Только выйдя из метро, Валентина сообразила, что не была в этом районе с тех самых пор. С одной стороны, не случалось надобности, а с другой... Она бы и под автоматным дулом сюда не пошла. Отчего-то вдруг показалось, что вот сейчас выверни за угол, и столкнешься с Аллой Юрьевной... Валентина даже споткнулась и чуть не упала, так ожгла и стреножила ее эта нечаянная глупая мысль...

– Жалко, Ватрушева, – пожевал губами завкафедрой. – Ты, наверное, не понимаешь, от чего отказываешься. Это же аспирантура! Тебе с твоей головой...

– Понимаю! – кивнула Валюша. – Только я уже не Ватрушева, а Корнилова. И не могу я сейчас. А вот через годик-другой на заочное... Возьмете?

– Поглядим. – И завкафедрой потерял к ней всяческий интерес.

Год прошел как в сказке. Отдельная комната, любимый муж, интересная работа. По Валюшиному настоянию Алик помирился с родителями. И даже раз в неделю ходил к ним в гости. Один. Без супруги. Впрочем, ее туда и не звали.

Следующий май выдался неимоверно сырым и холодным. Просто не май, а ноябрь: что ни день, то дождь. Да еще с ветром. Нева вспухала и пенилась до кромки парапетов, как закипающее молоко. Небо пучилось мокрыми пузырями черных туч, озноб пробирал прямо до промерзших кишок. По ночам, насытившись друг другом, молодые супруги мечтали, как в августе поедут на море. Алик оформил в профкоме заявку в студенческий лагерь под Сухуми, путевки стоили копейки, так что они вполне могли себе позволить. Именно в том мае она и поехала в Баку.

– Красивая беременность, – любовалась на нее участковый гинеколог. – Редчайший случай. Парень у тебя будет, это он тебе красоты добавляет. Девчонки, те наоборот из матери все соки высасывают!

Даже когда совсем сгладилась талия и животик стал выпирать так, что не скроешь, не было человека, что не обернулся бы ей вслед, улыбнувшись. Белая кожа цвела нежнейшим молочно-розовым румянцем, синие глаза сверкали, как два ярчайших северных озерца в солнечный день, на улыбчивых щеках проступили неожиданные лукавые ямочки, а походка сделалась невесомой, будто летящей, словно тело не прибавляло в весе день ото дня, а, наоборот, освобождалось от лишнего и ненужного.

– Доктор сказала, что у нас будет сын, – похвасталась Валюша мужу.

– Ура! – заорал тот. – Сын! Ванька!

– Почему Ванька? – улыбнулась Валюша.

– Откуда я знаю? – пожал плечами Алик. – Ванька, и все. Иван Корнилов. Звучит?

– Еще как! – согласилась Валюша.

На крыльце роддома, куда счастливый отец, нагруженный красиво перевязанным синей лентой свертком, вывел юную маму, стояли... свекор и свекровь.

– Поздравляю, деточка, – коснулась щеки оторопевшей невестки Алла Юрьевна. – Поедем домой. Забудем старое. Ни к чему нашему внуку скитаться по общежитиям.

Валюша растерянно повернулась к счастливому Алику.

– Сюрприз! – подмигнул он. – Предки перевоспитались! Обещали вести себя хорошо.

– Обещали, обещали, – прогудел довольный свекор. – Покажите наследника славного рода Корниловых!

В преобразившейся комнате Алика стояли чудесная детская кроватка с голубым балдахином, новехонькая гладильная доска с горкой уютных пеленок, на миленьком приставном столике чинно выстроились красивые бутылочки с сосками, коробочки с присыпкой и какая-то резиновая груша с нахлобученной стеклянной воронкой.

– Это для сцеживания молока, – пояснила Алла Юрьевна. – Чтоб не было мастита. Ребенок должен как можно дольше питаться молоком матери, а тебе придется тщательно контролировать свой рацион.

Валюша лишь потрясенно кивнула.

Больших хлопот Ванечка не доставлял. Он хорошо ел, много спал и почти не плакал. К месяцу уже уверенно держал головку и пузыристо гугукал. Конечно, малыш стал центром семейной жизни! Валюша и так проводила с ним все дни, а свекор со свекровью, явившись домой и тщательно помыв руки, неслись к кроватке, наперебой приговаривая, что лапусечка опять подрос и стал совершенно осмысленно улыбаться.

Отношения у невестки со старшими Корниловыми складывались спокойные и понятные. Она не участвовала в их разговорах, проводя большую часть времени либо с сыном, либо в ванной, стирая скопившиеся за день пеленки, а Алла Юрьевна и Владимир Аркадьевич, насюсюкавшись с внуком, усаживались перед телевизором смотреть программу «Время». Единственный час, что семья проводила вместе, был поздний, уже после возвращения Алика, ужин. Но и за общим столом Валюта преимущественно молчала, чутко прислушиваясь, не завозился ли в кроватке малыш. Говорил в основном Алик, повествуя о делах в аспирантуре, а Алла Юрьевна в ответ непременно что-нибудь советовала.

Молодой отец, налюбовавшись сыном в первую неделю, уже на исходе второй изрядно разочаровался, что малыш растет очень медленно и не собирается в ближайшее время ни говорить, ни ходить. В результате его общение с наследником сводилось по вечерам к дежурной «козе», а по утрам – к недовольству, что мальчик слишком рано просыпается, мешая папе спать.

Валюша не обижалась. Поведение Алика вполне укладывалось в привычные для нее мерки: в Карежме мужики никогда не занимались малышами. К сыновьям интерес проявлялся лишь тогда, когда можно было брать пацанов на рыбалку или охоту. А пеленать, кормить, стирать пеленки и учить уму-разуму – не мужское дело. На сей момент имеются бабы. Родили, пусть и возятся.

В четыре месяца Ванечка сам сел, а к полугоду уже пытался смешно и неуклюже ползать. С каждым днем он становился взрослее и интереснее, и именно в это время над тихим семейным счастьем Валюши и начали собираться странные тучи. От них не было ощущения беды, так, пасмурное беспокойство, которое развеивалось, как случайные облачка на небе, радостным ветерком младенческой улыбки.

Родился Ванечка, как и большинство малышей, лысым, с серым пушком на затылке, с невнятными размыто-пегими глазками. К году, как и полагалось они должны были утвердиться совершенно голубыми. Какими ж еще?

– Очень похож на Алика, – приговаривала Алла Юрьевна. – Очень! Вот погодите, как пойдут у нас льняные кудряшки, как станем мы писаными красавцами...

Черно-белую фотографию Алика, где годовалый пацаненок сидел без штанов, зато примерно кудрявый и зубастый, выставили в рамочке на стол, чтоб сравнивать отца и сына.

Действительно, к полугоду Ванечка и вправду стал меняться. В его распахнутых глазенках, как крылышки неосторожных насекомых, запутавшихся в янтаре, стали проглядывать темно-коричневые блестинки. А волосики, бодро прорезавшиеся на темечке вместо утраченного пуха, вдруг завились неожиданно темными кудряшками.

Ни Валюшу, ни Алика это совершенно не смущало: какая разница? Зато Алла Юрьевна, возвратившись с работы, почему-то первым делом разглядывала Ванечкины глазки. И как-то, оказавшись дома во время визита участкового педиатра, отвела доктора в сторону:

– Скажите, какого цвета будут у него глаза?

– Глаза? – удивилась врач. – Да кто ж сейчас поймет! У них же только к году все проявляется.

– А волосы? – не отставала свекровь. – Почему они у него у него темнеют?

– Господи! – всплеснула руками доктор. – Да малыш еще тысячу раз изменится! Блондины брюнетами становятся. Черные – рыжими. Какая разница? Малыш здоровый, крепкий, веселый, радуйтесь!

– Мы радуемся, – неожиданно сухо обронила свекровь.

К восьми месяцам глаза Ванечки приобрели устойчивый шоколадный цвет и сияли на круглом румяном личике, словно две крупные маслинки. Темные кудряшки с темечка спустились на ушки, подчеркивая румянец и белизну здоровой младенческой кожи.

Смерч, превративший в жалкую кучку ненужного сора Валюшино семейное гнездышко, взялся ниоткуда. Просто на синем ясном небе в солнечный приветливый день вдруг явилась черная грязная метла и одним махом разметала все, что называлось понятным и ласковым словом «счастье».

