По окончанию праздника Кущей Андрей Ионин, попугав брата Симона разными туманными намеками на какие-то возможные опасности, — уж очень рабби открыто нападал на могущественных храмовников! — увлек его вместе с собой в Капернаум: надо на месте оглядеться маленько, одуматься, а то, того и гляди, в такую историю попадешь, что и не выберешься… Ушел и Иаков Зеведеев с рыженьким Рувимом Клеопой — эти для того, чтобы оповестить народ о гибели Иоханана, привлечь к делу еще больше людей и вообще помогать всячески Иешуа, обаяние которого на толпы они своими глазами видели… Но с другой стороны пришли от украины Гадаринской, с той стороны озера, два брата-повстанца, Иона, маленький, ловкий и добродушный, и Иегудиил, тяжелый, угрюмый, с лицом, рассеченным ударом меча, и говоривший только тяжелые слова о мести всем врагам народа. Они точно высматривали что около Иешуа, точно чего ожидали и то исчезали куда-то, то снова появлялись… Часто приходил послушать добрый Фома. Не отходила от молодого рабби Иоанна, вся захваченная им и словом его. И немало было таких, которые приставали к молодому проповеднику на день, на два, а потом в сомнении уходили, чтобы уступить место другим таким же… И вдруг пришел из Магдалы тихий горбун: он стосковался по Иешуа и втайне боялся, как бы горячие головы не сбили его с настоящего пути…
Как-то вечером — шел уже месяц Мархэшван — Иешуа решил, наконец, навестить члена синедриона Никодима, который всякий раз при встрече ласково приветствовал его. Богатый дом Никодима стоял как раз против претории, через площадь. Убранство его было богато, но на всем, как и на одежде хозяина, лежала печать некоторой запущенности: сразу чувствовалось, что хозяин от всего этого далек. Его личный покой чуть не до потолка был набит всевозможными списками не только на еврейском языке, но и на иностранных. Никодим много путешествовал: был в Сирии, в Афинах, в Риме, в Египте, в Вавилоне. Фарисеи не любили его за его вольное обращение с иностранцами, а садукеи подозревали его в слишком уж большом вольнодумстве, но и те и другие поневоле ценили его как умного и бывалого человека. Он был членом судебного отделения синедриона, так называемого Бэт-Дин, то есть дома справедливости. Его познания в законах очень ценились властью, а его мягкость — народом.
Никодим был неутомимым искателем правды. Под правдой же он разумел религию, которая давала бы смысл жизни и была бы яркой путеводной звездой на темных путях ее. И освещающей истины этой он искал всюду: и на земле, и на небе, и в старых писаниях, и в душе своей. Он долгое время изучал звездную науку востока и пути не только солнца и луны, но и Меркурия-Набу, и Венеры-Иштар, и Марса-Нергаль, и Юпитера-Мардук, и Сатурна-Ниниб. Что они были вестниками божественной воли, это он знал, но как узнать, что именно возвещали они? Много ночей он отдал исследованию учения о Мемра или божественном Слове и трепетал душою над светлыми тайнами руаха или Духа Святого, но, в конце концов, и в звездных полях, и в тайных учениях древних и новых мудрецов он всегда натыкался на какую-то глухую стену, за которую смертному хода не было. Он не падал духом, однако, и искал входов опять и опять, еще и еще, заходя к Тайне с другой стороны…
В последнее время он чрезвычайно заинтересовался учением о малеах или ангелах, как называли их греки. Были ангелы Гавриил, которому специально поручалось возвещать людям божественные откровения, Рафаил, который представлял Господу молитвы праведников и был советником и помощником их, как то указано в книге Товита, был Михаил, который был покровителем народа израильского и в сражениях всегда бился на его стороне. Были ангелы Иеремиил, Шеалтиил, Уриил и др. Были семьдесят ангелов иностранных народов — известно, что народов иностранных как раз семьдесят — и были ангелы, которые заведовали кто солнцем, кто луной, кто звездой какой-нибудь… Енох в таинственной книге своей много говорил об этих малеах…
