. Сначала никто из участников свадьбы не понимал, в чем дело.

Они только услышали крики.

Все забеспокоились и заметались. И начали инстинктивно искать место для укрытия. Потом кто-то закричал:

– Татары идут!

– Алла-ху! – прозвучали дикие крики уже на улице и по сторонам от нее.

Свадьба вмиг разлетелась в страшном беспорядке. Каждый бежал куда мог. Кто в сад, кто за дома, кто в запруды реки Липы, что была неподалеку.

Настенька отпрянула от дружек и схватилась за своего суженого. Мгновение оба стояли перед будто бы осветившейся церковью словно задеревеневшие. Они пустились, было бежать внутрь, как бы под защиту святого Духа.

А потом побежали в сад.

Но улица была уже заполнена татарскими наездниками. Они с диким криком неслись вперед. Густые гривы их некрасивых коней, «бакематов», свисали до земли. Множество свадебных гостей уже попалось им в арканы. На краю сада тоже виднелись татары, что преследовали людей поодиночке, то верхом, то пешком. Рев скотины раздавался по всем окрестностям. Тут и там полыхал пожар. Это горели ограбленные татарами дома в предместьях Рогатина.

Город еще не был захвачен. Там готовились к обороне. Слышались трубы и колокольный звон, словно начался пожар.

Настю охватил ужас и она, обомлев, в своем белом платье и с венком на голове упала на пыльной дороге. А Стефан лег рядом с ней…

И свет померк для обоих.

 

II. Ой битым шляхом килыимским, ой диким полем ордынским…

Настя почувствовала, как ее окатили студеной водой. Проснулась и открыла глаза.

В первые секунды она не понимала совсем, где она и что с ней происходит. Над ней склонились две фигуры с черными раскосыми глазами, мелкими усами и выступающими скулами, в острых шапках, с луками за плечами, в черных кожухах, вывернутых шерстью наружу. Какой-то удивительный, всеохватывающий страх и неприязнь разлились во всем ее теле, затуманили взгляд, сдавили горло, утяжелили дыхание.

Первой ее мыслью была мысль о том, что она – татарская пленница и что эти полудикие фигуры темными желтоватыми лицами могут с ней сделать что угодно.

Она отвела от них взгляд. Теперь увидела, что лежала на какой-то леваде, недалеко от леса. А около нее лежало или дремало в отупении множество молодых женщин и девушек. Среди них она узнала несколько знакомых мещанок. Своей подруги Ирины из Рогатина она не видела. Неподалеку лежали и сидели мужчины, связанные прочными веревками и ремнями. Сразу она увидела своего Стефана. Он всматривался в толпу пленниц. Она чувствовала, что он ищет ее взглядом.

В то же время она думала о судьбе своего отца, своей матери и своих подруг со всей свадьбой… Впечатление было такое, что она разбилась как стекло. Исчезла как сон.

Рогатина тоже не было видно. И он исчез как сон. Что будет с ней?

Эта мысль разгорелась в ее головке как пожар, что обрушивается на крыши домов с первыми лучами нового дня.

Татары ходили между пленными, хозяйничали, тут и там нанося удары батогами. Стоны и крики наполняли воздух. Настю успокаивало то, что немногие из ее друзей и подруг подверглись этому несчастью.

 

* * *

Вечерело. Ночь затягивалась нежной дымкой таинственной грусти. В корягах неподалеку засияли мягким сиянием свято-ивановские светлячки. Они свободно летали и светились. А где-то далеко полыхал пожар.

Татары разожгли большие костры. Видно, были они они многочисленны и чувствовали себя в безопасности. Говорили про это и многочисленные пленные, которых они собрали. Среди них были в основном свадебные пары с дружками и свидетелями. Сейчас их делили между собой. Настя не понимала правил этого раздела. Видела только, что он происходит случайно.

По небу начали пролетать падающие звезды, метеоры. Пролетали волнами, как течет дождь. Она все время просила для себя одного: жить, жить, жить! Ведь мир вокруг был красивым, красивым! А она еще была так молода!..

Три вида света, что сияли на земле и небе, придавали ее первой невольничьей ночи какую-то таинственную красоту. А грозные и дикие татарские лица с раскосыми глазами и в острых шапках вызывали грозу неведомого ей роскошного ужаса. В зарослях слышались крики женщин и девушек, над которыми глумились дикари. Только сейчас поняла Настя смысл проклятия, слышанного ей на базаре при ссоре: «Чтоб тебе на Диком поле ордынском слюбилось!..» И поняла, что есть счастье в несчастье: ведь ей не грозила эта участь, так как татары уже обратили на нее внимание и оставили как более ценную добычу в покое.

 

* * *

Утром с восходом солнца двинулся татарский табор вместе с пленниками на восток. Пленные мужчины шли связанными, а женщины – только под сильной стражей. Изнемогших от страха женщин, которые не могли идти, закидывали в черные обозные возы и везли. Обессилевших мужчин убивали на месте. Поэтому каждый, напрягая последние силы, старался идти пока мог.

Настя шла пешком с молодыми девушками. Шла в своем подвенечном платье. Только венок где-то потеряла. Ранняя молитва успокоила ее. Если бы не голод и грустные лица товарок, она была бы даже весела.

За спиной она слышала фырканье коней татарской стражи, которая время от времени подъезжала со стороны и приглядывалась к девушкам. При этом громко делала почти про каждую из них разные замечания, которые Настя не понимала. Особенно внимательно оглядывала стража пленных девушек, когда к ней приближался какой-нибудь турок.

У Насти среди пленниц было чуть ли не самое спокойное лицо. Видно, это вызывало к ней уважение даже со стороны дикой стражи, которая показывая на нее ременными нагайками, часто повторяя: «Хюррем!»

Она догадалась, что «Хюррем» значит: или спокойная, или безмятежная, или веселая. Не знала только, по-татарски ли это или по-турецки.

И это было первое слово языка разбойных торговцев живым товаром, которое она себе усвоила.

Татары весьма часто останавливались на небольшое время и слезали с коней, чтобы дать им отдохнуть и перекусить. Так же ждали стада угнанной скотины и отары овец, чтобы табор не слишком растягивался. Тогда отдыхали и пленные.

 

* * *

Около полудня, когда жара была уже сильной, татары устроили выпас подольше. Приготовились к обеду. Насте было очень интересно, как будет выглядеть первый татарский обед. Уже при готовке она поняла, что пленные мужчины не получат еды. Еда была только для женщин. Она хотела покормить Стефана, но не знала как.

А татары раскладывали свои казаны и разводили огонь. Доставали из возов награбленную муку и мешали ее с конской кровью, как для колбаски, и кидали их в кипящую воду. Показывали пленницам, как это делается, и какое-то их число принудили к работе. Смеясь, они выбирали невест в свадебных нарядах. Среди них оказалась и Настя, и одна полячка из шляхты, которую из-за ее красивого платья татары тоже приняли за «невесту». Она сразу уперлась. Но после трех ременных нагаек начала терпеливо замешивать муку с кровью.

Вдалеке раздался крик. Там упала какая-то лошадь и сдохла. Татары с радостным криком кинулись на нее и начали резать ножами. Всю падаль, кроме мясистого конского крупа, сразу кинули вариться в соленую воду. Снимать пену запрещали. А круп порезали на большие круги и положили под седла. Насте становилось дурно от такой готовки, но еще больше – от мысли, что с этими людьми ей придется жить, и кто знает – как и как долго! Несмотря на голод, она не могла и прикоснуться к их еде. А татары смачно поедали падаль и колбаски из конской крови и муки.

Немногие из пленниц поели. Татары смеялись над теми, что не поели, а значит, не понимали, в чем соль. Среди хохота густо раздавались удары батогов, будто «в шутку».

После отдыха табор двинулся дальше.

 

* * *

На следующий день Настя тоже не могла положить себе в рот татарские яства. Пила только воду. И так ослабла, что уже не могла идти. Но боялась, что подумают, будто она претворяется. Поэтому из последних сил держалась на ногах.

А под вечер упала – в степях Панталихи. Словно сговорившись, с ней падали в то же время на пути и другие пленницы. Жара в степи стояла еще не слишком сильная.

Татары остановились…

Настя в полуобмороке слышала, как ей дали несколько порядочных батогов, как ее подняли и положили в какой-то воз на твердые доски. Должно быть, сразу подумали, что притворяется. Батоги из сырой лозы били очень больно. Она выла и корчилась наносимыми ими ударами, а жесткие доски усугубляли страдания. Только под головой она почувствовала что-то мягкое, правда в рубцах. Через разодранные свадебные сапожки она дотронулась до какой-то другой твердой материи. В горячке ей казалось, что это ризы из церкви св. Духа. Что-то красное и горячее заливало ей глаза. Настя хотела от всего этого избавиться и еле открыла глаза.

И увидела такое, о чем ни в одной песне не пелось:

Она ехала в скрипучей черной повозке. Ей казалось, что это гроб. И что в этом черном гробу хоронят все ее ясное девичье прошлое.

Она упала в обморок. Но еще чувствовала боль от ударов татарских батогов по ее нежному телу. И она вспомнила, как тяжело заболела несколько лет тому назад. Как и тогда голова и все тело у нее горело, словно от ударов. И мать ее молилась на коленях перед образом распятия и обещала единственную дочь отдать в монахини, если та выздоровеет. Потом вспомнила она, как мать противилась, когда Стефан добивался ее руки, как вспоминала свою клятву.

Кровь ударила ей в голову.

Теперь она уже знала, что если бы она послушалась мать, то не пошла бы по страшному ордынскому шляху. Ведь даже дикие татары уважали монахинь и почтительно уступали им дорогу, называя их «девицами чудесного Пророка гяуров, погибшего на кресте». Монахини могли свободно ходить в расположения татар и даже брать с собой для пленных молоко татарских кобыл. Если бы она тогда послушала мать, шла бы сейчас спокойно через дикую татарскую орду с кувшином в руках. А татарские баши и аги в суеверном страхе уступали бы дорогу невесте «таинственного Бога гяуров, что погиб на кресте».

Настя тихо и горько заплакала – в черных татарских возах, ехавших Диким полем неизвестно куда в неизвестное будущее… Она задремала.

 

* * *

Как долго она дремала – неизвестно. Только чувствовала, что несколько раз плеснули ей на лицо водой. А еще поняла, что чьи-то руки, видимо женские, умыли ее с молоком.

Когда она наконец открыла глаза, то увидела вокруг безбрежную дикую равнину, покрытую полынью, чернобыльником и ковылем, изрезанную оврагами и ярами. Поняла она, что уже покинула галицкую землю с ее ухоженными полями, рощами и лесами. Что-то ей будто шепнуло:

«Покинула навсегда».

Гнетущая боль сдавила ей грудь и сердце защемило. Куда ни глянь – видела она кругом только опаленные солнцем степные просторы, начинавшие уже желтеть от жары. Только в балках и около солончаков виднелись полоски какой-то сырой зелени.

Она больше чувствовала, чем понимала, что находится в Диком поле, на одном из ужасных татарских трактов.

Где она была точно, это ей было неизвестно.

Возможно, на Черном тракте.

Черный тракт известен также как Злой или Невидимый тракт. Черным он звался по ряду причин. Этим путем ходила черная беда – убийство, грабеж и черная смерть – чума. Веками по нему шли черные от грязи монгольские орды и почерневшие от лишений их пленники. И земля тут была черной, а татарские кони, стоптавшие траву, оставляли на ней черные следы.

Этот путь шел почти там же, где и сегодня идет торговый путь в Одессу. Туда когда-то давно шел сухопутный и военный путь староукраинских князей.

Обычно у татар было три дороги, по которым они шли, чтобы совершить набег на Украину с берегов Черного моря. Один путь шел валашским пограничьем, другой пролегал посреди Подолья, третий шел через Киевщину и Волынь. Все они сходились в Восточной Галиции. Ее сердца – Львова – пытались достичь все татарские набеги, которые словно потоки обрушивались через эти три тракта. Валашский шел до Львова через Бучач и Галич, подольский или кучманский – через Требовлю и Золочев, волынский сворачивал на севере и шел на Львов через Сокаль и Жовкву. Идя с трех сторон, они пытались достичь одной цели – сердца Восточной Галиции, и впивались в окраину Львова как три кровавых меча в человеческое тело.

Каждый из этих путей народ и сейчас называет черным, по сей день оплакивая трагедии, которые разыгрывались на них.

В том же самом положении, что и волынчанка из на родной песни, находилась галичанка Настя.

 

* * *

Осознание того, что она сейчас на страшном татарском тракте, была для Насти чем-то еще более страшным, чем сам этот тракт, чем осознание того, что была она в руках у торговцев живым товаром. Она закрыла глаза.

Но любопытство мучило ее и понуждало снова открыть их и оглядеть страшную дорогу, по которой везли ее в неизвестные земли, в неизвестное будущее. Открыла глаза и долго смотрела.

Это в общем не была ни дорога, ни тракт. Полоса степи, по которой продвигалась татарская конница, практически не отличалась от Дикого поля. Только иногда на той полосе встречался человеческий или конский скелет, еще реже – следы костра, а около них – раскиданные кости, глинянные черепки и человеческие черепа. Только далеко позади было видно чернеющую полосу земли, истоптанную копытами ордынских коней. Не понимала она, почему в песне пелось: «Ой битым шляхом килыимским…» Ведь он был даже не «битым»… Разве что били его своими израненными ногами несчастные пленники и татарские кони некованым копытом.

Все шли татарские невольники, окруженные татарской стражей. Изнемогли, потемнели, едва держались на ногах. Насте казалось, что они больше не выдержат этого путешествия в однообразной степи, выжженной жарким солнцем до последней капли росы, как сердце до последней надежды.

Она посмотрела на свои ножки – не поранила ли их. Ведь, может, и дальше придется идти пешком… Только сейчас она заметила, что у нее остался только один сапожок, и тот разодранный. Должно быть, разували ее, но потом оставили. А может, при обувании оставили.

 

Необутая нога болела. Настя всмотрелась внимательнее. На ней была черная засохшая кровь…

И еще увидела, что в черных возах были в беспорядке набросанные вещи, в основном женские, и разнообразные ткани, видно, награбленные. Она горько улыбнулась. Ей вспомнилось пророчество цыганки. Оно уже сбывалось, но совсем иначе. Ведь она и правда видела под ногами адамашки, но не было ни жемчуга, ни белого шелка. И кровь была не на руках, а на ногах…

Тревожно она искала на себе маленький серебряный крестик от матери, ибо боялась, что его забрали. Он был на месте. Она надела его набок. Как дорог он был ей теперь! Напоминание не только о матери, но и о том крае, который она покинула, – может, навсегда. Впервые в жизни она почувствовала настоящую близость того, кто умер на кресте в мучениях. Страдание приближало к нему. Кругом страдали бедные пленники, угнетенные, шедшие на свою Голгофу. Она крепко прижала крестик к себе и успокоилась. Этому кресту служил ее отец. Именем этого креста боролись в степях наши казаки с татарами. Какая-то неотчетливая надежда на помощь, на свободу начала проскальзывать в ее мыслях.

Она смотрела во все стороны, ища глазами Стефана. Но не могла его найти, хотя и охватила взглядом весь татарский обоз, который как большой черный уж тянулся по Дикому полю и блестел тут и там оружием своей стражи.

И вспомнились ей детские сказки о том, как страшные злодеи и чудовища похищают девиц и забирают с собой, а затем их освобождают отважные рыцари.

«Казаки! Казаки!» – закричало что-то в ее душе. Она всмотрелась в дикую степь всей силой своего молодого зрения. И увидела далеко, где-то очень далеко ряды фигур, пробиравшихся к табору дико, как тени. Это не были татары. Она это сердцем почуяла. Какое-то безмерное сочувствие и любовь к ним засверкали в ее душе. Увидела она и конные разъезды – казацкие, точно казацкие! Она встрепенулась на черном возу и выгнула плечи, будто молясь чудотворному образу. Но раскаленный воздух так дрожал, что все кони казацких разъездов казались безногими. Да. Они ехали на безногих конях…

Настя поняла, что был мираж в степной пустыне, которые часто видят на диких полях Украины.

Она упала на воз…

Отвернулась от материи, на которой отдыхала, и соленые слезы жемчугом покатились из ее глаз. Их исторгла ложная надежда. Она пыталась погасить в себе обиду. Но не могла.

А в это время далеко, на Галицкой земле, в Рогатине, занемогшая мать Насти, убитая горем, на секунду задремала рядом с раненым отцом. И ей приснился чудный полуденный сон.

Снилось, что ее единственная дочь Настя идет «Черным шляхом килыимским и Диким полем ордынским»… Идет в своем легком белом подвенечном платье… зеленый венок потеряла где-то в степи… Идет среди диких коней-бакематов, идет под батогами диких татар… Идет среди жары по степному бездорожью… а пот соленый заливает ей глаза, течет на лицо… И вот уже желтеет ее девичье личико и темнеют синие как воды глаза… А красная кровь течет с ее ножек на жесткие корни, на степной дурман подает каплями…

Настина мать с плачем пробудилась и поплелась со своим страшным горем в церковь св. Духа, чтобы всей душой попросить у Богоматери опеку над своей Настенькой.

А в это самое время далеко от нее «на Черном шляхе килыимском, на Диком поле ордынском» молоденькая Настя сердцем чувствовала материнскую печаль, мысленно целовала ее, давила в себе тоску. Но не могла подавить.

И плач потряс ее, как нахальный ветер яблоню в саду над Липой, около церкви св. Духа… Наплакавшись, она тяжело вздохнула и успокоилась.

 

* * *

На одном из постоев заметила Настя какой-то переполох среди татарской стражи. Их командиры раз за разом собирались посовещаться, спорили друг с другом, посылали гонцов. Вечером не развели костры, хотя и были уже далеко в степи. Видимо, татары почуяли опасность.

При этой мысли глаза Насти радостно заблестели, а в сердце загорелась новая надежда. Надежда на свободу.

Настала ночь, а Настя не могла заснуть. Ведь весь лагерь не спал. Что-то было в воздухе, веяло ожиданием. Задремала к полуночи, когда Коромысло (созвездие Орион) уже высоко поднялось на небо.

Как долго она дремала – не ясно. Разбудил ее топот копыт и страшный крик. Палатки татарского табора с одного его края занялись ярким огнем. В его блеске она увидела несколько небольших казацких отрядов, стремительно ворвавшихся в расположение татар. Узнала казаков по их лицам, шапкам и чубам. Тех, что в хаосе боя остались без шапок. Сердце забилось так, что грудь чуть не лопнула.

Среди пленников пошло волнение. Казаки шли как раз к той части табора, где содержались пленные. Вот уже добрались до мужчин. Вот уже часть из них присоединилась к казакам. Послышались возгласы на родном языке: «Режь, бей бусурман!»

Среди пленных она будто бы заметила и своего Стефана, который пошел против татар с оглоблей. Ее сердце билось как птица в клетке. Она уже видела, как возвращается домой, как закончится прерванная свадьба, и как сбудутся слова гадалки про две свадьбы и одного мужа.

Все пленницы с замиранием сердца смотрели за этой борьбой. Пленные девушки и женщины сидели тихо, как перепуганные птицы, над которыми бьются коршуны. Только иногда одна из них, посмелее, подавалась в степь среди замешательства и, ведомая инстинктом, бежала туда, откуда пришли казаки. Настя, сокрушаясь, смотрела на раненую ногу.

Татары отчаянно дрались. Особенно в той части табора, в которой находились пленницы.

Теперь у Насти закололо в сердце. Казаки начали отступать. Она еще не поняла, что случилось. Словно боль и досада сковали ей сердце крещами. Неужели ее не освободят? Неужели Стефан покинет ее?

Казаки и с ними часть пленных были уже вне преде лов табора. Видимо, поспешно отходили. Отчего-то татары за ними не гнались. Она не могла понять, в чем была причина.

Как только казацкие отряды начали исчезать в блеске догарающих шатров, она увидела, как издалека показалось множество татарских всадников.

Теперь и значительная часть татарской стражи кинулась в погоню за беглецами.

Как черные змеи темнели в степи татарские отряды.

Казаков уже не было видно.

«Спаси их Боже!» – подумала Настя и хотела было помолиться за них. Но ее внимание привлекли крики. Это оставшаяся на месте часть стражи добивала раненых казаков и часть пленников, выкалывая им перед смертью глаза и всячески издеваясь над ними.

Так и закончился посреди украинского Дикого поля один из тех бесчисленных и страшных эпизодов, резня, в которой никто с испокон веков не просит и не дает пощады. А кровавые степи Запорожья снова спокойно колыхались в ранней мгле, такие здоровые и свежие, что казалось, будто их только что сотворила рука Господня.

Настенька, в своей глубоко религиозной душе, все время искала ответа на вопрос, почему Бог дал ей заранее, за несколько дней, знать о казацких отрядах, перенесенных на много миль пустынным миражом, но при этом не дал ей свободу. Думала и не находила ответа.

И еще одного не могла понять – почему дети ее земли попадали в неволю, хотя они ростом и силой превосходили татар. Почему не они берут татар в плен, а татары их.

 

* * *

С восходом солнца табор двинулся в путь. Свист нагаек и крики пленников не умолкали. Но женщин не били. Только сейчас им дали даже сносную пищу – ячмень, просо, гречневую кашу, приправленную конским жиром.

Настя поняла, что их кормят уже как свою собствен ность, которая имеет большую цену при торге, если хорошо выглядит.

Она уже чувствовала в сердце, что не вырвется из неволи. И начала спокойно присматриваться к своим приземистым хозяевам, с толстыми животами, широкими плечами, короткими шеями и большими головами, черными узкими глазами, короткими носами, мелкими ртами и черным как смоль, грубым, словно конская грива, волосом.

Поняла она, что ей придется стать рабыней, или, может, женщиной одного из этих грязных существ, про которых еще давно ей говорила бабушка, что они родятся слепыми как собаки.

Она подавляла в себе омерзение и смотрела в неведомую даль. А ее губы шептали молитву Богоматери.

Татары все дальше уходили в безбрежные степи на юго-восток. Чем дальше продвигались, тем свободнее себя чувствовали и тем медленнее ехали. Но по мере того, как они приближались к своим аулам, они все чаще третировали своих пленниц, чтобы запугать их окончательно и лишить остатков воли.

Как только кто-то из обессиливших на возах приходил в себя, ее сразу ссаживали, привязывали за шею веревкой и заставляли так идти около воза. С более выносливыми, что могли проявить и больше силы воли, обходились еще более дико: их гнали привязанными на ремнях за шею и подмышки к коням.

Но не сказали мы про следующий сон матери про судьбу ее дочки!.. Когда и она пришла немного в себя, то тоже должна была идти два дня привязанной на веревке к черному возу, а иногда ее тянули и привязанной к коню. Под свист батогов и хохот ордынцев.

Так их и мучали по очереди, всех – не различая ни рода, ни веры, ни языка, всех, кого родила наша прекрасная земля, жители которой не могли обороняться из-за ссор и междоусобиц.

В одних эти издевательства разжигали искру ненависти, и они дурнели в душе и в лице. Настя была не из их числа. На татарских ремнях она вспоминала, что не только мать, но и сама она, болея, обещала посвятить себя Богу. А потом, когда прошла болезнь, забыла свою клятву и нашла себе земного суженого. Так что свои страдания она считала карой за нарушение обета. Не жалуясь, бежала она за ордынскими конями. А страдания, которым она подверглась и которые спокойно переносила, придавали ее лицу, и без того красивому, еще большее вдохновение. Лицо ее приобрело одновременно нежное и отважное выражение, а взгляд от боли стал глубже. Ее дух рос и крепчал в успокоении, как это и бывает у всякого, кто несет свой крест с мыслью про Бога и очищение.

Татары знали на деле, сколько может выдержать каждый сорт живого товара. Для этого, конечно, не следовало перегибать палку, ведь «товар» сулил им богатство.

Но все оставшиеся в живых жертвы, пока не дошли до Крыма, несколько раз впадали в жар. К их числу принадлежала и Настя.

Она молитвой усмиряла свою боль. В своем воображении она видела, будто утром, церковь св. Духа в Рогатине, или кафедры св. Юра во Львове, впервые увидела своего Стефана.

Но со временем жар из-за степного зноя и пыток доводил ее до бреда и она ложилась прямо на твердую землю, чтобы отдохнуть. Тогда ее начинал неотступно преследовать призрак Черного шляха, хотя она и закрывала глаза. В ее воображении по этому тракту шла черная смерть, чума. Она была высокой, до туч, вся черная, как бархат, с черной косой на белом костяном черенке в руке. Шла степями Запорожья и смеялась, шла с восхода солнца…

Настя уже свыклась с мыслью про все – даже про черную смерть на Черном шляхе.

В это время ее Стефану удалось в суматохе присоединиться к одному казацкому отряду. Вскоре он добрался до Каменец-Подольского, где у его отца были товарищи.

Вскоре с одним из них он пошел в монастырь тринитариев, которые занимались выкупом из плена. Там какой-то польский монах с набожным видом заявил ему, что если он примет польскую веру, то получит помощь при выкупе своей суженой. Но как-только услышал от спутника Стефана, что его отца зовут Дропан, сразу смягчился и стал рассчитывать деньги для выкупа. Дропан был известен богатством.

Молодой Стефан любил Настю. Но он любил и свою церковь, хоть она и находилась в приниженном положении. Может, оттого он и чувствовал так резко ее слабость при сравнении с костелом. Он не понимал ни причин ее слабости, ни причин силы католиков, хотя и видел мощь организации латинских священников, их вездесущесть и цепкую связь их взаимной поддержки.

Как каждая сильная и благородная натура, Стефан не поддался бы ни на какие обещания, знай даже, что они точно исполнятся, если ценой их было забвение своей веры. На предложение чужого монаха не ответил ни слова, хотя и сожалел, что родная церковь не имела ордена наподобие тринитариев. Товарищ отца отвечал за него:

– Это сын Дропана, львовского купца. Ни он, ни его отец не хотят даром получать ваш труд.

Теперь и чужой монах не ответил ничего, только дальше продолжил высчитывать приблизительную сумму выкупа.

Выйдя из монастыря тринитариев, Стефан пошел отблагодарить Бога – в свою церковь около рынка в Каменце. Долго он молился, стоя на коленях на ее каменных плитах.

А когда вышел, увидел подругу Насти – Ирину, которой тоже удалось сбежать во время боя. Хоть и с другим отрядом казаков. Она была очень утомленной и отощавшей. Вместе они поехали домой.

 

III. В краю татарских аулов

А у Насти начался такой сильный жар, что она чуть не потеряла сознание, когда на татарском кожаном мешке, набитом сеном, ее переправляли через Днепр около Тавани.

Ох и далеко еще от Тавани до Перекопа. А особенно далеко для того, кто должен идти пешком с веревкой на шее, как невольник.

За Таванью уже начались татарские аулы. Но они были тут еще настолько редкими и подвижными, а Настя была так утомлена, что между Днепром и Перекопом она не заметила никаких аулов, хоть и слышала, как татары часто повторяли слово «аул» и уже за несколько недель путешествия с ними понимала, что это значит. Она рассчитывала на то, что они вот уже вышли к их подвижным «поселениям», если проще – постоям. Словно обманчивые призраки пустыни исчезли куда-то аулы на пространстве от Тавани до Перекопа, точно фата-моргана.

Может, и теперь еще татары боялись чего-то в той области и переместили свои аулы за перешеек в Крым. А может, Настя просто ничего не заметила из-за тяжелого переутомления.

С незапамятных времен двигались по степям, словно загадочные тучи, разные завоеватели, племена, орды и ватаги разбойников, имена которых не знает история. Одни вырывали у других добычу в кровавой борьбе. И исчезали с ней в неизвестности бездорожной степи, опаленной солнцем.

Единственное исключение в этом хаотичном пространстве, наводненном грабителями, составляли дальние окраины степи, приморское побережье, прежде всего – Крым. В его городах держалась хрупкая культура древних греков, которая без остановки боролась с дикой и страшной степью, чьи мутные волны раз за разом обрушивались на нее.

В ту эпоху в Крыму засела татарская власть. Засела как грязное въевшееся пятно на драгоценной, сломанной, запыленной реликвии. Но эту грязь процарапывали постоянно то внутренние междоусобицы, то ногайцы, то казаки, то безымянные банды всякого сброда, который шел за добычей через Перекоп – до самого Крыма.

Перекоп был тем руслом, по которому текли навстречу друг другу два враждебных потока захватчиков: один, многочисленный, открыто шел из Крыма на Украину, другой – из Украины – незаметно, небольшими, но отчаянными отрядами – в Крым. Оба потока шли с огнем и мечом, оба проливали кровь и сеяли разрушения.

Перекоп был опасным местом. Поэтому татарский отряд с большой добычей остановился переночевать в степи, а утром приблизиться к морю, оттуда же через Перекоп попасть в Крым.

Татары устроили ночлег. Вечер в степи был очень красивым, хотя сама степь была мертвой. Она создавала впечатление мертвого, около которого текла жизнь. Зайцы скакали вдалеке. Птицы летали. Где-то дрофа длинными рядами пролетала низко над степью. А там высоко в воздухе кружили орлы, и соколы, и множество ястребов.

Настя смотрела на все это и завидовала каждой птице, которая может лететь куда угодно.

 

* * *

Ранним утром татары приблизились к Черному морю. Настя еще никогда в жизни моря не видела. Ей было очень интересно узнать, как оно выглядит.

Здесь, около Перекопа, она вспомнила, что бабушка ей рассказывала про море:

«На море, – говорила она, – рыба не такая как у нас, а большая-пребольшая! Выплывает такая рыба, подберется к берегу и все поет себе. Никто ее послушать не может, потому, что она все время уплывает. Но нашелся один такой, что очень хотел послушать. Скрылся за корягой. А рыба и не заметила, подплыла и затянула… А он знай себе записывает из каждой песни по слову, чтобы не забыть. Пришел еще раз и еще больше узнал. Потом пустил песни среди людей. Вот откуда они взялись».

Больше ничего Настя про море и не знала. Но даже сказка так распалила ее молодое воображение, что сердце в груди забилось чаще.

Табор потихоньку двигался. Теперь подул приятный холодный ветер с юга и всех до глубины тронул возглас на татарском: «Денгис! Денгис!»

«Море! Море!» – прошептали одновременно запекшиеся губы пленников. Ведь море у каждого оставляет глубокие впечатления, свободен он или закован в цепи. Поэтому все оживились, хотя еще и не видели, лишь чувствовали близость этого великана.

Вскоре перед их глазами простерлась длинная, ровная поверхность воды в раннем красном зареве дня. Все вздохнули так, будто должна была кончиться их мука.

Вскоре увидела Настя длинную, белую от пены полосу морского прилива и услышала его громкий, оживленный шум. И побежала молодым взором по бескрайней живой поверхности моря – роскошью, в которой было чувство открытия чего-то совершенно нового. В ней были и сказки детства. Она стала высматривать волшебных рыб, у которых люди переняли песни. Но их не было видно. Только белогрудые чайки летали над морем и радостно кричали, встречая солнце.

 

* * *

На Перекопе было тихо. Табор перебрался через бедное селение Ор и оказался в Крыму, где впервые отдохнул в безопасности. Вдалеке виднелись бедные аулы крымских татар с массой овечек на пастбищах. Со стройных башен деревянных минаретов муэдзины оглашали свои молитвы. Настя тоже помолилась Богу. Своему – тому, что терпел на кресте.

Уже на следующий день стали приходить в табор купеческие делегации в разнообразных одеяниях – татарских, турецких, греческих, еврейских, арабских и итальянских. Среди них были и старики, и юноши, и зрелые люди, и важные, и веселые. Они низко кланялись татарским начальникам и просили разрешения осмотреть «живой товар».

Татарская стража сопровождала их при проходе между рядами смущенных женщин и девушек, которые понимали, что их готовят к продаже.

Раздел добычи между татарами еще не был завершен. Но купцы уже сейчас хотели высмотреть тех женщин и девушек, что им особенно понравятся.

 

IV. В Крыму

– «Открой глаза и смотри. Что увидел сейчас, больше никогда не увидишь!»

С этими словами из Корана обратился старый турок, купец Ибрагим, к своему армянскому товарищу в Бахчисарае, приведя к нему только что купленную невольницу.

Старый армянин посмотрел на свежий товар, и его глаза весело заблестели.

– Вай, вай, – сказал он, извиваясь. – Ты, видно, заплатил столько, что можно было бы купить дом в Кафе, у самой пристани!

– О, я заплатил много, – сказал Ибрагим, – но оно того стоит!

– Что стоит? Сколько стоит? За что? Что на ней? Едва на ногах держится! Кому ее продадим? Я думал, что ты купишь хотя бы три-четыре здоровых девки за деньги, которые ты взял!

– Слушай! – ответил спокойно старый Ибрагим и снял покрывало с молодой девушки, что сгорала со стыда, держа ее за руки. – Ты только посмотри! Она так красива, что я советую как можно скорее вывезти ее из Бахчисарая в Кафу. Там укроем ее среди других – легче будет переждать с ней до времени. А тут просто заберет ее кто-нибудь из сыновей Мехмед-Гирея, а даст как за выеденное яйцо.

– Никто за нее много не даст! Она больна!

– Не неси ерунду! Сам бы себе в гарем ее взял – была бы утеха на старости лет. Но это слишком дорогой товар! Да и не больна она вовсе – просто утомилась по дороге от татарских пыток. А ты бы не утомился, гоняй тебя столько недель на ремнях как коня?

Старый армянин все знал, но спорил по старому торговому обычаю. Вдруг он сказал:

– Может, ее спрячем, а потом продадим какому-нибудь баши?

– Нет, – ответил Ибрагим. – Я уже думал над этим. Мы ее подольше попрячем… А потом я сам ее повезу на продажу.

– Почему это ты сам?

– Потому, что я надеюсь ее пристроить в какой-нибудь гарем, возможно даже к кому-то из дефтердаров: это для нас лучше, чем баши. Кто знает, какую она нам прибыль принесет.

– Лучше без приключений! А то пока она добьется дружбы какой-то жены большого господина, нас уже в живых не будет.

– Не мы, так наши дети живы будут!

К этому старый армянин прислушался. Он немного подумал и сказал:

– Хорошо, повезем ее завтра в Кафу. Но я за то, чтобы ее поскорее продать. Нельзя такой товар долго держать!

– Посмотри, посмотрим!

– А сколько ты дал за нее?

Старый Ибрагим назвал цену – и началась свара!

Настя не понимала их, только догадывалась, что попала не в самое тяжелое положение, и что оба купца заботятся о том, чтобы ее подороже продать. Когда она смотрела на них, она была рада, что не попалась в руки полудиких татарских разбойников и торговцев живым товаром, которые разобрали ее товарок.

Армянин не переставая спорил с Ибрагимом, открыл двери и позвал невольницу. Не нужно было долго звать ее, ведь она подслушивала за дверью. Он жестом показал ей комнату с решетками на окнах, где уже сидели другие невольницы. По их лицам было видно, что их тоже недавно привели сюда.

Служанка, приведшая Настю, сказала ей лишь одно слово:

– Кафе! – И показала рукой вдаль.

Настенька осталась с подругами по несчастью. Найти с ними общий язык она не могла. Страшно утомилась под напором мыслей и с молитвой на устах. Разбудили ее только к вечеру.

Проглотила кусочек коржика, запила молоком и снова заснула.

Утром, проснувшись, увидела она во дворе запряженную татарскую телегу и обоих своих хозяев, готовых к путешествию. Ее закутали в какие-то старые лохмотья и посадили на воз.

Оливковыми рощами и дубравами ехали они к прекрасным горам, где на вершинах расположились вечнозеленые хвойные деревья и кустарники. На их склонах виднелись виноградники и сады с олеандрами, магнолиями, тюльпанами, миртами, мимозами и гранатами. На синем фоне дневного неба слегка колыхались короны кипарисов и лаврового дерева. По дороге мелькали чудесные разломы разноцветного мрамора и целые вереницы возов, везущих соль. Красота дивной крымской природы отрывала мысли молодой невольницы от печальной действительности и неясного будущего. Красота природы успокаивала ее.

Справа виднелись верховья Чатырдага, одной из красивейших гор на земле. Красота ее была такова, что Настя склонилась перед ней. И вспомнился ей могучий слог, которым открывается Святое Писание: «Сначала создал Бог небо и землю».

Тут, у подножья прекрасного Чатырдага, почувствовала она всем своим естеством величие Творца. И дух ее, задавленный неволей, познал величие дворца-мира, в котором Бог нагромоздил тысячи красот и чудес и дал их разным народам.

Тут она вспомнила, как через Рогатин ехал польский король, а ее отец должен был его приветствовать. Вернувшись домой, он сказал:

– И у нас бы был теперь свой государь, если бы не наши крамольники, что из гордости отравили последнего князя этой земли, у которого еще было потомство. Думали, что сами без головы править сумеют.

И замолк, складывая ризы.

Тут вспомнила Настя отцовское изречение, только еще тяжелее. Понимала она, что не досталась бы она торговцам, если бы не развалили власть на ее земле. На синем фоне Чатырдага будто увидела чашу черной отравы, которую крамольники поднесли молодому Юрию – последнему из рода Даниила.

В священническом сословии тогда еще хранились рассказы про мученическую смерть последнего потомка владимирской крови на Галицкой земле, который для укрепления Галицко-Волынского княжества окружил себя немцами и другими людьми западной культуры. Это и вызвало ненависть к нему местных завистников, и они в Высоком замке Львова подсыпали ему медленный яд перед самым отъездом на Волынь.

Старая Настина бабушка часто с грустью рассказывала, как молодой князь Юрий ехал, уже отравленный, на Волынь, какие затем боли испытывал, как, уже умирая, доехал до своего замка во Владимире и как там бился в предсмертных судорогах на полу своей палаты.

Ни бабушка, ни отец, ни мать не могли ей сказать, когда это было. Говорили лишь, что тогда стояла чудесная осень на нашей прекрасной земле, и что обильно плодоносили деревья в садах. А потом три дня шел тяжелый град по всей Галицко-Волынской земле, затихая лишь на мгновения. И с того времени эту землю побивает несчастье и по сей день. А отец как-то добавил:

– Не только наши, но и ляхи хороши! Но все же они последовали заповеди Божьей: «Не убей!». По крайней мере не убили своего государя. Вот и есть у них держава.

Какая ни на есть, а все-таки существует…

Настя тогда слушала эти рассказы как сказки. А теперь уже не только понимала, но и чувствовала всю их значимость. На себе почувствовала, что значит, когда какая-то земля станет добычей, лакомым куском для конных чужаков. Образы разрухи и несчастья всей земли были так же ясны, как белый снег на вершине Чатырдага, как темный лес у его подножия.

зазвучала песня в ее молодом сердце. Но губы не пропели ее, только глаза чище заблестели.

Настенька не могла оторвать взгляд от прекрасного Чатырдага. Он так успокоил ее красотой, что с полным спокойствием в душе она доехала до большого невольничьего рынка – пристани Кафы.

 

* * *

На третий день Настя со своими хозяевами въехала на улицы приморского города, где в день продавалось до 30 000 рабов и рабынь. Издалека показались старые, темные, большие дома генуэзцев с решетками на окнах. В них сидела масса невольников, приготовленных к продаже.

Между домов вдруг возник христианский храм братьев тринитариев, что выкупали невольников.

Она узнала его по разорванной цепи, что как символ была прибита над входом. Из ворот как раз выехали два монаха на ослах. Как-то видела она во Львове этих «ослиных братьев», как они собирали пожертвования около церкви. Даже сама как-то раз дала им что-то на пленных.

Роксолана одета в роскошное платье

Через восточный рынок рабов ехали эти «ослиные братья», сидя задом наперед на ослах, ибо не считали себя достойными ездить так, как ездил на осле Спаситель мира, царь его. Шли они между сынов разных народов по приказу из далекого Рима, шли в смирении духа своего, смягчать страшные муки невольников. Настенька с благодарностью смотрела на них. Ей стало легче от мысли, что и тут есть те, кто помнят именем Христа про помощь бедным невольникам. И уже с легким сердцем смотрела она на старые большие дома генуэзцев с решетками на окнах.На двор одного из этих домов заехала телега с Настей и ее хозяевами. Они медленно спустили Настю с воза и взяли с собой внутрь. В коридорах крутилось множество людей со смуглыми лицами и южными глазами, и куча прислуги.Ибрагим с армянином задержали одного из них и о чем-то его расспрашивали.Настя сразу поняла, что они тут как у себя дома.Через минуту Ибрагим куда-то исчез, а армянин завел ее в одну из комнат, где сидел у стола какой-то сухонький человечек. Он скверно говорил по-нашему и расспрашивал Настю, откуда она, сколько ей лет, кто ее родители, где живут и чем, где владеют. При этом армянин ему все что-то говорил, постоянно размахивая руками. Сухонький человечек записывал себе что-то в большую книгу. Потом армянин взял у него какой-то кожаный значок и отвел ее в другую, большую комнату, по тому же коридору. В ней стояли целые ряды шкафов с разной одеждой. Около них суетилась женская прислуга.Армянин вручил кожаный значок старшей из прислуги, которая, видимо, распоряжалась там, и вышел.Она взяла Настю за руку, проводила до одного из шкафов, поглядела на нее второй раз и начала выбирать из шкафа какие-то одежды, передавая их в руки Насте. Достав их, она крикнула на одну из служанок и сказала ей пару слов. Та повела Настю рядом полутемных, похожих одна на другую комнат. Настя несла вещи, догадываясь, что они предназначены для нее. По дороге попробовала ткани на ощупь. Ткань была весьма хорошей.Наконец они остановились перед одной из комнат, из-за приоткрытой двери которой клубился пар.«Купель», – подумала Настя и улыбнулась. Не купалась она с того времени, как попала в татарский плен.В купальне она оживилась и пришла в себя. Вернулось ее прежнее настроение. Она долго купалась, пока какая-то старая служанка не дала ей знак, что время одеваться. Она помогла Насте расчесать золотые волосы и одеться. Окончив работу, проводила ее к какому-то сломанному зеркалу, которое стояло в углу соседней комнаты, и щелкнула языком. Настя поглядела в зеркало и нашла, что почти довольна своим платьем.Старуха проводила ее снова по тем же комнатам, неся старые вещи Насти. В комнате, где стояла одежда, перепоручила ее своему начальству и ушла. Главная внимательно рассмотрела Настю от головы до ног и что-то поправила на ней.Настя поняла, что теперь ее проводят к кому-то, кто будет решать ее судьбу. Она догадывалась, почему уже теперь: может быть, Ибрагим и армянин хотят сейчас же вернуться или у них есть еще дела. Она понимала, что останется тут, в этом доме, только не могла догадаться, к чему ее готовят.Главная в гардеробе позвала одну из служанок и сказала ей что-то. Та препроводила Настеньку по длинным коридорам к комнате, перед дверями которой стояли посыльные. Сказала что-то одному из них. Он вышел на середину и через мгновение вошел армянин. Служанка показала ему Настю.Армянин вздрогнул, не узнав ее в новом наряде. Он взял ее за руку и проводил в комнату.Это была большая красивая зала с цветными венецианскими витражами на окнах. Ее пол был устлан матами. Перед окном стоял стол, на нем – книги в кожаном переплете и два тройных подсвечника. Перед столом сидел на подушке Ибрагим, а около него – уже старый мужчина, сухой, среднего роста брюнет, может быть, брат того, что писал в первой комнате, ибо уж очень напоминал его.Ибрагим, увидев Настю, встал и подошел к ней с очевидным удовольствием, дивясь тому, как она похорошела в новой одежде. Взял ее за руки и проводил к хозяину комнаты, который в ней уединился.Настя мимоходом склонила голову. Ибрагим все время говорил, армянин поддакивал ему. Настя думала, что сейчас ее снова начнут разглядывать. Хотя и сконфузилась, но все же заметила, что теперь уже не только Ибрагим, но и армянин повторяет одно и то же, а хозяин молчит.Оба ее «опекуна» одновременно разглядывали ее. Она так застеснялась, что почувствовала, как кровь прилила к глазам. Когда взгляд прояснился, она заметила, что хозяин оглядывает ее таким же взглядом, как и тот, которым ее отец смотрел на хорошего коня.Это воспоминание оживило ее, и она улыбнулась сама себе. Хозяин комнаты что-то сказал. Смотрины закончились. Тем лучше для нее, ведь оба ее хозяина были довольны. Хозяин комнаты подошел к одному из шкафов, достал оттуда какой-то красный шарф и сам надел его Насте на плечи.

 

Ибрагим и армянин попрощались с ним, взяли с собой Настю и повели к противоположному крылу дома. Прошли с ней два больших двора и огород, в котором были деревья. Потом проводили ее в новый дом и передали в руки другой, новой начальнице. Сделали пару жестов и ушли.

 

* * *

Настя оказалась в большой комнате, где было много молодых рабынь. Они сейчас же обступили ее и на разных языках начали расспрашивать о том кто она, откуда и как попала в плен.

Были между ними и землячки с Украины. Настя сейчас же присоединилась к ним.

Увидев своих, она повеселела и все рассказала почти что радостно. Тут она почувствовала человеческую близость с теми, кто родился на ее земле, где солнце светит так же ярко.

– Ты такая веселая! – сказала с удивлением одна из ее новых подруг по несчастью.

– А почему бы ей не веселиться? – ответила другая. – Отправят ее в школу, а тогда, глядишь, и родители узнают, где она, да и выкупят.

– В какую школу? – спросила Настя.

– А ты не знаешь? Мы тебе объясним, – посыпалось со всех сторон. А одна из невольниц, у которой на плече был такой же шарф, только уже тщательно притороченный, начала так:

– Вот эта красная лента значит, что тебя сейчас не продадут…

– Да с чего бы! – прервала другая. – Разве не продали неделю назад одну из нас, не смотря на красный значок?

– Ну-у, тут попался какой-то богатый господин и предложил денег побольше!

– Ну так и ее может кто-то оценить.

– Нет, ту он уже видел раньше и искал! А этих, что назначены в школу, показывают только очень богатым купцам, и то редко.

– Но скажи уже, наконец, в какую школу я пойду? – спросила Настя.

– В общем-то, все мы уже в школе, да еще в какой! Нужно слушаться и учиться, а то побьют. Ох и бьют же! Вот видишь – на лежанке ляшка из-под Львова. За непослушание побили так, что ни сесть, ни лечь не может.

Настя поглядела туда, где лежала несчастная. Она лежала на боку, на полу в углу, не двигаясь. Это была молодая девушка. Настя подошла к ней с сочувствием. Все вместе с ней смотрели в ту же сторону и начали обступать побитую.

Лежащая жалостно улыбнулась и сказала Насте:

– Тут бьют очень больно, но вреда не причиняют.

Бьют батогом по закрытому телу.

Потом вошла начальница, а за ней внесли обед.

Началось движение. Все сидели на своих местах. Только побитой еду поднесли. Насте же было уготовано ее место.

После обеда, который был очень сытным и вкусным, невольницы начали прощаться с Настей, говоря:

– У каждой из нас есть своя работа. Вечером все тебе расскажем. А ты пока что поговори себе с ляшкой, ведь тебя сегодня в школу пока не заберут.

Когда все покинули комнату, Настя присела к наказанной девушке и спросила ее ласково, как она попала в плен.

– Я, – ответила она, – попала в татарский плен еще год назад. Мой отец, Вележинский, имеет село и, может, выкупил бы меня, знай он, где я. Но эти генуэзцы прячут лучших из невольниц… – Почему?

– Потому, что надеются получить тем больше выкупа от родни, чем дольше она будет метаться, или большую цену от чужаков, которым раз за разом нас показывают, изучая то, им нужно.

– А что им нужно?

– Смотря от кого. Они делят нас, чтобы использовать по-разному. Одних, простых и некрасивых, отправляют на тяжелую работу. Других берут в школы.

Ляшка улыбнулась с горечью и сказала:

– Та, в которую тебя направят, стоит того, чтобы в нее стремиться.

– А куда меня направят?

– Тебя отправят изучать настоящие науки. Научат тебя читать и писать по-своему, а может, и счету своему, и попробуют продать как служанку в гарем какого-то баши или дефтердара, что в чести у хана.

– Зачем им это?

– А чтобы через тебя завязать знакомства и получить всяческую помощь.

– А что же служанка может сделать?

– Смотря какая, смотря где и смотря когда. Выведать можно многое. Эти хитрые генуэзцы уже все просчитали.

– А в какую школу отправили тебя?

– Меня – совсем в другую. Красивых девушек они отправляют в гаремы богатых господ и вельмож и кормят подобающе, и воспитывают. Видела, сколько мне еды принесли?

– Видела. Очень много.

– И я все должна была съесть. А если бы не съела, то снова бы получила батоги, хотя я уже так побита, что и сидеть не могу.

– За что?

– Говорю же, за непослушание. За это меня высекли. Приехал из Трапезунда какой-то баши, что хотел выбрать себе девушку из тех, что есть у нашего хозяина, или хозяев, потому, что у них союз. Словом, захотел себе какую-то красивую девушку в гарем. Меня красиво одели, привели, и приказали мне сделать при нем все, чему учили в моей школе.

– А чему тебя учили в твоей школе?

– Это не та школа, о которой ты думаешь. Учат там мало – в основном танцевать их танцы, а еще тому, как вести себя со стариками, а как с молодыми.

– И как же?

Молодая полячка Ванда немного стушевалась. Но сказала:

– Как придет молодой, что хочет купить девушку, нужно несмело прятаться, опускать взгляд, стыдливо закрывать глаза руками и этим привлечь его.

– А со старым как?

– Совершенно иначе! Ему нужно просто смотреть в глаза горячим огненным взглядом и этим самом будто обещать ему роскошь, чтобы он тебя купил. Вот приехал как-то сюда один старый баши из Трапезунда. Множество лучших девушек выставил ему наш хозяин в ряд, и меня тоже. Нам всем строго напомнили о том, как вести себя. Баши, опираясь на палку, пролез между нами и оглядел каждую. Посмотрев на него, я чуть не упала: старый, сгорбленный, паршивый, голос звучит как сухое ломающееся дерево. А он как раз показал на меня! Вывели меня из ряда ни живую, ни мертвую и сам хозяин проводил меня в отдельную комнату вместе со старым баши, где тот при нем должен был меня внимательнее рассмотреть. Хозяин еще по дороге давал мне понять глазами, как нужно себя вести. Но я решила действовать не так, как нас учили.

– И ты добилась своего?

– Да. Старый баши подошел ко мне несколько раз, а я и глазом на него не глянула, хотя мне мой хозяин в гневе даже покашливать начал. И баши сказал ему при мне: «Что-ж! Она хороша, но без жизни. Не хочу!». И поехал, никого не купив!..

– Я бы сделала так же.

– А я уже нет, пусть уж будет, что будет. Потому, что неделю меня били три раза в день, да так, что впадала в беспамятство. Не хочу этого больше. Только бы этот баши снова не приехал.

Дрожь потрясла ее.

Настя успокаивала ее:

– Он не тебя уже не посмотрит.

– Да! Будто он помнит, что уже рассматривал меня. Оденут меня совсем по-другому, волосы спустят на грудь, не назад. Смотри, какие у меня волосы красивые! Они знают, что и как делать!

Она показала свои действительно прекрасные волосы и, передохнув, добавила:

– У меня чувство, что этот труп купит меня! – Она тяжко зарыдала.

– А что он тебе сделает, если ты не любишь его, даже если он тебя купит?

– Эх, ничего-то ты не знаешь про то, что они с непослушными вытворяют, с теми, кто не выполняет их прихоти! Поживешь, узнаешь. Тут есть те, кто побывал в гаремах в Царьграде, Смирне и Египте. Страшные вещи рассказывали.

Настя задумалась.

У нее перед глазами стояла разорванная цепь храма тринитариев, как символ всего лучшего. Только теперь поняла она, что значит быть невольницей, что значит быть свободной. Эта цепь с храма казалась ей золотым символом, самым дорогим. Теперь ей пришло в голову, что если сегодня она услышит звоны этого храма, то получит свободу.

Ей вспомнилось, что отец ее очень не любил таких суеверных зароков. Но она не могла сопротивляться тому, что родилось в ее душе, хоть и боролась с ним. «Может, сегодня воскресенье?» – подумала она. Ведь в дороге она утратила счет дням, но боялась спросить подругу по несчастью, знает ли она, что сегодня за день: хотела подольше обманываться тем, что сегодня воскресенье, тем, что сегодня сейчас зазвонят к вечерне в церкви тринитариев. Этот голос был бы для нее знаком того, что она еще вернет свободу. Дома, на воле в родном краю. Эти две мысли – родной край и свобода – были неразрывны в ее мыслях и мечтах.

«Неправ был отец, когда говорил, что здоровье – главное добро в человеке, – подумала она. – Свобода – благо еще большее».

Но не давала она распознать в себе то, что было у нее на душе. Инстинктом чувствовала, что веселье и глубокое чувство радости жизни – ее защита в одиночестве.

– Не печалься, – сказала она ляшке. – Будь что будет!

И она запела такую веселую песню, что даже Ванда повеселела. Так они проболтали до самого вечера, а звона все не было слышно… Пришли с работы их товарки. От той, у которой был красный шарф, узнала Настя, что уже завтра поведут ее в школу и что там еще есть кроме нее, еврейка с Киевщины, две гречанки, и другие из разных земель. Там есть два главных учителя: турок и итальянец…

После ужина девушки снова стали уходить.

– Куда же вы снова идете? – Спросила Настя.

– Снова в школу, но это другая – там легче, – ответила полячка.

– Там женщины учат, – добавила другая.

– Ты тоже завтра туда пойдешь, сказала третья. – Должна пойти, хотя, наверно, ты немного знаешь, как делать то, чему там учат.

Настя была очень заинтересована и хотела увидеть эту школу невольниц. Она почти не спала в ту ночь.

 

V. В школе невольниц в страшном городе Кафе

Смущенной шла Настя в школу невольниц. Но ее ум живо работал. Она ясно понимала, что в этой школе может быть заложен фундамент ее дальнейшей судьбы – хорошей или плохой. Побег, или жизнь здесь – все равно нужно изучить местную жизнь и то, чего она требует. Она это заучила себе как «Отче наш», который повторяла из раза в раз.

Долго она думала о себе. Твердо решила она для себя все, чему в этой школе учат, усвоить. И еще об одном она думала, хотя и стыдилась самой себя…

Думала, как понравиться учителям. Подробно обдумывала она советы подруг по несчастью о том, как вести себя с молодыми мужчинами, а как со стариками. Но она стыдилась снова расспрашивать об этом.

Когда она впервые проходила огородом с другими невольницами, то увидела через железную ограду, небрежно заколоченную досками, ужасную картину: на улице в цепях корчился от боли невольник с клеймом на лице, крича только два слова по-нашему: «О Боже!.. О Господи!..». Кости на руках и ногах у него были сломаны и торчали сквозь разодранную кожу. На него как раз спускали огромных, специально истощенных голодом собак, чтобы они разорвали свою жертву… Рядом стояли стражники, чтобы его из сожаления не прикончили христиане, ведь у он должен был умереть от голода, жажды и потери крови, травимый собаками дважды в день.

Это были обычные способы, употребляемые мусульманами против невольников, которые все равно пытались бежать. Делалось это, конечно, прилюдно, чтобы отвадить других от побега.

От этого страшного зрелища в голове все закружилось, она побелела ка стена, глотнула воздух и упала на клумбу с цветами, как сорванный цветок. Упала она с теми же словами: «О Боже! О Господи!»

В синих глазах Насти снова мелькнула чаша черной отравы на фоне Чатырдага… и зазвенели в душе страшные, но правдивые слова Святого Писания: «На потомках потомков ваших отражу зло ваше».

Мысли молниями били ее по голове.

Мучающийся невольник был хорошо сложен и вполне мог быть потомком преступников, поднесших чашу с ядом во Львовском Высоком замке, в памятную осень, когда щедро плодоносили сады во всей Галицко-Волынской земле…

Вокруг на улице разносились стоны нескольких других невольников, избиваемых кнутами: так им прилюдно устраивали самые разные пытки за малейшее неповиновение.

Настя лежа пыталась заткнуть уши руками.

Через какое-то время с помощью своих товарок, бледная как смерть, она поднялась и подобно лунатичке пошла дальше. Всю дорогу молилась, говоря: «О Боже! О Господи! Верно, справедливо ты караешь наш народ за большие грехи его. Но сжалься над ним и надо мной в этом жутком городе пыток. Покажи мне свой благосклонный лик, и моя неволя станет легче… Возьми меня под свою опеку…»

С этими мыслями вступила она в школьную комнату и села, как и другие, на плетеный мат, подобрав под себя ноги.

О, как же это было больно!

Другие – те, что ко всему привыкли – смеялись над ней и успокаивали ее, говоря:

– Не бойся! Привыкнешь!

Она всеми силами старалась забыть то, что видела на улице.

Молилась и смотрела в двери.

В комнату важно вошел учитель в чалме на голове. «Не молод и не стар», – мелькнула мысль в голове у Насти, так смутив ее, что она покраснела. Не знала она, как вести себя с такими.

Степенный турок Абдулла сразу заприметил новую ученицу и ее смущение. По его лицу пробежало выражение то ли внимательное, то ли довольное: может, подумал он, такое впечатление на прекрасную невольницу было произведено им как мужчиной. Но он старался не выдать этих мыслей. Он сел на подушке и начал важно, как и всегда, свой урок со слов:

– Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его!

Он трижды повторил эти слова с таким придыханием, что казалось, он их достает из самой глубины своего сердца.

Настя понимала эти слова, ибо слышала их почти с первого дня своего плена.

Слава Корану, книге пророка, продолжал учитель Абдулла только уже на арабском. Объяснял он все на диковинной турецко-персидско-татарско-славянской смеси. При этом он не забывал о жестах, показывая предметы, о которых он говорит.

Настя впитывала в себя правильное произношение арабских слов как губка воду. Но с их смыслом в душе она была несогласна, противилась ему, хотя и испытывала благодарность к учителю, что так тщательно повторяет слова.

Всматривалась в него как в икону.

В дальнейшем она ничего не понимала и считалась самой слабой ученицей. Но тем тверже была ее решимость сравняться с другими и опередить их. Она внимательно вслушивалась в звуки чужого языка учителя. Вся превратилась в слух.

Только в конце урока спросил почтенный Абдулла, знает ли кто-то из учениц язык Насти? Отозвалась одна и Абдулла приказал ей пересказывать все, что она от него услышит, Насте и всячески помогать ей в науке. Та все перевела Насте и взглядом поблагодарила учителя. После чтения Корана Абдулла учил счету.

Когда он вышел, был уже полдень. Ученицы пошли на обед. Настя села возле своей опекунши Клары (так ее звали) и мысленно собрала впечатления – как ее отец оглашал во всеуслышание свое долгожданное решение сделать какую-то крупную покупку или предпринять другой важный шаг. Она чувствовала, что найдет друга в Абдулле, ибо она ему понравилась: он смотрел на нее все время. Смотрел незаметно, но чаще, чем на других. Чаще и иначе. Смотрел он точь-в-точь как женщина, вглядывающаяся в дорогую материю, которую она не может купить из-за цены. Он, конечно, не произвел на нее никакого впечатления как мужчина, что удалось Стефану, когда она впервые его увидела. Но все же ей льстило то, что она ему понравилась.

Думая об этом, она не забывала про свою опекуншу. Спрашивала ее, как по-турецки называется каждый предмет, который она видела на столе. Клара с радостью говорила ей и живо разъясняла все, что знала. Симпатия Клары для Насти пока была важнее благосклонности Абдуллы. От Клары она узнала, что с другим учителем, итальянцем Риччи, она сама сможет разговаривать, так как он был в Лехистане (Польше) и даже немного говорит на тамошнем языке, так что она сможет понять его. Настя этому очень обрадовалась и уже почти весело шла на урок после обеда.

После полудня пришел Риччи. Худой, жилистый мужчина, с каким-то дивным огнем в глазах. Он обладал поистине аристократическими манерами. Таких Настя видела только изредка, когда ездила во Львов. Отец Иоанн говорил ей, что это были немецкие послы, едущие в Москву.

Ей было очень интересно, каким образом этот человек оказался на службе у людей, торгующих женщинами. Видимо, у него должны были быть какие-то неизвестные никому факты биографии, приключения, которые привели его сюда и принудили к такой работе и на таких людей… Риччи также живо заинтересовался своей ученицей. Он, как раз перед тем, как приступить к началу урока, выслушал ее рассказ о том, кто она, откуда, кто ее родители, как и когда она попала в плен, что умеет.

Он был удовлетворен умными ответами Насти, хотя в ответ на некоторые и улыбался незаметно. Особенно сильно стал улыбаться, когда Настя рассказала о своей вере, ее силе и красоте обрядов и церквей.

Это задело ее, так что она отважилась заметить: – Вы, верно, латинской веры… Риччи усмехнулся и ответил:

– Мои родители были той же веры, что и ваши.

– Как это, родители? А вы приняли другую? – спросила она с едва заметным возмущением в голосе. Она еще дома восприняла презрение к тем, кто оставил веру отцов.