По какому-то межвузовскому обмену Алик уехал на целый месяц в Софию, а Валюта, понятно, осталась с сыном в доме Корниловых. У малыша как раз стали резаться очередные зубки, и ночи напролет он тихонько скулил, а то и громко кричал, требуя внимания и ласки. За неделю молодая мама вымоталась так, что просто засыпала на ходу, толкая перед собой по тротуару непослушную коляску.

В выходной к Корниловым пришли гости. Семейная чопорная пара, как объявила Алла Викторовна, очень солидные люди. Валюша помогла приготовить обед, накрыть стол и ушла к себе в комнату.

– А ну показывайте свое сокровище! – сквозь дрему услышала она властный глубокий голос. – Где там наследник Корниловых?

– Да спит он, будить не хочется, – заюлила странно тонкой трелью Алла Юрьевна.

– Ничего! Мы и на спящего полюбуемся! – Дверь открылась, и в комнату вплыла мощная крутобедрая дама. – Подать нам Ивана Корнилова!

От густого красивого контральто Ванечка проснулся и радостно загукал. Дама подошла к кроватке, уставилась на малыша, перевела глаза на смущенную Валюту, снова на Ванечку.

– Алла, ты хочешь сказать, что это твой внук? Сын Алика? А это кто, – она требовательно уперлась взглядом в Валюту, – ваша няня?

– Невестка, – почему-то потупилась свекровь.

– Деточка, – удивленно протянула гостья, обшаривая глазами смущенную девушку, – ты в роддоме ребенка не перепутала?

– Как это? – не поняла Валюша.

– Да у нас в здравоохранении такой бардак, что подобное случается сплошь и рядом! Вспомни, с тобой в палате лежали брюнетки?

– Вроде... – Валюша и вовсе растерялась. – Да... Была одна девочка, башкирка, кажется.

– Вот! – победно вскинула к потолку толстый палец гостья. – Что и требовалось доказать! Срочно ищите ее координаты!

– Зачем? – возник в дверях незнакомый мужчина, видимо супруг гостьи.

– Как это зачем? – возмущенно развела руками дама. – Им подменили ребенка! Посмотри сам! Это брюнет ярко выраженного восточного типа! А они все – блондины. Ах, Алла, Алла, – скорбно обняла она свекровь, – ты-то куда смотришь? Азы генетики! У блондинов никогда не могут родиться брюнеты, никогда! – И гостья, потеряв всяческий интерес к малышу, удалилась.

Оставшись одна, Валюша долго переваривала услышанное, потом до слез вглядывалась в сына, пытаясь увидеть на родном личике «ярко выраженные черты восточного типа».

Что за глупость несла эта тетка? Какая подмена? На Ванечкиных ручках и ножках еще в роддоме болтались коричневые клееночные квадратики «Корнилов, мальчик, 3650 г, 54 см». Этот первый Ванечкин «паспорт», как назвал клееночки Алик, и сейчас лежал в коробке с документами, любовно упрятанный в полиэтиленовый пакетик.

Почему-то стало тревожно и неуютно. Даже страшновато. Из комнаты, пока в доме находились гости, Валюта так и не вышла, а как только захлопнулась входная дверь, на пороге появилась свекровь.

– Ну что, милочка, – сухо поджала она губы. – Все тайное становится явным. Тебе ли не знать? Решила, что всех сумела обвести вокруг пальца? Сначала сына у меня отняла, теперь хочешь выродка своего подсунуть? На квартиру нацелилась? Не выйдет. Сама-то знаешь, от кого нагуляла?

– Что вы такое говорите? – прошептала Валюта. – Ванечка... посмотрите... вы же сами говорили, что он на Алика похож!

– Говорила! И дальше б говорила, если б ты, дура, в школе лучше училась и понимала, что ёбарь твой должен быть одной масти с мужем!

– Ёбарь? – Валюта совершенно не понимала, что такое говорит свекровь. – Как вы можете... при ребенке...

– Ах ты, боже мой! – всплеснула руками Алла Юрьевна. – Какие мы нежные! Блядовать можем и любим, а называть вещи своими именами – стесняемся!

– Да вы что, – Валюта заплакала. – Я ни с кем ... никогда...

– Это ты в дяревне своей расскажешь, – презрительно хохотнула свекровь, специально выговорив «деревня» через «я», словно подчеркивая никчемность и порочность Карежмы. – Давай собирай манатки, сколько тебе дней надо? Пары хватит? И на историческую родину. В архангельские пампасы!

– Вы нас выгоняете? – Валюта все еще никак не могла понять, что же от нее хотят и что вообще происходит. В голове мутно бухало, в глазах странно двоилось. – А Алик? Как же мы без него?

– Вспомнила про Алика! Ха! А когда передок черномазому подставляла, тоже помнила? – Алла Юрьевна вдруг приблизила к ней лицо и прошипела: – Ну, сама догадалась или подсказал кто?

– Про что?

– Про то, что у Алика детей быть не может!

– Как это? А Ванечка? Вот же он...

– Ну, ты... – свекровь даже слов подходящих от возмущения не нашла, – шлюха подзаборная! – Поднялась, вскинула подбородок, картинно открыла дверь и сказала голосом театральным, как актриса на сцене: – Даю на сборы сорок восемь часов. О билете можешь не беспокоиться. Постарайся не прихватить с собой ничего из наших вещей. Сумки я проверю лично.

– Куда ты ее? – поинтересовался из кабинета Владимир Аркадьевич.

– Домой, к мамане. Вырастила проститутку, пусть теперь внучат воспитывает. Она ей много в подоле принести сможет. Девка-то кровь с молоком. Знай рожай!

– Лалочка, ее нельзя в деревню... – Свекор вышел в гостиную. – Ее ж там надоумят в суд подать, на алименты. А то еще и Алику в институт кляузу пришлют. Начнет квартиру делить. Лимита, сама знаешь, не перед чем не останавливается, чтоб жилье в Ленинграде заполучить. Ее далеко отпускать нельзя. Такую ушлую лучше под присмотром держать.

– Да? – Алла Юрьевна задумчиво оглядела Валюту с головы до ног. – Пожалуй, ты прав. И как быть? На улицу не выгонишь, тут тоже не оставишь...

– Лала, а может, ее в комнату Марфы Ивановны, а? Все равно пустая стоит.

Валюша слушала этот диалог совершенно отстраненно. Мало ли о чем говорят родители мужа? К тому же Ванечка завозился в кроватке, наверное, мокрый, надо перепеленать, да и стирки целый таз... Обязательный чай со сгущенкой на ночь, чтоб молока было больше.

В голове тупо варилась какая-то вязкая каша, из которой не получалось вычленить ни единой здравой мысли. Смертельно, до слез, хотелось одного: чтоб рядом оказался Алик. Или мама. Или бабуся. Хоть кто-нибудь близкий. Чтоб погладил по темечку, прижал к себе и побаюкал, успокаивая, как она только что Ванечку.

Ночью ей привиделся кошмар: будто она, совершенно обездвиженная, как бы парализованная, лежит на острых камнях, а на нее, как танк, надвигается огромная черная лохматая гусеница. Жуткий монстр молча разевает свой страшный громадный рот, совершенно однозначно собираясь засосать в него беспомощную Валюшу. Вот чудище подползает совсем близко, обвивает ее кольцом своего мерзкого тела, поднимает голову, словно кобра, нависает над девушкой. Слышно, как горячо и ритмично оно дышит, будто внутри колотится мощный моторчик, и все сочленения рептилии содрогаются в конвульсиях, предвкушая сытный обед. Валюша пытается увернуться, вырваться из смертельных объятий, но из всего тела способна к движению лишь голова, и та – вправо-влево, только куда ни повернешься, повсюду этот разверстый волосатый рот, исторгающий то ли всхлип, то ли стон, то ли рык.

– Алик, – жалобно зовет Валюша, – Алик.. Вместо мужа появляется кто-то другой. Незнакомый и жуткий. Валюша не видит лица, но чувствует, что этот кто-то во сто крат страшнее и опаснее гусеницы. В руке у него – здоровенный камень, целая гора. Он, почти не размахиваясь, опускает его острым концом на гусеницу, перерубая пульсирующую тушу пополам. Мерзкий громадный червяк распадается на две части, гнусно шевелящиеся, опасные. Теперь вместо одной головы на Валюту поднимаются две, и два кровавых жадных рта, которые образовались на месте переруба, тянутся к беспомощной девушке.

