Шел дождь. Гроза закончилась, и небо просветлело, но все вокруг было еще укрыто пеленой легкого тумана, и, мягко капая на мокрую землю и листья, продолжал моросить мелкий дождь. Инспектор стоял в маленькой гостиной у застекленной двери, ведущей на террасу. Он наблюдал за дождем, ожидая, когда тот закончится, и пару раз, видя перед собой лишь туманную дымку, выходил на террасу, но частые капли сразу же покрывали его лицо, плечи форменного пиджака. Инспектор, словно кошка, не любил дождь. Человек, обязанный весь день находиться в форме, не может его любить. Нельзя спрятаться под зонтиком, нельзя снять промокшую форму и надеть что-то другое, пока она сохнет. Если уж вымок, так и ходишь мокрый.

Поэтому инспектор ждал, выглядывая в сад и время от времени выходя на дорожку, убедиться, кончился ли дождь. Инспектору очень хотелось подойти к пруду с лилиями. Птицы заливались мелодичной трелью, но дождь не прекращался.

Сегодня утром они с капитаном побывали в судебно-медицинском институте. В этой удушающей жаре кажется, будто это было несколько дней назад. Тело сэра Кристофера доставили туда днем ранее. Прокурор связался с его личным врачом, который был совершенно невозмутим.

— Безусловно, я обратил внимание на рану на голове. Сэр Кристофер перенес ряд микроинсультов, а несколько месяцев назад произошел более серьезный, в результате которого парализовало его правую сторону и нарушилась речь. Я предложил ему лечь в больницу, но эта мысль очень огорчила сэра Кристофера. Я не счел возможным настаивать. Мне сказали, что при нем постоянно находится молодой человек, студент-медик. В последнее время сэр Кристофер был прикован к инвалидному креслу, и единственное, что он мог выполнять самостоятельно, — это ползать. Другими словами, он мог переползать из кровати в инвалидную коляску, из коляски в кресло и так далее. Для чего-то более сложного или потенциально опасного — ну принять ванну, например, — ему требовалась помощь. Я предполагаю, он попытался сделать самостоятельно что-то подобное и, упав, разбил голову. Рану перевязали, и потом, чтобы осмотреть ее, мне пришлось снять повязку. Я обнаружил поверхностную ссадину, которая никак не могла послужить причиной его смерти. Пожалуйста, можете задавать мне любые интересующие вас вопросы.

Однако вопросы ни к чему конкретному не привели.

— Нет, я не осматривал левую руку и кисть, поскольку у меня не было на то причин. Могу сказать, что смерть наступила примерно за двенадцать часов до моего приезда к сэру Кристоферу. Его секретарь мне позвонил без чего-то восемь. У меня было два срочных вызова на дом, поэтому на виллу я приехал около девяти тридцати. Сэр Кристофер лежал в постели — там же, где его нашел ухаживавший за ним молодой человек, который, как обычно, зашел в комнату около семи тридцати утра. Тело находилось в естественной позе, постель аккуратно застлана. По всей видимости, последний инсульт произошел во сне. Я не заметил ничего подозрительного. В противном случае я бы обязательно предупредил соответствующие органы. В течение долгого времени сэр Кристофер тяжело болел, и его кончина, безусловно, не была неожиданной. Результаты вскрытия подтвердят причину смерти — инсульт, которому, возможно, сопутствовало кровоизлияние, вследствие чего ухудшилось состояние артерий.

Действительно, результаты вскрытия это подтвердили. Патологоанатом глянул на Маэстренжело, затем на инспектора поверх трупа, наполовину вытащенного из холодильника. Срезанный по кругу череп пришит обратно большими черными стежками.

— Что вы скажете о ране на голове? — спросил Маэстренжело.

— Рана поверхностная.

— А рука? Пальцы?

— Тут уже вопрос к вашему ведомству. Он не мог сломать руку, падая с кровати.

Вспомнив историю с Сарой Хирш, инспектор сказал:

— Ему нельзя было волноваться, нервничать, чтобы снова не спровоцировать инсульт. Он с детства страдал ревматизмом. Если кто-то напал на него, выкрутил, сломал руку, могло ли это... Ну, вы понимаете.

— Повысить его давление, участить пульс, ускорить блокаду и разрыв артерии? Вы об этом?

— Я... Да.

— Нет.

— Нет?..

— Без сомнения. Взгляните. — Патологоанатом приподнял холодное восковое тело. — То, что вы видите на спине, это трупные пятна...

— Минуту. — Капитан посмотрел на красные пятна затем на патологоанатома. — Вы можете подтвердить то, что он умер на спине?

— Я могу подтвердить, что он пролежал на спине в течение нескольких часов, возможно, почти сразу после смерти. Чтобы появились трупные пятна, должно пройти какое-то время. Если вскоре после смерти тело передвигают, тогда под его тяжестью кровь собирается в соответствии с новым положением тела. Что касается меня, я придерживаюсь следующего мнения: плечо было вывихнуто и пальцы сломаны уже после его смерти, при жизни реальных повреждений не было. Переломы и разрыв мягких тканей произошли после смерти. Зачем кому-то выкручивать руку мертвому человеку? Это штучки похоронных бюро.

— Нет, нет... — Эти огромные швы напомнили инспектору о той парикмахерше... Он не видел ее с тех пор, как они забрали Энкеледу из больницы, — Нет. Он позвонил мне и рассказал об этом. Отказался хоронить тело. Он бывший карабинер, понимаете...

— Ну, тогда я не смогу вам помочь. Иногда служащим похоронных бюро приходится выкручивать конечности, если труп сразу после смерти не был вовремя уложен в нужном положении и трупное окоченение не позволяет одеть тело.

— Он его не одевал, — подчеркнул капитан. — Он сразу позвонил нам. Мужчина предположительно умер в своей постели, скорее всего, во сне. Тело уже было уложено, когда его осмотрел его личный врач и засвидетельствовал смерть.

— Я уже сказал, это ваша работа. — Патологоанатом задвинул ящик обратно в холодильник.

