В звездной ночи шло черным, спящим озером несколько лодок. Гребцы старались не стучать веслами о борта и часто совсем бросали грести, и осторожно прислушивались. Все направлялись к обожженным утесам довольно пустынной Гадаринской украины. Изредка низкими голосами переговаривались и снова осторожно гребли…
Наконец, хрустя песком и галькой, первые лодки ткнулись носом в темный берег. Люди выбирались на землю и чутко прислушивались: по воде в ночи был чутко слышен глухой и мерный звук весел…
— Собираются… — потушенным голосом сказал Иона.
— Не к чему только было в такую даль забираться… — своим грубым голосом отозвался Иегудиил. — Теперь всю ночь проканителишься…
— Осторожность в таких делах первое дело… — возразил Иона.
Эта ночная сходка окрестных повстанцев в пустынных горах Гадаринских была делом Ионы. Иегудиил был совершенно прав: при слабости правительственного надзора в таких предосторожностях не было решительно никакой надобности. Но, если бы из повстанчества изъять эту тайну, эту красивую обстановку, эти страшные клятвы и прочее, то, кажется, для Ионы в нем исчезла бы главная прелесть и он, может быть, и совсем бы ушел из дела. А он был одним из главных коноводов: он умел зажигать народ. И потому Иегудиил, очень прозаический, озлобленный, мстительный, — мстить ему было за что — подчинился своему поэтическому брату, хотя и ворчал, потому что, действительно, беспокойства получалось очень много…
Одна за другой выплывали из звездной тьмы черные лодки и одна около другой ложились на отлогом берегу. Некоторые повстанцы пришли посуху. И они, большею частью, не одобряли в душе затей Ионы, но, подчинившись, находили в них известную прелесть. Собралось уже человек за пятьдесят, но толпа все росла понемногу. Слышались разговоры потушенными голосами. Изредка кто-нибудь громко, с аппетитом, зевал. Сзади, в горах, кричали шакалы. Вверху, среди звезд, попискивали летучие мыши и вели среди темных столетних деревьев свои волшебные хороводы светляки.
Дикий край этот издавна был излюблен повстанцами. Особенно ярко было выступление Иуды Галонита, родом из Гамалы, который вместе с фарисеем по имени Садок в ответ на приказ императорского легата Сульпиция Квириния о переписи населения лет за двадцать пять до этого времени поднял яростное восстание. Дать занести свое имя в списки как бы значило закрепить насильническую власть римлян. И в самом законе переписи населения не одобрялись, как дело Богу неугодное. Иудеи до такой степени ненавидели этот счет людей, что, когда нужно было собрать для богослужения в синагоге нужных десять человек, они считали присутствующих так: не один, не два, не три, не четыре… Лозунгом Иуды было: «Нет у нас другого господина, как Бог, и мы не желаем ни платить дани цезарю, ни признавать его власть». Восстание было утоплено в крови. Сам Иуда пал в бою, а его сыновья были вместе с другими повстанцами распяты. Но это не потушило огня, и повстанчество продолжалось: повстанцы — зелоты — всячески старались своими восстаниями приблизить царство Мессии, строго соблюдали закон и поддерживали всякое революционное движение. В их представлении Мессия должен был уничтожить власть богачей и храмовников и железным жезлом поразить ненавистных римлян. Страшная гибель ждет вообще всех врагов избранного народа: кровь людская потечет в те дни до уздечек коней, потрясется и небо, и земля и из моря встанет страшный дракон, отец всякого зла. Но Мессия, в конце концов, убьет его, потом будет судить все народы и поставит Израиля над всем миром владыкой. Снова появятся на земле райские деревья и не будет больше ни зла, ни голода, ни болезней…
Обездоленные стекались под это знамя со всех концов страны. А в особенности — рабы. Одни законники, вроде Иешуа-бен-Сираха, учили своих сограждан мягкому обращению с рабами: «Если у тебя есть раб, содержи его, как душу твою, ибо он подобен крови, которая дает тебе жизнь. Если есть у тебя раб, поступай с ним, как с братом твоим… ибо, если ты будешь мучить его, он убежит, и тогда где ты будешь искать его?» Другие, напротив, рекомендовали твердую власть: «Корм, палка и поклажа для осла. Пища, наказание и работа — для раба. Дай рабу твоему дело, и ты будешь спокоен, освободи его руки от труда, и он потребует отпускной. Ярмо и бич смиряют вола, плеть и пытка смиряют лукавого раба. Пусть он всегда занимается своим делом, а если он не повинуется, надень на него тяжелые оковы…» Жизнь, конечно, шла не за Сирахом, и потому ряды повстанцев исправно пополнялись живой силой со всех сторон…
— Ну, я думаю, можно бы и начинать… — сказал Иегудиил.
