Инспектор не воспользовался лифтом, а предпочел медленно спуститься по лестнице вслед за Патриком Хайнсом. И не потому, что ему требовалось время, чтобы пережить легкий шок от вида наготы молодой женщины. Нет, он должен, наконец, все обдумать. Пора перестать закрывать глаза на то, чего он просто не хотел видеть и чему еще меньше хотел дать название. Ее неподвижность, прямая спина, длинная белая шея, повернутая так, словно она следит за ним одним ярким глазом. Поза змеи, готовой разделаться с жертвой.

А что она хотела от него? Какую пользу могла извлечь? И, черт возьми, чего она хотела от Хайнса? Не любви, не секса ради секса. Холод, исходящий от ее стройного белого тела, вогнал его в дрожь и заставил спасаться в тепле двора.

Струи фонтана играли на солнце, весенние цветы благоухали свежестью в теплом воздухе. Синьора Верди вышла из стеклянной передней двери мастерской. Должно быть, она предугадала его появление и высматривала, когда он спустится вниз. Он направился прямо к ней. Ему надо было с ней поговорить, однако не сейчас.

— Вы слышали? Маленькую Тесси собираются усыпить. — Она плакала, слезы безудержно стекали по щекам и падали на воротник. — Это дурной знак. Мы так обрадовались, когда она вернулась домой живая, а теперь…

— Я понимаю, что вы чувствуете. Как жаль, и это после того, как крошечное создание так отчаянно боролось, чтобы вернуться домой. Но это ни о чем не говорит. Вы не должны так себя мучить. Графиня…

— Появились какие-то новости?

— Нет… Я хотел вам сообщить, чтобы вы набрались терпения. Подобные дела тянутся долго. Позаботьтесь о том, чтоб все было в порядке к ее возвращению. У вас, должно быть, много работы.

Лицо женщины окаменело.

— Об этом не беспокойтесь. Оливия обнаружит все именно в таком состоянии, в каком следует, по крайней мере в том, что зависит от нас. — Она метнула мрачный взгляд в сторону комнаты привратника.

— Да, я понимаю. Я хочу прийти поговорить с вами завтра… Вы не видели, куда направился мистер Хайнс?

— Он пробормотал что-то по поводу выпивки. Выглядел очень расстроенным. Мне кажется, он тоже расценивает потерю Тесси как дурной знак. Мне надо было поговорить с ним, но он ответил, что вернется через минуту. Он может быть только у Джорджо…

И кто стал бы его винить? Инспектор обнаружил его в темном конце дальней комнаты, где все остальные белые столы и серые плюшевые стулья пустовали. Лишь пара престарелых туристок оккупировала столик у самой двери, медленно попивая чай.

Хайнс смотрел на большой бокал бренди, стоящий перед ним, но не пил. Вокруг клубился табачный дым, и он прикуривал дрожащими руками очередную сигарету. Его лицо все еще было мертвенно-бледным.

— Могу я?… — Инспектор сел напротив.

Двое мужчин смотрели друг на друга с минуту, потом лицо Хайнса внезапно багрово вспыхнуло.

— Надеюсь, вы не воображаете, будто я?…

— Нет-нет… Ни на минуту.

Хайнс попытался отхлебнуть глоток бренди:

— Говоря по правде, меня тошнит…То, что она попыталась это сделать, я, в общем, могу понять. Вы, наверное, слышали о подобных случаях. Она странная, гораздо более странная, чем готова признать Оливия. Но сейчас… совершить такое сейчас, когда… Это бесчувственно! Хотя, думаю, при вашей работе вы постоянно сталкиваетесь с необычными вещами…

— Да. Приходится. Но не могу сказать, что понимаю, о чем вы. Как думаете, что она хотела?

— Она хотела затащить меня в постель — это очевидно, — в постель своей матери, если уж быть точным, а это еще хуже. Инспектор, она выбросила из комнаты матери все, вплоть до личных бумаг, выкинула немало ее вещей, продала, правда, с извинениями, ее украшения. Боже мой, я обнаружил даже собранный на вынос мешок для мусора с ее любимыми записями! Она хоронит Оливию заживо! Она просто чудовище! Вы знаете, что она уволила служанку?

— Да… заниматься таким огромным домом сложно…

— Господи, да Сильвия не занималась домом. Она милая девочка, и все, что она делала, — это присматривала за Оливией, особенно когда меня не было. Заботилась об одежде, готовила кофе по утрам, горячее питье вечером, ухаживала за ней, когда она простужалась, массировала шею, когда она слишком много работала и уставала. Есть еще прислуга, убирающая в доме, и приходящая кухарка, местная женщина, которая целую вечность работает в этой семье. Сильвия привыкла прислуживать за столом, это ей нравилось, но она делала это не слишком умело, бедняжка. Оливия всегда относилась к ней, как к дочери, и я не однажды слышал, как Сильвия по ошибке называла Оливию «мама». Не сомневаюсь, что Катерина ненавидела ее за это. Поэтому сейчас она ее вышвырнула, а палаццо Брунамонти получил взамен швейцара, как и положено приличному дворцу.

— И запертые двери. Да, понимаю. Инспектор вспомнил, как она часто повторяла:

«Должно быть, ее уже нет в живых…», а он бормотал в ответ что-то, по его мнению, успокаивающее.

— Так вот, значит, почему. Она хочет завладеть всем вниманием, которое получала ее мать, а затащить вас в постель — это окончательно ее добить. Неплохо бы еще понять, зачем ей необходимо мое присутствие?