Дождь все никак не прекращался. Инспектор ждал, теперь уже стоя на террасе под навесом. Он обнаружил, что, вместо того чтобы смотреть на затянутое туманной дымкой обманчивое небо, лучше наблюдать за листьями вьющейся розы и глицинии, которые были в его поле зрения. Можно заметить, как мелкие капли дождя легко шевелят листья.

Работа карабинера. Эта работа может принести столько бед, если ее не выполнять тщательно, и доставит еще больше хлопот, если ее выполнять.

Во всяком случае, этим делом занимался капитан Маэстренжело.

— Действуя на основе полученной информации, они должны были независимо от ситуации сделать все, что положено, чтобы установить обстоятельства смерти. Необходимо определить УСНС. — Он никогда не расшифровывал эту аббревиатуру: убийство, суицид или несчастный случай. — Стандартная процедура, — извинился он перед всеми, кого пришлось потревожить. Человек, идеально подходящий для такой работы.

Инспектор постарался бы сделать ее, даже не выезжая на место. После обеда за ним должен был заехать капитан. Пока инспектор ждал его, ему позвонили из кабинета прокурора и сообщили, что Ринальди вышел из дома и движется по виале Петрарка, за ним следует хвост в оперативной машине.

Когда инспектор объяснил, по какой причине он не может поучаствовать в слежке, трубку взял сам прокурор:

— Не волнуйтесь. Думаю, нам лучше держать его на длинном поводке. Позвоните мне, когда вернетесь, я сообщу, куда он пошел.

На вилле Л'Уливето ворота инспектору и капитану открыл молодой садовник, исполняющий в августе, как он объяснил, обязанности швейцара.

— Здесь полно народу, — сказал он, понизив голос. — Рад, что вы приехали. Честно говоря, я думал, что ради приличия они подождут, пока он умрет, но последнее время они совсем совесть потеряли, так что, я думаю, не стоит удивляться.

На этот раз уже инспектор сказал:

— Нам надо будет поговорить потом.

— Вы меня просто позовите. Они велели мне снова открыть оранжерею. Они ведь не сделали ему ничего плохого, да?

— Я не знаю.

— Я позвоню в дом, сообщу о вашем приезде. Пройдите через главный вход. Там конечно же тоже нет швейцара. Вам лучше быстрее попасть в дом, а то вон какие тучи набежали, сейчас опять польет.

За холмами слышались раскаты грома, ветер дул горячий и влажный. Когда инспектор и капитан, подъехав к дому, вышли из машины, на улице совсем потемнело.

Они были уже в зале, выложенном мозаикой, с его покрытым пылью фонтаном, когда раздались оглушительные раскаты грома и начался ливень. В темноте зала они знали, куда им идти. В доме не было прислуги, и свет струился только из комнаты слева, где прошлый раз инспектор заметил заплаканного юношу и медленно гладящего его Портеуса.

Из-за раскрытой двери слышались громкие голоса, не поднимавшиеся до крика, но властные и самоуверенные. Спросив разрешения, капитан первым зашел в комнату, инспектор последовал за ним, оставаясь на шаг или два позади.

В комнате наступила тишина, лишь дождь стучал в высокие окна. Официальные лица из департамента налогообложения, из министерств, занимающихся предметами изобразительного искусства, молчали вопросительно. Худой белокурый юноша, стоявший немного в стороне от всех, молчал испуганно. Однако ни капитан, ни инспектор не взглянули на этих людей. Все их внимание привлекли три человека в центре группы. Казалось, воздух вокруг них был наэлектризован. Это были Портеус, красивый молодой адвокат и Ринальди. Первые двое смотрели настороженно, но уверенно, а Ринальди даже вызывающе. Пока инспектор и капитан ехали по территории от ворот виллы до дома, у него было время, чтобы подготовиться к их появлению, но лицо его пылало огнем.

— Добрый день, синьор Ринальди, — сказал капитан. — Господа...

Каждый из них по-своему поприветствовал капитана. Хотя, возможно, Ринальди ничего не ответил. Инспектор его даже не слушал. На Ринальди он бросил лишь беглый взгляд. Большие глаза инспектора обшаривали огромную гостиную с ее пыльными парчовыми креслами и гобеленами. Он словно увидел в темноте дорожный знак, который так давно искал и который указывал ему на... Ренато Ринальди... «Дорогой Ренато, чей прекрасный вкус к живописи и скульптуре повлиял на меня, думаю, даже в большей степени, чем отцовский...»

Знак указывал ему на четвертое действующее лицо. Именно это лицо, изображенное рядом с портретом красивой женщины, написанным маслом во весь рост в ее саду, привлекло внимание инспектора, когда капитан начал свою речь.

«Когда вы зайдете в дом, взгляните на ее портрет в большой гостиной... самая красивая женщина, какую я когда-либо видел... Там также висит портрет моего отца...»

Этот портрет тоже написан маслом. Отец во весь рост в комнате в смокинге. Вот от кого инспектор не мог отвести глаз. Все еще молодой привлекательный Джеймс Роутсли в расцвете сил. Невозможно было не узнать эти черные глаза, ту решительность, которой наполнен пристальный взгляд. Без сомнения, это Джейкоб Рот.

— Налоговая служба попросила меня помочь оценить коллекцию, поскольку я знаком с ее компонентами, и конечно же... — объяснял что-то Ринальди.

Глубоко погрузившись в свои мысли и не отрывая глаз от лица Джейкоба, инспектор тронул капитана за рукав, прервав тем самым их беседу:

— Нужно позвонить прокурору.

Капитану было достаточно лишь взглянуть на инспектора. Ни на секунду не изменив своего обычного серьезного выражения лица, он попросил показать им комнату, в которой нашли мертвым сэра Кристофера, и, как только их провели туда, он попросил оставить их одних. В спальню их проводил Портеус, который явно не хотел уходить, однако, даже если он и собирался протестовать, одного лишь взгляда на инспектора было достаточно, чтобы он тут же удалился, закрыв за собой дверь.

Инспектор с трудом дышал. Запахи, звуки, образы всплывали у него в памяти. Лица живых смотрели на него пристально, безмолвные лица мертвых взирали укоризненно. Мгла и зловоние концлагеря, благоухание и свет цветущего сада...

