1

Восходящее солнце улыбалось над башнями и стенами султанского сераля, над страшными воротами Баб-и-Хумаюн, над еще более страшным Джелад-одасы и старыми платанами во внутренних дворах дворца. Заглядывало оно и в крохотные оконца подвалов для челяди, и в каморку, отведенную купленным накануне невольницам.

Настуся проснулась и открыла глаза. Другие невольницы еще спали.

Первое, что пришло ей в голову, – воспоминания о прислуге в доме ее родителей. Одних слуг родители любили, других – нет. Стала припоминать, кого из них и за что любили и жаловали.

Эти размышления прервала кайя-хатун, явившаяся будить невольниц. Те мигом вскочили и принялись наряжаться. Молча одевалась и Настуся, а под конец тайно перекрестилась и прочитала «Отче наш».

Затем кайя-хатун отвела новых невольниц на первый этаж гарема, чтобы они могли познакомиться с его устройством. После этого их должны были осмотреть и выбрать для себя жены султана или одалиски.

Весеннее солнце играло на разноцветных венецианских стеклах окон султанского гарема, под его лучами празднично вспыхивали краски драгоценных ковров, устилавших покои. Настуся внимательно присматривалась ко всему, испытывая тайную радость от пышной красоты, которая окружала ее здесь. Ей казалось, что она купается в этом великолепии, как в жаркий летний день в родной реке Липе, и что стены, покрытые коврами, – живые-преживые и нашептывают ей чудесные сказки, вроде тех, какие рассказывала дома бабушка. Цветущие края смотрели на нее со стен, а фрукты, виноградные гроздья и цветы казались краше, чем на самом деле. Вон, смотрите, – идет Агарь с маленьким сыном Измаилом! Идет она по пустыне, изгнанная из дома суровым мужем, но на ковре даже пустыня кажется мягкой и ласковой, словно материнская песня. И свет так волшебно отражается от матово-золотистых стен гарема, что сразу понимаешь: все, что здесь есть, – творение ума и рук больших художников.

Но по пути попадались и полутемные коридоры, и неприбранные, ничем не украшенные покои, похожие на пещеры. Кайя-хатун старалась миновать их как можно быстрее.

Первой жене султана не понравилась ни одна из вновь прибывших невольниц. Поэтому их повели дальше, в то крыло гарема, которое было украшено не столь роскошно. Там Настусю выбрала одна из султанских одалисок, красивая, но очень капризная турчанка.

Девушка осталась в ее покоях, где, кроме нее, находилось еще несколько невольниц, и уже на следующий день начала знакомиться с жизнью большого гарема, с его обычаями, завистью, ненавистью и коварными интригами.

Все мысли и разговоры в гареме вертелись в первую очередь вокруг молодого султана. Жены, одалиски и служанки во всех подробностях знали о том, в какой день и час побывал он у каждой из женщин, сколько провел там времени, доволен ли остался, на кого по пути взглянул и что сказал. Наряды и экипажи, услуги и сладости, окружение султана – все, словно в зеркале, находило свое отражение в разговорах и мечтах гарема. Настуся быстро разобралась во всем этом, и ей стало скучно.

В душе она чувствовала, что ее пребывание здесь – временное. И это ее радовало и одновременно тревожило. С тех пор как она рассталась с родным домом, все казалось ей странным и призрачным. Все, все, все…

А спустя три недели после того, как Настусю приставили к новой госпоже, кое-что произошло.

Весна была в полном разгаре. В султанских садах цвели плодовые деревья. В парках Илдыз-Киоска, словно речные воды, нежно волновались гряды алых, синих и пурпурных цветов.

Пьяные от пахучего цветочного нектара, жужжали пчелы в золотых солнечных лучах. В чистых водоемах, окаймленных темной зеленью и блеском цветов, плавали семейства лебедей.

На фоне сумрачной зелени кипарисов казались ослепительно белыми кусты жасмина, у которых останавливались и молодые, и старые – все, кто проходил по чудесным садам сераля, вдыхая ароматную небесную благодать. А временами над водоемами и фонтанами в султанских парках возникала семицветная радуга, и тогда становилось хорошо, как в раю.