— Да уж. Спрашиваете, зачем ей это понадобилось? У нее какой-то собственный план, но никто этого не понимает. Катерина считает, что никто никогда не обращал на нее никакого внимания, а бедная Оливия всегда из кожи вон лезла, стараясь ей помочь.

— А сын?

— С Лео у нее никогда не было проблем такого рода. Они похожи, близки, они оба очень талантливы. Они прекрасно понимают друг друга. Катерина это знала и прямо лопалась от ненависти. Она делала все, чтобы их поссорить. Я пытался убедить Оливию, что невозможно притворяться в такой ситуации. Притворство только все ухудшает. Она всегда настаивала, чтобы Лео во всем потакал сестре, ходил вокруг нее на цыпочках. Словно она не человек, а мина, готовая взорваться в любую минуту.

— Мне кажется, она была права.

— Возможно, но я продолжаю считать, что Катерину следовало бы заставить столкнуться с действительностью, что все эти защитные меры только поддерживали самообман. — Он вернулся к своему бренди. — Никогда в жизни я так сильно не нуждался в выпивке. Простите, могу я предложить вам…

— Нет-нет… — отказался Гварначча.

Он чувствовал, что появился в самый подходящий момент. В присутствии частного детектива Хайнс вряд ли разоткровенничался бы с ним, а тут еще такое жуткое потрясение. Инспектор припомнил неубедительные слова Леонардо о собачке Оливии: «Это просто сентиментальность. Ей необходимо постоянное наблюдение специалиста, которое в домашних условиях обеспечить мы не в состоянии». Слова, конечно, не его, а сестры. Хайнс согласился с инспектором:

— Вы совершенно правы. И вот что беспокоит меня: много лет Лео ей не противоречил во имя сохранения мира и спокойствия в семье. А сейчас он настолько выбит из колеи, настолько потерян, потому что рядом нет Оливии — опоры, на которой все держалось, настолько ослаблен, что растерялся. И теперь, пользуясь случаем, негодная девчонка им манипулирует. По ее версии, Оливия виновна в том, что станет причиной их финансового краха. Она упускает из виду, что много лет назад они находились в состоянии финансового краха, но не из-за Оливии. Она настойчиво старается использовать эту катастрофу, чтобы вогнать между матерью и сыном клин и убедить Лео не отдавать то, что она называет «деньгами Брунамонти». Я рад, что вы увидели то, что она сегодня сделала, потому что, когда речь идет о спасения Оливии, она — наша самая большая проблема. Она будет только мешать, я откровенно вам говорю. — Он залпом допил бренди и глубоко вздохнул. — Боже, как она меня сегодня напугала!

— Меня это не удивляет. Но ее брат, несомненно, поймет, что она делает.

— Леонард умный, чувствительный человек. Он поймет, но не осмелится отвернуться от сестры, потому что она слабохарактерная, как отец. А ведь Лео довелось увидеть, во что превратился отец, — в умирающего от голода безумного бродягу. Он любит мать, однако представляет себе ее такой сильной, что ее невозможно сломать.

— Неужели ему не приходит в голову мысль о том, что ей предстоит испытать, об условиях, в которых ее, возможно, содержат? По моему опыту, люди никогда полностью не оправляются после похищения. И, кроме того, — напомнил инспектор, — любого можно сломать. А Катерина… Ревность — разрушительное чувство.

— Вы правы, ее снедает именно ревность. Позвольте кое-что вам рассказать, инспектор. Мы часто ходим обедать в маленький ресторан, который нам очень нравится, недалеко отсюда. Всегда один и тот же стол, почти всегда знакомый официант. И каждый раз происходит одно и то же: он обращается к Лео, ко мне, к Оливии по имени — Оливия никогда не пользовалась титулом — и спрашивает, закажем ли мы наши обычные блюда, затем поворачивается к Катерине: «А что закажет синьорина?» Она белеет от ярости: «Он помнит ваши имена, а мое — нет! И пора уже знать, что я не ем спагетти!» И это действительно крайне странно, потому что все официанты старались запомнить и всегда бывали в замешательстве, и чем злее и недоброжелательнее она становилась, тем труднее им приходилось, они просто в ступор впадали.

— Должен признаться, — сказал инспектор, — что я с большим трудом вспоминал ее имя и вынужден был в конце концов записать его.

— Оливия всегда страдала от этого. Ее дети слишком взрослые, чтобы я мог играть роль их отца. Я очень люблю ее и надеюсь уговорить ее выйти за меня. С Лео у меня очень спокойные, дружеские отношения, но с Катериной… Хотя я действительно не вправе вмешиваться, да я и не пытаюсь… Оливия все время защищает дочь, а я стараюсь убедить ее, что это не поможет.

— Если это ревность, — сказал инспектор, — ничто не поможет. Я видел, как из-за этого совершались убийства.

— Вы не думаете… Вы не хотите сказать…

— Нет, нет… Она не замешана в этом, во всяком случае, намеренно. Нет. Но, учитывая ее… слабость, она могла оказаться невольным источником информации. Не слишком точной информации, если вы меня понимаете.

— Изображая себя более богатой и знатной, чем она есть в действительности, вы об этом говорите?

— Да. Может быть, это у нее от отца, который, как говорят, был несколько оторван от реальности. И если она так стремится к вниманию…

Они вышли из бара.

— Инспектор, как же все-таки вас зовут?

— Гварначча.

— Черт! После того, о чем мы только что говорили… Простите.

— Все в порядке. Предполагается, что люди меня не замечают.