Да, еще и капитану необходимо все объяснить, логически связать, произнести слова, нужно сказать так много слов...

Инспектор изо всех сил старался запечатлеть в памяти новый образ: небольшая комната, в суматохе сдвинута роскошная мебель, большая дубовая кровать, на которой до сих пор видны вмятины от тела ее несчастного владельца, покрывало отброшено к изножью. Рядом стояла инвалидная коляска. А вот и картина! Картина, принадлежащая Саре, уже не уменьшенная черно-белая копия, а живое, ослепительное полотно. Водяные лилии... «И если мне повезет увидеть, как раскрывается бутон...»

— Гварначча...

— Да. Я сам пытаюсь разобраться в этом. Мой сын как-то однажды показал мне что-то похожее в своем учебнике. Что-то вроде комбинированного кадра. Смотришь и видишь либо оранжевый силуэт чаши, либо черные силуэты двух лиц. Изображение постоянно меняется в зависимости от того, под каким углом смотришь на картинку. Но что самое необычное, даже на долю секунды нельзя увидеть обе картинки сразу. Не знаю, понимаете ли вы меня...

Капитан в недоумении взглянул на инспектора.

— Простите. Этот портрет в гостиной поразил меня, но я понял, что здесь нечему особо удивляться. Когда люди меняют имя, они всегда стараются взять с собой что-то из прошлого, правда? Иногда берут те же инициалы или берут такое же второе имя. Возможно, вы больше меня в этом смыслите.

— Гварначча, прежде чем сюда приедет прокурор, мне нужно... — попытался вставить капитан.

— Да. Роутсли. Мне сложно выговорить эту фамилию, но если посмотреть на ее написание... В конце концов, я видел, как она пишется... Это же его фамилия... Понимаете, о чем я, да? Его настоящее имя. Джеймс Роутсли, отец сэра Кристофера, это Джейкоб Рот. Он сколотил свой капитал, наживаясь на своих же друзьях, евреях, спасающихся от нацистов в тридцатые годы. Затем он, быть может, в Англии изменил имя, женился на богатой молодой женщине, привез ее сюда, потом у них родился сын. В то же время в доме своего отца над магазином на Сдруччоло-де-Питти он оставил беременную молодую еврейку. Сэр Кристофер и Сара были единокровными братом и сестрой. Не могли никак наследство поделить. Мы знаем, что случилось с Сарой, но... — Инспектор подошел ближе к кровати. — Что случилось с тобой?

Когда приехал прокурор, Портеуса и юного Джорджо пригласили описать события, сопутствующие смерти сэра Кристофера. С самого начала было ясно, что Портеус легко с этим справится. А вот мальчишка очень нервничал, говорил с большой осторожностью и только когда к нему обращались. Все остальное время он неотрывно смотрел на Портеуса, который отвечал на вопросы спокойно и уверенно. Все присутствовавшие стояли, в этой комнате никто не хотел садиться.

Оказалось, рассказывать особо было не о чем. Сэр Кристофер провел последний день в своей жизни точно так же, как и многие предыдущие. С помощью Джорджо он встал, как обычно, рано и провел первую половину утра на обеденной террасе, созерцая сад своей матери, его любимое место, к тому же на террасе очень удобно, поскольку она недалеко от этой комнаты. Когда на улице стало слишком жарко, сэра Кристофера перевезли в комнату, где паренек читал ему газеты. На обед он очень мало съел, но выглядел вполне нормально. Затем лег в кровать и немного поспал. Днем разыгралась гроза, и он не смог выйти на свежий воздух. Снова Джорджо читал ему газету, которую сэр Кристофер не мог самостоятельно держать, поскольку после последнего инсульта его правую руку полностью парализовало. Просмотрев с шести до семи, как он обычно это делал, кое-какие деловые бумаги, он съел легкий ужин, и Джорджо помог ему лечь в постель. На плохое самочувствие сэр Кристофер не жаловался. На следующее утро, придя в комнату около семи тридцати и раскрыв внешние ставни и двери на террасу, юноша обнаружил, что сэр Кристофер мертв. Он сразу же позвал секретаря. Безусловно, не так давно произошло ухудшение состояния здоровья сэра Кристофера, но тем не менее смерть наступила внезапно и была для всех ужасным потрясением.

— Ну конечно, — согласился прокурор.

— Понимаю ваше состояние, — произнес капитан, и оба они посмотрели на инспектора.

Что они хотели от него услышать? Весь этот рассказ и поведение парня... Инспектор наблюдал за выражением его лица, вспоминая, как он плакал в тот день. Теперь он напуган, напуган и измучен. А вот Портеус ничего не боится, говорит и говорит, уверен в себе, спокоен. Так зачем же лгать? На этот вопрос может ответить лишь мальчишка.

— После того как вы оставили его в тот вечер, что он делал? — поинтересовался инспектор.

— Думаю, — Джороджо взглянул на Портеуса, — он спал.

Инспектор тоже обернулся к Портеусу:

— А ночью?

— Что, простите? — удивился Портеус.

— Об этом мне следует спрашивать у... Джорджо, правильно? Я вам должен задать этот вопрос. Я так понимаю, что сэр Кристофер полагался на вас, если ночью ему надо было встать.

— Да.

— Как это происходило? Где вы спите?

Джорджо указал на служебную дверь, завешенную шелковыми драпировками на стене.

— Там в коридоре есть небольшая комната, где я сплю, и ванная.

— А шнурок от колокольчика вот здесь, возле маленького столика? Так далеко от кровати?

— Нет. То есть да. Это звонок на кухню. Сэр Кристофер пользовался медным колокольчиком. Я очень хорошо его слышал. Он и на улицу его с собой брал, на тот случай если я ему понадоблюсь.

— А в эту последнюю ночь он вызывал вас?

— Я... Нет... Не припомню такого. — Лицо мальчишки вспыхнуло огнем, он попытался перехватить взгляд Портеуса, но никакой помощи с его стороны не дождался.