Настуся уже привыкла к своей работе: носить воду, мыть каменные ступени, выбивать пыль из ковров и диванов, протирать дорогие росписи на стенах и, наконец, долго и скучно одевать свою госпожу. Даже к безмолвному сидению в ее передней притерпелась. А еще старалась мысленно приучить себя не испытывать тоски при виде старых невольниц, похожих на тени, которых все еще держали из милости некоторые султанские жены.

Так пришел памятный для Настуси день и пробил таинственный час ее судьбы.

Вечерело.

Муэдзины закончили петь пятый азан на минаретах. На сады и дери-сеадет опустилась волшебная тишина. Благоухали глицинии.

Служанки, а с ними и Настуся, закончили одевать султанскую одалиску в легкие ночные одежды и уже собирались разойтись, когда появился кизляр-ага – начальник черных слуг, носивший титул визиря, чтобы лично сообщить госпоже, что в этот вечер ее изволит посетить сам падишах. После чего низко поклонился и вышел.

Одалиска так оживилась, что ее было и не узнать. Ее большие черные глаза сразу стали блестящими и влажными. Она приказала окропить себя самыми дорогими благовониями, одеть в лучший наряд и вынуть из шкатулки самые любимые украшения. Все служанки получили строгий приказ стоять у дверей своих комнат и не смотреть в глаза Великого Султана, когда он будет проходить мимо.

Во всем гареме воцарилась тишина. Лишь черные евнухи прохаживались на цыпочках, прислушиваясь, не идет ли султан, владыка трех частей света.

Получив приказание от госпожи, Настуся скромно встала у дверей своей каморки и положила руку на железную решетку открытого окна, в которое заглядывали ветви усыпанного цветами жасмина, напитанные таинственным лунным светом.

Сердце девушки билось сильнее: ей было любопытно хотя бы мельком взглянуть на грозного владыку, перед которым трепетали миллионы людей и даже дикие татарские орды, которые губили ее родной край.

Молнией пронеслись перед ней воспоминания о событиях, которые вырвали ее из родного дома. Ей чудилось, что на все земли и пути, по которым бродят татарские орды, простирается рука того, кто вот-вот войдет в комнату ее госпожи, и что этот человек и есть источник той неудержимой силы, которая истребляет все вокруг. Да, ее сердце билось все громче. Она ощущала какое-то никогда прежде не испытанное внутреннее беспокойство. И вся превратилась в слух, как если бы ждала, что в саду за окном вот-вот ударит и раскатится трелью соловей…

Ждать пришлось долго.

Наконец издали мягко зашелестели шаги по коврам. Настуся приоткрыла дверь и снова оперлась о решетку, сквозь которую проникали в гарем пышно распустившиеся цветы жасмина.

Настуся не стала смотреть на молодого султана. Только раз взглянула, всего один раз.

Владыка остановился.

Теперь он стоял прямо перед ней в лунном сиянии и блеске своей красоты и молодости. Первенец и законный наследник Селима Грозного – Сулейман Великолепный, властитель Цареграда и Иерусалима, Смирны, Дамаска и еще семисот богатых городов Востока и Запада, десятый и величайший падишах Османов, халиф всех мусульман, повелитель трех частей света, царь пяти морей, Балканских, Кавказских и Ливанских гор, и чудесных розовых долин вдоль реки Марицы, и страшных шляхов в степях Украины, могучий страж священных городов в пустыне – Мекки и Медины, и гроба Пророка, устрашитель всех христианских народов Европы и предводитель могущественнейшей в мире армии, что прочно стояла над тихим Дунаем, над широким Днепром, над Евфратом и Тигром, над Белым и Голубым Нилом…

Колени девушки дрогнули, но ни ясный ум, ни острая наблюдательность ее не покинули.

Этот человек был строен, высок и прекрасно одет. Глаза его были темными, как ягоды терна, белки их казались слегка покрасневшими. Высокий лоб, ласковое матово-бледное лицо, тонкий орлиный нос и плотно стиснутые губы с упрямым выражением. Спокойствие и ум читались в его глазах. В блестящей темной панели у дверей одалиски отчетливо отражалась его рослая фигура.