– Смотри! – говорит кто-то. – Вот так надо!

Гусеница вдруг начинает стремительно уменьшаться, будто одновременно сдувается и скукоживается. Вот она размером с Валюшу, вот – с ее руку, а вот уже совсем маленькая, как Ванечкин мизинец.

Страшный спаситель подбирает с земли две шевелящиеся части волосатого черного жалкого червяка и одним движением пришлепывает их себе на лоб.

Зачем? – не понимает Валюша. И вдруг видит, что жуткая гусеница стала просто бровью. Густой, черной, лохматой. А там, где ровно посередине ее перерубили пополам, образовалась круглая красная родинка.

– Фу... – вскочила на постели Валюша. – Приснится же такое!

И тут же все вспомнила. До мелочей. До ощущения раскаленной каменной болванки в собственном теле, до уксусного привкуса рвоты во рту.

И все поняла.

К утру, когда Алла Юрьевна и Владимир Аркадьевич поднялись, чтоб собираться на работу, Валюта была полностью готова. В свой старенький чемоданчик она сложила вещички и те пеленки, что покупала сама еще до родов. В полиэтиленовый пакет, отдельно, не зная, что имеет право забрать, а что нет, собрала Ванечкины бутылочки, соски, ползунки и распашонки.

Бездумно присела на жесткий чемоданный угол, будто и позволить себе посидеть на диване или стуле – чужом – уже не могла.

Загукал, проснувшись, Ванечка, заерзал в кроватке, требуя завтрак. Валюта взяла сынишку, приложила к груди. Малыш удивленно зачмокал, потом больно укусил Валюшу за сосок, снова зачмокал и вдруг громко и басовито закричал.

– Никакого покоя! – послышался голос свекрови. – Хоть бы за щенком своим следила. Дрыхнет небось мать-героиня!

– Зайди скажи, чтоб к обеду была готова, – пробасил раздраженный свекор. – Машину пришлю, водитель отвезет.

– В тринадцать часов будь любезна на выход с вещами, – открыла без стука дверь свекровь. – Поедешь на новое место жительства. – Увидела сидящую на чемоданчике невестку, сморщилась, взглянув на заходящегося от крика Ванечку, и удалилась.

– Кушай, кушай, милый, – уговаривала Валюша сынишку, перекладывая от левой груди к правой.

Малыш не успокаивался.

– Да что с тобой? – вместе с ним заплакала Валюша. Вытащила из жадных детских ручонок грудь, которую те требовательно дергали, и удивилась ее неожиданной легкости. Вторая грудь оказалась такой же пустой. Ни в одной, ни в другой молока не оказалось ни капли.

В тот же день их с Ванечкой перевезли в семиметровую комнатку огромной коммуналки на последнем, шестом, этаже мрачного дома на улице Моисеенко. В комнатке, пыльной, затхлой, с немытым сто лет, запаутиненным пылью окном, стояли древняя, как в доме у бабуси, железная кровать с шишечками, фанерный двустворчатый шкаф и белый, в жирных подтеках, кухонный стол-тумба.

Молчаливый водитель сгрузил прямо на кровать – больше некуда – Валюшины пожитки и, нехорошо ухмыльнувшись, сказал:

– После корниловских хором не жмет? Радуйся, что вообще на улицу не выкинули! Некоторые и за такую жилплощадь годами корячатся.

Часа через два он же привез ей разобранную, перевязанную шпагатом Ванечкину кроватку, гладильную доску и остатки детского белья.

«Чтоб ничего о нас не напоминало», – поняла Валюша.

– А это велено передать месячное довольствие, – протянул водитель желтоватый конверт. – Буду привозить пятнадцатого числа. На большее рот не разевай. Все равно не получишь.

В конверте обнаружилось пятьдесят рублей, как раз та повышенная стипендия, что она получала в институте.

Так окончилась ее семейная жизнь...

* * *

– К тебе вчера баба какая-то приходила, – встретил Зорькина Дронов. – Ее дальше вахты не пропустили.

– И правильно сделали, – кивнул Зорькин. – Взяли моду без вызова заявляться.

– Максимыч, ты в курсе, что суд над твоим скином переносят?

– В курсе, – вздохнул следователь.

– Странно, – хмыкнул Дронов. – Вроде наш, – он поднял палец кверху, указывая местонахождение прокурора города, – расстарался. Сам же Орлова в процесс отрядил, лично наставлял, чтобы требовал пожизненное. А теперь... Я чего-то вообще не припоминаю, чтобы шеф такой интерес к делу проявлял. В чем там петрушка? Сверху давят?

– Не знаю. – Зорькин, ссутулившись, зашагал по длинному коридору.

На самом деле, конечно, Петр Максимыч все знал. Алла Корнилова, свидетель по делу, – вот причина. Зорькину уже намекали, что это имя должно бесследно исчезнуть из материалов расследования, – не внял. Добро бы, раз была упомянута, так почти во всех свидетельских показаниях о ней говорится как о самой близкой подружке убийцы. Единственное, что он пообещал, – на процесс ее не вызывать, так ведь на самом суде от следователя мало что зависит. Хотя...Вряд ли судья захочет ссориться с городским прокурором. Так что об причастности дочки Корнилова к этому громкому делу будет знать небольшая группка весьма молчаливых людей.

С другой стороны, перенос суда сейчас – это как подарок судьбы. Вопрос: кому именно этот подарок адресован?..

Не успел Зорькин войти в кабинет, как затрезвонил внутренний телефон. Неужели уже с вахты? Так быстро?

– Здорово, Максимыч, – пропел в трубку Олег Митрофанов. – Поздравляю!

– С чем? – искренне удивился Зорькин.

– Как это с чем? Обвинительное твое прочитал. Супер! Был бы я судьей, точно бы этого сволоту пожизненно закрыл. Только ты не серчай: я своей властью из дела несколько листочков изъял. Так, пустяки. Ничего существенного. Догадываешься?

– Дочку Корнилова?

– Максимыч, ну кто меня учил? Я, по правде сказать, удивился, что ты сам этого не сделал, потом вспомнил, какой ты у нас принципиальный. Ну и решил посодействовать. Помнишь классику: учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого учиться. Это про нас с тобой! Зачем девчонке жизнь портить? Полезет в документы пресса, увидит громкое имя. У тебя ж самого дочь, должен понимать. Да, Максимыч, я тут кое-какую утечку допустил, ну, в пределах разумного, конечно. Так что жди, скоро к тебе журналисты пожалуют. Готовься стать национальной знаменитостью. Повышение гарантировано, а там, может, и награда найдет героя!

– Ты о чем, Олег?

– О твоем повышении в звании, Максимыч! Сколько можно прозябать? Представление наш уже подписал. С Генеральным согласовано. И сразу, товарищ подполковник, замом в следственное управление тебя рекомендуем. Потянешь? Да что я спрашиваю?

Зорькин молчал долго и тяжело, трубка покорно ждала, видимо понимая, что два таких радостных известия вполне могут повергнуть неподготовленного к подаркам судьбы человека в состояние прострации.

Наконец Митрофанов, видимо, посчитал, что лимит переживаний исчерпан:

– Максимыч, ау!

– Олег Вячеславович, – как в омут головой бросился Зорькин. – Мне с тобой повидаться надо. Посоветоваться.

– О чем, Максимыч?

– Хочу обвинительное отозвать и продлить срок следствия.

– Что? Как? – Собеседник поперхнулся, закашлялся. – Дело уже в суде.

– Так суд отложили. Понимаешь, открылись новые обстоятельства, неожиданные, – тихо, но твердо произнес Зорькин. – Назначь время...

Еще сегодня утром сам от себя Петр Максимович не ожидал бы такой прыти. Именно сегодня утром, нервно пробудившись после двух рваных часов не то тупого сна, не то вынужденного забытья, отвоеванного организмом в неравной борьбе с маниакальной страстью докопаться до истины, Зорькин решил, что все свои новые знания, равно как и системный их анализ, уместившийся на трех серых листках, следует похоронить в самом надежном месте – собственной памяти. Месяц-другой поколет, посвербит, потом заплывет жирком более свежих впечатлений, да и забудется. А все бумаги, особенно эти вот три листочка, – уничтожить. Был бы на даче – просто сунул бы в камин. Или печку. А тут, в городе...