— Вам не показалось это несколько странным? Или он никогда не будил вас ночью?

— Обычно будил, да.

— Один раз за ночь? Или два? Как обычно бывало?

— Два. — Шум дождя почти заглушил его слова.

— Вы сказали два раза?

— Да.

Инспектор понял, что у мальчишки пересохло во рту, и немного ослабил хватку.

— Доктор сказал, что сэр Кристофер был мертв уже более двенадцати часов, когда он приехал сюда, так что это вполне может объяснить, почему он не позвал вас ночью. Вы согласны, капитан?

Джорджо облегченно выдохнул — громче, чем отвечал.

— Большое спасибо вам обоим, — сказал капитан. — Теперь мы можем оставить здесь инспектора, чтобы он осмотрел комнату и составил необходимый протокол. Или, может быть, вы хотите?.. — Подняв брови, он вопросительно посмотрел на прокурора.

— Нет-нет, мне все ясно, — отозвался прокурор. — Давайте не будем мешать инспектору и дадим ему возможность подготовить протокол. Бюрократия — проклятие нашей жизни.

Все направились к дверям, Джорджо в конце процессии. Дойдя до двери, парень почувствовал, как на плечо ему легла тяжелая рука.

— Джорджо? Могу я называть тебя Джорджо? — спросил инспектор.

— Да...

— Ты извини, но я не могу вспомнить твою фамилию... И, если уж совсем честно, не знаю, как правильно произносится твое настоящее имя... Дай им пройти, пусть уйдут. Ты ведь не очень торопишься, верно?

— Не очень.

— Останься и помоги мне здесь. Покажи мне колокольчик, о котором ты нам рассказывал.

Юноша сразу обернулся к прикроватному столику. Украшенная мозаикой шкатулка, ночник, наполненный водой графин и насаженный сверху на пробку стакан, перевернутый вверх донышком.

— Да... Я тоже подумал, что он должен лежать на столике, но колокольчика здесь нет, — заметил инспектор. — Интересно, куда же он подевался. Как ты думаешь, может, его в суматохе переставили куда-нибудь?

— Да. Да, наверно... Простите, я... Мне надо в туалет.

Инспектор убрал руку, и Джорджо направился к маленькой потайной двери, при этом было видно, что он все еще ощущает тяжесть у себя на плече.

— Одну минуту... Извини, но не мог бы ты сказать мне еще кое-что... Какие бумаги просматривал сэр Кристофер в тот последний вечер? Вообще-то я знаю, что значит парализованная правая рука. У моей матери было то же самое. Не могла держать газету, не могла собрать бумаги вместе. Для этого нужны две руки. Полагаю, все это за него делал ты.

— Я.

Инспектор подошел к Джорджо и положил свою большую руку на бумаги, лежавшие на маленьком столике. В комнате было слишком темно, чтобы можно было разобрать, что это за бумаги.

— Полагаю, все его документы должны лежать здесь, его страховой полис... Если учесть состояние его здоровья... Это он?

— Да. Это страховой полис.

— Хорошо. Можешь идти. Я подожду тебя. — Инспектор поднял руку и включил небольшую настольную лампу. Бумаги оказались перечнем банковских счетов.

Инспектор вышел из комнаты, уверенный в том, что мальчишка пробудет какое-то время в туалете. Бедняга выглядел скверно. К счастью, вся группа стояла и разговаривала в центре зала у сухого фонтана.

— Прошу прощения. — Разговор сразу оборвался. — У меня к вам вопрос. — Инспектор смотрел прямо в глаза Портеусу. Что это его так позабавило? В любом случае инспектора не волнует, кажется ли он смешным Портеусу. Ему нужен ответ. Очень простой ответ. — Я хочу спросить... Вы сказали, что сэр Кристофер просматривал в тот вечер бумаги, а парнишка не может вспомнить, что это были за бумаги. Все-таки вы его секретарь, и я подумал, наверняка этими вопросами занимались вы... личные дела и так далее. Так сэр Кристофер просматривал старые письма своей матери, которые лежат там на столике? Джорджо подумал, что так оно и было, но я решил уточнить у вас.

— Вы правильно поступили. Да, он просматривал письма своей матери. Мы хотели разобрать их и решить, какие нужно уничтожить, а какие сохранить. В связи с ухудшением состояния здоровья сэр Кристофер старался все привести в порядок.

— Хорошо. Я понял. — Инспектор повернулся и пошел. Он знал, что никто у него за спиной не произнес ни слова. У него мелькнула мысль, что надо было извиниться... Или он все-таки извинился?

Инспектор вернулся в маленькую гостиную до того, как Джорджо вышел из ванной, мигая маленькими глазками на мокром вытянутом лице. Этот парень своей худобой напомнил ему Тото, когда у того были серьезные проблемы, хотя волосы у Джорджо намного светлее.

Теперь инспектор уже мягче положил ему руку на вздрагивающее плечо.

— Все хорошо. Не бойся меня, не надо. Ты мне веришь? Посмотри на меня. Ты мне веришь?

— Верю.

— Тогда, ради всего святого, расскажи мне, что произошло.

Небо прояснилось, но мелкий дождик все еще накрапывал. Инспектор снова попробовал выйти из своего укрытия. Он очень любил запах сырой земли и именно сейчас он думал о ромашках, выглядывающих неподалеку из высокой, насквозь пропитанной дождем травы. Его мать собирала ромашки в поле и развешивала сушить букеты, чтобы потом обрывать засушенные головки, похожие на маргаритки, и заваривать ромашковый чай. Тереза покупает такой чай в пакетиках и добавляет туда мед, когда он неважно себя чувствует. Каждому нужен друг. Плохо жить в одиночестве. Каждому нужна семья. Печально — ужасно печально — в истории сэра Кристофера Роутсли то, что, если бы он вовремя понял, что его так называемые друзья хотят изолировать его ради своей собственной выгоды, у него была бы настоящая семья. — Сестра, настолько нуждавшаяся в человеке, за которым она могла бы ухаживать после смерти своей матери, что она даже «одолжила» соседского ребенка, бедный родственник, уважавший его и ухаживавший за его садом, молодой Джорджо, бесконечно благодарный ему за то, что его спасли от ужасов войны в Косове, единственный, кто переживает из-за смерти сэра Кристофера. Теперь инспектор знает причину его горя. Он был бы рад покончить со всем этим и уйти от гнетущей печали, от мелких назойливых капель дождя на лице. Ему лучше зайти в дом и подождать там, пока закончится дождь, обдумать слова Джорджо.