— Можно и начинать… — раздались со всех сторон голоса. — Чего время-то золотое терять? Рассаживайтесь все кружком…
Среди черных теней произошло движение. Захрустел под ногами песок и ракушки. Послышались шутки и смех. И все затихло…
— Ну, Иона… — сказал кто-то.
— Ну… — проговорил Иона, встав посреди круга. — Дело наше, по-моему, начинает портиться. В Субботу мы с Иегудиилом наведались в Капернаум. И он говорил в синагоге… И такое-то понес, что и не перескажешь! Очень на него за это рассерчал народ… Вот и Иегудиил, и Исаак из Каны слышали… Где вы тут, Исаак?
— Здесь… — отозвалось из темноты.
— Вот и они подтвердят… — продолжал Иона. — Такого наговорил, что и книжник не всякий за ним угоняется. И если дело пойдет так и дальше, оттолкнет он от себя народ совсем. И надо, по-моему, нам так исхитриться, чтобы не давать ему много разговаривать…
— Да как же ты заставишь его замолчать? — грубо усмехнулся Иегудиил.
— Не замолчать, а чтобы говорил поменьше… — поправил Иона. — У нашего народа память короткая, эти его капернаумские штуки все скоро позабудут и опять будут льнуть к нему, разиня рты… Удивительный человек! — звонко щелкнул он себя по ляжке. — Ведь стоит ему только захотеть, все по его слову подымутся и, закрывши глаза, пойдут за ним куда хочешь…
— Вот поэтому-то он нам и нужен… — тяжеловесно пришил Иегудиил. — Только поэтому он нам и нужен… И вот что… — нетерпеливо обратился он к Ионе. — Ты хоть и брат мне, а тянешь нестерпимо. Дай я слово к молодцам скажу… Иешуа для нас находка… — уверенно обратился он к повстанцам. — Не надо упускать его. Он не захотел вернуться к нам, а мы не хотим лишиться его. Силой с ним ничего не поделаешь. А раз нельзя взять силой, значит, нужна хитрость. Так вот я и предлагаю, чтобы все наши везде и всюду эдак из-под руки распускали слух, что он-де с зелотами, а что ежели говорит он там то да се, так это-де для отвода глаз только. И в капернаумской синагоге, дескать, тоже… И Андрей Ионин, который с ним ходит, между прочим также это понимает… Ну, вот… И надо всячески возвеличивать его, превозносить до небес. Вон везде говор идет, что он чудеса всякие начал делать. Я сам никаких чудес от него не видывал, но нам в этом разбираться нечего: чудеса так чудеса… И ври всякий кто во что горазд про чудеса… А когда народ закипит, как следует, тогда и потребуем от него прямо, чтобы становился он над нами царем и вел нас против лиходеев наших… Так ли я говорю?