— Хм. Очень мудрая позиция.

— Нет-нет. Какая там мудрость…

Тем не менее у него хватило мудрости не расспрашивать об информации, которую получила семья, и о том, как они намереваются поступить, и не показать виду, что ему известно, где сейчас Леонардо Брунамонти и детектив. Он воспользовался случаем, чтобы кое-что рассказать о том, как сейчас происходят похищения и что профессиональные похитители предпочитают иметь дело не с эмоциональными, ненадежными родственниками, а с другими профессионалами, будь то частный посредник, как их детектив, или государство. Если посредником выступит детектив, он передаст непомеченные деньги, а вопрос задержания преступников его не заботит. Его задача проста — ему заплатили, чтобы спасти Оливию. То есть получается, что он как бы способствует достижению цели похитителей. Тогда как карабинеры должны добиться провала тщательно спланированной операции преступников, задержать похитителей и спасти жизнь жертве.

— Именно в таком порядке? — поинтересовался Хайнс.

— Официально — именно в таком порядке, да. Но…

— Благодарю за это «но». Об остальной части фразы я догадаюсь.

Они приблизились к реке. Впереди находился короткий пролет моста Санта-Тринита, с этого конца его по обе стороны украшали мраморные фигуры осени и зимы. Огромные пушистые облака, некоторые угрожающе темные, другие чистейше белые с розовыми и золотыми отсветами, плыли на изменчивом ветру, бросая неровные тени на штукатурку и каменную кладку огромного дома на противоположном берегу.

— Всегда любил этот город, — сказал Хайнс, останавливаясь, чтобы полюбоваться видом, — но, когда я верну Оливию, увезу ее к ней домой, в Америку, прочь от всего, что делают Брунамонти, от их города, от их «грязной канавы», как Данте называл эту реку. Мы можем работать и в Нью-Йорке, а Лео сможет развернуться здесь.

Он не упомянул Катерину, а инспектор оставил сомнения при себе. Он также умолчал о том, куда собирается пойти, после того как проводит Хайнса до гостиницы. Очевидно, что Хайнс не вернется в дом без Лео и детектива. Катерина научилась заставлять людей помнить ее имя. Она стала тем, кем, по сути дела, была всегда, — опасным манипулятором. Она не настолько умна, чтобы в этом преуспеть, скорее всего, она ничего для себя не добьется, а только усугубит трагедию.

— Подняться туда? Нам следовало бы взять джип. — Водитель помедлил, готовясь к крутому подъему с аллеи. — Ну хорошо, попробуем…

На такой маленькой машине сделать это было трудновато, но инспектора это, казалось, не интересовало. Он смотрел из окна на виноградники и оливковые рощи, покрывающие землю тут и там, на цветущие миндальные деревья. Дом на вершине был большой, но неказистый: штукатурка цвета охры, голубятня, огромная центральная арка с полом, выстланным плитами. Настоящий деревенский дом, глядящий вниз с зеленого склона на купол собора и гобелен красных черепичных крыш. Когда они остановились у входа, появилась графиня Кавиккьоли Джелли в сопровождении нескольких крупных коричневых псов и целой стаи вьющихся вокруг нее маленьких собачек. И если инспектор не ошибался, та маленькая была… Он не ошибся. Крошечная собачка в мгновение ока обежала машину, и он ясно разглядел швы на верхней губе, хромоту… Он вышел:

— Добрый день. Надеюсь, я не помешал… Маленькая, золотистого цвета собачка снова была здесь, прямо перед ним, стояла на задних лапках, приветствуя его появление, — крошечный жизнерадостный клубок.

— Вы видели ее? Видели мою маленькую Тесси? Моя радость! — Собачка вскочила на руки к графине и неистово облизала ей лицо. — Наша бедная девочка болела, но она ведь не хотела оставаться в том унылом месте и умереть? Нет, конечно нет! Хорошая девочка! А сейчас наша малышка пойдет и поиграет с остальными, пока я поговорю с инспектором. Давай!

Тесси убежала, прихрамывая и подпрыгивая, с радостным лаем вскочила на низкую каменную стену и через крокусы помчалась за другими собаками. Все они понеслись на зеленый склон холма, где серый пони поднял глаза посмотреть, что это за шум, тряхнул головой и снова нагнулся к траве. Впервые с тех пор, как началось это дело, инспектор почувствовал себя лучше.

— Что же с ней было? — спросил он у графини.

— Да ничего серьезного. Несколько треснувших ребер, которые заживут сами собой, пара часов под капельницей, два или три шва, небольшая доза витаминов. Я брала собак похуже, чем Тесси.

— Но… я слышал…

— Что ее усыпят? Да, так бы и произошло, если бы Катерина сделала по-своему, но у ветеринара хватило здравого смысла позвонить мне. Он и мой ветеринар тоже, понимаете, и он знает, что Тесси всегда остается здесь, когда Оливия временно отсутствует, поэтому он сказал мне прийти и забрать собачку. Она такая миленькая лапочка, в ней нет ни капли аристократической крови. Я всегда утверждала, что ее мать сбежала из цирка и подцепила первого же бродячего пса, который попался ей на глаза. Как вы считаете? — Инспектор промолчал, и она продолжила: — Знаете, у меня когда-то был очаровательный английский бульдог — так вы очень мне его напоминаете. Бедолага умер от чумки. Вы хорошо знаете английский?

— Нет, боюсь, что не очень, — признался Гварначча.