— Он плохо себя чувствовал в тот вечер, когда я оставил его. Он не хотел, чтобы я уходил. Он...

— Джорджо, подожди. Сядь. Ты весь дрожишь. Вот сюда за столик. Нет, я постою. Не беспокойся. Продолжай, я тебя слушаю. — Инспектор не хотел угрожающе стоять над мальчишкой или сидеть напротив него, словно на допросе. К тому же, прохаживаясь по комнате взад и вперед, он мог легче воссоздать по рассказу Джорджо всю историю. Инспектор остановился у кровати, глядя вниз на вмятину на подушке.

— Он протянул ко мне свою левую руку, пытаясь что-то сказать, но не смог ничего произнести. Я знаю, что он хотел сказать. Портеус заставил меня уйти. Он оттолкнул меня и взял сэра Кристофера за руку, но ему нужен был я. Только я всегда понимал, что он пытался сказать.

— Ты любил его?

— Я очень его любил, да, потому что он был добр ко мне. До инсульта сэр Кристофер много со мной разговаривал, расспрашивал меня о моем детстве. Я рассказал ему, что моего отца убили, и это его очень тронуло. Моя мать отдала все, что у нее было, чтобы я смог уехать из страны. Последнее, что она сказала: «Забудь. Уезжай. Начни новую жизнь». Я хотел начать новую жизнь, я и сейчас хочу, но... Мне одиноко... Со времени бомбежки я ничего не слышал о своей семье.

Я попытался пристроиться в приюте. Симпатичная женщина-полицейский расспрашивала меня о моем прошлом. Я хорошо говорю по-итальянски и немного знаю русский. Я учился в медицинском колледже в Белграде до начала военных действий, до того как я бежал из дома... Эта дама из полиции дала мне номер телефона адвоката сэра Кристофера. Сказала, что они берут к себе молодых людей. Она предупредила меня, что ради своей выгоды они пользуются тяжелым положением таких, как я. За долгие часы работы они практически ничего мне не заплатят, но зато они оформят мне разрешение на пребывание в стране. Так было бы быстрее и проще, чем пытаться оформить документы через приют, и я мог подыскивать для себя что-то получше. До того как я поселился здесь, я мыл полы и чистил туалеты в школе танцев. Это было почти полтора года назад. Я не могу туда вернуться! Они отправят меня обратно?

— Не беспокойся об этом.

— Клянусь, я не крал эти запонки, которые они нашли у меня в комнате. Я знаю, кое-кто из прислуги думает, будто это я украл. Экономка, например, и несколько садовников. Я слышал, как один из них сказал, будто я албанец и что албанец — это то же самое, что и вор. Это было даже еще до того, как Портеус объявил, что некоторые из украденных вещей были найдены в моей комнате, когда карабинеры приходили второй раз на следующий день после того, как вы беседовали с сэром Кристофером. Может, они и нашли эти вещи у меня в комнате, но я их туда не прятал.

— Нет-нет... Они вообще ничего не находили.

— Они сняли отпечатки моих пальцев, а потом в тот день вы вернулись с ордером... С ордером на мой арест, так мне сказали. Секретарь сэра Кристофера обещал мне, что избавится от вас, скажет вам, что сэр Кристофер не будет предъявлять обвинений, потому как ничего не знает. А если ему все рассказать, это его так расстроит, что ему станет намного хуже. Он сказал мне, чтобы я не переживал, что они с адвокатом сэра Кристофера не бросят меня в беде.

Я никому не рассказывал об этом, кроме Джима, парнишки из Англии, который работает в саду. Мы с ним ровесники и иногда ездим вместе во Флоренцию. Он сказал, что они просто пытаются меня запугать, чтобы я не разболтал о том, что здесь творится. Еще он сказал, что, если бы вы действительно нашли запонки в моей комнате, вы бы сами объявили об этом и допросили бы меня.

— Именно так бы мы и поступили.

— Джим сказал, что вы меня не подозреваете. Но он думал, и старший садовник тоже думал, что эта кража расчесок на самом деле организована для синьоры Хирш, единокровной сестры сэра Кристофера. Портеус со своими людьми считали, будто это она все подстроила, потому что у нее нет доказательств их родства, а из его расчески можно взять пару волос и провести анализ ДНК. Они могли это сделать, ничего не рассказывая сэру Кристоферу. Если она самозванка, результаты обследования вывели бы ее на чистую воду. Потом они уже вроде отказались от этой идеи. Конечно, ведь синьора Хирш умерла, и теперь в этих действиях нет смысла.

— Это все чепуха, сплетни. Они украли эти безделушки, потому что ты в твоем положении мог легко избавиться от них. Им нужен был ты, понимаешь? Они хотели изолировать сэра Кристофера дома, где могли бы манипулировать им, ведь он слабел с каждым днем. Они не хотели нанимать сиделку, постороннего человека, который мог дать против них показания. Они хотели запугать и привязать тебя к дому.

— Но экономка слышала...

— Возможно. Может быть, у них возник такой план, когда расчески попали к ним в руки. Все же это не более чем болтовня. Они знали, что Сара Хирш приходила сюда. Сэр Кристофер наверняка сказал им, что она действительно его единокровная сестра. Они должны были понять, что она не самозванка. Ты видел ее здесь?

— Мы все ее видели. Она регулярно приходила и пила чай в саду. Я был с ним, когда он увидел в газете статью о том, как ее нашли мертвой, и сразу после этого у него случился приступ. Он встал из кресла, в котором сидел в саду, и, опираясь о трость, сделал несколько шагов, а я подвез ближе его коляску. Сэр Кристофер выпустил трость из рук и упал. Он был в сознании и изо всех сил пытался что-то сказать, но ему было трудно дышать, и лицо перекосилось. Через пару дней он говорил уже немного лучше, но больше он никогда не вспоминал о своей сестре. Иногда он рассказывал мне о своих родителях.