Но более всего захватило Никодима то место книги Бытия, в котором рассказывается, как некоторые ангелы прельстились красотой дочерей человеческих и таким образом пали. Это было началом водворения на земле зла во всех его формах. Но было не ясно, они ли стали демонами или же демоны были существами особой породы. В книге Иова, в числе сынов Божиих, заседающих в совете Бога, упоминался Сатана, то есть противник, обвинитель враждебно настроенный против людей. Он не верит ни в их благочестие, ни в их бескорыстную добродетель и очень рад подвергать их — правда, с разрешения Предвечного — самым жестоким испытаниям. Пророк Захария точно так же показывает его, как недоброжелательного обвинителя в совете Бога. В конце концов, Сатана стал главою злых ангелов. И часто называли его Велиалом, Вельзевулом, Люцифером, а то и просто Злым. Но многое тут было еще не выяснено: Асмодей, например, или Асмедаи, демон плотских желаний, одно и то же это, что и Сатана, или нет? Да и вообще демоны или мазиким, вредные, злотворные, суть ли это падшие ангелы или только какая-то высшая порода лилим и шэдим, то есть тех неприятных и страшных существ, которые населяют пустынные места и развалины?.. Люди выработали целый ряд мер борьбы с представителями этой злой силы, но в самом учении о ней было много неясностей… Если роль их в этой, земной, жизни человека была до известной степени понятна, то что предуказано им было в жизни загробной? И есть ли эта самая загробная жизнь, или же справедливее принять учение праотцев, которые думали, что никакой загробной жизни нет и что мертвые просто спят спокойным сном в недрах шэола?.. И опять было ясное, угнетающее, жуткое ощущение Стены…
Иешуа принял радушное угощение Никодима, довольно равнодушно осмотрел бесчисленные свитки его и тот, чтобы быть подальше от слуг, — да в темноте и говорилось лучше — предложил своему гостю подняться в горницу, на кровлю…
Ночь была тихая и теплая. Стада облаков бежали среди звезд, и новорожденный месяц алмазной ладьей нырял в них и снова появлялся, радостный. Город уже засыпал. По окраинам, за стенами, в садах назойливо лаяли собаки. С Масличной горы чуть слышно доносился вой и крики шакалов. И было что-то задушевное в тех редких огоньках, которые еще горели по темному городу.
Они сели на ковер и долго молчали. На сердце у обоих было покойно и ласково. Хотелось говорить о том, самом важном, что-то улыбалось в душах их весенней улыбкой, то открывалось в грозе и молниях, то томило скорбями ведения неполного и жгучей жаждой последних откровений…
— Да, я не раз слушал тебя, рабби… — проговорил Никодим тихо. — Но я хотел бы, чтоб ты изложил мне твое учение подробно, ничего не утаивая…
— Да зачем же я буду что-нибудь утаивать?.. — тихо удивился Иешуа.
— Я все же член синедриона… — немножко насмешливо улыбнулся Никодим. — Но только очень прошу тебя: доверься мне и открой мне все. И моя душа томится по истине… В чем твое учение?
— У меня нет никакого учения… — сказал Иешуа. Я говорю только то, что положит мне на сердце Отец…
— Какой Отец?
— Бог…
— Ты считаешь себя сыном Божиим?
— Я считаю детьми Божиими всех людей… — проникновенно отвечал Иешуа. — Един у нас всех Отец — Бог, мы же все — братья и единый закон, данный нам Отцом — любовь к Богу и к ближнему своему не как к самому себе, а больше, чем к самому себе…
— Кого же считаешь ты ближним своим?
Глаза Иешуа засияли теплым светом: Никодим нечаянно коснулся самой заветной думы его, которую он носил в душе своей, любя, как носит мать ребенка во чреве своем.
— Я лучше отвечу на это тебе притчей… — помолчав, сказал Иешуа и немножко торжественно начал: — Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и, оставив его едва живым, ушли. И шел тою дорогою священник один, и, увидев раненого, прошел мимо. Так же и левит один подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, увидев его проездом, сжалился и перевязал ему раны, и, посадив его на своего осла, привез его на постоялый двор и позаботился о нем. А на другой день, отъезжая, самарянин вынул два динария, дал их хозяину постоялого двора и сказал ему: позаботься о раненом, а если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе. Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний этому раненому? — засиял он глазами на Никодима.