– Нет, – ответил Риччи, смеясь. – Но про это, если вам интересно, мы поговорим подробнее как-нибудь в другой раз, и про красоту разных обрядов и про святыни разных стран тоже поговорим. Мне приятно говорить об этом с молодыми и любопытными людьми…

Он начал урок. При этом каждое предложение он переводил такой мешаниной, что и Настя его понимала. Говорил про разные народы, про жизнь господских и королевских дворов, про то, как там пишут письма, как строят, как одеваются. Говорил интересно.

Настя так увлеклась его уроком, что за ужином даже не было у нее времени подумать про этого учителя. Только спросила Клару, что он говорил до того, как она пришла в школу. И Риччи в конце лекции учил счету.

Вечером подруги проводили ее в те комнаты, которые она увидела первыми, придя в этот дом. На Настин вопрос о том, чему еще их тут учат, одна ответила:

– Глупая! Сейчас увидишь…

Тут учили уже женщины под управлением той, что переодевала Настю.

Учили любезничать, садиться на колени, нежно и горячо целовать, плавно ходить по комнате, одевать и раздевать мужчин (одежда была на деревянных моделях), обнимать, красиво завязывать им чалмы и тюрбаны. Все на моделях.

Насте эта наука была совсем не по нраву. Она просто не могла себе представить, что можно поцеловать кого-то еще, кроме Стефана. Но вспомнив слова Ванды, она задумалась.

И в эту ночь ей долго не удавалось заснуть. Она думала обо всем увиденном и услышанном в этой школе. Одним она была довольна: ей представлялось возможным самой направлять урок в интересную ей сторону. Она была ловкой. Уже после первого дня поняла по поведению учителей, что это ей по силам. Успокоившись от этой мысли, она заснула крепким сном.

Скоро заметила Настя и главное отличие одного своего учителя от другого. У Абдуллы не было Бога, кроме Аллаха, не было власти, кроме султана, не было мира, кроме исламского. Он был хорошим, даже приятным человеком, но Насте напоминал вола, идущего по кругу. Пусть даже круг был широким и красивым. Абдулла с восторгом рассказывал про величие власти султана, про красоту столицы и дворцов падишаха, про его цветущие сады, про пышные одежды двора, про далекие страны, находящиеся под его властью, про их красоту и богатства, про все величие Востока. Но всему у него было какие-то назначение. Все будет так, как должно быть, как Аллах соизволит. И в этом он отличался от итальянца, как Восток от Запада.

Риччи во всем подчеркивал вес и значение человеческой мысли, предприимчивости, труда. Даже в то, что казалось очевидным, человек, по его словам, мог вносить важные изменения.

Он ей нравился за этот образ мыслей. Ведь ни на мгновение не оставляла она своей мечты про побег, про возвращение из чужого мира, куда ее насильно упрятали и в котором, кроме важных вещей, учили поцелуям и ласкам. Эти уроки она ненавидела так же сильно, как любила уроки Риччи. Она проникалась его рассказами про прекрасные итальянские дома, про царицу моря – Венецию на 122 островах, про золотую книгу ее именитых родов, про ее Большой совет, про власть дожей, про странные тюрьмы в подземельях, про высшие школы Флоренции, про Ватикан в Риме и про все чудеса эпохи Возрождения.

Прежде всего ей нравилось в уроке Риччи то, что он говорил про предприимчивый дух тамошних людей. Поэтому победил в ней восторг, вызванный внешним блеском тамошней жизни. Но в конце она снова стала интересоваться людьми, о которых говорил итальянец. Особенно большое впечатление на нее произвел рассказ о том, что на Западе женщины занимаются тем же, чем и мужчины – торговлей, наукой и даже государственными делами. И странным образом, хоть она и была в неволе, в первый раз почувствовала себя человеком она именно здесь. Правда, и дома она знала, что были у нас государыни, вроде княгини Ольги. Но это знание уже как-то запылилось и поблекло, словно сказка. А там все происходило в ее время, жило. От одной этой мысли плечи ее сжимались, как стальные пружины, а грудь высоко вздымалась.

Тут она впервые подумала, почему бы женщине не заниматься государственными делами?

«Разве я не такой же человек, как мужчина?». Какая-то искра удивительного честолюбия заиграла в ее сердце. Это было для нее тем удивительнее, чем лучше она понимала, что находилась в рабстве, и понимала также, что там, в старом крае – как в мыслях она его звала – только монахини из всех женщин ведали своими общественными делами. Знала она, что у них были собственные советы, что сами они назначали членов своих монастырей на разные должности, отправляли их в поездки. А все остальные женщины этим не занимались. И тем бо́льше она была благодарна церкви, которая допускала женщин к такой работе. И тем больше сердилась на Риччи, который усмехаясь говорил про церковь.

Настя даже не могла представить, что Риччи был одним из политических шпионов Венеции, богатейшего города тогдашней Европы. Он должен был всеми способами отслеживать отношения на Востоке и содействовать образованию смышленых невольниц, которых после можно было бы употребить для сбора данных при дворах мусульманских наместников, адмиралов, генералов, визирей и вельмож.

Чтобы не обращать на себя внимание турецких властей, которые особенно ненавидели венецианцев, Риччи формально служил Генуе – сопернику Венеции, которая пользовалась значительно большей симпатией среди турок. Большая генуэзская торговая компания, в которой служил до этого времени Риччи, состояла в союзе с армянскими, греческими, турецкими и арабскими купцами. Интересы и политика в союзе были так искусно связаны и скрыты, что не все его члены понимали суть дела. Главная управа союза нарочно расположилась в Кафе, а не в Царьграде, где был лишь филиал с самыми доверенными людьми.

Настя больше сердцем, чем разумом понимала, что в ходе ее мыслей происходит некая перемена. Душа словно сад разделилась на три части, усаженные разными цветами.

Первую насадили еще дома, она была милее всех, ароматная как василек, хоть и наименее толковая.

Другая часть – та, которую в ней взращивал турецкий учитель Абдулла. Она не любила его уроки, но сам он ей нравился, ибо она чувствовала в нем честного, верующего человека.

Третья часть была делом итальянского учителя Риччи. Она нутром чуяла, что тот хуже турка. Но от науки его так и тянуло сладко, как от греха. Как от теплой, ясной воды, что обволакивала ее в купальне, веяло от дивной науки тогдашнего ловкого Запада. Она больше чуяла, чем понимала, что освобождает сущность человека, но делает это ужасно, будто давая яд в одну руку и нож – в другую, говорит: «Тебе все можно, делай, что хочешь!» А старая мудрость Востока говорила: «Слушай Аллаха на небе и султана на земле!» Она связывала сильнее татарских ремней. Но в этом чувствовалась и сила. Настя чувствовала ее и в Абдулле, что был крепко связан этой наукой по рукам и ногам.

Перед чистой, словно цветок, душой Насти стоял тогдашний Запад Ренессанса, уже пораженный неверием и злодейством, – и чуждый Восток, полный жестокостей, но более сильный в вере. Видно, поэтому Бог избрал его своим оружием на земле.

Она трепетала внутри, как трепещет бабочка, брошенная в воду. Ее единственной внутренней опорой был крест. Но его все больше будто поглощали два новых потока. Но появлялся он в ее душе, даже ярче сиял, чем прежде. И она так держалась за него, как букашка держится за соломку, несомую водой.

О страшный потоп встревоженной людской души! Этот потоп только начинал заполнять невинную душу Настеньки…

 

* * *

Хоть Насте и не нравился Риччи, она все же слушала его, затаив дыхание. Особенно про независимых женщин в Италии. Как же он интересно рассказывал! Про их интриги и заговоры, или про разные яды, которыми сживали со свету врагов.

Внутри у нее что-то кричало, что так нельзя поступать. Но крик сразу глушило осознание того, что так делают… И нравственный крик ее души был все тише и тише. Она просто свыклась с тем, что страдала от этого.

Однажды ей подумалось, что ее учитель действует по какому-то определенному, хорошо продуманному плану, рассказывая им все это. Собственно, с первого часа пребывания с ним в школе, почуяла она, что это таинственный человек, который что-то не договаривает. Несколько раз ей казалось, что она ухватывает нить, смотанную им в таинственный клубок. Даже палец ко лбу прикладывала, думала, отгадала. Но мгновение спустя опускала руку… Угадать не получалось.

Все это ее интересовало и захватывало, но в то же время мучило. Поэтому она выдохнула, поняв, что Риччи перешел к совсем другим делам. Настя что-то уже слышала про это дома – первые глухие вести. Но тут она узнала больше про новые чудеса, которые итальянский соотечественник ее учителя открыл за океаном, в который садится солнце. Узнала про красных людей, что как вихрь летят степями и снимают кожу с голов побежденных, про их вигвамы из шкур и каменные святилища на священных озерах, про золотые палаты царей в Перу и Мексике и про страшную, отчаянную борьбу с белыми наездниками.

С этого времени Риччи перешел к рассказу про удивительные приключения Одиссея. Потихоньку перешел он к эллинской философии, а она впитала эту науку в свои мысли, как впитывает цветок росу в нежные листья. Она цвела на глазах, как черешня.

Все, что услышала, обговаривала она потом со своей подругой еврейкой, которая знала больше, ибо дольше уже была в руках торговцев, что старательно готовили своих жертв.

Как-то Настя спросила:

– Скажи мне, Клара, к чему нам все эти яды и женщины, зачем?

– А ты, Настя, еще не знаешь? Они так размышляют: вот какая-то из них попадет в руки некоего высокого дома, где нужно будет кого-то им внедрить. Тогда сулят золотые горы, а многие соглашаются. Все этот союз, что доберется бог знает куда! Я не знаю, но мне кажется, что он и в те новые земли пробраться хочет, о которых Риччи рассказывал.

Настя дрогнула, словно по ней полз гад: эта жуткая мысль ее так встревожила, что она не хотела больше касаться этого дела.

Но снова спросила Клару:

– Думаешь, и Абдулла участвует в этом союзе?

– Абдулла? Нет! Это честный турок – чтит Коран, но не знает, что делается.

Как-то шла она по коридору, немного опаздывая в школу, а ее встретил Риччи и вдруг спросил:

– Вы бы поехали со мной на Запад?

– Как же! – ответила она и вся загорелась. – Я же в неволе…

– Сбежим вместе.

Она не знала, что сказать. Ей хотелось вырваться отсюда, но она помнила своего Стефана и что значит бежать с Риччи, поняла. Но она не хотела отказом рассердить его.

И ответила быстро, как бы спеша: – Я… я… подумаю…

Кто-то подошел, оба спешно пошли в школу.

Риччи начал еще красочнее рассказывать про чудеса Запада, про их школы и тамошние науки.

Шло время, а выкуп все не приходил… И даже весточки не было ни от Стефана, ни от отца. А может, не пропускали к ней никакой вести? Иногда она сидела и тихо плакала. Но вскоре вставала и принималась за строгую науку.

Хозяева Насти радовались такой проворной ученице.

В это время Стефан Дропан, Настин суженый, со значительной суммой ехал в составе польского посольства по следам любимой. Был он в Бахчисарае и добрался до Кафы. И молился в храме братьев тринитариев, что от его Насти отделялась лишь улицей.

Всюду он спрашивал и поехал в Царьград. Но никакой вести про нее не услышал. И не смог вернуть себе Настю. И она не смогла его вернуть. Но и хитрым торговцам не удалось ее использовать. Ведь рука Господа управляет людской судьбой и долей народов на путях, что сами они выбирают по своей доброй воле.

 

VI. В неизвестное будущее

Много дней прошло в школе невольниц, и над ужасной Кафой уже второй раз летели на юг журавли. Настала прекрасная весна, и земля запахла. В урочный вечер, когда к пристани причалило несколько турецких галер, увидела Настя из окна своей комнаты, как военная стража на пристани побросала шапки на землю и собрали палатки. Громкие крики солдат доносились даже до нее.

Сразу же стало известно, что в городе Ограшкей умер в дороге старый султан Селим, и что тело его на черных волах везут в Стамбул.

Какой-то небывалый беспорядок охватил мусульман.

У всех на устах было имя престолонаследника, который пока был наместником Магнезии.

– На престол вступает молодой Сулейман!

Эти слова произносились мусульманами с каким-то особенным придыханием и таинственностью во взгляде.

Военные отряды как-то по-другому шли через улицы города: другой походкой, иначе держа мушкеты, иначе подымая головы. Шаг их стал твердым, а икры янычар напрягались словно сталь… По старым черным улицам Кафы стекались толпы мусульман и громко кричали в небо: «Аллах акбар! Сотен лет жизни султану Сулейману!»… Десятый султан из Османов!» С этим возгласом какое-то чудное предание веры и надежды шло от Черного моря и от гор Чатырдага меж мусульманскими племенами. Шло и укрепляло их тело и душу.

Даже в сералях набожные жены мусульман подымали своих детей вверх, пылко твердя: «Наши кровь и добро в воле падишаха!»

И все мечети открылись нараспашку, а мусульманское племя волнами приходило в них молиться за нового султана. С вершин минаретов дивными голосами кричали муэдзины свои молитвы. Словно раскаты грома раздавались в исламском мире. В воздухе витало чувство новой великой поры Османов, подготовленной твердостью покойного султана. Какое-то неимоверное единство объединило мусульман всех народов и состояний – от богача до нищего. От них разительно отличались сонные лица чужаков, христиан и иудеев.

Настя с интересом ждала дня, чтобы расспросить своего учителя Абдуллу про молодого султана.

Как только на другой день в комнату вошел Абдулла, она его спросила:

– Чего мусульмане ожидают от нового султана?

Абдулла посмотрел на нее внимательно, опустил голову, скрестил руки на груди и сказал глубоким таинственным голосом:

– Султан Сулейман будет величайшим из наших султанов!

– Почему? – спросила молодая невольница, обжившаяся в школе и привыкшая к учителям.

– Так предсказано, – с глубокой верой ответил почтенный Абдулла.

– Но что именно предсказано? – с интересом спросила Настя.

– Предсказано, что с началом каждого столетия рождается великий муж, что схватит этот век как быка за рога и переборет его. А султан Сулейман родился в первый год десятого столетия Герджи.

– Но в этот год родилось множество людей, – заметила Настя.

– Не говори так, о Хюррем, – серьезно ответил Абдулла, – ведь султан Сулейман – любимец Аллаха, и святая лоза в руке его оставила еще один знак того, что это будет величайший из всех султанов наших.

– Какой знак? – спросила она с еще бо́льшим любопытством.

– Он – десятый по счету султан! А десять – это самое совершенное число! Оно оканчивает и закрывает первый круг чисел. О его совершенстве свидетельствует и то, что у нас десять пальцев на руках, и десять – на ногах. У нас десять чувств: зрение, слух, обоняние, осязание и еще пять таких же внутри. В священном Коране десять частей и есть десять способов его прочтения. У Пророка было десять учеников, и десять заповедей. Существует десять частей неба и десять гениев над ними. Из десятков состоит все войско падишаха. Десятый султан жестоко накажет врагов ислама. Слышишь, как по-другому стала перекликаться стража на пристани? Она уже чует, что великая рука взяла на земле знаки власти Пророка, еще более великая, чем рука его грозного отца. Пусть Аллах будет милостив к душе его!

А стража действительно иначе стала перекликиваться на пристани Кафы. Муэдзины иначе пели на минаретах. Даже простые мусульмане по-другому держали голову: их воображением овладела вера в великого султана, что все преодолеет и все уладит. И начали они рассказывать удивительные легенды про молодого Сулеймана.

Настя все ждала Абдуллу. С нетерпением ждала, чтобы расспросить про молодого султана. Теперь ее интересовал прежде всего Абдулла, а не Риччи.

На следующий день она снова начала расспрашивать его про молодого султана. Она так заинтересовалась, что говорила уже довольно хорошо, без помощи своих товарок.

Абдулла, обрадованный ее интересом, рассказывал с величайшим восторгом, говорил про великие дела, которые наверняка совершит молодой султан.

Настя долго слушала его с интересом и, наконец, пре рвала его с такими словами:

– Ты говоришь так, будто султан Сулейман будет жить вечно.

– Нет. Конечно, и он не вечен. Но древнее предание гласит, что и после смерти он будет править миром какое-то время.

– Как это?

– А вот так. Десятый султан Османов умрет на львином столе сидя. Свой смертный час он встретит окруженный всеми знаками власти. Люди и звери, гении и джинны будут бояться его и слушаться, думая, что он жив. И никто не отважится подойти к Великому халифу. А он никого позовет, ведь не будет его уже среди живых. Так и будет он сидеть, пока мелкий червь не подточит посохи, о которые облокотит свои руки великий султан. Тогда с подточенными посохами упадет и тело Великого Государя. И о смерти его станет известно всем. И в государстве Османов начнется небывалый разлад. Аги и вельможи поддержат ужасное правление Капу-Кулей. Арпалык и Пашмаклык уничтожат великую сокровищницу султанов, а подкуп и преступления будто черви подточат силу закона десятого и величайшего султана из династии Османов. Еще из-за моря, из далеких пустынь принес такое предание о десятом султане Османе мой народ. – Через мгновение он добавил: – А ты, нежный цветок, не бойся страшного времени Капу-Кулей. Предсказывают, что тот, кому будет больше десяти, когда он услышит об этом предании про Сулеймана, не увидит его смерти. Ведь берега суши захлестнут многочисленные волны еще до того, как молодое лицо великого халифа сморщится и побелеет, как молоко, его каштановый волос.

Учитель Абдулла говорил это спокойным голосом. И ни один нерв не задрожал на его лице.

Затаив дыхание, Настя слушала старое поверье турок про величайшего мужа среди них. Она словно в экстазе спросила:

– А что предсказано хотя бы про одну из жен десятого султана?

– Все что предстоит, должно быть и предсказано. Любимой женой десятого султана будет Мисафир. В сердце падишаха она взойдет как ясная феджер, но в его царстве это будет кровавый восход. Она совершит много доброго, но и много горя принесет всей земле халифа от тихого Дуная до Басры и Багдада, и до каменных могил фараонов!

Даже в царстве тишины, в ужасной пустыне, где веками чернеет Мекам-Ибрагим, среди зноя забьет чистый родник под ее стопой. Ведь Аллах с небес дарует ей великую милость и большой ум. Но и шайтан посеет в ее сердце великую гордыню…

В школе невольниц стало тихо, будто перед грозой. Учитель Абдулла перевел дыхание и говорил дальше:

– Долго и упорно, постом и молитвой будет бороться Великая султанша со своим грехом, пока не поддастся искушению шайтана в святую ночь Рамазана… И будет вихрь потрясать врата сарая и окна сераля, а в сердце султанши воцарится гордыня, и захохочет шайтан в садах султана и в его мраморных палатах. Но придет и Божья кара, как напоенный верблюд переходит пустыню. Ведь Аллаху человек обязан многим, Аллах терпелив, но ничего не дает даром…

Настя задумалась, но вовсе не над женами падишаха. Ее ум, в котором Риччи пробудил интерес к государственным делам, обратил внимание на нечто совершенно иное, и она сказала:

– Но не предсказано ли, что будет с государством великого султана?

– Все что предстоит… будет и предсказано с замиранием сердца великими людьми, – ответил Абдулла. И прибавил, будто с грустью: – Когда замкнется круг времен на веках вечных очей Аллаха, тогда народ Османов уйдет туда, откуда пришел, исполнив по приказу господа свое назначение против безбожных нессараг. Но возвращаться на Восток он будет, терзаемый бандами разбойников без рода и племени, только лишь с огнем в зубах… Секунду он помолчал и завершил:

– Как всякий человек, так и всякое племя имеет свой рок, неизбежный и неумолимый, которого не обойдешь ни на коне по суше, ни на корабле по морю…

Говорил он так, словно читал священный Коран. Ни на секунду не проявилось беспокойство в его взгляде. Всей своей позой, всем выражением лица он говорил, что будет, то будет. И даже Сулейман Великий не прервет поступь судьбы. Свой рок…

 

* * *

Движение, вызванное смертью старого султана и восшествием на престол нового, не прекращалось, а росло с каждым днем. На пристани началось жуткое столпотворение. Из отдаленных областей Крыма на торг пригнали множество коней, скота и рабынь. Спрос на них был высоким. Всякий начальник внимательно всматривался в товар, чтобы преподнести его как подарок стоящему над ним начальнику: искали их благосклонности в час перемен, хотели удержать свои места, а то и получить повышение.

Уроки в школе невольниц почти совсем прервались, ибо каждый день приходили вельможи и богатые купцы, которым показывали женский товар в разных одеждах или полуобнаженным. Как-то раз Настю чуть не купил какой-то анатолийский баши. Сделка не состоялась лишь из-за высокой цены, которую генуэзец не хотел снижать ни на грош.

Не прерывались только уроки, что вели женщины. Их науку невольницам вбивали в головы еще сильнее. Наскоро повторяли они искусство приличного облачения, выбора цвета в одежде, науку об убранстве покоев, хранении кашмирских шалей и дорогих вуалей из Моссула и Дамаска. Обращение с невольницами стало более суровым: за малейший просчет их били батогами, старательно закрывая тело перед наказанием, чтобы не поранить. Стол был обильным как никогда.

Среди этого переполоха, в котором каждую в любую секунду мог ожидать печальный поворот судьбы, почти без усилий воплотилось предчувствие польской дворянки. Ее товарки почти безучастно смотрели на то, как ее наряжали.

Все знали, что приехал тот старый, немощный баши. Настя на прощание шепнула ей тихо:

– Он купил тебя не себе, а в дар кому-то. Может быть, он молод.

– О нет, – ответила жертва. – Он уж одной ногой в могиле, и ему не от кого ждать ласки. Для себя покупает! А прожить может еще долго…

Появились и армянин со старым Ибрагимом, пришли вместе с генуэзцем и напомнили своей жертве, что нужно понравиться старому баши.

– Иначе очень несладко тебе придется, – сказали они, чтобы запугать остальных.

Несчастная жертва, помня про былые мучения, сейчас же подняла голову, сквозь слезы начала бросать огненные взгляды и живо двигаться – так, как ее учили. За час доехала она в закрытой коляске с этим полумертвецом до пристани, уже в качестве его собственности.

Настя с болью провожала взглядом свою землячку, ибо сама не знала, что с ней будет.

– У бедной Ванды Вележинской уже есть муж, – шепнула Настя Кларе. Та ничего не ответила – так была взволнована.

Клару направили вместе с Настей – непонятно куда…

 

* * *

Генуэзец, Ибрагим и армянин ходили около ограды и о чем-то совещались. Невольницы, затаив дыхание, следили из окон за каждым их движением, каждой их миной. Знали они, что эти торговцы сейчас решают их судьбу, но не знали, что решат.

Еще в тот вечер им сообщили, что завтра рано утром их повезут на продажу – целую школу. Куда – никто не сказал. Но все догадались, что повезут их морем в Царьград, ибо там самый высокий спрос. Говорили, сам Ибрагим повезет их. Но все равно окажутся они на Аврет-базаре. Это было точно известно.

Настя не спала почти всю ночь. Не спали и ее товарки.

Вспоминали прошлое, размышляли о будущем.

Ранним утром принесли им прекрасные одежды и приказали в них одеться. Вскоре всю школу рядами повели на пристань и на лодках доставили на большую галеру. Старый Ибрагим внимательно следил за ними, армянин помогал ему. Настя вспомнила первые минуты своего плена. Оба были ласковы к своим жертвам. Видно, они еще не знали, кто куда попадет и для чего пригодится им. С обоими торговцами ехал также брат генуэзца.

Галера долго стояла на месте. Видно, кого-то еще ждали. Отплыла только вечером.

Настя с сожалением посмотрела на город и здание, в котором передумала столько новых для нее мыслей, мечтаний и чувств.

Какой-то холодный сумрак положил свои пальцы на тихие воды моря, на его легкие волны и на заплаканные глаза молодых рабынь.

Что за судьба ждала каждую? Одну – получше, другую – похуже: может, ждала их пугающая роскоши домов Дамаска, Смирны, Марокко и Самарканда… Но не сможет она сравниться с болью в их душах. Поэтому нежной кистью своей сумрак накладывал тень на глаза невольниц, как и прежде. Теперь они грустно пели на прощание… Пели, щебетали словно птицы… Берега Крыма и кошмарный город Кафу они покидали с болью. Такова судьба человека: он жалеет о том, что было, хоть это было и плохо, ведь боится того, что будет, ибо что будет – неясно.

Хоть они и были очень утомлены, из-за бессонницы в прошлую ночь, этой ночью они не спали точно так же. Как только таинственная ночь покрыла черным бархатом бескрайнюю поверхность моря, ужас охватил черную галеру и не давал он заснуть ни рабыням, ни их господам. Рассказывали они друг другу про пиратов, про страшного Хайреддина с рыжей бородой, который не боится даже галер высоких начальников. Рассказывали про козацкие чайки, которые неожиданно нападают на море и поджигают турецкие галеры.

Настя мечтала о последнем, хотя очень боялась пожара на воде.

А как только наступила полночь, и небо на Черным морем почернело словно самый темный бархат, так что ни одна звезда не сияла на его своде, бедные невольницы увидели, как далеко-далеко засверкали три красных огонька. Они быстро приближались. Беспокойство охватило торговцев на галере.

Кто бы это мог быть?

В ту эпоху моря были опасны, как и сухопутные пути.

Беспокойство перешло в тревогу, ибо уже показались силуэты таинственных кораблей. То ли купеческие, то ли военные. Быстро пронесся по галере слух:

– Это Хайреддин с рыжей бородой!

Кто сказал? Все говорили. Кто начал? Никто не знал. Но ни одна душа не сомневалась, что плывет Хайреддин, «ужас пяти морей», от Алжира до Кафы и Каира, кошмарный и вездесущий…

Страх парализовал купеческую галеру. А три корабля Хайреддина – самого грозного пирата своего времени – были все ближе и светили красными огнями. В этом свете Черное море становилось еще чернее. Какое-то тяжелое удушье легло на воду, воздух и сердца всех, кто был на галере, – такое тяжелое, что, казалось, духи всех замученных грозным султаном Селимом отовсюду тучами слетались на справедливый суд Аллаха. Даже невольницы, которым нечего было терять, чувствовали, что их может ждать и нечто худшее, по сравнению с тем, что было: оказаться в руках закоренелых разбойников как добыча, которую делят по жребию.

Пиратские корабли XVI–XVIII вв.

А мрачные суда Хайреддина подплывали все ближе и ближе. На их бортах уже виднелись черные стволы орудий, сверкали крюки и абордажные лестницы, которые разбойники перекидывали на купеческие корабли и по которым они шли с клинками в руках и зубах. Они уже стояли в ряд, ожидая приказа капитана. Галера встала, как курица, атакованная коршунами. На одном из пиратских кораблей показался Хайреддин с рыжей бородой – ужас всех людей, шедших по морю, какой бы ни были они веры.Его лицо было изрыто громадными шрамами. Сквозь легкий прозрачный кафтан красного шелка виднелась стальная кольчуга. На поясе у него были два острых ятагана, на боку – кривая сабля, а в руке – обычная палица. Борода его и правда была рыжей, даже красной, будто крашеной.Настя от этого зрелища тихо, трясущимися губами стала читать псалом:– Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих…Клара, дрожа всем телом, шептала Насте:– Сейчас нападут…Хайреддин нагло и уверенно смотрел на купеческую галеру, не говоря ни слова. Над его головой медленно поднималось красное полотно. Обычно на нем было одно лишь слово: «Сдавайтесь!»Но теперь к великому удивлению всех, кто на него смотрел, там было написано: «Десять дней и ночей не возьму добычи ни на море, ни на суше, ни от мусульман, ни от неверных, с того дня как до ушей моих донеслась весть про восшествие на престол исламский десятого падишаха Османов».Все вздохнули с облегчение, хотя страх не отступил сразу: и свободные, и невольники глядели на три пиратских корабля Хайреддина, что тихо шли мимо них.Они почти исчезли в черном пространстве, но страх невольниц только возрос от мысли о скором приезде в город того, кому, пусть даже на десять дней, страшный Хайреддин выразил свое почтение.Настя побелевшими губами все повторяла: «Помилуй мя, Боже», – теперь уже из страха оказаться в Царьграде – столице халифа.Все невольницы уже Бог весть в который раз рассказывали друг другу, как перед выходом их на пристань закуют их по четверо в цепи, чтобы в толпе ни одна не убежала и не скрылась.Клара, которая откуда-то подробно знала обо всем, что делают с невольницами, объясняла Насте, что когда вдруг нет цепей, то скорее мужчин свяжут обычной веревкой, чем молодых женщин и девушек.– Почему? – спросила Настя.– Я же говорила тебе! Мусульмане говорят, что глупейшая из женщин хитрее самого умного мужа. В конце концов мы в наше время – товар более дорогой, чем сильнейшие из мужчин.Белые ручки Насти задрожали, а в ее синих глазах появились слезы.К утру она заснула тревожным сном. И ей приснилось, что на галеру все же напал разбойник Хайреддин на трех кораблях, и что издали налетели маленькие казацкие чайки… И что произошло ожесточенное сражение, и что галера запылала ярким пламенем.Настя проснулась с криком.Было еще темно. Лишь глаза ее горели от бессонных ночей. Она села на лежанку и начала дожидаться дня. Рано утром она услышала напряженные возгласы, такие напряженные, что ей показалось, что это ее мать и отец зовут ее:«Настя! Настя!»Но это был лишь клин перелетных журавлей, летевших из Малой Азии над Черным морем на Север, в ее родные края. Может, они прощались с ней…Перед глазами ее встал Рогатин и большие луга над пастбищем, на которых отдыхали журавли.«Там, наверное, все разрушено», – подумала она, и слезы стали душить ее. А черная галера торговцев живым товаром плыла и плыла на Запад в неведомое будущее.

 

VII. В Царьграде на Аврет-базаре

Как только перестал идти над Царьградом проливной дождь, весеннее солнце улыбнулось ему блеском и теплом. Зазеленели сады и огороды. И сильнее прильнул плющ к стройным кипарисам в парках Ильдиз-Киоска. И зацвели белые и синие сирени и красным цвет покрылся абрикос. С величественных стен резиденции падишаха свесились синие пахучие купы цветков глицинии. Их запах достигал пристани, где выстраивали длинные ряды молодых невольниц… Шли они скованные по четыре, скованные крепкими двойными цепями с кандалами на руках. Но для четверки, в которой оказалась Настя, легких цепей для женщин не хватило. И на берегу Золотого Рога, столицы падишаха, надели на нее тяжелые цепи для молодых мужчин, и затянули до предела, чтобы не выскользнули ее маленькие ручки.

Она бы верно горько заплакала, не отвлеки ее внимание жуткие сцены, что творились здесь, когда выстраивались ряды невольников-мужчин. Из-за Черного моря, с берегов Скутары, с Мраморного моря, шли к Золотому Рогу самые разные суда, галеры и каравеллы. А из них выходили на берег массы невольников и невольниц. С последними обходились еще сносно, но невольников гнали как скот: били палками и розгами, веревочными нагайками и цепями. Били до крови.

Тут Настя узрела «книгу истории наших страшнейших страданий и мук», открытую на самой середине. С момента, когда она своими глазами увидела, что даже самый ужасный турецкий разбойник умел чтить законную власть своей земли, уже не было сомнений в ее пораженной болью головке, что каждому народу Бог дает ровно то, что он заслуживает. В синих глазах Насти снова мелькнула чаша с черным ядом на фоне Высокого замка во Львове. И она чуть не разразилась рыданиями прямо на берегу Стамбула и его золотой пристани. Но лишь две тихих слезы скатились по ее лицу на кандалы и цепи, и засияли как жемчуг. Ей вспомнилось то гадание, что она почти забыла: «В жемчуге и фарарах будешь ходить, и адамашки будут под ногами твоими, а в волосах – огненный камень…»

Не в жемчуге, а в цепях она шла, ступала не по адамашкам, а по грязи, в которую падали слезы невольниц. Не было дорогого «огненного камня» в волосах, но зато огонь полыхал в ее голове, что ей казалось, будто ее глаза вылезут из орбит. Когда боль отступала, ее казалось, что она рождается заново.

А от Перы до Галаты – огромных предместий Истамбула, гнали по суше в цепях новые толпы уже проданных невольников! Кого только не было среди них! Рабочий люд, селяне и мещане, шляхтичи и священники. Это было видно по их одежде: наверно их недавно пригнали из родных земель крымские татары или дикие ногайцы. Рабы шли скованными или связанными, как скот, побитыми и измордованными. А турецкие собаки лизали кровь из ран от побоев.

Настя закрыла глаза, испытывая внутреннюю боль. Видно, это были невольники с ее родины, ибо чаще всего слышались от них обращения к Богу на ее родном языке, хотя слышались урывками и слова молитвы на польском: «Здровась Марйо, ласкись пелна… мудль сен за нами гжешними… тераз и в годзине сьмерци нашей… амен…»

Польский был слышен реже среди пленников. Она вспомнила слова отца о том, что и ляхи хороши, но наши «еще лучше». Вот от этого и было их здесь так много, на этой страшной каторге. Она думала: «Бог отмерил справедливость Божьей мерой…»

Она понимала, что и наши, и поляки потеряли родину, ценность большую, чем физическое здоровье. Теперь они не знали, куда их отправят и у кого они очутятся. Как толь ко она перестала слышать родную и польскую речь, начала оглядываться по сторонам, чтобы забыть страшные сцены, виденные недавно. Она с замиранием сердца смотрела на мраморные палаты и стройные минареты прекрасной как мечта столицы Османов, утопавшей в цветах и зелени под синим южным небом.

 

* * *

В священную Мекку как раз отправлялись весенние караваны, что везли дары и прошения султана к гробу Пророка. Ибо то был приписанный день перед началом Рамазана.

Уже с утра тесно было на широкой улице, что с северного конца пристани ведет к Ильдиз-Киоску, расположенному над Босфором на вершине Бешикташа.

Бесчисленные повозки мелькали в цветастой толпе… А от Бешикташа до горы Ильдиз стояло рядами войско падишаха. Все еще выходили эти стройные ряды солдат султана из казармы янычар длиной в целую милю, что была быстро достроена при десятом султане Османе. Все крыши домов были до отказа заполнены зеваками. Из каждого окна смотрели глаза любопытствующих, чьи головы едва пролезали в проем из-за тесноты. А все выступы стен и балконы были утыканы зрителями, так что свободного места на них не осталось. Длинными рядами сидели на балконах турчанки в вуалях. Каждая с нетерпением ждала появления молодого султана.

Того же хотели и молодые невольницы, оставленные далеко позади. Это было сделано просто для того, чтобы они не могли идти ни вперед, ни обратно к пристани.

Из мечети вышла длинная вереница исламских священнослужителей: старые, степенные, бородатые мужи в длинном одеянии зеленого шелка с широким, шитым золотом воротником. На головах их были зеленые тюрбаны с широкими золотыми лентами. Там, перед окнами великого падишаха, в тайне от толпы грузили султанскими дарами святой весенний караван к гробу Пророка.

Настя глядела во все глаза. Но не могла увидеть, что делалось там, куда пошел длинный ряд священнослужителей.

Она переборола в себе внутреннее унижение из-за кандалов на руках.

И вот, уже с веселой улыбкой, она обратилась к старому «опекуну» и сказала бархатным голосом:

– Скажи нам, добрый Ибрагим, куда идут эти духовные лица?

Ибрагим ласково посмотрел на нее и ответил:

– Скажу, о Хюррем, хоть и не признаешь ты святого имени Пророка. Не теряю надежды на то, что светом его учения озарится когда-нибудь твой веселый взгляд. Скажу как есть. В том, что это верно, ты убедишься, если Аллах будет милостив к тебе и сделает тебя служанкой одной из жен падишаха, да живет он вечно!..

Он указал куда-то и продолжил:

– Они идут к большому двору дворца падишаха, где под окнами султана всех султанов грузят священный караван его дарами. Почтенные паломники, что пойдут с караваном, и эти духовные лица, что сопроводят их, идут в шатер, где приготовлен для них большой ужин. На ужин к ним выйдет сам шейх-уль-ислам, поверенный халифа в делах ислама, и благословит их на дорогу. После они выйдут из шатра и встанут перед окнами султана. Счастлив будет тот, чьему взору хоть раз предстанет десятый, величайший из султанов Османов…

Тут старый Ибрагим передохнул и продолжил:

– Он стоит в одном из окон и взмахом руки попрощается с паломниками, а они поклонятся ему до земли. Потом выйдут тридцать посыльных и передадут проводникам каравана золотые в шкатулках белой кожи, перевязанных зеленым шнуром. А за ними выйдут носильщики с кувшинами, в которых и лежат дары султана, отправляющиеся в Мекку. Сначала нагрузят двух верблюдов, а за ними – тридцать мулов. После этих верблюдов проведут по большой куче песка, насыпанной во дворе у султана, чтобы показать, как пойдет караван тяжким пустынным путем.

На этих словах сердце Насти задрожало. А она еще не знала, от чего. Но через мгновение поняла причину своего волнения: исламский символ напомнил ей иной образ иного торжества в родном родительском доме, где в сочельник выносили сноп и стелили на полу пшеничную или ржаную солому. Смеркалось. На небе появилась первая звезда. Редко падал снежок. Как сон, как далекая мечта возникло в ее душе это праздничное воспоминание. И Настя склонила на секунду свою головку.

А старый Ибрагим рассказывал дальше:

– После этой церемонии верблюдов остановят и расстелят перед ними молитвенные ковры. Священнослужители обратятся к Мекке, а шейх-уль-ислам еще раз благословит их. Тогда святой караван покинет пределы дворца и пойдет среди народа. Вот и началось…

Действительно, по движению толпы было видно, что идет священный караван. Все глаза посмотрели туда. Во главе были те самые духовные лица, что недавно заходили в пределы дворца. Но теперь они уже ехали на белых конях; седла их были богато убраны золотом. Ряды стражи с трудом сдерживали толпу, которая хотел как можно ближе оказаться около каравана. Тупыми концами копий и батогами прогоняли тех, что все-таки прорывались сквозь стражу. Два головных верблюда возвышались над толпой своими головами. Дорогие металлические удила свисали с их морд, шелковые кисти с золотом прикрывали их. На горбе первого верблюда на драгоценном ковре возвышался балдахин, наполненный сокровищами и покрытый златоткаными коврами. Другой верблюд нес на горбе, на шелковых коврах, чудную башню, с павлиньими и страусиными перьями, что должны были отгонять от каравана злых духов. За ними шла стража в такт глухим ударам барабанов.

Теперь колонна остановилась. Два араба, вооруженные кривыми саблями и металлическими щитами с тарелку величиной, сошлись друг с другом в бешеной схватке. Они быстро наносили удары по щитам и саблям друг друга, искусно правя конями. Это зрелище олицетворяло на падение разбойников на караван и бой с ними: паломники длинными палками отбивались от нападавших. После караван спокойно двинулся дальше.

В середине его, под сильной охраной, два крепких мула несли прекрасный резной, напоминавший целый павильон паланкин из черного дерева. Крыша его держалась на золоченых столбах. Сверху у него блестел золотой полумесяц. По бокам было открыто по три окошка, а спереди и сзади – по одному. Все они были завешены шторками. На мягких подушках в паланкине сидел маленький сын султана, который представлял отца: сам султан лишь душой был с паломниками.

При виде престолонаследника гигантское воодушевление воцарилось в народе. Но он только движениями глаз и рук, а не криком, выражал свои чувства, чтобы не испугать юного наследника падишаха.

И только шепот шел среди мусульман: «Это Мустафа, первенец султана Сулеймана…»

Это был первый член семьи падишаха, которого Настя увидела в его столице. Красивый, живой ребенок.

За паланкином шел длинный ряд тяжело нагруженных мулов. Каждый из них кроме двух наполненных сосудов нес еще по какому-то чудному четырехстороннему приспособлению с павлиньими и страусиными перьями. Все они были покрыты драгоценными тканями.

За мулами снова следовала стража. А за ней и другие участники хаджа и масса народа.

Весь этот живописный кортеж двигался в направлении пристани, откуда должен был отплыть к азиатским берегам, в Скутару.

 

* * *

В это время армянин с генуэзцем куда-то ушли. Может, на поиски ночлега для себя и живого товара? А может, искали они покупателей, ведь филиал их компании давно был должен приготовить место ночевки для неволь ниц. Может, даже нужных покупателей найти, а армянин с генуэзцем отходили только для верности.

У Насти вдруг заболело сердце от мысли про тяжкую судьбу, ожидающую рабынь. О себе она отчего-то не тосковала, думала о подругах. Ее врожденная веселость будто говорила: «Ты везде найдешь себе дорогу».

Но только день начал умирать на улицах Царьграда, в сердце ее вкралось волнение. Сначала оно потихоньку ранило, но потом стало мучить все сильнее и сильнее. Уже сильно забилось сердце. Сначала оно было как сверчок во ржи – стучало прерывисто, тихо. Но потом будто защебетало соловьем в калине, что растет в саду у реки Липы.

Сумрак уже начал тихо блуждать улицами Стамбула. Муэдзины прервали пение пятого азана с вершин стройных минаретов, и тут пришли армянин с генуэзцем. Они были довольны прогулкой по городу. Армянин что-то шепнул Ибрагиму и тот тоже повеселел.

Он обратился к девушкам и сказал:

– Пойдем! Ночевать вы будете недалеко от Аврет-базара.

Они повиновались.

Еврейка Клара, что шла около Насти, шепнула ей:

– Завтра будут богатые купцы.

– И что с того?

– Как что? Лучше все же попасть в богатый дом, а не в бедный.

– А откуда ты знаешь, что будет именно так?

– Как откуда? Думаешь, чего они вернулись такие довольные? Видно, подкупили слугу какого-то богатого дома, который завтра пойдет покупать рабынь. Я их хорошо знаю!

 

А ты про меня вспомнишь, если тебе повезет больше?

– Да, но и ты не забудь меня!

– Разве забывала я тебя в Крыму?

– Нет, нет. Я тебе и правда благодарна, – сказала Настя Кларе. Это ее немного успокоило.

Было уже совсем темно, когда их хозяева провели их в большие сени какого-то постоялого двора, что располагался около рынка невольниц. Девушки вошли туда спокойно, будто овечки. Скоро их расковали и разместили в больших комнатах. Тех, кому не хватило места, разместили в сенях на сене. Всем предоставили воду для омовения, чистое белье и дали пищу.

Есть они почти не могли. Но с удовольствием мылись после долгой дороги. Наконец легли спать, обратившись к Богу.

Настя сразу заснула.

Спала чутко, как пташка на ветке. Давно уже, чуть ли не через ночь посещали ее какие-то странные сны. И теперь сон был странным: ей снилось, что она шла степями по кровавым следам с другими невольницами. И все пришли к какому-то мрачном городу над морем. На улицах его было темно. При входе на каждую из улиц стояли вооруженный мужчина и женщина в белом с ребенком. Они брали на ночлег усталых путешественниц, но спрашивали: «Есть ли у тебя родина?» У кого была, тот входил в дом переночевать. А у кого нет, должен был лечь на жесткие камни у дома. Всюду шныряли собаки и нюхали лежащих, скаля на них зубы. Холодный мрак стоял на темных улицах. Настя легла на сырые камни и заснула. Во сне ей приснился еще один сон: черная чаша отравы, кинжал убийцы и какая-то долгая сказка без конца. Тупая, нескладная и бесполезная. С шумом и гамом все плевались друг в друга, дрались и резались длинными ножами.

Она проснулась от этого сна. Дальше ей снилось, что она не хочет спать на этом сыром камне чужой улицы. Она встала и начала стучать в дверь. Но дверь уже заперли и никто не открывал. В ней что-то восстало против этого. Маленькими кулачками она начала колотить в чужие запертые прочные дубовые двери и – о чудо! – разбила их. Но разбила себе и руки в кровь. И из сердца ее текла кровь на белые одежды. И из глаз потекли кровавые слезы – красные-красные, как огонь. Только пробралась она в чужой дом, поняла, что это крыло его пусто. Она, утомленная, упала на ложе, на мягкие подушки, но не могла заснуть. А кровь все лилась и лилась из сердца на подушки, на тюфяки и на пол – потекла в другие комнаты. Потом зашел какой-то мужчина, собирая кровь с пола и качаясь словно пьяный.

Она затряслась всем телом.

Проснулась смертельно уставшей. Посмотрела в окно.

На торжище было серо. Она тихо встала на колени и повернулась лицом к зарешеченному окну, подняв глаза к небу. Сухое дуновение утра освежило ее душу. Она словно цветок чувствовала, что приближается в ее жизни какой-то совсем новый момент, неведомое. Все мысли и чувства обратила она к единственному Покровителю, который у нее здесь был – к всесильному Богу.

И возник в ее воображении ясный снег Чатырдага на его возвышенном пике. Никогда она не была на этой горе, но видела ее и знала, что она существует, прекрасная, как мечта, спокойная и могучая. В сером сумраке утра молилась она Богу с глубокой верой в то, что Он слышит каждое ее слово, как бы тихо она ни шептала. Молилась:

– Боже всемогущий, что ведает все на свете! Видишь, как встает мой отец, чтобы идти в твою церковь на молитву. Даруй мне, Боже, возвращение домой! Я пешком пойду, пусть ноги кровоточат, пусть ранит меня острый колос, пойду как убогие ходят поклоняться святыням. Никогда просящий не уйдет без милостыни из моего дома. И никто не будет тщетно просить у меня ночлега. Я как мать буду добра к сиротам…

Слезы стояли в ее глазах. Сквозь них увидела она какой-то несказанно далекий простор и почувствовала невероятную силу молитвы. На секунду ей показалось, что Бог выслушает ее и исполнит ее страстное желание. Почуяла она, как благодать разлилась по ее глазам и лицу, мгновенно осушив слезы. Она была счастлива одной этой минутой, что бы ни случилось дальше! Она уверилась в том, что эта милость, божий дар на всю жизнь.

«Да будет воля твоя на небе и на земле», – прошептала она, всю себя отдавая на милость Провидения. Вдруг она устыдилась того, что решилась указывать Богу в его мудрости, каким путем ее вести. Но она успокоилась и уже полностью была готова ко всему, что ей уготовит Всевышний. Она почувствовала себя дочерью Божьей, веря, что Он не даст ей совершить неправое. Ее глаза прояснились, как у ребенка, а лицо просияло в молитвенном экстазе. Она была похожа на ранний полевой цветок, свежий и светлый.

На улице тоже стало светлее.

Началось движение.

Невольницы встали, начали умываться и одеваться. Все они делали нервно, будто перед далекой дорогой в неведомый край. Завтрак почти никто не съел. Не могли есть.

Когда они оделись, хозяева внимательно осмотрели каждую из них и повели на рынок.

А там все уже кипело.

Со всех сторон малыми и большими группами шли невольницы, выставляемые на продажу. Шли под присмотром своих господ и их слуг. Некоторые уже стояли на видном месте. Там были женщины и девушки из разных стран, разного возраста цвета кожи – от черных как смоль мавританок до белых как снег дочерей Кавказа. Были грубые на вид, предназначенные для тяжелой работы, были нежные как цвет, взращенные исключительно для удовольствия тех, кто их купит. Любые мужские вкусы здесь могли быть удовлетворены: здесь были и с трудом двигающиеся толстухи, и девушки легкие, как птицы.

Купцы уже крутились на базаре и смотрели за выставляемым товаром. Настя спокойно присматривалось к тем невольницам, около которых задерживался купец. Они тотчас меняли свое поведение в зависимости от его возраста и вида. Очевидно, к ним применили те же или очень схожие способы «воспитания». По некоторым было видно, что они прошли особо строгую школу, ибо они хватали через край, демонстрируя свои умения. Только те, кого ожидала тяжелая работа, сидели неподвижно, лишь время от времени нося тяжести по приказу хозяина, чтобы показать свою силу. Толстухи важно сидели не двигаясь. Некоторые из них обильно ели, может, чтобы доказать, что они могут стать еще толще.

Продавцы обнажали своих рабынь и громко хвалили их красоту или силу. Некоторых на секунду освобождали от цепей и проводили перед покупателем, чтобы доказать плавность походки.

Некоторым приказывали танцевать на площади или петь.

Эти картины привлекли Настю своим разнообразием. Но они возмущали ее, будто каждый приказ касался именно ее. Затем ей стало все равно. Усталость взяла свое. Она села как каменная статуя.

Но когда к ее группе приближались покупатели, длительная муштра давала о себе знать: она сама собой повторяла заученные движения и выражения лица. Проходили целые толпы покупателей. Первой продали Клару. Настя со слезами на глазах прощалась с ней. И даже не могла она себе представить, в какой край отправится ее подруга. В четверке Насти осталось только три рабыни: она, гречанка и грузинка.

Около полудня Настей заинтересовались сразу два купца. Один – молодой, другой – степенный, с длинной седой бородой. Но узнав цену, они отошли. Молодой еще два раза возвращался. Но хозяева Насти, видимо, не спешили ее продавать. И даже не очень расхваливали ее. Похоже, они ждали чего-то.

Настя устала и сидела, подобрав под себя ноги, позабыв о шуме торжища и обо всем вокруг.

Теперь она увидела, как заметались ее хозяева и вместе начали делать ей знаки руками, чтобы она встала. Она встала машинально и оглянулась. Между торговцами проходила большая группа чернокожих евнухов под водительством какого-то начальника, тоже черного. Это был наверняка слуга какого-то очень высокого дома, ибо все вокруг расступались и низко ему кланялись. Между ними шли две, видимо только что купленные белые невольницы неописуемой красоты. С ними шла также какая-то начальница в вуали, важная, словно госпожа.

Армянин, стоявший около Насти, обменялся взглядом с генуэзцем и Ибрагимом и начал кланяться и громко кричать:

– Да не минует ваш ясный взор этот прекрасный цветник Господа.

Нервным движением Ибрагим сорвал шаль с настиной груди и закричал:

– Вот девушка, белая, как снег на Ливанских горах, свежая, как плод еще с пухом, сладкая, как кипрский виноград, с грудью твердой, как гранаты из Басры, глазами синими, как бирюза, что приносит счастье, ученая в школе на радость правоверным, умелая в танце, в беседе и послушная, как дитя, умеет хранить тайны… Настю вогнало в краску.

Чернокожий начальник встал, внимательно посмотрел на нее и что-то неясно произнес, обращаясь к женщине под вуалью. Она подошла к Насте и, не говоря ни слова, прикоснулась к ее лицу и золотым волосам так, будто пробует на ощупь материю. Настя вспомнила, как ее впервые продали в Крыму.

Она поняла, что ее снова продали. Только не знала, кому. Кровь ударила ей в глаза и в голову. Словно сквозь кровавый сумрак она видела, как ее старые господа поклонились черному начальнику и женщине под вуалью. Еще она услышала, как этот начальник сказал Ибрагиму: «Вечером подойдешь ко мне за деньгами».

Она кивнула своим еще не проданным подругам, молча прощаясь с ними.

Солнце садилось за Айя-Софией, когда бедную Настю продали на Аврет-базаре во второй раз, освободили ее от цепей и отдали черным евнухам неизвестного господина.

Она пошла среди них, черных как уголь…

А позади клекотал и шумел рынок невольниц Стамбула на Аврет-базаре…

Движение по улице оживило Настю. Мысли стали посещать ее голову. Она хотела знать, кому ее продали и куда ведут.

С самого начала она поняла, что продали ее в какой-то очень богатый дом. Может, в дом какого-то аги или дефтердара. Но какого?

Немного погодя евнухи свернули к огромным зданиям. В сердце у Насти закололо от страха… Не было сомнений: ее вели к сараю… Вдоль стен ровным шахом маршировала стража…

«Отсюда никто уже никакими правдами и неправдами не выкупит меня, – мелькнуло в ее голове. – Даже если Стефан продал бы все свое имущество, то и этим бы ничего не добился», – подумала и вздохнула.

Она дрожала как осиновый лист, когда ее препроводили в какие-то страшные большие ворота, на которых были колья с насаженными на них человеческими головами. Их глаза были вытаращены от боли, а по воротам стекала кровь. Она поняла, что входит в дом сына и наследника Селима Грозного, десятого султана Османа, самого страшного из врагов христиан.

Она непроизвольно прижала маленький серебряный крестик матери к груди. Это успокоило ее, хотя страх был так велик, что она лишь на мгновение обратила взор к небесам.

Так и вошла она во двор сарая с высокими зелеными платанами. А солнце уже закатилось, и сумрак лег на величественные стены и на сады сарая в столице Сулеймана, султана турок-османов.

 

VIII. Служанка во дворце султана

Восходящее солнце только-только улыбнулось над башнями, стенами и страшными вратами Баба-и-Гамаюн, и над еще более ужасными Джеляд-Одази, и над большими платанами во дворе, и над окошками в подвалах для челяди, и над спальней только купленных невольниц.

Настя проснулась и открыла глаза. Другие еще спали.

Первое, что ей пришло в голову, – мысль о слугах ее родителей. Одних они любили, других – нет. Она старательно припоминала, кого и за что любили.

Мысли ее прервала кая-хатун, что пришла будить невольниц. Они повскакивали на ноги и начали одеваться. Молча одевалась и Настя, и тайком перекрестилась, произнося «Отче наш».

Кая-хатун повела новых невольниц на первый этаж сераля, чтобы показать им его устройство. После их должны были осмотреть и разобрать себе жены султана и одалиски.

Весеннее солнце играло светом на разноцветных венецианских витражах окон сераля и оживляло игрой красок узор чудесных ковров в покоях. Внимательно поглядела на них Настя и всем существом обрадовалась этой пышной красоте. И ей казалось, что она купается в этой красоте, словно в теплый день в реке родного края. Чудилось ей, что стены, покрытые коврами, живые, и, что они рассказывают чудесные сказки, как бабушка в родном доме. И казалось ей, что она уже не служанка и невольница, а госпожа, богатая самим видом этих дивных красок и прекрасных картин. Цветущий край смотрел на нее с этих стен, цветы, что были прекраснее настоящих, и такие же плоды и гроздья винограда. Там шла Агарь с маленьким сыном Измаилом. Шла по пустыне, изгнанная мужем из дома, шла в опускавшейся на землю ночи. Но даже пустыня выглядела как ковер, мягкий, словно песня матери. И все так прекрасно отражалось от матово-золотых стен гарема, что Настя почувствовала тепло и труд рук и умов великих художников.

Местами шла она по полутемным коридорам и не украшенным покоям, что выглядели как каменоломни. Вскоре она миновала их.

Любимой жене султана не понравилась ни одна из новых рабынь. И их повели дальше, в более скромные уголки сераля, где Настю выбрала себе одна из султанских одалисок, но слишком изнеженная турчанка.

Теперь Настя оказалась в ее покоях, а с ней еще несколько невольниц.

Уже на следующий день начала она познавать жизнь большого гарема, его обычаи, зависть, интриги и ненависть.

Мысли и разговоры султанских жен, одалисок и служанок крутились вокруг молодого султана. Всем было в подробностях известно, в какой день и час он бывал у той или иной своей жены или одалиски, как долго задерживался, ушел ли довольный или нет, на кого по пути посмотрел, что и кому сказал. Одежда и повозки, служба и сладости, окружение султана – все, словно в зеркале, находило отражение в разговорах и мечтах гарема. Настя скоро узнала все это и ей стало скучно.

В душе она чувствовала, что это лишь наносное. Этим она утешалась, хотя и беспокоилась. С тех пор, как рассталась с отчим домом, все было для нее удивительным, но конечным. Все, все, все.

Это случилось через три часа после прибытия Насти к новой госпоже. Весна была в разгаре.

Деревья цвели в садах султана. А в парках Ильдиз-Киоска, словно воды рек, нежно колыхались длинные и округлые клумбы красных, синих и пурпурных цветов.

Пьяные от пахучего сока цветов и деревьев, жужжали пчелы в лучах золотого солнца. По прозрачной поверхности садков, среди зелени листьев и блеска цветов плавали белые вереницы лебедей.

На фоне темно-зеленых кипарисов красиво выделялись ослепительно белые кусты жасмина, около которых останавливался и стар, и млад, если проходил мимо чудных клумб сарая, вдыхая эти ароматы по милости неба. Тем временем над садками в парках султана засияла семицветная дуга. Они были прекрасны, словно в раю.

Настя уже привыкла к своим обязанностям, к ношению воды, к мытью каменных ступеней, к уборке покоев, к выбиванию ковров и диванов, к протиранию дорогих росписей, наконец, к скучному и долгому облачению своей госпожи, даже к бесцельному сидению в ее прихожей. В мыслях она только еще пыталась привыкнуть к тому, чтобы не огорчаться от вида старых рабынь, что тут и там ковыляли как тени при добрейших женах султана.

И наступил памятный для Насти день и таинственный поворот ее судьбы.

Вечерело.

Муэдзины окончили пение пятого азана на вершинах стройных минаретов. На сады ложилась чудесная тишина ночи в Дери-Сеадети. Пахли глицинии.

Служанки, среди них и Настя, закончили с облачением султанской одалиски в мягкие ночные одежды и начали расходиться, как вдруг подошел кизлярагаси, начальник черных слуг в ранге великого визиря. Он сообщил лично госпоже, что сегодня вечером ее посетит сам падишах. Он низко поклонился и вышел.

Одалиска оживилась так, что сложно было узнать в ней прежнюю женщину. Ее большие черные глаза приобрели блеск и живость. Она приказала умастить ее самыми дорогими благовониями и одеть на нее лучший наряд и лучшие драгоценности. Все ее слуги получили строгий приказ – стоять возле дверей своих комнат и не смотреть в глаза великого султана, когда тот будет проходить мимо.

Тишина легла на целую часть сераля. Только черные евнухи ходили на носках и слушали, не идет ли султан, властитель трех частей света.

Настя после приказа госпожи скромно встала около дверей своей комнаты и положила руку на железную решетку открытого окна, в которое заглядывали распустившиеся цветы белого жасмина, пронизанные таинственным светом луны.

Сердце в ее груди стучало все чаще: ей было интересно увидеть великого султана, перед которым трепетали миллионы людей, даже дикие татарские орды, грабившие ее край.

Молнией промелькнули перед ней события с момента ее похищения из родного дома. Ей казалось, что все земли и пути, какими идут татары, подвержены власти человека, что должен был войти в покои ее госпожи, что этот человек – источник той страшной силы, что уничтожает все вокруг. И сердце Насти забилось еще сильнее. Впервые в жизни почувствовала она какое-то небывалое внутреннее беспокойство. Она вся превратилась в слух. Ей казалось, что она ждет соловьиную трель, и что он вот-вот защебечет в парке…

Долго она ждала.

Наконец, издалека послышался шелест шагов и комнатных ковров. Настя открыла двери и еще раз машинально положила руку на железную решетку, через которую виднелись цветы белого жасмина Не смотрела она на молодого султана.

Один лишь раз глянула.

Султан остановился.

Да… Перед ней стоял он в лунном свете. Во всей красе своей молодости, первородный сын и законный наследник Селима Грозного, Сулейман Великолепный, – господин Царьграда и Иерусалима, Смирны и Дамаска и семисот богатых городов Востока и Запада, десятый и величайший падишах из Османов, халиф всех мусульман, господин трех частей света, царь пяти морей и гор Балканских, Кавказа и Ливана, и чудесных розовых долин Марицы, и ужасных путей в степях Украины, могучий страж святых мест в пустыне Мекки и Медины, и гроба Пророка, гроза всех христианских народов Европы и повелитель сильнейшей армии мира, что твердо стояла на берегах тихого Дуная, широкого Днепра, Тигра и Ефрата, синего и белого Нила… Ноги ее задрожали.

Но ее сознание было почти совершенно ясным. Он был прекрасно одет, стройный и высокий. Глаза его были черными, как терновник, слегка покрасневшие, сильный лоб, бледное матовое мягкое лицо, тонкий орлиный нос, узкие напряженные губы. Спокойствием и умом светились его карие глаза. В дорогом темном зеркале у дверей одалиски выразительно отражалась его высокая фигура.

Стефан Дропан был лучше, ибо не был таким важным. Но этот был младше Стефана. Эта молодость била из него, так что она не смогла бы представить его старцем с седой бородой и сморщенным лицом, каким его описывал Абдулла – учитель из Кафы. Это казалось ей просто невозможным.

Она опустила глаза и убрала руку с решетки… Чувствовала, как кровью налилось ее лицо. Она устыдилась того, что ее наряд невольницы скрывал красоту ее тела. На секунду ее охватил еще больший страх за то, что скажет ее госпожа после того, как султан так надолго здесь остановился…

Она невольно повела ресницами и умоляющим взглядом показала султану на двери своей госпожи, словно прося его скорее идти к ней. Потом она снова опустила свои синие глаза.

Но султана задержал то ли белый цвет жасмина, то ли белоликая луна, что пронизывала светом ароматные цветы, то ли белое как жасмин личико Насти, то ли ее страх за то, что султан никак не шел; стоял, всматриваясь в нее, как в икону.

Через мгновение он спросил:

– Я тебя не видел раньше?

– Нет, – ответила она тихо, едва слышно, но поднимая глаз.

– Как долго ты тут?

В этот момент отворилась дверь соседней комнаты, из которой показалась одалиска с выражением гнева на лице.

Султан жестом приказал ей закрыть дверь. Она на мгновение задержалась, чтобы бросить яростный взгляд на свою служанку, а теперь еще и соперницу. И тут молодой Сулейман обнял взглядом обоих и сказал Насте, направляясь к выходу:

– Ты пойдешь со мной!