— Жаль. Могла бы показать вам статью о нем в английском журнале. Стоящее чтение. Присядьте. Вы не возражаете, если мы посидим на воздухе? Такой приятный день. Я люблю зимнее солнце, и мне нравится смотреть на крокусы. Не думаю, что они когда-либо выглядели лучше. Если бы еще Оливия была здесь…

Они сели на кованые стулья за простой, грубой выделки стол. Собаки безуспешно старались привлечь внимание пони, пасущегося среди оливковых деревьев. День был действительно прекрасный. Время от времени серые облака заслоняли солнце, и инспектор пользовался моментом, вытирал глаза салфеткой и снимал темные очки.

— Вам обязательно их надевать?

— Да, к сожалению. Это из-за аллергии.

Огромная коричневая собака в несколько прыжков приблизилась к ним и, задыхаясь, остановилась перед инспектором, уставившись на него с надеждой.

— Нет, Цезарь, мы никуда не пойдем. Нам надо поговорить. Беги, поиграй с другими. Давай! Какая именно аллергия?

— На солнце. Солнце вредно для моих глаз.

— Должно быть, это сильно осложняет жизнь. Вы ведь сицилиец, правда?

— Да, из Сиракузы.

— А-а. Ну, вы кажетесь не худшим представителем сицилийцев.

— Благодарю. Можно я задам вам несколько вопросов о Катерине Брунамонти?

— Ядовитая маленькая мерзавка. Никогда в жизни не называла и не назову ее так в присутствии Оливии. А почему вы ею интересуетесь?

— Ну… может быть, потому, что думаю о ней так же, как и вы. Она завидует своей матери?

— Пожалуй… Правда, большинство девочек завидует, если мать успешна, а Оливия еще и красивая женщина. Проблема Катерины в том, что она совершенно чокнутая, как ее отец. Они сказали вам, что она не добавит ни цента?

— К выкупу? Нет. Я беседовал об этой проблеме с мистером Хайнсом, однако деньги… мы не обсуждали.

— Почему же? Деньги и есть проблема. Эти двое детишек имеют по двадцать тысяч долларов, инвестированных в Штатах, — мне не следовало сообщать вам этого, но кто-нибудь все равно проговорится, — а я отдаю все до последней лиры, которая сейчас есть на руках, для спасения Оливии. Да черт с ним! Леонардо уже предложил все, что имеет, но эта чертовка не расстанется ни с одним центом. Вы в курсе, что она продала украшения Оливии? Все, что подарил ей Патрик, — ведь большая часть драгоценностей Брунамонти ушла много лет назад на оплату долгов Уго. Лишь кое-что из уцелевшего маленькая мадам хранит для себя. Обратили, наверное, внимание, что она носит? Обручальное кольцо ее матери, доставшееся Оливии от Уго, которое прежде принадлежало его матери. Не пожелала поставить свою подпись под закладной на палаццо, который называет домом своего отца. Можете в это поверить? Дом ее отца! Видишь ли, семейного наследства не должен касаться тот, кто, несмотря ни на что, является чужаком! Вместо этого следовало бы заложить или продать бизнес Оливии, ведь это позор для имени семьи — пачкаться торговлей. Вы слушаете?

— А жена Брунамонти не должна работать… Кто-то рассказал мне, что из-за этого муж ее бросил.

— Совершенно верно. И поскольку у Катерины нет талантов, нет специальности, нет никаких навыков, то решено, что дочь Брунамонти тоже не должна работать.

— А университет?

— Мне следовало бы добавить «нет мозгов». Не продержится и года.

— Боюсь, вы правы. Она сказала мне, что уже бросила учебу…

— Из-за похищения Оливии?

— Да. Да, она сказала…

— Совершенно чокнутая. Оливия пыталась привлечь ее в бизнес десятками различных способов, но это всегда заканчивалось катастрофой. Поэтому Катерина решила, что это ниже ее достоинства. Она хочет разогнать мастерскую, запереться в огромном доме и играть «графиню Брунамонти» для всех, кто это оценит. Это все, на что она способна.

— Но как она сможет выжить?

— Как выживал ее отец? Не выжил, и она не сможет. Хотя должна сказать, что старина Уго был гораздо более приятным в молодости, чем его дочь. Безумный, зато очаровательный. В юности я сама была немного в него влюблена.

— Вы не вышли замуж? — спросил инспектор, потому что она не носила кольца.

— Четыре раза была. Утомительное занятие. Большинство мужчин зануды. А сейчас мне некогда. Кроме того, мне гораздо веселее с подругами, такими, как Оливия. Она прекрасная женщина, и я действительно восхищаюсь ею. Вот почему я готова одолжить семье деньги, но этого недостаточно. Хотела бы я знать, откуда взялась эта громадная сумма — восемь миллионов лир? — Инспектор сказал ей, что размер фамильного состояния не без помощи Катерины определил наводчик. — Фотограф? Мерзкий тип!

— Вы знакомы с ним?

— Я не знакома, но Оливия затащила меня на его мерзкую выставку со странными фотографиями Катерины. Девчонка была так глупа, что подумала, будто он заплатит ей как модели, но все, что она получила, — это подписанная им фотография, на которой она запечатлена в балетной пачке.

— Да, я ее видел.