Никодим взволнованно молчал: Иешуа осмелился выговорить то, что жило и в душе Никодима. Надо было знать всю ненависть иудеев к еретику-самарянину, который был для иудея «хуже язычника», чтобы понять огромность того нового слова, которое обронил Иешуа под звездами над спящим Иерусалимом. Никодим слишком долго вращался среди языческого мира, чтобы сохранить в душе своей иерусалимское изуверство и ненависть ко всем иноверцам. Во время скитаний своих, тайно от своих соотечественников, он входил в храмы и Аполлона, и Диониса, и Геркулеса, и Митры, и Адониса, и Озириса, и Изиды и Гора, и Ваала и Астарты и он уже не мог верить, что Акрополис афинский пустое место и что Божество обитает исключительно в храме иерусалимском. Мало того: втайне он очень склонялся к религии Митры, которая в то время распространялась все более и более по всему Средиземному морю… И этот странный, необыкновенный человек с его простым, немножко смешным галилейским языком, этот малограмотный сын народа вдруг эти тайные думы его, Никодима, выражает в такой четкой форме!.. Никодим был взволнован и молчал.
— А ты много живал среди язычников? — спросил, наконец, Никодим.
— Да у нас в Галилее их немало… — сказал Иешуа. — Бывал я на работах и в языческой Тивериаде у нас на озере… Люди, как люди… — спокойно прибавил он.
И это было огромно, чудовищно и великолепно. По закону не только не мог необрезанный принадлежать к народу Божию, но самое прикосновение его было осквернением. Не только нельзя было пользоваться дровами из леса язычника, огнем, полученным от этих дров, но даже хлебом, который был испечен на этом огне. Язычнику нельзя было продавать ничего такого, что язычник мог бы употребить в жертву своим гнусным идолам. Ненависть к язычнику все возрастала и дошло, наконец, до того, что было провозглашено: «Иудей, который убьет иноверца, да не будет предан смерти синедрионом, ибо иноверец не ближний». И в другом месте: «Если иноверец упадет в море, да не спасает его иудей, ибо если в Законе и написано „да не встанешь ты в крови ближнего твоего“, то иноверец этот не есть твой ближний». Главное, что в иноверцах внушало иудеям ужас и отвращение, это было, во-первых, то, что они были необрезаны, во-вторых, что они употребляли в пищу свинину, в-третьих, что они не соблюдали Субботу и в-четвертых, что они дерзали изображать Божество — то есть осмеливались жить и думать иначе, чем иудеи. Но некоторые из законников, — в частности школа Гиллеля — жалея эти погибающие души, проповедь веры иудейской считали своим долгом и «обходили моря и земли», чтобы обратить погибающего во тьме язычника в веру истинную. Иногда проповедь их была успешна, в особенности среди женщин. Необходимо прибавить, что и язычники платили евреям тою же беспредельною ненавистью и презрением. Цицерон, Сенека, Тацит и многие другие говорят о них в своих писаниях в самых резких выражениях…
— Люди, как люди… — продолжал Иешуа. — А что по-разному в Бога веруют, так ведь и Израиль не всегда одинаково верил. И медный змей в пустыне, и всякие идолы по высоким местам, и Астарта, и Ваал — мало ли в свое время всяких богов пророки в Кедров побросали?.. Да и теперь: садукеи по-своему веруют, фарисеи по-своему, ессеи опять по-своему…
— Разноверие среди людей очень велико… — сосредоточенно сказал Никодим. — Вот, помню, был я раз в Риме на ночном богослужении поклонников Митры. Было это середь зимы, в тот самый день, когда солнце на лето поворачивает, и все, ожидая, благоговейно творили молитву. И в самую полночь из святилища вышли вдруг с огнями их жрецы и радостно воскликнули: «η παρθέ νος τέτοκεν, α’ύξει φως! », что по-нашему значит: «Дева разрешилась от бремени, свет возрастает!» И все верующие зажгли свои светильники и радостно воспели священную песнь… Нечто подобное видел я и в Египте: в древнем храме в Дэндэрах изображено на стене все звездное небо и их богиня Изида с маленьким Гором на руках, которую египтяне зовут Царицей Небесной, Матерью Божией, Звездою морей… Впрочем, — спохватился он, уловив нетерпеливое движение Иешуа, — нечего тебя утомлять подробностями… Но вот что среди всего этого разноверия нашел я. Митра рожден непорочной Девой. Он имел двенадцать учеников и вместе с ними ходил из края в край по земле, уча и просвещая людей. Потом он помер, был погребен и воскрес, и это воскресение его верующие до сегодня празднуют с великим весельем. Они зовут его Спасителем и часто изображают его в виде агнца…
— Я ничего не понимаю… — хмуро сказал Иешуа.