Петр Максимович с удовольствием разорвал серые листки на четыре части и сунул в мусорный мешок. Сверху тщательно утрамбовал увесистую кипу собранной информации. А когда уже выносил пакет на помойку, вдруг сообразил, что ни одну из этих бумажек в контейнер бросать нельзя. Мало ли кому взбредет в голову почитать... Отругал себя за беспечность и глупость, пробормотав обидное, но уже привычное «стареем», попер бумаги обратно в дом, решив уничтожить их на работе, превратив в лапшу на специальном аппарате.

Догадка, к которой он пришел, изучив материалы и закончив проработку своей личной аналитической схемы, оказалась простой и страшной. Осознав ее, Петр Максимович озадачился одним-единственным вопросом: почему ЭТО не пришло в голову никому, кроме него? Выводов напрашивалось два. Первый, сомнительный: никто не потрудился свести воедино и проанализировать разрозненные факты, события и даты. И второй, определенный: все давным-давно известно и понятно и происходит по строгому, четко срежиссированному сценарию.

Оставалось выяснить последнее – принадлежность режиссера. Имени, конечно, он не узнает никогда, да и так ли уж важно имя? И тут Зорькина пробрало. Да так, что занозисто заломило голову и сердце сумасшедше заколотилось о ребра, став огромным и тяжелым, будто переполненная кипятком алюминиевая фляжка.

– Старый дурак, – обругал себя Петр Максимович, щедро увлажняя кусок рафинада вонючим корвалолом. – Куда ты лезешь? Джеймс Бонд, твою мать! Александр Матросов! Кто бы там ни стоял за этими полудурками, кто бы ни дергал за ниточки новоявленных фашистов, Баязитов – убийца. И это – факт! И успокойся. Ты свое дело сделал.

Так он уговаривал себя, отлеживаясь на диване, пока раскаленный пузырь в груди не перестал колготиться и не затих. Так он убеждал себя, качаясь в метро, так определился, подходя к прокуратуре. А на ступеньках к нему метнулась эта дура-баба...

– Петр Максимович, я вас с семи утра дожидаюсь.

– Чего с семи? – пробурчал он. – Рабочий день с девяти.

– Про Ванечку хочу узнать. Адвокат сказал, суд перенесли. Я посоветоваться хотела, может, мне сходить к кому, попросить...

– О чем? – раздраженно осведомился следователь. Отвел женщину в сторонку – чего торчать в проходе, вызывая ненужное любопытство коллег? – Поздно ходить, поздно просить, да и без толку. Теперь все зависит от вашего сына. Раскается на суде, признается в содеянном – возможно, срок не будет максимальным.

– Как же... Но ведь он... – И вдруг побледнела, разом, до землистости, схватила Зорькина за рукав. – Вот он! Смотрите!

– Кто? – высвобождая руку из истеричного захвата, автоматически обернулся Петр Максимович в направлении сумасшедшего взгляда собеседницы.

– Путятя! Главарь! Вон он к вам в прокуратуру заходит. Арестуйте его! Он Ванечке приказал вообще на суде молчать! Пообещал, что освободят его, если ничего не скажет.

– Какой Путятя? Вы в своем уме? – Зорькин наконец сбросил с себя руку полоумной, наблюдая, как по ступенькам пружинистым легким скоком поднимается крепкий молодой мужчина с коротким ежиком, уверенный и спокойный, внешне очень похожий на всех оперативников, вместе взятых. «Своих» следователь Зорькин на раз вычленял в любой толпе. А тут и толпыто не было. Две девчонки из канцелярии, докуривающие сигареты у колонны, да этот – стриженный.

– Мне его вчера Аллочка показала, девушка Ванечкина. Они у Вани в камере встречались.

– Что? – оторопел Зорькин. – Вы что мне тут... В какой камере? Кто разрешил? Что вы несете?! К Баязитову без моего ведома муха не пролетит!

– Обозналась, выходит, – сникла Валентина. – Или Аллочка чего напутала...

– Слушайте больше всяких аллочек, – зло рыкнул следователь. – До свиданья, мне пора.

– Петр Максимович...

– И нечего ко мне ходить! За сына раньше надо было беспокоиться! – Он развернулся и пошел, оставив растерянную женщину в одиночестве. И уже ухватился рукой за тяжелую полированную ручку, как услыхал сзади быстрый топот и тяжелое дыхание.

– Пер Максимыч! – Валентина снова ухватилась за его рукав, не давая открыть дверь. – Я не обозналась! Вон его машина стоит, серая! Я вчера номер запомнила! 423 ЛИС!

– Да отвяжись ты уже! – рассвирепел Зорькин. – Сейчас охрану позову!

Захлопнул перед носом женщины тяжелую дверь, вошел в вестибюль. Отсалютовал знакомому прапорщику картой-пропуском, подошел к лифту и вдруг, развернувшись, снова потопал к вахте. Зачем? Какой черт понес его в обратную сторону?

– Слышь, Виталик, сейчас парень входил, крепкий такой. Стриженный. Наш?

– Не, – качнул головой дежурный. – Не наш. Но пропуск постоянный. Может, мент, может, фээсбэшник.

– Часто заходит?

– Без понятия, Максимыч, – развел руками прапорщик. – Сам знаешь, сколько сюда народу шляется. А что?

– Обратно идти будет, глянь документы. Фамилию мне срисуй. Ну и ведомство тоже. Лады?

– Сделаем, Петр Максимыч, – кивнул Виталик. – Для своих не жалко.

Зорькин тоскливо ворошил принесенные из дому документы, вытащил из отдельной голубой папочки три своих листочка, разложил на столе.

Что с ним такое творится? Твердо ведь решил – наплевать и забыть. И вдруг ляпнул Митрофанову про новые обстоятельства. Кто за язык тянул? Теперь вот ждет звонка от дежурного. Зачем? Что ему до этого неизвестного парня? Как назвала его эта придурочная мамаша? Путятя? Главарь скинов? Тьфу! Какое повышение? На пенсию надо, на пенсию! Все! В башке круговерть, ведет себя как малолетняя институтка, думает одно, говорит другое, делает третье. Куда годится?

– Сейчас уничтожу все к чертовой матери! – неизвестно кому пригрозил Зорькин, встряхивая бумаги. Зло скомкал серые листочки с итогом двухнедельных бессонных ночей, сбросил все в пакет и решительно направился в канцелярию, где стоял хитрый аппарат.

Телефонный звонок догнал его уже за дверью. И снова Петр Максимыч сделал совсем не то, что хотел, – вернулся.

– Максимыч, – возник в трубке дежурный. – Записывай: капитан Трефилов. ФСБ.

* * *

Да, переменилось все за эти годы просто кардинально! Щегольские магазины, кафешки, рестораны... Огни, гирлянды, елка на площади, елочки в витринах и окнах. Красиво.

Валентина крутит головой по сторонам, узнавая и не узнавая места своего недолгого семейного счастья.

Вот тут, в этом огромном сером доме, и жили Корниловы. И она – целых девять месяцев. И Ванечка. В этот скверик между домами она ходила с коляской гулять. Теперь скверик закрыт решеткой. Внутри – красивые светильники на выгнутых шеях, мощеная дорожка меж подстриженных кустов.

Быстро, втянув голову в плечи, Валентина прошмыгивает мимо знакомого подъезда. Сверяется с адресом на бумажке: надо же, оказывается ей в этот же дом, только к Корниловым было под арку и во двор.

Сонный напыщенный консьерж с делано проницательным взглядом, цветы на окнах, чистые, отмытые до блеска белые мраморные ступени. Та бывшая парадная ей не очень помнилась. Вроде чем-то похожа или нет? Столько лет прошло. А может, тут в элитных домах все подъезды такие...

Красного дерева, просто кричащая о несомненных достоинствах хозяев дверь, золоченый, под старину, рычажок звонка.

– Здрасьте! – выскакивает Алка. – Я уже заждалась. – И щекотно шепчет в самое ухо: – Папахен дома, только что из душа. Вроде настроение хорошее. Я сказала, что моей знакомой надо с ним посоветоваться...

Огромный холл, зеркальный, с цветной мозаикой, шкаф-купе вместо вешалки. Три кресла у круглого столика, ковер. Пальма в роскошной кадке. Не прихожая, а вестибюль дворца...

– Аллочка, кто там к нам пожаловал? Бабушка вернулась? Или это твоя протеже?