— В самом деле? Ну, тогда вы видели все, на что она способна. Позировать. А бедная Оливия потратила состояние на ее уроки танцев — пять дней в неделю и куча модной одежды для примы-балерины — до тех пор, пока ее вежливо не попросили уйти. Можете представить себе ее танцующей? Точно так же она никогда не могла даже усидеть на лошади! Конюх, который работал у меня несколько лет назад, был обязан учить ее здесь верховой езде. Это его с ума сводило. Вы бы посмотрели на роскошный костюм, который ей купила Оливия! Девчонка приехала и, пока конюх выезжал для нее Пегаса, сидела тут, критикуя его езду! Потом, как только она оказалась в седле, началось: «Я хочу вниз! Снимите меня!» В конце концов Пегас повиновался и сбросил ее в канаву, что избавило нас от дальнейших неприятностей. Не сомневаюсь, что вам также продемонстрировали фотографию, где она сидит верхом.

— Да, я видел ее на стене.

— Очень неестественно держится в седле. Как там американцы говорят? Будто ей ручку от метлы в зад вставили.

— Я, право, не знаток…

— Когда-то я была замужем за американцем. Сначала все было очень мило, но потом он стал настаивать на возвращении домой в Америку, и мы расстались. Он любил парусный спорт. Утонул. Жаль, честное слово. Здесь становится свежо. Могу я вам предложить выпить? Виски? Я позову Сильвию.

— Сильвию?

— Служанку Оливии. Я говорила, что собираюсь привезти ее сюда. Пусть побудет здесь до возвращения Оливии домой. Она, откровенно говоря, абсолютно бесполезна, разве что помогает мне мыть собак. Так виски или что-то другое? Предпочитаете красное вино?

Инспектор отказался и от вина, но ушел в хорошем настроении и разгоряченный, словно выпил. Графиня его немного встревожила, и все же он доверял ей, верил ее сердцу и уму. После разговора с капитаном стоит попробовать убедить ее позволить пометить банкноты, которые она передаст семье, в надежде в дальнейшем проследить их. Такое иногда удается, однако многое зависит от возможностей похитителя, которых в случае с Пудду может быть великое множество, учитывая его связи и контакты в преступном мире. Как тут не пожалеть, что похититель не Салис.

Придя домой вечером, прежде чем появиться на кухне, он принял душ и переоделся. Тереза вздохнула с облегчением. Она всегда с трудом сохраняла самообладание, когда он становился рассеянным и подавленным. И если в такие минуты она спрашивала, что случилось, то он всегда заводил одну и ту же песню о том, что его подчиненных постоянно вызывают на дежурства и заставляют выполнять работу, которая не входит в круг их служебных обязанностей, что Лоренцини приходится в одиночку руководить…

Она начала осторожно:

— Ты неплохо выглядишь. Хорошие новости? Он обнял ее сзади за талию и ничего не стал рассказывать, сказал только:

— Я голоден.

— Ну, это не новость. На ужин бифштекс и тушеная свекла. Есть еще несколько твоих любимых роллов.

Он с удовольствием съел ужин, а после позволил уговорить себя подняться в комнату мальчиков, чтобы провести с Тото воспитательную беседу. Он давно обещал это сделать. Он сказал сыну, что надо больше учиться и меньше полагаться на свои таланты. Речь состояла примерно из трех-четырех предложений, была произнесена торжественным тоном и сопровождалась свирепым взглядом. Инспектор остался собою доволен.

Тото проныл:

— Ну, па-а-ап…

Единственное, о чем инспектор рассказал Терезе перед сном, касалось Тесси, которую, как он считал, усыпили, и вдруг, к счастью, он обнаружил собачку живой и невредимой в доме у графини.

— Так хочется надеяться, что несчастную женщину удастся спасти и она вернется домой. Есть о ней какие-нибудь новости?

— Капитан уверен, что она пока жива. Семья собирается платить, но, кажется, не может собрать всю сумму. Нас родственники вывели из игры, а это может подвергнуть жертву лишней опасности.

— А разве ты не можешь что-то предпринять?

— Нет, пока мы точно не узнаем, где она. И даже тогда это может быть очень рискованно.

Если он не сказал жене о графине Кавиккьоли Джелли, хотя знал, что ей интересны такие люди, то только потому, что тогда ему пришлось бы обсуждать Катерину Брунамонти. Именно из-за нее он не сразу увидел известные ему факты в истинном свете, потому что не в силах был поверить в то, о чем подозревал. А сейчас он не хотел говорить о своих подозрениях.

И все-таки сегодня он спал лучше, чем когда-либо с тех пор, как началось расследование. Его не мучили запутанные сны, он не видел ни собак, ни фотографий, и, хотя утреннее пробуждение было не из приятных, инспектор встретил его со спокойной уверенностью и пониманием того, что делать дальше. Ему придется начать все сначала: выслушивать людей, рассказы которых он уже слышал, только на этот раз ясно понимая подтекст.

Он позвонил ей из офиса и, пока ждал ответа, вспоминал, как увидел ее впервые: она сидела вот на этом стуле очень прямо, голова повернута немного в сторону, напряженная и настороженная, бриллианты мягко сверкали на пальце.

— Алло! — Услышав ее голос, инспектор представил ее высокое белое тело в дверном проеме. «Я знала, что ты передумаешь». Будто отдавшийся в ушах звук этого голоса, холодного, насмешливого, заставил его вздрогнуть. — Кто говорит? — произнесла Катерина.

Он взял себя в руки. Надо действовать внимательно и осторожно. Одно пока было ему неясно: чего она от него-то хотела? «Совершенно чокнутая», — сказала про нее графиня.