— Так, пожалуй, только не совсем… — встав, заговорила одна из темных фигур каким-то скрипучим и хитреньким голосом. — Ежели он потом на это дело пойти не захочет, так все наши труды прахом пойдут…
— Почему не пойдет? — раздались голоса. — Пойдет… Царем-то всякому побыть хочется… Пойдет…
— Нет, не пойдет… — сказал веселый Исаак. — Я его не первый год знаю… Не такой это человек. Он для себя ничего не ищет. Он хочет добра для всех…
— Так что? — горячо заговорили с разных сторон. — И очень даже хорошо… Становись царем, а там и приказывай, что хочешь: можно и законников всех перерезать, и богачей перевести, и все добро их промежду бедняками поделить… Царь на то и царь, что во всем его воля. Это можно будет ему так и сказать: становись над нами и делай по-своему, а мы на все согласны…
— Не пойдет он на это дело… — упрямо сказал Исаак. — Я его знаю…
— Что ты на своем уперся: не пойдет да не пойдет… — нетерпеливо крикнул кто-то. — Я сам слышал, как он обещал, что первые будут последними, а последние первыми. Ну? Чего зря болтать-то?
— И прямо с места объявить его Мессией!
— Мессия должен быть из дома Давидова…
— Брехня все это… — покрыл вдруг все суровый бас. — Это все в Иерусалиме выдумали Асмонеям назло… Мессия будет оттуда, откуда он будет. Я сказал… — сурово отрубил он.
Опять заспорили…
— Тише! — сердито крикнул Иегудиил. — Не галдеть всем зараз! В, деле порядок должен быть… Слушай все мое слово!.. Пойдет он или не пойдет, это там видно будет, а пока нужно собирать народ вокруг него и всем внушать, что он с нами…
— И опять, как и где поставить его во главе народа? — задумчиво проговорил Иона. — Ежели, скажем, здесь, в Галилее, и отсюда идти на Иерусалим, так те подготовятся, выступят против нас вместе с римлянами и от нас и мокро-то не останется… И потому, подготовив народ, нужно, думается мне, заманить его в Иерусалим…
— Зачем заманивать? — послышались голоса. — Он и так там часто бывает. Пойдет, например, туда на Пасху и готово…
— Отсюда идти на Иерусалим и думать нечего… — горячее зазвучали голоса. — Всех до единого римляне перебьют… Они все в железе. Ножами да дубинами тут многого не сделаешь… И опять растянут всех на крестах…
— Тише! Не галдеть! — крикнул опять Иегудиил. — Ты что, Варавва? — обратился он к широкоплечему и стройному великану, который подошел к нему.
— Слово хочу сказать… — басом сказал тот.
— Говори… — сказал Иегудиил уважительно и снова крикнул: — Ну, молчать, вы! Иешуа Варавва хочет слово сказать…
Иешуа Варавва на первый взгляд не играл в движении такой роли, как Иона или Иегудиил, держался всегда в стороне, в тени, но едва ли не он был тем невидимым стержнем, на котором в это время держалось все повстанчество. Он отличался исключительной силой, сумасшедшей храбростью, участвовал в повстанчестве чуть не с пеленок, и имя его уже было окружено всякими легендами. Лицо его было все исполосовано мечами, один глаз вытек, и весь он был красив какой-то особенной, дьявольской, страшной красотой…
— Не построивши дома, мы, как всегда, стали спорить о крыше… — своим глубоким басом сказал он. — Где, как и когда мы поднимемся, откуда и куда пойдем, этого знать теперь никто не может. Будет так, как будет. Начинать надо с алефа: собирать народ к одному месту, к одному знамени. А тем временем надо обрабатывать потихоньку, не торопясь, и самого Иешуа назаретского… И, может, лучше всего пустить на это дело женщин… — сказал он и по собранию пронесся гул одобрения. — Возьмите хоть ту же Мириам магдальскую: всем Иерусалимом вертела, как хотела — неужели, если захочет, не справится с ним? Есть слушок, что и в Вифании он частенько к ессею Элеазару заходил — у того сестренка есть такая, что отдай все и мало… Вот и подговорить их обеих — пусть для народа постараются. А там видно будет… Я сказал.
Ропот одобрения пробежал по темному кругу повстанцев.
— Значит, все согласны? — крикнул Иегудиил.
— Да тише ты! — с досадой оборвал его Иона. — Ишь, глотку-то дерет, благо здорова…
— Все, все, все! — полетело со всех сторон.