Взволнованная, Настенька взглянула на свою одежду и на свою госпожу. А та стояла будто пораженная громом. Настя машинально пошла за Сулейманом. По дороге она чувствовала на себе взгляд ее госпожи и взгляды своих товарок из дальних комнат, которые пронзали ее завистью, как острые стрелы.

 

* * *

Не помнила она, как и куда шла, и как оказалась в небольшом угловом будуаре сераля, в зарешеченные окна которого глядела ароматная сирень.

Сердце в ее груди билось так, что она снова схватилась за решетку окна.

Молодой Сулейман подошел к ней и, взяв за руку, повторил свой вопрос:

– Как долго ты тут находишься?

– Три недели, – почти неслышно ответила она. А грудь ее так трепетала, что султан заметил ее волнение и сказал:

– Чего ты так боишься?

– Я не боюсь, просто не знаю, как теперь появлюсь перед глазами своей госпожи, твой визит к которой я случайно прервала.

Со страха она забыла добавить какой-нибудь подобающий владыке Осману титул. Обращалась просто на «ты».

Он, видимо, списал это на незнание языка и простил ей.

– Тебе вовсе не обязательно появляться перед ее глазами, – ответил он, улыбаясь.

– Разве мне не будет так же тяжело с каждой из твоих жен? – заметила она еле слышно. Султан весело рассмеялся и сказал:

– Вижу, ты не знаешь, что та, к которой султан хоть раз прикоснется, отделяется от остальных, получает служанок и евнухов.

Она все поняла. Словно молнии ослепили ее на мгновение новые, совсем неожиданные повороты судьбы.

Минуту она боролась с мыслями и ответила, сгорая от стыда:

– Коран запрещает мусульманам насиловать невольниц…

Молодой Сулейман вдруг стал серьезным. Он отпустил ее руку и спросил с ударением на каждом слове:

– Ты знаешь Коран?

– Знаю, – ответила уже немного смелее Настя. – И знаю, что Коран во многих местах поощряет как богоугодное дело освобождение невольниц, но прежде всего доброту и ласку к ним. Я знаю, что ты – могущественнейший страж и исполнитель предписаний Пророка, – прибавила она, слегка обращая взгляд к молодому султану Осману.

– Кто учил тебя Корану? – спросил он.

– Набожный учитель Абдулла в Кафе, в школе невольниц, дай ему Аллах долгих лет жизни!

– Хорошо он тебя учил.

Они смотрели друг на друга, будто обнаружив в этой палате что-то совершенно неожиданное. Она никогда не надеялась, что добьется чести говорить с глазу на глаз с могущественным падишахом и получит шанс вымолить у него свободу и возвращение на родину. Чуяла всеми фибрами души, что этот молодой человек способен на благородные поступки. И уже представлялся ей в далекой мечте родной Рогатин, и церковь св. Духа, и сад около нее, и луга над Липой, и большие пруды, и белая дорога, ведущая во Львов… Она даже похорошела от мечтаний, как снежный цвет калины, освещенный солнцем.

А он не ожидал, что среди служанок одной из своих одалисок встретит иноземную девушку, что ломано, но метко говорит о Коране и не думает сразу бросаться к его ногам – к нему, могущественнейшему из султанов! Ему казалось, что в ее стыдливо опущенных глазах проскользнула искорка гнева. На секунду.

На минуту гнев охватил и его. Особенно поразило его упоминание «насилия». Он хотел было сказать, что нет еще ни малейшего основания, чтобы даже думать об этом. Но вовремя понял, что это может задеть беззащитную рабыню и ее уста закроются. В нем победило любопытство молодого человека. Как дальше пойдет разговор с этой невольницей? Признание того, что он «могущественнейший страж и исполнитель предписаний Пророка» уняло его гнев.

Он снова взял ее за руку и спросил:

– Ты веришь в пророка?

– Я христианка, – ответила она со страхом, но довольно выразительно.

Он усмехнулся, думая, что уже имеет над ней преимущество.

– Как же ты можешь ссылаться на писание Пророка, если не веришь в него?

– Но ты веришь, – ответила она естественно и живо, обезоружив его. – И правишь здесь ты, а не я, – добавила она.

– Ты к тому же и умна! – сказал удивленный Сулейман. – Откуда ты родом, как тебя зовут, и как ты сюда попала?

Скромно потупив взгляд она ответила:

– Я из Красной Руси. Твои люди зовут меня Роксоланой Хюррем. Татары вывезли меня силой из родительского дома в день моего венчания и продали как невольницу в Крыму, а потом и тут на Аврет-базаре.

– Ты уже была замужем? – спросил он.

– Нет, – ответила она. – Меня похитили как раз в день свадьбы.

Молодой Сулейман мгновение боролся с собой. Потом взял ее за две руки, посмотрел в глаза и спросил:

– Ты бы осталась здесь по своей воле, если бы я приказал взять тебя в свой гарем на правах одалиски?

– Ты не сделаешь этого, – ответила она.

– Почему?

– Во-первых, потому, что я христианка.

– А во-вторых?

– А во-вторых, я только как служанка послушна… Он засмеялся и сказал:

– Ну во-первых, ты и как служанка здесь не очень послушна!

– А во-вторых? – спросила она.

– А во-вторых, говори про третье, потому, что ты не закончила.

– Что ж, в-третьих, я думаю, что отдаваться мужчине можно только по любви…

Молодой султан знал, что во всей его огромной державе нет ни одного дома, в котором бы лучшая девушка у припала бы к его ногам, намекни он только на желание забрать ее в свой гарем. Он очень удивился, что здесь одна из его служанок – невольница – может думать таким образом… «Что за невидаль?» – подумал он.

– Значит, тебе еще и надо понравиться? – спросил он с насмешкой, хотя был движим прежде всего любопытством.

– Да, – ответила она наивно.

– И как же можно тебе понравиться? – Спросил он с еще большей насмешкой. Однако в то же время он чувствовал в глубине души, что эта удивительно смелая девушка начинает его серьезно интересовать.

Она спокойно ответила:

– Мне нравятся только те мужчины, которые не считают, что имеют право и могут делать со мной все, что им угодно…

– А знаешь ли ты, что за такие слова я мог бы силой взять тебя в свой гарем как невольницу?

– И у тебя была бы только невольница…

– Умно. А как женщина ты хотела бы, чтобы твоей воле были подвластны все мои дворцы, не так ли?

– Нет. – ответила она честно, как ребенок. – Не только дворцы, но и вся твоя земля – от тихого Дуная до Басры и Багдада, и до каменных могил фараонов, до отдаленнейших постов твоего войска в пустыне. И не только земля, но и воды, в которых свирепствуют разбойники рыжего Хареддина.

Молодой падишах поднял голову, как лев, которому на могучую гриву собралась сесть маленькая пташка. Такого ему еще никто не говорил!

Он был в высшей мере удивлен и при этом обезоружен. Тень решимости совсем исчезла с его лица. Серьезный интерес к этой молодой девушке, которая так разительно отличалась от остальных женщин в его гареме, победил в нем все остальные чувства. Он снова отпустил ее руки и стал обращаться с ней, как с девушкой знатнейшего из домов.

– Где тебя воспитывали? – спросил он.

– Дома и два года в Крыму.

– Знаешь ли ты, о Хюррем, чего добиваешься?

Она молчала.

В ту минуту она чувствовала, что ведет борьбу с могущественным падишахом, с десятым и величайшим султаном Османом, и что теперь кристаллизуются все их отношения. Инстинктом она угадала, что процесс этот не должен протекать быстро, коль скоро результаты его должны быть долговечными. Она поняла, что это не последний разговор с султаном.

А молодой Сулейман начал каким-то мягким мечтательным голосом говорить:

– В старинных книгах пишут, что были могущественные султанши, что после жестоких боев брали верх над султанами. Но ты, о Хюррем, хотела бы, чтобы я сдался без боя!..

– Без боя победа невозможна, – ответила она.

С минуту он смотрел в ее молодое умное лицо и потом сказал:

– Ты права. Не выиграла ли ты уже?..

Она не ответила.

Он подошел к окну и схватил ртом воздух несколько раз, будто раненый.

Женским инстинктом она угадала, что весьма глубоко внутрь загнала ему сладкую, но острую стрелу первого впечатления, симпатии и любви. И почувствовала она, что сейчас увидит попытку вырвать эту стрелу из сердца.

Молодой Сулейман задумчиво смотрел в ясную ночь. Наконец он встал рядом с ней и спросил:

– А можно ли любить больше одного раза за всю жизнь?

– Я молода и не разбираюсь в этом, – ответила она. – Но я слышала, как об этом пели сербские невольники, работающие в твоем парке.

– Как же они пели?

– Пели они так:

Сказав это нараспев, она как умела перевела сербскую песню на турецкий язык. И сразу добавила:

– Но я думаю, что и первя, и вторая любовь может стать ядом, если не благословит их Бог всемогущий.

Сулейман в душе признал, что она глубоко права, ибо разочаровался он в своей первой любви.

Он стоял как вкопанный, будучи уверенным, что она думает, будто он пережил уже и третью любовь… Но он не хотел, чтобы она уверилась в этом и через секунду добавил отчасти для себя, отчасти для нее:

– Первую чашу я уже выпил. Теперь, возможно, начинаю пить вторую, хотя вино запрещено Пророком. Я уже чувствую опьянение от него. Только бы не испить мне третьей чаши…

Он пытливо всматривался в ее глаза и был гораздо прекраснее, чем раньше, когда она только увидела его, идущего к ее госпоже. Теперь казалось ей, что уже долго она знает его. Молча слушала она стук собственного сердца.

Минуту спустя Сулейман сказал:

– Ты за все время задала один вопрос, я же – множество. Спроси меня еще о чем-нибудь… – и рассмеялся. Ему было очень любопытно, что ей интересно.

Настя посмотрела на него внимательно, не издевается ли он. Осознав, что нет, она спросила очень чинно:

– Почему твои глаза покраснели?

Такого вопроса нельзя было ожидать от невольницы, с которой говоришь впервые. Ведь он привык слышать его лишь от одной женщины – своей матери, когда утомленный приходил с советов Высокой Порты, или с длинной конной прогулки в ветреную пору, или когда слишком долго читал книги, или отчеты наместников и дефтердаров.

Он ответил с удовольствием:

– Сильный конь должен и выносить больше… – Неожиданно он схватил ее за плечи и начал целовать со всем жаром молодости. Она противилась, чувствуя преграды между ними, прежде всего – разницу в вере. Из-за нее она ощущала себя невольницей, несмотря на горячие поцелуи падишаха. Из-за крестика матери, что чувствовала она на груди, сопротивлялась первому взрыву страсти молодого мужчины. В пылу борьбы с ней молодой Сулейман увидел этот крест и, вопреки обычаю, молча снял с себя султанскую печатку, что носил еще его прадед Магомет у минуты, когда въезжал в завоеванный Царьград.

На нем была чудесная синяя бирюза, что хранит от бешенства, сумасшествия и яда, что дарует красоту и разум, долгие годы жизни и темнеет, когда хозяин заболевает. Положив печатку на шелковую подушечку, он всмотрелся в бархатные большие и утомленные глаза рабыни. Но она не сняла маленький крестик, хотя и понимала его, хоти он ей действительно нравился. Это и придавало ей ценность в глазах великого султана…

 

Борьба с молодым, сильным мужчиной утомила ее.

Чтобы передохнуть, она сказала, хватая воздух ртом:

– Будь учтивым, задам тебе еще один вопрос!

– Задавай! – ответил Сулейман, также глубоко дыша.

– Как можешь ты изменять своей любимой жене, так ухаживая за мной после первой же встречи?

– Какой любимой жене?

– Говорил мне набожный учитель Абдулла, что твоя любимая жена зовется Мисафир. Говорил, взошла она в сердце десятого султана, как ясная заря и сотворила много доброго во всех землях халифа… Я сама видела в священном караване твое прекрасное дитя, видно, от от этой жены.

Она повторяла слова учителя без всякого умысла, с глубокой верой в то, что у султана уже есть любимая жена по имени Мисафир. Слова учителя про сотворенное этой женой зло она пропустила, дабы не оскорбить падишаха.

Молодой Сулейман начал слушать с большим вниманием. Его привлекло не только содержание ее слов, но и свободная манера говорить, первый же аккорд, первые слова. Хотя люди таковы, что останься из них лишь трое, кто-то один среди них непременно стал бы главным, в каждом без исключения будет сидеть естественное желание равенства или хотя бы его иллюзии. Оно есть и у царей, и у нищих, и у великанов, и у детей, ибо это проявление вечной истины про равенство всех перед Богом.

Султан ни в ком не встречал равного себе, разве что в матери, поэтому с превеликим удовольствием он услышал от служанки:

– Будь учтивым!

Но когда она окончила, с тем большим восторгом он атаковал ее, говоря:

– Нет у меня любимой жены! Хотя, может, и будет…

Она не могла понять, известно ли ему про рассказываемое о нем предание. Но внутри что-то удерживало ее от того, чтобы спросить это.

Портрет султана Сулеймана Великолепного. Художник Мельхиор Лорич. 1574 г.

Она и дальше сопротивлялась. Сопротивлялась, пока из-за укрытых в стене Воротах янычар не послышались необычные молитвы улемов. Ибо в круговороте времени близился великий день Османского государства, в который его войско ворвалось в столицу греков.И турецкие улемы молились до рассвета.Султан, хоть и возмутился до глубины души, переборол себя. Он встал, пристыженный, и пошел читать молитву.Настя глубоко вздохнула, перевела дух и поправила волосы и одежду на себе. А как только вышла из углового будуара с опущенными глазами, серебряные звезды Коромысла на небе поднялись высоко уже над стройными минаретами Стамбула и низко кланялись черные евнухи молодой служанке в султанском дворце…

 

IX. Начало борьбы невольницы с господином трех частей света

Крайне взволнованная неожиданным знакомством с величайшим человеком всего Востока, Настя вернулась в свою комнатку. По пути словно в тумане видела она, как ей низко кланяются слуги и даже начальники сераля, которые раньше не обращали на нее никакого внимания, даже приказ отдавали, будто лошади говорили «но»…

Она отвечала на поклоны, но почти незаметно, так как из-за внезапности перемены в ее положении не знала, не издевается ли над ней здешняя прислуга. Впрочем, умом она понимала, что это не так.

Все время, пока она шла по коридорам, у нее было впечатление, что весь гарем не спит, да и не спал всю эту ночь ни минуты. Из раза в раз приоткрывались занавеси комнат и будуаров с обеих сторон коридора, из-за которых выглядывали лица то ее любопытствующих товарок-невольниц, то одалисок в дорогом облачении, то даже жен султана. Последним Настя кланялась по протоколу, как и раньше. Она чувствовала на себе их удивленные взгляды, полные интереса и зависти, а иногда и нескрываемой ненависти… Жар подступал к ее глазам. Каждый нерв был раздражен. Она ощущала страшное волнение: не знала, как идти, как держать руки и голову. Ее словно прогоняли под огнем и ударами розг. Она еле сдерживала слезы.

Оказавшись перед входом в свою комнату, она сразу увидела самого Кизляр-агу в ранге великого визиря, с тремя группами слуг: в одной были евнухи, державшие паланкин, в другой – несколько белых невольниц, а в третьей – несколько черных, которых она совсем не знала, из другого крыла сераля.

Машинально склонилась она перед ней Кизляр-агой. Но он поклонился ей еще ниже, произнеся: «О хатун!». Вместе с ним поклонились и слуги.

Она знала, что титул «хатун» не принадлежал ей, так как она была рабыней, а освобождение требовало исполнения формальностей. Поэтому любезность создавала впечатление издевки. Но Кизляр-ага, человек серьезный, сказал ей:

– Да благословит Аллах имя твое, хатун, и пусть он принесет с тобой добро и ласку в светлый дом падишаха! Это твои слуги! Сейчас мы проведем тебя в твой будуар – тебе не годится задерживаться в этой каморке даже на секунду после того, как твоей руки коснулся великий султан Османов.

Жестом он указал на закрытый паланкин, чтобы она расположилась в нем. До крайности взволнованная, Настя пошла было за своим нехитрым скарбом. Но Кизляр-ага остановил ее:

– Все твои вещи, хатун, уже в паланкине…

Она была рада укрыться от взглядов, мелькавших в коридоре. Но какая-то странная стыдливость вчерашней рабыни отталкивала ее от шелковых занавесей паланкина. Она предпочла идти пешком.

Шла среди евнухов длинными коридорами сераля в обществе Кизляр-аги, со стыдливым румянцем на лице. После уже невозможно было вспомнить увиденное в коридоре. В памяти осталось лишь желание попрощаться перед уходом со своей госпожой, которая была добра к ней. Но проницательный Кизляр-ага и на этот раз догадался, шепнув ей:

– Лучше в другой раз…

Оказавшись в предназначенном для нее будуаре, Настя глубоко вздохнула и окинула взглядом свои покои, убранством превосходившие покои ее прежней госпожи. В воздухе стоял чудесный арамат ладана. Она думала, что все это происходит благодаря длинной беседе с падишахом, а может, благодаря его взволнованному виду, что должны были заприметить слуги после нее.

– Если эти покои тебе придутся не по нраву, можешь получить другие, – сказал учтиво Кизляр-ага.

– О, это прекрасные покои, – сказала она и посмотрела в окно. Там уже светало и было слышно пение ранних птиц в садах сарая.

– Спасибо за первое доброе слово, хатун! – сказал удовлетворенный Кизляр-ага. – Я рад, что угодил твоему вкусу.

Он дал знак евнухам и слугам выйти – все вышли, кроме двух невольниц, что должны были помочь новой госпоже переодеться. После и сам он, отвесив множество поклонов и высказав многочисленные пожелания, удалился из будуара.

Белая и черная невольницы засуетились и принесли своей госпоже ночное одеяние. Но Настя была так утомлена волнениями этой ночи, что не хотела переодеваться. Приказав служанкам выйти, она сама сняла верхнюю одежду и в рубашке невольницы улеглась на прекрасный персидский диван, завесив его великолепной тканью из Кашмира.

Только теперь ей стало легче.

Она несколько раз глубоко вздохнула и прикрыла веки. Но заснуть не могла. Кровь как молот стучала в ее висках, а перед глазами проплывали картины событий, пережитых вечером и ночью, с момента, когда муэдзины закончили распевать пятый азан на вершинах стройных минаретов.

«Сейчас, наверно, в Рогатине звонят заутреню», – подумала она и встала коленями на мягкий диван, наклонившись так, что закрыла лицо обеими руками и заплакала, молясь своему Богу. Уверенность в том, что Бог услышал ее молитвы перед продажей на Аврет-базаре, давала ей надежду на возвращение домой за счет знакомства с султаном. Она горячо благодарила Бога.

Но усталость взяла свое, и она заснула.

Пока она молилась, необычайная новость о том, что, видимо, при десятом падишахе Османе будет царствовать могущественная султанша Мисафир, достигла самых дальних комнат сераля…

 

* * *

Настя проснулась после короткого сна и вскоре вскочила с дивана. Она недолго постояла перед ложем и протирала глаза, думая, что спит…

Над этим ложем были навешены прекрасные дорогие ткани… Раскинув их, она снова увидела, что была не в спальне невольниц, а в величественных покоях… И никто не вызывал ее, чтобы одеться…

Она еще раз представила себе, будто это был сон, с кем вчера говорила и как после сам Кизляр-ага проводил ее в эти комнаты и назначил ей собственную прислугу. Или это было на самом деле?..

Но тут из-за занавеси соседней комнаты выглянула одна из отряженных ей белых служанок, которая спросила, низко кланяясь, не желает ли хатун одеться.

Она боязливо кивнула головой в знак согласия, не зная, что предпринять. Тут же в ее спальню вошли две другие невольницы и низко поклонились. Одна из них спросила, не хочет ли хатун искупаться. Она кивнула также несмело, ибо ей было неудобно пользоваться услугами других после того, как сама она недавно прислуживала. В это время ее новые невольницы одели ее и провели в красивую купальню.

Настя молча купалась, а ее сердце билось почти так же, как вчера, когда она впервые увидела Сулеймана. После купания ее прислужницы отвели ее в комнату для переодевания, где она увидела прекрасные сосуды с дорогими благовониями, гораздо более роскошными, чем те, что были у ее госпожи.

Чего там только не было!

На небольших черных эбеновых столиках стояли пряности и краски Индостана: чудесный влажный сандал и темная аньяна, бледно-розовая паталья и светло-красная бимба, сильные ароматы приянга и черный алоэ, и чудесная мазь из смолы… Неподалеку тлел ароматный корень нарда.

Под окнами цвели прекрасные лотосы, пахучая бакуля, белые цветы смеха, и кандали, и дивные цветы манго с цветом, красным как кровь, и красивая карникара.

Кое-что из этих благовоний и цветов Настя видела у своей бывшей госпожи, но не все. Она не знала, за что взяться, хотя недавно сама помогала во всем своей госпоже. Слуги делали с ней то, что хотели. На все их вопросы она лишь кивала.

Только при одевании она смогла указать, какая одежда и какие краски ей по вкусу.

Она отдохнула после одевания и ее препроводили в трапезную, где для нее уже был накрыт столик с разными плодами и разносолами. Она приказала оставить ее одну.

Она оглянулась, упала на колени и начала молиться. Долгая, искренняя молитва ее успокоила. Она села за стол и с опаской начала пробовать лакомства с султанской кухни, думая про Сулеймана…

 

* * *

А молодой Сулейман проснулся с мыслью о невольнице-чужестранке. Ничего подобного он раньше не переживал и был сейчас словно пьяный. Все его нервы дрожали.

Ему, господину трех частей света, сопротивлялась его собственная невольница… Да еще и ссылаясь на свою веру!.. Это было чем-то неслыханным для его рода!..

Его мысли беспорядочно блуждали, кружились вокруг той рабыни, что увидел вчера впервые. Он попробовал отвлечься. И не мог. Эти мысли возникали снова и снова.

Образ молодой чужестранки стоял перед ним. Вот она стоит как живая: золотые волосы и светло-синие глаза. Белое как снег лицо обладало оттенком первого бутона розы и было ласковым, как у матери, что все время переживает за него. И таким же энергичным!.. Глаза Сулеймана покраснели еще больше, чем вчера.

Он содрогнулся. Ни одна встреченная им женщина не напоминала так сильно его мать, как эта невольница из далекого Лехистана. Он был уверен, что она, и только она способна, как его мать, идти против него и делать это так же уверенно, но и ласково. Лишь мать честно, в глаза говорила ему правду, когда он шел в воду, не зная броду.

Среди нескончаемого подобострастия и заискиваний острое слово матери было для него ценно, как простой хлеб для голодного. Он был уверен, что эта невольница даст ему то же, женись он на ней.

Он встал и подошел к окну.

Парк расцветал. В душе султана расцветала вторая большая любовь. Он глубоко чувствовал это и еще раз пытался уяснить себе, что именно в этой чужестранке из далеких краев, подобных которой не встречал, взяло его за душу. Он снова и снова представлял ее себе. Лицо, белое как цвет жасмина, и большие глаза излучали спокойствие. И говорила она спокойно и разумно, словно принадлежала к просвещеннейшим улемам ислама. Так ему казалось.

Вдруг в нем зашевелилась мысль, которой он устыдился. Она уже появлялась вчера, но неотчетливо. А теперь проявилась остро, нагло овладев всем его естеством и чувством, как теплая, жаркая волна прошлась по его лбу, лицу, груди, рукам и ногам. Ему стало от нее так жарко, что он даже открыл рот, чтобы надышаться.

Стало ясно, что им овладевает страсть. К чужестранке.

Невольнице. Христианке! К ней одной!..

И ему вспомнились ее слова про чашу с красным вином. О, не пил он еще из хрустальной чаши этого красного напитка, запрещенного Пророком! Но знал, как он действует. Так же, как любовь. Только любовь крепче!..

Постыдная мысль снова и снова все яснее проявлялась на поверхности его сознания и тянула за собой другую, которой он стыдился еще сильнее. Первая посещает любого молодого мужчину.

Вторая мысль касалась допустимости принуждения в том или ином виде. Но от этой мысли молодой Сулейман покраснел. Может, он и мог бы принуждать любую женщину, но только не ту, что так спокойно умеет смотреть и ссылаться на нормы Корана, важные для него, а не для нее… Так сильно он хотел ее любви…

С этими мыслями появилась и третья, еще более неожиданная. Что же будет, если эта невольница все же упрется и никогда не отдастся ему, пусть даже евнухи должны были причислить к женщинам, к которым он прикасался… Он нервно хлопнул в ладоши.

В комнату зашел немой невольник.

– Позвать Кизляр-агу!

Бесконечно долго длилось для него время ожидания главного начальника сераля. Он внимательно посмотрел на переменившегося в лице падишаха и низко поклонился, достав даже головой до пола.

– Где невольница, с которой я говорил вчера вечером? – спросил султан, пытаясь принять бесстрастное выражение, хотя и чувствовал, как ему перехватывает дыхание.

– Благословенная Роксолана Хюррем по старинному обычаю была отведена в угловой будуар и получила своих невольниц и евнухов. Теперь у нее новая одежда, в которой она сияет как солнце в цветах жасмина, – ответил Кизляр-ага, понявший, что молодой султан уже охвачен страстью к новой женщине.

Молодой Сулейман так растерялся, что не знал, что ответить. Он отвернулся к окну, чтобы не дать своему слуге распознать это замешательство. Новость о том, что она одевается в новую надежду похожа на то, что она ему покорится. Но он боялся того впечатления, которое она может произвести своей новой внешностью. Вместе с тем он боялся, что она так и не смирится, в то время как все будут знать, что он испытывает к ней… Он – господин трех частей света…

Вдруг в голову ему пришла счастливая мысль, и он сказал:

– Пусть придет ко мне Мухиддин-мудеррис! – Кизляр-ага низко поклонился и покинул покои. Пока дошел до дома улемов, все уже знали, что первой во всем гареме стала бледнолицая чужестранка, невольница Хюррем, «христианская собака». Ненависть зашипела в коридорах, покоях и парках сарая, как ядовитая змея, ползущая среди прекрасных цветов.

 

* * *

Султану казалось, что время остановилось, хотя в часах без остановки сыпался золотой песок.

Нетерпеливо ходил он по своим комнатам и еще раз дважды посылал за старым улемом. А правоверные во всем дворце молились за набожного султана, который, несмотря на страсть к христианке-невольнице, не подойдет к ней до тех пор, пока ее не осенит вера в Пророка.

Наконец вступив в комнату султана, старый улем Мухиддин-Сирек приветствовал его словами:

– Стражу Корана, десятому султану Османов благословение и поклон от улемов, имамов и хаттабов.

Молодой Сулейман жестом поблагодарил улема за приветствие, сел на шелковую подушку и дал знак старому священнослужителю, что он также может садиться. Трижды поклонившись перед наместником Пророка, старый Мухиддин занял лицом к халифу, заняв место пониже.

Сулейман начал сразу, без предисловий:

– Доверяя тебе, я хочу получить твой совет в одном деле. Моим сердцем овладела невольница-христианка необыкновенной красоты и большого ума. Как главный страж Корана я не хочу преступать его главных предписаний и овладевать ею силой. Но она не отдастся мне по доброй воле, говорит, что у нас разная вера… Освети ее сердце праведной верой в Пророка!

Старый Мухиддин, любивший Сулеймана больше родного сына, задумался и так низко склонил голову, что его белая борода коснулась пола. Через мгновение он сказал:

– Ты величайшая надежда Османов, и ничто не смеет заслонять солнце твоего счастья! Но именно поэтому я не могу сделать для тебя то, в чем помог бы любому правоверному…

– Почему? – спросил удивленный Сулейман.

– Мой друг и большой ученый, муфтий Кемаль Пашазаде, с которым все науки его уйдут в могилу, говорит: «Даже величайший врач не вправит вывихнутую руку собственному ребенку. А чужим даже сломанные ребра врачует». Прости меня, о надежда Османов! Я не из лести говорю, что люблю тебя больше родного сына. Поэтому я не могу излечить твое сердце…

Молодой Сулейман с благодарностью и нескрываемой печалью влюбленного посмотрел на старого философа и спросил:

– Но у кого бы ты посоветовал попросить об этой услуге?

– Перепоручил бы это дело коллегии улемов.

– Нет. Так все будет длиться слишком долго, – ответил он нетерпеливо. Старый Мухиддин снова помолчал. Потом продолжил неуверенно:

– Может быть поручишь мне поговорить об этом с христианским патриархом?..

– С христианским патриархом? Но он-то не будет обращать христианку в ислам! – сказал молодой султан с величайшим удивлением.

– Сам он не будет. Но может найти того, кто это сделает лучше улемов. Не забывай, падишах, что Аллах дал тебе власть над ними и что они, возможно, поступятся одной душой ради твоей благосклонности… Молодой султан подумал и сказал:

– Муфтий Кемаль Пашазаде недаром считает тебя своим другом. Пусть будет по-твоему! Но сделай все поскорее. Дорога каждая минута.

Аудиенция завершилась.

В тот же день Мухиддин-Мудеррис вернулся к Султану.

– Что сказал христианский патриарх? – спросил султан.

– Отказал, – спокойно ответил Мухиддин.

Султан вскипел.

Его лицо было почти спокойным, но по нему заходили желваки.

Старым глазом заметил это Мухиддин-мудеррис и сказал медленно, словно взвешивая каждое слово:

– Не его ответ, а мой совет следует признать негодным. Пусть же твое решение будет более справедливым, чем его. Не забывай, о великий, что борьба с женщиной не выигрывается насилием. Я по дороге обдумал ответ патриарха и его возможные последствия. Говорю тебе, не кривя душой: никогда не достанется тебе сердце этой неверной, никогда не перейдет она по-настоящему в нашу веру, если ты покараешь за нее христианского патриарха. Силой с женщиной не совладать.

Султан немного остыл. Затем спросил:

– Что же теперь ты советуешь делать?

– Пока я был у патриарха, улемы нашли их бывшего монаха, как раз из земли Роксоланы, что сбежал из монастыря и принял веру Магомета. Никогда я не доверял я таким людям, но ту он может оказать тебе услугу. Другого способа я не вижу. Если тебе будет угодно, то он уже сегодня сможет поговорить с этой невольницей.

– Делай, как считаешь нужным! – кратко ответил Сулейман. И добавил: – Прирученными соколами ловят соколов диких.

– Этот бывший монах, хоть и не сокол, но очень быстрый ястреб. Наши улемы знают его и утверждают, что он очень ловок. Как-то раз его услугами уже пользовались.

– Посмотрим! – сказал Сулейман.

Мухиддин-мудеррис низко поклонился и вышел задумавшись.

 

* * *

В тот же день в султанском дворце произошло то, чего раньше никогда не было с тех пор, как в нем поселились предки Сулеймана: к гарему падишаха в сопровождении самого Кизляр-аги был допущен бывший монах, который зашел в покои молодой Хюррем. Их оставили наедине друг с другом под охраной чернокожих евнухов у дверей.

Настя, хоть и знала строгие правила гарема, почти не удивилась тому, что к ней подпустили чужого мужчину.

Она поняла, что он связан с султаном. Но как? Этого она понять не могла, хотя очень внимательно смотрела в лицо гостя.

Это был человек возрастом за пятьдесят лет с хитрым взглядом, что присущ всем отступникам.

Он хотел было признаться в своем отступничестве, но вдруг подумал, стоит ли? Но все-таки решился. Ибо в противном случае риск полной утраты доверия к нему по раскрытии правды был бы слишком велик. А он намеревался еще не раз встретиться с ней.

Благословив ее крестным знамением, он поколебался минуту и сказал на родном языке Насти:

– Дитя! Я – бывший монах, прихожу к тебе по делу крайне важному для всех христиан и для тебя…

Это так поразило Настю, что она чуть не лишилась чувств. Хоть она и понимала каждое слово, она не поняла, что сказал ее гость.

Если бы он сказал это по-турецки или по-татарски, она и то лучше поняла бы его.

Он заметил ее смущение и медленно повторил свои слова, что как пьяный мед действовали на Настю.

– Вы из моих краев?! – спросила Настя, когда слезы горошинами покатились из глаз.

– Да, дитя мое, да, – ответил гость.

– Давно вы из дома?

– Моим домом была монастырская келья, – ответил он важно. – А там, где я родился, не бывал я уже давным давно.

Настя погрустнела. Но он сказал ей ласково:

– Но я прихожу к тебе по делу близкому нашей земле, очень близкому, хотя оно и выглядит далеким.

Она вся превратилась в слух. Правда, с момента разговора с падишахом она почувствовала себя более сильной, чем раньше. Однако, она все же не понимала, как она – несчастная рабыня, запертая в клетке птица, может помочь родной стране и народу, который мучается, живя в ней. Ведь не могли ей это подсказать ни ее отец, ни дядя, ни другие мудрые люди. Что же могла сделать она? Ей стало очень интересно. Ей было уже понятно, что все это связано с ухаживаниями султана. Но что хорошего можно извлечь из них для простого люда, живущего под Рогатиным и Львовом – это для нее было неясно.

То, что она говорила султану про Басру и Багдад было исключительно личным желанием умножить свои силы, стремлением вьюна опереться на дуб. Но тут перед ней в неясной мгле завязывалось некое дело с определенным направлением. Каким? Она не знала. Но чувствовала его возможность и важность.

Она вытянула свою белую ручку, закрываясь от взгляда гостя и почувствовала удивление. Она по-второму и по-третьему разу смотрела на окна и решетки сераля, на деревья в парке, и снова начинала думать. Гость это понял и ни словом ни жестом не стал препятствовать зарождению ее мыслей.

Ученые и философы до сих пор не знают этой тайны. Не знают ни того, как рождается жизнь организма, ни того, как появляется на свет человеческая мысль, ни того, что ее вызывает к жизни. Не знают, хотя все это происходит и в них самих.

Не знала и белокожая невольница из далекой страны, что вызывало в ней зарево новой мысли, такое яркое, что она даже рукой прикрыла глаза. Был ли тому виной султанский дворец, захваченный у византийских царей, в котором каждая комната была залита кровью? Или далекий звон в галицкой земле? Или положение невольницы, которой судьба вдруг давала власть от синего Дуная до Басры, Багдада и каменных могил фараонов? Может сама молодость, пораженная стрелой мысли? Или далекое марево возрождающегося Запада?

– Знаю, знаю, – неожиданно крикнула она и вскочила, будто человек, наткнувшийся на блестящие сокровища, охраняемые змеями. В тот момент она почувствовала, что ведет не только очень тяжелую борьбу с господином трех частей света, но и еще более трудную борьбу с собой. Почувствовала, что борьба с могущественным падишахом разворачивается на фоне еще большей борьбы, что идет у нее внутри, как на поле сражения двух армий, в земле, не зная пощады, борется за свое существование каждый стебель и каждый корень. Может, Риччи был прав, уча, что только страшное право действовать без оглядки принадлежит земле и всему миру? Тогда он странно усмехался, говоря о церкви! Где бы он мог быть теперь?

Она вспомнила, что слышала это в Кафе, что бывшие владельцы невольниц, когда продают их в высокие дома, ждут еще месяц или два, прежде, чем уехать. А потом через евнухов поддерживают связь со своими бывшими невольницами, узнают о состоянии дел в этих домах, а затем делают им разные предложения.

«Наверно, и ко мне придут, – думала она. – Дома выше этого здесь не существует». Ей было интересно, чего от нее захотят. «А может, этого отступника послали генуэзцы? – вдруг мелькнуло в ее голове. – Чего он хочет? И не у кого спросить совета! Если бы хотя бы турок Абдулла был тут!..»

Гость не спросил ее, что именно ей известно. Сидел и неподвижно ждал. Молодая невольница тяжело дышала. Грудь ее волновалась, словно в любовном жаре, а ясные глаза затуманивались мглой. Придя в себя, она подошла к окну, вздохнула свободнее и села на шелковую подушку дивана, указав гостю место невдалеке.

Он понимал, что теперь начнется его самое важное и тяжелое задание: сломать священную форму человеческой души. Ибо не столько мысли, сколько форма сильнее всего овладевает душой человека.

Это задание для бывшего отца Ивана было тем более тяжелым, что он и сам еще не покончил с формой, которую должен был уничтожить в ней. Все время его мучил грех отступничества.

Он ясно осознавал, что это самое слабое место, место, в котором уязвимым становилось все дело. Передохнув, он перекрестился и начал:

– Ясной спокойной ночью, когда ветры не дуют ни с Геллеспонта, ни с Пропонтиды, гладкое Эллинское море, посеребренное лунным светом как зеркало, вдыхает в себя запах синей сирени, белых жасминов и красных роз. В этот час Матерь Божья Привратница с Иверской иконы на святом Афоне сходит с ворот на колючие тропки, на широкие пути, на каменные дороги… Идет босая по острым камням, по жестким корням и ищет у тропинок сломанные стебли, подраненных зверьков, ищет горе душ человеческих… Пройдет разбойник с засапожным ножом, пройдет убийца с окровавленными руками, пройдет предатель правого дела – заговорит она с ним и простит все, если заметит в нем раскаяние за грехи…

Молодая невольница сначала даже заслушалась, но прервала речь бывшего монаха:

– Все ли грехи человеческие прощает Богоматерь Привратница?

– Не все, дитя мое. Есть один грех, который не простит даже Богоматерь Привратница с Иверской иконы на святом Афоне.

– Что это за грех?

– Грех против мужа.

– Кто же может простить его?

– Церковь Божья по слову Христову. – Мысль невольницы натянулась как струна, и инстинктивно она поняла тайну участия церкви в мирских делах.

«Значит, он хочет так приковать меня к Сулейману, чтобы после только он имел власть надо мной», – сказала она себе, не зная даже, откуда у нее взялась такая смелая мысль. Она лишь чувствовала, что кто-то с какой-то целью хочет ее опутать, что происходит борьба между ней и кем-то еще, более сильным, но невидимым. Какое-то острое презрение вырвалось из глубины ее души и она ответила:

– А я знаю один грех, который не смеет простить даже церковь Божья.

– Нет, дитя мое! Церковь имеет власть прощать все грехи.

– А ты бы, отец мой, простил предательство нашей церкви, так жестоко гонимой в родном краю, где враги уничтожают православный люд? Если Богоматерь Привратница не прощает измены одному человеку, то как же простить измену целым поколениям и церкви Сына своего?..

Бывший монах побледнел. Единственное слабое место было у него в душе, когда он шел к этой девушке. И именно в это место поразила она его своей невинной душой. Он хотел было сказать ей, что церковь все прощает, если видит раскаяние и неподдельную людскую скорбь. Но не мог открыть рта, так был подавлен этой молодой, чистой девушкой и сидел молча. Молчание прервала она:

– Я сама пойду молиться Богоматери с Иверской иконы на святом Афоне!..

Он даже не попытался объяснить ей, что это недопустимо, ибо еще прапрадед нынешнего султана Магомет постановил по просьбе святоафонских монахов не допускать женщин в их монастыри. И с того времени указ султана ни разу не нарушался. Подобного же правила придерживались все христианские цари со времен Константина.

Он думал: не поколебалось ли что-то в этой девушке? Отчего ей захотелось просить отпущения грехов у всепрощающей Богоматери Привратницы с Иверской иконы на святом Афоне?

Он понимал, что на этот раз сказал достаточно. Чувствовал, что сам был уязвлен в самое больное и слабое место своей искалеченной души. Но, очевидно, каким-то образом он ранил и душу этого ребенка, хотя и не знал, чем и как. А душа человека удивительна: она таинственнее дебрей пущи, морских глубин и небесного простора. Ведь непостижимый Создатель этих чудес дал душе человека свободу воли, выбор между добром и злом, между верностью и вероломством. И этим сделал душу подобной себе.

А в душе Насти пробивалось, как горячий ключ, отчетливое желание пойти на покаяние к Богоматери Иверской иконы на святом Афоне. Пойти исповедоваться в своих искушениях и попросить совета. Ведь кого еще могла она просить в стенах этого дворца, при входе в который, на черных воротах Баби-Гумаюн, торчали окровавленные человеческие головы…

 

Х. В парке Ильдиз-киоска

Молодой Сулейман попробовал еще раз освободить свои чувства и мысли от чар белокожей девушки. Он прошел по другому крылу своего дворца, посетил свою первую жену и успокоился.

Но как только явился Мухиддин Сирек со своим отчетом в порученном ему деле, Сулейман снова забеспокоился… Каковы были результаты? Какую весть принес ему старый друг?..

Мухиддин подробно пересказал султану все, что узнал от бывшего монаха.

Любопытство султана росло. Он спросил старого Мухиддина, что тот думает об итогах предприятия.

– Ничего нельзя еще думать, – сказал старик. – Это прекрасная девушка.

– Но что делать, если она будет настаивать на поездке на Афон?

– Думаю, что раз предыдущие правители противились чудным капризам женщин, придерживаясь предписаний своих отцов, то воспротивится и султан Сулейман. И еще я бы посоветовал прислушаться к тому, что скажет муфтий Кемаль Пашазаде.

Султан вовсе не был уверен, что сможет воспротивиться, хотя и не представлял себе того, как можно нарушить предписание предков. Но эта неуверенность так его раздразнила, что он сейчас же приказал сообщить молодой Хюррем о своем посещении. Он решил держаться с ней холодно и не уступать ее афонским капризам.

Уже в коридоре, по которому он шел в покои Эль Хюррем, ему стало заметно, что служанки и евнухи смотрят на него иначе, чем раньше: с каким-то напряженным вниманием и чрезвычайным любопытством. Любопытство было так велико, что прислуга даже не особо старалась как следует кланяться, чтобы только пристальнее приглядеться к нему. Но вместе с тем это любопытство передалось и ему.

Евнухи, стоявшие у покоев Эль Хюррем, отворили ему двери так странно, будто уже не он был здесь главным лицом, а та белокожая невольница, к которой он шел!.. Он усмехнулся, как, наверно, усмехается лев, проходя около мышиной норы.

Он шел дерзким молодцеватым шагом.

И тихо остановился почти около самых дверей ясной комнаты Эль Хюррем.

Его возлюбленная, видимо, ждала его стоя. Но это была уже совсем не та, с которой он недавно говорил. Так глубоко она изменилась… С минуту молодой султан не мог понять, что с ней произошло. Наконец, он стал помалу осознавать свои впечатления.

Первым, очень сильным, стал ее поклон – ровный, спокойный и почтительный. Так же кланялся только один человек, которого он до сих пор знал: его молодая мать, которую султан очень уважал. Он непроизвольно снова сравнил их в душе. И снова казалось ему, что у нее есть нечто общее с его матерью.

Другим сильным впечатлением стала одежда Эль Хюррем. Это уже не было серое облачение невольницы, что скрывает красоту тела. Через тонкий как снег белый муслин виднелось ее молодое розовое тело, наполовину скрытое и прекрасное, как весенняя земля, что родит ароматные цветы. Накинутый на плечи плащ из темных фараров, подбитый дорогим адамашком, спадал до ее небольших стоп, обутых в туфли из белого шелка. На груди у нее красовалось ожерелье из белых матовых жемчугов, а поверх золотых волос был надет белый шелковый тюрбан на турецкий манер. На нем сиял огненный камень. Она смотрелась как настоящая султанша…

Но самое сильное впечатление произвела она сама: ее большие спокойные глаза, почти неподвижное спокойное лицо и вся ее поза. Что-то теплое и очень живое отражалось в ее глазах. Во взгляде читалась какая-то мысль, так оживлявшая ее лицо, как камень оживлял вид ее тюрбана. Молодой султан любовным инстинктом понял, что это новая мысль обновила ее, и что этой мысли у нее подчинено все: каждая деталь одежды и украшений, каждое движение, все ее ощущения и раздумья. «Не отпечаток ли это любви… ко мне?», – подумал он на секунду и дрожь как ток прошла по его телу. Он почувствовал себя больше и сильнее, будто что-то придало ему сил. Так он себя чувствовал, только находясь в покоях матери. Но сейчас ощущение было сильнее, приятнее и беспокоило его возможностью утраты.

Все это вместе расшевелило мысли и ум падишаха и выкристализовало в нем одну-единственную мысль, а может, ощущение: «Она должна быть моей женой!..»

Ему вспомнились слова Кизляр-Аги о том, что благословенная Хюррем в новом платье выглядит как розовое солнце в цветах жасмина. Он был благодарен ему за высокую оценку своей возлюбленной. Да, она действительно смотрелась как нежно-розовое солнце, восходящее ранним утром среди белой мглы небесных шелков. В душе молодого Сулеймана зарделось новое утро жизни.

Все время ее глаза были скромно опущены. Ей необязательно было смотреть на него – женский инстинкт подсказывал, что в нем творится. Она лишь спокойно ждала, что он скажет.

Молодой Сулейман, совладав с первыми впечатлениями, сказал:

– Ты уже собралась к выходу?

– Да. Может быть, пойдем в парк?

Она будто говорила: «Идем в парк!». Будь это на самом деле, он бы ответил: «Нет, останемся тут». Но она лишь спрашивала о том, пойдут ли они в парк. Он ответил:

– Пойдем, очень тебя прошу. Там и правда очень красиво.

Она открыла ему двери, как тогда, когда была служанкой одной из его одалисок… Такая скромность изумила и обеспокоила его. Он шел около нее коридорами дворца так, будто здешним повелителем был не он, а она. И шел он так неслучайно – сознательно. Он получал какое-то странное удовольствие от удивленных взглядов евнухов, невольниц и молодых одалисок, что нарочно вышли из комнат… Они все заметили и кланялись скорее ей, чем ему, господину трех частей света! Он расценил это как дань своей любви к ней. Хюррем охотнее отвечала на поклоны слуг и невольниц, чем на приветствия его женщин.

Во всем султанском дворце уже не было никого, кто не слышал, что будет новая султанша Мисафир, могущественнейшая из всех.

 

* * *

Покинув палаты, молодая невольница почувствовала себя свободнее в большом парке, что тянулся прямо до Мраморного моря. Она понимала, что сейчас начнется игра, которая решит, оставаться ли ей невольницей или быть самой могущесвенной правительницей в мире.

Тишина царила в величавом парке падишаха. Прекрасная тишина ночи в Дери-Сеадети. Над верхушками вековых деревьев тихо плыл в безбрежную даль месяц по синему небу. Ясно светил Млечный путь, напоминавший серебряную шаль, сотканную из миллионов рассыпанных жемчужин и святоивановских светлячков.

Молодая Эль-Хюррем обратилась к небу, к Богоматери Привратнице. Снова, в последний раз вспомнила она свободу. Вспомнила 14 больших ворот Стамбула и думала, какой она хотела бы уехать в родной край. Из семи ворот выходит войско падишаха: для обычных смертных они закрыты. А для нее? В воображении закрылись и другие семь ворот Царьграда… Она посмотрела на цветы и на свое платье, что было прекраснее их. Впервые она ощутила порыв благодарности к молодому Сулейману.

Она сорвала соцветие жасмина и протянула его своему молодому спутнику, тихо сказав:

– Спасибо тебе за новый наряд. Он прекрасен!.. Так приятно хотя бы ненадолго носить красивую одежду…

– Почему ненадолго? – спросил он, взглядом благодаря ее за цветы.

– Я ведь невольница. Невольницу одевают и раздевают по воле ее господина…

Она засмеялась так весело и естественно, словно хотела сказать: «Но я готова к этому! Мне все равно, чем это закончится…» Но молодому Сулейману было не все равно. Он откинул ее плащ и взял за руку. Через секунду он спросил:

– Скажи мне, Эль-Хюррем, что бы ты сделала, исполнись твое желание и покорись твоей воле вся моя земля от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных могил фараонов и самых отдаленных постов моего войска в пустыне?

Он вдыхал запах заколдованного жасмина как сладчайший нектар, помня каждое слово, которым она высказала свое желание при первой беседе.

– Я прежде всего просила бы об отмене одного установления… – Он понял, о чем она говорит, и сказал:

– Какие странные эти женщины! Решения мужчин не подлежат пересмотру!

Она немного подумала и сказала:

– Я бы строила, много строила.

– И что бы ты строила? – спросил он ее с тем большим любопытством, что ни одна из его жен не высказывала подобного желания.

Она ответила важно, но так ласково, словно уже просила его дать средства на это строительство:

– Прежде всего я бы построила большой приют. Я не могу думать, что нищие голодают и нечем им умерить свой голод.

Он встал, удивленный. В его глазах она превращалась в настоящую правительницу.

– А потом? – спросил он.

– А потом построила бы я большую лечебницу.

– Прекрасно, Эль Хюррем! А потом?

– А потом караван-сарай для путешественников и иностранцев…

Последнее слово она произнесла почти неслышно. Но тем глубже вошло оно в душу великого султана. Он был впечатлен.

– У тебя не только большой ум, но и очень доброе сердце, раз ты не забываешь людей страны, из которой сама ты происходишь. И что бы ты построила потом? Казна султана этим строительством пока еще не была бы сильно истощена, – добавил он с веселым взглядом.

– Дальше я построила бы большую баню, ибо не могу смотреть на грязных людей.

– Твоя душа прекрасна в каждой своей грани, моя дорогая, – сказал Сулейман. – Строй дальше! Тебе стоит отдать всю казну, ибо ты думаешь об обязанностях султана. – Еще я построила бы множество школ… – Прекрасно! Что еще?

– И очень большую библиотеку…

– Прекрасно! Я ожидал, что ты это скажешь… Но скажи, на что ты потратила бы самые большие средства?

Она подумала и ответила:

– Об этом я еще не сказала.

– Да? – спросил он заинтересованно. – Так на что же? – Он думал, что она скажет про новую величественную мечеть. Но сразу же понял, что она христианка и не скажет этого.

– А больше всего я бы потратила на самых несчастных.

– Справедливо. Но кто они?

– Те, что должны жить в домах для умалишенных…

Молодой Сулейман нежно привлек ее к себе и шел, будто ослепленный, потому, что глаза его пылали. Его ослепили не белые цветы в жасминовой аллее, не серебряный лунный свет, а мечты молодой Мисафир… Да. Это были мечты султанши.

Такой любовной беседы у него еще не было. Он перебрал в воспоминаниях все свои разговоры с женщинами.

Какими же пустыми они были в сравнении с этой!..

В его душе была какая-то большая, безграничная ясность. На небе поодиночке сгорали звезды. Его самого что-то возносило к звездам. Высоко-высоко.

Она заметила это и сказала:

– Бог рассеял звезды по небу, как хлебороб рассеивает зерно на пашне.

– И одну, видимо забывшись, он заронил и в моем саду, – сказал молодой султан.

Она покраснела от удовольствия, но даже не подняла глаз на него. Ей было так хорошо с ним, что она не хотела прерывать эти счастливые моменты просьбами дозволения о выезде на Афон, хотя и думала об этом все время.

Но и он думал об этом. Думал уже не так, как того желал бы старый мудрый Мухиддин Сирек.

Мысль, которую отточила любовь, начала сравнивать два решения: пустить или не пустить ее на Афон? Она стрелкой компаса склонялась к желанию Роксоланы. Теперь он уже рассуждал только для того, чтобы оправдать себя.

И как не оправдать? Что значит одна поездка одной женщины в какой-то из монастырей неверных, раз речь идет об обладании такой женщиной! Ведь на нее во всем можно положиться! «Такую жемчужину Аллах не бросает дважды на дорогу жизни человека!» – подумал он.

Он стоял, будто сбрасывая с себя установление предков и старинный запрет царей Царьграда, наследие которых принял его род. А она, размечтавшись, шла дальше в лунном свете, заливавшем жасминовую аллею.

Он смотрел ей вслед. В ее глазах была вся его жизнь. Он смотрел на то, как легко и плавно она покачивается, создавая для него музыку без звуков, негу без касания, краской без цвета, жизнью без воздуха. Дыхание сперло, но это было приятно, будто его обволакивала вода.

Тут ему показалось, что где-то он уже видел такую походку. Он пробежался по своим воспоминаниям и нашел. Да… Такой же была походка и у королевской тигрицы, что ходила в большой клетке в Арсланхане. Ходила как прирожденная королева, хотя находилась в неволе.

Он решился. Не знал только, как начать.

Он прибавил шаг, но шел так тихо, что казалось, он боится прервать ее мысли.

А она тоже думала. И тоже боялась. Только чего-то совершенно иного… Боялась, что он не вспомнит их первого разговора.

Для ее девичьей гордости все равно было, возьмет ли он ее в жены или нет. Она боялась только одного – не слишком ли дерзко она просила у него… Она не могла закончить мысль. Настолько сильно устыдилась. Вспомнилась мать. Как бы она посмотрела на любую, если бы она выпрашивала у мужчины имущество! Да еще и при первой же беседе!.. Господи!..

Ни за какие сокровища мира не открыла бы она свои мысли!

Она зарделась как красный цветок среди жасмина.

– Что с тобой, Хюррем? – спросил султан. В его голосе сильнее чем прежде чувствовалась любовь к ней, забота. В эту минуту ей вспомнилось еще одно неосторожное слово из первой беседы и его ответ. Кровь ударила ей в голову так, что она оглянулась, чтобы найти место и сесть.

Обеспокоенный Сулейман отвел ее к ближайшей беседке.

– Что с тобой, Хюррем? – спросил он снова. Но об этом она бы уже никому и никогда не сказала. Едва ли она смогла бы сама себе повторить то, что сказала тогда:

– Разве мне не будет так же тяжело с каждой из твоих жен?

«Как же я могла сказать такое?» – думала она наклонив головку и потупив взор. «Ведь он мог подумать, что я отдаю ему руку и сердце. И подумал, раз дал такой ответ». Она не понимала, как сказать нечто подобное, хотя хорошо знала обычаи мусульман в женитьбе и сватовстве.

От стыда ей захотелось провалиться сквозь землю.

– Что с тобой, Хюррем? – спросил султан.

Вдруг она решилась сказать, воспротивиться! Слишком тяжело ей было от этого воспоминания. Понемногу, будто ища слова и интонацию, нежную, как след птички на снегу, она начала:

– Я думаю (она спрятала лицо в ладони), не надоела ли я… тебе?

– Ты?! Мне?!

Он встал и, смеясь, добавил:

– Но я еще ни разу не встречал такой гордой женщины или девушки. Никогда!

Она поняла, что сильная любовь заслонила в его душе воспоминания о первой любви, словно золотой мед покрыл соты.

– Ты и правда об этом думала, Хюррем? – спросил он нежно. – Или, может, ты думала о том, чтобы посетить своего Бога? – сказал он, решившись. Это было так же неожиданно, как и ее слова, прозвучавшие минутой ранее.

Она удивленно смотрела на него. Откуда он знал, что делалось в ее душе?

Он не хотел, чтобы она начала отпираться, потому, что чувствовал, что тогда он не сможет объяснить ей, что согласен на это. Не дожидаясь ответа, он продолжил:

– Иди куда хочешь и когда захочешь! Хотя бы и завтра! Пусть даже и туда, куда я закрыл дорогу для женщин! – Последние слова он практически выдавил из себя. – Только возвращайся! – добавил он мягче.

Она поняла, что ему известно, куда ей хочется поехать. Откуда? Это не было интересно для нее. Может, тот отступник сообщил.

Образ Богоматери Привратницы встал перед ее глазами. Она поняла, чем жертвует Сулейман. Эта жертва была слишком велика, чтобы принять ее сразу.

– Я не хочу, чтобы ты отменял запрет для меня, – сказала она почти неслышно.

Встав со слезами на глазах, она покинула беседку.

Тенью проследовал за ней молодой Сулейман. Они шли в блеске лунной ночи и были счастливы как дети.

Он хотел ей подарить во что бы то ни стало то, что она не хотела принимать в дар. Именно потому и хотел он подарить это. В благодарность за сочувствие.

– Ты очень благородна, Эль-Хюррем, – начал он. – Но что значит установление, отмена которого никому не навредит?

– Я не хочу, чтобы ты отменял даже такие установления, – ответила она с детским упорством. – Но я знаю средство, что позволит мне поехать и одновременно сохранить обычай. Ты знаешь, куда я собиралась? – спросила она с любопытством.

– Знаю, – ответил он. – Но о каком же средстве ты говоришь?

Она не спрашивала, откуда, от кого он об этом знает.

– Способ очень прост. Ты или кто-то из твоих предков решил, что женщинам нельзя появляться на святой горе Афон. Но я могу поехать, переодевшись мальчиком, как слуга…

Он улыбнулся этой женской хитрости и сказал:

– Ты очень ловка, Эль-Хюррем. Но твой способ лишь скрывает нарушение установлений…

– И никому не вредит, – прощебетала она радостно, будто соловей пропел в саду. – Я очень хотела бы просто куда-то идти или ехать. Лучше идти – идти куда-то далеко-далеко! Прямо сейчас!

Она побежала по парку, оглядываясь на него, словно белочка.

Падишах Сулейман бежал за ней, будто гнался за счастьем: всем сердцем, всей душой стремился.

Радость была в его взгляде и разливалась по всему телу. Он чувствовал, что она – источник этой радости. Чувствовал, что он не султан, не господин трех частей света, не царь пяти морей… Он был просто влюбленным мужчиной! Ему было так легко и весело на душе, что хотелось оседлать коня и скакать далеко-далеко за своей возлюбленной. Он сказал:

– Пойдем к страже у ближайших ворот. Я сейчас же прикажу привести двух коней, и мы поедем!

– Нет, – ответила она, весело смеясь. – Ваша поговорка говорит, что есть три непостоянные вещи: конь, царь и женщина. Зачем же их объединять, если нам и так хорошо?

Она весело смеялась и быстро шла по парку в направлении моря. Он смеялся так же, все повторяя: «Не ваша! Наша!». Он смеялся, как ребенок, над тем, что она не видит в нем султана.

Они дошли до пределов парка и по лестнице из белого мрамора спустились к Мраморному морю.

Светало.

На Девичью башню, на берегу Скутары, на Кизляр-Адалар, на анатолийский Гиссар и на долину Сладких вод наползала утренняя мгла, как пух с крыльев ангелов. А серебряные чайки радостным криком приветствовали зарю, что шла из Битинии.

Настя спустилась по белым мраморным ступеням прямо к морским волнам и омыла в них руки и белое лицо, радуясь, как эти чайки, что встречают солнце. Его красная позолота падала на кипарисы и пинии, на буки и платаны. Падала она и на глаза великого султана, что в ту ночь еще больше полюбил молодую чужестранку с далекого севера.

У берега проплывали на двух лодках турецкие рыбаки. Они узнали падишаха. Склонили головы и скрестили руки на груди, не смея заглянуть в лицо молодой госпожи.

– Я голодна, – сказала Настя и посмотрела в глаза молодому Султану.

Он жестом приказал лодкам причалить и попросил у них еды. Вскоре рыбаки дали ему печеную рыбу и коржей. Еще никогда никакие яства не ел он с таким удовольствием, с каким пробовал эту скромную пищу, разделенную с возлюбленной ранним утром на берегу моря на мраморной лестнице.

 

* * *

Когда Сулейман с Настенькой возвращались во дворец, он спросил, как обычно в таких случаях:

– Какой подарок ты хотела бы получить завтра?

– Подарок? – переспросила она. – За что? Разве что цветок.

Он подивился и снова спросил:

– Больше ничего?

– Ах, – она как ребенок всплеснула ладошами. – Почему здесь нет учителя Абдуллы? Я уже говорила тебе о нем. Это честный турок. Он глубоко чтит Коран и тебя! Знаешь, он мог бы и дальше учить и меня, и тебя! В самом деле мог бы!.. – Она весело улыбнулась.

Султан улыбнулся так же весело:

– Где же он может быть теперь?

– Или тут, или в Кафе, – ответила она и подумала: рядом будет хотя бы один знакомый человек, пусть и турок.

– Хорошо, – сказал Сулейман. – Приведем сюда учителя Абдуллу.

Это было первое назначение, которое Роксолана Хюррем осуществила во дворце падишаха. Какое же множество их она сделала потом, – в Европе и Азии, на земле и на море, в армии и флоте, в судах и султанской казне! Но все это делала она с тайным намерением и так упорно, как может делать только женщина, что любит или ненавидит. Но не время говорить о тайном плане Роксоланы, ведь он еще не созрел. Грех еще не посеял в ее душе никаких тайн, никаких тайных дел, и она была подобна чайке, радостным криком встречающей зарю.

 

* * *

На следующий день в полдень бывшие хозяева Насти сидели на постоялом дворе около торжища и ждали генуэзца, который пошел к сараю, чтобы узнать, что случилось с их невольницей. Уже темнело, как вдруг скрипнули двери и вошел генуэзец, задыхающийся и бледный как смерть.

Вид на крыши Константинополя.Художник Мельхиор Лорич. Перо и чернила, 1555–1559 гг.