Инспектор подошел к столу, разглядывая фотографию в серебряной рамке, стоявшую на столе.

— Это его дедушка и бабушка по материнской линии. Они жили в Англии. Когда я рассказал ему о своем отце, он ответил, что его отец никогда с ним много не разговаривал. Я думаю, сэр Кристофер разговаривал со мной, потому что рядом с ним никого больше не было, к нему приходили только по делу. После самого серьезного инсульта Портеус с адвокатом и этот мужчина, который время от времени приходит посмотреть картины и скульптуры, заходили к нему в комнату, только когда надо было подписать какие-нибудь документы. Наверное, потому, что он не мог больше четко говорить. Я почти всегда его понимал. Правда, не мог разобрать всех его слов, но я всегда знал, чего он хочет. Из-за шума наверху кровать сэра Кристофера перенесли на первый этаж.

— Какого шума?

— Нам надо было вынести некоторые скульптуры и картины в оранжерею. Двери оттуда открываются как раз на дорогу, и так гораздо удобнее их вывозить. Сказали, что эти работы нужно отправить на реставрацию.

— Понятно. И ты, должно быть, подозревал, что они воруют у него эти картины. Теперь уже нет смысла расстраиваться по этому поводу. Они уже больше не смогут причинить ему вред.

— Не в этом дело. Меня огорчало то, что я был ему нужен, а я всякий раз должен был уходить и помогать им. Каждое утро я вывозил его на коляске на террасу или спускал вниз в сад его матери и оставлял его там... Они меня заставляли. В саду, когда он смотрел на пруд с лилиями, ему было спокойнее, чем где-либо еще. Если мне приходилось после обеда оставлять его в комнате, он начинал нервничать. Из этого окна открывается прекрасный вид, но в комнате темно даже днем. Думаю, поэтому тут прохладнее, но здесь очень тоскливо. Он ничего не мог здесь делать, ни читать, ни... Совсем ничего. Он мог здесь только весь день сидеть в коляске. И что я ему читал, тоже неправда. Я бы охотно ему читал, но Портеус со своими людьми говорили, что им нужна моя помощь в доме... и... Вы никому не скажете? Сэр Кристофер был настолько подавлен ухудшением здоровья, что перед смертью тронулся умом. Никто не должен об этом знать, и они не хотели, чтобы кто-то узнал об этом. Они продолжали приходить к нему в комнату и подписывать документы. Он не мог читать и осознавал происходящее лишь в редкие моменты. В такие минуты он плакал. Наверно, потому что не мог разговаривать. Вы себе не представляете...

— Представляю. Моя мать после инсульта была в таком же состоянии. Она все время плакала, просила, чтобы ее отвезли домой. Она прожила в этом доме более шестидесяти лет, но после инсульта помнила лишь дом, где жила в детстве.

— Чаще всего сэр Кристофер просил отвезти его как можно ближе к пруду с лилиями. Он не понимал, когда я пытался объяснить ему, что на улице слишком жарко. Он указывал левой рукой на эту картину, пытаясь что-то сказать. Здесь изображены водяные лилии Моне. Ему очень нравилась эта картина. Наверное, когда я оставлял его одного, он часами смотрел на нее. Часто я извинялся, когда отвлекал его от картины и отвозил в ванную и тому подобное, а потом возвращался посмотреть, все ли у него в порядке. Бывало, что он сидел там же, где я его оставил два или три часа назад, он не спал, просто смотрел на картину. Или на стену. Однажды я нашел его вон там. Он хотел открыть левой рукой дверь на террасу, но задвижка здесь слишком тугая и, чтобы ее открыть, нужно встать. Начиналась гроза, в комнате стемнело, как сегодня, и сэр Кристофер рыдал, может быть, от досады или, может, от испуга. С тех пор я стал оставлять ему лампу включенной. Однажды в самый разгар грозы ему удалось, взявшись за ручку двери, встать на ноги и открыть дверь. Он выехал на коляске на террасу и, вымочив в дождевой луже туфли и носки, начал смеяться. Порой он был словно ребенок.

Инспектор подошел к двери, ведущей на террасу.

— Он мог сам катить коляску?

— О да. Коляска приспособлена под левую руку. Ему просто надо было поворачивать вот этот внешний обод. Здесь остались следы... царапины...

— Продолжай.

— Они мне сказали: «Отпросись на ночь. Поезжай во Флоренцию». Это был приказ. У меня и правда не было выходных больше месяца. Портеус сказал, что он останется с сэром Кристофером, и он был с ним в комнате, когда я уходил. Я поехал на автобусе. Ничего особенного не делал. Поел пиццы, побродил немного. Я, как приехал, мало что видел во Флоренции, а потом уже смотрел на город только отсюда, сверху. У меня было какое-то странное ощущение, может, потому, что в тот вечер внизу в городе было очень сыро и жарко, или из-за огней прожекторов и такого большого количества прогуливающихся туристов... На пьяцца делла Синьория выступал пожиратель огня... Я не знаю, просто все казалось каким-то ненастоящим. То и дело все вокруг озарялось зарницами. Я выпил пару стаканов пива с пиццей, так что, может, я немного захмелел, и еще я очень нервничал.

— Почему ты нервничал? Ты понял, что в этот вечер ему стало хуже?

— Да. Он весь день ничего не ел. Он не разрешил мне одеть себя. Не хотел выходить на улицу. За завтраком и обедом он плакал и держал меня за руку, пытаясь сказать мне что-то, но смог лишь выговорить: «Боль...» Яспрашивал, где ему больно, но в ответ он только плакал. Я думаю, он не знал, что у него болит. Вся правая сторона его тела потеряла чувствительность. Видите, у него на коляске под правой рукой лежит поддерживающая подушка. Однажды я нашел его вон там, возле стола. Его правая рука, привязанная к подлокотнику, чтобы не падала и не травмировалась, застряла под столом. Ему было больно, он обливался потом, но не высвободил руку, потому что не понимал, откуда эта боль. В тот день я говорил Портеусу, что сэру Кристоферу плохо. Два раза ему говорил, но доктор так и не пришел. Не знаю, вызывал ли он его.