Обладатель голоса мог вовсе не появляться из глубины квартиры. Он мог вообще больше ничего не говорить. В принципе. Никогда. Потому что Валентина узнала его с первого слова. И еще не веря, не позволяя себе до конца осознать, холодно и тоскливо обмерла. И замерла, не в силах шевельнуть даже пальцем.

– Раздевайтесь, – дергает ее за рукав Алла.

– Здравствуйте, – выходит в холл вежливый хозяин. Алик. Очень загорелый, почти черный, с коротким седым ежиком. Почти не изменился...

– Папа, знакомься. Это – тетя Валя, – радостно тараторит Алла, – мать Ивана, моего друга, того самого, который в тюрьме, ей с тобой поговорить надо.

– Твой сын – убийца? – Мужчина отстраняет щебечущую дочь, останавливается прямо напротив Валентины. – Фашист? Ничего удивительного ...

Он смотрит на нее презрительно и брезгливо, будто хочет пронзить взглядом, будто прибивает долгими гвоздями ненависти ее трескающийся от боли затылок прямо через глазницы к стене.

Так же он смотрел, когда ввалился той жуткой ночью в ее каморку на Моисеенко... После его ухода она будто умерла: лежала, не шевелясь и, кажется, не дыша, мечтая лишь об одном – раствориться в этой страшной ночи навечно, навсегда, перестать болеть, чувствовать – быть! Когда проснулся сынишка, обнаружилось, что Валюша физически не может ни есть, ни пить, ни разговаривать. На работе она забивалась в свой угол и не выходила оттуда целыми днями, жестами показывая коллегам, что сильно болит горло. Дома, уложив Ванечку, пристраивалась на краешек кровати рядом и часами напролет сверлила глазами потолок, наблюдая за сменой теней от ночных к рассветным. К исходу второй недели от голода и недосыпа ее начало жутко тошнить. Голова кружилась так, что, добираясь от остановки трамвая до работы, она останавливалась через каждые десять метров, чтоб не грохнуться в обморок прямо посреди улицы. Но пугало даже не это, совсем другое: Валюта вдруг поняла, что сходит с ума.

В голове, больше напоминавшей потерханную флягу с пьяной бражкой, как стояла за печкой у дедуси, бродила, расплываясь и вновь становясь предельно четкой, странная, дикая картина: Алик и Рустам, оказывается, были одним и тем же человеком. Иногда они расходились по разные стороны темечка, чтобы каждый из своего угла побольнее и пообиднее оскорбить Валюшу, а иногда сходились, как два закадычных друга, и, обнявшись, сливались воедино. В результате у этого монстра получалась фигура Алика, высокая и худая, его же белые волосы, а под ними – лицо Рустама со страшной гусеницей вместо левой брови.

«Значит, Ванечка все-таки сын Алика?» – мучила себя вопросом Валюша. Конечно! Лично она в этом никогда не сомневалась. Но как Алику удалось оказаться в Баку и так замаскироваться под Рустама? Зачем? Ответов на эти вопросы не находилось, а сами вопросы не исчезали. И сверлили, и мучили, и долбились в виски, и застревали на языке мерзкой кислотной отрыжкой.

В субботу, поручив сынишку Марье Львовне, Валюша поплелась в магазин за манкой. В глазах кружились черные крупные мухи, их жужжание отдавалось в голове невыносимым беспрестанным гулом. Магазин был рядом – перейти по светофору дорогу, но Валюша все никак не могла отлепиться от фонарного столба, возле которого остановилась, дожидаясь зеленого. Светофор мигал несколько раз, то есть видно было, что мигал, но цвета не различались совершенно. Наконец она сообразила, что надо просто идти вместе с толпой. И пошла. Но то ли двинулась вслед за всеми поздновато, то ли вообще шагнула на красный.

– Женщина! – сквозь туман услыхала она отчаянный крик. – Стойте!

А следом ее подбросило куда-то прямо к серому небу и глухо опустило вниз. Валюша почувствовала, как спиной буравит неожиданно податливую землю, проваливаясь в самую глубину, и земля смыкается над ней черным душным пологом.

– Оклемалась? – услышала она чужой женский голос. – Чего ж довела себя до такого состояния? Или токсикоз замучил?

Валюша открыла глаза и увидела незнакомое лицо в белой медицинской шапочке.

– Где я?

– В больнице, где ж еще, – сообщила медсестра. – Поправишься – в церковь сходи, свечку поставь. Уберег тебя Господь. А вот ребеночка ты потеряла. Ну, ничего. Молодая. Еще родишь.

Какого ребеночка? Ванечку?

– Где он? Что? – Валюша вскочила на постели, будто ее мощным пинком подбросили снизу.

– А ну лежать! – прикрикнула медсестра. – Капельницу мне не разбей! Чего подхватилась?

– Ванечка, сынок, что с ним?

– Так у тебя есть сынок? Большой? Ну тогда и вообще расстраиваться незачем. С таким токсикозом ты бы все равно ребеночка не доносила.

– Какого ребеночка? – Валюша просто ополоумела от непонимания и тревоги. – У меня только Ванечка...

– Здрасьте! – раскланялась медсестра. – Так ты не знала, что беременная? Когда тебя машина сбила, выкидыш случился. Крови много потеряла. Ну уже все сделали. И почистили, и глюкозы влили, чтоб подпитать. Ты ж чистый Бухенвальд! Давно я таких не видала. И документов нет. Кто, что... даже родным не сообщить.

– А когда меня привезли?

– Когда-когда, утром, а сейчас уж одиннадцатый час доходит. Ночь на дворе. Давай говори телефон. Мужу позвоним, небось с ума сходит.

Медсестра ушла звонить Марье Львовне, а Валюша осталась один на один с невероятной, немыслимой новостью.

Она была беременна? Но... Алик?

«У Алика вообще не может быть детей», – возник в сознании холодный и презрительный голос Аллы Юрьевны.

Валюту прошиб ужас, ледяной, липкий, и тут же, не успев стечь от темени к ногам морозным тяжелым током, он вдруг сменился дикой внезапной радостью, почти восторгом. Ноги – коленки и ступни – еще потряхивало от жуткого озноба, а голова и плечи уже нырнули в обжигающий счастливый жар. Осознание пришло как нестерпимо яркая вспышка, как тысяча молний, осветивших все и сразу.

Она поняла!

Конечно! Как она могла ошибиться и принять за своего Алика то злобное и мерзкое чудовище, явившееся к ней ночью? Разве Алик, ее Алик, мог сделать такое? Нет, это Рустам! Это он снова пришел к ней, истерзал, надругался, как тогда... Был уверен, что она его не узнает. А она узнала! Узнала! Бровь, как гусеница... И оскал. Не человечий – звериный. И ребенок что истязал ее все эти дни и который наконец сегодня так неожиданно и страшно из нее вышел, был ребенком Рустама!

Значит, все правильно. Ванечка, их с Аликом сын, жив и здоров, а этот...

– Спасибо, Господи! – Валюша уткнулась заплаканным счастливым лицом в тощую подушку. – Спасибо, что толкнул меня под машину! Спасибо, что убил во мне этого звереныша... Прости меня, Господи.

– Как ты посмела сюда прийти? – От голоса хозяина такой холод, будто распахнулась дверца громадной морозилки. – Воспользовалась наивностью ребенка? Хотя ты всегда умела пользоваться людской доверчивостью.

– Извини, – выдавливает сухим шепотом Валентина. – Я не знала, что это ты... извини...

– Вон отсюда, – еще одна ледяная волна, – и запомни: я сделаю все, чтобы твой сын получил высшую меру.

– Нет! – Валентина отлепляется от стенки и, путаясь в замках, делает попытку открыть дверь. – Нет!..

– А чего это у нас дом нараспашку? – одновременно с открывающейся дверью в пространство холла вплывает еще один голос. Рука в белой перчатке касается плеча застывшей Валентины, призывая ту посторониться и дать войти. – Гости, что ли?

Алла Юрьевна, в распахнутой белой норковой шубке, внимательно смотрит на незнакомку. И тут же ее холеное, ухоженное лицо будто собирается в кулачок, обозначая все спрятанные за косметикой морщины.

– Что тут делает эта прошмандовка? – спрашивает она, ни к кому конкретно не обращаясь. – Кто ее пустил? Ты? – грозно вопрошает она сына.

– Это ко мне, – лепечет растерянная и испуганная Алка. – А вы что, знакомы? Это же мама Вани...