– Что такое? – крикнул армянин, увидев его. – Бежим скорее! – ответил генуэзец, хлопая глазами и тяжело дыша.– Да что такое? Куда? – посыпались вопросы. – Что стряслось? Говори толком!Генуэзец сел, как подкошенный. Его страх передался всем. Передохнув он начал рассказывать:– Прихожу я во дворец… Даю взятку страже… Меня пропускают… Дохожу до заместителя самого Кизляраги… Чего мне это стоило!.. Только Богу известно – вам этого не понять!– Ну хватит уже! Говори, что дальше было!– Я спросил заместителя Кизляр-аги, нельзя ли мне увидеться с невольницей из русской страны, с Роксоланой Хюррем, проданной тогда-то, для прислуги султанского дворца…– Ну а что он? – Нетерпеливо прервал армянин. Слушавший это турок Ибрагим был спокоен, но очень внимателен.– «Что?! – говорит он мне (а взятку-то уже спрятал). – Не сошел ли ты с ума?» – А ты ему что сказал?– А я ему говорю: «Отчего бы мне сходить с ума? Это моя бывшая невольница, ей надо кое-что передать, кое-что сказать, как обычно это и бывает. Вы же знаете…» – А что он?– А он говорит, что ей ничего не нужно!.. «Как это не нужно?» – спрашиваю я… А он говорит: «Послушай, убирайся, пока живой, а то если кто-то подслушает, то нам обоим откроется прекрасный вид с Баб-и-Гумаюн!.. Сегодня-завтра, – говорит, – состоится ее свадьба с падишахом, и он хочет видеться с Роксоланой Хюррем!.. Совсем сдурел!» – говорит.Присутствовавшие повскакивали от удивления. На этот раз степенный Ибрагим открыл рот и изрек сурово:– Не шути с такими новостями!– Я тоже думал, что он надо мной шутит! Но он сказал: «Тише! Я тебе даже деньги отдам, и иди себе туда, откуда пришел. Не нужны мне эти проблемы!» После того как он сказал, что даже взятку вернет, я понял, что это не шутка. И тогда меня уже не нужно было уговаривать уйти… Я не пошел, а побежал. Знаете, что может быть? У нас и так не все было хорошо. А теперь, если она слово шепнет султану, нам придется очень несладко!– Отбываем сегодня ночью! – сказал армянин.– Сейчас же!.. Это ведь не все!.. Бегу я сюда и вижу около главной мечети… султанские сипаги бьют в тулумбасы… Люди сбегаются… Подхожу и слышу, что сипаги кричат: «Кто знает, где находится Абдулла из Кафы, учитель Корана в школе невольниц… и не скажет об этом великому падишаху… будет лишен языка… и живьем колесован над огнем… до седьмого пота!..»– Хороша история! – шепнул перепуганный армянин, который тоже побелел как смерть. На его лице проступил холодный пот. Наступило неловкое молчание. Через некоторое время армянин сказал:– Вай, вай! Это точно, что нас тоже уже где-то ищут…Все притихли и стояли как мертвецы. Через секунду армянин снова сказал:– А ведь я не зря ее еще в Крыму говорил продать! – Никто не ответил. Немного погодя старый Ибрагим сказал с твердой уверенностью:– От взгляда десятого султана – да живет он вечно! – ничто не укроется. Сам пойду в султанский дворец и скажу, где Абдулла.– А если назад ты уже не вернешься?..– На все воля милостивого Аллаха, милосердного даже в Судный день! – ответил набожный Ибрагим словами Корана и степенно вышел из комнаты.Считаные минуты вели его сипаги в султанский дворец. Остальные пребывали в таком ужасе, которого не испытывали еще никогда после продажи какой-то невольницы.

 

* * *

Прошел день. А вечером уже был на аудиенции у султана величайший ученый, муфтий Кемаль Пашазаде. Он шел, опираясь на посох, степенно, согбенный, но бодрый, с белой бородой, в зеленом одеянии, так полинявшем от старости, что при входе султанская стража не захотела его впустить, думая, что это какой-то попрошайка. Он усмехнулся и сказал, что сам султан его ждет. Подошел начальник стражи, который впустил великого мудреца, с которым все науки когда-нибудь уйдут в могилу, как про него говорили.

Что сказал молодому султану величайший мудрец его государства, никто не знал, пока не дошло до того, что маленькие руки Насти начали ломать великую и могущественнейшую державу падишаха, которая распростерлась в трех частях света… Но до этого еще не раз успели зацвести красные цветы персика, и не раз появились на свет птенцы в голубиных гнездах.

 

XI. Первое паломничество Роксоланы

Стояло кристально чистое утро, когда султанские галеры подплывали к Святой горе, что белым мраморным стогом стоит на синем теле неба и отвесными стенами своими упирается в море. На протяженном полуострове уже издалека виднелись синие леса. По приближении повеяло из них чем-то родным для Насти, ибо она заметила там не только кипарисы, пинии и каштаны, но и буки на вершинах, и дубы, и хвойные деревья: здесь суровая природа ее родины встретилась с мягкой южной флорой.

Издалека слышался приветственный звон всех афонских церквей, что встречали могущественного монарха. На берегу залива Дафны виднелись длинные монашеские процессии, шедшие из всех монастырей, и множество паломников!

Свою славу святого места Афон приобрел уже очень давно, когда Христова церковь еще не пала жертвой раздора между Востоком и Западом.

Неподалеку, на юго-западном берегу Святой Горы около пристани Дафны стоял прекрасный старый монастырь великомученика и исцелителя Пантелеймона, восстановленный галицким князем Ярославом Осмомыслом. Тут жили отшельники со всей Украины.

Ей казалось, что среди их голосов есть и те, что поют и с детства известный ей напев галицких церквей.

Еще на галере просила она Сулеймана, чтобы они начали именно с этого монастыря.

Ей было одиноко среди множества мусульман и незнакомых монахов. Ей сразу стало так страшно, что казалось, будто она оказалась в пустыне. Она начала искренне молиться. Покой воцарился в ее душе. Потом на душе ей стало так ясно и легко, что казалось – она дома, что каждый бук и каждый дуб, каждый камушек, каждый цветок – родной для нее.

Ей уже не было одиноко. Не тяготила ее никакая ноша. Она представляла себе Матерь Божью Привратницу с Иверской иконы на Святом Афоне и не боялась ее так же, как дети паломников не боялись султана, перед которым дрожали их отцы.

Она любила все, что ее окружало: и сине-бирюзовое небо, и спокойное море, и Святую гору, и пахучие листья на ней, и монастыри, и скиты, и травы, и цветы, и монахов, и паломников, и детей. А его? – спросила она себя. И почти что готова была сказать про себя: «Да!»…

Она вся покраснела, быстро проверила, не отличается ли она чем-то от других юных слуг султана. От них она никак не отличалась одеждой, и, наверно, на вид тоже никак не отличалась. Она успокоилась.

Снова ей стало радостно при виде всего, что ее окружало. Она радовалась жизни и будто чистым хрусталем играла мыслью, что посетила ее. Мыслью, что зародилась в ее голове во время беседы с монахом-отступником.

Она всмотрелась в толпу монахов и ей показалось, что она увидела какое-то знакомое лицо – где-то около самого Прота, что приветствовал Сулеймана – главы всех монастырей на Афоне.

Теплая струя прошла от сердца к мозгу и глазам. Ей показалось, что чистый хрусталь мысли начинает согреваться и смотреться как горящий камень, про который ей говорила цыганка. Он уже был у нее, но не в волосах – в голове.

Она спокойно шла среди юношей около Сулеймана к монастырю св. Пантелеймона.

Когда она вместе с Сулейманом приблизилась к нему, то увидела на вершине каменных ворот монастыря уже неразборчивую от старости надпись: «Святую обитель сию возобновил человек, верующий в Бога: князь Галича, Перемышля, Звенигорода, Ушицы и Бакоти, Ярослав Осмомысл, сын Владимира. Отошел к Господу в 1187 году».

С глубоким волнением она прочитала старинную надпись и начала набожно произносить «Отче наш», молясь за душу великого государя своей родной земли.

 

* * *

После скромной трапезы, состоявшей из черного хлеба, меда и воды, которой монахи встретили высокого гостя и его спутников, Настя пошла осмотреть новую церковь и ее скиты, рассыпанные по близлежащим скалам.

Но только вышла она из киновии, как встретила неожиданно знакомого отступника, что шел вместе с каким-то очень старым монахом.

Она занервничала и решила разминуться с ним. Но он показал ее своему спутнику и сказал ему на ее родном языке:

– Это любимый юноша султана Сулеймана, христианин. Здесь был мой дом, дитя мое! – обратился он к Насте.

Старый монах с белой бородой всмотрелся внимательно в нее своими синими глазами, осенил ее крестным знамением, благословляя и сказал отступнику:

– Может быть, о. Иван, этот юноша хочет осмотреть нашу обитель?

– Да, – живо ответила Настя.

Она догадалась по обращению «отец Иван», что здесь не знают о его отступничестве, но она не хотела его предавать. Она понимала, что тогда он мог бы раскрыть ее тайну, что она – не юноша султана, а его возлюбленная.

Шли они втроем, как представители трех поколений. Настя еще дома слышала от отца про Святой Афон и про монастырь святого Пантелеймона, как про место, к которому испокон веков были обращены сердца и умы всех набожных паломников из нашей земли. Она также знала, что доступ женщинам на Афон был закрыт еще со времен царя Константина и что на Афоне не бывала еще ни одна украинка, даже княгиня. Ее сердце билось так, как у человека, покорившего ранее неприступную вершину.

– Ты не из наших ли краев, сын мой? Откуда? – начал старый монах.

– Из Рогатина, – ответила она.

– Знаю. Не уничтожили его еще бусурманы? – Боль отразилась в его синих старых глазах.

Войдя в церковь, в глубине которой блистал главный алтарь прекрасной работы, Настя набожно перекрестилась. Старый монах проводил ее к престолу и начал:

– Святую трапезу сію сотворили сице: собра воєдино злато, і серебро, і бисеріе, і каменіе многоцінно, і мідь, і олово, і желізо, і от всіх вещей вложи в горн. І егда смішашеся вся, слія трапезу. І бисть красота трапези сиріч престола неізреченная і недомисленная уму человіческому, занеже овида убоявляшеся злата, овогда ж серебра, овогда ж яко камень драгій, овогда ж інакова…

Глубоко врезались ей в душу слова этого монаха, хотя она не понимала, почему.

 

* * *

Идя дальше, к ближайшему скиту, она увидела красоту Святой горы. Кругом у подножий ее плескались чистые воды архипелага; лавровые деревья и плющ пышно скрывали наготу скал, высоко над которыми кружили орлы. Всюду царила тишина. Ее не прерывали ни рев зверей, ни блеяние отар овец. Уставом Святой горы запрещено пребывание на ней самок каких бы то ни было животных. Ничто не нарушает глубокой тишины. Только ветер время от времени свистит в горных ущельях или шелестит листвой деревьев и кустарника. И снова тишина. Одно лишь море глухо и однообразно шумит у побережья.

Плененная красотой афонской природы, Настя спросила старого монаха о том, кто выбрал эту гору для святой обители.

Старец, спускаясь с горы, утомился. Он сел отдохнуть на минуту и начал:

– Старинное предание Восточной церкви гласит: «Когда в Иерусалиме святые апостолы с Божьей Матерью кинули жребий, дабы определить, кому в какой земле проповедовать святое Евангелие, Богоматери выпала Иверская земля. Но ангел сказал ей, что эта земля освятится позднее, а ее сам Бог направит в урочное место. В это время Лазарь, что был тогда епископом на Кипре, очень хотел увидеть Богоматерь. Но он опасался приезда в Иерусалим, ибо там были его гонители. С дозволения Богоматери он прислал за ней корабль, на котором она отплыла к Кипру. Но по пути кораблю мешал противный ветер и он причалил к пристани Дафны, к Святой горе, на которой стоял храм языческого бога Аполлона, и куда приходило множество людей, чтобы услышать пророчества о своих сердечных тайнах и даже о тайне самой жизни. Только Богоматерь вступила на берег, все каменные идолы закричали: «Люди! Идите к пристани и примите Марию, Мать Иисуса!». Народ поспешил к берегу моря и с почестями принял Богоматерь. А она рассказала встречавшим ее про Иисуса. Все пали ниц и поклонились ему, уверовали в него и крестились. Множество чудес совершила здесь Матерь Божья и сказала: «Это место выпало мне по жребию, данного мне Сыном и Богом моим!». Она благословила народ и сказала: «Благодать Божья да пребудет в сем месте и с теми, кто в нем пребывает с верой и благословением… Потребные же для жизни блага дадутся им в изобилии малым трудом…» Она снова благословила народ и отплыла на Кипр. По истечении восьмисот лет снова явилась здесь Богоматерь – явилась Петру пустыннику во сне. Вот что это был за сон: святой Николай стоял на коленях перед Богоматерью и, указывая на Петра, просил ее, чтобы она указала ему место для монашеской жизни. Она сказала: «В Афоне, на горе будет покой его, то есть мой жребий, от сына мне данный, дабы отрекающиеся от мирской молвы и жаждущие духовных подвигов по силе своей без печали проводили там свою краткую жизнь…» Таким и будет святой Афон до скончания веков.

Настя закрыла глаза рукой.

Все, что рассказал старый монах, показалось ей таким естественным и правдивым, что она словно видела и слышала, как оживают и кричат каменные идолы, кричат про чудеса, которые должны совершиться на земле, и в которые она твердо верила. Разве не чудом она очутилась здесь? Вопреки установлениям поколений могущественных царей!.. Как невольница попала она туда, куда столетиями не могли попасть даже жены могущественнейших императоров Византии. Разве не чудом было то, что из числа несчастных невольниц она так быстро заняла положение, которого добиваются дочери сильнейших домов этой земли?

Она почувствовала какую-то странную боль, чувствуя, что где-то там мучаются ее подруги по несчастью. Эта боль смешивалась с радостью от того, что она уже избавлена от их участи….

Она всем сердцем почувствовала чудесную руку Господа, которая привела ее прямо сюда – «Черным шляхом ордынским и Диким полем килыимским». Привела невинной и нетронутой. Привела и предназначила для какого-то великого испытания и борьбы. А до того позволила ей в милости своей увидеть святейшую обитель Греции и помолиться в ней.

Из глубоких тихих ущелий и дебрей Святой горы приходили к ней прекрасные мечты, как серебристый сумрак, и неслышно шептали на ухо, что ей предстоят необычайные дела.

Она хотела еще увидеть Матерь Божью Привратницу и спросила:

– Далеко ли отсюда до Иверского монастыря?

Старый монах удивленно посмотрел на молодого юношу. Ведь в Иверский монастырь шли обычно старики, чья совесть была отягощена множеством грехов. Они хотели перед смертью посмотреть на лик Матери Судьи…

Он медленно сказал:

– Недалеко, сын мой!.. На другом берегу этого полуострова… До того как я отслужу службу Господу, ты уже сможешь оказаться там…

Через мгновение он спросил:

– Ты хочешь увидеть Иверскую икону Богоматери? – Настя, видя, что старец разговорился и рад рассказать про святые реликвии Афона, спросила:

– Откуда взялась эта икона?

– Одним вечером, – начал старик, – иноки Иверской обители увидели на море огненный столб до самого неба. Охваченные ужасом, они не могли сдвинуться с места и лишь молились. Это видение повторялось день и ночь. Вскоре они увидели, что столб этот возгорается перед иконой Богоматери, и попробовали подплыть к этой иконе на лодках. Но чем ближе они подплывали, тем дальше отдалялась икона. Тогда иверские монахи пошли в храм и слезно попросили Господа даровать их обители это бесценное сокровище – икону Богоматери. Господь внял их молитвам. Самому богобоязненному из монахов – Гавриилу из Грузии – во сне явилась Пресвятая Дева и сказала: «Выйди в море и с верой ступай по волнам к моему образу!» Гавриил пошел по морю, прошел по воде, как по суше, и принял икону Пречистой Девы. Иверские иноки поместили чудотворную икону в главном алтаре. Но на следующий день перед заутреней инок, что зажигал лампады, войдя в храм, не увидел там иконы. После длительных поисков увидели ее напуганные монахи на стене над монастырскими воротами и отнесли в следующее место. Но и на следующий день обнаружили ее над воротами. Это чудо повторялось множество раз. Наконец Пресвятая Дева снова явилась Гавриилу и сказала: «Сообщи братии, что я не хочу, чтобы она меня охраняла, я сама буду охранять ее – и в этой и в будущей жизни». Братия исполнила волю Богоматери. С этого времени и доныне Иверская икона располагается над воротами монастыря. Как только сюда пришли мусульмане, ворвались в Иверскую обитель. Среди них был и араб, которого звали Варвар. Он из ненависти к христианской вере ударил ножом образ Богоматери. Но увидев, что из него течет живая кровь, как из раны, покаялся и уверовал, став потом монахом-отшельником и обретя спасение. Он стал святым. Его изображают черным, как мавра, с ножом, луком и стрелами в руках…

Настя сидела и, пребывая в экстазе, слушала легенды Афона. Картины, которые рисовал перед ней старый монах-художник, стояли у нее перед глазами словно живые. Слова: «Сообщи братии, что я сама буду охранять ее» врезались в память навсегда.

От этих мыслей пробудил ее о. Иван, который за все время не проронил ни слова. Теперь он прибавил, взвешивая каждое слово:

– Не бывало женщин на Святом Афоне уже больше тысячи лет. Афонские отцы постановили, что женскому полу закрыт вход на Святую гору. Это подтвердили грамоты всех византийских царей и великих султанов. Была здесь лишь один раз жена первого христианского царя – Константина. Но только подошла она к первому скиту, как Богоматерь с иконы прокричала ей: «Зачем ты здесь?! Тут иноки, а ты – женщина! Ни шагу дальше!» Царица испугалась и вернулась в Византию, а там рассказала все брату Аркадию. Тому, что каждый год присылал сюда 12 фунтов золота и 17 фунтов серебра из царской сокровищницы. Когда пришли турецкие султаны, то и они стали почитать святой закон Афонский…

С Настей происходило что-то необычайное под воздействием чудесной тишины и рассказов. Ей казалось, что местные монахи – люди из другого мира. Какое-то внутреннее смятение охватило ее душу, словно распаханную по весне землю, в которую должно упасть семя.

Поза, движения и манера держаться старого монаха с первой же минуты встречи с ним производили на Настю впечатление высокопоставленного лица. Теперь, после его рассказов, она убедилась, что он мог бы еще много рассказать и о том, чем заинтересовал ее Риччи в школе невольниц. Подумав, она сказала ему:

– Скажи мне, Божий старец, почему у турок сильная власть и много земель, а у нас нет этого?

Старец посмотрел на нее так внимательно, что даже насупил брови. После он важно ответил:

– У нас все это было, сын мой…

– Почему же мы все утратили? – спросила она с огромным любопытством.

– У нас не было верности.

Старец стал морщить лоб, будто вспоминая что-то давно забытое и продолжил:

– Это мирские дела, сын мой! Как же было не потерять власть, если уже через десять дней после смерти Владимира убили и его сына Бориса… Но дело не в том, что убили. Со времен Адама это делается у всех племен и народов. Но в том-то и стыд, и горе, что праведный Борис скончался, оставленный войском своим. Так же как когда-то погиб и Глеб под Смоленском, и Святослав, в той долине, среди высоких гор, где и я когда-то лет пятьдесят тому назад молился и сосняком прикрывал княжескую могилу, чтобы звери ее не разрыли… Все они погибли, покинутые свои войском.

Слезы стояли в глазах старца, когда он вспоминал об этом. Настя смотрела на него будто на образ и ловила каждое его слово.

Но тут старец начал снова сильно морщить лоб, напрягая свой ум:

…«А в лето 6655 убиша кияне Игора Ольговича снемшеся в чем и похитиша в церкве св. Теодора, когда князь бяше в чернцех и в ским… И монатю на нем оторгоша, и из скитки изволокоша, и елице изведоша из монастырь, и убиша его, и везоша на Подолье, на торговище, и нага повергоша»…

Он передохнул и продолжил:

…«Тысяцкий Лазарь должно быть был наследник варягов, он хотя бы почтил тело князя – «повеле воинам взяти Игора князя и они, вземше, покриша его одеждами своими и положиша тело его в церкви святаго Михаила. И на ту нощь Бог прояви знамение велико: зажгошася над ним свещи вси. И наутрея приеха игумен Антон и везе тело князя Игоря в монастырь к святому Симеону и тамо положиша его в гробь»…

Старец снова остановился и потом добавил:

– Так старая летопись нашей земли рассказывает, как народ наш обращался со своей властью, внимая бунтовщикам.

– Но почему же Бог допустил такие страшные вещи, если князь наш был праведником и над его телом совершилось чудо? – спросила Настя.

– Господь дал людям свободную волю, сотворив их по образу и подобию своему. Делайте то, что почитаете добром, сказал он им, а не пожелаете, увидите, до чего это доведет… На потомках потомков ваших отражу злобу вашу… Не остановилась эта злоба и перед величайшими правителями нашей земли, сын мой… Королю Данилу, первому мудрецу после Соломона, наш галичанин во время пира, при послах – дабы отягчить надругательство – выплеснул в лицо вино… А Ярослава Осмомысла, что даже чужими князьями и султанами признавался судьей за его разум, подвергли галичане страшной пытке: на глазах у него живьем сожгли любимую жену… А ведь при этом государе наша страна сияла золотом и славилась достатком как никогда. Именно он восстановил эту святую обитель…

Тут старец указал на монастырь св. Пантелеймона исцелителя и так завершил свою речь:

– До самого конца нашей власти так обращались с ней! А Господь милосердный долго смотрел на это, пока не принял душу последнего нашего князя, что скончался в тяжких муках, отравленный… Не оставив на поругание ни одного потомка. Ведь умер он молодым от злобы наших предков… Вот почему, дитя мое, нет у нас своей власти… Не в том беда, что творилось зло, а в том, что не воспротивился ему народ… Не было ни почтения, ни страха перед властью. Вот и пала она…

Этот рассказ произвел на Настю тяжелое впечатление.

Она, пожаловавшись на усталость, вернулась в мона стырь.

В полдень она с султаном и другими юношами поехала через полуостров к Иверской обители. Почва была сухой и каменистой, хотя и по ней сочились редкие, но живительные потоки. Прекрасные леса и сады раскинулись кругом, а в них деревья – маслина, орех, смоковница, каштан, апельсин и кипарис, неподалеку – огороды и виноградники. Издалека виднелся белый снег на высоких вершинах Святой горы.

Они вошли в дубовый лес – пышный, мощный и величественный. Тишина стояла такая, что даже комары не пищали.

«Понимаю, – сказал словно сам себе Сулейман, – почему тут почил величайший завоеватель Европы, прошедший дальше всех на восход солнца…»

Настя оглянулась снова на таинственный остров Самотраки, откуда родом была мать Александра Великого. Сверху виднелись Самотраки и Лемнос, Имброс и Тассос и будто бы даже можно было разглядеть берега Дарданелл и Геллеспонта.

Стало темнеть, когда они приблизились к Иверской обители на северо-западном склоне Афона, что стояла на побережье залива словно на фоне тройной гряды диких гор, покрытых лесами. Процессия проходила в ворота святой обители.

 

* * *

Иверские монахи низко кланялись перед потемневшей иконой Богоматери, что стояла над воротами монастыря.

Настя посмотрела на Сулеймана и на икону и невольно склонила голову. Облик образа был строг. Это был образ Матери грозного Судьи. На щеке темной иконы, лишившейся всех красок, виднелась отметина кровавой раны, и это придавало ей еще более грозный вид.

Настя посмотрела на Сулеймана. Он еще всматривался в образ матери «христианского пророка». Дрожь слабо проступила и на его лице. Он надвинул тюрбан на глаза еще сильнее, чем обычно, и твердым шагом вошел на монастырское подворье. Там же он и заночевал со своей свитой в отдельных кельях.

Хотя Настя была утомлена длинной дорогой, она все же не могла заснуть в своей келье. Луна заливала келью таким сильным светом, что в ней было ясно, будто стоял день. Ей в этой каморке было душно и одиноко, словно сироте.

Подействовали ли на нее монастырские стены, или дух отречения от мира, что столетиями веял тут, то ли таинственная ночь юга? Во всяком случае ее покинула всегда присущая ей веселость. Она почувствовала потребность в защите и покровительстве. Защиту от окружающего ее мира мог дать могущественный Сулейман. Но защиту от того, что надвигалось на ее душу… Такого не бывало еще. Но тень этого нового уже упала впервые на ее молодую растревоженную душу…

Она отчетливо ощущала, что рассеялся уже нежный аромат ее первой любви, которую она испытывала к Стефану, и что понемногу, но настойчиво в ее сердце проникает другая любовь. Любовь, которая волнами начинала опьянять ее как вино. Грешная любовь, любовь к иноверцу-басурманину, который становился ей все дороже. Ей вспомнилась песня сербских невольников. А еще ее подруга Ирина. Что бы сказала она, узнай про то, что Настя стала женой султана?.. Какая-то гордость проснулась у нее в душе. Она уже ни о чем не печалилась!.. Несметные сокровища обещали попасть в ее руки… Свойственная каждой женщине потребность обеспечить себя и свое будущее потомство лежала в ее душе будто насытившийся удав. В то же время эта мысль причиняла ей боль и оставляла, словно бурный поток, странный осадок.

Образ Богоматери Привратницы не покидал ее сознание.

А луна словно звала наружу.

Она встала, оделась и вышла…

Она понимала, что ворота монастыря в это время будут закрыты, но хотела хотя бы пройтись улочками монастырского города, поближе к чудотворной иконе. Тихо, как кош ка, прошла она около стражи султана и пошла к воротам.

Ворота были открыты!.. Пахло сиренью, белым жасмином, красными розами, синим цветом глицинии и красным цветом персика, который походил на кровь на лице иконы… Опьянев от запахов, она вышла за ворота… Ночь была ясной и спокойной. Даже самый слабый ветер не дул с Геллеспонта и Пропонтиды. А гладкое Эллинское море, посеребренное лунным светом как зеркало, тихо спало, как большой пруд под Рогатином… При воспоминании о родном крае сердце Насти задрожало, а глаза обратились к лику Божьей Матери.

Он был совсем не похож на себя! Его ночное выражение было более задумчивым и менее острым, хотя все еще суровым.

Молодая невольница в экстазе упала на колени и поцеловала чужую землю. Страшась того, что сейчас икона закричит, сойдет с ворот и прогонит ее со Святой горы, Настя посмотрела на нее. Но икона сурово молчала, будто собираясь слушать ее молитву. Молодая невольница начала молиться образу так искренне, будто она говорила с живым человеком: «Матерь Божья, Привратница! Твой Сын сказал всем: “ Просите, и дано будет вам ; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам”… Матерь Божья, Привратница, с Иверской иконы на святом Афоне!.. И я тебя прошу!.. Я тоже ищу твоего покровительства!.. Я тоже взываю к твоему милосердию!..»

Она передохнула перед тем, как сказать Богоматери, знающей, что такое боль, то, что она уже проговаривала в своей душе. Она чувствовала возможность возвращения. Но куда и к кому возвращаться? Там ли еще ее родители? Не женился ли Стефан? Стоит ли упускать такую возможность обретения власти? Тут ей вспомнилось предсказание цыганки о том, что она будет великой госпожой. Она передохнула и снова стала молиться:

– Я несчастная девушка из далекой страны, без дома и без рода среди чужих людей, одна-одинешенька, как травинка в поле! Меня вырвали из дома и угнали далеко-далеко. Но я не прошу ни о свободе, ни о счастье… Матерь Божья, Привратница! Дай знак, что я должна делать в минуту сомнения! Подай мне хоть какой-то знак от всемогущего Сына твоего и единой Троицы! Ведь он знает все и до всего снисходит, даже до последнего червяка. Я не хочу отрекаться от церкви, в которой молится мой отец. Ведь я стану еще более одинокой, чем теперь. Но иначе я не принесу пользы тысячам несчастных. Ты знаешь, что такое боль! Вступись за меня перед всемогущим Господом, сотворившим небо, море, ветер и птиц небесных, и наказавшим людям творить добро. Дай мне знак, Богоматерь Привратница! Может, именно для этого направила меня сюда рука Господа степями и морями, чтобы я облегчила участь угнанных в неволю и льющих слезы? Дай мне знак, Матерь Божья, Привратница! Взглядом, перстом!..

Она молилась с наивной искренностью своей невинной души. И внимательно смотрела то на лик Богоматери Привратницы, то в простор синего неба над Афоном. Но лик оставался недвижим. Лишь в небесных далях тихо сияли звезды на синем фоне и ясная луна плыла, напоминая мельничный жернов.

Она была одна и чувствовала одиночество. Внутренний голос говорил: «Бог сотворил человека по образу и подобию своему, дал ему свет разума и свободную волю словно два больших паруса, чтобы переплыть жизнь. Сама решай по своему уму и по своей воле, которые тебе дал Бог! Наступит время, Бог даст тебе не один знак, а множество, о том, правильно ли твое решение, и к добру ли ведет твой путь…»

Она услышала лязг металла и шаги в ночной тиши. Это стража несла оружие. В воротах, задумавшись, стоял Сулейман с надвинутым на глаза тюрбаном. Он тоже не мог заснуть в эту ночь. Его тоже не покидал образ Привратницы обители, в которой он остановился. Он вышел, чтобы ночью посмотреть на него – образ матери христианского пророка, замученного солдатами.

Великий султан усмехнулся, подумав о содеянном предками нынешних христиан. Он думал, что если бы в те времена на Иерусалим распространялась его власть, то никакой мусульманский наместник не позволил бы так мучить невинного проповедника в белом хитоне! Но предки неверных осквернили мир: куда бы ни шли их потомки, они несут распятие как знак смерти своего пророка!

«Слыханное ли дело! – думал великий султан, нетерпимый к христианству и, прежде всего к символу креста. – Куда ни глянь, по всему их краю видишь эту их священную виселицу: при путях и дорогах, на распутьях, на домах, на церквях, на знаменах и коронах их князей и монархов, на монетах, даже на груди у их послов!.. Даже на моей возлюбленной!.. Они так держатся этого символа, что даже невольница не желала отречься от него ради султанской печатки! Почему они держатся за крест, на котором их безумные предки распяли их пророка?»

Так размышлял халиф всех мусульман и не мог найти ответа.

Но стойкость в вере нравилась ему, как нравилась любая стойкость, величие, глубина и правда, пусть даже она уязвляла его. Он верил в то, что Магомет был больше Христа как пророк, и что он пришел «исправить» веру Христа, как когда-то была ей исправлена вера Моисея – пророка евреев.

Евреев он не любил по ряду причин. Первая – их беспокойство.

Он не раз присматривался к тому, как его янычары добивали пленных разных народов. Христиане умирали спокойно, а евреи – нет. Так же из христиан перед смертью метались только армяне и греки, которых султан тоже недолюбливал. Безмятежный покой той невольницы, что молилась матери своего пророка, нравился ему, как отряд, твердым шагом шедший на верную смерть.

Она, должно быть, уже заметила его, но не обращала никакого внимания. Это раздражало его, но и нравилось, ибо был кто-то, кто не обращал на него внимания. Чувствуя свою силу и могущество, он нуждался и в этом. Он почти покорно ждал, когда любимая совершит молитву.

Она встала и просто подошла, по-детски естественно и наивно.

Они оба направились к берегу.

Она еще раз оглянулась и словно услышала, как в свете луны идет, будто лунатик, бывший монах, отступник. Он шел с непокрытой головой, заломленными руками и болью на лице. Мучило ли его отступничество, или злодеяния, совершенные им в качестве шпиона, или то и другое сразу? Теперь она поняла, почему он так живописал тихую ночь, в которой Богоматерь Привратница отпускает все грехи. Она проникла в его душу и помыслы. Все поняла… А он просто шел к образу над воротами и ничего не видел, ища источник милости. Кто знает, как долго мечтал он об этой молитве перед чудотворной иконой Богоматери, подумала Настя. Она еще несколько раз оглядывалась и все видела, будто шли крадучись к иконе темные тени грешных людей. У всех было какое-то бремя на душе. У всех! «А Сулейман? – подумала она. – Что творится в его душе?..»

 

* * *

Султан разглядел в Насте какую-то перемену. Она была даже спокойнее, чем прежде. Словно осень, дарящая сладкие плоды.

«Может, она прощалась со своим Богом?» – мелькнула мысль.

В тот момент он допускал, что она покорилась ему так, как его предкам покорилась эта христианская земля со всеми ее святынями.

Радость засияла на его лице и на минуту остудила его пылкую любовь, как она остужает все, чего ни достигнешь…

Но посмотрев в глаза невольницы, он почувствовал, что эту крепость брать придется еще не раз. Великий завоеватель прошептал невольно:

– Люблю тебя…

– И я, – очень тихо ответила она, настолько тихо, что великий султан не понял, действительно ли он слышит эти слова, или ему только кажется, что слышит желаемое.

Время для него будто остановилось из-за невнятного слова его возлюбленной, хоть и неясно было, произнесла ли она его вообще.

Но радость его от этого не стала меньше. Какая-то волнующая, сладкая нега, что давала ему чувство силы и жизненной радости, охватила все его естество. Словно пораженный молнией, стоял великий султан Османов на берегу моря. Он чувствовал удвоение своей силы и величия. Чувствовал спокойную радость от жизни, что придавала его сердцу эта тихая девушка из далекой страны. Потихоньку проходило его волнение. И лицо султана приняло выражение спокойствия, которое он так ценил в людях.

 

* * *

От таинственного острова Самотраки плыла луна, спокойная как величайший государь Османов. Плыла и рассыпала свой серебряный свет на широкий лист винограда, на вечнозеленую ветвь лаврового дерева, на высокие врата иверских иноков, на снежные вершины Святой горы и на коварные воды Эллинского моря, в которых так же любили Божьи создания и тем самым множили силы, чтобы жить дальше в таинственной глубине.

Но султану было не понять, как глубока была душа его любимой, и что должно было выйти из глубин этой души.

На эту душу святой Афон произвел такое сильное впечатление, что она решила не отступать от христианской веры никогда, ни за какие сокровища мира, даже за диадему османской султанши! А то, что она уже полюбила Сулеймана и хотела стать его женой, вызывало боль в ее душе и кололо в самое сердце. Она уже видела извилистый путь, по которому должна была пройти ее душа, влекомая верой и любовью. Она почувствовала, что Богоматери Привратнице будет за что прощать ее…

Любовь и вера, два сильнейших человеческих начала, уже боролись в ней, как борется буря с берегом Геллеспонта. Земная любовь заслоняла все, освещала зарницей то, что люди зовут счастьем и судьбой.

Он, несмотря на развитый ум, не заметил даже того, что она успела дать ему и учителя, и привела к святому месту христиан. Великий султан Османов в расцвете своей молодости шел рядом с любимой женщиной по священным тропам Афона, как ходил когда-то пращур Роксоланы. А она шла словно Ева, даже не думая про то, что он начнет колебаться относительно того, что она ему преподнесет – она, его будущая жена…

 

Великий султан Османов, господин трех частей света, шел в облаке райского блаженства с несчастной девушкой-невольницей. Он обрел ее любовь в момент, когда она увидела, как он спокойно ждал окончания ее молитвы к своему Богу. Тогда османский правитель обрел величайшую любовь своей жизни, величайшее блаженство и величайшую горечь…

Ведь каждая настоящая любовь – скрытое повторение всего человеческого прошлого, золотой звон его высоких взлетов искупление его кровавых падений.

Удивительна связь мужчины и женщины, имя ему – тайна…

 

* * *

Много нового вынесла Настя из первого своего паломничества в далекой чужбине. Но она вовсе не ожидала разрешения вопроса, что временами мучил ее еще в Крыму.

Вот как это произошло:

Когда она уже должна была возвращаться с Сулейманом в монастырь со своей ночной прогулки, с Геллеспонта повеял встречный ветер и море под Афоном словно вскипело. Забились возмущенные воды, и лес стал скрипеть и клониться от ветра. Он стонал и свистел в ущельях Афона. И было видно, как в них словно от страха трясутся все растения. Дальше идти было опасно – ветер сбивал с ног и угрожал сбросить в пропасть.

Сулейман посмотрел на Настю, которая дрожала от страха и холода. Он оглянулся вокруг и за руку повел в тихое место под раскидистое дерево между скал, снял с себя верхнюю одежду и закутал в нее перепуганную девушку. Сам же обернулся к Мекке и, склонив голову, начал молиться. Настя также молилась своему Богу, дрожа от страха.

В это время небо затянулось тучами и гром начал греметь тысячегласым хором в афонских скалах. На небе погасли все звезды, будто их и не было, настала темная ночь, из темных туч хлынул дождь. Среди страшной темноты небо время от времени прорезалось таким же страшным сиянием. В этом ужасном фосфоресцирующем блеске черные пасти морских водоворотов, что кружились словно в безумном танце, налетая на берег Афона, были еще более устрашающими. После каждого всполоха наступала еще более тяжкая темень, в ней не видно было даже руки перед глазами.

Настя вся дрожала в объятиях Сулеймана, прислонившись к дереву. Она не проронила ни слова и не слышала, что он говорил. Ее мысли беспорядочно блуждали, кружились около безумного света, что раз за разом прорезал тьму. Наконец, глубину ее напуганной души прорезала победная молния…

Она поняла, почему ее отец не любил предсказания гадалок… После каждого такого предсказания будущее становилось только темнее. Да и кто бы отправился в путь, уповая на то, что зарница будет освещать ему дорогу? Она видела теперь: это – верная гибель.

Когда на минуту стих рев бури и грохот грома в горах, она услышала, как говорит ей молодой султан:

– Ты вся прозябла, сейчас я дам тебе и мой кафтан. – Она сказала:

– Ты властелин великого государства, а я – поникший цветок, как говорил учитель Абдулла. Таких как я, много, таких как ты, не существует…

Сулейман не сказал ни слова и начал расстегивать свой кафтан. Она остановила его руку, говоря:

– Не стоит!

– Почему?

– Тебя, наверно, уже давно ищут твои люди, в любую минуту они могут прийти сюда.

– И что с того?

– Что же они подумают, увидев, что великий султан Османов мерзнет в рубашке под дождем, а кафтан отдал служанке из его гарема?..

– Ты не служанка, ты будешь моей самой любимой женой!

– А пока?! Одному Богу известно, что случится с нашей любовью. И я не хочу, чтобы твои люди плохо думали обо мне из-за того, что я позволю тебе рисковать здоровьем ради меня.

– Не смотри на людей!

– А как же твоя мать? Если бы она об этом узнала?..

Это остановило Сулеймана.

Буря бушевала и дальше. Султана действительно искали его верные люди, с риском для жизни пробираясь по скалам Афона, которые содрогались от ударов молний. Двое погибли – один свалился в пропасть, другого убило молнией.

На следующий день Настя увидела тела обоих, накрытые военными знаменами.

 

XII. «Две свадьбы, но один муж…»

Султан Сулейман возвращался с юношами и свитой в столицу.

Всему гарему не давала покоя весть о том, что белокожая невольница едет с ним из Салоник в дорогой жемчужной диадеме. Все сокрушались из-за того, что она так и не скрыла лицо под вуалью, как того требует исламский обычай.

Необыкновенная тишина стояла в Дери-Сеадете, когда въехала туда невольница Хюррем. Только перепуганные евнухи толпой вышли ей навстречу, кланяясь еще ниже, чем прежде.

Но беспокоились не только жители сераля, но и все визири, кадиаскеры, дефтердары, нишандши и даже Кизляр-Ага – влиятельнейший из придворных сановников. Чутьем восточных людей они уловили приближение какой-то крупной перемены в жизни двора.

 

* * *

Словно черная туча над землей нависла ненависть над гаремом падишаха. Ненависть всех жен и одалисок к белокожей чужестранке, невольнице Хюррем, «христианской собаке», что пленила сердце десятого султана.

На следующий после приезда Насти день она увидела вечером, как в ее комнату вбежала маленькая черная собачка с деревянным крестиком на спине. Она так испугалась, что вскрикнула. Но сразу же успокоилась, поняв, что это «сюрприз» от ненавидевших ее соперниц. Видимо, они нарочно подкинули эту собаку, зная что сейчас время, в которое обычно падишах наносит ей визит. Именно в этот момент они надеялись лишить Настю самообладания, чтобы, возможно, в последний раз попытаться отвратить от нее сердце падишаха. Она сразу все поняла.

Она успокоилась и подозвала собачку. У той были испачканные лапки, а к крестику, как оказалось, прикрепили еще какую-то дощечку. На ней было три слова: «Калым найдешь в Керван-Йолы».

Она поняла, что над ней хотели жестоко поиздеваться, намекнув на то, что она сирота, за которую даже некому калым принять. Она чувствовала обиду тем тяжелее, чем яснее понимала, что никому ничего дурного не сделала. Слезы бусинками покатились из ее глаз и она не могла их сдержать, хотя и не хотела, чтобы падишах застал ее в таком виде. Напрасно она вытирала глаза. Наконец, позвала служанку и сказала ей принести воды.

Умывшись, она стала мыть лапки собачке. В тот же момент один из евнухов сообщил ей, что идет падишах. Она хотела было спрятать собачку. Но догадалась: «Все равно узнает».

Сулейман вошел как обычно – важно, но теперь, как ей казалось, обрадованный. Увидев, что Настя сама моет ноги чумазой собачке, он засмеялся и весело спросил:

– Это еще что?

– Это калым, Сулейман, – ответила она тихо. Боль отзывалась в ее голосе звоном умирающего колокольчика. Она с минуту пыталась сдержаться, но потом не выдержала и слезы снова полились из ее глаз.

Сулейман встал, будто громом пораженный. Он еще ни разу не видел ее плачущей. Она была жива и прекрасна с жемчужинами слез на лице, как весна со своими мягкими дождями. Но внутренняя боль обжигала ее изнутри и проглядывала словно пожар сквозь окна дома.

Молодой падишах заинтересовался предметом, который вызвал эти слезы. В этот момент он и заметил деревянный крестик на собачке и прочел надпись… Впервые она назвала его по имени в минуту боли… для него это было музыкой. И тем сильнее он почувствовал ее боль и унижение. Он подавил гнев и сказал:

– О Хюррем! Ты получишь калым, который не получала ни одна из моих жен, и ни одна из жен моего покойного отца, – да смилуется Аллах над его душой!.. А придумавшие эту злую шутку за нее поплатятся!

Она остановилась и сложила молитвенно руки, сказав:

– Не делай ничего, чтобы не пострадали невиновные от твоего гнева! Ведь нельзя найти виновных в Серале – он населен тысячами людей!

– Ну я уж найду какой-то способ! – ответил молодой Сулейман. Он сам за нее закончил мыть ее «калым» и, вытерев собачку, положил на диван.

Он нервно прошелся несколько раз по комнате, улыбнулся любимой и вышел, взволнованный.

Уже из-за дверей сказал сон ей:

– О Хюррем! Если я не уйму эту ненависть с помощью страха, она будет разгораться с каждым разом все сильнее.

Это они сделали лишь для начала. Я знаю своих людей!

Он ровным шагом пошел по коридорам сераля. А Настя в страхе думала о том, что будет дальше.

 

* * *

На следующий день поутру Настя как обычно проснулась и выглянула в окно, выходящее во внутренний двор сераля. Она не слышала никаких напевов или звуков, хотя обычно жизнь уже кипела в это время. Все окна были закрыты. Под своим же она увидела двойную стражу и новых евнухов, которых она раньше не видела. Конечно, ей сообщали даже про самую незначительную новость в серале. Но теперь она ни о чем не знала. Удивленная Настя сама пошла к своим служанкам. Они все находились в одном месте и были явно напуганы. Увидев ее, они низко поклонились, а некоторые даже пали ниц.

– Что с вами? Что случилось? – спросила Настя испуганно.

– О госпожа, – ответила одна из ее невольниц. – Такого давно уже не было – прямо сейчас бьют батогами двух твоих евнухов перед воротами Джеляд-Одаси, куда их скоро поведут… А одну из лучших одалисок падишаха зашивают в кожаный мешок, чтобы затем утопить в Босфоре… Настя побледнела.

Она знала, что режим в серале был строгим, но не ожидала, что последуют такие ужасные кары за то, что ее оскорбили. Видимо, султан уже заявил судьям, что обида, нанесенная ей, уязвляет и его дом… Без этого подобная кара была бы невозможной. В ней что-то забеспокоилось. Благодарность своему могущественному покровителю боролась в ней со страхом вины за смерть трех человек – все это отражалось на ее лице.

Она указала на двух своих невольниц и сказала лишь:

– Пойдем!

Они встали. Она приказала подать ей плащ и сразу же вышла в их сопровождении.

В серале стояла кладбищенская тишина, а коридоры его пустовали. Евнухи, что стояли при входе около стражи, молча расступились перед ней, низко кланяясь. Вместе со служанками она перешла большой двор сераля. Она шла прямо ко входу в приемные покои султана, куда женщинам входить строго запрещалось.

Начальник янычар, который в тот момент был вместе с караулом у приемных покоев, узнал Роксолану по отсутствию вуали.

Ее знали уже все во дворце. Он встал в дверях и низко поклонился, сказав с опаской:

– О прекраснейшая из звезд дворца падишаха! Вход женщинам сюда запрещен!

Она не сказала ни слова, лишь тихо и скромно встала около него напротив дверей и стала ждать.

Начальник янычар разнервничался.

Вся стража будто остолбенела, так как раньше ничего подобного не видела. Янычары смотрели то на бледную Эль Хюррем, то на своего сбитого с толку начальника, который явно не знал, что предпринять. Через секунду он нашелся:

– О красивейший цветок из райского сада! Не входи в эту дверь! Я сам пойду и сообщу падишаху, что ты ждешь его перед ней…

Она молча кивнула головой в знак согласия.

Вскоре из своих приемных покоев появился сам молодой Сулейман. Он шел твердым шагом, подобный грозовой туче. За ним следовали высокопоставленные чиновники.

Вид молодой Эль Хюррем, что скромно стояла около дверей приемных покоев, стер гнев с его сурового лица падишаха. Он спросил:

– Чем я мог бы помочь тебе, о Хюррем?

– Сохрани жизнь троим несчастным! – сказала она и сложила руки как ребенок.

Лицо сына Селима Грозного снова стало строгим! Он молча стоял, Но один из чиновников ответил за него:

– Но, госпожа, нельзя отменить кару за оскорбление падишаха!

– Но можно смягчить наказание, – ответила она. – Я бы слишком страшилась падишаха, если бы за такую провинность пришлось платить тремя жизнями, – добавила она так тихо и невинно, что султан снова переменился в лице.

Все смотрели на него, ожидая развязки этой необычной аудиенции, невиданной ранее во дворце султанов.

– Отменить казнь по ходатайству Эль Хюррем, – сказал он коротко, улыбнулся ей и исчез в коридорах своих приемных покоев.

 

* * *

В тот же вечер падишах посетил Эль Хюррем. Как только он переступил порог, спросил:

– Ты полагаешь, Эль Хюррем, что так ты завоюешь любовь женщин моего гарема? Известно ли тебе, что та, которой ты спасла жизнь, даже не изъявила желания от благодарить тебя?

Она подумала и ответила:

– Но я не для этого просила сохранить ей жизнь.

– Для чего же?

– Так учит Бог, что умер на кресте.

Падишах задумался. Затем он спросил:

– Но что именно он проповедует?

– Он учит: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас…» По воле своей матери я должна была стать невестой Бога, что умер на кресте…

Молодой Сулейман загрустил. Взгляд его стал глубоким, будто он вчитывался в душу Насти. В тот момент он понял то, чего не мог понять на Святом Афоне. Он понял, почему эти неверные так держатся своего символа. Перед ним открылся доселе закрытый, заповедный уголок души его возлюбленной, что расцветал невиданным цветом. В то же время любовь его все возрастала, хотя росла и боль из-за страха утраты.

Он понял, что необходимо как-то окончить это странное приключение. Ибо ощущал, что с каждым днем углубляется в лес, из которого может не выбраться никогда. Тогда ему вспомнились слова любимой про самых несчастных…

В ту ночь десятый, величайший правитель Османов, могущественнейший страж и исполнитель установлений Пророка, не спал. Что мучило молодого Сулеймана? Кто способен описать страдания любящего сердца?..

Не спала и Настя в величественных покоях сераля. Всю ночь она жгла ароматный ладан и молилась, все повторяя великие слова: «И не введи нас во искушение…»

Она произносила их (возможно, самые глубокие слова молитвы), лишь шевеля губами. Но сердце ее было занято другим. Поутру же, как только сон стал подкашивать Настю, молитва стала невнятной. Ее утомленные губы уже не шептали: «Да пребудет воля Твоя». Но ей казалось, что кто-то ходит в садах падишаха и кричит на нее из деревьев: «Да будет воля твоя, о прекраснейший цветок в садах падишаха!» «Да будет воля моя!». И она заснула, охваченная жаром на шелковом ложе во дворце падишаха…

Рисунок Миссъ (Ремизова А.В.), начало ХХ века

 

* * *

На другой день около полудня две крупные новости потрясли весь сарай. Молодая Эль Хюррем получила в дар от султана целых две диадемы невиданной красоты. Одна – из золотистых топазов, а другая – из очень дорогой ослепительной лазури, которую носила на себе и мать султана во время свадьбы с его покойным отцом, султаном Селимом. Падишах – как говорили во дворце – лично посещал покои своей матери, чтобы испросить у нее лучшее из ее приданного. Прислуга шепотом пересказывала слух о том, что молодой падишах еле держался на ногах, когда шел к ней, а глаза горели огнем словно в лихорадке…

Начальник стражи янычар, что не пускал Эль Хюррем в приемные покои султана, получил от падишаха похвалу за верную службу, мешок золота и повышение – его отправили в Трапезунд… Так же, шепотом, говорили, что пылкая страсть к белокожей Хюррем направляет десятого и величайшего из султанов Османов… Что молодой правитель трепещет, как огонь свечи, и тает на глазах… Что его мать от печали потускнела так же, как и ее сын… Странная тревога охватила дворец, а правоверные мусульмане, обращаясь лицом к Мекке, молились об исцелении раненого сердца падишаха.

В то же время в серале несчастная чужестранка, невольница Хюррем, «подкидыш с Черного шляха», известного еще как Злой или Невидимый путь, стояла на коленях. Стоя так, она молилась своему Богу, обращаясь в сторону церкви в Рогатине. Она молилась смотря попеременно то на деревянный крестик, то на две лучшие диадемы из сокровищниц рода Османов, дарованные ей сердцем Сулеймана. Но никто не мог сказать, чье сердце волновалось и болело больше: сердце невольницы или сердце молодого султана.

Несчастная рабыня из далекой страны в печальных своих мыслях навсегда отказывалась от любви к христианскому Богу ради любви к человеку, одарившему ее всеми богатствами, диадемами и властью…

 

* * *

С небывалым напряжением ждали последующих шагов молодого падишаха.

Прошло еще несколько бессонных ночей, и весь двор узнал, что сам Капу-ага просил его принять двух выдающихся богословов.

Поздно вечером во дворец зашли Мухиддин-мудеррис и муфтий Пашазаде.

Никто не знал, что они говорили с султаном, и они сами никому это не открыли. Но утром следующего же дня они, к огорчению всего двора, пошли в покои белокожей невольницы по приказу султана.

Такого еще не было никогда. Два ученых правоверных мусульманина шли к невольнице в сераль султана, к тому же по его предписанию! Поэтому сам Кизляр-Ага лично подслушивал их беседу и после по большому секрету рассказывал об услышанном своим друзьям.

Что же он услышал и рассказал?

Он описывал все так:

– Ученые улемы вошли в покои белокожей невольницы и вместе сказали: «Да благословит Аллах твое имя, хатун! Десятый и величайший из султанов Османов, Сулейман – пусть веками живет его слава! – дарует тебе свободу и спрашивает, желаешь ли ты покинуть его дворец, столицу и государство, и когда, если желаешь?» Она долго молчала.

– Что же она ответила? – спросил в нетерпении Капуага.

– Не сказала ни слова.

– И улемы так и ушли?

– Нет, не ушли.

– А что сделали?

– Они слушали.

– Как она молчала?!

– Она ничего им не ответила на вопрос, но сказала так, что из этого становится ясно – у нас новая госпожа!

– Но что именно она ответила?

– Ответила: «Истинно, нет Бога кроме Аллаха и Магомет – пророк его!»

Слушая это, аги, визири и кадиаскеры богобоязненно обратились к Мекке и все как один повторили эти слова Корана.

Кизляр-ага продолжил:

– Я немного отворил завесу, чтобы видеть лицо нашей госпожи в миг, когда осенила ее милость Пророка и свет праведной веры. Она была бледна, словно первый снег, что падает на высокую вершину Чатырдага. Но никому об этом ни слова! Не скажете?

– Нет, не скажем! Рассказывай!

Старый кизляр-Ага, главный среди царедворцев, подробно изложил все, чему был свидетелем. Не мог он одного – передать душевное и умственное состояние Насти, ее мыслей, что бились как птицы в клетке, когда узнала она об обретении свободы!

В те минуты у нее в голове было две мысли, стоявшие перед ней как отец и мать. Первая словно говорила: «Смотри! Бог, милосердный и всепрощающий, внял твоим мольбам, высказанным той ночью перед продажей на Аврет-базаре. Помнишь, как ты тогда молилась? “Даруй мне, Боже, возвращение домой! Я пешком пойду, пусть ноги кровоточат, пойду как убогие ходят поклоняться святыням…” Помнишь, Настя? Великий Бог услышал твои молитвы. Теперь ты можешь не только идти, но даже ехать домой как знатная госпожа, ведь султан Османов, Сулейман Великий, наверняка не пожелает, чтобы его любовь, пусть она его и ранит, пешком возвращалась в свою страну…»

Другая же все твердила ей: «Настенька, Настенька! Дважды тебя продали чужаки, а теперь ты сама себя продашь?! Продашь свою веру и Спасителя твоего, погибшего за тебя на кресте?! Продашь его учение о кротости и смирении в этой юдоли скорби?! Продашь за земную любовь, за сокровища этого мира, за султанские диадемы, за власть на земле?.. Иди, дитя, иди – у тебя есть свободная воля… Когда-то ты увидишь, к чему придешь… без малого крестика и без веры в него…»

От этих мыслей бледнела несчастная чужестранка из далекой страны, что пришла по Черному шляху на землю Османов с верой в своего Бога… Ведь одно дело есть у человека на земле: жить верой в Бога.

Но Кизляр-Ага продолжал:

– Она прекрасна, а во взгляде читается большой ум. Оба улема не знали, что ответить. Мухиддин-мудеррис сказал первым: «Да благословит Аллах имя твое, хатун!». Муфтий Пашазаде повторил за ним… Улемы молчали, пока наша госпожа не предложила им любезно сесть.

Тогда старый Мухиддин ласково посмотрел на нее, как на собственную дочь и сказал, несмотря на свою мудрость, опрометчивые слова:

– Что же он там сказал? – спрашивали все.

– Он сказал:

– «Не жаль ли тебе, госпожа, оставаться на чужбине?

Не боишься ли ты чего-то?» – А она что?

– Она ответила важно, потихоньку повторяя слово Пророка.

– Что за слово?

– «…бойтесь Аллаха, которым вы друг друга упрашиваете, и родственных связей. Поистине Бог – над вами надсмотрщик! И давайте сиротам их имущество и не заменяйте дурным хорошего. Женитесь на тех, что приятны вам, женщинах – и двух, и трех, и четырех. А если боитесь, что не будете справедливы, то – на одной или на тех, которыми овладели ваши десницы. Это – ближе, чтобы не уклониться [от справедливости]»

– Мудрый ответ! – сказал удивленно второй визирь, имевший очень злую вторую жену.

– И что на это ответили улемы?

– Сидели как остолбеневшие. Первым сказал Мухиддин Сирек.

– Что сказал Мухиддин Сирек?

– Сказал, что «Четвертая сура Корана оглашена в Медине».

– А ученый Пашазаде?

– Кемаль Пашазаде сказал то же самое: «Четвертая сура Корана оглашена в Медине…» А потом улемы снова умолкли. После говорил Кемаль Пашазаде.

– И что он сказал?

– Тоже обронил опрометчивое слово, несмотря на мудрость.

– Ну что же там так опрометчиво сказал мудрец Пашазаде?

– Муфтий Кемаль Пашазаде сказал так: «Да благословит Аллах имя твое, о хатун! Ничего и никогда не испугает тебя, ведь с тобой будет сердце величайшего из султанов!» – А что в этом опрометчивого?

– В то, что наша госпожа ответила: «Когда небо раскололось, и когда звезды осыпались, и когда моря перелились, и когда могилы перевернулись, узнала тогда душа, что она уготовала вперед [злого и доброго] и отложила, в тот день, когда душа ничего не сможет для [другой] души, и вся власть в тот день – Аллаху!» – А улемы что ответили?

– Опять будто остолбенели. И Мухиддин Сурек опять начал.

– Что же он сказал?

– Он очень удивился и сказал: «Восьмидесятая сура Корана оглашена в Мекке».

– Ну а ученый Пашазаде?

– Ученый Пашазаде снова повторял за ним: «Восьмидесятая сура Корана оглашена в Мекке». А наша госпожа возьми и добавь: «Во имя Аллаха милостивого и милосердного!». Потом ученые улемы долго молчали. Тогда уже наконец сказал и Кемаль Пашазаде.

– И что сказал Кемаль Пашазаде?

– Он сказал про эти слова: «О, великая хатун! Благословенно будь имя твое как благословится имя Хадиджи – жены Пророка! Ты знаешь, что женой тебя избрал величайший из османских правителей. Ты, верно, подчинишься обычаю жен его скрывать лицо перед чужими вуалью, о хатун!»

– И что же ответила на все это наша мудрая Хюррем хатун?

– Мудрая хатун Хюррем ответила: «О, мудрый муфтий Пашазаде! Встречал ли ты в Коране предписание женщинам скрывать лицо? Ведь я внимательно читала каждую строку священной книги Пророка и не встретила этого…» А муфтий Кемаль Пашазаде сказал: «Но видела ли ты тайные знаки в Коране, о хатун?» – А Хюррем хатун что?

– Мудрая хатун Хюррем ему говорит: «Я видела эти тайные знаки, о мудрый муфтий Пашазаде. И недаром даже великий Мухиддин Сирек говорит о тебе, что все науки когда-то сойдут с тобой в могилу! Но можешь ли ты утверждать наверняка, с чистой совестью, о муфтий, что в этих знаках, что никем еще не прочитаны, есть наказ женщинам скрывать лицо? Да и мог ли Пророк приказать такое, когда Аллах не приказывал цветам скрывать лицо белыми и красными платками?»

– И что ответил Кемаль Пашазаде?

– Мудрый Кемаль Пашазаде ответил как есть: «Не могу с чистой совестью утверждать, что в этих знаках содержится и наказ Пророка женщинам скрывать лицо». А Мухиддин Сирек повторил его слова. Тогда они опять надолго умолкли…

 

* * *

Среди слушавших тоже наступило длительное молчание. Каждый думал о возможных следствиях влияния султанши на правительство и на собственное положение.

Паузу прервал Капу-ага:

– Сейчас нам надо лишь знать о том, точно ли Мухиддин и Пашазаде пересказали падишаху содержание этой беседы с нашей госпожой. И что они прибавили. И что ответил на это великий султан.

– Это наверняка знает наш ловкий Ибрагим-паша, – сказал Кизляр-ага.

– Может, и знает, но не скажет, – ответил этот умный грек, пользовавшийся расположением султана.

– Почему? – зашумели со всех сторон. – Ведь Кизляр-ага рассказал о то, что знает. Ты и сам слышал!

– Не скажу – с султаном шутки плохи!

– Правда! Но тут не в шутках дело!

– А я тебе вот что скажу: с такой султаншей шутки и вовсе неуместны! – добавил Кизляр-ага, повидавшей обитательниц сераля.

– Ибрагим-паша боится! – дразнили его придворные.

– Вора выдает страх! – уколол кто-то, прошептав поговорку, так, чтобы все слышали.

– Скажу, – решился Ибрагим. – Но ни слова не скажу о том, как узнал это.

– Это нам и не нужно!

– Догадаемся сами!

– Говори уже!

– Мухиддин Сирек и Кемаль Пашазаде рассказали султану все, ничего не скрывая…

– А-а-а-а! – крикнул удивленный Капу-ага.

– Чему тут удивляться? – загудели все вокруг.

– Они же честные люди!

– Не все столь скрытны, как Ибрагим!

Ибрагим сделал вид, что не заметил эту шпильку и продолжил:

– Султан их внимательно слушал. Внимательнее, чем на совете Великого Дивана, – ответил он на укол кое-кому из присутствующих.

– Все зависит от того, кто говорит, что говорит и как говорит, – попробовал парировать один из членов Дивана.

– Тише! Не о Диване речь! Пусть рассказывает!

– Султан обратил внимание на четвертую суру Корана и несколько раз возвращался к ней в беседе с улемами.

– Как это он обратил внимание?

– На эту суру он указывал, спрашивая улемов, не скрыта ли в ней угроза, подобно тому как роза в саду падишаха скрывает свои шипы… – И что ответили улемы?

– Мухиддин Сирек ответил: «Ради одной прекрасной розы стерпит садовник множество уколов». А Кемаль Пашазаде сказал: «Только птицы пестры наружностью, у человека пестрота внутри».

– Что же имел в виду муфтий Кемаль Пашазаде?

– Мудрый муфтий Кемаль Пашазаде хотел сказать, что у человека внутри есть самые разные намерения. Но ее слова, что поднимаются как пар из горшка, не раскрывают ее нутра.

– Мудрый муфтий Кемаль Пашазаде сказал «птица» вместо «зверь», как на самом деле сказано в поговорке.

– Не хотел, видно, задеть падишаха словом, что уготовил для описания натуры Хюррем.

– И правильно сделал муфтий Пашазаде, ведь говорят же: «Даже если с муравьем воюешь, будь осторожен».