— Нет, не вызывал. Расскажи мне, что произошло, когда ты вернулся обратно.

— Я знаю, они хотели, чтобы я вернулся очень поздно, но тогда начался дождь и к тому же последний автобус уходит в час десять. Подъезжая к вилле, я видел свет в оранжерее и припаркованный у ворот грузовой мотоцикл. Тогда я понял, какую глупость я совершил. Я предупредил их о том, что он умирает, и заставил таким образом поторопиться с вывозом картин. Если бы я промолчал... Да, я знаю, он все равно бы умер, но не так, не так... Нет! Нет, я должен... Должен был...

— Все хорошо. Все хорошо. Успокойся. Сделай глубокий вдох. Дыши ровно. Вот так лучше.

— Они хотели подготовиться к его смерти. Понимаете, подготовиться к тому моменту, когда придут эти люди, которые стоят там, в зале, и начнут составлять опись и все проверять. Я думаю, что я должен был все рассказать Джиму... Он не из тех, кто говорил, что все албанцы бандиты. Он всегда дружелюбно ко мне относился. Если бы я рассказал...

— Ты был не в том положении, чтобы делать что-нибудь. Не мучай себя. — Легко сказать, подумал инспектор.

— Да, извините, я знаю, вы правы. Джим, не вставая, впустил меня. Он услышал мой голос и нажал на кнопку. Я зашел в дом через кухню. Они меня не заметили. Я видел их внизу в оранжерее, Портеуса, адвоката и двух грузчиков, они постоянно сюда приходили. Я зашел в комнату через маленькую дверь для прислуги. Я думал, вдруг он меня зовет, может, ему надо встать. Его не было в комнате. Я оставил его коляску слева от кровати, но ее тоже не было на месте. Дверь на террасу была открыта. На улице все еще лил дождь. Я точно знал, куда он мог попытаться уехать. Быть может, он хотел умереть там, у пруда с лилиями, где ему всегда было так спокойно. Но он не мог сам туда добраться. Он не мог спуститься по дорожке, ведущей в сад, должно быть, он просто выехал на террасу.

— Покажи мне, — попросил инспектор.

Джорджо не хотел выходить на улицу, но инспектор настойчиво потянул его за собой. Он и сам не горел желанием мокнуть под дождем, но выйти на террасу надо было обязательно, сделать это сейчас, пока в комнате снова не появились прокурор, капитан, секретарь, все, кто мог прервать их разговор. Инспектор и Джорджо прошли под аркой, увитой розами, мокрый гравий скрипел у них под ногами, мокрые листья хлопали их по плечам. Справа в тумане, вытянув руку вверх, стояла мокрая статуя в развевавшихся мраморных одеждах, будто пыталась остановить дождь или что-то еще. Вокруг покачивались блестящие лавровые листья, с которых ручьями лилась дождевая вода.

— Он лежал здесь под дождем, словно сбежавшая кошка, которую оставили умирать на дороге. Коляска лежала, опрокинутая, на земле лицом к оранжерее. Все лампы там были включены. Он все видел.

— Да, — согласился инспектор. Огромные двери оранжереи были открыты. Он находился достаточно далеко, но вполне можно разглядеть лица и узнать хорошо знакомых людей. Особенно друзей. — Да, я все видел.

— Потом пока они... возились с ним, я закрылся у себя в комнате и пытался убедить себя в том, что сэр Кристофер, как в прошлый раз, просто впал в детство, когда открыл окно, вымочил ноги в луже и смеялся. Я пытался обмануть себя. Он знал, что он болен. Он знал, что меня нет в доме. Он взял с собой колокольчик, потому что его нигде нет, и я не знаю, где он. В темноте я не смог найти колокольчик. Должно быть, сэр Кристофер услышал какой-то шум. Боль не давала ему спать. Он выехал на террасу и наверняка увидел их. Своих друзей. Понимаете, я уверен, что в тот момент сознание его было ясным. Чтобы встать из коляски, особенно когда отталкиваешься только одной рукой, нужно сначала поднять подножки, спустить ноги на землю и затормозить колеса. Он все сделал правильно. Он умер стоя, глядя на своих друзей. Должно быть, падая, он схватился за левый подлокотник кресла. Видите, на направляющем колесе остались царапины. Он потянул за собой коляску и опрокинул ее. Он так и держался за колесо. Промокший насквозь и окостеневший.

— Ты дотрагивался до него?

— Только пощупал пульс на шее, но я и так уже понял... И его рука, левая рука. Ее нельзя было оторвать от колеса. Я нащупал его глаза. Они были открыты, и их заливал дождь, поэтому я их закрыл.

— Ты не пытался его поднять?

— Нет. Я знаю, какой он тяжелый, даже когда еще был жив. Я пошел к Портеусу и все рассказал. Они как раз переносили картину в оранжерею. Думаю, они были вне себя, когда узнали, что их видели. Они оставили меня стоять там, пока сами шептались о том, что им теперь делать. Я и сам был напуган, но они вообще впали в панику. Они велели мне идти к себе в комнату и прийти к сэру Кристоферу, как обычно, утром в семь тридцать.

Они потом долго заносили его в комнату и возились с ним. Я накрыл голову подушкой, чтобы ничего не слышать. Я всю ночь не спал. Я одеревенел от холода. Только потом понял, что весь мокрый, потому что лег в постель, не раздевшись. Я только разулся.

— Ты и сейчас дрожишь от холода. Пошли обратно в комнату, — перебил его инспектор.

Небо немного просветлело, но в комнате стало еще темней.

— Здесь можно включить еще лампу? О, замечательно. Тебе надо переодеть рубашку.

— Да ладно, ничего страшного.

Инспектор открыл дверь в коридор, откуда можно было пройти в туалет и в спальню Джорджо.