Гварначча чувствовал, что немного побаивается ее, потому что сейчас понимал, как трудно, должно быть, ее брату защищать себя или свою несчастную мать от существа столь слабого. Слабого и капризного как малое дитя. Вся беда в том, что она не ребенок, она достаточно взрослая и может навредить. Он говорил с ней короткими фразами, ощущая сильное внутреннее напряжение, и все пытался понять, чего она собирается от него добиться.

— Раз они не хотят, чтобы вы сюда приходили, я ведь могу прийти к вам в участок?

Зачем? Зачем?

— Возможно, не стоит, чтобы вас видели…

— Я ничего не имею против этого. Я сообщила всем, что я единственный человек, который с вами сотрудничает. Если Оливию не спасут, никто не сможет сказать, что это случилось по моей вине.

Вот и ответ. Сохранить деньги и демонстративно помогать карабинерам — значит «никто не сможет сказать, что это случилось по моей вине».

Инспектор почувствовал, что у него похолодело в животе. Голосом, лишенным всякого выражения, он посоветовал ей не задавать домашним вопросов, а только наблюдать и докладывать, если узнает что-то новое.

— Я так и сделаю, — пообещала она, — вот увидите.

— Я хотел бы сказать несколько слов вашему бра… — Он не успел договорить, а она уже повесила трубку.

Инспектор пытался связаться с Леонардо, звонил с небольшими интервалами все утро, но к телефону всегда подходила сестра, и ему никак не удавалось пробиться сквозь ее барьер.

— Он занят другими вопросами, поэтому я контролирую все звонки. Вы не представляете, сколько людей докучает нам все дни напролет.

— Полагаю, они беспокоятся о вашей матери.

— Ну, их слишком много. Телефон всегда занят, когда мне надо позвонить. Это смешно. У некоторых людей совершенно отсутствует здравый смысл.

Инспектор сдался.

Он поговорил с капитаном Маэстренжело в офисе прокурора. Фусарри был насторожен, заинтересован и курил свои крошечные сигары в неправдоподобных количествах.

Капитан выглядел встревоженным.

— Если вы потеряли контакт с сыном жертвы и не верите дочери, каковы наши шансы пометить банкноты? — спросил он.

— Шансы неплохие, — ответил инспектор.

— Кто поможет? — поинтересовался Фусарри. — Кавиккьоли Джелли?

— Да.

— Почему именно она?

— Потому что я ей доверяю. И…

— И?

— Потому что это ее деньги. И единственная надежда когда-нибудь получить хотя бы часть назад.

— Интересно, сколько раз вы с ней встречались?

— Дважды.

Фусарри погасил сигару и потянулся:

— Маэстренжело, не представляю, где вы его раздобыли, но этот человек — гений!

Инспектор насупился. Он привык, что над ним подтрунивают, но сейчас, он полагал, было не время для легкомысленных замечаний. Фусарри поднялся и начал расхаживать взад-вперед по кабинету, с наслаждением разминая руки и ноги, словно готовился к чему-то приятному.

— Я знаю Элеттру всю жизнь, и вы превосходно разобрались в ее характере. Я уговорю ее позволить нам пометить банкноты. Дальше. Наводчик?

— Если это тот человек, о котором я думаю… Возможно, вы или капитан…

— Нет. Грубоватый ход. Не хотелось бы, чтобы он удрал из города. Что скажете, Маэстренжело?

— Полагаю, это насторожит преступника, хотя я не думаю, что он сбежит. Я арестовывал его за кражи предметов искусства на виллах. Он хладнокровен и очень, очень самоуверен. Гварначча предлагает устроить что-то вроде обычной проверки в связи с кражей картины, просто чтобы присмотреться.

— Кража картины? — Фусарри поднял бровь. — Вы припомнили украденную картину, инспектор?

— Нет, нет… — Гварначча, глубоко смущенный, разглядывал свой ботинок. Он ждал, что говорить продолжит капитан, и почувствовал смущение. Если б дело вел какой-нибудь другой прокурор, инспектор даже и не ожидал бы, что его вообще пригласят на это совещание. В крайнем случае он сидел бы неподвижно в углу, прячась за солидной антикварной мебелью. Никто не пришел ему на помощь, так что пришлось продолжать самому: — Картина была украдена в Париже, что наводит на мысль…

— Коро? Понял-понял. Ну, в этом мы не можем его обвинить, поскольку он находился здесь. — Прокурор замер, замолчав, и взглянул в лицо капитану. — Он здесь!

— Да. Как только Гварначча направил мне досье, я послал сотрудника присматривать за его домом. Мы связались с группой «Культурное наследие». В нашем случае речь может идти только о двух кражах, причем одна из них ему не по зубам. Значит, остается другая. — Маэстренжело передал Фусарри лист из досье.

— Два пейзажа… Хм. И что, он никак не может быть с этим связан?

— Маловероятно.

— Ну, все же они послужат нашим целям. Проведем обычную проверку. Она внушит ему опрометчивую уверенность, что о его участии в похищении мы и не подозреваем. И кто, несомненно, мастерски проведет ее, если не инспектор? Великолепно! Хорошо, Маэстренжело, скажите, что дает ваше скрытое наблюдение в горах?