– Что ответил султан?

– Султан ответил так, как и должен был ответить такой султан: «Я знаю, – сказал он, – что говорят старые мудрецы о людях. Ведь меня учил старый муфтий Али Джемали, что стал муфтием еще при моем деде Баязиде и направлял высокое правительство во время правления моего отца, Селима – да простит Аллах всем троим! Но ни старый Али Джемали, ни кто либо другой из седых мудрецов еще не говорил с хатун Хюррем и не видел ее…» – И что ответили улемы?

– Ученые улемы долго молчали. Султан не прерывал их молчания. И вот тогда сказал мудрый Кемаль Пашазаде. – И что же он сказал?

– Мудрый муфтий Кемаль Пашазаде раскрыл и сердце и уста и произнес: «Ты верно сказал нам, что хлебороб предназначен к пахоте и посеву, кузнец – к подковке коня, что приведут к нему, солдат – к тому, чтобы сражаться и погибнуть, если нужно, моряк – к плаванию, а ученый – к тому, чтобы сообщал свои мысли, основанные на науке и собственной мудрости. Ведь в этом их ценность, то, чего они стоят. И мы тебе говорим по совести своей и разумению: прекрасная хатун Хюррем обладает большим умом и возвышенной душой, что так умеет сочетать святые предписания Корана со своими мыслями, как сочетает великий зодчий Синан благородный мрамор с красным порфиром. Но что за сердце у великой хатун Хюррем, открытое или скрытное, ласковое или острое, – этого мы не знаем». – «Но я знаю, – прервал султан. – У нее доброе сердце, и поэтому радость отражается в ее душе и на ее лице!» – Что же сказал на это Мухиддин Сирек?

– Мухиддин Сирек повторил почти точь-в-точь слова Пашазаде и еще прибавил: «Как от хлебороба не требуют, чтобы он сеял больше, чем есть в его мешке, так и от ученого не требуют, чтобы он говорил больше, чем есть у него в голове. Вот около парка в дворце твоем блестит и смеется море спокойно и весело. Но нельзя узнать, не идет ли к синопскому берегу смерч через Черное море, и не осушит ли он Босфор, Золотой Рог и все Мраморное море, и не смоет ли волной Сарай». Султан молчал.

– А что сказал мудрый Пашазаде?

– Мудрый муфтий Пашазаде повторил за Мухиддином и так завершил свою речь: «Прекрасная хатун Хюррем принесет тебе великое счастье, или великое горе, а может, и то, и другое сразу… Ведь она обладает большим умом и возвышенной душой, что так умеет сочетать святые предписания Корана со своими мыслями, как сочетает великий зодчий Синан благородный мрамор с красным порфиром».

– А что сказал Мухиддин Сирек?

– Он опять повторил слова Пашазаде и добавил еще: «Великая хатун Хюррем умеет сочетать с собственной мыслью не только то, что содержится в Коране, но и то, чего там нет, как сочетает великий зодчий Синан воздушные пустоты с размером куполов святых мечетей и замкнутых обителей».

– И что ответил султан?

– Он ответил: «Вы же сами сказали, что не знаете смысла тайных знаков Корана. Может, хатун Хюррем как раз решила переплести что-то из Корана со своими желаниями?» – «Может быть», – ответил мудрый Пашазаде. «Может быть», – повторил Мухиддин Сирек.

Султан поблагодарил им и хотел одарить их великими дарами, что уже приготовил для них. Но оба улема даров не приняли, говоря, что сообщили ему то, что знали, и что обязаны были сообщить.

Наконец вельможи умолкли и в тишине разошлись по своим делам.

 

* * *

Но конца беседы двух ученых улемов Кизляр-ага не пересказал, ибо не хотел преждевременно порождать разные толки. Эта беседа звучала так:

– Заметил ли ты, друг, что новая султанша сослалась на то место в Коране, где Пророк Магомет предписывает брать лишь одну жену, подобно пророку христиан…

– Я заметил, о мой друг, что новая султанша сослалась на это место в Коране, в котором Пророк Магомет предписывает брать лишь одну жену, подобно пророку христиан.

– Допускаешь ли ты, что новая султанша может раз вязать невиданную борьбу против всего гарема падишаха?

– Да, друг мой, я допускаю такую возможность – она может развязать невиданную борьбу против всего гарема падишаха.

– А не допускаешь ли ты, что эта борьба может кончиться кровью и в покоях сераля, и в залах приемных покоев самого падишаха – пусть Аллах сохранит от крови дом его – и на улицах Стамбула, и во всем государстве…

– Да, допускаю, что борьба может окончиться кровью и в покоях сераля, и в залах приемных покоев самого падишаха – пусть Аллах сохранит от крови дом его – и на улицах Стамбула, и во все государстве.

– Тогда не думаешь ли ты, что нам следует поведать об этом Большому совету улемов и хатибов?..

– Я думаю, мой друг, что мы действительно должны сообщить все улемам и хатибам…

– Но не будет ли, по-твоему, Большой Совет улемов и хатибов слишком долго выжидать, опасаясь гнева Сулеймана, сына Селима?..

– По-моему, Большой совет должен и выжидать, и опасаться гнева Сулеймана…

Так же думал и Кизляр-Ага: небезопасно гневать Сулеймана, сына Селима. Поэтому никому и не рассказал о том, что говорили друг другу высочайшие улемы, Кемаль Пашазаде и Мухиддин Сирек.

 

* * *

Все в голос повторяли по всей столице, что падишах готовится к большой свадьбе с бывшей служанкой…

Недовольные этим фактом еще надеялись на мать падишаха, на то, что она сможет помешать этому.

Мать падишаха и правда говорила с сыном о свадебных приготовлениях, но что именно, никто не знал. Говорила она и с будущей невесткой. Но и это, как ни странно, осталось тайной. Лишь всякие глухие вести ходили среди прислуги и обитательниц сераля. В серале, роясь как осы, злобные знатоки здешних порядков размышляли над тем, что невольница может дать в качестве приданого. Ведь ханские дочери подносили золотые ключи от городов и большие богатства.

«Тут даже неясно, кому калым отправлять, никому ведь неизвестно, где у нее род и дом», – говорили завистливо матери знатных турецких родов, имевшие дочерей на выданье.

Настенька будто во мраке смотрела на приготовления к большой свадьбе и осматривала прекрасные дары «сатшу». Как во мраке стояли перед ней воспоминания о первой ее свадьбе и первой любви. Она невольно страшилась того, что эта свадьба закончится так же неожиданно, как и первая.

Три достойнейшие турецкие женщины по старому обычаю осмотрели Эль Хюррем на предмет девственности. Ведь права потомства крови должны были подтверждаться без всяких сомнений, потому что никто не может знать, не заберет ли Аллах первенца падишаха от другой женщины.

Этот осмотр так встревожил невинную Настю, что она скрывала лицо руками, пока темная ночь не легла на сады падишаха. С сильнейшим волнением, с молитвой обратилась она к Матери Того, от кого она отреклась, и ей приснился очень странный сон.

Настеньке снилось, что Святая гора Афонская в лунную ночь, в блеске звезд окружается пеной Эллинского моря… Снился ей и образ Богоматери Привратницы на святом Афоне, с Иверской иконы. Ей снилось, как Богоматерь Привратница ожила, как тихо спустилась с ворот и пошла до самого Геллеспонта и Мраморного моря, дойдя до места, где умывала лицо юная Настенька в памятный вечер на мраморных ступенях. И прошла Богоматерь по большому парку падишаха, прошла над платанами, над пиниями и зашла в покои будущей султанши. Она склонилась над ее ложем словно родная мать, а ее глаза были печальны и ласковы. Она посмотрела на ложе будущей султанши и тихо сказала:

– А кто же будет тебе подругой, Настенька? Ты ведь бедная девушка из далекой страны, без дома и рода, среди чужих людей, одна-одинешенька, как былинка в поле… Настя плакала во сне и отвечала:

– Матерь Божья, Привратница! Я и не знаю даже, есть ли у турок подруги на свадьбах…

А Богоматерь наклонилась еще ниже и ласково спросила Настю во сне:

– Знаешь ли ты, дитя, что ты сделала?

– Матерь Божья, кажется, знаю. До сих пор мня силой толкали сюда, теперь я хочу обладать властью, чтобы делать добро подле моего милого. Скажи мне, будет ли мой муж добр ко мне, будет ли любить меня?

– У тебя будет хороший муж, Настенька, дитя мое, – сказала Богоматерь Привратница. – Окруженная его любовью, сомкнешь ты глаза свои. Все три твоих жениха были хороши для тебя. Будь же и ты доброй на высоком пути, в земной юдоли, полной и слез, и роз.

Лишь напомнила Богоматерь Насте про материнский обет, плач потряс ее во сне и она проснулась.

На улице светало.

Наступал день свадьбы.

Лучи Господа целовали окна. А где-то далеко на улицах Стамбула играли военные музыканты, а полки Сулеймана готовились к торжеству…

 

* * *

Но в сердце Настеньки уже звучала такая музыка, что голова ее обо всем позабыла… И о родной матери в далеком краю тоже. В ее сердце любовь уже пела страшную песню, побеждающую смерть. О, это уже не была нежная, полудетская любовь к Стефану. Это была любовь женщины, нашедшей свой предмет, как находит туча вершину, которую освещает зарницами и поражает молниями. Любовь!

Любовь! Любовь! Она уже так кипит внутри, что кажется, по склону уже катится лава, хотя внизу все спокойно, зеленеют долины и синеют озера, напоминающие глаза…

 

* * *

На большой площадке ипподрома уже стояли шатры, что переливались на солнце прекрасными красками, и величественный трон для султана. Начались свадебные торжества.

Невиданные ранее блеск и роскошь Востока так слепили глаза Насте, что в первые восемь свадебных дней все смешалось в ее сознании, словно бесконечный хоровод неистовых танцев, блеска процессий, гомона и музыки. Ей казалось, что танцуют даже покои сераля, ворота приемных покоев султана, его конные полки, все шатры на площадях и даже волны Золотого Рога и Черного моря. После ей никогда не удавалось вспомнить по порядку то, что она видела и слышала за девять дней своей свадьбы с величайшим из султанов Османов.

В султанском дворце и на площадях столицы расположились сигильдары, сипахи, улюфеджи, хуребы, джобеджи, топджи, визири, беи и бейлербеи. На девятый же день, ближе к вечеру, предназначенному для выдания невесты в руки будущего мужа, падишах пошел будто между стенами из золотой парчи и шелка, которые свешивались из окон и со стен на площадь ипподрома и под веселые звуки музыки сел на престол. В тот же вечер на пиру султан пил сладкий шербет из резной бирюзовой чаши. По правую руку от него сидел старый заслуженный муфтий его деда Али Джемали, а по левую – Шемс-эфенди, назначенный на должность учителя принцев. В торжественной трапезе приняли участие все профессора высоких школ и академий. Они вели ученые диспуты между собой. На пышно убранных столах стояли финики из Багдада, гранаты из Ширвана, рис из Басры и яблоки из Ахлята, каждое весом в сто диргем!

На следующий день первый свидетель Ахмет-баши уст роил невиданной роскоши «процессию свадебных пальм». Одна из «пальм» состояла из 46000 мелких деталей, а другая – из 60000. Они представляли собой не только два прекрасных «дерева», но и чудесные «цветы», и разнообразных «зверьков».

Для народа устроили грандиозные зрелища, состязания борцов, а для ученых, поэтов и писателей – духовные поединки и диспуты. На подобных мероприятиях поэты представляли на суд свадебные стихи и получали награду золотом.

Настя впервые увидела сестер своего мужа: одну, что была женой Лютфи-паши, и другую, что была женой Фергад-паши. А затем и семерых дядей Сулеймана. Из них ей понравились больше остальных самый старый и самый молодой – Шегин-Шах и Абдулла-хан.

Все они любопытно посматривали на нее и старались облегчить ей груз одиночества среди чужаков. Но это чувство чужеродности неудержимо охватывало ее в этой пышной толпе османских вельмож. Как же сильно отличалась здешняя свадьба! Ей казалось, что всю жизнь она пробудет среди них совершенно чужой. Какая-то странная тоска о чем-то, что могло бы связать ее с этими людьми и их племенем, охватила ее. Ее молодой взор невольно обращался к мужу.

«Какую судьбу он мне готовит?», – этого она уже не спрашивала у себя, ибо уже любила…

Она наклонила голову и посмотрела в окно. Там среди ночи в ее честь горели высокие деревянные башни, установленные вдоль Золотого Рога. Золотисто-красное зарево от них освещало парки султана и комнаты сераля. Из-за стен доносился радостный рев толпы, вышедшей на улицы и площади столицы. Разноцветные ракеты взлетали высоко в звездное небо и словно освещали будущий путь ее жизни: среди них были и золотистые, как минуты радости, были зеленые, как луга весной, были красные, как свежая кровь, были серебристые, как слезы.

Она всматривалась в них.

Тогда ей принесли пышный калым – свадебный подарок Сулеймана, что притягивал взор, как кусочек рая на земле. На столах в покоях Эль Хюррем стояли золотые короны и наплечники, усаженные бриллиантами. Сияли большие ожерелья из жемчугов белых, как иней на окнах, и черных – самых дорогих, смотревшихся словно частицы самой черной ночи. Прекрасным сиянием светились великолепные диадемы из красных, как кровь, рубинов, зеленых изумрудов и темно-бронзовых турмалинов, что приносят счастье. Одна же была сработана из опала, сардийского камня несчастья, овитого колючим терном по старой традиции царского рода Османов. Она стояла наполовину прикрытая шелковым платочком пепельного цвета.

Настя смотрела на эти чудеса красоты и мастерства, думая, не снится ли ей все это. Но нет. Она прикасалась к чудесным предметам. Это было наяву. Такая прекрасная, что даже ее маленькая собачка встала на лапки и удивленно глядела на блестящий калым.

Пришел султан и радостно поприветствовал ее.

Когда муж спросил ее, нравится ли ей калым, она ответила:

– Очень нравится мне мой свадебный калым. Поблагодари от меня и тех, кто готовил его.

– Но самой лучшей части калыма ты еще не видела…

Ей стало ужасно интересно, что это. Она просила показать, но он не хотел.

– Увидишь, – сказал он улыбаясь.

– Когда?

– В пятницу, когда поедешь из мечети. Это будет для тебя настоящий калым, и я уже сейчас радуюсь тому, что он придется тебе по душе…

Наступила пятница. Султан ехал в храм Айя-София – крупнейшую мечеть Царьграда – на молитву. В золотой карете ехали Эль Хюррем и мать султана. А за ними – бесконечная вереница карет придворных. В ней же ехал и большой гарем султана: и стройные, хрупкие европейские девушки, еще не развитые, как бутоны роз, и пламенные дочери Балкан, и прекрасные белые женщины с Кавказа, с глазами-омутами, и рослые и крепкие женщины с Алтайских гор. А кругом несметное число войск и народа.

Как только после молитвы они выехали из мечети и доехали до Аврет-базара, стало смеркаться. На торжище, на том самом месте, где когда-то продали Настю черным евнухам из сераля, она увидела сквозь окно кареты большое число одетых по-нашему девушек и женщин. Безмерная радость ударила из ее глаз слезами, когда украинский напев залил невольничий рынок Стамбула…

– Это твой калым, Хюррем! – сказал Сулейман. – Они идут домой.

Настя заплакала от радости.

А хор пел:

Молодая султанша плакала, как ребенок, в крытой карете султана Сулеймана и, маша рукой, приветствовала кланявшихся ей украинок.

А женская процессия, освещенная светом факелов, пела:

А затем ее слух заполнили турецкие песни, что звучали кругом так однообразно, что казалось, это ветер развевает песок по пустыне.

А на улицах Стамбула под рев орудий и мушкетов, под блеск ракет и шум музыки впадали в безумство опьяневшие от опиума кавалькады на таких же опьяневших конях. Весь Стамбул радостно клекотал. А живой «калым» Насти с факелами, с возами одежды и провианта с веселым напевом направился на север, в настины родные края.

 

* * *

Но все же Сулейман пока не открыл еще одну часть калыма, что приготовил для Насти. Это было исполнение просьбы о приеме для учителя Абдуллы.

Союз работорговцев, которому когда-то принадлежала Настя, охваченный ужасом, унесся в Кафу. Ведь во дворце никто не объяснил Ибрагиму, зачем падишаху понадобился учитель Абдулла. Старый Ибрагим получил лишь письменное поручение к властям Кафы, обязывавшее их доставить в Царьград Абдуллу. Второе такое же письмо пошло отдельно.

Старый Ибрагим в присутствии всего торгового союза сообщил Абдулле, что его вызывают к султану, видимо, в связи с Роксоланой. Все стали спрашивать Абдуллу, не говорил ли он невольницам чего-то, за что мог бы султан наказать и его и весь союз. Абдулла ответил: «Аллаха беру в главные свидетели того, что я учил лишь тому, что содержится в Священной Книге. А белый цветок Лехистана я всегда уважал, видя в ней ум, кротость и внимание. Но пусть совершится воля Аллаха!»

Абдулла спокойно сел на султанскую военную галеру и под стражей приехал в Царьград, в день перед венчанием своей ученицы. Его привели в сарай и сообщили султану, что он уже доставлен. Султан сказал, что первой его должны увидеть новая султанша Хюррем в день после своего венчания, а перед этим с Абдуллой должен поговорить муфтий Пашазаде.

Когда Абдуллу проводили к главному заместителю султана в духовных делах, он даже испугался встречи с великим ученым. Всю дорогу он молился, чтобы Аллах позволил ему получить расположение Пашазаде, которому были известны десять способов прочтения Корана, и все науки ближнего и дальнего Востока, начиная от науки про сияющие в небе звезды, заканчивая наукой о звездах в черной земле – о самоцветах и их применении для лечения болезней. Его слава достигла далеких земель.

Для Абдуллы аудиенция у главы ученых Кемаля Пашазаде прошла успешно. Он говорил с ним долго про способы чтения Корана, о которых знает, конечно, каждый учитель книги Пророка. Но про то, зачем его вызвали в Царьград, он ничего не сказал, ибо сам не знал, в чем дело.

На следующий день, после брачной ночи Роксоланы, когда муэдзины уже закончили петь на вершинах стройных минаретов, проводили Абдуллу в комнаты султанши Роксоланы.

Абдулла тихо сидел. Когда прислуга удалилась, он начал теряться в догадках, зачем любимая жена падишаха захотела его привезти сюда.

В своей скромности провинциального учителя он никак не допускал, что ему предстоит стать учителем здесь, в величайшей столице мира, где было столько великих ученых! Снова и снова перебирал он в своей памяти, не говорил ли он когда-то какое-то неосторожное слово о султане и не оскорбил ли он случайно его нынешнюю жену. Он не мог вспомнить ничего подобного.

Долго ждал Абдулла у этих покоях. Он уже успел так осмотреть все вещи, диваны и тюфяки, что мог их видеть, даже закрыв глаза. Наконец, зашелестели женские шаги из-за дорогой занавеси. Она будто колыхалась и раскрывалась, входя в комнату, вся в черном бархате, с блестящим бриллиантом на груди и в такой же ослепительной диадеме, эта бывшая невольница, «подкидыш с Черного шляха», жена десятого султана Османов, великая хатун Хюррем. Она была слегка утомлена, судя по лицу, но весела как весна. При виде Абдуллы ее глаза засияли еще ярче, как камень на ее груди.

Абдулла, видя все это, остолбенел и даже не мог пошевелиться. Лишь через минуту он сидя поклонился так, что лбом коснулся дивана на полу. Но великая госпожа Роксолана Хюррем села напротив него тихо и скромно, как когда-то, когда еще была невольницей в Кафе. Точно так же…

Слезы хлынули из глаз степенного учителя Корана, который не плакал уже 30 лет. И по выходе из будуара султанши Эль Хюррем он не осушил слезы.

Со слезами на глазах говорил он Кизляр-аге, что такой султанши не было еще в роду Османов, ведь она так же смиренно усваивает науку Корана, как тогда, когда была невольницей…

Скоро по Сараю разнеслась похвала Абдулле. И сердца улемов, хатибов и дервишей начали склоняться на сторону белокожей чужестранки, что пленила сердце падишаха.

 

XIII. Рождение первого сына Роксоланы

Уже седьмой раз вставала луна над Стамбулом с тех пор, как молодая султанша Эль Хюррем отозвала свою прислугу и закрыла двери своих покоев на четыре тяжелых замка, собственноручно затворив окна. С невыносимой болью в сердце сняла она материнский серебряный крестик с шеи, привязала к деревянному из первого «калыма», обернула их мягким золотистым шелком, подбила темно-красным цветастым адамашком, положила в твердую серебряную парчу и бережно спрятала сверток среди самых дорогих для нее вещей…

Она спрятала его в небольшом деревянном кувшине, в котором уже лежала дорогая для нее одежда невольницы, в которой ее, скромно стоявшую у дверей служанку, впервые увидел господин трех частей света…

Там же лежал свадебный башмачок без пары, что она купила с матерью в одной из рогатинских лавок…

Там был и окровавленный платок, которым она обтирала свою пораненную ногу на Черном шляхе, в просторах Дикого поля, когда шла степью за черными скрипучими татарскими возами и от усталости и боли упала под басурманскими батогами, дрожа всем своим молодым телом…

Там был и маленький надколотый глиняный горшочек, из которого она пила чистую воду в Бахчисарае, а потом в Кафе вместе с Кларой. И пара высохших листьев, которые сорвала с дерева, проезжая под Чатырдагом. И маленький камушек со святого Афона, оттуда, где она спрашивала Богоматерь, что ей делать…

Уже седьмой раз вставала луна над Стамбулом с тех пор, как закрыла руками свои синие глаза молодая султанша Эль Хюррем и впервые в жизни поцеловала своего мужа Сулеймана, дрожа всем телом и забывая про цветущую ароматную землю, синее небо, отца с матерью, день и ночь и весь мир роскоши.

 

* * *

Но как только остыл первый огонь неги и первая луна любви золотым ручьем сладкого меда проложила свою дорожку, сомнение закралось в сердце Эль Хюррем.

Совесть ее задрожала как осока на ветру.

Как птица в клетке трепетала ее мысль.

Тогда молодая султанша Эль Хюррем взяла в свои пылающие пальцы священный Коран и стал читать его днями напролет, спрашивая своего учителя про Господни речения, пытаясь разгадать загадку предназначения и жизни человека.

Набожный же Абдулла благословил Аллаха за то, что сделал он столь набожной молодую султаншу. Благословлял он ее. куда бы ни шел, и учил всему, что сам знал и во что сам верил.

– О великая хатун, – говорил он Эль Хюррем. – Аллах посылает человека в этот удивительный мир на короткое мгновение. Он не спускает с него глаз от колыбели до гроба. Он смотрит, как отец смотрит на своих детей, что идут мостиком через реку. Тот, кому Аллах дал больше ума и силы, от того он и ожидает большего, когда человек пройдет тропу своего бытия, успев испить все чаши, что Аллах ставил на жизненном пути, и горькие и сладкие. Но время от времени Аллах посылает свое отеческое предостережение.

В это верил набожный Абдулла и этому же он учил свою высокую ученицу – прекрасную и проницательную Роксолану.

Наконец, узнала она про 70 сект ислама с их разнообразными учениями. Но и этого ей было мало. Она начала изучать языки разных народов, чтобы быть переводчиком для своего мужа, когда являются послы из разных христианских стран. Скоро она стала понимать другие языки, ибо усердно занималась ими, чтобы подавить внутреннее смятение и чувство одиночества. Иногда в ее мозгу будто бились презрительные мысли и слова народных песен о предателях, что отреклись от веры из властолюбия и алчности. И тогда она еще усерднее бралась за работу.

Но в ее мыслях трепетало сомнение: правильно ли она поступила, сняв материнский крестик на своем удивительном пути…

Время – самое неуловимое и сильное из Божьих созданий – шло быстро.

 

* * *

В день священной ночи Кадр, в которую был ниспослан Коран с небес, в сарай явился странствующий дервиш. Его седые волосы спадали до стоп, а неухоженные ногти выглядели как когти орла, походка же его напоминала танец.

Он не называл ни своего имени, ни рода, только отвечал на все вопросы:

– У меня есть весть для падишаха!

Его допустили к султану. Войдя в комнату, приложив руку к сердцу и ко лбу он сказал:

– Когда одна из жен падишаха родит сына в день взятия Стамбула, в день, что бывает каждый год, этот сын будет иметь особое предназначение, отличное от предназначения остальных детей султанской крови, которых когда-либо давал род Османов!..

– Злое или доброе предназначение? – спросил обеспокоенный Сулейман.

– Это известно одному Аллаху и Магомету – пророку его!

Не ожидая благодарности, он приложил руку ко лбу и к сердцу и вышел. Проходя по коридорам походкой, подобной танцу, он громко оглашал эту новость:

– Когда одна из жен падишаха родит сына в день взятия Стамбула, в день, что бывает каждый год, этот сын будет иметь особое предназначение, отличное от предназначения остальных детей султанской крови, которых когда-либо давал род Османов!..

Эти слова потрясли сарай и заставили всех обратить внимание на Роксолану Хюррем. Только на нее можно было надеяться в этом.

Во всем сарае знали, что со времени свадьбы падишах Османов еще не посещал покоев ни одной другой жены.

Предсказанный день ждали с небывалым напряжением. Когда же этот день настал, родовые схватки настигли Роксолану и она родила сына. В величайший день Османского государства.

Как только она пришла в себя после перенесенной боли, попросила воды. Как только это было исполнено, она приказала невольницам удалиться.

Она долго смотрела на своего первенца. Лихорадочно, как в горячке, работал ее мозг. Она хотела что-то вспомнить и не могла. Теперь ее бледное лицо слегка покраснело, а губы слегка приоткрылись и прошептали: «…Призри ныне, Господи Боже, на тварь твою и благослови, и освяти воду сию, и даждь ей благодать избавления и благословение Иорданово…»

Она оглянулась по сторонам, не подглядывает ли кто-то, и снова всмотрелась в своего ребенка.

Она не могла из-за смертельной усталости вспомнить остальные слова святой молитвы, которую не раз слышала из уст отца и с которой провожают младенца в христианскую семью. Знала только, что дальше в молитве говорится про воду, как источник бессмертия, недоступный силам небытия. Мысленно она остановилась на словах, что проникали в ее мозг из забытья, будто голубка Ноя, севшая на зеленую ветвь для отдыха. Быстрым движением руки зачерпнула она воду и, обливая ей своего сына-первенца, тихо сказала:

– Крещается раб Божий Стефан во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь…

Перед ее глазами стоял ее первый возлюбленный – Стефан. Его именем она назвала своего сына из султанского рода Османов.

В то же время она трижды перекрестила ребенка.

Тогда она вздохнула так тяжко, что казалось, она завершила очень трудную работу. Ей казалось, что от этого вздоха заколыхалась занавесь около дверей. Утомленная до крайности, она упала на край шелковой подушки, бледная, но умиротворенная.

Она вспоминала, как ощущалось в кровавом блеске веры крестное древо смирения. Даже невольницей она не чувствовала такого беспокойства за веру, как теперь, когда у нее было все, чего могут желать душа и тело. Она понимала, что потеряла сокровища, с которыми никакие земные богатства не сравнятся. Ей хотелось хотя бы для своего сына сохранить это сокровище, передать ему то, что она сама утратила.

Поначалу она смотрела на свой поступок как на нечто совершенно естественное, нечто такое, что предстояло ей передать, а сыну принять как наследие. Но через некоторое время в ее голове сверкнула мысль, что в этих покоях еще никогда не было крещеного наследника султана!

Страх перед мужем охватил ее. Сначала легкий, а после – тяжкий. Страх перед ним и враждебным окружением, в которое она попала. Но вместе с этим страхом в ней родилось странное чувство удовольствия, обаяние тайной ее сына, которая существовала лишь в ее мыслях. Теперь она уже не чувствовала себя одиноко в этих покоях, и не чувствовала бы одиночество, даже потеряй она мужа! У нее был ее сын.

Кроме инстинктивной привязанности к плоду своего лона, в ней проснулась также идеальная, мистическая любовь к ребенку, что обволакивала ее, как золотистый янтарь обволакивает бабочку.

В горячке она услышала, как в комнату вошел падишах, как тихо подошел к ее ложу, как присел около нее и что-то нежно говорил ей. Она держала его руку и что-то говорила ему. Говорила про сына и про то, что его святое обрезание должно стать большим праздником и что на нем должен присутствовать могущественный государь из ее краев…

Султан ласково улыбнулся и успокоил ее тем, что обещал позвать могущественнейшего из судей.

 

* * *

Сулейман сдержал слово.

Кроме обычных приглашений наместникам и вельможам, он также выслал приглашение венецианскому дожу Андреа Гритти. Турецкий посол, весь в золоте, в сопровождении двенадцати членов Большого Совета на заседании венецианского сената объявил о предстоящем торжестве в Стамбуле в честь святого обрезания и пригласил дожа присутствовать на нем в качестве гостя. Престарелый дож сослался на свой возраст и долгий путь, объясняя отказ, но приказал выслать чрезвычайное торжественное посольство во главе со свои старшим сыном.

В назначенный день состоялось обрезание Стефана.

Стояло жаркое утро, когда Сулейман со всем своим двором приехал к ипподрому. На его южной стороне около Мехтерхане, где стояли музыканты, на лазурных колоннах возвышался большой трон под золотым балдахином, покрытый драгоценными материями. Кругом стояли красивые разноцветные шатры. Как только султан подъехал к Арсланхане, к нему подошли пешком, с великим почтением два визиря – Аяс-баши и Касим-баши. В середине ипподрома его приветствовал великий визирь Ахмет-баши, окруженный агами и бейлербеями. Пешком сопровождали они султана, который один приближался на коне к престолу, что стоял среди захваченных тронов и шатров разных государей, превосходя их блеском и величием. Под оглушительные звуки музыки Сулейман сел на престол, а светские и духовные начальники стали тесниться у него с дарами и целовали ему руки.

На следующий день к султану были допущены посольства курдских эмиров и иностранных правителей. Самое пышное посольство приехало из Венеции, возглавляемое сыном самого дожа – Алоизио Гритти.

Это посольство просило аудиенции и у султанши, матери принца, и было допущено с дозволения султана.

Велико было удивление султанши Эль Хюррем, когда среди пышно одетых венецианских вельмож, стройными рядами стоявших, ожидая ее в ее будуарах, она увидела и своего учителя из школы невольниц. На минуту она остановила шаг от удивления, но собрала в кулак всю свою волю, чтобы не растеряться. Она вошла словно по команде, увидев низко склоненные головы венецианских вельмож и сенаторов, что стояли в такой позе, пока она не перешла через зал и не села на свое высокое кресло, так усаженное жемчугом, что не видно было дерева, из которого его сделали.

Садясь на престол, она заметила, как Риччи едва заметно давал знаки молодому сыну дожа, который тут же выступил вперед и начал говорить ей. Она поняла, что Гритти – лишь формальный глава посольства, а в действительности им управляет Риччи, который к тому времени уже очень похудел и лишь сильнее высох лицом.

Церемония приветствия длилась недолго. Султанша поблагодарила всех за посещение и поручила посольство покровительству Аллаха на обратной дороге, что вызвало нескрываемую радость на лицах турецких улемов.

Когда она встала с престола, Гритти взял из рук ее бывшего учителя небольшую шкатулку с золотым замком, обитую белым как снег сафьяном и обвязанную зеленой лентой, и лично вручил ей этот дар, говоря, что другие «скромные дары» венецианского сената она найдет в своих покоях.

Она была так заинтересована тем, что может быть в шкатулке, что, не проронив ни слова, лишь улыбкой и кивком поблагодарила она дарителей, а затем вышла.

Придя в свои покои, она вздохнула и сразу открыла шкатулку. В ней было бриллиантовое ожерелье и перстень с бирюзой, но вскоре она заметила, что у шкатулки двойное дно. Когда она его открыла, то увидела миниатюрную книгу в окладе из чистого золота и эмали.

Она достала его и раскрыла.

Это было Священное Писание, точно такое же, как и у ее отца, лишь в меньшем масштабе. Она бы удивилась меньше, если бы этот дар преподнес ей мусульманин Абдулла. Но Риччи, что так высокомерно усмехался, говоря про церковь?

«Что же это может значить?» – спросила она себя. Она подумала, что, возможно, Риччи прошел некое божественное испытание и изменился. Ибо в том, что именно он посоветовал сыну Гритти приподнести ей такой дар, она не сомевалась. Но не желал вызывать подозрения.

Она показала мужу этот подарок, но сама больше не смотрела на него, ибо с первого раза эта книжечка в ее руках сообщала какую-то тяжесть ее сердцу.

Величие и ценность даров, что преподнесли великой матери принца, превышала все, что видели в Стамбуле по случаю подобных торжеств. Индийские шали и муслины, венецианский атлас, египетские дамасты, греческие воздушные как пух ткани, серебряные блюда, полные золотых монет, золотая посуда, полная драгоценных камней, лазуревая утварь и хрустальные чаши, полные редчайших сортов корицы, ветвей и цветов муската с райских островов Банда. Индийские пряности, китайский фарфор с чаем, прекрасная крымская пушнина – все несли красивые греческие мальчики, подаренные султану вместе со своим грузом. Эфиопские и венгерские невольники с мамелюками вели под уздцы прекрасных арабских кобылиц и туркменских жеребцов.

На четвертый день начались представления для народа. На площади установили для этой цели две деревянные башни, наполненные венгерскими пленниками. После начались турниры и соревнования мамелюков. Султан смотрел на них вместе с народом до поздней ночи, которую свет превратил в день. Кроме отдельных огней долго горели деревянные башни. На следующий день были построены два новых замка. Каждый из них обороняла сотня тяжеловооруженных конников, делавших угрожающие выпады. Когда же замки пали и из них «в плен» было уведено множество красивых девушек и юношей, замки подожгли, так что они горели всю ночь.

На седьмой день густой цепью выступили полки янычар и пышно наряженные конники сипахи под водительством генералов, неся торжественные пальмы, или так называемые свечи обрезания, с прекрасными цветами и овитые золотой веревкой.

На восьмой и девятый дни выпали танцы на канатах под музыку. Танцевали на высоко натянутых канатах ловкие египетские канатоходцы. Моряки и янычары лезли за подарками, расположенными на верхушках высоких гладких столбов, намазанных маслом и мылом.

На десятый день было организовано угощение для ученых и учителей, имевших менее 50 аспиров в день, а также отстраненных судей, которым милостивый султан простил их злоупотребления после длительных покаяний.

Три следующих дня выступали шуты, и каждого из них щедро одаривали золотыми и серебряными монетами, которые лепили им на лоб или сыпали на голову.

На четырнадцатый день все придворные и военные начальники удалились в старый сарай, вынесли оттуда малолетнего принца и принесли его на ипподром, где к нему вышли пешком визири и сопроводили его к тронному залу султана.

На пятнадцатый день султан Сулейман дал банкет для высших чинов. Справа от него сидел великий визирь Ахмад-баши и визири Аяс и Касим, бейлербеи и военные судьи из Румаллы и Анатолии, учитель старшего принца Хайреддин и сын татарского хана, а слева – бывший великий визирь Пири Мухаммед, Сейнель-баши, Ферухшадбек, потомок князей из рода Белого Багана, Мурад-бек, сын египетского султана Кансу Ггаври и последний наследник княжеского рода Сулькадров.

Мужчина, играющий на арфе. Художник Мельхиор Лорич

Шестнадцатый день был посвящен приему ученых. По правую руку от султана сидел муфтий и военный судья Анатолии Кадри-бек, а по левую – учитель принцев и военный судья Румелии Фенаризаде Мухиддин. Муфтий и учитель принцев начали по желанию султана диспут о первой суре Корана – исламском «Отче наш». В диспуте принял участие также Халифе, один из бывших учителей самого султана. Загнанный в угол сообразительным соперником, он так близко к сердцу принял свое поражение, что его сразу же хватил удар. Его вынесли из залы и отнесли в его дом, где он вскоре скончался.

 

Семнадцатый день был проведен в тишине и приготовлениях к обрезанию.

На восемнадцатый же день в тронном зале состоялся праздник обрезания. По желанию матери принц получил имя своего деда по отцу – Селима. Все хвалили ум хасеки Хюррем, счастливой матери принца. Визири и бейлербеи, аги и улемы целовали руки султана, высказывая пожелания. Всех наградили торжественными одеждами. Высшие чины же получили такие подарки, что довольным остался даже самый жадный – Ахмед-баши. Этот день был продлен огнями до самого окончания ночи.

В последующие три дня праздник обрезания Селима завершился гонками в Долине Сладких Вод.

Этот праздник шел три недели. Такого длительного и торжественного празднования еще не видела столица султанов. По возвращении с гонок Сулейман шутливо спросил своего любимца Ибрагим-баши:

– Что же, Ибрагим, неужели твоя свадьба была грандиознее праздника обрезания моего сына Селима?

– Такой свадьбы, как моя, еще свет не видывал и не увидит, – ответил Ибрагим.

– Что?! – спросил султан дивясь такой смелости.

Ибрагим уточнил:

– На моей свадьбе гостем был падишах Мекки и Медины, наш законодатель, пусть живет он вечно!.. А вот у отца Селима на празднике обрезания его сына такого гостя не было…

Сулейман усмехнулся и пошел к жене пересказать ей слова Ибрагима.

– Этот Ибрагим слишком умен, – ответила впечатленная хасеки Хюррем, когда Сулейман рассказал ей об этом, смеясь над его словами. Она улыбнулась так, будто знала о нем нечто, чего не хочет говорить.

 

XIV. «А на руках – красная кровь…»

Султанша хасеки Хюррем, «счастливая мать принца», скоро пришла в себя и расцвела как роза в садах султана.

Ее белое как жасмин лицо вбирало в себя краски восходящего солнца. В глазах же ее светился покой, но таинственный, какой бывает у осени, что дает плоды. Старожилы сарая хором говорили, что не было в нем раньше женщины краше и милее. А падишах приходил к ней каждый день после собраний Дивана. Он садился за стол исключительно с ней и отдыхал душой в ее обществе. В сарае говорили, что этой женщине падишах не отказывает ни в чем и сквозь пальцы смотрит на чуждые сералю обычаи, привносимые ей.

Хасеки Хюррем же ходила без вуали по всему сараю и отваживалась даже допускать к себе иностранных мастеров, которые подолгу сидели в ее покоях, создавая ее портреты. Такого в султанском дворце не было еще никогда. Правоверные мусульмане косо смотрели на чужаков, входивших в покои сераля. Но никто не отваживался высказывать свое недовольство, ведь великого султана дразнить было крайне опасно! Даже улемы и проповедники Корана мирились с чужими обычаями хасеки Хюррем, ибо никогда не пропускала она молитву в святую пятницу, в большой мечети Царьграда. Наконец, и они привыкли ко всему этому и даже сами обращались к хасеки Хюррем за советом. В ее покоях было людно.

К ней приходили ученые и поэты, художники и зодчие, духовные лица и военачальники. Она каждого принимала радушно и каждый выходил от нее впечатленный ее умом и любопытством. Даже едкий писатель Газали, сатир которого боялись крупнейшие начальники, который никого не щадил, был вдохновлен «прекраснейшим цветком сарая». Правда, злые языки поговаривали, что это потому, что он по ее ходатайству получал из казны тысячу аспиров в месяц, которой мог бы не увидеть из-за своих острот.

Но и другие поэты, у которых были обеспечение и имущество, вдохновлялись ей. И переводчик «Шахнаме» Джелили, и божественный Баки, и фантастический Хияли, и его враг Сати, и вечно пьяный Фусули, и великий комик Лямийи, что говорил: «Хасеки Хюррем любит слушать поэтов. Это я понимаю. Но то, что она разговаривает с Саеди-Челеби, который всю жизнь сидит над законами! Или с ученым Пашкепризаде, что знает все библиотеки Востока и больше ничего!..»

Фусули отвечал ему словами величайшего лирика Востока – перса Хафиза:

Но вся эта пышная лава власти и искусства, что прокатывалась постоянно по салонам Эль Хюррем, не удовлетворяла ее. Заметив это, переводчик «Шахнаме» Джелили как-то сказал ей:

– О великая хатун, отдохни душой в шатре Омара Хаяма, что возводил шатры для душ.

– Я уже слышала про него и буду благодарна, если вы ближе познакомите меня с ним.

Джелили ответил:

– Как тебе будет угодно, о хатун! Вот мысль, горькая как горчица, сладкого как мед, Омара Хайяма:

– Прекрасно и правдиво, – ответила Эль Хюррем, – но я жду от него чего-то более глубокого.

– И ты права, о хатун, – сказал в ответ великий поэт Баки. – Возможно, я догадаюсь о том, чего ты ждешь. И на это есть ответ у Хайяма для ищущих душ:

– Мир погаснет… бесследно? – спросила Эль Хюррем.

На это ученый Пашкепризаде, что знал все библиотеки Востока, возразил:

– Первый рубайат написан молодым Омаром Хайямом, другой написан в годы его безбожия и горечи. Есть еще один его рубайат этих времен:

– Что же он сказал, когда вернулся к Богу?

– Тогда он сказал:

Султанша вздохнула свободнее, будто с души свалился тяжелый груз. Пашкепризаде же, заметив это облегчение, прибавил:

– Дальше произведения духа Омара Хайяма уже дают полное отдохновение даже для грешных людей:

Лицо султанши полностью прояснилось, а Пашкепризаде закончил еще одним рубайятом Хаяма:

Настроение царило серьезное, но тут комик Лямийи заметил:

– Что Омар Хайям великий философ, это я признаю. Но я уже видел, как даже добрый грач в конце концов роняет ветку в воду. Да и только ли в воду?

Все засмеялись, а прислуга начала разносить сладости, шербет и прекрасные южные плоды.

Так в султанских салонах искали истину Божественной тайны мира, которую каждый верующий народ испокон веков находит в стойкой вере, в то время как верхушка колеблется, от чего вера туманом рассеивается по земле.

Как же людно было в покоях Роксоланы! Во всех крыльях сераля, где жили другие жены падишаха, было тихо и пусто, как в заброшенном доме. Лишь зависть витала по ним. Но и она пока не отваживалась выходить из укрытия.

Ведь человеческая зависть и злоба, как хищные звери, выжидают жертву, чтобы схватить ее в подходящий момент.

 

* * *

В приемных покоях хасеки Хюррем становилось все многолюднее. Уже не одни поэты, художники и ученые, но и визири, кадиаскеры, дефтердары, нишанды, сигильдары, чокадары, никабдары, ходжи и прочие бывали у нее. Радушнее всех она принимала великого архитектора Синана.

А вот аудиенции для остальных начали утомлять ее, или даже раздражать. Ведь многие из просителей толком не могли сказать, чего хотят.

Султану же она жаловаться на эту волну просителей не хотела, ибо боялась, что он всем запретит посещать ее. Некоторые из них интересны ей, от некоторых она надеялась получить помощь в осуществлении своих планов, что начали проблескивать в ее мечтах, а особенно выразительно проявились, когда она услышала предсказание старого дервиша, пришедшего к Сулейману в день священной ночи Кадр. Эти планы она так тщательно скрывала, что даже опасалась долго думать о них.

Но когда слишком много чиновников как-то раз зашло к ней, она позвала ехидного Газали и еще раз спросила, не знает ли он причин такой многочисленности делегаций просителей.

Она сделала это специально в надежде на то, что ядовитый Газали догадается о том, что ей нужно, и своей сатирой отпугнет хотя бы самых обидчивых. Он сразу понял, в чем дело, и торжественно сказал:

– О хасеки Хюррем! Да благословит Аллах имя твое! Твой слуга Газали знает в чем причина этого столпотворения.

– Скажи же!

– Недавно посещал султана – пусть живет он вечно – посол индийского князя Бехадир-Шаха, привез ему в дар пояс стоимостью в сто тысяч золотых дукатов и сказал: «Царь двух частей света, господин двух морей, страж священных городов (Мекки и Медины), властелин трех столиц (Константинополя, Адрианополя и Брусы), могущественного Каира и прекрасного как рай Дамаска, величественного Халеба и Багдада – дома священной войны, спасения и победы! Помоги моему господину против неверных христиан, что приплыли морем и окопались на пристанях! В благодарность он даст тебе триста кувшинов золота и серебра в святой Мекке, при гробе Пророка…

– Знаю, – сказала на это хасеки Хюррем. – Султан уже выслал флот под командованием Сулейман-паши. Но кувшины еще не привезены сюда из Мекки.

– О, хасеки Хюррем, да не забудется вовек твое имя! Эти сокровища уже везут сюда. Как только привезут, ты увидишь у своего порога богатейших скупердяев, что правдами и неправдами будут искать твоего расположения скорее, чем султанскую казну… Как вороны они будут терпеливо ждать добычу, и не будет мерзости, на которую они не пойдут ради получения сокровищ Бехадир-Шаха! Эти – лишь первые ласточки будущих просителей…

Ехидное лицо старика заострилось. Он почувствовал, что из него идут еще более колкие слова. Поэтому он поклонился и вышел без препятствий со стороны мудрой жены падишаха. Через несколько дней по сералю уже гуляла его острота про докучающих султанше просителей. От этого их число снизилось, но не намного.

 

* * *

Прошло еще какое-то время и наступил момент, предсказанный Газали, когда последовали попытки завоевания расположения могущественной султанши.

Как-то раз в час, когда муэдзины завершают пение третьего азана на вершинах стройных минаретов, попросился к хасеки Хюррем ее первый свидетель, великий визирь Ахмет-баши. Какое-то недоброе чувство всколыхнуло сердце хасеки Хюррем при одном лишь виде этого вельможи. Он низко поклонился и начал:

– О прекраснейшая из жен падишаха, о счастливая мать принца Селима – пусть Аллах помогает ему от колыбели до гроба. Я пришел, чтобы просить у могущественнейшей из жен султана, надеясь, что она будет ласкова к своему верному слуге.

Так явно, с первой же фразы, не намекал ей ни на что еще ни один проситель. Это насторожило ее. Очевидно, у него должны были быть основания для столь смелого поведения. Но какие? Ей очень хотелось бы это узнать. Чтобы скорее побыстрее выведать это, она взяла соответствующий аккорд:

– Раз краснеет тот, кто просит, но дважды краснеет тот, кто отказывает! Я с радостью точно исполню твою просьбу…

Ахмед-баши растерялся. Он приготовил уже длинную извилистую тираду, лишь подводящую к месту, в котором он попросит искомое. Но жена падишаха сразу же привела его к этому месту. «Она знает, по какому я делу пришел?» – подумал он и занервничал еще больше. Он видел, что она это заметила. Но больше он ничего не мог прочитать на ее спокойном лице. Напрягая все свое внимание, сознание и все мысли, он сказал:

– Множество врагов имеет каждый, кто верно служит государству падишаха. Но говорят: «Даже если с муравьем воюешь, будь осторожен». Не знаю, не выставил ли меня кто-то из врагов перед солнцем падишаха как того, с кем нельзя поладить.

В этот момент она уже была уверена, что с этим царедворцем ей придется вести отчаянную борьбу. Она не знала только, за что. Хорошо понимая, что поговоркой он угрожает ей, а не оправдывает себя, она словно вскипела. Но не выдала этот порыв, лишь ответила так же двусмысленно:

– Я не знаю о тебе ничего дурного. Но враг – это и правда опасно. Особенно тогда, когда у него завистливое сердце, ведь сказано: «Завистника не успокоишь и величайшей милостью».

Великий визирь Ахмед-баши тоже понял, что жена падишаха говорит про него, а не про его врагов. Но он пытался и дальше убеждать ее в правомерности своих притязаний.

– Верный друг, – сказал он, – лучше родни.

– Но настоящую помощь оказывает только Аллах, – ответила она твердо, ибо ее уже тяготила эта беседа. Предложением же «верной» дружбы, очевидно, за деньги, она была оскорблена.

– И его наместник на земле – падишах, а также та, что приходится ему зеницей ока и страстью сердца, – добавил он.

– Я с самого начала сказала тебе, что исполню любую твою просьбу в меру своих скромных возможностей.

Ахмед-баши понял, что дальше увиливать уже не удастся и сказал:

– Пришел я к мудрейшей из жен падишаха с большой просьбой! Если она будет милостиво исполнена, то я буду по гроб рабом твоих замыслов и твоего сына, да будет он тебе утехой, о великая хасеки Хюррем!

– Какова же просьба? – спросила она.

Он ответил:

– Злые люди говорят, что я очень богат и, что я присвоил себе собранные в Египте налоги. Но это ложь! Я нищ и опутан долгами…

– Долг жжет как огонь, – ответила она поговоркой, подталкивая его дальше, ибо ей стало интересно, сколько захочет этот великий в своей жадности мздоимец. Ей, как и султану, был хорошо известен главный грешок Ахмеда-баши, однако его терпели на высшем посту из-за потрясающей работоспособности, точности и ловкости.

– Да, о прекрасный цветок Эдема! – ответил Ахмедбаши.

– Думаю, падишах с радостью облегчит трудности своим верным слугам. Сколько понадобится для, чтобы успокоить кредиторов?

– О, ты невероятно щедра, прекраснейшая из звезд! Мне нужно (тут он выдохнул) триста тысяч золотых дукатов…

– Триста тысяч золотых дукатов?!

– Тиста тысяч, о ценнейшая жемчужина всего Османского государства! Буду по гроб рабом твоих замыслов и твоего сына!

Повторение этих слов обеспокоило ее больше, чем притязания на гигантскую сумму. Она ответила, почти напуганная:

– Нет у меня замыслов кроме тех, которыми ныне живет сердце и ум падишаха! А мой сын лишь улыбается добрым людям. Но я готова тебе помочь. Однако не могу я подойти с такой просьбой к падишаху…

– Другая бы не смогла, а ты все сможешь, о прекраснейшая из звезд в жизни падишаха!..

Она была удивлена объемом, наглостью и упорством притязаний. Вставая, она ответила:

– Это невозможно! Богатейший из князей Индии прислал падишаху дар, стоящий лишь третью часть тот, что ты просишь!

– Но он прислал и другие дары, о милостивая госпожа!

– Это не дары, а плата за потери и траты войска падишаха!.. А ты – слишком дорогой друг, – добавила она на прощание.

– Судьба младенца дороже всяких сокровищ, – ответил он твердо. Она застыла и побледнела.

Опомнившись, ответила:

– При чем тут младенец?

Он с минуту колебался и сказал прерывисто: – Кто же… спасет… малолетнего Селима от… – От чего?

– От гнева улемов и самого падишаха, когда разлетится новость, о том… что он крещен! Кто защитит его, если не великий визирь Ахмед-баши?..

Она остолбенела от ужаса за своего сына. Кровь отхлынула от лица и она побледнела как пихта, занесенная снегом.

Но тут же пришла в чувство. Мысли молниями пролетали по ее сознанию с бешеной скоростью! Целый ураган мыслей об опасности, что грозит сыну. За себя она уже ни секунды не беспокоилась. Нет! Наоборот – чувствовала, что она сильна как раненая львица, защищающая потомство… Она уже раскрыла слабые стороны нападавших. Но не знала, каковы силы врага.

Привела в порядок мысли и твердо решила узнать, раскрыл ли ее тайну сам Ахмед-баши или его сообщники. На минуту у нее на сердце снова похолодело от мысли, что ее тайну могут знать и другие. В том, что это была уже не совсем тайна, она была уверена. Она вспомнила, как колебалась завеса у дверей. С тем большей силой она привела к порядку свои мысли и осторожность, спокойно сказав:

– Язык без костей и говорит, что ему угодно. Как же я дам облизать золотую кость языкам всех тех, кто донес до тебя эту сплетню? Мало для этого трехсот тысяч дукатов золотом!

Ахмед-баши встал и тихо прошептал:

– О, мудрейшая из женщин мусульманских! Нужно еще только гарантировать молчание одного евнуха…

– Какого? – спросила она невинно, как ребенок. Ахмед-баши заколебался. Но ласковая материнская улыбка и большие, чистые, как небо, глаза невольно вырвали из него имя сообщника:

– Хассана, – казал он шепотом.

– Как? – спросила она так же наивно.

– Золотом или ножом, – ответил он, думая, что у него в руках самая могущественная из жен падишаха.

– Нет еще крови на моих руках, – ответила она задумчиво. В этот момент ей вспомнилось предсказание цыганки. Словно озаренная этим предсказанием, она всмотрелась в нахала. Ей было ясно, что он не убьет единственного свидетеля тайны, лишь прикроет его, чтобы всегда иметь нож на нее и ее сына.

– Нет еще крови у меня на руках, – повторила она, – и я не хочу, чтобы кровь на моих руках появлялась, – добавила она с придыханием.

Она чувствовала, что лгала в этот момент. Ей стало нестерпимо горько. Не от того, что почувствовала жажду крови этих людей, угрожавших ее сыну. А от того, что солгала такому человеку! Она почувствовала душевное унижение, настолько глубокое, бездонное, что оно не могло сравниться даже с унижениями проданной невольницы, что должна была делать все, как бы ни было ей мерзко. И султану она не раскрыла настоящего имени сына. Но для нее это не было ложью. Нет. В ее душу пришло понимание того, что величайшим унижением является ложь. И оно тем тяжелее, чем более никчемен тот, кому лжешь. Что-то закричало в ее душе странными голосами: «Ты – царица трех частей света – снесешь такое унижение?» Другой же голос твердил, словно издалека: «Не убий!». Снова ее мысль выпрямилась как струна, и она сказала:

– Я принимаю твою помощь в борьбе со злыми языками. Приходи завтра в это же время. Я уже сегодня поговорю о твоем деле с падишахом…

Ахмед-баши весело скрестил руки на груди, низко поклонился и вышел.

 

* * *

Она упала на шелковые подушки и вздохнула. Но утомила ее не эта стычка. Хоть и тряслась она всем телом, ум ее был ясным как пламя и острым как бритва. Она тряслась от возмущения. Слезы стояли в ее глазах. В ней шла скоротечная, но как буря неумолимая борьба. Утром она была взволнована как море во время шторма. Теперь словно молнии сотрясали не только ее тело, но и все естество. Она чуть не лишилась чувств от этого потрясения. Ей казалось, что что-то внутри сломалось, что-то оборвалось, что-то столь нежное, столь подобное далекому напеву, столь же подобное золотому лучу солнца, как улыбка ребенка. Да, ребенка.

Она знала, в каком водовороте оказывается. Несмотря на волнения, она взвешивала свои возможности, в том числе влияние на мужа.

Вскоре она в мыслях пробежалась воспоминаниями: до сих пор он ни в чем ей не отказывал, позволял ходить без вуали, принимать чужих мужчин, не вешал замков на ее дверях, как это делали в домах ее страны, даже закрыл глаза на то, что она приютила собачку – нечистое для мусульман животное.

Все, что она делала для него было благим и честным. Он даже помог ей искупать эту собачку. Прикоснулся к ней!

Она встала словно львица, срывающаяся с цепи!

Позвала черных евнухов и белых невольниц. Евнухам она приказала приготовить прекрасный паланкин Селима, в котором его носили в сад. Невольницам же приказала переодеть себя в платье, в котором она впервые принимала султана в собственных покоях.

Она посмотрела в венецианское зеркало. Тревога оживила ее нежное лицо, а слезы наполняли большие глаза, что были как озера после бури.

Она вышла со всей своей свитой из невольниц и евнухов. Среди них шел и Хассан. Он был крайне внимателен, пока нес ее сына в паланкине, постоянно поглядывал на мать. Перейдя большой двор сераля, она направилась прямо ко входу в приемные покои падишаха. Стража не отважилась остановить ее.

Все еще помнили, как начальник стражи был щедро награжден лишь за то, что выполнил свою обязанность.

На этот раз могущественная султанша уже не сама, а со своим сыном – принцем Селимом. Начальник стражи, увидев, что она идет, исчез как дух. Стража растерявшись молча расступилась, приветствуя маленького принца как представителя рода султанов.

Она вошла туда, где не бывала еще ни одна мусульманская женщина, с тех пор, как турки вступили на улицы Стамбула. Она шла коридорами и залами приемных покоев в диадеме, роскошных шелках, блестящих фарарах, вся в слезах. А перед ней черные евнухи несли золотой паланкин с малолетним Селимом в белых муслинах. За ней шли белые невольницы гарема, напуганные слезами жены падишаха.

Вид у султанши был такой важный, что было ясно – она несет с собой величайшую тайну империи Османов. Она высоко держала голову, но слезы жемчугом катились по ее лицу.

Все военачальники, встреченные ей по пути, скрестив руки на груди, поспешно уступали ей дорогу.

Тут и там на развилках коридоров жолнеры стояли, будто бы остолбенев, при виде женщины в приемных покоях султана и думая, не привидение ли это…

Некоторые побежали в страхе к коменданту здания и дали знать про необычайное происшествие самому аге стражи дворца. Тот вылетел из своего кабинета как ошпаренный и быстро побежал, чтобы преградить путь Роксолане. Она же бесстрашно шла вперед.

Она шла около большой залы Дивана. Дойдя до дверей, она дала знак черным евнухам остановиться. И вышла вперед, перед паланкином своего сына. Ага янычар, что уже стоял со стражей около залы Дивана, увидев заплаканной прекраснейшую из жен падишаха, скрестил руки на груди и обеспокоенно сказал:

– О счастливая мать принца! Падишах занят судебными делами и должен принимать иностранных послов.

– Занят? Судом? Я тоже хочу справедливости. Управы на разбойников, что бесчинствуют во дворце падишаха! – сказала она твердо, подступая к дверям. Ага янычар вмиг отступил, поклонившись в ноги великой султанше. Тогда она прибавила уже мягче:

– Не страшись. Султан перед чужими послами наверняка примет и своего сына!

Она дала знак евнухам, чтобы те несли паланкин внутрь залы Дивана. Сама она вошла с плачем в судейскую залу, но шла твердым шагом, будто сама была судьей.

Она вошла и закричала:

– Спаси своего сына! Я боюсь возвращаться в покои сераля!..

Султан встал с престола.

– Что это? – спросил он громко, дав при этом всем знак, чтобы оставили их. Растерянные вельможи выходили, оглядываясь на эту невидаль. С этой женой падишаха они уже ко многому привыкли, но им даже не снилось, что она могла отважиться прийти сюда с ребенком и свитой!

За судьями уже без приказа вышли евнухи и невольницы.

– Что случилось? – сказал обеспокоенный султан. – Кто совершил зло против тебя или против младенца? – Гнев запылал в его взгляде.

– Не мне – нашему ребенку грозит опасность! – ответила она, тихо плача и боясь испугать сына. Она извлекла из паланкина маленького Селима и взяла его на руки, целуя и обливаясь слезами.

– Угрожать нашему ребенку?! Кто посмел?! – тихо спросил султан, смотря на сына, что невинно улыбался ему.

– Ахмед-баши!

– Великий визирь?

– Да! Великий визирь Ахмед-баши!

– Что же он сделал?

– Прежде прикажи арестовать его. Я боюсь, что он сбежит из дворца! – Она тряслась от возмущения.

– Он во дворце?

– Недавно был у меня! И еще прикажи… – Она всхлипнула. – Прикажи арестовать его сообщника – черного евнуха Хассана! Он стоит за дверями! После я все расскажу…

Султан внимательно внимательно посмотрел на заплаканную, взволнованную женщину, бросил взгляд на ребенка, что уже почти расплакался, и хлопнул в ладоши.

Из трех дверей вышли немые стражи падишаха. Султан твердо выговорил каждое слово:

– Арестовать великого визиря Ахмеда-баши и Хассана – черного евнуха, что прислуживает хасеки Хюррем!

Они вышли как тени, уловив лишь горящий взгляд Роксоланы.

Султанша Эль Хюррем немым жестом попросила взять сына и упала без чувств в судейской зале. Маленький же Селим жалобно заплакал на руках своего отца.

В таком положении великий султан еще никогда не оказывался. Он не знал, что делать с собой, своим ребенком и своей женой. Он не хотел звать слуг, чтобы те не видели ее в состоянии обморока – это было бы уже более чем неслыханно!

Он положил сына в золотой паланкин, что стоял на полу, метнулся к жене и машинально отнес ее на место, на котором сидел сам. Затем он подскочил к дверям, за которыми стояли немые стражи с вырванными языками. Он отворил двери и приказал принести воду.

Перепуганная стража, что никогда не видела султана таким встревоженным и гневным. Мигом ему преподнесли хрустальный сосуд. Сам же он закрыл двери и подошел к жене. Маленький Селим зашелся плачем снова. Сулейман зачерпнул воду и омыл ей лицо любимой жены, все повторяя:

– Что тебе сделали?.. Что тебе сделали?..

Она открыла глаза, бледная, как цветок жасмина. Услышав плач ребенка, она попробовала встать. Он остановил ее и сам дал ей ребенка. Они молча сидели втроем. Она кормила напуганного сына, а он подавал ей воду.

Лишь только она успокоилась и пришла в себя, он спросил:

– Если ты не слишком устала, можешь ли ты сказать, что злого совершил великий визирь Ахмед-баши?

– Скажу, скажу, – ответила она тихо, – ведь сердце мое разорвется от боли, если промолчу.

– Говори же, – просил он.

– Великий визирь Ахмед-баши обратился ко мне, воз желав получить триста тысяч золотых дукатов… – Как это «возжелав»? За что?