– Я тебе говорила – проверь! – воздевает белый лайковый палец к потолку Алла Юрьевна. – Интуиция меня не подвела! Один раз не получилось влезть в наш дом, решила другим путем, через своего ублюдка!

Дверь так никто и не потрудился закрыть.

Валентина, ничего не видя и не слыша, опасаясь одного, как бы не грохнуться наземь прямо тут, потому что в голове взрываются черные огненные мины, а ноги влипли в гладкий пол, как в свежий гудрон, на ощупь втыкается в разверстую дверную щель и вываливается на площадку.

– Тварь беспардонная! – слышит она одновременно с громким, как взрыв, хлопком закрывшейся двери.

* * *

Стыров внимательно вчитывался в отчет, Елисеев не менее внимательно следил за реакцией шефа.

– Значит, эта Ватрушева работала в НИИ, – шевелит губами полковник, – потом в школе, потом в лопнувшем ООО. Жила вдвоем с сыном, Иваном Ватрушевым. Значит, после развода Корнилов бывшую семью и фамилии лишил. Грамотно! А в девяносто седьмом, через семь, значит, лет после рождения первенца, эта дамочка вышла замуж и родила дочь Екатерину. Муж, Роман Валеевич Баязитов, погиб в автокатастрофе в 2004 году. Дочь Екатерина учится в 386-й школе, в данный момент находится в Архангельске у тетки, сестры Ватрушевой. Сын, Иван Романович Баязитов, в данный момент под следствием за преступление...

Что?

– Что? – уставился полковник на довольно опустившего глаза заместителя. – Наш скинхед – сын Корнилова?

– Ну не совсем сын, – хмыкнул Елисеев. – Точнее, даже совсем не сын...

– Жалко, – выдохнул Стыров. – Представляешь, какой бы шухер случился, если б... Брошенный в младенчестве сын прокурора города становится хладнокровным скинхедом-убийцей! Санта-Барбары и Марианны с рабыней Изаурой нервно курят в сторонке, подавившись черной завистью. Слушай, а Корнилов в курсе, что Баязитов – тот самый пацан?

– Вы снова не дочитали, – хитро прищурился Елисеев. – Там дальше отчет Трефилова, гляньте.

– Что еще? – Полковник насторожился. – Трефилов-то тут откуда? Это же твой отдел.

– Так сошлось, – туманно сообщил подполковник и снова заговорщически улыбнулся.

– Дочь Корнилова, Алла, выкрав у отца персональный бланк и поставив факсимиле подписи, подделала пропуск и попала к обвиняемому Баязитову? Что за чушь?.. Где дочь Корнилова и где эти скины?.. А? – Стыров отложил бумаги и остро вперился в заместителя: – Шутки шутить изволите?

– Какие шутки, товарищ полковник.. Результат оперативно-розыскной деятельности капитана Трефилова.

– Алла Корнилова состоит в длительных сексуальных отношениях с Иваном Баязитовым? Знакома с лидерами скин-сообщества и неоднократно присутствовала на собраниях организации? Ты соображаешь, что это значит?

– Соображать – твоя вахта, начальник, – шутливо цыкнул зубом Елисеев. – Наше дело маленькое – землю носом рыть.

– Землеройки хреновы! – расплылся в улыбке Стыров. – Передай «кротам» и прочим экскаваторам: премия обеспечена. – Нажал кнопку селектора: – Чайку нам, и покрепче!

* * *

Снег растворился за один день. Еще утром был, прикрывая газонную грязь и тротуарный мусор, а к вечеру истаял, как сахар в чае, оставив лишь кое-где напоминание в виде серых крошечных льдинок. А может, это вовсе и не льдинки, а крупная соль, которой посыпают город, чтоб не скользили ноги... вон ее сколько у решетки над Мойкой!

Мойка? Господи, как ее сюда занесло?

Валентина озирается вокруг. Сияющий огнями Невский, новогодние гирлянды на столбах, в витринах, над проезжей частью. Как в насмешку. Красиво? Она не может ответить на этот вопрос. По ней, так лучше бы сейчас было темно и тихо. Какие гирлянды, какой праздник, если Ванечка... И люди... Чему можно так бездумно радоваться? Хохотать, кричать...

– Замолчите, – сквозь слезы шепчет Валентина. – Неужели вы не понимаете?

И все-таки как она тут оказалась? Зачем?

Вылетев из ненавистного дома, она пошла к метро. Чтобы – домой. Там ждал Бимка, единственный, кто остался от недавней, той, жизни. Ни Ванечки, ни Катюшки – никого. С Бимкой пора погулять, скулит наверное, под дверью. То есть она спешила домой. А вместо метро оказалась тут. Зачем?

Вернуться к дому Зингера и сесть на «Грибканале»? Ближе ничего нет.

Валентина поворачивает назад к метро и вдруг обнаруживает, что уже миновала Невский и перед ней – Дворцовая. Нарядная, как школьный зал для детских утренников, и такая же шумная, будто на дворе день-деньской, а не поздний вечер.

Как тогда, сто лет назад.

На оценку «отлично» в экзаменационной ведомости Валюта любовалась минут сорок, не веря, что отныне она – студентка одного из самых уважаемых ленинградских вузов. И потом, когда шла неведомо куда по широкому Московскому проспекту, и когда свернула на Фонтанку и пошла вдоль реки, лаская радостными пальцами раскисшие от солнца чугунные кружева, и даже часа через два, оказавшись незнамо как на Невском, в паре шагов от Главпочтамта, все еще никак не могла поверить в свое невероятное счастье.

В булочной напротив касс аэрофлота купила связку крошечных «Любительских» сушек, нацепила ее наподобие ожерелья на шею и двинулась дальше на Дворцовую, по пути кроша в кулаке лакомство и с удовольствием хрустя им на весь Ленинград.

Навстречу двигались толпы туристов. Иностранцы в диковинных ярких одеждах, все сплошь в дефицитных модных джинсах, дружелюбно улыбались ей и щелкали фотоаппаратами, восторженно причмокивая.

– Рашен Бьюти! Бель! – слышала она незнакомые слова и, не понимая, что они означают, потому что в их школе учили немецкому, с замиранием сердца догадывалась, что это – комплименты.

Она и впрямь была в тот день дивно хороша: синеглазая, с пылающими щеками, толстой русой косой, доходящей чуть ли не подола короткой модной юбки колокольчиком. Высокая грудь под белой батистовой блузкой, длинные сильные ноги и солнечная счастливая улыбка, которую Валюта, как ни пыталась, не могла убрать с цветущего лица.

Сделав крюк по набережной вокруг Медного Всадника, она вернулась на Главпочтамт и заказала переговоры с Карежмой. Телеграмму решила не отбивать: что объяснишь в нескольких строчках? Да и денег было жалко – родители, отправляя ее в Архангельск, конечно, не рассчитывали на железнодорожный билет в Ленинград.

Ох и шуму было в Карежме, когда там узнали, что Валя Ватрушева с первого раза поступила в Ленинградский институт! Про это рассказал папа, когда приехал в конце августа поглядеть, как устроилась дочка в общежитии да снабдить ее зимними вещами.

Папу поселили за шкафчиком в шестиместной комнате старой общаги, где Валюте выделили место, и все три дня, что он провел в Ленинграде, они ходили по магазинам, чтоб приодеть студентку для жизни и учебы в таком серьезном вузе. В Гостином Дворе, отстояв очередь, купили польский джинсовый костюм – брюки и курточку, во Фрунзенском универмаге чудом достали чехословацкие сапожки, на размер больше, чем надо, зато их можно было носить зимой, натянув теплые носки. Таким образом, выходила экономия: сапоги получились всесезонными. После приобретения нарядного джемпера и тетрадок-ручек отец виновато сказал, что денег больше нет, разве что оставить дочке совсем чуть-чуть на пропитание. Валюша лишь радостно кивнула: такого богатства в одежде, да еще сразу, у нее не было никогда! А питание... Сварила картошки, вон она какая дешевая, капусты квашеной в магазине купила, маслицем постным заправила – вот и еда. Потом-то, когда они с Ванечкой бедствовали, для нее и картошка роскошью стала. Одни серые макароны...

Сколько уже? Одиннадцатый? Поздно... А и торопиться некуда. Только к Бимке. Но он подождет. Он умный и терпеливый, Ванечка его так воспитал. Не может она сейчас идти домой! Не может, и все! Тяжко, так тяжко, хоть голоси, как на похоронах...