Инспектор расслабился, пока их внимание отвлеклось на вопросы, лежащие за пределами его компетенции, а он мог спокойно слушать. Заметили человека, который каждый вечер на мопеде привозит сумку с провизией и оставляет ее на разрушенной ферме у подножия холма. По-видимому, сумку забирали ночью. Это был пастушок, по словам местных карабинеров, четырнадцатилетний родственник Пудду. В настоящее время эта информация была практически бесполезной. Мальчик мог ничего не знать, и эта ниточка никуда бы их не привела. Количество возможных охранников вычисляли, отслеживая передвижения подозреваемых за период более трех дней. Один — горбатый мясник с центрального рынка — зачастую приходил домой под утро, хотя предполагалось, что в это время ему следовало спать. Другой имел собственный бизнес — канистры с бензином и дрова — и тоже исчезал на долгое время, часто ночью. Оба они работали с Пудду прежде: первый переправлял еду, второй начинал так же, а позднее стал охранником. Оба имели судимости. Третий подозреваемый не привлекался к суду за киднеппинг, но в течение многих лет время от времени работал на Пудду и имел довольно длинный список мелких правонарушений. Недавно, по словам Бини, он отбыл срок за поножовщину в баре между кланами Салиса и Пудду. Любые попытки арестовать этих людей могут подвергнуть жертву опасности. Маловероятно, что они принимали участие в вывозе графини из палаццо, скорее всего, этим занимались городские сообщники Пудду, тосканцы либо сардинцы. Ни они, ни наводчик, очевидно, не имели никаких прямых контактов с фактическими похитителями, за исключением того момента, когда жертву схватили некие одетые в маски люди. Вероятно, им заплатили сразу после того, как они выполнили свою часть работы.

Как только карабинеры точно узнают, кто наводчик, хотя против него, возможно, не найдется никаких веских улик, они смогут назвать имена почти всей банды. Но аресты можно производить, только когда жертва будет спасена или в случае крайней необходимости. После освобождения жертвы преступники могут затаиться или покинуть страну. Оставалось только ждать.

Инспектор нанес визит фотографу. Он отправился к нему в форме и прихватил с собой человека из группы «Культурное наследие», которая располагалась на противоположном конце садов Боболи. Он считал, что разговор следует вести специалисту, оставив себе роль наблюдателя. Студия на виа Санто-Спирито была довольно невзрачная, однако ломилась от дорогой на вид аппаратуры. Инспектор ничего не знал о фотографии, но даже ему было ясно, что это не та студия, в которую обычно приходят, чтобы заказать фотографию для паспорта или снимок первого причастия. Художественная съемка, подумал он, вспоминая историю с «мерзкой выставкой». И, определенно, не свадеб и крестин.

Джанни Таккола был точно таким, каким описал его капитан, — хладнокровным и самоуверенным. Его черные волосы были коротко по моде подстрижены и блестели, одет в синий костюм, под ним — черная рубашка без ворота. Когда речь зашла о двух пропавших пейзажах, его лицо приняло саркастическое выражение.

— Вы обнаружите их в каталоге следующего аукциона «Сотби» в Нью-Йорке. Не украдены, просто вывезены.

— Эта мысль, — сказал коллега инспектора, — тоже приходила нам в голову, но мы подумали, что уважаемая семья вряд ли сама пойдет на такое…

— Равно как и я. — Таккола быстро повернулся, думая поймать инспектора разглядывающим множество увеличенных фотографий Катерины Брунамонти, обнаженной и держащей блестящую змею. Это ему не удалось. Инспектор никогда не смотрел прямо на вещи, которые хотел изучить. Он позволял им находиться на периферии зрения, пока сосредоточивал взгляд на чем-то еще — сейчас, например, он пристально разглядывал пыльную каменную скульптуру.

— Вы предпочитаете одетые камни обнаженному телу? — осведомился Таккола, не в силах сдерживать свое высокомерие и приглашая инспектора повернуться к фотографиям Катерины.

— Нет-нет, — вежливо сказал инспектор, вынужденный теперь позволить взгляду охватить целую серию увеличенных снимков, покрывавших большую часть стены. Они были черно-белые и с такой поразительной светотенью, что в них не было ничего порнографического или даже эротического. Они были просто зловещие.

— Очень впечатляет… — Теперь на периферии его взгляда находился видавший виды старый шезлонг, задрапированный длинным куском черного шелка.

Таккола пожал плечами:

— Честно говоря, сам я предпочитаю мальчиков, но вы понимаете, клиент есть клиент. Возможно, стоит перефразировать один из этих плакатов, что вешают в барах, где не хотят давать кредит. Что-то вроде: «Просьба секс не заказывать, отказ обижает». Разве мог я обидеть отказом богатую крошку? Она финансировала мою выставку. И к тому же оказалась девственницей, что сделало ситуацию еще пикантнее. Почти, но не совсем так же хороша, как стройный мальчик. А сейчас, если я ничем больше не могу быть вам полезен…

Пока они спускались по каменной лестнице, инспектор сказал:

— Мерзкое местечко.

— Да это еще что! Вам следует посмотреть на виллу шестнадцатого века, в которой он живет. Наполненную сокровищами искусства, законно приобретенными на его незаконные доходы. Мраморный бассейн в саду, окруженный скульптурами.

— И как долго он шел к этому?

— Недостаточно долго, инспектор. Недостаточно долго. Я искренне надеюсь, что вы прижмете его за это похищение, но боюсь, шансов у вас немного. Он умный ублюдок.

На улице они расстались, и инспектор срезал путь, пройдя через пьяцца Санто-Спирито позади церкви.

— Черт возьми! — Он уже забыл о привратнике и закрытых дверях. Поднял руку, чтобы нажать на звонок, и тут заметил рядом с ним надпись: «Компания «Contessa». Тогда он постучал. Недолгое ожидание, затем шаги. Синьора Верди потянула одну из огромных тяжелых дверей. Он помог ей, и она предупреждающе приложила палец к губам.