— Ты слышал, что происходит в этой комнате, когда лег в кровать? Ты понимал, что они там делают?

— Пожалуй, да. Поэтому я накрыл голову подушкой, чтобы не слышать. Я слышал их голоса, но не мог разобрать слов. После они ушли. Я так и остался лежать с подушкой на голове, а в ушах звенела тишина. Потом начали петь птицы. Через какое-то время зазвонил будильник. Все вроде было нормально, но я знал, что это не так, словно в кошмарном сне. Я не заходил к нему в комнату, я вышел на кухню и ждал там, глядя в окно. Пришла кухарка. «Ты сегодня рано. Сделать ему чай?» — спросила она. Я сказал: «Нет. Он умер». Специально так сказал, чтобы она первая позвонила секретарю. Я не крал вещей его отца.

— Конечно нет, — сказал инспектор.

— Потом я сидел рядом с ним, пока не приехал доктор. Они надели на него голубую пижаму. Она ему не нравилась.

Последние минуты перед тем, как закончился дождь, инспектор провел один в гостиной, думая не о смерти сэра Кристофера, а о его матери. В этой красивой гостиной действительно было прохладно. Навес над террасой, укрытый густой листвой, не пропускал солнечных лучей. Однако в дождливый день она выглядела очень темной и унылой даже с включенными лампами. Увидев высокий торшер, инспектор включил и его тоже. Сначала он взглянул на водяные лилии Сары Хирш. Ничего не скажешь, много хорошего принесла Саре эта картина! Но что же эта молодая женщина, которая невольно украла у нее эту картину? Как ее звали? Кажется, Роза? Или он ассоциирует ее с садом? Нет, ее звали Роза. На фотографии ее родителей в серебряной рамке виднелась дарственная надпись с ее именем. На стене возле небольшого письменного стола висел детский рисунок пруда с лилиями в простой деревянной рамочке. Первый рисунок сэра Кристофера, который он нарисовал, когда еще не умел правильно писать или, даже более того, произносить свое имя. «Мамочке от Кисты».

Очень часто детское имя остается с нами на всю жизнь. Его собственного сына, Тото, лишь посторонние люди будут называть Антонио.

Возможно, только экономка, которая родилась здесь и провела свое детство с сэром Кристофером, знала его детское прозвище, но она была прислугой и должна была называть его сэр Кристофер.

Даже его сестра и его дружелюбный бедный родственник, наверное, никогда не слышали этого имени. А должны были бы знать. Должны были быть рядом с ним в его последние минуты. Должны были знать, какая пижама ему нравилась больше.

Дождь закончился, и инспектор вышел на террасу, где умер сэр Кристофер. Нагнувшись, он вскоре нашел медный колокольчик, закатившийся за терракотовый вазон, из которого свисала мокрая розовая герань. Инспектор поднял колокольчик. Туман в саду постепенно рассеивался, и он почувствовал на голове и плечах горячие солнечные лучи. У оранжереи среди больших цветочных горшков двигалась знакомая фигура. Инспектор позвонил в медный колокольчик, человек остановился, посмотрел вверх и, узнав инспектора, помахал рукой. Махнув в ответ, инспектор спустился вниз по лестнице к таинственному саду Розы.

Они встретились у пруда с лилиями.

— Ну, как все прошло? Они показали вам завещание? — спросил Джим.

— Вы что, хотите мне сказать, что вы его видели? — удивился инспектор.

— Два садовника его заверили. Нужны были подписи не указанных в завещании людей, а они не хотели приглашать кого-то постороннего. Конечно, завещание сфальсифицировано... Ну, сэр Кристофер подписал очень криво, но ни у кого не возникнет никаких вопросов, поскольку он уже не владел правой рукой. Читать он, кстати, тоже не мог. Спросите Джорджо. Так что завещание — фальшивка.

— Его могли составить еще до инсульта. Вы же не знаете...

— В завещании нет ничего для садовников, ничего для прислуги в доме. Он никогда бы так не поступил.

Разумеется. «Небольшое наследство...» Вспомнился жалобный голос сэра Кристофера, уже тогда он плохо владел речью. «Небольшое наследство особенно... со-бе-но!»

«Не волнуйтесь. К завтрашнему дню я все напишу».

— Они оставили его умирать одного, как собаку, но он был добрым человеком. Неужели вы ничего не можете им сделать за то, что они вот так бросили его одного?

— Да, существует закон, по которому можно привлечь за неоказание помощи больному или беспомощному человеку... Но эти двое, Портеус и адвокат, они не являются членами его семьи. Если что, вся вина падет на Джорджо. Они дадут против него свидетельские показания.

— Не только против него. Мы все знаем, что там произошло. Мы все слышим...

— Я вам верю, но вот это, — инспектор указал на мраморную плиту на земле, — пример того, как разносятся сплетни о неправильных причинах правильных фактов.

— Вы хотите сказать, что Роза его здесь не застукала?

— Да, она его застукала, но не с другой женщиной. Жена Джеймса Роутсли узнала кое-что похуже.

— Все равно у него была любовница. Сара Хирш была его внебрачной дочерью. Мы все это знали. Она приходила сюда, так что она была настоящей сестрой.

— Да, Сара Хирш была настоящей.

— Ну, сейчас-то уж секрет раскроется?

— Нет.

— То есть история не получит огласки?

— Думаю, нет. Таков закон жанра.

— Полагаю, вы хотите, чтобы я рассказал вам о завещании, — предположил Джим.

— Нет. Я хочу, чтобы вы сказали мне, что она здесь написала. Роза, женщина, которая любила свой сад. Если вы понимаете эти слова.

— Любила и отказалась от него. Я не понимаю латыни, но все мы знаем, о чем здесь говорится:

— После всех этих дождей надо бы здесь немного прополоть.

На голубом небе сияло теплое вечернее солнце. Большие пуховые облака, переливавшиеся золотыми и розовыми оттенками, казались удобными подушками для увенчанных розами херувимов с позолоченными крылышками. Вполне подходящий сюжет для фресок, украшавших небосвод над лежавшим внизу городом.