Дворцовый мост впереди искрится синими и белыми сполохами. Слева в скверике у Адмиралтейства что-то сверкает, как громадная оплывающая свечка. А, наверное, фонтан. Она про него видела по телевизору. Еще мечтала, как они пойдут туда все вместе – с Ванечкой и с Катюшкой. Бимку, конечно, не возьмут, его в метро не пустят. Да и незачем. Когда вокруг стреляют петарды и полно народу, собака вполне может испугаться. Нет, Ванечка не разрешит Катюшке взять Бимку. Ну и ладно, им и втроем будет хорошо. Погуляют, полюбуются на фонтан, интересно, днем тут так же ярко? Скорее всего. День-то сейчас – часа три от силы, а все остальное – сумерки. Значит, всю красоту увидят.

А как Ванечке теперь гулять с собакой? Одна рука. Если держать за поводок, то карабин не отщелкнуть. Приноровится! Да, Бимка такой послушный, что может вообще без поводка. По команде. Или вместе все станут гулять. Вчетвером. Так даже лучше. Свежего воздуха много не бывает. Сама-то она много ли на улице проводит? И Катюшке хорошо, и Ванечке очень полезно. Как-нибудь привыкнут. Главное, чтоб вместе, рядом. Она и дети.

Со спины Дворцового панорама такая, что дух захватывает. Стрелка переливается огнями, как детский торт в день рожденья. В центре между колонн – большая елка, будто салют пульнули, а он взял да и застыл, не погаснув. Вокруг елки, шатром, мигающие гирлянды. Деревья в блескучей паутине, словно светящиеся облачка от того самого непогасшего салюта на них опустились. И Петропавловку, надо же, как подсветили! Башня то фиолетовая, то желтая, то голубая, будто рисует кто на темном холсте разноцветные сказочные замки... Троицкий мост словно парит над водой. Как и не мост будто, а перелетающие через Неву огненные дуги. Ни разу город так не украшали. А сейчас – на тебе! – нарядили, как назло! И ни Ванечка, ни Катюшка этого не видят. Справедливо?

«Куда иду? Зачем? Чего я там забыла?» Валентина злится сама на себя и все же идет вперед, на Стрелку.

У парапета над Невой – плотная цепочка народа, чуть не половина – милиционеры в серых куртках. Головы у всех опущены вниз, к воде, словно там происходит что-то любопытное. Может, додумались и воду подсветить? Работает же тут летом музыкальный фонтан, наверное, опять что-то придумали.

Валентина подходит к парапету, пристраивается между старшим лейтенантом и майором.

Внизу, на мощеном языке у самой воды, в самом деле полным полно огней. И людей. Праздник?

Люди стоят правильным кругом, разорванным лишь у самой кромки, где картонно сгрудился нерастаявший лед. Стоящие очень похожи – короткие куртки, стриженые затылки. Почти у всех в руках – факелы.

Настоящие, на длинных ручках, кроваво-дымные, яркие. У парня слева алый флаг с раскоряченным белым пауком двойной свастики. Справа – тоже на алом полотнище, только вертикальном, с кистями, – вроде как солнце, со странными, будто переломленными и загнутыми направо лучами. Прямо по центру на толстом шесте немолодой мужик держит темно-красный тяжелый кусок ткани, типа гобелена, с золотым, угрожающе острым трезубцем и золотой же волнистой окантовкой по краю. В центре людского круга – два мужчины, крепкие, плечистые, в нарядных длинных черных рубахах, расшитых золотыми и красными лентами. Один, с бородкой, по всему видно – главный, что-то выкрикивает, его слова повторяются слаженным мужским хором. В промежутках между криками второй, который тоже в рубахе, трубит в какой-то длинный рог. Звук, разносящийся над водой, дик и тосклив, как призыв неведомого крупного зверя, потерявшего стаю.

«Кино снимают, – догадывается Валентина, – вот что... А где же камеры? Наверное, прямо под стенкой, потому и не видно».

– Бог есть все! – зычно восклицает главный.

– Бог есть все, – вторит хор.

– Все есть бог! – возвещает бородатый.

– Все есть бог, – соглашается хор.

– То закон, что явно! – надрываясь, хрипит мужчина.

– ...явно, – отзываются факелы.

– Слава роду!

– Слава роду!

– Перун – Всебог!

Голоса пугающе глухи, словно угрожают кому-то невидимому, лица в отсверках факелов сосредоточены и серьезны, и все это вместе так тревожно и жутко, что Валентина осознает: не кино.

– Что это? – робко спрашивает она у ближнего милиционера.

– Понятия не имею, – равнодушно отзывается он.

– Слава славянам! Вся власть славянам! Вечная власть! – грозно восклицает бородатый, и хор снова слаженно отзывается теми же словами. – Этот венок, пропущенный сквозь священный огонь...

На главном поверх праздничной рубахи уже надета длинная волчья шкура. Оскаленная морда вместо шапки – на голове, хвост почти метет брусчатку. В руках – еловый венок. Бородатый движется внутри круга, и факельщики, каждый по очереди, благоговейно касаются венка свободными руками. Снова какие-то крики – не разобрать, и вот уже венок летит в Неву, шлепается на лед, косо проезжает по нему и оказывается в воде. Вслед за венком в воду летят факелы, прочерчивая дымные дуги на закопченном небе. И снова крики, из которых Валентина понимает лишь два слова – «род» и «слава». Колышется на ветру свастика, надрывается тоскливый рог, шипя и треща, догорают на льду жуткие факелы.

– Недавно верховный иудейский жрец благословил Россию! – осипшим от криков голосом возвещает волчья шкура. – Слышите, братья? Иудейский жрец! Благословил! Россию! Я, верховный жрец всех славян, благословляю СВЯТУЮ РУСЬ на борьбу за возрождение царства нашего, славянского, и порушение царств инородных! – Главный странно окает, будто пытается говорить под старину, со стороны это выглядит как сценка из плохого спектакля. – Будем! То не забудем! Будьте здравы – вы правы!

– Мы правы! – радостно орет хор.

– Товарищ старший лейтенант, – слышит за спиной Валентина, – а почему вы это не остановите?

Две девчонки, совсем молоденькие, как Ванечка...

– А зачем? – вопрошает коротышка в погонах.

– Как – зачем? Вы что, не видите, они – со свастикой. ..

– Не вижу, – не оборачиваясь, цедит милиционер. – У них разрешение есть.

– На что, на свастику? Это же фашистский символ!

– По этому вопросу – в мэрию. Они разрешение давали.

– Это же настоящий шабаш, – удивленно восклицает вторая девушка, – а вы стоите и смотрите.

– А что я должен делать? У них – праздник, солнце провожают.

– Язычники, – поясняет второй милиционер, майор, – безобидны, как дети.

– Ничего себе дети, – изумляется первая девушка. – К войне призывают, причем внутри страны!

– Не нравится – не смотрите, – отворачивается майор.

Обстановка внизу снова переменилась. Круг стал плотнее и уже, главный сбросил волчью шкуру, воздел руки к темному небу.

– Вам снятся красные сны, – вдруг зычно произносит он. Простирает руки к окружению: – Нам всем снятся красные сны! Нам, белым людям, хозяевам этой земли, давно снятся красные сны!

«Похоже на проповедь, – соображает Валентина. – Как в церкви после окончания службы...»

– Наш Всебог, Перун-громовик, благословляет, на священную битву по очищению святой Руси. Огнем и мечом пытались выжечь нашу истинную веру, реки славянской кровушки пролили, чтобы посадить на белой Руси чужого еврейского бога! Инородцы заполонили наши земли Чуждая речь, чуждые лица вокруг. Доколе будем терпеть, братья?

– Слышите? – дергает одна из девчонок за рукав майора.

– Правильно говорит, – недовольно пожимает плечами тот. – Пусть домой едут, в Чечню.

– Да вы что? – возмущается вторая. – Это же противоречит Конституции!

– Правда? – хмыкает милиционер. – Не знаю, не читал.

Девчонки принимаются тараторить громко и возмущенно, прямо в ухо, и Валентина совсем перестает слышать того, внизу. Видит, что он активно открывает рот, вслед его словам идет одобрительный мощный гул, но саму речь разобрать не может.