– За сокрытие от тебя тайны…

– Какой тайны? – прервал он возмущенно.

– Что я крестила твоего сына Селима, – вырвалось у нее.

– Крестила?..

– Нет, это ложь! Низкая клевета великого визиря Ахмед-баши и подкупленного им черного евнуха Хассана!

Она горько заплакала.

Он выдохнул. Оценив в уме всю тяжесть преступного замысла, он сказал:

– Оба преступника должны умереть! Лишь справедливость требует того, чтобы их выслушали!

Она была очень обеспокоена. Но не выдала беспокойства. Мысль о том, как ей следует защищаться дальше, окончательно ее успокоила.

Она встала и сказала:

– Верши свое правосудие!

Она поклонилась как человек, полностью уверенный в своей правоте и не страшащийся приговора, слабо улыбнулась и вышла.

Султан не сказал ей ни слова о нарушении, которое ни разу еще не совершалось со времен, когда султаны взошли на престол.

Во всем дворце началась беготня, беспорядок и неописуемое волнение. Ошалевшего от страха Хассана бросили в темницу. Он все время кричал от ужаса:

– Это неправда! Великий везирь Ахмед-баши сказал мне так говорить! Он обещал много денег и дом в Скутаре! Все, что я говорил, – неправда!

Никто не знал, что он говорил. Все боялись спросить. Никто не хотел знать тайну жены султана, ибо уже чувствовал, что ее запятнает кровь.

Ахмед-баши арестовали во дворце, в момент, когда он шел через ворота Джеляд-Одаси. После того, как он вошел в ворота, никто уже не видел первого государственно го министра в живых. Лишь янычары, стоявшие на страже, потом долго шепотом рассказывали в казармах, что еще долго было слышно вопли могущественного визиря, которого пытала немая стража падишаха.

– За что? – шептали в казарме янычар длиною в милю.

– Никто не знает, за что. Видели только, что с плачем шла к султану прекрасная Хюррем Роксолана.

– И что же, никто не послушал великого визиря перед смертью?

– Никто…

– Не бывало такого с тех пор, как царствует род Сулеймана…

– Но и султана такого еще не было. Этот знает, что делает, – шептали в казарме янычар длиною в милю… Ведь рука этого султана Османов, влюбленного в белокожую чужестранку из далеких краев, перед которой вскоре затрепетал весь сарай, вся столица и вся империя, простирающаяся на три части света, была тяжела…

 

* * *

В тот же вечер на царские ворота Баб-и-Гумаюн нацепили окровавленную голову Ахмед-баши.

Его рот был перекошен от боли и каждый нерв его ужасной головы дрожал в лучах восходящего солнца. Тело же в это время четвертовали на площади Царьграда сипахи султана.

Ужас прокатился по Стамбулу, столице султанов, по покоям султанского дворца, по блестящим залам и по комнатам сераля. Он достиг даже святынь ислама. Иначе пели в тот вечер муэдзины на вершинах стройных минаретов свои молитвы: «…Ла Иллаха ил Аллах Мухаммад Расул Аллах!»

Так погиб Ахмад-баши – первый свидетель султанши Роксоланы.

В этот вечер второй раз в жизни не могла приступить к молитве султанша Эль Хюррем, счастливая мать принца. Словно в далеком кровавом мороке стояла перед ней церковь в предместье Рогатина. Тихо стояла. А издали доносился дикий крик муэдзинов с вершин стройных минаретов…

«…Ла Иллаха ил Аллах Мухаммад Расул Аллах!» Они молились своему Богу о своем великом султане и государстве Османов, по которому уже ступал кровавый рок. Они тихо прибавляли к молитвам:

«Пусть Аллах сохранит от крови дом падишаха!»

 

* * *

По большим базарам Стамбула гуляли слухи об удивительной султанше, которую видели в коридорах и залах приемных покоев. Простой народ так рассказывал об этом: «Ахмед-баши хотел украсть ребенка султанши Эль Хюррем. Он подкупил черного евнуха Хассана, чтобы тот напоил султаншу снотворным зельем. И совершил Хассан недоброе дело – дал молодой султанше зелье… Только она заснула, подкрался черный евнух Хассан с великим визирем. И взял младенца.

Но она во сне вскочила, закричала и отобрала ребенка.

И во сне пошла жаловаться к Султану…

Шла по коридорам и залам приемных покоев…

Шла…

В диадеме из жемчуга, в роскошных шелках, блестящих фарарах и в слезах шла… – Вся в слезах?

– Да! Вся в слезах…

А перед ней несли черные евнухи малолетнего принца Селима в беленьком муслине, в золотом паланкине… – В золотом паланкине?

– Да, в золотом.

– За ней шли белые невольницы из гарема, напуганные ее слезами…

– Напуганные ее слезами?

– Да, напуганные слезами!

– И шла она так просто по залам Дивана?

– Откуда же она поняла, куда идти, если еще ни разу не была в приемных покоях?

– Знала, и очень хорошо – ее направляло материнское сердце… Ибо шла она за справедливостью.

– И какой приговор вынес султан Сулейман?

– Справедливый приговор – приказал бить преступников, пока те не признаются, за какие деньги подкупил визирь черного Хассана. А потом приказал пытать визиря каленым железом, чтобы он издал столько воплей, сколько дал денег своему сообщнику. И издох Ахмед в Джелад-Одаси.

– А черный Хасан?

– А его султан приказал бросить в море со связанными руками: если тот доплывет до острова Принцев, то может идти куда угодно…

 

– Справедливый приговор вынес Сулейман. Пусть великий Аллах благословит следы ног его! Ведь великий визирь столько налогов содрал и присвоил, что невозможно было его терпеть… А на них – слезы и кровь. Вот и простонал по ним Ахмед в Джелад-Одаси… Остальное же с него взыщет бессмертный Аллах.

 

XV. Султанша Мисафир

Власть рождается в любви, а вскармливает ее уважение. Так же как ребенка, что рождается от любви родителей и растет окруженный их благоговением.

Давным-давно, когда турецкий народ бежал из Азии на закат от жутких орд Чингисхана, его вел предок Сулеймана. Турецкий народ полюбил его и окружил блеском почета, как и его потомков. Чем больше росло почтение к роду Османа, тем большей силой обладал этот народ и его власть. Так достиг он пика своего могущества при Сулеймане Великом, сыне Селима, когда его полки, поднимаясь вверх по Дунаю, дошли до самого сердца Европы.

Тогда красный рубин власти турецких султанов стал переходить в муки любви великого султана – его жены, с роду не приученной к власти, пришедшей Черным шляхом ордынским и Диким полем килыимским из далекой страны бедной невольницей и пленившей сердце падишаха.

Это была не столько женщина, сколько рок Османов. У него было ангельское лицо, нежные как лучи восходящего солнца пальцы, синие как весеннее небо глаза. Великий султан, господин трех частей света, никому не подвластный, покорился ему. Всматривался великий завоеватель в лучи восходящего солнца и глаза синие, как весеннее небо. Уступил законодатель своей прекрасной судьбе, что пришла Черным шляхом ордынским, Диким полем килыимским и переплыла бушующее Черное море… Он видел в ней большой ум и доброе сердце. И ему было крайне интересно, что дальше будет делать его любимая Эль Хюррем, которой он не мог воспротивиться.

 

* * *

Все окружение султана знало, что Эль Хюррем скорее узнала о смерти Ахмед-баши, чем сам султан Сулейман.

Он смотрелась в зеркало в тот момент, когда ей об этом доложили. Она оживилась и укрепилась этой новостью, как растение, которое в жару поливают водой. Ведь она пережила жаркий день! Ей казалось, что она плыла в утлом челне по Днепру и проплыла его первый порог, про который так живо рассказывал ей в Крыму старый казак-невольник. Иногда ее обжигало так, что казалось, это мороз идет по коже.

Среди роскоши ее покоев вспомнился ей убогий, тихий родительский дом, где во время морозов встречали крепкой горилкой работников, что везли из леса дрова. Ей казалось, что судьба ее ныне – сладкий красный шербет, и что залила им руки и одежду.

Она омылась и переоделась. Ей казалось, что она чувствует запах крови. Она не чувствовала на себе вину, так как защищала сына. Она позвала невольницу и приказала принести ладан и самые дорогие арабские благовония.

Нежные ароматные клубы дыма напомнили ей о Пасхе в церкви св. Духа. Она упала на колени и с трудом пыталась молиться, обращаясь к Мекке. Она знала, что за ней наблюдают. Но взором души она всматривалась в образ Пресвятой Богородицы, что стоял между восковых свечей в церквушке в предместьях Рогатина: «Господи, смилуйся надо мной грешной…»

Она молилась искренне. Грехом ей казалось не убийство, ею совершенное, ведь она защищала сына. Грехом она считала лишь ложь, внушенную своему мужу ради достижения этой цели. За это она и просила прощения у таинственных сил, что стояли над ней. Она была уверена, что когда-то получит это прощение, и почувствовала, что с ее груди свалилось бремя. Она даже ощутила доселе невиданную, растущую силу. Но груз все же не оставил ее. В момент молитвы застал ее Сулейман.

– Прихожу к тебе теперь так же неожиданно, как ты пришла ко мне сегодня утром, – начал он улыбаясь.

Ему было приятно застать жену при совершении богоугодного дела, при том, что она так точно определила направление на Мекку. Если и было у него когда-то сомнение в правдивости его жены, то теперь оно рассеялось окончательно.

Она встала и радостно, как ребенок, обвила его шею руками. Она была уверена, что Бог, прислав его, требовал просить у него прощения за ее грех.

Они сели около кадильницы и Сулейман начал подкидывать в огонь золотые зернышки ладана.

– Нет ли у тебя невольницы, что подговаривала тебя сделать моего сына христианином? – сказал султан шутливо. Она весело ответила:

– У меня нет ни одной невольницы христианки. Но теперь я возьму одну такую, хорошо?

– Хорошо! Видимо, назло Ахмед-баши – пусть еще узнает перед смертью, что тебе не страшны его наветы! – сказал султан.

– Он уже умер, – сказала она тихо.

– Что? Без моего ведома? О, непослушание! – он сделался серьезнее и сказал:

– Не подговорила ли ты к этому, о Хюррем, мою немую стражу?

Он был не столько обеспокоен, сколько раздражен тем, что из его рук ускользнула добыча, на которую должен был вот-вот пасть его удар. В этот момент он напоминал молодого тигра, который заметил бегство старого шакала.

Она ощутила, что его гнев обращен не против нее, что он скорее обращает к ней свое глубокое любопытство.

Она отвечала спокойно, будто речь шла о чем-то заурядном:

– Что же будет, если я открою тебе голую правду? – На лице султана был заметен его живой интерес.

– А ты могла бы мне солгать? – спросил он.

– Конечно, могла бы. И ты бы ни за что не догадался, что я лгала, но ты же видишь, что я не хочу этого.

Он рассудил, что с этим прекрасным ребенком нужно теперь говорить по-детски, и сказал:

– Я же ни в чем тебе никогда не отказывал. Скажи, чего ты хочешь?

– Хочу в два раза больше дукатов золотом, чем просил Ахмед-баши!

Он рассмеялся и ответил:

– Но ведь ты видела, какая кара постигла этого просителя!

– Но ведь я прошу эти дукаты не для себя!

– А для кого же?

– Для мечети!

– Для какой мечети?

– Для мечети, которую еще не видела твоя столица!

– Ты хочешь построить новую мечеть?

– Да. Хочу благодарить Аллаха за спасение нашего сына от первой опасности. И назову мечеть в честь его отца!

– Что ж, строй. Это богоугодное дело. Только не слишком ли много золота ты хочешь? Ты не представляешь, дитя мое, что это за сумма! За нее без войны можно купить целую страну!

Она немного подумала и сказала:

– Но подумай, как будет выглядеть твоя мечеть! Посередине будет четыре колонны из красного гранита. Ибо красная кровь застилала мне взор, когда я осознала опасность, грозящую Селиму. А навершия на колоннах будут из белоснежного мрамора, потому что я тогда смертельно побледнела. И михраб будет сделан из белого мрамора, и кафедра, и хатиб, и дикки муэдзинов, и высокая максура для тебя. По сторонам же будут двойные галереи с худжрами, в которые будут класть золото, серебро и драгоценный камень, и которые не тронет даже султан, ибо они принадлежат Аллаху!

– Есть у тебя уже архитектор? – полушутливо спросил он, ибо знал, что Хюррем любила говорить с Синаном.

– Архитектор есть, но нет пока средств, только одна мысль. И та неоконченная.

– Так заверши же ее, это интересно.

– Так все будет устроено внутри. Снаружи все будет еще прекраснее, потому что я хотела бы после смерти найти покой там, вместе с тобой…

Великий султан опустил взор и поцеловал любимую.

Она же строила в своих мечтах:

– Вся площадь перед мечетью разделится на четыре прямоугольника. Место молитвы я уже описала. Перед ним расположится преддверие, за ним будет сад Аллаха, в котором человеческие кости, как растения, будут ждать Судного дня, когда каждое тело станет свежим цветом. Там и мы с тобой уснем навеки. А над храмом возвысятся четыре минарета до небес. Их освятят в священную ночь месяца Рамазан.

Он гордился такой женой.

И так впечатлился ее мечтой, что сказал:

– Такое строительство стоит шестисот тысяч дукатов. Но теперь, боюсь, их может не хватить.

– Может и не хватить. Ведь я думаю еще о мечети моего имени. Но она будет скромной, с одним минаретом, и будет построена там, где меня купили для твоего гарема. Еще я хотела бы при ней построить школу сиротам, кухню убогим и приют умалишенным.

Безумная любовь, которой воспылало к ней сердце молодого султана тогда, когда она впервые говорила ему о подобных замыслах, разгорелась с новой силой. Он забыл, с чего началась беседа, и припал губами к ее губам. Но она уклонилась, как когда-то:

– Ты забыл, с чего мы начали. Я скажу тебе правду: да, я подговорила немую стражу исполнить приговор, который должен был быть исполнен лишь завтра…

Он пришел в себя.

Совесть судьи неожиданно сильно застучала в двери души великого государя. Но еще сильнее слышался скрежет алмаза власти внутри него, который что-то царапало. Он невольно посмотрел на маленькие руки жены. Они были нежны, как цветы лилии.

Он поцеловал ее руки. А она ласкала его лицо. Он даже не спрашивал, как она подговорила стражу преждевременно исполнить приговор. Лишь теперь он понял, чем так интересна ему эта женщина. До сих пор он был в своих покоях и в своем государстве могуч как лев, но одинок. Он никого не боялся, а его боялись все. В этой женщине он нашел человека, который не боялся его, который всегда поступал неожиданно и в отношении него, и в отношении всего его окружения.

В этом она сравнялась с ним. Он был глубоко удовлетворен тем, что около него был что-то, кого боятся так же, как и его. У него была пара, и ему не было одиноко. Он понял, как он мог спокойно смотреть на это неслыханное происшествие – свою жену в судейской зале: такая невидаль и была ему неоценимо дорога. Как одинокий лев, что долго бродил в одиночку и наконец нашел львицу, он растянулся во весь рост с удовольствием.

Он нежно спросил:

– Не думала ли ты, что этим ты ослабляешь совесть высочайшего судьи в государстве?

– Думала. Но я сказала себе, что ты мог бы обо всем узнать у евнуха Хассана. А он жив… Он вздохнул всей грудью.

Она тоже вздохнула свободнее, ибо уже знала, что кричал наполовину впавший в безумие Хассан.

Сулейман снова стал строже на минуту.

Он вспомнил о разных нелицеприятных высказываниях восточных мудрецов о женщинах и спросил:

– А не говорила ли ты мне неправду хоть когда-то? – Она засмеялась как ребенок и ответила:

– Да, говорила!

– Когда?

– Тогда, рано утром… у моря… когда в красном блеске восходящего солнца плыли рыбаки…

– Что из сказанного тобой было неправдой?

– Я сказала, что хочу есть. Но уже насытилась любовью. И думала, не голоден ли ты. Но стеснялась спросить…

От этих слов, что были для него слаще меда, могущественный султан Османов первый раз в жизни признался себе, что в душе женщины мудрецы решительно ничего не смыслят… Он дивился себе, как он мог поверить в то, что это хрупкое создание хотело пищи для себя, а не для него. Он вспомнил, с каким аппетитом он тогда ел и потянулся за чашей с шербетом…

 

* * *

Великий султан Сулейман осушил чашу с шербетом не только от жажды, но еще и потому, что почувствовал внутри какую-то странную пустоту. Это не была гнетущая пустота, она даже приносила облегчение. Что это было? Он не знал. Но был уверен в том, что объяснение найдет лишь в глазах своей жены. Он обнял ее и ждал нового движения, нового мановения ее нежных рук и прекрасных губ. Он чувствовал истому во всем теле от того, что есть кто-то, кто способен влиять на него.

Она женским инстинктом почувствовала свою победу в этот момент. У нее даже был ясный план. Теперь ей нужно было направлять его не для мечети, а для себя. Но она опасалась и не знала, как начать.

Он налил себе еще шербета. Пил потихоньку, любуясь мыслью о том, что эта прекрасная женщина наверняка еще чего-то захочет. Ее молчание дразнило его. Наконец, он не выдержал и сказал:

– Скажи же наконец, про что ты думаешь? Сегодня я готов уступать…

– Но откуда ты знаешь, что я еще чего-то хочу?

– Я даже знаю, что это что-то необычайное. Ибо ты не увлекаешься заурядными делами подолгу, как, например, смертью Ахмед-баши.

Она еще подумала и спросила:

– Тебя огорчило, то, что я поступила так необычно?

– Нет. Хоть это и было неслыханно. Ни одна другая моя жена не осмелилась бы так поступить. Мне даже понравилась твоя отвага.

Она улыбкой поблагодарила его и сказала:

– Что бы ты сделал, если бы я сделал что-то еще более неслыханное?

– Здесь, во дворце?

– Да.

– Прилюдно?

– Да.

– Что же именно?

– Нечто длительное.

– Интересно! Но насколько длительное?

– Длиною в жизнь.

– Это и правда удивительно, но я не понимаю.

Она помолчала и задумалась.

Он уже был уверен, что сейчас услышит о чем-то в высшей степени необычном и неслыханном, раз она так долго размышляет над этим. Он ждал. Она помахала веером и спросила:

– Смог бы ты приблизиться к женщине, о которая могла побывать в руках другого мужчины? – Он посмотрел на нее и ответил кратко:

– Нет.

– А что бы ты ответил, если бы и я сказала тебе «нет!»?..

Когда она произнесла это «нет», ей показалось, что она подплывает ко второму, еще более опасному днепровскому порогу.

Ее ответ для него был полной неожиданностью. Он скорее готов был услышать проклятия Пророка с небес, чем такое. Он оскорбился этим неслыханным посягательством на свои права.

Рисунок Миссъ (Ремизова А.В.), начало ХХ века

Сначала он хотел сказать, что она принадлежит ему, как и любая женщина во дворце, и что она недавно была рабыней! «Но невольница не выбьет из рук султана кристалл судейской власти, – подумал он. – И не отважится даже совершить попытку такого притязания!» Он вспомнил, что с момента венчания с ней еще ни разу не посещал ни одну другую свою жену. Он в душе выбирал между всеми и ей одной. Он желал ее. Подумал, что это шутка. Но по ее лицу понял, что дело это вполне серьезное, и спросил:– А что бы ты сделала, если бы я отказал?То, что он употребил оборот «сделала бы», вместо «сказала бы», остановило ее. Она поняла, что теперь решается вопрос всего ее дальнейшего положения, всей жизни, и что с этой минуты влияние ее будет или беспрестанно расти до невиданных высот, или так же сужаться, пока она не окажется одной из тех жен-невольниц, которые служат украшением и забавой, пока не завянут.Все, что она вынесла из своего дома, поднялось в ней при мысли об этом падении. Но она не хотела в этот решительный момент хоть как-то раздражать мужа. Поэтому ласково ответила:– Я скажу тебе, когда ты откажешь.– И исполнишь?Голос ее задрожал, но через секунду набрал силу. Она ответила твердо, глядя ему в глаза:– Сделаю!Он задумался.Подумал о европейских монархах, что жили без гаремов. Вспомнил о жизни пророка Мухаммеда, который долго жил с единственной женой, Хадиджей, что была старше его. Эта же была так молода! Какое-то внутреннее чувство справедливости проснулось в нем, словно ключ целебной воды пробился в скале. Он прикрыл глаза и сказал:– Я исполню то, чего ты добиваешься.Она уже была удовлетворена. Но не показала всей степени этого чувства. Может, из страха того, что осуществление этого необычайного решения султана наткнется на разные препятствия… Она задумалась.Сулейман взял ее за руку и сказал:– Ловлю на слове – ты обещала сказать мне, что сделаешь в случае моего отказа.Она стала спокойно рассказывать об этом мужу, будто читала сказку:– Я сделала бы то же, что делают женщины у меня на родине, если их мужья любят других.В мыслях у него мелькнуло единственное слово: «Мисафир!» И он спросил:– Что же?– Я бы взяла маленького Селима и покинула бы дворец, столицу и твое государств, не взяв с собой ни одной драгоценности из подаренных тобой: ни жемчужных диадем, ни бриллиантовых перстней, ни синей бирюзы, ни шелковых одежд, ни денег!– И чем бы ты жила в дороге, к тому же с ребенком? – спросил он. Она задрожала, ибо надеялась, что он спросит, по какому праву она забрала бы его сына? Но сразу успокоилась. Ведь его вопрос доказывал, что он больше любит ее, чем ребенка. Она спокойно стала рассказывать дальше, будто читала сказку.– Чем же живут нищие женщины с детьми? Я бы варила еду больным в приютах и иностранцам в караван-сараях, стирала бы белье в больших банях.Он прервал ее, глубоко обеспокоенный мыслью, что эта женщина могла бы сбежать из дворца и неслыханнейшим образом опозорить его, если бы стала, будучи законной женой, зарабатывать таким образом для себя и его сына!.. Наконец он спросил:– Неужели ты думаешь, что мои люди не нашли бы тебя и не привели бы сюда до того, как солнце дважды взошло на небе?– О, в этом нельзя быть уверенным! Я бы никому не сказала, что я – жена султана, господина трех частей света. Неужели кто-то мог бы подумать, что прачка в бане может быть женой султана?Он подумал и сказал:– И правда, сложно поверить.Она спокойно рассказывала дальше:– И так, работая, шла бы я на север, чужими краями, пока бы не дошла до родного дома.Он не мог смириться с мыслью о том, что что-то подобное могло произойти против его воли:– Нелегко было бы людям догадаться, что ты – жена султана, но и тебе было бы сложно сбежать от меня!– Даже если бы твоим людям и удалось поймать меня, что бы ты мне сделал?Он удивленно ответил:– Что? Приказал бы привести тебя сюда и запер бы в серале!– По какому праву? Ведь я свободна! Свободу мне даровал сам султан Сулейман, которого народ зовет справедливым. Думаю, он бы не запятнал свое имя и свои законы насилием над беззащитной женщиной, да к тому же матерью своего сына!И снова у него в голове мелькнуло: «Мисафир!» Он улыбнулся и подумал, что это он против нее безоружен, ведь в ее руках – его сын и его любовь. Но ей он этого не сказал, лишь спросил:– Но по какому же праву ты бы забрала моего сына?– По тому же праву, по которому Агарь забрала Измаила.– Но эту женщину муж прогнал из дома, а я не прогоняю и не прогоню тебя.Ему было очень интересно, что она ответит на это. А она стала дальше спокойно говорить, будто рассказывая сказку:– Разных тварей Господних по-разному исторгают из гнезда. По-своему – пташку, по-другому – рыбку, лисицу – совсем иначе. Я бы не смогла вечно пребывать в доме удовольствий, свободной ли, рабой ли! Любовь не терпит соратниц! – Она воспламенилась и была прекрасна в этом пламени и гневе.– Но ведь ты свободно сочеталась браком со мной, зная, что у меня есть и другие жены. Разве не так?– Так. Но я думала, что ты оставишь их. Как видишь, я не ошиблась – ты уже дал обещание.На это он уже не знал, что ответить. Он уже думал о том, какое впечатление произведет его решение. Он был даже доволен этим. Ибо ко всем пророчествам о его небывалом месте в истории прибавлялось еще что-то небывалое. Он улыбнулся, обнял ее еще сильнее при мысли, что она – его единственная, и сказал:– А откуда ты знаешь, не возведу ли я себе еще один сераль где-то за пределами Царьграда?– Сулейману я верю на слово. Другому бы не поверила.Он стал вдруг серьезным.В эти минуты он чувствовал, что с этой женщиной его ждут поистине удивительные приключения, которых не встречал на пути еще ни один султан. Ему вспомнились слова Пашазаде: «Прекрасная хатун Хюррем обладает большим умом и возвышенной душой, что так умеет сочетать святые предписания Корана со своими мыслями, как сочетает великий зодчий Синан благородный мрамор с красным порфиром».Действительно. Даже это ее удивительное желание не противоречило священной книге Пророка. То, что она ни разу не сказала при этом про Коран, убедило его в том, что она окончательно прониклась исламским вероучением, ибо из опыта знал, что мнимые мусульмане очень любят ссылаться на Коран, особенно когда чего-то хотят. «Правду говорили многие ученые о том, что у женщин нет души, но у нее душа, очевидно, есть», – подумал он. И какая!Из раздумий его вырвали собственные слова, которые вырвались совершенно неожиданно даже для него:– Как завоеватель я понимаю души завоевателей. Ты получила мой гарем, поэтому, говорю тебе, попробуешь получить государство.Говорил он так, будто любопытство в нем побеждало все остальные мысли и чувства.Она не поняла сразу и ответила по-женски:– Ты увидишь, что я не во зло тебе забрала твой гарем! А государство… Как же я смогу получить его?– Ты захочешь знать все государственные тайны наперед, начиная с первой: не мешай честным людям работать.– Государственные тайны? – спросила она, и ее глаза засияли как у ребенка, увидевшего красивую игрушку.– Да! У государств есть свои секреты, как и у спутника жизни, – сказал он, глядя ей в глаза.Она не спрашивала, что это за тайны и секреты, ведь она и так преисполнилась радостью, осознавая свою победу над гаремом, и не хотела тревожить мужа своей ненасытностью. Но про себя она уже перебирала воспоминания и мысли о могуществе при первой встрече с ним. Она сплетала их с тем, что он сейчас сказал. Ей казалось, что за этим первым свершением должно прийти второе, третье, десятое. Как? Она еще не знала. Но слова мужа не покидали ее сознание. «Государственные тайны! Они наверняка найдутся в войске и на войне», – сказала она себе.Она твердо решила когда-нибудь увидеть войну – там ярче всего должен пылать кровавый кристалл власти.Решила ждать случая, который даст ей эту возможность. Она знала, что война страшна. И слышала она достаточно, и сама пережила татарский набег. Она поняла, что ей хотелось бы увидеть войну вблизи, даже изнутри.Наконец, в голове у нее настало просветление, как в церкви на Пасху. Ведь этот случай наверняка дал бы ей возможность увидеть также прекрасный Запад, про который так красиво рассказывал Риччи в школе невольниц в Крыму! Где он теперь? Где может быть Клара? Ирина? Мать и отец…Ей стало стыдно, что она редко вспоминает о них, между тем, они были так добры к ней… Дважды она посылала с купцами разведчиков в Польшу, чтобы узнать, что с ними случилось. Но купцы лишь привезли весть о том, что все слухи о них исчезли. Что же ей еще было делать? Теперь все ее мысли были поглощены сыном и войной. Кровавый кристалл власти, который лишь раз сиял перед ней, пленил ее навсегда.Она думала, что необходимо сначала увидеть и понять этот кристалл, чтобы им овладеть. Думала до утра.

 

* * *

На другой день султан лично приказал привести к себе евнуха Хассана и выслушал его без свидетелей. Хассан все время трясся, как осиновый лист. И все повторял:

– Все неправда! Это великий визирь мне сказал так говорить.

– Зачем же ты говорил это, если знал, что это неправда?

– Визирь сказал.

– Значит, ты знал, что это ложь:

– Знал.

– Почему же ничего не говорил об этом?

– Визирь сказал.

– И пообещал деньги?

– Пообещал.

– Поэтому ты так и говорил?

– Да. Но я больше не буду.

– Конечно, не будешь, – закончил султан допрос.

Вечером евнуха зашили в мешок и понесли топить в Босфоре. Он даже в мешке кричал:

– Это неправда! Это великий визирь Ахмед-баши сказал мне говорить так! И обещал за это много денег и дом в Скутаре!..

– Там деньги посчитаешь, – сказал один из янычар, топивших его. Вспенилось море, но только круги пошли по воде после… Так погиб Хассан, евнух Роксоланы.

И так закончились крестины султанского сына Селима.

 

* * *

Хасеки Хюррем приказала, чтобы ей подробно рассказали, как топили Хассана. И после несколько раз она ходила на место его казни. Еще долго потом беспокоил ее черный Хассан: снился ей считающим золотые на дне моря, на мелком песке среди красных кораллов…

А кристалл власти над гаремом уже был в ее руках! Теперь перед ней простиралось целое море, кристально чистое и красное как кровь… Солнце над Стамбулом садилось в таком кровавом закате, что правоверные мусульмане стояли удивленные и молились всемогущему Аллаху об отвращении несчастий от рода падишаха. Все верили, что его горе было бы горем для народа и государства.

 

* * *

Как продемонстрировать всему двору султана победу над гаремом? Об этом думала теперь султанша Эль Хюррем. Она хотела сделать это как можно более аккуратно, но и выразительно. Разные мысли приходили ей на ум. Она отобрала две. Послала своего учителя в совет улемов, имамов и хатибов с сообщением о том, что она начинает строительство величественной святыни во славу Аллаха.

– Да благословится имя ее, как имя Хадиджи – жены Пророка, – сказал, услышав эту новость, старый Пашазаде, с которым все науки когда-то уйдут в могилу. За ним весь высокий совет ислама повторил эти слова, обращаясь к Мекке.

Тогда молодая султанша Эль-Хюррем дала знать прислуге султанской кухни, что лично будет следить за ней. Никто не верил, что такое возможно, ни ее служанки, переведенные на кухню, ни работавшие там люди.

Но любимая жена султана действительно пришла в скромном белом платье, без украшений и в белом фартуке.

Даже казнь великого визиря Ахмед-баши не вызвала такого переполоха, как это событие. Весь сарай словно загорелся! Громко начали говорить про уязвленное достоинство жены падишаха. Перепуганный Кизляр-ага сообщил об этом самому падишаху. Вечером же к султану пришли специально вызванные Пашазаде и Пашкепризаде.

Султан Сулейман позволил им сесть на диван и долго молчал. Не знал, что говорить сначала. Наконец сказал:

– Вы можете себе представить, по какому делу я вас вызвал?

– Кажется мы знаем, в чем дело, – Кемаль Пашазаде.

– Что же вы скажете на это? Бывало ли подобное у меня в роду?

– Давным-давно твоя мудрая прапрабабка, жена султана Эртогрула, сама доила кобылиц для своих детей и сама готовила пищу своему мужу – пекла и варила. В том, что делает султанша Эль Хюррем, нет ничего постыдного, – ответил Кемаль Пашазаде.

Пашкепризаде повторил за ним:

– Давным-давно твоя мудрая прапрабабка, жена султана Эртогрула, сама доила кобылиц для своих детей и сама готовила пищу своему мужу – пекла и варила. В том, что делает султанша Эль Хюррем, нет ничего постыдного.

Султан вздохнул. Он уже по опыту знал, что борьба с суевериями и привычками людей тяжела. Знал, что временами легче взять сильнейшую крепость, чем изжить один предрассудок, если больше не на что опереться в прошлом.

Вскоре, во всех мечетях Стамбула стали славить жену Эртогрула, ставя ее в пример всем женам правоверных мусульман. Возмущение, которое начало подниматься в связи с нравами молодой султанши, превратилось в восхищение и уважение. Ведь образ мыслей любого народа изменчив более, чем волна на морском просторе. Благословенны те, что противопоставляют ему свою мысль и свое дело, ощущая свою правоту и почитая законы Божьи.

Тлько теперь Эль Хюррем перестала бояться мысленно усаживать своего сына на престол. Эта блестящая мечта потрясла ее, а кровь била в глаза.

Но что делать с первенцем Сулеймана от первой жены?.. Она знала, чувствовала и понимала, что законодатель Османов не уступит в этом деле, как уступал в иных случаях. Ей был известен твердый извечный закон Османов, священный для любого мусульманина, в любом уголке грандиозной империи султана Сулеймана, наместника Пророка на земле.

Будто жгучая искра возгорелась в сердце султанши Эль Хюррем. Жгла, горела, щемила и палящим огнем поднималась к ее головке. Султанша Эль Хюррем побежала к колыбельке сына Селима…

Она баюкала его, пеленала в белые муслины, укладывала спать, смотрела в глазки, целовала его маленькие ручки. Но она задумывала страшное дело над золотой колыбелью своего сына, а в прекрасных покоях, мраморных палатах, в царском саду, над прекрасным морем, над Золотым Рогом, что весь кипел жизнью и сиял под синим небом в блеске солнца, будто витала улыбка ребенка.

Бог дал человеку свободную волю, выбор между добром и злом. И тот, кто сразу не воспротивится злу, будет поглощен им, как дом пожаром. Тогда неудержимо созревают плоды людской мысли, как зреет буря в грозовой туче.

 

* * *

На следующий после утопления в Босфоре Хассана день встретились Мухиддин Сирек и Кемаль Пашазаде при входе в Айя Софию – крупнейшую мечеть Царьграда.

Первым говорил Мухиддин Сирек:

– Правда ли, друг мой, что ты был с Пашкепризаде у султана Сулеймана – пусть живет он вечно! – и что вы открыли ему тайну его прапрабабки, жены султана Эртогрула?

– Это правда, друг. Я был у султана – пусть он живет вечно – вместе с Пашкепризаде, но насчет тайны его прабабки все обстояло иначе – сначала Пашкепризаде открыл ее мне, а затем уже я поведал ее султану.

– Да благословится имя Аллаха! Надеюсь, все это смятение остановится на смерти Ахмед-баши и одного евнуха!..

– Может, и закончится.

Так рассуждали улемы Мухиддин Сирек и Кемаль Пашазаде. И оба ошибались.

Вскоре, в один прекрасный вечер, до стана вельможей, дворцовой стражи и большой казармы донеслась странная весть о том, что кем-то подогретая толпа народа осаждает резиденцию казненного Ахмед-баши и будто бы уже проломлена ограда.

Туда мгновенно отправились отряды янычар и сипахов. Но хоть и шли они быстро, остановить взятие и разграбление резиденции остановить не удалось. Начальник янычар, приказавший солдатам оттеснить толпу, упал, тяжело раненный камнем, а отряды лишь стояли и слушали крики толпы о том, что нужно уничтожить гнездо и род того, кто хотел украсть сына падишаха.

На глазах войска резиденция была разгромлена, все ее здания разрушены, а все его жены и дети были выволочены за волосы и никто не знал, что с ними случилось.

В тот день султана не было в Царьграде. По приезде он вызвал к себе Кассима – коменданта Стамбула, друга детства, которому доверял и к которому был очень привязан.

– Что произошло во время моего отъезда? – спросил он.

– Уничтожена резиденция Ахмед-баши. Его дети и жены изранены.

– Кто это сделал.

– Возмущенная толпа.

– Возмущенная кем?

– Государь, – откровенно ответил комендант Стамбула, – все следы указывают на то, что источник возмущения может находиться только во дворце.

– Ты допускаешь, что кто-то из из близких мне людей мог сознательно пойти на подобное зло?

– Я не допускаю этого. Мои лучшие сыщики не обнаружили ничего, что прямо указывало бы на это.

– Может, они просто боялись доложить об этом?

– Я хорошо их знаю и думаю, что они бы все рассказали.

Султан задумался. Он долго думал, а его товарищ с детских лет сидел возле него молча. Наконец Кассим добавил:

– Думаю, это самопроизвольный взрыв давнего недовольства народа Ахмед-баши, которым некие темные силы лишь воспользовались.

– И как бы ты посоветовал уладить это дело?

– Оно само уладится. Я долго советовался с моими старейшими людьми. Все считают, что нужно просто посоветовать семье Ахмед-баши выехать из Стамбула, а народу сказать, что в случае повторения беспорядков они будут без жалости подавлены с ведома падишаха.

– И больше ты ничего не предпримешь?

– Довольно я уже предпринимал. Кроме лишнего шума, мы уже ничего не сможем устроить.

– Пусть будет так, – сказал султан. – Но при повторении беспорядков их действительно нужно будет подавить решительно и безжалостно.

 

Вскоре вся семья Ахмед-баши оставила Царьград, и все затихло над Золотым Рогом. Султан ни слова не сказал любимой жене про это неприятное происшествие. Но она в действительности не была повинна в нем – толпа лишь почуяла злое намерение, зревшее в ней, как вода чувствует склон, по которому следует течь.

 

* * *

Через несколько дней после нападения на дом Ахмедбаши первая жена падишаха, мать его первенца Мустафы, просила аудиенции у мужа. Падишах не мог отказаться.

Она пришла с маленьким сыном, вся в черном, с тщательно скрытым вуалью лицом. Когда она открыла лицо, то было видно, что оно прекрасно, но бледно и измучено тоской. С плачем она упала к ногам мужа и сказала:

– Прости, что просила о встрече. Но этой ночью у мне приснился страшный сон, будто кто-то опутал шнуром нашего сына (она указала на шею) вокруг шеи и… – плач не дал ей закончить.

Султан нахмурился и тихо ответил:

– Но как же я могу уберечь тебя от кошмаров?

– Позволь мне с сыном оставить столицу и поселиться у моей родни. У меня тяжкое предчувствие.

– С сыном? Но это невозможно! Он как мой наследник должен воспитываться тут, при дворе.

– Наследник? Еще неизвестно, согласится ли на наследование им власти та, от чьей воли зависит все во дворце, начиная от падишаха до коней в стойлах!..

– Женщина! – крикнул Сулейман.

– Может, это неправда? – спросила она дрожащим голосом. – Ничего подобного не было в твоем роду! Вся прислуга оглядывается на нее, а мне – матери престолонаследника великого государства Османов – не на чем поехать на молитву!..

– Мало разве коней и карет?

– Нет, не мало! Но как я покажусь на улицах Стамбула с первородным сыном падишаха в карете худшей, чем у нее, приблуды из Керван-Йолы, что…

Она не закончила – рыдания душили ее. Потом она встала и снова надела черную вуаль.

– Всем вам кажется, что вам достается что-то худшее, чем у остальных. А моя жена Эль Хюррем так же хороша, как и ты…

– Так же? Поэтому ли все остальные забыли, когда их посещал муж? А ты, отец, забыл, как выглядит твой сын от первой законной жены!.. И ты говоришь: «так же»!.. О Боже!.. Даже выехать отсюда нельзя – так и буду мучаться я в этих стенах?..

Она громко разрыдалась и шаталась от плача, как черная сосна шатается от сильного ветра, и говорила сквозь слезы что-то неясное.

Сулейман, которого никогда не покидала решимость, на этот раз не мог решить, что делать. Хотя видел и понимал ее удручающее состояние. Он подумал, что это – хороший повод избавиться в будущем от подобных сцен, которые могли, в случае повторения, уронить его в глазах прислуги и всего дворца. Он сказал:

– Что ж, может твою просьбу удастся совместить с воспитанием Мустафы при дворе. В свое время я сообщу тебе об этом.

Ис под вуали перестали доноситься рыдания. Послышался тихий, но острый как сталь голос:

– Совместить? В свое время? Знаю! Ты хочешь для начала посоветоваться с ней! Чтобы она решила это дело! Нет! Я беру обратно свою просьбу! И не уйду из дворца, пока меня и моего сына не выведут силой из мужниного дома живими или мертвыми!..

Она низко поклонилась и, всхлипывая, укрытая вуалью, вышла из покоев, сотрясаемая сдерживаемыми рыданиями.

Атмосфера в сарае становилась все более тяжелой. Разные мрачные слухи начали блуждать по всему султанскому дворцу. Мать падишаха стала беспокоиться о внуке…

 

XVI. Бог всемогущий

Рано утром в пятницу, на третью неделю месяца Хаваль с минаретов султанской столицы громко закричали исламские муэдзины:

– Аллаху Акбар! Ла-иллаха-ил-Аллах! Ва Магомет, расул Аллах! Гам алас сала!.. Гам алас сала!.. Гам алас сала!..

Каждую пятницу рано утром молодая султанша Эль Хюррем выезжала на молитву в мечеть в золотой карете, запряженной шестеркой белых лошадей, с охраной из конных янычар. Как всегда, под стенами по дороге нищие в два длинных ряда стояли, ожидая милостивую госпожу, мать принца Селима, протягивая руки и прося подаяния.

Кого там только не было! Кто только не стоял под стенами палат Роксоланы! Нищие турки, арабы, курды, татары и прочие мусульмане, стояли греки, армяне, итальянцы, венгры, валахи, поляки и другие христиане, стояли евреи и цыгане, и никого не обходили слуги султанши. Женщинам милостыню раздавали служанки, мужчинам – евнухи.

Среди них попались и невольник или невольница с родины Роксоланы, которых по старости выпустили на свободу. Стояли и ждали помощи на дорогу. Ловкая прислуга султанши уже научилась распознавать ее соотечественников и давала им особую милостыню. Они же выражали благодарность на родном языке султанши, провожая ее со слезами и воздетыми к небу руками.

Утром в пятницу, на третью неделю месяца Хаваль, молодая султанша Эль Хюррем выезжала на молитву в мечеть, в золотой карете, запряженной шестеркой белых лошадей с охраной из конных янычар.

Она уже миновала ворота сарая, и по сторонам от кареты гарцевали в два ровных ряда янычары на буланых конях, раздавая милостыню, как и слуги султанши. Вдруг какая-то старая женщина в убогом чужеземном платье вышла из толпы нищих женщин, едва заметно перекрестилась, прорвалась через строй янычар и со слезами и грошиками в руке закричала:

– Настенька, доченька моя! – она упала около золотой кареты султанши на следы от ее колес, оставшиеся на дороге.

Молодая султанша Эль Хюррем громко вскрикнула, приказала остановить свою карету, сама быстро выбежала из нее, подошла к старой женщине и в своих дорогих одеждах упала на колени и, обливаясь слезами, начала целовать ей руки.

– Хорошо ли тебе здесь, доченька? – спрашивала старая мать.

– Очень хорошо, мама, – сказала Настя и вздохнула, будто освободившись от тяжкой ноши. Она усадила родную мать в карету и приказала ехать во дворец.

Обе они молча плакали в золотой карете величайшего из султанов Османов, пока не вошли в прекрасные покои Эль Хюррем.

По всему сараю, по всей столице как молния разнеслась весть, что Бог знает откуда пришла нищая теща Сулеймана, что стояла среди попрошаек под стенами дворца, и что султанша Роксолана взяла ее во дворец. Среди богатых и родовитых пашей и визирей вскипело будто кипяток негодование…

Но улемы и проповедники священной книги Пророка начали ставить в пример доброе отношение султанши к матери. Руки же нищих лишь сильнее тянулись к небу, и они благословляли молодую мать принца Селима, к которому Настя вела свою родную мать, чтобы показать ей внука. Радости матери не было предела. Она все целовала и крестила его, умиляясь его здоровьем и красотой…

– Но как же ты живешь с другими его женами? – спросила мать.

– Ни плохо, ни хорошо. С разными по-разному, мама.

– Скорее плохо. Это уж точно! Какая с ними может быть жизнь? А есть ли еще мать у твоего мужа?

– Да. Он еще молод и она не стара. Ей и сорока еще нет.

Добрая женщина. Даровала мне свои лучшие украшения.

– Ради сына она это сделала – уж наверняка.

 

* * *

– Какие же несметные в твоих покоях богатства, Настенька. И все это твое? – сказала бедная мать Насти, оглядывая жилище своей дочери. При виде его она перестала плакать.

– Разве я знаю, мама? – ответила Настя. – Вроде бы мое. У меня есть все, чего я ни пожелаю.

– Так добр к тебе твой муж?

– Очень добр.

– А я все молилась Богу утром и вечером, чтобы добрую долю тебе ниспослал Он, доченька. Только что-то твою душу тяготит среди этого добра. Вижу, вижу. Сердцем чувствую. А твой покойный отец молился за тебя до самой смерти. – Она заплакала.

Настя от новости про смерть отца лишилась дара речи. Она, заливаясь слезами, обратилась к Богу. Когда обе наплакались, Настя спросила:

– Как же, мама, вы отважились в одиночку пуститься в такую даль? И как добрались сюда? И кто вам рассказал о том, что со мной, где я? Ведь я не раз посылала больших людей, с большими деньгами, чтобы они хоть весточку про вас принесли! А они возвращались и говорили, будто и след ваш простыл.

– Вот как вышло все. Сразу после набега мы оба с отцом твоим тяжело захворали, тоскуя по тебе, думали, никогда тебя больше не увидим на этом свете. Вот и не увидел твой бедный отец. А жених твой Стефан искал тебя два года. Все ездил куда-то, расспрашивал. Все было напрасно. Он нам все это время помогал. Но потом женился, и закончилось все.

– А на ком?

– Да на твоей подруге – Ирине. Вместе они бежали из плена, так и познакомились. Но он тебя прежде честно пытался найти. Не побежал за другой на следующий день.

А отец наш так и не оправился от хвори. Приход отдали другому, а мне с ним больным пришлось ехать на Самборщину к родне. Туго нам пришлось. Божьей милостью отец твой недолго страдал. Все вспоминал тебя перед смертью. А потом осталась я одна…

Она снова заплакала и продолжила рассказ:

– А потом дивные вести пришли про тебя и твою судьбу.

– Как? Донеслись до самой Самборщины? – спросила Настя.

– Да, а как же.

– И что же рассказывали?

– Да такое люди несли, что аж противно становилось! Может, и скажу тебе когда-то. И сейчас, чувствую, доченька, глумятся… Говорили, у старой попадьи в зятьях турецкий цезарь ходит, а сама она дырявые башмаки носит… И смеялись они надо мной. Натерпелась я от злых языков, Настенька, вдоволь! Но Бог всемогущий, доченька, направил меня прямо сюда, через такие края, такие горы и воды, что не всякий мужчина пройдет таким путем! А я – бедная, старая и слабая – пришла с Божей помощью…

– И верили вы, мама, что турецкий цезарь у вас за зятя?

– Да как же в такие чудеса поверить можно? Я, даже в дорогу собираясь, сомневалась и не верила. Даже когда тебя увидела в золотой карете с турецким войском по сторонам, думала, что может, ты за какого генерала, что султану служит, вышла. А теперь верю, как от тебя услышала. Только все еще мне чудится, что я во сне… Чудо Господнее, да и только! Для какого испытания уготовил все это Бог?!

Не просто так ведь, доченька.

– Как же вы, мама, отважились в такую дальнюю дорогу, через все эти чужие земли идти? И с кем? Да и во сколько все это стало?

– Вот как все было. Болтали обо мне люди и шапку уже было из насмешек пошили. Даже дети кричали вслед: «Султанская теща идет!». А я им ни слова! Только к Богу обращаюсь и Ему свою тоску поверяю. Но однажды сидела я как-то у своих свояков, что меня приютили, после обедни и думала. Смотрю я в окно и вижу – два старых жида на двор заходят. Думала, купцы какие-то. У меня и в мыслях не было, что они за мной пришли. Ведь что мне продавать? Разве что мою убогую печальную старость…

– Мама! Вы не старая еще вовсе, просто устали. Вот поживете в достатке при мне. И мне с вами веселее будет. Как же я рада тому, что Бог всемогущий привел вас ко мне!

– И я Бога буду до самой смерти благодарить за эту великую милость. Так вот! Не думала я вовсе, что они ко мне шли. Но скоро позвали меня свояки. «Эти купцы, – говорят, – к вам пришли за чем-то». Я уж испугалась, думала, что отец твой покойный мне не сказав, какой-то долг по себе оставил, царство ему небесное. Иду ни живая, ни мертвая! Выхожу к ним, приглашаю сесть, а сама вся трясусь со страха: еще затребуют сто золотых, а где я такие деньги достану?

– И с чего же они начали?

– Да сели, друг на друга посмотрели и старший из них и говорит: «Мы к вам, – говорит, – пани, по одному делу…» За деньгами, думаю, пришли, и говорю: «По какому, скажите, пожалуйста!» А он так говорит: «Вы уже, может быть слышали, что дочь ваша живет в Турции и стала знатной госпожой?» – «Слышала, – говорю, – всякое люди болтают, одному Богу известно где она и что с ней, и есть ли она еще на этом свете». А у самой слезы ручьем текут.

– А они что?

– А один говорит: «Наши жидовские купцы из Львова там были, вашу дочь видели своими глазами, и ехала она из дворца в золотой карете, запряженной шестеркой белых лошадей!» А я разрыдалась!

– И что же дальше, мамочка?

– Уже и жиды присмеяться приходят, думаю… А я им и говорю: «И не стыдно вам, людям пожилым, уважаемым, смеяться над старой бедной вдовой, что и так от горя не знает, куда податься?» – И что они?

– И вот один из них говорит: «Ну, ну, полноте, – говорит, – мудрено же вы рассуждаете, – говорит, – думаете, у нас другой заботы нет, кроме как из самого Перемышля ехать сюда, только чтобы над вами посмеяться?.. Хорош интерес, нечего и говорить». Тогда я опомнилась и сказала: «Вы не удивляйтесь, люди, что я такое говорю, извините. Но мне уже столько досаждает этим всякий народ, что я и сама порой не знаю, что несу». А они отвечают: «Мы на этом ничего не потеряли, не за что вам извиняться. И не обидели вы нас. Вы только выслушайте нас до конца, нам за это ничего не нужно». – «Да если бы и нужно было, как бы вы это получили? У меня же ничего нет». – Знаем. Откуда у вдовы честного священника имущество? Да еще и если он болел. Мы все знаем, нам люди все рассказали».

Полегчало мне от того, что не просят денег, и спросила: «А говорили ваши знакомые купцы с моей дочкой?» А они говорят: «Вы думаете, к ней так легко подобраться, как к вам? Только калитку в изгороди открыл, пса не увидел, на кухню заглянул и спросил, нет ли ее дома? Ну, ну. Когда бы так было, то уже половина наших знакомых жидов из Львова, Рогатина, Перемышля и Самбора не только говорили бы с вашей дочерью, но и не одно выгодное дело провернули бы там. Но там вместо изгороди высокие стены, а вместо калитки – железные ворота, а вместо пса – войско, и с места оно не сдвинется. Некуда зайти, некого спросить, дома ли ваша дочь. А если бы кто и нашелся, кто встал бы у ворот и спрашивал бы про это, то так бы ему всыпали, что он уже ни у кого не мог бы спросить, есть ли кто дома».

«А чего же вы от меня хотите?» – спрашиваю. А сама думаю – если это даже и ты, то тебя там под крепким замком держат. А они говорят: «Скоро узнаете. Все вам расскажем. За этим и пришли. А что же вы не спрашиваете, как ваша дочь выглядит? Тогда и поймете, ее ли видели наши люди, или нет.» – «Ну и как же она выглядит?» – говорю. «Красивая, очень красивая! Белая, с золотыми волосами, синими глазами, руки маленькие, как у ребенка, и сердце доброе, потому что если едет, ни одного нищего не пропускает, даже из наших, хоть мы и другой веры». «Сама милостыню раздает?» – спрашиваю. – «Вы хотите, чтобы она сама выходила из кареты и милостыню раздавала? Ну, ну, там уже есть те, что раздают и кому есть что раздавать. Если бы она даже встала, или недостаточно быстро ехала, то турки, или не турки, весь народ бы быстро сбежался: за помощью ли, за справедливостью ли, все, с кем какое-то зло приключилось, вс равно откуда. И так ее карету письмами закидывают, кажется что снег на дворе, – говорит. – А ее слуги все письма собирают, ибо им так приказали.

«А что она с теми письмами делает?» – спрашиваю. «Что делает? Она сама ничего не делает – там при ней есть те, кто этим занимается, – говорят. – Самое незначительное письмо, даже рваное рассматривают и потом каждое дело разбирают. Из-под земли виноватых достают, а невиновным помогают, даже если сперва не знают, где один, а где другой».

«Ну а если виновный сбежит в чужие края?» – спрашиваю я. «Ну, ну. Вы думаете, что султан не имеет послов? Там, куда турецкий посол придет, вокруг него все скачут, как мы вокруг раввина. Даже хуже! Мы-то своего раввина уважаем, а турецких послов боятся как огня».

«Так чего так сильно бояться?» – спрашиваю. Но и сама уже боюсь, а купец говорит: «Вы как ребенок толкуете, – говорит. – Разве нечего бояться? Ведь за этим послом, если ему не угодить, придет турецкое войско, привезет тяжелые орудия, города с землей сравняет, а села сожжет дотла, все с собой забрав. Думаете, янычары погулять приходят? Ну, ну, хорошо, и правда нечего бояться». – «Так вот каково слово моей дочери?» – «Слово, говорите? У нее власть есть, какой еще свет не видывал, – отвечает. – Что хочет, то и делает». – «А что если муж ее чего-то другого пожелает?» А жид и говорит: «Что он желает того же самого, что и она, об этом всем давно известно. Разве не знаете, как это бывает?» – «Но, – говорю я, – разве она одна так может выглядеть?»

А они: «Вот теперь вы дело говорите! Вот потому мы к вам и пришли, чтобы вы могли точно сказать. Но туда нужно поехать и посмотреть».

«Туда?! – прямо вскричала я. – Да на какие же средства? Какие же деньги там понадобятся, чтобы до тех краев добраться? И ведь не ясно же. Ведь скорее не она, чем она. Мало ли красивых девушек на свете? Почему же, – спрашиваю, – вы думаете, что моей дочери должно было такое выпасть? Вот если бы она где когда-нибудь какого честного человека нашла, а не такого богача!»

Говорю так, а сама думаю: «Бог всемогущий всем управляет! Кто знает, что будет?» А жиды говорят: «Ну а откуда же вы можете знать, что это не ей выпало? Господь Бог все может, он всемогущ. Наши купцы там уже долго разведывали среди слуг, а те таки и говорят, что любимая жена султана – отсюда, поповна, из Рогатина, говорят, что пару лет назад татары ее пленили. Кто же еще, если не ваша дочь?»

«Если бы то Бг вашими устами говорил! – отвечаю. – Ведь все это, может быть, байка». А они говорят: «А мы вам на эту дорогу денег займем – и туда, и обратно. И сами с Вами поедем». А я им говорю: «Люди добрые, ничего в долг не возьму. Не на что занимать, нечем будет отдавать. Еще окажется, что это не моя дочь. Мало того, что смеяться будут на обратном пути, так еще и должна я останусь. А отдавать будет нечего!»

– А что купцы, мама? – спросила Настя.

– А они посмотрели один на другого и говорят: «Хм, может и правда, может нет. Знаете что? Мы вам так денег дадим, на свой риск. Может, выиграем, может, потеряем».

– А вы, мама, что сказали?

– А что, я, дочка, еще могла сказать! «Не хочу, – говорю, – ничего даром! Спасибо, но не хочу, ведь с чего бы вам мне что-то даром давать?»

А они отвечают: «Вы думаете, что это таки совсем даром будет, если ваша дочь там? Ну, ну, славно же вы рассудили! Мы, ясное дело, от вас ничего не хотим. Да и от вашей дочери ничего не хотим, ведь она сама все даст».

Другой же добавил: «Да нам она и давать ничего не должна. Пусть только в турецкой земле за нас слово замолвит, чтобы нам препон в торговле не чинили. Нам больше не нужно ничего, больше мы и не требуем». – «Ну а если это не моя дочь? – говорю. – Вы тогда что мне? Деньги за дорогу потребуете?» – «Пани, кто вам такое говорит?» – «Сейчас не говорите, а потом, может, и скажете». – «Мы вам сейчас расписку напишем в том, что ни сейчас, ни потом ничего от вас не потребуем. Ну? Хорошо?»

«Боюсь я вашей расписки, – отвечаю. – Моя нога в суд еще не ступала, да и пусть туда нога честного человека не ступает. Бог знает, что вы там в той расписке напишете, а потом ходи по судам! Судись!..»

«Ну, – говорит старший, – понимаю: суду вы не верите, может, вы и правы: всякие бывают судьи. Но епископу вашему вы таки верите? Если верите, то завтра можете ехать к нему с нами в Перемышль». «Еще и епископу вашими бумагами голову забивать! Мало ли у него своих дел?» – отвечаю. – «Но где же вы видели такого владыку, который бы не хлопотал по делам? И ведь чем он лучше, тем этих дел у него больше! Ибо за каждым человеком следит – на то он и владыка, чтобы хлопотать по делам. Как я купец, чтобы свои дела вести. Думаете, они без хлопот обходятся? Но вы подумайте, – говорит. – мы приедем завтра». Попрощались они и вышли.

А я, дочка, думаю, но думать уже боюсь. И до Перемышля-то неблизко. А до тебя и вовсе дорога, как на тот свет. Далеко и не знаешь, куда идти. Да и знать бы, что к тебе дорога! А то езжай Бог знает куда и зачем. Искать дочь, что замужем за турецким цезарем! Кто придумал такое? Или во сне кому приснилось? А тут и посоветоваться не с кем, только смеяться будут. Еще скажут, что старая ума лишилась и байки за правду принимает. Как жиды ушли, сразу прицепились: «Что, – говорят, – вам жиды сказали?». Я говорю: «Оставьте меня с жидами в покое!

Несут они Бог знает что!»

– Долго вам, наверно, не спалось в ту ночь?

– Да где же там уснешь, дочка? Мне уже казалось, что на тот свет отправлюсь. К утру лишь задремала, когда светать стало. А ты мне приснилась вся в белом, в блестящей короне на голове. А из сердечка твоего каплями красная кровь течет. А ручками ты за сердце схватилась, растирая кровь, а она уже и на пальчиках у тебя… И тяжело вздыхаешь… И такая тоска по тебе меня взяла, что во сне себе сказала: «На все воля Божья! Поеду! Будь что будет!» – И пришли купцы?

– Да пришли, доченька. Переночевали у местного корчмаря и с утра пришли. «Что, – говорят, – едемте в Перемышль. Все равно ближе, чем к вашей дочке». – «Уж поедемте, – говорю, – попробую». – «Ну, – говорят, – раз до Перемышля доедем, то, значит, и до дочери вашей мы доберемся». Всплакнула я, дочка, и поехала с жидами. Еле дошла я до епископских палат, дышать стало трудно. От стыда все больше.

– А чего же стыдиться?

– Доченька, доченька! Если неправда – стыдно, если правда – грешно. За чужую веру замуж выходить, свою оставлять.

Настя закрыла лицо руками и не сказала ни слова. Мать поняла, что это ее задело. Она продолжила рассказ:

– Правда, ласково принял меня владыка, слова с презрением не сказал. Слышал, говорит, про тебя. Но не был он уверен, правда это или нет? Всякие ведь небылицы рас сказывают про татарских пленниц. Выслушал жидов, поговорил со мной и сказал: «Всякое случается по Божьей воле, пусть же Он благословит вас в дальнюю дорогу! Без Его воли никто вам ничего не сделает!» И благословил меня.

На душе полегчало.

– Ну а что с распиской? Что они обещали, и что случилось?

– Позвал владыка двух духовников и сказал им переписать все то, что говорили жиды, которые берут на себя все расходы в пути до самого Царьграда и назад, до места, откуда меня взяли. И что они отказываются от возмещения, моя ли дочь там окажется, или нет, захочет она заплатить, или не захочет. Написали, подписали, зачитали мне, потом епископу отнесли, запечатали и в епископских актах спрятали. А жиды при них мне кое-что на дорогу вручили, и так радовались, что жутко стало. Всех я поблагодарила, зашла в храм Божий, дала что могла нищим, хоть и сама небогата, и в Божий путь пустилась, в далекую дорогу.

Тут мать Насти вздохнула, перекрестилась, словно снова начинала свой путь и хотела рассказывать дальше. Но тут прислуга внесла плоды и шербет. Низко поклонилась и вышла.

– Есть ли у тебя Настя, хоть одна из наших среди челяди? – спросила мать.

– Есть, мама, есть. Гапой зовут. Приняла ее, когда случилось тут кое-что.

– Кое-что? Верно с теми черными, они такие страшные, аж смотреть боязно.

– Те черные – люди не страшные, только привыкнуть к их виду надо. А кое-что и правда случилось, везде ведь что-то делается. Но об этом позже. Времени у нас вдоволь, а пока прошу подкрепиться.

– Не могу я ни есть, ни пить, – сказала мать. – Пока не закончу, пока из своего сердца не донесу хотя бы главное, из того, что пережила по дороге, пока добиралась до тебя, доченька. Находилась же я!