Степан Дропан из Львова казался ей лучше, потому что в нем не было такой важности. Но этот человек был моложе Степана. От него веяло такой молодостью, что нельзя было даже представить его старцем с седой бородой и морщинистым лицом. Это казалось просто невозможным.

Она опустила глаза и убрала руку с решетки… И почувствовала, как он окинул ее взглядом с головы до ног, словно осыпал раскаленными углями. Смутилась так, что кровь прилила к щекам. И вдруг застыдилась того, что грубая невольничья одежда скрывает красоту ее тела. А в следующее мгновение испытала еще больший страх от мысли, что скажет ее госпожа, узнав, что султан так надолго задержался возле нее…

Невольно подняла ресницы и умоляющим взглядом указала султану на дверь госпожи, словно подталкивая его туда. И снова опустила синие очи.

То ли султана Сулеймана задержал белый цвет жасмина, заглядывавшего в окно, то ли свет луны, окутавший пахучие лепестки, то ли бледное, как жасмин, личико Настуси, или ее испуг, – во всяком случае, он продолжал стоять, всматриваясь в нее, как в церковный образ. И наконец проговорил:

– Я тебя здесь раньше не видел. Так?

– Да, – почти беззвучно ответила она, не поднимая глаз.

– Как давно ты здесь?

В это мгновение открылась дверь соседней комнаты. Оттуда с сердитым видом выглянула одалиска.

Султан движением руки подал ей знак закрыть дверь. Женщина промедлила всего мгновение, но этого мгновения ей хватило, чтобы окинуть гневным взглядом, взглядом соперницы, свою служанку. Сулейман заметил это и, уже поворачиваясь к выходу, велел Настусе:

– Ты пойдешь со мной!

Вконец растерявшись, Настуся быстро взглянула на свою одежду и на госпожу. Та стояла, словно громом пораженная. Ничего не оставалось, как последовать за султаном. И уже на ходу она продолжала чувствовать жгучий взгляд госпожи и своих товарок-служанок. Взгляды эти вонзались в нее, словно отравленные стрелы.

2

Настуся не помнила, как и куда шла, как оказалась в небольшом угловом будуаре гарема, где зарешеченное окно заслонила ярко-синяя благоухающая сирень.

Сердце в груди билось до того сильно, что ей снова пришлось опереться об оконную решетку.

Молодой султан подошел вплотную и, взяв ее руку в свои, повторил вопрос:

– Как давно ты здесь?

– Три недели, – почти неслышно ответила она. Грудь ее при этом так вздымалась от волнения, что это заметил даже Сулейман.

– Чего ты боишься? – спросил он.

– Я не боюсь, только не знаю, как мне теперь показаться на глаза своей госпоже, которой я не по своей воле помешала увидеться с тобой…

От волнения Настуся забыла добавить один из титулов, положенных владыке Османов, и обратилась к султану на «ты». Он же, должно быть, решил, что она еще недостаточно знает язык и здешние обычаи.

– Тебе не нужно показываться ей на глаза, – проговорил он с улыбкой.

– Разве не то же самое будет теперь у меня с любой из твоих жен? – заметила она осторожно. – И разве не каждая затаит зло против меня?

Султан весело рассмеялся и сказал:

– Ты, я вижу, не знаешь, что всякую женщину или девушку, к которой хоть однажды прикоснулся султан, поселяют отдельно от остальных и предоставляют в ее распоряжение особых невольниц и евнухов.

Она поняла. Словно молния, ее на мгновение ослепил новый, совершенно неожиданный поворот судьбы.

С минуту она собиралась с мыслями и ответила, вся пылая от стыда:

– Коран запрещает правоверным насиловать невольниц против их воли!

Лицо молодого Сулеймана стало серьезным. Он выпустил ее руку и удивленно спросил, интонацией подчеркивая каждое слово:

– Ты… знакома… с Кораном?

– Да, – уже смелее ответила она. – И я знаю, что Коран во многих сурах объявляет угодным Аллаху освобождение невольников и невольниц, и больше того – проявление милости и доброты к ним. Знаю я также и то, что ты – величайший из стражей и блюстителей заветов Пророка, – добавила она, поднимая глаза на молодого султана Османов.

– Кто учил тебя Корану? – спросил он.