— Подожди немного… — отвечал Никодим. — Так это с Митрой. Но то же и у египтян. И у них явился Озирис, Спаситель, который укрощал людей не силой оружия, но мягкостью и музыкой, и был предан, и убит, и воскрес. В Абидосе я сам присутствовал на празднике в честь Спасителя, когда жрецы носили перед верующими гроб его и все радостно восклицали: «Озирис воскрес!.. Воистину, Озирис воскрес!..» В Альфаке, в северной Сирии, между Библосом и Баальбеком, есть исстари знаменитая пещера и храм Астарты, а рядом лесистое ущелье, из которого вытекает река Адонис, Адонис или Фаммуз был тоже рожден от Девы, учил людей добру, был убит и воскрес. Каждую осень девы сирийские оплакивают смерть его, и каждую весну шумно празднуют его воскресение. А во Фригии был Аттис, также рожденный от Девы, и судьба его была такая же, и так же набожно поклоняются ему и славе его люди. У эллинов есть чудесно зачатый от Бога Геркулес, который много сделал людям добра, умер, воскрес и вознесся на небо. Зевс в громе посетил Сэмэле, дочь Кадма, царя Фив, и она родила Диониса, Спасителя. Мудреца эллинского Пифагора ученики его считали воплощением бога и о Платоне, тоже мудреце эллинском, сказывают, что мать его Периктиона зачала его от бога Аполлона… В далекой Индии был Кришна, который был рожден в пещере от Девы Дэваки и о рождении его людям возвестила яркая звезда. Враги новорожденного младенца искали погубить его, но так как они никак не могли его обнаружить, то повелели цари земель тех избить всех младенцев. Кришна избежал, однако, смерти и, ходя по земле, делал всякие чудеса, воскрешал мертвых, исцелял прокаженных, глухих и слепых, защищал бедных и угнетенных. И враги его убили его — одни, говорят, стрелою из лука, а другие, что распяли на кресте. Он спустился в ад для освобождения грешников, а потом воскрес и на глазах множества народа вознесся на небо… Верующие говорят, что в последний день мира он придет судить живых и мертвых… И подумал я: раз везде был такой Спаситель, то не один ли и тот же Он повсюду?.. И, может быть, справедливо, что все это идет от древних и что под Спасителем тут надо понимать солнце, которое…
Иешуа быстро встал.
— И ты веришь во все это? — дрожащим голосом проговорил он.
Никодим развел руками.
— Верь или не верь, — сказал он тихо, — но, когда видишь, что в это верят целые народы, тут призадумаешься… И, главное, что удивительно: надают разных имен и спорят, а разглядишь — одно…
— Да, одно… — горячо заговорил Иешуа. — Везде одно… И Дева непорочная, и распяли, и воскрес, и так зовут, и эдак зовут, и спорят… И все это — слова… Может быть, это и нужно… — спохватился он. — Я сам по слабости часто из-за слов спорю, но все же это только слова, мусор, предлог для великого разделения людей… И не знаю я ничего, что было бы для людей страшнее этих выдумок. Ты спрашиваешь: в чем моя вера? Моя вера прежде всего в том, чтобы отнять у людей эти погремушки, смыть с правды всю позолоту…
— Да в чем правда-то?
— Правда? Вот правда: люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим, всеми силами твоими, — торжественно проговорил Иешуа, — и ближнего твоего, как самого себя, а можешь — больше себя: в этом весь закон и пророки, весь, так что не нужно прибавлять ни одной йоты, ибо стоит только одну эту йоту прибавить, как сейчас же прибавляют другую, третью, сотую и вырастает вокруг закона та изгородь, из-за которой бывает столько вражды и столько крови… В небе — Бог, на земле — братья-люди, а весь закон их — голос сердца их… И никаких непорочных Дев, никаких россказней, никаких умствований бесплодных, от которых столько разделения…
Самый воздух, казалось, трепетал тою страстью, с которой выговорил Иешуа эти слова. Но хмуро молчал сонный город и угрюмо насупилась с одной стороны темная громада башни Антония, с другой — трехэтажная каменная гора храма с его золотой кровлей, а как раз напротив, через площадь, белела смутно претория.
И последние огоньки тихо гасли один за другим…