— Так нельзя, — прошептала она. — Обо всех посетителях докладывают привратнику, и он звонит наверх ее сиятельству и спрашивает, можно ли им войти. Я не знаю распоряжений относительно вас.

— Об этом не беспокойтесь.

Она поторопилась провести его в мастерскую.

— Из друзей Оливии, как нам кажется, пускают только тех, кто может дать деньги. Есть какие-нибудь новости?

Каждая пара глаз в комнате следила за ним, все ждали, что он ответит.

— Ничего не могу вам сказать. Я просто пришел на минуту, поговорить. Я не задержу вас надолго. — На самом деле он уже все понял. — У вас есть под рукой один из ваших ярлыков?

— Разумеется…

Она достала с полки наполовину опустошенную коробку. Значит, пока ярлыки по-прежнему используют, и это порадовало инспектора. Он вынул один:

— Помните, вы говорили мне, что обсуждалось предложение вышивать на ярлыках имя Брунамонти, а не просто «Contessa»?

— Я говорила? Не помню. Мы все были так расстроены. Однако это правда. Была такая идея — все из-за пиратских копий, но ее сиятельство…

— Да, в прошлый раз вы так и сказали. Вы имели в виду синьорину Катерину?

— Разумеется! «Я — Брунамонти, — говорила она своей матери в этой самой комнате, — а ты — нет». Сердце Оливии было разбито — не из-за ярлыков, как вы понимаете. Ну что я могу сказать, все мы, кроме ее матери, вздохнули с облегчением, когда она сочла ниже своего достоинства заниматься бизнесом, и мы в последний раз увидели, как она выходит отсюда. Как она себя вела! Критиковала дизайнеров, насмешничала над швеями. По ее словам, она-то любую работу могла бы сделать лучше. Мы терпели это ради Оливии, но можете себе представить, что люди с тридцатилетним, а то и с большим опытом чувствовали, когда их высмеивала невежественная дурочка — Брунамонти она или не Брунамонти. Между прочим, она сама себя наказала, когда решила, что на подиуме будет выглядеть лучше, чем профессиональная модель. Это было на показе в Милане. Играла музыка, паршивая девчонка стояла там, одетая в платье невесты, — гвоздь программы Оливии, и не смогла и шагу ступить по подиуму. Замерла, словно парализованная. Что за сцена! Кстати, это был последний раз, когда мы ее вообще видели, и слава богу! У нее нет талантов брата, я уж не говорю о здравом смысле и уважении к другим людям, но и она могла бы помочь, если б хотя бы вести себя умела. — Лицо синьоры Верди раскраснелось от воскрешенного в памяти гнева. — Просто невероятно, какие они разные!

— Понимаю. У меня самого два сына, и они очень разные, отличаются, как небо и земля…

Он рассказывал ей о сыновьях, пока она не успокоилась, а затем ушел, поделившись напоследок хорошей новостью: собачке Оливии больше ничего не угрожает.

— Вы меня просто осчастливили! Леонардо знает?

— Может, и нет. Я пытался дозвониться ему, но…

— Ясно. Ну, тогда я поднимусь наверх прямо сейчас. Это придаст ему силы. Малышка Тесси в безопасности!

Инспектор направился в расположенный по соседству бар Джорджо и заказал кофе.

— Я сам для вас приготовлю. Как продвигается дело? — спросил хозяин.

Инспектор неопределенно тряхнул головой и ответил вопросом:

— Что говорят на улице?

— Ничего, можете поверить. Как и газеты. Если новостей нет, они их придумают. Помяни черта…

Инспектор оглянулся и увидел, как в дверь неторопливо входит толстяк Нести со словами:

— Мне кофе. — Из уголка губ у него свисала незажженная сигарета — явный признак того, что он снова пытается бросить курить. Он буркнул инспектору: — Если ты не в состоянии найти похитителей, почему бы по крайней мере, не арестовать эту идиотку дочь, как-ее-там, и держать ее подальше от нашей редакции?

— Она приходит в редакцию?

— Приходит? Да она у нас поселилась! Она и сейчас там крутится, вешает кому-то лапшу на уши. Я сбежал, когда увидел, что она идет. Но я догадываюсь, что там сейчас происходит. Ее больше интересует ежедневная публикация ее портретов в газете, чем возвращение матери, — ведь это для нее единственная возможность когда-либо появиться в новостях, ну, если, конечно, кто-то из моих коллег ее не пристукнет, что, вполне вероятно, и происходит в эту самую минуту. Бога ради, можешь ты закончить это дело? Мне надо возвращаться, посмотри, я, как и ты, прячусь за темными очками. — Он допил остатки кофе и с той же сигаретой во рту побрел прочь на оживленную улицу.

— Что это с ним? — спросил Джорджо. — Правда, я его в хорошем настроении-то и не видел никогда, трезвого, во всяком случае. Но сегодня что-то особенное.

— Кажется, ему не нравится дочь графини Брунамонти. Сколько я вам должен?

— За счет заведения. Правильно не нравится… Хотя я не знаю ее лично: никогда сюда не приходит. Как уж ее зовут?

— Катерина.

— А… Слышали прогноз? Вчера вечером в новостях передавали, что погода стоит слишком теплая для этого времени года… Что за!..

Стеклянная дверь бара с громким стуком захлопнулась, заставив все вокруг содрогнуться. Один из официантов снова открыл ее и закрепил понадежнее.

— Видите, — сказал Джорджо, — слишком жарко. Должно быть, собирается гроза — такие порывы ветра.

Но это были не порывы ветра.