— А как же Иуда Галонит говаривал, что лучше помереть, чем царем кого, кроме Бога, над собой ставить? — скрипучим голосом вставил кто-то. — А мы сами под царя норовим…
— То было другое время… — нетерпеливо отвечали голоса. — С нашим народом без пастуха не управить. Да и видно там будет, как и что…
— Значит, действовать! — заключил Иегудиил. — Но только с оглядкой… — прибавил он, больше, чтобы сделать удовольствие брату.
— Будем действовать! — отозвались повстанцы. — Время терять нечего… Оглядка оглядкой, ну, и мух тоже ртом ловить не приходится…
Они вставали один за другим, разминали отекшие ноги и, разбившись на кучки, вступали в оживленные беседы. О сне и усталости было забыто. Они точно поджигали один другого, и далекое им казалось близким, невозможное — возможным. Все очень одобряли Варавву, — он сидел в стороне с Иегудиилом и о чем-то вполголоса беседовал с ним — и кто-то скрипучим голоском, хитренько, порицал Иешуа:
— Я, говорит, хлеб, сошедший с неба… Кто, говорит, меня съест, тот, говорит, всегда сытый будет… Все даже глаза вытаращили: до чего человек в писаниях зачитаться может!
Неподалеку дружно рассмеялись: то при свете небольшого костра Исаак показывал, как собака, урча, с остервенением выбирает у себя в шерсти блох.
И долго отводили повстанцы душу на пустынном берегу под звездами. За горами небо стало светлеть. Зашевелились в чаще олеандров птицы. Рыба стала плескаться в сонной, подернутой легким парком, воде. Стало как будто посвежее, как всегда бывает перед светом, и повстанцы поеживались под своими дырявыми плащами.
— Ну, пора, молодцы, и по домам… — сказал, громко зевая, Иегудиил. — Наговоримся еще…
И, не дожидаясь других, он пошел к своей лодке.
— Иона, чего ж ты чешешься? — крикнул он брату, когда лодка, захрустев по гравию, закачалась на воде.
— Нет, я берегом… — отозвался Иона осторожно. — Может, следят, так со следу надо сбить…
— Ну, как знаешь… — махнул рукой Иегудиил. — Кто со мной в Вифсаиду?
Одна за другой лодки, колыхаясь, отходили по розовой уже воде от пустынного берега. Когда на озере встречались им рыбаки, те долго смотрели им вслед спрашивающими глазами. Некоторые из рыбаков с усмешкой кричали:
— Ну, как? С уловом, что ли?
— Ничего, слава Богу… — отвечали с повстанческих челнов. — И вам успеха желаем…
Иона с несколькими повстанцами шел пустынным берегом на Гамалу, где родился некогда Иуда Галонит. Уже рассветало, когда вдруг из черной пещеры в полугоре выскочил волосатый, дикий, звериного вида человек в лохмотьях. Жуткий силуэт его, похожий на какую-то полуощипанную огромную птицу, четко вырисовывался на розовом, чистом небе. Он размахивал руками, как бессильными крыльями, и кричал хриплым, диким голосом грубые и бессмысленные слова. Это был один из многих «бесноватых», которыми было так богато это время напряженного кипения умов.
— А говорили, что Иешуа вылечил его… — тихо сказал кто-то, опасливо поглядывая в сторону безумного, который все неистовствовал на скале.
— Этот, действительно, сперва притих было, а потом опять за старое взялся… — заметил Иона.
— Видно, не очень прочны все эти чудеса-то наши… — скрипучим голоском проговорил маленький, широкоплечий и оборванный повстанец с хитрыми глазками и точно утиным носом.
Бесноватый, как жуткая, черная, огромная птица, все махал бессильными крыльями у себя на скале и посылал вслед притихшим повстанцам дикие проклятия…
В тот же день все побережье знало, что у повстанцев опять была сходка: знать, готовят что-то… Но до тех, кому знать этого не следовало, слухи такие не доходили, а если иногда, случайно, и доходили, то вызывали только усмешку:
— Опять? Ну, пусть попробуют дураки галилейские!..