– Благочестивый наставник Абдулла в Кафе, в школе для невольниц. Пусть дарует ему всемогущий Аллах много добрых лет!

– Он хорошо тебя учил.

Оба дивились себе, словно обнаружили в этом уединенном покое что-то совершенно неожиданное, небывалое. Настуся и вообразить не могла, что получит возможность с глазу на глаз беседовать с могущественным падишахом и, быть может, выпросить у него право свободно вернуться в отчий край. Чувства подсказывали ей: этот молодой человек способен на благородные поступки. И уже виделись ей в мечтах родной Рогатин и церковка Святого Духа, и сад близ нее, и луга над Липой, и большие пруды, и белый шлях, протянувшийся во Львов…

А ему и в голову не приходило, что среди служанок одной из своих одалисок он встретит чужестранку, которая, хоть и ломаным языком, способна так глубоко толковать Коран и не пожелает тотчас броситься ему в ноги – ему, величайшему из султанов! Увиделось ему и совсем неслыханное: в ее скромно опущенных глазах мелькнул отблеск гнева. Всего на миг.

Он и сам едва справился с короткой вспышкой раздражения. В особенности уязвило его слово «насиловать». Хотел было сказать, что нет у нее никаких оснований ни говорить, ни даже думать об этом. Но победило живое любопытство: к чему в конце концов приведет эта беседа с невольницей, а гнев унялся после ее слов о том, что нет блюстителя заповедей Пророка выше него, Сулеймана.

Взяв ее руку, он проговорил:

– Веришь ли ты в Пророка?

– Я христианка, – уклончиво, но вполне исчерпывающе ответила девушка.

Он усмехнулся, решив, что уже благодаря этому получил преимущество над ней.

– И как же ты можешь ссылаться на его слова, если не веришь в него?

– Но ведь ты в него веришь! – отозвалась она с обезоруживающей веселостью. – А здесь все зависит от тебя, а не от меня, – добавила она.

– Ты, однако, умна! – удивленно проговорил Сулейман. – Скажи мне, откуда ты родом, как тебя зовут и как ты сюда попала?

Она снова потупилась и скромно ответила:

– Я из Червонной Руси. Твои люди прозвали меня Роксолана Хуррем. Татары схватили меня в отчем доме в день моей свадьбы и увезли силой. И дважды продали в неволю: сначала в Крыму, а потом здесь, на Авретбазаре.

– Ты уже была женой другого мужчины?

– Нет, – ответила Настуся. – В самый день венчания взяли меня из дома.

Несколько мгновений молодой султан боролся с собой. Наконец он снова взял ее руки в свои, посмотрел прямо в глаза девушки и спросил:

– А осталась бы ты по своей воле здесь, если б я повелел взять тебя в гарем одалиской?

– Ты не сделаешь этого, – коротко ответила она.

– Почему?

– Во-первых, потому, что я христианка.

– А во-вторых?

– Во-вторых, потому, что я покорна только как служанка…

Султан рассмеялся и сказал:

– Во-первых, ты и как служанка не слишком-то покорна!

– А во-вторых? – спросила она.

– Во-вторых, я жду твоего «в-третьих», потому что ты не закончила.

– Сейчас закончу! Так вот, в-третьих, я думаю, что только тогда можно отдаваться мужчине, если любишь его…

Молодой султан знал, что во всей его огромной державе нет ни одного дома, ни одного мусульманского рода, чья лучшая девушка не пала бы к его ногам, если б он пожелал взять ее в свой гарем. И тем более был поражен тем, что одна из его служанок, к тому же невольница, осмеливается иметь такие мысли.

– Значит, тебе нужно понравиться? – насмешливо спросил он, испытывая все большее любопытство.

– Да, – простодушно ответила она.

– И как же тебе можно понравиться? – спросил он столь же насмешливо, одновременно чувствуя в глубине души, что эта на удивление смелая девушка действительно начинает ему все больше нравиться.

Она спокойно ответила:

– Мне нравятся только такие мужчины, которые не думают, что по праву силы могут сделать со мной все, что захотят…

– А знаешь ли ты, что я мог бы попросту взять тебя в гарем как наложницу?

– И получил бы рабыню…

– Понимаю. А стань ты моей женой, ты захочешь, чтобы твоей воле покорился весь сераль. Правда?