И, не помня, что сказала она только что, начала подносить к губам бокал с шербетом. Потихоньку отпивая, она говорила:

– Хорошее тут у тебя питье, а как же иначе… Пустилась я в Божий путь. Пока нашими краями ехали, то будто дома муж был, чуяла, хоть и не знала я тех мест. Приехали мы в Карпатские горы. Там, доченька, так ели пахнут, что сердце радуется. А трава как шелк на тебе, такая красивая, такая хорошая, так пахнет! Потом въехали мы в венгерский край, и чем дальше, тем нашего языка было меньше слышно. Но красивый это край. Так и видишь на нем Божью руку! Но пьют там, деточка, пьют! Хуже чем в Польше. Вдоль дорог я там только и видела, что пирушки да попойки. Дотанцуются они до чего-то, доченька, всегда так бывает с теми, кто много танцует. А жиды везде как дома. Везде своих найдут и везде им дорога открыта, и всюду со всеми говорят – с нашими ли, с поляками ли, с мадьярами ли, немцами ли, с турками ли. Диву даешься.

– И почитали они вас, мама, в пути?

– Почитали, доченька, это правда. Лучше были, чем временами наши бывают. Никакого зла они мне не причинили, все что нужно у меня было. Только раз я из-за них страху натерпелась. Было это так: Только переехали мы большие угорские равнины и въехали в края, где твой муж правит, – говоришь, добрый он?

– Очень добрый, мама. И мудрый, и справедливый, и ни в чем мне не отказывает. Лучшего и быть не может.

– Пусть Бог ему здоровья пошлет! Жаль только, что не из христиан, – она вздохнула. – Ну так въехали мы в его царство и увидела я турецкое войско с кривыми саблями, и так мне страшно сделалось, что жуть! Эти, думала, только головы срубают, так что конец – только на том свете увиделись бы. А ведь и у жидов немного тряслись руки, когда возы их турки осматривали. Что-то они им там дали и как-то нас пустили дальше. Снова мы поехали. Равнина такая, что смотри только во все стороны. А жиды через пару дней сказали, что и до Дуная уже недалеко. Сердце у меня сжалось, ведь это большая вода, а про нее недаром в песнях поют.

– А знаете, мама, вы вот уже видели Дунай, а я еще нет. Я с другой стороны, Черным морем сюда прибыла.

– Ведь море же еще больше Дуная. Чего только ни сотворил Бог на свете, а все человек перейдет по его воле. Вот доехали мы до этого Дуная. Вот это река так река! Где только столько воды берется, думаю, что так течет и течет, только синеет, а другой берег еле видно. Эй! Эй! А за этой водой еще кусочек пути, говорят. Как поехали вдоль берега Дуная, смотрю – город. Замок такой на белых скалах возвышается, так, что разве что птицы туда долетают против воли тех, что сидят в нем. А жиды говорят, что там сидит турецкий наместник, даже заместитель твоего мужа. Так они сказали: «Видите? В том замке сидит заместитель мужа вашей дочки!». А я думаю себе: «Вот бы увидеть того заместителя на этом свете, как видела своего покойного мужа и твоего отца, царство ему небесное!..» Но ничего не говорю. «Пусть говорят, что хотят», – думаю. Но знаешь, дочка, должна я была его все-таки увидеть в том высоком замке!

– Как же?

– Да вот так: как-то в городе жиды заехали со мной на какой-то постоялый двор, а сами пошли по своим делам. Сижу я, молюсь Богу. Нет их и нет. А время уже к полудню. На другой день слышу грохот. Смотрю в окно, а там турецкое войско, и жидов моих ведет! Сами они бледные, трясутся, на мое окно показывают и говорят что-то. Остолбенела я. Духа в себе не чую. – Она вздохнула, будто еще не пришла в себя от тогдашнего испуга и продолжила:

– Заходят толпой турецкие солдаты. Но не кричат. Даже руки ко лбу и к сердцу подносят и головы передо мной склоняют. Догадалась я, что жиды им, должно быть, наговорили, что еду я к какой-то большой госпоже. Так что вздохнула я. А на дворе уже вижу, – воз ожидает. Такая бричка, что и господину важному не стыдно было бы прокатиться на ней. Но я не знала, что такое, и спросила жидов.

А они говорят: «Не бойтесь. Вы нас уже спасли. Мы тут по делам были и на конкурентов наткнулись, только бы они себе кишки надорвали! И все бы они у нас забрали, потому как нас приговорили перед местной турецкой властью. Но мы сказали, что везем мать жены самого султана! Мы таки должны были сказать, что вы бедно одеты и на простом возе с нами едете. А то нас еще побили бы за вранье, когда мы правду говорили». – «На что же, – говорю, – вы во все это впутались?» – «Да как же мы впутались? Оно нас само нашло! И может, и к лучшему, что нашло. Ведь как мы про мать султанши сказали, они сразу другими стали и оставили нас в покое. А теперь вы должны бы пойти с нами в замок, подтвердить, что мы сказали». – «Как же это лжесвидетельствовать? А если присягать скажут?» – «Как же это лжесвидетельствовать? Разве вы своего ребенка не нянчили? Какая тут ложь, где ложь, в чем ложь?» – «Но не знаю же я точно, моя ли это дочь в женах у султана, или нет.» – «Ну, ну, пусть уж вас туда посмотреть пустят, а тогда вы точно скажете. Где тут ложь и в чем? Только подумайте! Вы им казну идете грабить? Или с их войском идете драться? Вы ребенка своего едете искать. Это всякий поймет. А даже если это вдруг и не ваша дочь – вы тем им ни стен не надкусите, ни моря не выпьете. Пойдемте уже».

Делать было нечего. Пришлось идти. Вышла я с турецким войском и жидами, а сердце у меня так стучит. Усадили меня в ту коляску, а кони в ней, как змеи. Только морд их коснулись, а те уже пошли!

Еле я очутилась в том замке. Отдыхала я пару раз по пути. Благо, даже у турок милосердие нашлось. Не подгоняли меня, а шли шаг за шагом. Становились и ждали, пока я не отдохну, если надо было. Наконец, забралась я на ту гору. А там такой каменный двор, что с него видно все: и Дунай, и поля вокруг. Как в раю красиво. И привели меня в какие-то покои. А там все дорогие диваны и бархатные подушки на полу. Турки мне показали, чтобы садилась. Я села, а жиды стоят. Ждем. Скоро услышала – идут еще какие-то люди и прямо мерцают. И те, что уже были, низко кланялись тем, что шли. Я не знала, что с собой делать, – сидеть, вставать, и дальше сидела. Но тут из пришедших выходит какой-то еще не старый и уже не молодой человек, по-турецки одетый, и чисто на нашем языке говорит: «Слушайте, женщина, вы должны сказать правду как на исповеди, ибо вы перед самим царским наместником, которому я каждое слово по-турецки переведу». – «Спрашивайте, – говорю, – а я вам расскажу, о чем знаю». – «Правда ли, – спрашивает, – что вы – мать жены султана Сулеймана и едете к ней с этими купцами в Царьград?» – «В Царьград-то я с этими купцами еду, – отвечаю им, – но дочь ли моя в женах у султана, ее ли я нянчила, это я скажу только тогда, когда ее увижу. Еду я искать ту, что нянчила у себя на руках, потому что люди говорят, что она в Царьграде».

– Хорошо вы им, мама, ответили, – сказала Настя.

– Да правда всегда хороша, доченька.

– А переводчик что тогда сказал?

– А он перевел наместнику – старому уже, седому человеку. Он что-то сказал переводчику. А тот снова мне говорит: «Видимо, вы говорите правду. Теперь спрашиваю вас, откуда вы и когда ту девушку поповну, что вы нянчили, забрали татары?» – «Я, – говорю, – из своего края, из Червоной Руси, тогда жила в Рогатине». Ну и все как есть сказала им о том, когда это приключилось. Он снова переводит тому старому пану. Тот лишь головой важно кивает и снова ему что-то говорит. А он мне: «Были ли у вас какие-то точные сведения с тех пор, как эту девушку взяли татары?» – «Вестей-то было много, – отвечаю, – люди говорили, что замуж вышла за знатного человека. Но как я могу знать, правда ли это?» Боялась я и слово обронить про то, что люди и про цезаря болтали, боялась турок разозлить. Он опять перевел и они друг с другом уже дольше разговаривали. Жидов уже не спрашивали. Видно, уже расспросили их до этого. Вот обратился ко мне переводчик и говорит: «Царский наместник говорит вам, пани, перевести, что, возможно, это правда – все, что вы сказали. Поэтому он спрашивает вас, не нужно ли вам что-то или же нет ли у вас какой-либо жалобы. Скажите все и ничего не бойтесь». – «Ничего, – говорю, – мне не надо и никаких жалоб у меня нет. Лишь бы только нас больше не останавливали в дороге»…

 

Он перевел и это и так мне сказал: «Ваша аудиенция окончена. Вы получите письмо, с которым вас никто не будет задерживать в пути»… Поблагодарила я их, дочка, и наместника, и переводчика. А при выходе сам наместник кланялся и все, что были с ним, тоже. Тогда я подумала: «Ну, если это ты, дочка, то, должно быть, ты там в большом почете, раз важный пан для тебя даже старую твою мать чествует». Но я тогда еще меньше верила, что это можешь быть ты.

– Долго ли вы, мама, ждали письма?

– Скоро меня на той самой коляске увезли, а в тот же вечер и письмо мне вручили И еще раз тот переводчик спрашивал, не нужно ли мне чего? А я снова поблагодарила его.

– А не спрашивали, дать ли вам охрану, мама?

– Не спрашивали, ведь все же не были уверены. Тот наместник, наверно, думал так: неясно, мать я или нет нынешней султанше. А если не мать, то опасениями он себя только насмешит. Вот и думаю я, что он разумно поступил. Довольно уж того, что я поехала дальше и уже и правда никто нас не останавливал по дороге. Это письмо помогло. Горами и долами добралась я с этими купцами прямо до этого города и под такими черными горами мы ехали, доченька, что пусть лучше спрячутся перед ними наши Карпаты, хоть и там орлам долго лететь, пока долетят до самой высокой скалы. А тут на верхушках снег белый-белый, а под ним лес, черный-черный, прямо синий! По долинам вода течет и цветы в них растут прекрасные. Великой красотой одарил Господь эти земли, но наши, дочка, все же милее, потому, что наши.

На улицах Стамбула

Мать глубоко вздохнула и продолжила: – Как увидела я большие ворота и стены этого города, такой страх меня взял, что я даже заплакала.– От чего же, мама? Здесь безопаснее, чем в пути.– Да не от страха перед чужими людьми. Я думала, а может, ты не захочешь признавать бедную мать.– Да что вы такое говорите, мама!– Всякие дети бывают. И всякое я уже на своем веку слышала про детей. Хорошо пословица говорит, что мать с отцом и семерых прокормят, а вот семеро детей одну мать или одного отца не смогут. А ты все же необычайно высоко взошла. Очень высоко. А жиды не дураки. Наверно, и они над этим думали, ведь как-то сказали мне: «Вы пойдете с нами и станете среди людей, где мы вам покажем. Как будет ехать в карете царевна, вы посмотрите, ваша ли это дочь, и если да, то не кричите, – говорят. – Спокойно посмотрите, отойдите в сторону и скажите нам. А мы уж найдем средство свести вас с вашей дочкой вместе». Хорошо они советовали, дочка. Но я как тебя увидела, как милостыню мне одна служанка твоя от тебя в руки мне дала, я не выдержала, доченька, моя! Заплакала я и закричала. Ты уж прости меня, сердцу приказывать я не умею.– Ничего, мама! Все хорошо. Скоро увидите моего мужа.– Жалко, я ему и слова сказать не смогу – не знаю его языка.– Он разумный человек, вот увидите.– А зачем ты, дочка, о том наместнике так спрашивала? – спросила мать. – Не бросайся ради кого-то, даже если бы было за что.– Я, мама, не хочу бросаться к нему с благодеяниями. Просто мне нужно знать, каких людей мой муж где имеет или хочет поставить. Вот недавно он спрашивал меня, хороший ли будет один комендант. Всякие приходили просить у него. Но я все говорю, что не вмешиваюсь в дела султана, но все же временами вмешиваюсь.– Хорошо ты, дочка, отвечаешь людям. А куда, зачем бросаться, это тебе здесь виднее, чем мне.Они еще долго говорили и несколько раз ходили посмотреть на ребенка.

 

* * *

Как только Настя закончила расспрашивать мать о всей родне, знакомых и соседях, то просила:

– Что же там, мама, делается помимо этого в наших краях?

– Молодой ты, дочка, покинула дом. Тяжело говорить о том, что там делается.

– И все-таки что? Или так, как здесь?

– Я еще не знаю, доченька, что здесь, я здесь недавно. Но как сравню я то, что увидела дорогой в твоей новой стране с тем, что делается у нас, то скажу тебе, что там хуже. Мало того, что что поляки друг друга поедом едят, так наши еще хуже. Такая среди них ненависть, что друг друга в ложке утопили бы. Село с селом, монастырь с монастырем беспрестанно какие-то тяжбы ведут. А особенно мещане любят судиться с церквями! Дочка, дочка! Может, я перед Богом грешу, только вот что: справедливо выходит, что их татары гонят степями на ремнях босыми и голодными! Ох справедливо!

– Что же вы, мама, такое говорите! Не знаете, что это за жуткое наказание, когда под татарскими батогами в ясырь угоняют! А я знаю, мама – сама шла по дикой степи кровавыми ногами.

– А помнишь, дочка, еще игумена из Чернча?

– Помню, как не помнить?

– Чернч тогда спалили татары, и монастырь сгорел, хотя что правда, то правда – не жгут басурмане нарочно Божьи дома. А наши христиане, если возьмутся, то и свою собственную церковь разломают. Вот такой народ, просто диву даешься, доченька.

– Но не весь же народ такой – разные люди бывают.

– Правда, доченька. Есть у нас и добрые люди. Только кажется, что нигде не найти столько послушных подстрекателям людей, как у нас. Игумен о. Теодозий, человек разумный, он говорит, что Иуда Искариот должен был быть из поляков, или из наших, а не из жидов. Так много среди наших иуд.

– Что же они вытворяют, мама?

– Что делают? Ты лучше спроси, что они не делают! Наших уже так прижали в городах, что даже покойника или покойницу нельзя на кладбище свезти через те же городские ворота, что и других людей возят, так что возят путем, которым обычно падаль везут. Вот так вот, доченька.

Настя руками закрыла лицо. Возмущение заставило кровь прилить к лицу. А мать рассказывала дальше:

– И знаешь, даже такое-то издевательство их не отрезвляет. Они между собой врагов ищут и ненавидят своих хуже, чем чужих. Что в городах промеж нашими беда, то и в селах не лучше; если тяжба против своей церкви, то все деньги, бывает, заберут! Говорил мне о. Теодозий, что все владыки судятся с громадами. Ни одного нет без тяжб, и так с тех пор, которые еще память людская помнит. Уже и у поляков небо едва видно. Уж как ни чванлива их шляхта, а все-же какое-то уважение имеет, хоть к кому-то! А наши, дочка, нет и нет. Разве что чужие побьют немилосердно, догола обдерут и голыми, босыми и голодными погонят нагайками и на ремнях. Тогда и плачут, и ропщут, и врага такого уважают. И при этом тяжбы ни на минуту не прекращаются. Паны с панами, шляхта со шляхтой, мещане с церковью, села с селами – колами, верхний край села с нижним, улица с улицей, человек с человеком и все вместе – с жидами.

Настя что-то сравнивала в душе и сказала через секунду:

– Тут, мама, такая есть честь. Такое уважение – большое, очень большое.

– Вот потому и говорю тебе, дочка. Твой муж еще дальше пойдет, чем уже дошел. Я простоя попадья, но то, что глаза видят, то и говорю, и то, что мудрые люди говорят. Как о. Теодозий, что Господь Бог так справедливо нашим кару отмерил, что ни на маковое зернышко не ошибся.

– За что же вы, мама, так натерпелись с покойным отцом?

– За что? За тех, что перед нами были, так в нашем Святом Писании написано, доченька. Вот видишь, ты у нас хорошая дочь была и меня уважаешь. Вот тебе Бог добрую долю и послал, такую, что диву даешься. А свернешь с праведного пути, будешь наказана, тяжело наказана. И ты, и – не дай Боже! – твой ребенок. Ведь кара Божья идет из рода в род. А как обратишься, дочка, сердцем к Богу, услышишь, как он идет перед тобой в жизни твоей, как шел перед тобой и перед тобой прямо сюда и не дал нам согрешить по дороге.

Мать набожно перекрестилась. Простые слова ее глубоко запали в душу молодой султанши, но никак не находили самой ее глубины. Молниями блистали в ее душе большие события жизни, произошедшие благодаря ей или другим людям. Вспомнила она, как отрекалась от веры своих родителей ради любви мужчины и славы этого мира. Перед глазами мелькнул погибший великий визирь Ахмедбаши и черный слуга Хассан. А потом у нее снова возникла страшная мысль о первенце своего мужа от другой жены. Она задрожала. Но не видела обратного пути. Словно летела в пропасть.

– Бог милостив, доченька, – сказала ласково мать, что заметила тяжелый вздох своей дочери. – Пока живет человек, всегда есть время свернуть со злого пути, а когда в сырую землю сляжем, закончится наше испытание здесь и времени уже не окажется.

Мать вздохнула.

Пришли слуги, позвали за стол. Молодая султанша окинула мать взглядом и ответила:

– После.

Долго еще говорили они.

Стало вечереть. Сквозь венецианские витражи окон султанских палат, забрезжил красный свет заходящего солнца и заиграл на длинных коврах по стенам и на полу. Муэдзины начали пение пятого азана на вершинах стройных минаретов. На сады ложилась чудесная тишина ночи в Дери-Сеадети.

Настя встала, извинилась перед матерью и на минуту вышла.

Она шла к своей молитвенной комнате, где упала на диван, обращенная к Мекке. С момента убийства Ахмедбаши и черного Хассана не молилась она еще так пылко. Из израненной души словно фимиам из кадильницы возносилась молитва к Богу. Она покорно благодарила Его за милость, приведшую ее мать к ней и клялась искупить прегрешения. Когда она сломила в себе жестокую мысль о том, что собиралась сделать с первенцем своего мужа, она почувствовала такую легкость на сердце, как тогда на торжище, когда до утра предавалась молитве к Богу, говоря: «Да будет воля Твоя!».

Она не помнила, как долго молилась Богу. Когда она встала, то не слышала уже ни звука с вершин минарета. А в комнатах уже зажигались ароматные свечи.

В это время мать Насти уже успела поговорить с Гапой и узнала от нее не только «кое о чем», но и про другие обстоятельства жизни ее дочери.

 

* * *

Султан Сулейман пришел в покои Эль Хюррем, когда его жена еще молилась.

Вызванная невольница сказала, что госпожа на молитве. Сулейман Великий поднял руку и сказал богобоязненно: «Эль Хюррем говорит с Тем, кто больше меня. Как закончит молитву, не говори, что я жду, – пусть сама спросит».

Он тихо сел в одной из приемных комнат и задумался.

По сералю же стрелой пролетела весть о том, как ценит султан свою жену, к которой прибыла мать. Вся прислуга тогда еще тише на носках подходила к покоям Эль Хюррем.

 

* * *

Было уже поздно, когда Настя позвала прислугу и спросила, заходил ли султан.

– Падишах уже давно ждет в угловом будуаре. Падишах сказал не сообщать вам, что ждет пока хасеки Хюррем сама не спросит.

Молодая султанша Эль Хюррем вся покраснела. Когда прислуга удалилась, она не удержалась от того, чтобы похвастать перед матерью учтивостью своего мужа.

– Милость Божья, доченька, – говорила мать, – вижу, что он и правда великий царь.

– Так все говорят, мама, и свои, и чужие. А войско просто молится на него.

– Не делай же ему, доченька, никакого зла, ведь жена может сильно досадить мужу, если пожелает, а он об этом и не узнает ничего.

Настя провела мать в комнату своего сына, сама пошла к мужу.

Он первым начал живо говорить:

– Слышал, ты принимаешь дорогого гостя. Мне говорили наши улемы, что ты, о моя милая Хюррем, так повела себя, что еще долго будешь служить всем детям правоверных мусульман добрым примером того, как должно чтить своих родителей. Не находят слов для похвалы.

Настя вся сияла от радости от того, что муж сразу же стал приветствовать ее встречу с матерью, и была прекрасна в своей радости. Она спросила:

– Будешь ли ты добр к моей матери?

– Не хочу же я быть хуже своей жены, – сказал он весело. И потом добавил. – А как в вашей стране приветствует муж мать своей жены?

Настя благодарно посмотрела на него:

– Это твоя страна, Сулейман, и я твоя. Ты не обязан спрашивать про обычаи моей родины, ибо ей давно стала для меня твоя держава, а твой народ – теперь и мой.

– Знаю, о Хюррем, что что ты и величайшим даром не утешишься так, как я, приветствуя твою мать по обычаю твоей земли и рода. Так почему бы мне этого не сделать?

Она, вся взволнованная, но довольная, стала на носочки и шепнула ему на ухо насколько слов, будто не хотела, чтобы кто-то услышал их. После провела мужа в комнату своего ребенка, где великий султан в точном соответствии с обычаями родины своей жены поприветствовал ее мать. Ведь чего только не сделает муж для хорошей жены, которая умеет привязать его к себе?

 

* * *

Может быть, еще нигде и никогда не бежали два купца из города, как бежали те, что привезли мать султанши Эль Хюррем. Оставили все, что у них было, и скрылись на одном возу.

– Плохо мы сделали, Мойше, – сказал младший старшему.

– Это не мы сделали, – ответил старший купец, – а старая попадья. На что она кричала? На что она что подняла такой шум среди стариков?

– Но на что же мы ее среди стариков поставили, Мойше?

– Видишь ли, Сруль, я до сих пор думал, что у меня есть умный компаньон. Но ты же таки и сам это насоветовал! И между прочим, правильно. Около стариков султанша помедленнее едет и старая могла бы ее лучше разглядеть. А что если бы мы поставили ее в другом месте? Карета султанши только промелькнула бы из-за рядов стражи.

И опять пришлось бы ждать до пятницы.

– А нельзя было поставить старую попадью около мечети, где султанша выходит? Там уж она не ходит и не едет, ни быстро, ни медленно!

– Видишь ли, Сруль, я до сих пор думал, что у меня есть умный компаньон. Это, оказывается, не совсем так. Во-первых, ты почему-то силен задним умом. Во-вторых, и тот задний ум никуда не годится. Туда бы ни нас, ни ее не подпустили бы. А если бы и допустили, то через тех господ, что туда едут, и войско старая попадья ничего не увидела бы. И таки пришлось бы ждать снова до пятницы и ставить ее там, где мы ее поставили. А теперь знаешь, что будет, если нас поймают?

– Что будет, Мойше?

– Как нас поймают, можно себе сказать будет: «Прощай, и Львов, и Перемышль, и наша баня во Львове!» – Отчего, Мойше?

– Потому, что нам тут устроят баню и поджарят.

– За что, Мойше? Разве мы что-то дурное хотели или сделали?

– Видишь ли, Сруль, я до сих пор думал, что у меня есть умный компаньон. Мы, Сруль, сделали доброе дело, но сделали его плохо. Понимаешь? И нам не простят того, что мы из султанской тещи нищенку сделали, когда она никакая не нищенка.

Глубоко вздыхая, Сруль сказал:

– Говорят, султан – человек очень справедливый. В чем же была бы справедливость, убей он нас за наши труды и наши деньги?

– Видишь ли, Сруль, я до сих пор думал, что у меня есть умный компаньон. Ты думаешь, что наше дело обязательно дойдет до самого султана? Он все узнает в одном случае из ста. И он, и его жена. А тут уже есть те, кто этим занимается.

Так говорили два купца, в смертельном страхе убегая окольными путями из султанской столицы. Тем временем султанша Эль Хюррем послала за ними свою прислугу. Ей сообщили, что их возы есть, а их самих нет уже целый день и целую ночь на постоялом дворе. Приказали их искать, в надежде на то, что их не убили в большом городе. Вскоре нашла их опытная в таких делах прислуга султана и привезла обоих, охваченных смертельным страхом, в сарай.

Так еврейские купцы, что привезли мать султанши к ней, получили у нее аудиенцию, хотя и не просили об этом. Молодая султанша приняла их очень приветливо в присутствии своей матери, позволила им сесть и долго говорила с ними про родной край, про свой Рогатин, про Львов, про лавки, про цены на материю, про торговлю и отношения с соседними странами.

После, поблагодарив их за то, что они привезли ей мать, она дала в дар каждому значительную сумму в золотых монетах в прозрачных шелковых покрывалах и спросила, какие средства потратили они на путешествие ее матери. Оба купца низко поклонились и с радостью сжимая золотые дары, сказали, что денег у них уже не осталось, но что полученное ими превосходит все их самые большие надежды на возмещение.

– Может, тогда у вас есть какое-то желание? – спросила бывшая рогатинская поповна, улыбаясь.

– О светлейшая госпожа, – ответил старший, – мы не знаем, можно ли просить вас уладить одно дело?..

– Попробуйте, – ответила она, – если это будет в моей власти, то сделаю.

– Два года тому назад около татарской границы ограбили наших друзей, забрали большую сумму! Уж как мы ходили ко всем польским властям, и не находили способа достать хоть какое-то возмещение. Мы бы согласились и на половину возмещения.

– А где это произошло?

– На полпути из Бакоты в Крым.

– Вы говорите про татарскую границу. А по какую сторону границы произошло ограбление?

– Светлейшая госпожа! Да есть ли там вообще граница? Так только говорят, что граница. А на самом деле кто хочет, тот и грабит. Грабят поляки, грабят казаки, грабят и татары, а почему бы им и не грабить? Но поляки говорят, что это их земля, стало быть, им и платить, если их.

Молодая султанша хлопнула в ладоши. Появилась служанка.

Через некоторое время появился переводчик с турецким писарем. Султанша спросила еще про имена ограбленных и погибших, про их наследников и продиктовала письмо польскому королю, который завершила так: «Именем мужа своего, султана Сулеймана, прошу уладить это дело и в дар преподношу несколько рубашек и белье».

Французский переводчик все быстро перевел.

Султанша обратилась к купцам:

– Хотите сами получить письмо, или же отправить его с послом?

– Светлейшая госпожа! Нельзя ли нам поехать вместе с послом?

– Можно. Когда отправляется ближайшее посольство падишаха в Польшу? – спросила она секретаря.

– Через неделю, о счастливая мать принца, но можно и ускорить его отбытие.

– Можете ли вы подождать неделю? – спросила она купцов.

– Отчего нет? Конечно, можем!

– Явитесь через неделю!

Весело выходили оба купца после аудиенции у великой султанши. На дворе, когда уже никого не было видно рядом, младший сказал старшему:

– А что ты, Мойше, скажешь на эти кальсоны, что она дарит польскому королю? Я думал, что она ему напишет: «Если не сделаешь, я на тебя с одного бока янычар пошлю, а с другого – две татарские орды». А она ему кальсоны дарит!

– Видишь ли, Сруль, я до сих пор думал, что у меня есть умный компаньон. Неужели ты не понимаешь, что значит такой подарок от такой утонченной госпожи? Ну, ну! А я тебе говорю, что таких подарков хватит, чтобы напугать лучших генералов не только в Польше, но и по всему миру!

– Как? Чем? Кальсонами?

– Сруль! Ты не видишь, что тут делается? Какое тут стоит войско? Как оно все бурлит? И сколько его проходит? Разве ему не все равно, куда идти? Думаешь, если бы ее оскорбили, а она прицепилась бы к мужу, он бы не пошел войной на Польшу? Думаешь, тут иначе, чем с твоей или моей женой? Все говорят, что ты умный купец, но разве ты не вынужден ехать из Перемышля во Львов, если она скажет, что ей что-то нужно? Помогает тебе тогда твой ум? – Думаешь, тут то же самое?

– А ты думаешь, по-другому? Ну-ну. Я уже к ней хорошо присмотрелся. Что султан умен – это точно, глупого так бы не слушали. Но что при ней ему его ум никак не помогает, это так же верно, как то, что мы у нашего знакомого достанем на шабат лапши. Знаешь, как она угрожает этим «подарком»? Она говорит, что если не послушаются ее, если с нами не обойдутся справедливо, то так их обдерет, что останутся они в одних кальсонах. Вот увидишь, как быстро уладят наше дело, увидев ее «подарки»!

– Если так, то чего же ты не попросил ее о беспошлинной торговле?

– Зачем? Я теперь этого и так добьюсь. Только догоним тех, что от нее вышли. Они нас сами отведут куда надо. А если не отведут! Ну, ну! Я тебе, Сруль, говорю, что мы попали на аудиенцию поудачнее султанской. Теперь нам никто не скажет «Нет». Эта султанша сама как ее мама. Ее, говорят, покойный муж так же ее слушал, хоть был разумным человеком.

Оба купца согласились, что тут ум мужчины ни на что не годен, и поспешили за чиновниками. Те действительно взяли их с собой крайне учтиво, ведь могущественной султаншей была Эль Хюррем, а кому милостиво она позволяла переступить ее порог, за тем шло ее покровительство, как благодатный солнечный свет.

 

* * *

Сладка мысль о грехе и тяжек труд праведного человека. Слаще всего та мысль, что ведет к тягчайшему греху.

И ее тяжелее всего искоренить.

Молодой султанше Эль Хюррем долго казалось, что она искоренила в себе злую мысль, которую думала про первенца своего мужа от другой жены.

Живя со своей праведной матерью, улавливала она иногда такие моменты, в которые с приязнью смотрела на подрастающего Мустафу, первородного сына Сулеймана, на то, как он бегал по зеленой траве и на то, как янычары усаживали его на коня. У него были черные глаза и живость своего отца, большая, чем у Селима.

В те счастливые минуты, когда Роксолана чувствовала покой в душе, появился на свет ее второй сын Баязид – вылитый отец. Как только она угадала в нем знакомые черты, сердце ее воспылало любовью.

В глазах у нее уже стоял блеск великих торжеств, и она просила своего мужа о том, чтобы обрезание Баязида прошло как можно более тихо, и чтобы необходимые на традиционные торжества средства пошли на больницы, святыни и нищих. Еще она попросила освободить триста невольников и невольниц из ее родного края. Не могла она забыть его, хотя и говорила мужу, что его страна – это и ее страна. Все прошло согласно ее воле.

В это время тишины, которая царила во дворце в день обрезания Баязида, почувствовала она, что злая мысль в ней только надломилась, но не искоренилась. И даже окрепла после того, как ее слуги пересказали ей каждое слово, что слышали в покоях и вне дворца от слуг визирей и вельмож. Страшная боль росла в сердце султанши Эль Хюррем. Росла и вскипала, как кипела кровь, что приливает при нажатии на больное место.

В одну из жарких ночей, когда ее муж отсутствовал и она сама смотрела за своими детьми, взбунтовалось сердце Роксоланы. И она сама произнесла слова о неизвестных своих недоброжелателях: «Подождите, подождите, я вам еще покажу, на престоле султанов еще будет сидеть “сын невольницы” и “внук нищенки”!.. Я вам так изломаю ваши старые обычаи, как вы изничтожаете мне сердце!»

Никого кроме детей не было в комнате Эль Хюррем, когда она сказала себе эти тяжелые слова. И никто их не слышал, кроме Бога всемогущего, что дал человеку свободную волю и выбор между добром и злом. Над Стамбулом проплывала тяжелая синяя туча. Ее молнии освещали время от времени полумесяцы на вершинах стройных минаретов столицы. А дождь большими каплями падал на широкие листья платанов в султанских садах, ветер же сильно бился в ворота дворца и сотрясал окна сераля.

В ту ночь приснился султанше сон.

Мгновенно открылись все двери и занавеси в султанских покоях, как при царях Византии. И заблестели полы из эбена, золота и алебастра, их зеркальные стены и блестящие потолки. И ангел Господень шел коридорами и залами дворца, показывая белым крылом на дивные образы и тени, что возникали в зеркальных стенах и блестящих мраморных полах. И увидела на стенах султанша историю двенадцати столетий и все тайны царей Византии и турецких султанов. Увидела святых и великих, что боялись Бога и взглядом изъявляли свою мудрость. Увидела Ольгу, киевскую княжну, жену Игоря, мать Святослава, что приняла крест в этих палатах, втайне от рода и всего своего народа. Она шла тихо и скромно в своих белых одеждах и смотрела молча на новую царицу из своей земли. Султанша Эль Хюррем во сне дивилась тому, что сейчас видела эту великую княгиню. Подумав, она сказала: «Мое предназначение труднее выпавшего тебе!..» А княгиня Ольга молча прошла мимо, лишь крепче прижимая к груди крест.

Тогда султанша увидела ужасные преступления, подкупы и убийства. При виде одного из них она вся задрожала: в диадеме, со скипетром в руке, шла какая-то женщина из глубины веков, а около нее – юноша, ее сын, судя по лицу. Из соседних комнат вышли палачи… И мать отдала им родного ребенка… В соседней комнате ему выкололи глаза.

Султанша Эль Хюррем вскричала во сне. Холодный пот залил ей лицо. Она проснулась. Как только она снова заснула, увидела она кару за эти преступления. Она увидела, как живьем гниет Византия в золоте и пурпуре. Увидела, как предок ее мужа приступом взял город, таранами снеся стены. Увидела, как прошел мимо нее ряд султанов и ее муж. Вдруг рука вырвала образ Мустафы из ряда и посадила на трон султанов Селима… Эль Хюррем узнала милый ей сыновий взгляд. Увидела, как по Стамбулу идут три армии, как Селим посылает их на новые сражения… Тут она проснулась. Решилась.

А дождь плакал в садах султана, как плачет ребенок по матери.

 

XVII. Джихад

Таинственная рука Господа ниспослала на землю 1526 год. Такого удивительного года не помнили и старожилы Стамбула. Солнце днем нагрело воздух так сильно, что ночью даже небесный возница задыхался, а со звезд тек горячий пот на землю: на Золотую пристань Стамбула, на Мраморное море и на Долину Сладких Вод.

А когда распустились липы в эту жаркую пору, долгими неделями не было росы по ночам и люди видели утром под липами и кленами удивительный «пот небесный», что как липкий мед покрывал камни под ними. А у путешественников, что в те ночи спали под открытым небом, слипались волосы, а одежда покрывалась каплями звездного пота, что капал на грешную землю и на ее людей.

И в те страшные дни, когда от ужаса задыхался небесный возница, решил величайший султан Османов выступить на завоевание христианских земель. Тогда отворились священные ворота Фетвы и со всех минаретов Стамбула громко запели исламские муэдзины: «Выступайте легкими и тяжелыми и боритесь своими имуществами и душами на пути Аллаха!»

Сто залпов провозгласили начало джихада. Так начинался священный поход султана Сулеймана. В первый день джихада кровавый дождь прошел по земле христианской, по дорогом, по которым предстояло пройти большим полкам падишаха. Шел кровавый дождь, хотя на небе не было ни одной тучи и ветер не дул. Он выпал и лежал на полях, тропах и дорогах с полудня до ночи. А в воздухе на венгерских равнинах поднялась кровавая пыль и неделями она заслоняла небо. Ее тучи днем и ночью пролетали в страшном блеске. И великий ужас пошел по бескрайним венгерским пуштам и по рыцарским замкам. А безысходность черным саваном легла на солнечные земли мадьяров и хорватов от края до края.

Когда из семи ворот Стамбула тучей двинулись полки Сулеймана, с Черного моря пришла буря, шедшая перед войском великого султана, проливая удивительные дожди, что милями застилали дороги полкам падишаха. Исламское войско со страхом смотрело на своего монарха. А он ехал на черном как ночь коне под зеленым знаменем Пророка, с мечем Магомета. «Непоколебимый и Великий» султан Сулейман даже глазом не моргнул при виде удивительных небесных знамений. А его войско смотрело на величественную фигуру Сулеймана, ехавшего на быстром коне, как на образ Кары Господней. На нем не было никакого металла, кроме острой стали, никакого украшения.

Около него ехала в арабском шерстяном бурнусе и кашмирской шали в крытой коляске за немецким стеклом любимая жена завоевателя Роксолана Хюррем, «сердце сердца султана Сулеймана».

Когда на горизонте исчезли высочайшие башни Царьграда, султан пересел с коня в карету жены, чтобы попрощаться с ней, и сказал:

– Я сдержу слово и покажу тебе, как выглядит битва. Я пришлю за тобой. Под твою опеку я передаю моего старшего сына.

Кровь ударила в лицо Эль Хюррем. Великое доверие мужа к ней стало громом среди ясного неба. Даже слезы брызнули из ее глаз.

Сулейман Великий что-то взвешивал в уме. Через секунду он сказал:

– Ты знаешь, кто теперь комендант Стамбула? – Знаю, – ответила она удивленно, – Кассим.

– Да, Кассим, но он едет со мной на войну.

– Значит, его заместитель.

– Да, но он стар и не отважится предпринять самостоятельно что-то важное.

– Тогда кто же? – спросила он.

– Ты, – ответил он так тихо, что казалось, будто ей это послышалось.

– Ты отдал такое распоряжение?

– Первое правило власти: не отдавать ненужных приказов, ибо это мешает работать честным людям.

– А второе? – спросила она.

– Второе – то, про которое мне все время говорил покойный отец Селим, – пусть Аллах будет милостив к его душе! Он говорил: «Чтобы получить государство, нужно в урочное время иметь не более ста разумных людей, которые по приказу одного готовы к любому труду и к любой жертве. А чтобы управлять государством, хватит и пятерых таких людей». Есть ли у тебя, о Хюррем, пять таких доверенных людей? Спрашиваю тебя потому, что Стамбул – глава всех моих городов, а ты будешь главой Стамбула.

Она задумалась и ответила:

– Если бы у меня не было их, то что потребовалось бы для того, чтобы их найти?

– Мудрый вопрос, о Хюррем! Но ни один человек не находит таких людей, их находит и посылает на доброе дело только всемогущий Аллах. И они по воле Его так стремятся к хорошему правителю, как железная стружка к магниту, показанному тебе недавно венецианским фокусником.

– Как же распознать их?

– Распознать их можно только по прошествии долгого времени по их трудолюбию и праведности. Это две приметы – они как два глаза человека. Одна может существовать без другой. Даже приносить пользу. Но помощник власти без одной из них – калека.

– Как же удержать таких людей около себя?

– Покойный отец мой Селим, пусть Аллах будет милостив к душе его, так учил меня, о Хюррем, а его опыт был огромен: первая примета властителя – никогда не смеяться над верным слугой! Очень долго приходится ждать, прежде чем убедишься, кто тебе верен, так что никогда не смейся ни над кем из тех, кто стоит при тебе. Лучше убить, чем глумиться. Потому, что это насмешка над обоими. Отравленные не могут ни работать, ни править.

– Никогда я еще не издевалась над своими слугами.

– Знаю, о Хюррем, ибо внимательно смотрю за тобой, с тех пор как ты подняла на меня несмелый взгляд свой. И поэтому говорю тебе, что ты теперь будешь настоящим комендантом Стамбула даже без моего приказа.

– У меня только один грех на душе: я сказала убить без допроса великого визиря Ахмеда-баши. – Слезы лились из ее глаз.

– Да, о Хюррем. Это грех против воли всевидящего Аллаха. И худший из преступников имеет право говорить свободно перед смертью. И когда бы ты, о Хюррем, видела бунт в Стамбуле против себя и восстание всех городов моих из-за того, что они домогаются смерти последнего бедняка в государстве, и не уступила бы, пока не убедилась бы в его виновности, и тебя бы изгнали, а потом я бы нашел тебя в пустыне, я сказал бы тебе: «Ты была хорошим комендантом Стамбула!». Ведь властитель, о Хюррем, только исполняет святую волю Аллаха и справедливость его по силам своим. Потому так высок престол властителя. Потому так далеко простирается его длань. Но эта рука отсохнет без справедливости.

Тут Сулейман Великий пристально посмотрел в синие глаза Эль Хюррем и произнес: «Аллах Акбар! (Бог Всемогущий!). Господь всемогущий царствует над всеми землями и всеми водами, над звездами и воздухом. Без его воли не вырастет и не погибнет ни червь, ни человек, ни птаха. Он жестоко карает за все, что совершит человек против Его святой воли, что укоренена в человеческой совести, как дерево в земле, как власть государства в покорности народа. Дела Господни никогда не доступны были людскому разуму. Тот, кто думал, что постиг их, был подобен слепому, что, ощупав хвост моего коня, сказал бы, что знает его красоту, породу и рост.

Так говорил жене величайший из султанов Османов.

А мимо легко ехавшей кареты как волны шли густые ряды пехоты правоверных. Они с молитвой на устах проходили около остекленной кареты Сулеймана Справедливого. Монотонно, как осенние дожди, звенели на пути шаги их.

Молодая султанша Эль Хюррем склонилась под тяжестью слов своего мужа. Она чувствовала, что каждое было на вес золота. Им она готова была всю жизнь следовать. За одним-единственным исключением…. Перед ее мысленным взором стоял первородный сын ее мужа от другой жены, что преграждал ее сыну путь к престолу султанов.

Она вздохнула и спросила:

– А какова же вторая примета властителя по мнению твоего мудрого отца – пусть Аллах будет милостив к душе его?

– Вторая примета властителя, о Хюррем, – так учил меня мой покойный отец, пусть Аллах будет милостив к душе его, – такова: «Не верь никому без оснований! Если кому-то поверил, возвысь его. Если возвысил, то не низвергай его, пока суд справедливых людей не рассудит, что он недостоин этого возвышения. Ибо слово твое, раз произнесенное, подобно полку, отправленному в бой. Этот полк уже не принадлежит тебе, он в руках Аллаха, что решает исход боя».

Сулейман Великолепный задумался и через мгновение добавил:

– Если поступишь иначе, посеешь смятение там, где должен быть покой и порядок. И в этом смятении ты сама станешь подобна флюгеру на башне, над которым так весело смеются дети, и которым ветер крутит как ему заблагорассудится.

– Мудрым учителем был твой отец Селим – пусть Аллах будет милостив к душе его. Есть ли третья примета у властителя?

– Третья его примета, как учил меня мой покойный отец Селим, пусть Аллах будет милостив к душе его, – это внимание к тому, чтобы слуги никогда не оставались без работы: лень – мать преступлений. Но так же хорошо нужно следить за тем, чтобы слуги твои не утомлялись от работы. Утомительная работа рано или поздно приведет их к отупению. Доброму же и справедливому правителю легче получить дельный совет тогда, когда он окружен умными злодеями, нежели когда он окружен честными тупицами, хотя оба этих случая следует признать равно дурными. И еще учил меня мой покойный отец Селим, пусть Аллах будет милостив к душе его, – не давать ту работу великому визирю, что может сделать визирь, а главному судье – ту, что может сделать обычный судья. Не посылать агу янычар туда, куда можно послать обычного привратника. Не поручать одну работу нескольким, ибо тогда никто за нее не сможет ответить. Не верить портному, если он говорит, что хорошо может подковать коня, а кузнецу, если утверждает, что может выстроить мост. Еще говорил, что утро вечера мудренее. Поэтому перед принятием важного решения он советовал проспать несколько ночей подряд – пусть он с миром покоится во гробе своем!

Султан вспомнил еще что-то и добавил:

– Еще говорил мой покойный отец Селим, пусть Аллах будет милостив к душе его: «Почитай духовное сословие! Но не верь, ни за что не верь тем, что других призывают к жертвам, не будучи готовыми сами что-то пожертвовать! Это злодеи и лжецы – не иначе, пусть даже носили бы они одежды хатибов и дервишей, и пусть даже были бы в святой Мекке при гробе Пророка трижды! Не будь, сын, неразумнее зверя, льнущего к кустам и деревьям, не дающим ничего, кроме отравленных ягод. Они – носители неповиновения, бунта и упадка». Так учил меня мой покойный отец Селим, пусть Аллах будет милостив к его душе!

– Я буду помнить уроки твоего покойного отца, пусть Аллах будет милостив к душе его! Но еще крепче я запомнила бы твою науку! Скажи мне, люди дурны или благодетельны?

Сулейман важно ответил:

– О сердце моего сердца! Нет у меня еще того опыта, какой был у моего покойного отца Селима, пусть Аллах будет милостив к душе его! Но мне кажется, что люди не добры и не злы, не дурны и не благодетельны. Они таковы, какими их делают их начальники в любое время и в любой стране. Поэтому за все отвечают верхи, хотя ясно, что среди всех народов находятся люди, из которых и лучшие из начальников ничего путного не сделают. Бывают и целые народы, что родились карликами, хотя они и многочисленны. Когда давным-давно бежали мои предки из Азии от величайшего завоевателя ее, они по дороге встречали такие народы-карлики, великие только телом и числом, мятежные и беспокойные, но мелкие духом. Ведь величие духа людского и духа народа отмеряет Аллах их покорностью и готовностью к жертве для власти своей. И никакой труд человеческий не даст непокорным народам силы, пока они не покорятся. Но обычно добрый пример верхов творит с народом чудеса. Народ всегда смотрит вверх, на правителей. Знаешь ли ты, о Хюррем, сколько добра ты принесла семьям правоверных двумя добрыми поступками?

– Какими? – спросила она.

– Первым было принятие тобой обязательств по надзору за дворцовой кухней. Еще перед самым моим выездом, когда я прощался с членами совета улемов, имамов и хатибов, они благословляли тебя словами: «Есть уже вести с далеких окраин о том, как подействовал труд хасеки Хюррем».

– И как же? – спросила она.

– Жены и дочери даже из богатейших семейств следуют твоему примеру. Они с радостью трудятся, говоря:

«Если жена великого султана трудится, то и мы можем».

– А что было за второе доброе дело?

– Другое, о Хюррем, было еще лучше – ты не устыдилась своей матери. Как далеко дошла весть об этом! Как далеко пошло твое доброе дело! Не одна дочь помогла на старости лет своей матери. Не один сын помог отцу. Мы идем, а эта весть идет впереди нас. И распространится она по всему государству, а может, и за его пределы.

Сулейман Великий наклонился к коленям своей любимой жены и поцеловал ее руки. А мимо легко ехавшей кареты, как волны, шли густые ряды пехоты правоверных. Они с молитвой на устах проходили около остекленной кареты Сулеймана Справедливого. Монотонно, как осенние дожди, звенели на пути шаги их.

– Так же как и добрые дела, действуют на народ, влияют на него и дела недобрые, совершаемые наверху. Если их творится слишком много, то всемогущий Аллах взвешивает их в своей справедливой руке и на народ этот, в котором перевешивает недоброе, посылает кровавый бич этой же рукой. Я сейчас и есть этот бич Господень, о Хюррем. Не мой разум, о Хюррем, собрал силу, что путями рвется теперь на земли христиан! Это вечный разум Аллаха. Не моя сила идет, о Хюррем. Это идет часть неизмеримых сил Аллаха! Я же, о Хюррем, лишь щепка, влекомая страшным потоком кары его. И поэтому я так спокойно смотрю на знамения Господни на земле и на небе.

Молодая султанша Эль Хюррем вся превратилась в слух. Сулейман Великий возрастал в ее глазах. Она со страхом спросила:

– Как же далеко ты пойдешь теперь?

– Это известно одному Аллаху и Магомету, Пророку его. Я не знаю, о Хюррем. Я встану там, где меня остановит всемогущий Аллах своей невидимой рукой.

Муэдзины начали петь третий азан на высоких горбах верблюдов.

Куда ни глянь, остановило движения все войско правоверных. Остановилась и золотая карета Эль Хюррем. Сулейман Великий вышел из нее и вместе с войском своим упал на землю, на молитвенный коврик, обернувшись лицом к Мекке, и стал молиться.

Когда Сулейман встал, то куда ни глянь было видно, что взгляды всех правоверных обращаются к нему, а сами они шепчут молитву о своем султане.

Сулейман попрощался с любимой женой и, положив правую руку на сердце, сказал еще:

– Аллах акбар! Я сдержу слово, как только Бог позволит. Ибо мысль человека – ночь без света Его, а сила людская – сила ребенка без помощи Его, мудрость же человека – пена морская без Мудрости его, а жизнь человека – какой-то глупый, никчемный сон без милости Его!

Он обернул шалью белые руки Эль Хюррем, что протянулись к нему из кареты. Он вскочил на коня и, не оглядываясь больше, двинулся в путь среди радостных криков его войска, что гремели как гром в туче.

Великий султан поехал на джихад. За ним же шли лавы его пышной конницы и артиллерия, волнами шла пехота, почтительно обходя карету султанши. Она же стояла на дороге, пока еще можно было видеть из нее возвышающегося на коне Сулеймана.

 

* * *

Султан Сулейман в первый и последний раз не сдержал слово, которое он дал любимой жене. Не сдержал, ибо не мог сдержать.

29 августа 1526 года он неожиданно встретился около Могача над Дунаем со всем войском венгерского короля Людовика. Был полдень, когда послышалась военная мелодия мадьяр, а их блестящее рыцарство ринулось в бой. До двух часов дня сломил его великий завоеватель Османов, а до того как солнце взошло, полностью истребил. Венгерский же король, скрываясь от погони, утонул в одной из рек. И не мог больше никакой битвы показать султан своей жене.

Без боя занял он столицу Венгрии и в 1200 шкурах буйволов вывез он в Царьград все богатства и знамена ее. Неожиданная легкость победы остановила его, так что он уже не мог идти дальше. Лишь окинул взглядом черные Карпаты, встал на границах Венгрии, пылавшей ночами в пламени пожаров жертвой своих грехов.

Еще в пути султан послал Эль-Хюррем своего любимца Кассима, коменданта Стамбула, с прекрасными диадемами и ожерельями венгерских королев, а также просьбой о прощении за несдержанное слово. Кассим, вручая дорогие дары, добавил:

«Но мы верим, что падишаху удастся сдержать свое слово».

Кассим не врал.

Ибо падишах задумал новый, еще больший джихад.

До того, как он неожиданно вернулся из похода, его любимая жена пережила в царственных покоях такие муки, которые не испытывала даже тогда, когда ее гнали в рабство Диким полем килыимским, Черным шляхом ордынским. Есть и в душе человека такие же дикие поля и черные пути.

У нее была власть над столицей.

Утром кажого дня являлся к ней заместитель Кассим и, кланяясь, приветствовал ее:

– О счастливая мать принца Селима! Да благословится имя твое как имя Хадиджи – жены Пророка!

На вопрос о том, с чем он пришел, он постоянно отвечал, говоря так: «Последняя ночь принесла столько важных дел в столицу падишаха, сколько есть звезд на небесном одеянии Аллаха! Но я представлю тебе, о счастливая мать принца, только некоторые, чтобы просить совета у доброго сердца твоего».

И он рассказывал, опуская взгляд, а иногда глядя в ясные глаза жены падишаха. Голова ее кружилась от этих дел, которые подбрасывала ей громоздкая машина имперской столицы, чья власть простиралась на три части света. До сих пор она не знала, что муж ее несет на себе весь этот безмерно тяжелый груз. В первый же день она поняла, отчего ее муж так часто приходил с красноватыми глазами и тихо садился около нее, подобно больному ребенку, подходящему к матери. Некоторые дела были запутаны так, что и правда лишь сердцем, а не умом можно было их распутать. После двухчасовой беседы с заместителем Кассима она попросила его, чтобы он остановился, ибо она уже сильно утомилась.

Тот поклонился низко и вышел, обернувшись лицом к ней, из раза в раз повторяя: «Да благословится имя твое как имя Хадиджи – жены Пророка, что послушно несла бремя жизни с мужем своим!»

После каждой такой аудиенции она будто вглядывалась в глубину Стамбула, в верхи и низы его. Вся изможденная, она легла на диван от шквала мыслей и прикрыла глаза.

Измученная, выезжала она после каждого разговора с заместителем Кассима или в Бин-Бир-Дирек, или в Ени-Батан-Сарай на отдых.

Отдыхала она в лодке, ибо ее мучили эти отчеты и советы, которые ей устраивал комендант Стамбула. Еще больше ее мучило чувство огромной власти в величайшем государстве мира. Она не знала, что делать с этой властью, ибо еще не пришел ее час.

Но мысль о Мустафе мучила ее сильнее всего.

Ее опеке был поручен первородный сын ее мужа от другой жены. И ощущала она тягчайшее бремя на себе при одной мысли о том, что было бы, если бы муж вернулся и не увидел своего первенца.

Но еще больше ее тяготила мысль о пустоте на том месте, где любил играть в саду маленький Мустафа.

Она чувствовала, что ей бы было легче, если бы она исповедовалась перед матерью в этих мыслях. Знала точно и понимала, что мать сняла бы с нее тяжесть, от которой она иссыхала. Но она не могла об этом рассказать.

Она боялась, видя в воображении, как мать перекрестила бы себя и ее, услышав это. Какими глазами смотрела бы и как она бы побледнела. Знала даже, что и как мать на это ответила бы. Знала, что сказала бы ей: «Ты была у меня хорошим, золотым ребенком, зло же началось, когда ты сняла с себя крестик, что я тебе давала. А потом уже отреклась ты от другого и от третьего, пока не дошла до места, на котором сейчас стоишь».

Но она больше боялась чего-то другого. Начав исповедоваться, она должна была бы рассказать и про Ахмеда-баши. Она думала, что тогда мать не смогла бы дальше жить по одной крышей с убийцей.

Думала, что от всего этого затрясло бы сердце ее матери, а может, она бы покинула ее в слезах. Что тогда нужно было бы говорить Сулейману, который наверняка догадается, в каком состоянии ее мать покинула дворец? Что говорить?

Она знала свою мать лучше себя. Знала она и то, что покинула бы ее мать, ничего не взяв с собой, как и пришла.

Унесла бы лишь большое горе.

А потом! Потом! Возможно ли не увидеть сына на султанском престоле?

Этим мучилась прекрасная султанша Эль Хюррем, когда неожиданно вернулся из похода ее муж.

Как же радостно она его встречала! С настоящей радостью, настоящим смятением и грустью. А вечером дрожащими губами благодарила Бога, что и в этот раз оградил ее от завоевания золотого престола Османов для ее потомства.

На сердце же она чувствовала невозможность пренебрежения вторым таким случаем.

Она уже привыкла к мысли о престоле Османов. Владей она им, воспитывала бы сыновей, как ей было бы угодно. Тогда бы она зажила планами и делами, превосходящими то, что делала великая княгиня Ольга, принявшая здесь крест. Так же тайно и скрытно она несла свой невидимый крест страданий, в которых стали забываться святые слова молитвы: «и не введи нас во искушение».

По Балканским горам шла в то время осень. Словно горели красные и золотые листья деревьев на прощание. Деревья стояли в блеске плодов, как священники перед алтарями в золоченых ризах, подбитых красным.

В садах сербов и болгар висели спелые плоды. Осень осуществила все мечты весны. И спокойно глядела в сине-лазуревый небосвод, по которому тихо катилось огромное золотое Солнце – одна из крупиц древнего творения Бога.

Человек видит лишь малую часть его и, как мотылек, утешается одним днем жизни, утешается он увиденным.

Но когда в полях и садах дозревает всякий плод земли, дозревает и всякий ядовитый сорняк. И тот, кто вовремя не искоренит его, увидит, как сорняк победит и задушит всякий добрый плод.

 

* * *

Когда Сулейман второй раз отправился на священный джихад и было уже ясно, что с ним поедет и султанша Эль Хюррем, она спросила Кассима, коменданта Стамбула:

– Скажи мне, как выглядит джихад?

Всегда веселый Кассим стал важным, степенно поклонился и ответил:

– О счастливая мать принца! Когда джихад займется на земле, тогда по небу ходит зарево пожара… Тогда стонут дороги под тяжелыми колесами пушек халифа. Тогда гудят дороги от топота его конных полков. Тогда чернеют поля от пеших войск падишаха, подобных потопу. Тогда слышен плач христианских женщин и детей, подобный звуку града.

Потому что джихад несет с собой великий ужас!

– То есть ты говоришь, Кассим, что джихад страшен?

– Страшен, о великая хатун!

– Есть ли что-то, что страшнее джихада?

Комендант Стамбула задумался на минуту и ответил со страхом в глазах:

– Есть вещь и страшнее джихада, о счастливая мать принца!

– Видел ли ты то, о чем говоришь, о Кассим?

– Я видел начало его, о госпожа, но в зачатке же и задушил этот ужас султан Сулейман, – пусть веками благословится имя его! – Но про эту ужасную вещь даже думать нельзя, не то, что говорить, о светлейшая госпожа!

В глазах султанши заблестело любопытство. Она с минуту колебалась и живо сказала:

– О Кассим! Ты скажешь мне, что же было страшнее джихада, что ты видел собственными глазами! Я верю тебе, о Кассим, верю, что ты скажешь правду!

– Все кроме этого я готов рассказать, о счастливая мать принца! Но этого я рассказать не могу, прости верного слугу падишаха и твоего!

– Почему же ты не можешь рассказать об этом, о Кассим? – спросила она, пораженная отказом. – Раз это страшнее джихада, то это должны были видеть и другие, но почему же я не могу?

– О мудрейшая из жен мусульманских! Ты говоришь правду, утверждая, что и другие видели нечто более страшное, чем джихад! Но потому я и не могу рассказывать об этом, ведь существует старое поверье, что как только об этом заговорят в сарае хотя бы двое из тех, кому верит султан, то этот ужас повторится еще раз при жизни султана.

– Это глупое поверье, о Кассим! – сказала она повысив голос, – такое же суеверие, как и то, что гласит, будто звезды вершат судьбы людей.

Перед ней как живой стоял учитель Риччи из школы невольниц… Кассим подумал и спросил:

– Позволишь ли ты мне, о счастливая мать принца, говорить откровенно о том, что я думаю?

– Говори всю правду! – ответила она уже спокойно.

– С твоего позволения, о хасеки Хюррем, говорю то, что считаю правдой. Ни то, ни другое – не суеверие. Что второе – не суеверие, следует из того, что всякий раз, когда луна, величайшая из звезд ночи, стоит полная над дворцом падишаха, тогда из многочисленной прислуги дворца вырывает кого-то этот чудесный свет во сне. И влекомый им человек идет в такие места, в которых и самые искусные фокусники Египта или Багдада разбились бы насмерть. Своими глазами ты можешь наблюдать это. Почему бы и другим звездам не обладать подобной властью над людьми? Мы не можем сказать наверняка, что они ей не владеют.

Султанша задумалась над словами Кассима.

Он же продолжал:

– Сам султан Сулейман родился под звездой, что несмотря на все битвы делает его неуязвимым для человеческих сил, и умрет он на львином столе. Так гласит старое предание, которому доверяют все мудрецы Востока. Только потому и мог он остановить ужас, что страшнее джихада, про который ни думать, ни говорить нельзя!

– Ты боишься, Кассим?

– О хасеки Хюррем! Я готов сегодня же как и каждый воин, сложить свою голову по приказу падишаха за него, его род и государство, – спокойно ответил комендант Стамбула.

Любопытство султанши росло. Видя, что обычным образом она не добьется от Кассима того, что он не хочет открывать, она опустила обе руки и прикрыв глаза, будто она сильно ослабла, тихо, будто шепот ветра, сказала:

– О Кассим! Не скажет ли мне падишах про то, что он сам сделал?..

Кассим побледнел…

– Не скажет, – ответил он.

Она сразу заметила его испуг и сразу использовала его, сказав:

– Почему же он не может сказать об этом?