– Нет, – ответила она с детской непосредственностью. – Не только сераль, но и вся твоя земля – от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных усыпальниц фараонов и самых отдаленных лагерей твоих войск в пустыне. И не только земля, но и воды, по которым носятся разбойничьи суда рыжего Хайреддина!

Молодой падишах вскинул голову, как лев, чьей могучей гривы коснулась крылом легкая пташка. Никто и никогда не осмеливался говорить с ним так!

Он чувствовал себя в высшей степени изумленным – и обезоруженным. Всякая тень твердости и непроницаемого величия исчезла с его лица. Интерес к этой молодой девушке, которая так отличалась от всех прочих женщин его гарема, победил остальные чувства. Он оставил в покое ее руки и стал вести себя так, словно перед ним женщина из наизнатнейшего рода.

– Где тебя воспитывали? – спросил султан.

– Дома и два года в Крыму.

– А знаешь ли ты, о Хуррем, чего добиваешься?

Она промолчала.

В эти мгновения Настуся чувствовала, что выиграла первую схватку с могучим падишахом, десятым султаном Османов, – и что теперь их отношения должны постепенно укрепиться. Инстинктивно она понимала, что это не должно произойти слишком быстро, и ее не покидало ощущение, что эта беседа с султаном – не последняя.

Неожиданно молодой Сулейман мечтательно проговорил:

– В старых книгах говорится, что бывали могущественные султанши, которые после ожесточенных битв брали в плен султанов. Но ты, о Хуррем, хотела бы завоевать меня совсем без боя!..

– Без боя никого нельзя завоевать, – ответила она.

С минуту он всматривался в ее молодое лицо с утонченными чертами. Наконец сказал:

– Да, ты права. Или думаешь, что проиграла свою битву?..

Настуся снова отмолчалась.

Он шагнул к окну и несколько раз жадно вдохнул ароматный воздух ночного сада.

Настуся женским чутьем ощутила, как глубоко вонзилась в его грудь сладкая, но отравленная любовная стрела. И поняла, что сейчас он попытается вырвать эту стрелу из своего сердца.

Молодой султан задумчиво всматривался в прозрачную лунную ночь. Внезапно обернулся к ней и спросил:

– Как ты думаешь, сколько раз в жизни можно полюбить?

– Я слишком молода и неопытна, – ответила она. – Но недавно я слышала, как пели об этом невольники из сербской земли, которые работают в твоем парке.

– Что ж они пели?

– А пели они так:

Эти слова она произнесла нараспев, переведя, как смогла, на турецкий язык. И добавила:

– Но я думаю, что и первая, и вторая, и третья любовь может обернуться ядом, если не благословит ее всемогущий Господь.

Сулейману пришлось признать ее правоту, ибо в своей первой любви он испытал жестокое разочарование.

Он помолчал. Должно быть, эта девушка считает, что ему довелось уже изведать и третью любовь… Поэтому медленно проговорил, обращаясь не то к самому себе, не то к Настусе:

– Первую чашу я уже выпил. Теперь, должно быть, пришел черед второй, хоть вино и запрещено Пророком. И уже чувствую себя пьяным от нее. Только третью никогда не желал бы я поднести к губам…

Пытливо заглянул ей в глаза. Лицо его было сейчас совсем не таким, как в ту минуту, когда он шел к ее госпоже, и Настусе показалось, что она давным-давно знает его. Она молчала, прислушиваясь к гулкому биению собственного сердца.

Чуть погодя Сулейман сказал:

– За все это время ты задала мне один-единственный вопрос, а я спросил тебя о многом. Спроси же и ты меня о чем-нибудь.

Он усмехнулся. Что ее заинтересует?

Настуся взглянула внимательно: не смеются ли над ней? Поняв, что султан говорит серьезно, она осторожно спросила:

– Почему у тебя покрасневшие глаза?

Чего-чего, а этого вопроса он не ожидал от невольницы, которую сегодня увидел впервые. Его могла задать только одна женщина – его мать, когда он приходил с заседаний Высокой Порты, или возвращался после долгой скачки в седле в ветреную погоду, или слишком долго просиживал над книгами и отчетами наместников и дефтердаров.