Рисунок Миссъ (Ремизова А.В.), начало ХХ века

Кассим еще больше смешался. Вскоре, собравшись с мыслями, он ответил: – Падишах сделал это очень неосторожно, так что пусть это и великое дело, он не может хвалиться им.– Как ты думаешь, Кассим, есть ли на свете женщина, что могла бы выдержать и не сказать своему мужу: «Я слышала от такого-то и такого-то про то-то и то-то. Он начал говорить и не хотел закончить»…Кассим, загнанный хитростью Эль Хюррем в угол, попробовал в последний раз сопротивляться:– Есть такая женщина, о Хюррем! Это единственная из подруг падишаха, которой я верю, и которая не выдаст тайну, переданную ей словом.– Да, – ответила она радостно, хлопая в ладоши как ребенок, и вскакивая с дивана. – Только ты, о Кассим, не сказал мне этой тайны! А если скажешь, это останется между нами. Даже мой сын Селим, когда вырастет, не узнает об этом никогда!На это Кассим уже не знал, что ответить. Потихоньку озираясь, он тихо начал говорить:– Было это так. Когда в городе Ограшкей умер покойный отец падишаха, светлой памяти султан Селим (пусть Аллах будет милостив к его душе!) и на черном возе вели его тело в Стамбул, на престол султанов вступил его сын Сулейман, – пусть живет он вечно! Тогда произошло восстание войска в Стамбуле…– Да?! – прервала его удивленная Эль Хюррем. – Восстание против Сулеймана?.. Но почему я про это ничего не слышала?– Потому, что про это никогда не говорят правоверные во дворце падишаха, это ужаснее войны.– Но отчего начался этот бунт? Кто его начал? Зачем?И как Сулейман подавил его?Теперь она вспомнила, что султан Сулейман очень неохотно ехал с ней в окрестности Стамбула, где стоит большая, длиною в милю казарма янычар. Когда она все-таки склонила его к этой поездке, тюрбан его был сильнее обычного надвинут на брови, а сам он был очень неразговорчив.Кассим же рассказывал дальше:– Мятеж, о Хюррем, – это нечто более ужасное, чем война. Ибо во время мятежей на улицах брат убивает брата, отец сына, дочь предает мать.Он передохнул и стал рассказывать дальше:– Мятежи вызывают злые люди, что все чуют нюхом, если над нами воцаряется твердая рука. А причин найдут они тысячи, а если не найдут, то придумают.– И что они выдумали в тот раз?– Ничего не придумали, только захотели от молодого султана выплаты золотом невероятных даров.– Кто захотел?– Янычары, – ответил он тихо, будто боялся, что у стен есть уши.– И султан заплатил?– Он им отплатил! И так, что с ужасом вспоминают и, наверно, никогда больше не поднимут оружия против Сулеймана.Султанша Эль Хюррем задержала вздох и вся превратилась в слух. В ее прекрасной головке мысли кипели так, что она прикрыла глаза, чтобы комендант Стамбула не догадался, что с ней творится. Кассим рассказывал дальше:– Уже мешками повязали агам шеи янычары и на площадях столицы было слышно грохот выкатываемых орудий, а в сарае началась суета, когда молодой падишах приказал привести трех коней. Их привели. Тогда я был при нем еще адъютантом, как при принце, ибо минуло слишком мало времени, чтобы произошли какие-то перемены. Молодой падишах вскочил на коня и кивнул мне и Ахмедбаши, позднее – великому визирю. Мы оба сели на коней, видя уже, что султан задумал. Переглянулись мы с Ахмедом, но ни один из нас не отважился сказать и слово падишаху.– И вы втроем поехали?– Втроем, о Хюррем!– Без войска?– Без всякого войска. Сулейман ехал впереди, а мы за ним. Уже издалека слышался шум в великой казарме янычар, будто шумел Босфор во время бури. А падишах молча въехал во двор, кипевший, словно котел.– И его не узнали?– Его сразу узнали, ведь не раз он ходил с этим войском на марши еще престолонаследником. Его знал каждый солдат в столице. Падишах молча спешился, и мы сделали то же самое, что и он. Я и Ахмед – оба мы были уверены, что живыми не вернемся с этой прогулки.– А как вы думали, что будет с султаном?– Скажу правду, о Хюррем! Не думали мы про это.– Что же было дальше?– Падишах просто зашел внутрь бунтующей казармы. – И все притихли?– Не притихли, о счастливая мать принца! Лишь узрели самого падишаха, обратили против него копья и сабли.Было так тихо, как бывает перед тяжелым преступлением.– И что же падишах?– Падишах спокойно сказал такие слова: «Со всеми говорить я не могу. Пусть выйдут трое старших!» – И вышли?– Да, сразу вышли трое из-за клинков.– Что же им сказал падишах?– Ничего им не сказал падишах, только молниеносным движением руки обнажил саблю и тремя ударами на месте зарубил всех троих так, что никто и опомниться не успел.Эль Хюррем побледнела. Кассим закончил:– Вся взбунтовавшаяся казарма бросила оружие и упала на колени, моля о прощении. Султан Сулейман молча обернулся и вышел из казармы. В тот же день их разоружили. А еще до заката кровь разлилась по всей казарме янычар длиною в милю.

 

Дрожа от рассказа Кассима, Эль Хюррем спросила:

– И всех их султан приговорил к смерти?

– О хасеки Хюррем! Падишах не судил никого из них – передал дело этого суда военному суду. Он лишь сказал вызвать в этот суд кроме судей еще одного простого солдата-калеку – первого встреченного его посланцем на улицах Стамбула. И этот суд никого не помиловал. Ибо можно помиловать любого преступника, даже убийцу, но нельзя помиловать однажды взбунтовавшееся войско. Если бы оно было оправдано, то Аллах бы не помиловал ни самих бунтовщиков, ни судей.

– Значит, те янычары, что сейчас служат в Стамбуле, – это совсем другие?

– Совсем другие, о Хюррем! Некоторые из них как раз шли из других городов, когда народ на улицах Стамбула закончил раздирать их останки и кидать куски их тел собакам.

Султанша Эль Хюррем закрыла лицо руками и сказала:

– Действительно! Страшен джихад, но есть вещи страшнее. Ты был прав, Кассим!

А Кассим закончил рассказывать про то, что никогда не рассказывали правоверные во дворце падишаха:

– В некоторые дворы народ сам затаскивал приговоренных к смерти бунтовщиков и, закрыв ворота, из окон смотрел, как голодные псы живьем разрывают на части связанных бунтовщиков.

Султанша открыла лицо и сказала:

– Это уже слишком жестоко, о Кассим!

– Но справедливо, о Хюррем!

– Почему справедливо, о Кассим?

– Потому что народ, сжалившийся над бунтовщиками, поднявшимися против власти, данной Аллахом, сам будет разорван голодными псами, только еще более ужасными, чем те, на которых растет шерсть.

– Так псы без шерсти хуже псов с шерстью? – наивно спросила она.

– Бесконечно хуже, о Хюррем! Даже самые злые псы с шерстью не издеваются ни над кем. Просто загрызут, и все. А псы без шерсти долго и намеренно мучают, о Хюр рем, долго длятся их надругательства.

– Почему же я не видела еще этих опасных псов без шерсти? Как они называются?

– Ты их видела, о прекраснейший цветок Эдема! Эти псы без шерсти – люди. В наказание народам создал их Аллах, как ужаснейшую кару. Божественная мудрость взяла изворотливость гадов, зубы волка, рев медведя, вой гиены, завывание пса, когти леопарда, свиное рыло, яд скорпиона и жадность тигра. И горе, о Хюррем, тем городам и странам, которые настигнет эта собачья порода без шерсти.

Она с минуту думала, а потом спросила:

– Ты, о Кассим, верно, до глубины души изменился, с тех пор как увидел начало бунта в Стамбуле?

– Да, о Хюррем! С тех пор в душе я изменился до неузнаваемости, – ответил он сухим голосом дервиша-аскета.

– И ты не уступил бы бунтовщикам, даже если бы весь Стамбул шел против тебя?

– Я не уступил бы, о Хюррем, хотя бы и весь Стамбул пошел против меня… подох бы в крови, но остался на своем, – ответил он снова голосом аскета.

– Как погибает последний луч солнца, когда вечером надвигается туча, – добавила она.

– Ты добра, о Хюррем, если солдата сравниваешь с сиянием Божественного света, – ответил верный солдат Сулеймана, низко кланяясь.

А султанша Эль Хюррем в тот же момент в душе выносила смертный приговор своему любимцу, Кассим-баши, коменданту Стамбула. Приговор именем Селима – малолетнего сына своего, будущего халифа и султана Османа.

Этот приговор был жесток и неумолим. Мысленным взором она видела окровавленную голову Кассима, насаженную на ужасные ворота Баб-и-Гумаюн, на которых черные вороны уже выклевали глаза одного из помощников ее мужа.

– Тяжек труд властителя, – сказала она тихо, будто бы себе.

– Тем он тяжелее, чем лучше сердце его, – сказал честный Кассим с открытыми глазами.

– Нет, о Кассим! – Она словно вспыхнула. – Государь с чистым сердцем несет мир в душе! А что делается с тем, в душе которого нет мира?

Даже не подозревая, что имела в виду прекрасная султанша, комендант столицы спокойно ответил:

– Может, ты и права, о мудрейшая из жен мусульманских, избранная Аллахом подругой праведнейшего из защитников Пророка!

Она поблагодарила его взглядом и встала. Аудиенция завершилась.

Комендант Стамбула низко поклонился ей, будто святой, ибо султанша Эль Хюррем действительно приняла выражение невинности, почти забытое с девичьих лет ее. Кассим сложил руки на груди и, вышел, обернувшись лицом к жене падишаха и говоря:

– Да благословится имя твое, как имя Хадиджи, жены Пророка, что послушно несла с ним ношу его жизни!

Когда Кассим покинул ее покои и шелест его шагов на роскошных коврах будуара утих, она упала на диван и, обняв бархатную подушку руками, залилась сдавленным плачем.

Она до сих пор не думала, что ее муж настолько безрассудно отважен. Он, который так тихо приходил к ней в покои.

Она ясно осознавала трудность осуществления своего плана. Но еще глубже поняла всю его сложность, узнав Кассима, на помощь которого она рассчитывала, лучше. Она уже поняла, что помощи от него в незаконном деле не дождется. Не думала она, что настолько прочная преданность живет в сердце офицеров султана. Она хорошо понимала, что такой дуб не растет один. Это только дерево в густой и крепкой дубраве, что окружала высокий султанский престол и род. Она чувствовала и осознавала это. Осознавала, что если эту дубраву не выкорчует буря, то ее сын никогда не взойдет на престол. Никогда!..

Звук этого слова звенел внутри, хоть она и не произнесла его, словно какая-то черная бездна разверзлась перед ней. Бездна, в которую падали все ее мечты и надежды. Но это никак не изменило ядра ее замысла. То, что она пережила во время беседы с Кассимом, только подсказало ей растянуть на большее время подготовку и осуществление плана. И ждать удобного случая.

Случая, случая, случая! Что-то словно кричало в ее душе. Она чувствовала каждым нервом, что случай представится. Понимала, что чем выше стоишь, тем больше случаев видишь. Понимала она и то, что ради уничтожения дубравы, защищавшей род и законы Османов, она обязана строить, строить и строить.

Она начала вслушиваться. Ей показалось, что прямо сюда, в помещения сераля, долетает стук обтесываемого камня со стройки святыни, что она начала.

О, как же она тогда еще была счастлива в сравнении с тем, к чему пришла теперь! Хотя уже тогда на ее совести была смерть непокорного человека, который все-таки заслуживал смерти из-за посягательства на невинного ребенка.

«Или не заслуживал?» – спрашивала она себя. И сама себе отвечала: «Заслужил!»

А другой? Адъютант мужа, его друг детства? Разве он заслужил смерть?

– Нет! – громко сказала она себе. И добавила шепотом: – Но должен умереть. Ведь я должна иметь доверенное лицо на его месте! Должна! Без этого все мои планы ни к чему. Ни к чему!

Она почувствовала и поняла, что убийство Кассима было бы ее первым, уже ничем не оправданным убийством. Но не видела дороги назад. Куда? К чему возвращаться? Она чувствовала, что сквозь нее будто течет река – река власти, золота и могущества. На пути же стоят Кассим и Мустафа. Оба должны быть устранены! Но когда? Это станет ясно позже. Еще один святой джихад против Запада, уже с участием Кассима… А потом…

Она встала, собралась, поехала посмотреть на работу мастеров над колоннами из красного гранита и их навершиями из белоснежного мрамора для святыни, в которой михраб будет таким же белоснежным, как и кафедра, минбар для хатиба и дикки для муэдзинов и высокая максура для Сулеймана Справедливого… Она содрогнулась.

На минуту она ощутила печаль о том, что он, ее муж, был, есть и будет чистым в воспоминаниях своего народа. А она? Она уже научилась любить его народ. Любить за его богобоязненность, которую сама она потихоньку утрачивала и без которой ей становилось бы все тяжелее и тяжелее. Любить за его спокойствие. Но главное – любить за его глаза, которыми этот народ смотрел на ее мужа – так же, как она смотрит на своего сына Селима.

И этот народ, и она обладали силой благодаря своей любви. Она лишь понимала – о, как понимала! – что сила этого народа была невиновна, хоть и разрушала все земли вокруг владений падишаха. А ее сила – сила злая, хотя она не разрушала, а строила.

Понимала. Но уже не могла отступить. Ее воля уже будто рекой текла вперед. Текла страшным Черным шляхом мысли, настолько ужасным, насколько был ужасным путь, по которому ее сюда пригнали. Она даже чувствовала удары сырых батогов властолюбия, жажды власти для своего сына и своей крови.

Она чувствовала, что проигрывает святой джихад добра и зла, который происходит в душе каждого человека, – один в большей, другой в меньшей степени.

Она приближалась к месту, где тесали камни для новой мечети – ее святыни! Издалека было слышно грохот работ, и она видела, как поклонился ей Синан, величайший зодчий Османской империи.

Она подняла руку в знак того, что увидела его, и приветственно кивнула головой работникам, что склоняли головы перед женой султана, господина трех частей света. Она выскочила из кареты и встала на блоке белого мрамора, прекрасная как ангел с синими глазами…

 

* * *

В месяц Мухаррим 936 года от священной Хиджры, вместе с бурями сравнявшихся дней и ночей, приблизились к Вене передовые отряды и первые орды турок. Огонь и дым горящих жилищ распространялись кругом и покрывали все окрестности. Первые семь плененных немецких рыцарей были приведены к самому султану. Каждый из них должен был держать копье с человеческой головой на конце. Так принимал их завоеватель Османов.

В то же время фланги его войск шли бурей в сердце Европы. Правый шел прекрасными левадами Моравии, а левый – вдоль моря, около самого Триеста.

Под вечер дня св. Вячеслава были расставлены большие султанские шатры в селе Симмеринг под Веной. Внутри и снаружи блистали они золотыми украшениями. А вокруг стояла лагерем гвардия султана – 12 000 янычар.

За ней до реки Швехат тянулся лагерь азиатского войска, с бейлербеем Бехрамом. Справа от Симмеринга были военные канцелярии. От Санкт-Маркса до ворот Штубенринга и дальше до Венской горы стоял великий визирь Ибрагим со всей артиллерией под командой Топчи-баши. С ним был и вероломный епископ Паоло Вардай из Грана, который сдал это место туркам и пошел с их обозом… Предав в душе свою веру и апостольский престол, он предал и свой народ, что стоял на дороге турок. В истории он будет примером того, что предательство веры и церкви всегда влечет предательство своего народа.

На венской горе стоял Бали-бек, наместник Боснии, командующий авангардом, а перед ним – ближе к городу – Хозвер-бек, наместник Сербии, командующий арьергардом войска в этом походе. Перед городскими воротами стояли небольшие войска Румелии, а перед шотландскими воротами, в направлении Деблинга, стоял могущественный мостарский паша. Вся же гладь дунайских вод была занята восемью сотнями судов под командой Кассима – коменданта Стамбула. Широкие воды Дуная шумели от этого флота.

Стонала земля и стонали годы под тяжестью пушек и полков Сулеймана, что будто огромные клубы дыма заполнили пространство вокруг крупнейшей христианской крепости над Дунаем.

Турецкие «бегуны и поджигатели» разбежались отрядами не только по окраинам Вены, но и по горной и равнинной Австрии, сея разрушения и пожары. Их жертвой пали Деблинг, Пенцинг, Гиттельдорф, замок Санкт-Файт, Лихтенштейн, Медлинг, Берхтольсдорф, Брун, Энценсдорф, даже сильно укрепленный Баден и нижняя часть Клостернойбурга вместе с величественным монастырем на Дунае, а также множество других замков, сел и городов. Войска Сулеймана доходили даже до Изонца, вырезая христиан целыми гарнизонами.

В дни, когда Роксолана приехала в Симмеринг, Кассим пожег в ее честь все мосты через Дунай. Они горели долго, всю ночь. В тот же день остановились в осажденной Вене все часы на башнях соборов.

Часы остановились в ознаменование того, что не измерить временем работу, труд и жертвы, необходимые, когда страна и вера находятся в смертельной опасности.

Двадцать третьего числа месяца Мухиррем турецкая артиллерия открыла огонь по Вене и била не переставая всю ночь до самого утра. И всю ночь без остановки с неба лил дождь.

На следующий же день получили турки приказ приготовить осадные лестницы. Анатолийские войска спустились с холмов, окружавших Вену, неся древесину и связки хвороста для заполнения рвов. В то же время через соляные ворота неожиданно выбежало 8000 осажденных, которые напали на тылы войск, штурмовавших Кернтнертор. Но они напали не ночью, а утром, так как задержались.

Турки убили 500 из них, в том числе сотника. Когда они направились в город, турки попытались ворваться в ворота на их же плечах. Но проем был слишком узок, чтобы они могли в достаточном количестве ворваться в город.

Как только двумя зарядами пробили большой пролом около монастыря Августинов рядом с Кернтнертором, там была предпринята попытка штурма, длившаяся три дня. Беспрестанно гремела артиллерия с обеих сторон и непрерывно играли трубы позывные сигналы с башен монастыря Августинов и с собора святого Стефана: их музыка должна была поднимать дух защитников города.

Так один за другим следовали кровавые дни.

Еще два заряда сильно расширили уже сделанный турками пролом. Военый совет визирей и пашей под предводительством падишаха пришли к решению о необходимости последнего большого наступления, ибо стужа и недостаток провианта уже давали знать о себе в турецком войске. Остывающую энергию осаждавших подкрепляли обещанием больших сумм в золоте. Каждому янычару обещали дать тысячу аспров. Глашатаи кричали на весь лагерь о том, что первый достигший стен города получит тридцать тысяч аспров, а если он будет знатным, его назначат наместником. Сам Сулейман подъехал прямо к стенам города и, осмотрев пролом, за его величину поблагодарил великого визиря. Длина пролома составляла 45 саженей.

Словно волны во время бури, шли моджахеды в этот пролом, а кровь и останки оставались позади их.

Рев пушек и крики свежих полков падишаха, что шли на стены Вены, доносились до самого Симмеринга, до золотых шатров Роксоланы.

Султанша Эль Хюррем лежала на шелковом диване и как-то странно ощущала горькую негу, изнутри распиравшую грудь и затруднявшую дыхание. Она думала. Всем своим естеством она противилась падению города, чьи колокольни так истово взывали к небу. Но эта война была ее делом. Она вспоминала, как открыла священные врата Фетвы и на вопрос султана получила искомый ей ответ имамов о том, что она, хоть и женщина, должна принимать участие в священной войне против неверных, согласно Корана: «Выступайте легкими и тяжелыми и боритесь своими имуществами и душами на пути Аллаха!» Не могла она забыть, как тогда опьянела столица султанов, а дервиши будто в экстазе выносили золотое как солнце знамя Пророка и красные как кровь флаги Османов, белые Омаядов, зеленые Фатимидов и черные Аббасидов.

Она вспоминала, как султан противился участию в походе малолетних сыновей Селима и Баязида. Тогда она второй раз потребовала решения вопроса имамами. И снова Шейх-уль-ислам, их глава, дал ответ: «Да, Всевышний лучше знает об этом. Писал это я, нуждающийся в помощи Аллаха, сын своего отца, – пусть Аллах простит обоим, если написан был неправильный ответ».

И маленький сын Роксоланы Селим отправился в поход. Он выехал из столицы на коне, рядом со своим отцом, в окружении гвардии. А мать ехала с ним в открытой коляске подле, пьяная от мечтаний, словно роза, полная краски и запаха.

Она не могла отвести взгляд от маленького Селима. Для него она желала постичь тайну войны и государства, хотя смерть двоих убитых ради его защиты лишь сначала привязала ее к сыну, отодвинув его в тень после.

Вечерело, и ребенок уже спал в шатре.

С башни св. Стефана доносился сигнал тревоги.

А натиск моджахедов кроваво неистовствовал под стенами Вены и сила его лишь росла.

В шатер хасеки Хюррем вошел Сулейман с сильно сдвинутым на лоб тюрбаном. Словно туча легла на его лицо, взгляд томился жаждой. Она уже хорошо понимала мужа. Поэтому встала и сама налила ему шербет. Он молча начал пить. Она гладила его руку и успокаивала, как ребенка.

Выпив шербет, он сел на диван и закрыл глаза. Он был так утомлен, что напоминал расщепившийся лук. Она тихо села около мужа и даже малейшим движением старалась не мешать его отдыху. Вскоре склонилась голова великого султана, и он заснул сидя от переутомления.

Она сидела рядом, а в голове шумело от роя мыслей. Она боялась, что он лично поведет войска на штурм Вены и погибнет.

Недолго спал завоеватель Османов. Он встал, протер глаза, умылся и собрался выходить.

Она не хотела его отпускать.

Одев свой шерстяной бурнус и взяв кашмирскую шаль, она вышла с ним.

Султан ей не сказал ни слова. О чем-то думал.

Эль Хюррем сказала и себе привести коня, села на него и поехала с мужем. За ними ехали два адъютанта.

Сулейман молча приближался к осажденному городу.

Когда они заехали на возвышение, их взору представилась величественная картина. На высокие валы и стены Вены, куда ни глянь, рвались со всех сторон движущиеся массы полков падишаха, освещаемые красным светом заходящего солнца. Все венские колокола звонили сигнал тревоги жалобно и мрачно.

Бам, бам, бам! Бам, бам, бам!

Ревели орудия, разрывались заряды. Черный дым окутывал валы и стены города. Когда ветер рассеивал его, среди клубов его виднелись блестящие доспехи рыцарей и густая чернота полков правоверных, которые потоком со всех сторон заливали стальные ряды немцев.

По каменным мостовым Вены бежали монахи с крестами в руках и кричали: «Господь и Дева Мария помилуют народ, если он достоин Божьей милости!»

Из домов даже раненые выходили, чтобы из последних сил противостоять врагу. А изнуренный лишениями народ выносил остатки продовольствия, чтобы подкрепить силы обороняющихся перед страшным ударом турок.

Кровавый бой шел уже между валом и стенами Вены.

Сдавленный и заливаемый мусульманами город напоминал утомленного пловца, у которого на губах начинала проступать смертельная пена: на стенах христианского города появились длинные процессии немецких женщин в белом с малыми детьми на руках.

Их вид должен был ободрить оборонявшихся, будто говоря: «Если не выстоите в бою, ваших детей насадят на копья, а жен и детей заберут в неволю…»

Лилась их песня ровно и спокойно. Священники в белых орнатах благословляли их и идущих в бой рыцарей. Церковные хоругви развевались на ветру. Девушки в белом, сами смертельно бледные, рассыпали цветы перед религиозными процессиями.

Когда на высокой башне Св. Стефана ударили в большой колокол «Ангел Господень», раздался спазматический плач женщин и детей. Они воздевали руки к небу, прося Бога о помощи.

«Аллах акбар! Ла иллаха ил Аллах! Ва Магомет рассул Аллах!» – звучало им в ответ из рядов мусульман, что наступали без остановки на город. Наступали потоком и гибли и снова шли без остановки.

Султанша Эль Хюррем вмиг догадалась, что он готов лично участвовать в штурме, чтобы воодушевить свои войска.

Она задрожала всем телом.

Если бы ее муж пал под стенами города, то даже в случае победы мусульман все ее планы пришлось бы хоронить вместе с ним. Ее сын был слишком мал, чтобы устоять в борьбе, неизбежной после смерти великого султана и его первородного сына. Она еще не была готова к таким переменам.

Она вспомнила слова Кассима про звезды на небе, управляющие людьми на земле. Не раз она чувствовала, что эти звезды меркнут. С Запада шла ночь и темная туча.

А на стенах города немецкие женщины в религиозном экстазе срывали с себя кольца и украшения на глазах своих мужей и детей и прилюдно устилали ими путь процессиям в знак того, что раненым и семьям погибших будет оказана помощь. Там, где на стенах не хватало мужчин, женщины и дети метали в турок камни и выливали раскаленную смолу из котлов.

Кипел бой. Жестокий рукопашный бой, в котором в ход шли не только клинки, но даже зубы.

Великий жертвенный бой, от которого еще не погиб ни один народ, умевший верить и молиться. Такой народ не исчезал, а закалялся пролитой кровью и молитвой в тяжелые минуты горя и тревоги: ибо исчезают лишь те народы, которые не жертвуют и не борются насмерть в единстве и молитве.

В сумерках вечера увидела султанша, как озарились светом все венские церкви, будто огромные алтари, осветленные для Бога, который видит и подсчитывает каждую человеческую жертву.

Перед ее глазами стояли закрытые ворота церкви Св. Духа в предместьях Рогатина и момент, когда она шла под венец и услышала крик: «Алла-ха! Алла-ху!»

В свете красных факелов увидела она на стенах Вены, как ребенок, чуть постарше ее сына, метал камни в лезших по лестницам янычар.

Ее сердце дрогнуло.

Неожиданно для самой себя она схватила обеими руками узду коня, на котором восседал ее муж. Перепуганный конь Сулеймана метнулся вбок, а султанша выпала из седла. Сулейман хотел удержать ее и упал с коня.

Оба адъютанта немедленно спешились.

Султан молча встал. А Эль Хюррем, стоя на коленях на размокшей земле и бледнея, молитвенно воздела руки к мужу:

– Ты не пойдешь у гущу сражения! Тут может померкнуть твоя звезда! Еще ни один из твоих сыновей не способен усидеть на престоле и поднять меч против мятежа! – закричала она.

Заламывая руки, она слезами оросила кровавую землю.

С запада надвигалась буря. С долин Дуная и в горах дул ветер, кидаясь первыми случайными каплями дождя, падавшими на черного коня завоевателя Османов, на него самого, на двух его адъютантов, что стояли как окаменевшие, будто не видя и не слыша ничего. Дождь падал и на султаншу Эль Хюррем, что смотрелась как мученица в блеске молний в долине слез. Она и была мученицей, ибо еще большие удары ждали ее в жизни и были они многочисленнее капель в туче, которые под силу подсчитать только Богу.

Издалека было слышно, как сильнее шумела и гудела христианская крепость, Очевидно, защита города набирала силы.

Сулейман не выдал боль в вывихнутой руке.

Великий завоеватель Османов, обратившись лицом к Мекке, покорно начал молиться Богу и дал знак одному из адъютантов.

Тот начал трубить в рог.

Через минуту все трубы играли позывные ставки. Вдоль заволновавшихся, как морские волны, рядов мусульман пронесся звук труб и барабанов вместе с первыми раскатами грома.

– Неужели опять на штурм? – спросила, все еще стоя на коленях, султанша Эль Хюррем.

– Отступление, о Хюррем! – спокойно ответил господин трех частей света. Подойдя к жене, он поднял ее собственной рукой с сырой земли.

Оба шли молча и думали о своей жизни. Он думал в смирении своего духа, о воле Аллаха, который, может быть, тут, на этом месте, положил предел наказанию христиан.

А она? Раненая душа думает о своей боли.

Осажденный христианский город словно отдыхал. В нем еще яснее засияли церкви Господни и радостно, словно на Пасху, звонили все колокола. Во всем городе звучала только одна песня:

«Хвала тебе, Господи!..»

 

* * *

Глухая осень шла по немецкой земле, когда отходил из-под стен Вены Сулейман Великий. Его никто не преследовал. Ни один отряд немцев не покинул пределов города. Только ветер шумел в лесах над Дунаем и каждый лист сбрасывал в него как в могилу. Короткий, словно состарившийся день с серым светом шел над войском падишаха, что с верой возвращалось обратно.

Лишь тут и там гром гремел на небе и иногда фосфоресцирующая молния круто, как змей, извивалась на горизонте.

Листья же все опадали.

Всемогущий Бог словно указывал людям на то, что они смертны. Он тихо говорит осенним днем: так минут и ваши дни. И никогда вы не вернетесь на этот свет, как не вернуть на дерево те самые листья, что сгниют в земле, как не вернуть прошедшие дни.

Эти слова Господа всем сердцем чувствовал великий султан Османов. Поэтому он спокойно возвращался из похода. Его спокойствие передалось верившим в него, как это всегда бывает.

Вдоль берегов Дуная ехал Сулейман к венгерской столице. Уже показались ее башни, когда на пути султанша Эль Хюррем увидела бедный цыганский табор. Бледная луна светила на небе, а в таборе горел красный огонь.

Старое воспоминание вздрогнуло в душе султанши. Она приказала остановить свою карету, выглянула из окна и кинула горсть золотых цыганкам.

Как голодные птицы на зерно, слетелись цыганки и начали вскоре тесниться у окна кареты, чтобы предсказать будущее неизвестной госпоже.

Султанша Эль Хюррем протянула левую руку, и одна из цыганок начала говорить:

«На пути твоем стонет кедровник… С одного бока цветы и терн… С другого – крест и гроб… Как молодой месяц будет расти твоя сила, госпожа… В своей жизни дважды будешь встречать каждого, кого узрели твои ясные очи… А как время придет, на калиновом мосту увидишь перстень медный у пьяного человека, с фальшивым камнем…».

Тут цыганка поглядела в лицо незнакомой госпоже и сильно испугалась, крикнула что-то и остановилась. Как напуганные птицы, разбежались цыгане и цыганки. Та, что гадала, правой рукой закрыла глаза, а левой бросила обратно в карету золотые через окно.

Султанша Эль Хюррем страшно обеспокоилась столь неожиданным оскорблением, а еще больше – прерванным гаданием. Побледнев, она посмотрела на мужа, который спокойно сидел на коне. На молящий о помощи взгляд любимой жены он ответил жестом, и его гвардия мгновенно обступила цыганский табор.

– Что это значит? – спросил султан у одного из цыган, что приближался к нему, отвешивая низкие поклоны. Он ответил с опаской, кланяясь почти до земли:

– О высокий паша, султан Сулейман! Тут произошло чрезвычайное происшествие и гадание должно было прекратиться. Та, что предсказывала судьбу прекрасной госпоже, уже встречала ее в жизни, гадала ей, и первое предсказание уже сбылось! В этом случае нельзя гадать для человека снова и нельзя принимать ничего в дар всему табору, разве что корм для скотины…

Когда он говорил это, взволнованные цыгане и цыганки медленно приближались и неохотно клали вокруг кареты золото, полученное от султанши.

Султан не ответил ни слова, только тихо сказал что-то одному из сторонников.

Скоро цыганам выдали сечку, сено и овес для коней, а султан с женой въехали в королевский замок и остановились в нем на ночлег.

Когда они оказались на высоком дворе замка, она, взволнованная приключением, несмело сказала мужу, что, видимо, в третий раз станет матерью.

Он улыбнулся и сказал:

– Если будет сын…

– То ты дашь ему имя, – закончила она.

– А если будет дочь?

– То ее имя будет Мирмаг (Лунный Свет), – ответила она, – ибо загадка того света, о котором мне рассказывал Кассим в Стамбуле, придала мне силы под Веной не пустить тебя в бой.

Через минуту она добавила:

– Видишь, из-за тебя я упала с коня, а тебе, может быть, и жизнь спасла.

Султан весело усмехнулся и ответил:

– Если я ничего не путаю, то выходит, что как раз я из-за тебя упал с коня и даже вывихнул руку в решающий момент. Но может быть, это и к лучшему.

– Ты еще можешь сомневаться, к лучшему ли? – спросила она.

– О нет, я не сомневаюсь, – ответил Сулейман, который так любил свою жену, что помимо своей воли и вопреки собственной непреклонности уступал ей. И всегда был рад тому, что уступал.

– Что же ты сразу так не говоришь? – сказала она обрадованно.

– Поверь мне, что я сильно обрадован тем, что только я вывихнул себе руку, – ответил он.

– А мне больше всего понравилось как мы, вместе двигаясь на Вену, видели с холмов вдоль дороги, как убегали от тебя немецкие отряды. Словно птицы перед бурей!

Он видел ее невнимание к его неудачам и радость от проявлений его силы. Он чувствовал любовь ее и был счастлив.

– А ты знаешь, – спросила она, – почему цыганка прервала свое гадание?

Любопытство сверкнуло в его глазах. Сулейман стал серьезнее и сказал:

– Может, потому, что будущее тебе предсказывает сам Аллах?

– Да свершится воля Его! – ответила она так искренне, будто на минуту блеснула в ней старая вера.

И вместе они вошли в прекрасные покои замка.

Муэдзины начали петь пятый азан на вершинах стройных минаретов. На Дунай легла прекрасная тишина ночи, и птицы умолкли в густых зарослях.

Сулейман Великий с женой в молитве опустился на колени. Оба они обратились к Мекке.

Оба молились Богу о жизни, что была еще впереди, об удивительной жизни.

 

XVIII. Хадж Роксоланы

Наступило время, когда первенец Сулеймана, Мустафа, созрел, как побег винограда… Созрели и намерения султанши.

В пятницу, день, благословленный Аллахом, отплыла хасеки Хюррем из Стамбула в Египет с сыном Селимом и дочерью Мирмаг на корабле, чтобы отправиться в хадж – священное паломничество в Мекку, к гробу Пророка. Она нарочно выбрала этот путь, чтобы обойти Иерусалим и святую христианскую землю, где родился, страдал и погиб на кресте удивительный христианский Бог. Султанша на хотела ступать на эту землю до тех пор, пока не помолится у гроба Пророка. И все правоверные мусульмане хвалили разум и набожность ее.

В Египте она должна была дождаться своего мужа, который хотел отправиться в хадж вместе с ней, но его задержали важные дела в Стамбуле. Если бы Сулейман не мог прибыть в назначенный срок, она получила бы разрешение ехать без него, что и произошло. В Каире для нее снарядили большой караван с паломниками из султанской стражи. И она двинулась на Восток, чтобы сначала взглянуть на Синайские горы.

Уже за Суэцким перешейком дромадер султанши почуял воды оазиса и сам побежал во весь опор.

Солнце начало помалу садиться. А мертвая песчаная пустыня начала как раз в это время светиться таким богатством красок, какого она еще не видела в жизни. Острые, словно разорванные силуэты горных цепей на Востоке играли всеми красками от фиолетовой до красно-пурпурной. В этот самый час зелень долин словно замерла в матовом отблеске и стала неподвижной, почти мертвой.

Со стороны древнего Египта шла ночь. Проводники-бедуины уже закутались в длинные черные козьи плащи и улеглись на песок, блестящий, как жемчуг, положив головы на верблюдов. Над ними светил синий как бирюза большой небесный купол с алмазными звездами. Легла и султанша Мисафир, а далекий смех гиены, что шла к воде, готовил ее к тревожному сну. Султанша Мисафир долго не могла заснуть, вспоминая в пустыне свою странную жизнь и бремя своего греха, что тяготил ее душу: в подробностях был составлен план убийства первородного сына султана от другой жены. Никто не знал про ее план, кроме нее и Бога на небе. Именно теперь для того, чтобы отвести от себя всякое подозрение, она отважилась на крайне опасное путешествие в святая святых мусульман, к гробу Пророка.

Ранним утром, когда ясная полоса света появилась далеко на Востоке, могущественную султаншу разбудила мелкая мошка.

Вскоре заблестел на песке огонь от сушеного верблюжьего навоза. Над огнем водрузили котел с ароматным кофе. После завтрака двинулся караван султанши на юго-восток. Справа блестело какой-то чудной зеленью Красное море. Вдалеке за ним поднимались темные массивы гор Джебель-Атака, а слева – горы Джебель-Эт-Тог, выложенные известью, мелом и песчаником.

В свете солнца тихо простиралось широкое побережье Красного моря. Ноги верблюдов утопали в его сыпучем песке, но, несмотря на это, их шаг был еле слышен.

Старый проводник, бедуин в длинном белом бурнусе, что ехал около султанши Эль Хюррем, приложил руку ко лбу и к сердцу и сказал:

– Эти высокие финиковые пальмы, этот тамариск с листьями и цветами как у роз красными, эти акации, чьи пни как бронза, а шипы как серебро указывают на то, что недалеко отсюда находятся источники Моисея, о великая хатун!

– Холодные или теплые?

– Горячие, о хатун! Но в них можно держать руку. Вода в них лишь слегка солоновата, но в некоторых так горька, что ее невозможно пить. Эти источники укрыты среди кустов и диких пальм, о хатун!

Внимание султанши обратил на себя невысокий бархан, примечательный тем, что на его вершине будто блестела сажалка с водой. Султанша подъехала к нему на своем верблюде и, подъехав ближе, спустилась на землю и скорее пошла к воде. Она минуту смотрела на нее, затем наклонилась и запустила руки в источник до того, как проводник успел взобраться наверх.

Она неожиданно вскрикнула и мигом отдернула руки. Их стали жалить водные насекомые.

– Не бойся, о хатун, – сказал араб. – Ты кричишь больше от неожиданности, чем от укусов. Они не опасны.

Говоря так, он сам засунул обе руки по локоть в воду и начал доставать ил, черный, как чернила, и стал вымывать из него ракушки. Из таких ракушек состоял целый удивительный бархан недалеко от источников Моисея, около Синайских гор.

Когда они снова поехали по старинной дороге фараонов, которой Израиль шел за многие века до этого, старый араб сказал могущественной султанше, указывая на бархан из ракушек:

– Каждому творению предназначил Аллах его дело. Нет в Его глазах ни больших, ни меньших дел. Меткуб!..

Султанше Эль-Хюррем вспомнился ее учитель Абдулла, который в Кафе рассказывал ей то, что предсказано.

Они ехали дальше по дороге фараонов. Куски острого кремния и, очевидно, человеческой рукой сделанные орудия, наконечники стрел, напоминающие ножи, лежали на всем пути в песках. Они долго ехали.

Жара усиливалась, так как наступал полдень. Верблюд султанши, до этого упорно крутивший носом, когда она давала ему сухие, как порох, травы пустыни, теперь начал есть их, как деликатесы; засохшие плоды их, напоминавшие очень мелкие апельсины, валялись вдоль всей дороги фараонов среди листьев, похожих на виноградные.

Как только село солнце, караван встал, и арабы-проводники приготовили белое мясо пустынных ящериц, которое не могла есть жена падишаха. Так что ей дали дикий мед и сладкие финики.

Снова наступил день, но он не способствовал продвижению по пустыне. То с востока, то с юга дул ветер – такой горячий, что казалось, будто кто-то раздувал огромным мехом угли. Небо стало желтым, как сера. С каждым горячим дуновением воздух темнел и караван брел будто в сумраке.

Невыносимая жажда начала мучить людей и животных. Бедуин, что постоянно ехал около султанши, достал и подал ей для жевания затвердевшую смолу, которую дает арабская акация.

Страшная жара длилась весь день до самого вечера. А когда, наконец, «ветер из ада» утих, была уже ночь. Даже сильные были утомлены так, что сразу не могли снять седла с верблюдов.

Все бедуины смотрели на султаншу Мисафир, что все время ехала на верблюде, как настоящая арабка. Она не разу не приказала каравану остановиться, хотя была дочерью далекой страны на севере, где солнце только тогда светит ярко, когда на него смотрят. Ее примеру старались следовать и солдаты падишаха, хотя и не одному из них делалось по пути плохо – болело сердце, а язык пересыхал.

Не третий день дорога фараонов превратилась уже в почти бездорожье, каменистую тропинку. Длинной цепью растянулся по ней караван султанши, идя к горе Купелей фараонов.

Густой пар и сейчас поднимается из горячих источников на этой горе, в которых испокон веков кипят сода, известь, соль и сера. Там можно погибнуть от жажды из-за полного отсутствия питьевой воды.

Словно горячая печь, окружила караван узкая безводная долина. Одинокую же тропу еще сильнее сужали с двух сторон острые каменные выступы высоких горных отрогов из красного, желтого и черного камня.

Караван с трудом начал подниматься на гору Вади-Будру. Огромные скалы бурого, красного и зеленого гранита, словно крыши башен, возносились до неба. Они смотрелись как постройки великанов, ибо великанские каменные блоки проглядывали будто установленные один на другой. Огромные кучи и длинные полосы шлака, выжженного вулканическим огнем, тянулись по всей колоссальной гранитной плите. Между ними тут и там словно горел яркий как кирпич красный порфир.

Утомленный, шел караван султанши по тропе на самом краю пропасти, через старинный переход, где даже самое легкое дуновение ветра вызывает лютый холод.

В полдень четвертого дня караван дошел до славных копей Маггара, где уже пять тысяч лет тому назад египетские фараоны добывали медь и малахит, и откуда их слуги привозили дорогую бирюзу для царских сокровищниц Мемфиса.

Здесь продвижение было остановлено, ибо султанша хотела осмотреть старинные шахты. Они с неимоверным трудом были выкопаны в невероятно твердой блестящей гранитной пещере и были чем дальше, тем уже. Искусственные каменные колонны обеспечивали работникам защиту от обвалов в опасных местах, где гранит потрескался. Также было видно еще следы долота и иных орудий древних рудокопов Египта среди сине-зеленых жилок бирюзы в прочных стенах пещеры, где они прятали свой блеск и цвет.

Вся долина была покрыта ужасно однообразными кусками кирпича, докрасна выжженными и оживляемыми только коптскими, греческими и арабскими надписями, вырезанными в больших пещерах. Она долго вчитывалась в них и даже выписала старинную мудрость о том, что пчела собирает мед там, где найдет его.

На западе маячила пустая, голая горная гряда Джебель-Мока-теб. Ни на ней, ни под ней не было даже самого чахлого куста тамариска, ни стебля, ни моха, ни травинки. Только царица одиночество и ее дочь тишина правили здесь безраздельно и на величественной и странной горе-пирамиде, называемой Джебель-Сербаль. Эта священная гора закона евреев и всех народов, что приняли веру Божью в Спасителя из рода Давида, сына Девы Марии.

Стройная и словно застывшая в бесконечном одиночестве и молчании, стояла святая гора Моисея, названная Синайской, или Горой Божественных заповедей. Величественная, молчаливая, словно белая, пять раз сложенная вуаль, самая дорогая из существующих на земле. А под ней Черные горы, что несколько ниже, и далекий оазис Фирана. Отвесная, застывая в своем величии, возвышается священная гора Моисея. А от нее до Рас-Магомета на южной оконечности полуострова отвесными расселинами блестят испокон веков массивные горы из порфира и разного другого камня, то красного, словно мясо, то зеленого, как трава, то черного, как уголь. И так они массами тянутся до Красного моря, обрываясь в воде…

На пятый день пути караван султанши приближался к гранитным стенам Вади-Фирана – крупнейшей долине полуострова. Она все больше расширялась. Около тропы каравана начала показываться сочная живая зелень.

Через пять часов караван достиг жемчужины Синая, прекраснейшего оазиса Вади-Фирана, где за много веков до этого произошла битва с амаликитами.

Свежие ручьи и источники звенели в садах жемчужины Синая, также известных как Отблеск Рая. Над чистой водой источников пели певчие птицы в густых зарослях и сновали дикие утки. В зарослях виднелись зеленые деревья – гранатовые, миндальные, тамариск, финиковые пальмы, и прекрасные полоски злаков – пшеницы и ячменя.

В жемчужине Синая остановилась на отдых жемчужина Царьграда – султанша Роксолана. На следующий же день рано утром она сказала удивленным арабам, что хочет самостоятельно подняться на вершину горы Моисея!

– Там нет никакой тропы, о великая хатун! Это дикие горы…

– Как бывает дикой и беспутной жизнь человека, – ответила она и приказала приготовиться к восхождению проводникам и части янычар и сипахов.

Сквозь дикие скалы и острые камни шли они маленькими ущельями, в которых били источники, росли растения, шла дебрями и западнями удивительная жена падишаха по бездорожью Джебель-Сербаля. За ней молча следовали мусульманские воины, а около нее – удивленные проводники.

Словно карта, отражающая рельеф краской, предстала перед ней уже на первом уровне черная полоса гранита, сера песчаника, желтая пустыня, зеленый простор Вади-Фирана. А дальше – большие и извилистые долины между неисчислимыми горами, скалами, бескрайняя пустыня путешествий до самых вершин Петраса, до гор между Нилом и Красным морем, каждая из которых в своей красе выразительно проступала в прозрачном чистом воздухе.

Никто не слышал от жены падишаха ни одной жалобы, хотя ее одежда вскоре порвалась и свисала лохмотьями, а руки ее болели от того, что были расцарапаны растениями в дебрях Джебель-Сербаля.

Проводники из раза в раз смотрели на нее, ожидая, что она пожелает вернуться, но султанша шла дальше в дикие места Сербаля, хотя даже рубашка на ней тоже была порвана. Она держалась отдельно от мужчин и лишь упорно шла дальше на самую вершину горы Моиссея, отделен ную от прочих пиков глубокими пропастями.

У самой вершины она сказала всем остановиться и сама взошла наверх.

Поздней ночью вернулась она со стражей в жемчужину Синая и крайне утомленная легла под тамариском, чудесным деревом, дарующим манну, которой Бог кормил свой народ в пустыне. Деревья эти имеют очень тонкую кору. Она, проеденная определенным видом насекомых, в соответствующих местах выделяет капли, напоминающие мед и чистые как хрусталь. Они выпадают, затвердевают и после годятся в пищу.

Султанша Роксолана отдыхала несколько дней и лечилась от ран на руках и ногах. Она сказала, что хочет также посетить Синайский монастырь христиан, что стоит высоко в неприступном месте между белой горой Моисея и черным Джебель Аррибом.

Но теперь уже ничто не удивляло ни бедуинов, ни солдат султана.

Скоро с зарей они вышли на крутую тропу. Но когда она стала становиться все уже, султанша взяла верблюда за узду и пешком пошла перед ним, как бы передавая ему свою смелость. С молитвой к Аллаху на устах шли за ней правоверные мусульмане.

Справа и слева возвышались высокие отвесные стены из гранита диких, фантастических форм, вызванных выветриванием породы, которому подвержен даже гранит. Нет ничего вечного, кроме Божественного духа и его частицы, которую Бог вдохнул в человека, сотворив его по своему образу и подобию.

Через некоторое время она увидела окруженную горами равнину Эр-Рага со скалистой вершиной Эс-Сафир на одной из ее оконечностей. Страшными в своем величии представились ей гранитные массивы двух упирающихся в небо красно-бурых стен.

Когда она прошла мимо этих ужасных челюстей, закрылась перед ней долина Этро, по-арабски Вадиед-Дер, с горой Аарона. А дальше дорога вела прямо к Синайскому монастырю, что стоит одиноко в широкой долине и юго-восточного склона горы Моисея, построенный как крепость. В камне за тысячу лет выбиты три тысячи ступеней, что вели наверх.

Снова султанша отдыхала несколько дней и пять раз в день молилась, обращаясь к Мекке…

Потом она шла по Вади-Гебрану в юго-западном направлении к чистому как хрусталь источнику, около которого растут непроходимые заросли тамариска и диких пальм. Кругом сиенит и базальт. Но скалы с каждым разом уменьшались. Уже проступали округлые валуны и песок, с каждым разом становившийся мельче и красивее.

Караван султанши дошел до горы Звон, по-арабски называемой Джебель Накус. Она доносит до путешественника будто далекий звон колоколов, которые нарастает и переходит уже в удивительный шум. Это принесенный ветром песок попадает в ущелья этой необычайной горы и звенит о скалы, а при быстром ветре возникает впечатление крайне шумливого звона. Звонит он как вечная весть про удивительную правительницу и жену халифа, что когда-то служанкой в серале носила воду и мыла каменные ступени.

 

* * *

Когда султанша Мисафир вобрала в свою душу образ пустыни, то изменила ее, лишила отваги и решимости идти дальше. Неожиданно для всех она приказала повернуть обратно к Каиру, чтобы там дождаться своего мужа Сулеймана. Ведь вид пустыни, как и вид моря, как и вид степи и огромных наземных пространств оставляет душу наедине с Богом.

Молча повернула стража султанши обратно, паломники же, шедшие с ней, продолжили свой путь к гробу Пророка.

Как только в Каире разошлась весть про небывалую смелость султанши, собрался совет местных имамов и хатибов и постановил, что ни один воин из ее стражи не дол жен вернуться живым без нее самой – живой жены пади шаха, если она вдруг отправится в путь к Мекке. во второй раз. А еще через несколько дней написал из Царьграда посол от падишаха и сообщил печальную весть о смерти матери Сулеймана, а также просьбу султана к жене помолиться о его печали у гроба Пророка. Тогда второй раз снарядили для нее караван с паломниками и стражей, и она снова двинулась на Восток.

Первое примечательное место, встреченное по дороге, называлось Михтар-Бир-Эль-Абд, в нем начиналась страна мелких тощих коров. Там разбили шатры, отправили женщин в середину лагеря, развели костер, стали жарить пшеницу, ночью выставили стражу, ибо племена арабов-разбойников ожидали такие караваны и подкрадывались к ним в темноте, убивая и грабя паломников.

Как только взошло солнце, верблюдов снова снарядили и караван султанши снова отправился в путь к Эль-Гамри, идя между высокими горами, где не было ни одного порыва ветра, кроме обжигающего воздухом как огнем, который шел от раскаленных гор. Скалы в этих горах выглядели как замки из разноцветного камня. У подножий тянулись красные как кармин несчастные насыпи. Тут караван остановился и стал запекать и есть баранину. Потом он шел между двумя хребтами обнаженных гор. Как только солнце село, он достиг Эль-Сафри. Там били источники с горячей как кипяток водой. Все правоверные мылись в ней и молились около источников. Здесь они встретили какое-то арабское племя, женщины которого были одеты в шкуры. Их дети бегали голые. Кроме хижин, они знали только пещерные жилища. У них можно было купить яйца и сухие финики. Это племя больше всех убило паломников, но страх перед стражей султанши был так велик, что они разве что могли ночью убить несколько паломников, отбившихся от каравана.

Ближайшая стоянка называлась Бир-Эль-Маши. Там ночь была темна настолько, что не видно было вытянутой руки. В ту ночь разбойники убили трех паломников. Утром их похоронили на склоне горы, укрыв тела камнями.

Следующая стоянка была Бир-Эль-Нахль, между гор, без деревьев и кустарника, местность с бедной почвой. Воздух там был очень горячим, а воды было очень мало, а та, что была, имела желтый цвет и пахла серой. Чтобы пить ее, необходимо было развести ее соком абрикоса и тамаринда. Из-за жара и духоты невозможно было заснуть. Хасеки Хюррем с дочерью Мирмаг покинула свой шатер и встала под куполом вечного шатра Аллаха, что возвышался над темной пустыней, как черный бархат. Султанша смотрела в пустыню, где было видно только сверкавшие в темени глаза шакалов и слышалось их грустное завывание. Маленькая Мирмаг от страха прижималась к матери. Мать успокаивала ее, говорила, что кругом стража из янычар и сипахов, а паломников защищает Аллах.

Наконец утих вой шакалов и стало тихо как в могиле. На горе взревел лев. Ужас потряс пустыню и всех, кто в ней обитал. Умолкла даже перекличка стражи. Хасеки Хюррем пошла в шатер, ибо она испугалась страшного царя пустыни. Затем прозвучал человеческий голос. Среди ночной тиши прогремело два выстрела. Это янычары и сипахи стреляли в темноте. Им снова ответил дикий рев. Они снова выстрелили в темноту. В ту ночь никто в лагере не спал до самого утра.

В шатрах невольницы рассказывали, как горячий ветер самум засыпает паломников, слишком тяжело грешивших.

Потом они снова поехали и шли долго, пока караван не вступил в какую-то странную местность, вокруг которой простерлось пространство «водных дыр». Там почва была заизвесткована и изрыта искуственными бассейнами, в которых месяцами хранили редкую там дождевую воду. Кое-где виднелись одинокие пальмы, но сама местность была без растительности.

Отсюда вышел караван на пустую, лишь слепящим блеском солнца залитую равнину. Проходили часы, а все видели лишь пространство, заполненное песком и черными камнями, шлифуемыми ветром и страшно блестящими в свете солнца. С вершин барханов, что встречались по до роге, виднелись неприглядное море далеких песчаных равнин, маленькие головы барханов и дивные гребни, точно тонувшие в окружении каменных валунов.

Ближайшей стоянкой был Эль-Сият. Там приветствовали султаншу послы священного города Меддины – мир и почет ее жителям!

Но до того, как караван достиг Медины, воздух покраснел от жары, как шерсть верблюда, окрашенная хной. Земля раскалилась, как печь. На этом пути подохло много верблюдов, а те, что ехали на них, поручив себя воле Аллаха, шли дальше пешком по раскаленному камню. Многие умерли в пустыне, не увидев своих домов.

Наконец, в лучах солнца показался священный город Медина, расположенный глубоко в пустыне. На закате караван вошел в город. Все жители были словно пьяны от утомления и жары. Но в этом городе можно было славно отдохнуть, ибо вода тут была холодна словно лед и сладка как мед, а воздух был кристально чист. Здесь все забыли об ужасно душной пустыне и крепко спали до утра. Утром же султанша пошла к Гарам-Эш-Шерифе и вошла в Ворота Мира для молитвы. Этот дом был так прекрасен, что казалось, будто люди стащили его прямо из рая. Прекрасны были его цвета: красный, желтый, зеленый. В нем находились несметные богатства, дарованные султанами, князьями и верным народом. Одна из стен дома была позолоченной и была испещрена цитатами из Корана и Хадис. Среди 400 колонн и 300 ламп, на полу, выложенном мозаикой и мрамором, под высокими окнами, сквозь которые было видно небо, на месте, на котором умер Пророк Магомет, увидела хасеки Хюррем его гроб из белого как снег мрамора под четырехгранным балдахином из черного камня. Весь он был покрыт коврами, что меняют каждые 6 лет и после несут на могилы султанов и детей их крови. Около Пророка покоились халифы Абу-Бекр и Омар.

– А тут, – сказал проводник, – есть место, отведенное для Иисуса, сына Марии, что снова придет перед концом света.

Султанша содрогнулась и обратилась к Богу, а потом сказала положить привезенные из Стамбула дорогие ковры, предназначавшиеся когда-то для могил ее мужа и детей.

Она снова взглянула на могилу Пророка и надпись на ней: «Во имя Аллаха! Ниспошли ему свою милость!». Она вышла из святыни Пророка со страхом в душе, ибо знала, что тут не ступала еще нога неверного. Даже дыхание таковых осквернило бы воздух святынь. Тут мусульмане беспощадно убили бы любого неверного, что приблизился бы к ним. Отсюда пошла султанша к месту, где ангел Господень сошел с небес, а затем к жилищу дочери Пророка и к другим святым местам, отделяя правду от неправды. Также хасеки Хюррем посетила – да пребудет с ней мир и благословение Господне! – место, где жила Сит-Халима, мать Пророка и жены его, и его сын Сиди-Ибрагим, и Саид-Эль-Хадри, его приятель, и место, где священной ночью Кадр Коран снизошел с небес. Посетила она колодец Эль-Хатим, вода в котором сладка как мед и кисла как лимон от того, что два источника питают его. Там любил сидеть Пророк Магомет, – пусть Аллах ниспошлет ему мир!

Затем по местному обычаю она ела шам-борек, тесто на масле, приготовленное как в Дамаске, и пила воду из ключей Пророка.

Утром следующего дня она пошла на молитву к четырем святыням и около полудня посетила место, где стояла ручная мельница, на которой пшено молола дочь Пророка Фатима. Эта мельница была обита золотом и покрыта изумрудом и другими драгоценными камнями. Затем она пешком пошла в окружении свиты к горе Агд, на которой молилась за своего мужа, своих сыновей и своих друзей. Вернувшись, она ела печеное мясо, соленых акрид и рис с овощами. Кроме лимона, там все было дешево, хотя в Медине было множество паломников.

Когда седьмой раз встало солнце над священным городом пустыни, они пришли под стены Махмель-Шами с дорогими завесами. С ними пришло 20000 паломников и горожан Мекки, желавших видеть жену падишаха. Плакали по ней жители Медины, казалось, что это дождь идет с неба. Ее привели к святыне Махмель-Шами под рев ружейных и орудийных залпов.

Караван шел на закат, сначала в Бияри-Али, затем около полудня выстрелом им сообщили, что они приближаются к святая святых ислама. Все паломники упали ниц и час лежали на песке, молясь, пока новый выстрел не дал им знать, что можно подниматься и идти. Они шли еще час на закат, пока не пришли к обильному источнику воды. Поломников там были тьмы. Они заполнили пустыню на три мили вокруг. Они пекли на огнях сладости из сезама, сахара и муки, и хлеб в железных печах, а также мясо и прочие яства. Вся пустыня горела огнями среди черной ночи. Кругом было слышно крики султанской стражи, охранявшей жену падишаха: «Будь готов!»

А хасеки Хюррем отдыхала в этот момент в шатре на холме Сахарный Капюшон. Там воинственное племя Хеджасу поклонилось ей и угостило напитком, который она еще не пила ни разу в жизни.

Караван снова отправился в путь и на ночь остановился посреди пустыни. Там все паломники сняли одежду и укутались в полотно. Все шли босые, без обуви, с непокрытой головой, ибо нельзя было уже ничего носить на себе, что шито нитью. Также нельзя было нести даже безобиднейшее оружие, чтобы даже пташку нельзя было убить в этом священном месте. От солнца нельзя было закрываться ни мужчинам, ни женщинам. Вечером этого дня они достигли Мекки, где воздух был так горяч, что тяжело было дышать. Вода была также горяча и пить ее было невозможно. Будто пьяные от усталости и страшной жары, паломники пришли к площади священной Каабы, покрытой черным шелком. Она была окружена прекрасной колоннадой, освещенной тысячей круглых ламп, что горели на земле, как звезды на небе.

Процессия вступила в Гарам-Эль Мекки и молилась о счастливом возвращении. Там все пили святую воду Пророка. А вечером ели мясо с кислым молоком.

На следующий день султанша взяла купель и отправилась на гору Арафат, где Адам ел с древа познания добра и зла и где его прогнала из рая Божественная рука. Эта гора покрыта мелким песком. Она так широка, что на ней умещается 20 000 человек. На ней не было слышно никаких разговоров, кроме криков паломников, что просили Бога отпустить им грехи. Когда солнце село за горизонт, вся гора осветилась ракетами и прозвучал возглас: «Паломники! Аллах простит вам ваши грехи!».

Когда массы паломников дошли до ворот Адама и Евы под названием Эль-Алемсин, началось такое столпотворение, что брат не узнавал брата, а отец сына; все напирали даже на паланкин жены падишаха! Каждый хотел как можно скорее выйти из этого места, ибо оно было очень узким и душным, а верблюды грозили насмерть задавить тех, кто упал с них, проходя через ворота. Тут стража жены падишаха получила больше хлопот, чем за все время путешествия.

С закатом солнца паломники направились в Маздляфах, где каждый семь раз собрал по семь кремней, чтобы в долине Мина «побивать дьявола» в память о том, как кремнями в этом самом месте Авраам прогнал сатану, что не давал принести ему в жертву Исаака. С этим в сознании правоверных сочетается отречение от грехов и греховных помыслов. Эль Хюррем также бросила 49 кремней в долине Мина.

Хасеки Хюррем собственноручно собирала горячие камни пустыни, а мысли о судьбе сына обжигали ее как огонь… Она должна была бросать камни в этой долине по традиции. Но не хотелось ей отречься ни от одного из своих замыслов, хотя и были они тяжелы как олово. В долине Мина все следующие три дня она пребывала по старому обычаю. Затем в жертву принесли баранов и вечером пошли к Мехмеле на красиво убранной площади. Там она провела три ночи, освещавшиеся ракетами так прекрасно, что едва ли можно где-то еще обнаружить подобную красоту. Только на третий день бросала хасеки Хюррем камни в долине Мина, лишь после этого она вернулась в Мекку. По дороге она увидела гору Эль-Нур, которая светится в ночи, будто кто-то специально ее освещает. В долине же Мина не остался ни один больной, хотя там и было невыносимо жарко. Она посетила все святыни Мекки и помолилась у колодца Замзам, около которого впервые осели люди. Она также посмотрела на чудесную мечеть.

Закончив осмотр святынь Мекки, она пошла к величайшей из них – Беит-Аллах, где при входе вмурован черный камень «Хаджар-аль-Асвад», принесенный архангелом Гавриилом праотцу Аврааму. Там и по сей день хранится Макам Ибрагим – камень с отпечатком ноги Авраама. Святыня скрыта от людских глаз драгоценнейшими коврами. А чтобы войти в нее, следует сначала семь раз обойти ее пешком.

Но священная Кааба не имеет дверей на уровне земли, как это обычно бывает. Дверь расположена в ней высоко и ведет к этой двери простая лестница.

С замиранием сердца входила Эль Хюррем в святая святых. Как только она очутилась там, увидела то, что ее поразило.

Дом Бога, Кааба – цель паломничества всех правоверных мусульман – был изнутри абсолютно пуст… Четыре голые стены, и больше ничего… Ни алтаря, ни надписей, ни знаков, ни знамен, ни саджа, ни гикхмы, ни тафсира, ни фикхи, ни даже хадита… Четыре голые стены и больше ничего… Каменный пол и каменный потолок. Все из грубого камня. Без ковров, без чего бы то ни было… Четыре голые стены и больше ничего…

Султанша напрягла весь свой ум. Но она не могла понять чудесного языка Каабы, величайшей из исламских святынь, которая разговаривает тишиной серых стен.

Как только она вышла из удивительной исламской святыни, к которой направляются лица всех мусульман, где бы они ни были, она оказалась окруженной светом солнца, отчего прикрыла глаза. Она увидела ряд улемов и хатибов, что приветствовали ее глубокими поклонами, а дети знатнейших мекканских родов страусиным пером подметали прекрасные ковры, постеленные перед ней, чтобы следовать по ним к паланкину. Она поблагодарила их и сказала:

– Хочу оставить добрую память для святейшего из исламских городов, чтобы Аллах был милостив к детям моим.

Все превратились в слух, и стало очень тихо на площади Каабы. Могущественная султанша Мисафир сказала:

– Выберите себе источник студеной воды, неважно, как далеко он будет расположен от Мекки, а я построю каменный водовод именем моего мужа Сулеймана – пусть веками не меркнет слава его! – прикажу направить чистую воду к этой святыне.

С минуту как остолбеневшие стояли все, узнав о таком даре, которого еще не получали даже от могущественнейших халифов и султанов. Все пали ниц перед ней, как перед святой. Они вынесли серебряные котлы из святыни и ударили в них. Весь народ со всего священного города Мекки сбежался туда и все паломники тоже. В крепости затрубили в трубы и начали палить из пушек, и всех охватило великое ликование. Не было никого, кто бы не знал о великом даре султанши Мусафир, все благославляли ее следы и следы ее детей.