Ответил добродушно:

– Сильный конь должен много везти…

И неожиданно схватил ее в объятия и стал целовать со всей жгучей жаждой молодости. Настуся защищалась, чувствуя, что между ним и ею стоит несокрушимое препятствие – различие в вере. Из-за этого, несмотря на жаркие поцелуи падишаха, она по-прежнему чувствовала себя невольницей. И еще – из-за материнского крестика, который все время ощущала на груди, сопротивляясь первому взрыву страсти молодого мужчины.

В самый разгар их возни Сулейман заметил серебряный крестик на груди Настуси. И, вопреки всем обычаям, снял с себя золотой султанский знак-сигнет, который носил еще его прадед Магомет, вступая в завоеванный Цареград. Знак был украшен огромной бирюзой чудесного небесно-синего цвета – той, что хранит владельца от гнева и безумия, яда и болезни, дарит красоту, ум и долгую жизнь, и темнеет, когда ее владелец хворает.

Положив сигнет на шелковую подушку, он выжидательно заглянул в бархатные, большие, уже утомленные очи своей невольницы. Но она не сняла свой крохотный крестик, хоть и поняла, что именно этого от нее ждут.

И это многое сказало великому султану о ней…

Борьба с молодым и сильным мужчиной в самом деле утомила ее. Чтобы немного передохнуть, она поспешно, слегка задыхаясь, проговорила:

– Будь повежливее, а я задам тебе еще один интересный вопрос!

– Слушаю тебя! – ответил Сулейман, часто дыша.

– Как ты можешь пренебрегать возлюбленнейшей из своих жен, добиваясь меня, если лишь сегодня впервые меня увидел?

– Какой еще возлюбленнейшей из жен? – удивился султан.

– Говорил мне богобоязненный учитель Абдулла, что возлюбленная жена твоя зовется Мисафир. Мол, взошла она в сердце десятого султана, словно ясная заря, и сотворила немало добра во всех его землях… Я своими глазами видела в священном караване прекрасное дитя твое, сына, – должно быть, он от этой женщины?

Настуся повторяла слова учителя без всякой задней мысли и в полной уверенности, что султан и в самом деле уже имеет любимую жену, которая зовется Мисафир. А о том, что эта женщина сотворит, согласно пророчеству, немало зла, промолчала, чтобы не разгневать падишаха.

Молодой Сулейман слушал ее очень внимательно. Не только смысл речи девушки привлек его, но и ее свободная манера изложения. Уж таковы люди: даже если на всем свете их осталось бы всего трое, то и тогда один из них пожелал бы возвыситься над другими, но все равно в каждом без исключения человеке живет естественное стремление к равенству или, хотя бы, к его иллюзии. Есть это стремление у царя и нищего, у старца и ребенка, ибо в нем проявляется вечная истина о равенстве всех пред лицом Бога.

В своем окружении султан был начисто лишен этого, равным он чувствовал себя разве что с матерью, поэтому с немалым удовольствием услышал от своей служанки: «Будь повежливее!»

Но как только Настуся закончила говорить, он вновь набросился на нее, то и дело повторяя:

– Нет у меня возлюбленной жены! Нет, но, может, и будет…

Настуся не знала, известно ли султану легендарное пророчество, касающееся его судьбы. Но что-то нашептывало ей, что не следует спрашивать его об этом.

Она сопротивлялась – и с успехом – до тех пор, пока из окна, со стороны спрятанных в углублении дворцовой стены Ворот янычаров не донеслись голоса улемов, произносящих особые молитвы. Ибо в круговороте времен близился великий для Османской державы день, когда много лет назад турецкое воинство ворвалось в византийскую столицу. В память об этом и молились улемы перед рассветом.

Султан, возмущенный ее упрямством до глубины души, все-таки сумел победить себя. Поднялся, посрамленный, и отправился отдать должное Аллаху и его Пророку.

Настуся глубоко вздохнула и стала приводить в порядок волосы и одежду. А когда выходила из углового будуара с опущенными глазами, серебряный пояс Ориона сиял высоко над стройными минаретами Стамбула, – и низко кланялись чернокожие евнухи молодой служанке в султанских палатах…