Наконец раздосадованные девчонки уходят, милиционеры облегченно вздыхают, и снова во влажных тяжелых сумерках прорезается голос:

– Наш брат, мученик веры, вышел один на один против банды инородцев-поработителей и принял священную битву. За сестер, за матерей. За святую нашу Русь. В сражении с иноверцами он потерял правую руку, но продолжал биться дальше! Он победил, но героя заточили в тюрьму, потому что в стране правит еврейский бог. Вместо славы и почестей его кормят баландой. Скоро суд над героем. Это будет неправедное судилище, это будет глумление над нашей верой, над святой Русью. Поддержим нашего брата Ивана! Покажем всему миру, что мы – сила. Славянское братство встает с колен, превращаясь в грозное воинство.

В голове Валентины отчаянно бухает и шумит, колко дрожат кончики пальцев, дергаются, не повинуясь, губы.

«Это же он про Ванечку! – понимает она. – Ванечка потерял руку, и его будут судить. Значит, все эти люди за него? Значит, и они знают, что он не виноват?»

Оттолкнувшись от шершавого камня, женщина бросается к спуску. Она должна быть с ними, там, внизу!

Валентина торопится, проскакивая мокрые ступеньки, поскальзывается, падает, больно ударившись коленом об острое гранитное ребро, вскакивает.

Проповедь уже закончилась. Факельщики, разорвав круг, разбились на отдельные группки. То один, то другой подходят к бородачу, говорят, верно, что-то важное и приятное. Бородатый покровительственно хлопает их по плечам, обнимает. И Валентина вдруг робеет: как она подойдет? что скажет?

«Давай, давай! – говорит она себе. – Раз он так хорошо высказался про Ванечку, значит, может помочь! Не зря же их так охраняет милиция! Наверное, это какие-то важные люди. Может быть, начальство. А их странные одежды и все это действо... Милиционер сказал, мэрия разрешила, значит, так надо! И они – за Ванечку!»

Вот почему ее так тянуло сюда!

Прижавшись спиной к холодным камням стены, женщина ждет, пока иссякнет поток желающих приложиться к телу вождя. Люди постепенно расходятся. Бородач облачается поверх рубахи в длиннополое пальто, натягивает вязаную шапку, кивает покорно дожидающейся свите и направляется к лестнице. Уходит?

– Стойте, – просит Валентина и бросается следом.

Если б он не остановился наверху лестницы, возле милиционеров, она б его не догнала, потому что парни, шедшие за ним, все время старательно и умело оттесняли ее обратно вниз...

– Спасибо, братья, – пожал бородач руки улыбающимся стражам порядка. – С праздником!

– Извините, – легонько дергает его за рукав Валентина, – извините...

Он слегка поворачивает голову через плечо.

– Отходите, женщина, не мешайте, – грубо цепляет ее за плечо давешний коротышка лейтенант.

– Не трогайте меня! – неожиданно громко кричит Валентина, выворачиваясь из цепкого захвата.

– Что такое ? – вальяжно поворачивается бородатый.

– Извините! – она ухватывает его за рукав. – Я – мать!

– А я – отец! – хмыкает кто-то сзади.

– Я мать Вани Баязитова, – торопится Валентина. – Который в тюрьме, у которого руку...

Бородатый недоуменно смотрит на нее как на полоумную и, брезгливо отцепив пальцы женщины от собственного рукава, шагает в сторону.

– Постойте, – она пытается преградить ему дорогу, – вы же сами говорили, один против банды...

– Парни, чего стоим? – надменно спрашивает у милиционеров спутник бородатого, тот, кто раньше дудел в рог. – Чего ждем?

Два лейтенанта подхватывают Валентину под руки и, одним движением приподняв над землей, отбрасывают к парапету.

– Постойте! – уже плохо соображая, что делает, кричит Валентина. – Ванечка не виноват! Он сестру защищал и Бимку!

Впрочем, бородатый со свитой ее уже не слышит.

– А вы что, правда мать этого убийцы? – выросла перед ней дама с огромным доберманом на поводке.

– Какого убийцы? – понимая и тоскуя от этого понимания, переспрашивает Валентина.

– Который девочку убил!

Доберман сонно взглянув на Валентину, широко зевает, обнажив громадные белые клыки.

– Ваня не виноват! – шепчет она, не в силах отвести глаз от страшной пасти.

– Конечно, не виноват, – зло ухмыляется дама. – Яблоко от яблони... Мать в шабашах участвует, сын убивает. Я бы вас вместе судила!

– Да расстреливать таких надо! – влезает мужчина в кожаной кепке, и Валентина вдруг видит, что вокруг них образовалась довольно внушительная кучка народа.

– Сегодня они кавказцев бьют, завтра на своих пойдут!

– Да они и сегодня кого-нибудь замочат! Видали, все стриженные и в ботинках для драки. Их тут накрутили, сейчас попадись кто под руку!

– А и попадаться не надо, сами найдут.

– Вы что, народ, это же не скинхеды, это – язычники, они только языком болтать могут! – выкрикивает щуплый паренек.

– Одна малина! Слыхали, что ихний жрец говорил? Кровью, говорит, надо смывать заразу с нашей земли!

– Да это он образно.

– Ничего не образно, они с фашистами давно в одну дуду дуют. У них теперь обряд посвящения такой – через кровь. Пока инородца не замочишь, в секту к язычникам не принимают. Инициация называется.

– А власти куда смотрят?

– Вы что не видели, как их милиция сегодня охраняла? И ни одного рядового, сплошь офицеры!

– Да власти просто выгодно, вот и потворствует.

– Чего выгодно, чтоб убийства были? Вы уж совсем!

– Конечно! Живем все хреновей и хреновей, кто-то же в этом виноват? Вот власти нам и подставляют виноватого, чтоб пар выпускали.

– Точно! Сволочи! Фашисты!

– Бог к терпимости призвал, – тонко и возвышенно провозглашает какой-то тщедушный дедок. – Учил, что все люди – братья, а тут нашу истинную веру попирают...

– Это что за митинг? – возникают за спинами спорящей толпы два огромных плечистых парня. – Кого это вы тут фашистами называете? Нас? А ну, смотри мне в глаза! – разворачивает один из них особо разгоряченного спором мужчину в кожаной кепке. – Я – фашист?

Мужчина вжимает голову в плечи и выскальзывает из толпы, за ним, поддергивая собаку, ушмыгивает дама с доберманом. Народ стремительно рассасывается, будто тает.

– Это ты тут про Бога и веру разорялся? – Один из парней хватает за куртку пытающегося улизнуть дедульку. – Говоришь, твой бог терпимости учил? Крест носишь?

– Ношу, – испуганно кивает дедок, инстинктивно прикрывая шею.

– А ну-ка!

Парень запускает руку под шарф старичка, с силой дергает, показывая не успевшим уйти и теперь уже застывшим от страха людям цепочку с болтающимся на весу крестиком.

– Крест жидовский, с трупом бога, – громко и торжественно начинает он, закручивая цепочку на толстый палец, —

При последних словах этого жуткого и мрачного, как кажется Валентине, стихотворения парень разматывает цепочку обратно. Бросает крест себе под ноги на блестящую гранитную плитку набережной и весело припечатывает каблуком. Для пущей уверенности лихо подпрыгивает и опускает тяжелый ботинок на крестик еще раз.

– А ну, кыш отсюда, морды еврейские! – грозно шикает второй здоровяк. – Все по домам! И чтоб носа не высовывали, пока не разрешим!

Замершая в оцепенении публика, с готовностью повинуясь приказу, тут же порскает в стороны.

– А ты, тетка, чего застыла? – обращается к Валентине декламатор. – Брысь!

Когда Валентина добежала до Дворцового моста и оглянулась на Стрелку, оказалось, что на просторном, радостно освещенном новогодней радугой полукруге нет ни души. Даже теней только что гомонившего народа не осталось. Пустынно, диковато, особенно от разноцветных огней, скачущих сквозь серую морось.

Получается, что помочь им с Ванечкой некому. Родной отец от него отказался, бывший муж помочь не захотел, и даже эти, братья, или кто они там, тоже отреклись. Одна надежда на суд. Но Алик сказал, что Ванечка получит высшую меру. Если это не расстрел, значит, пожизненная тюрьма?

Что же делать? Что? – как больная лошадь, мотает головой Валентина. Как заставить суд поверить, что Ванечка не виноват?

– Прости, сыночка, – всхлипывает она. – Все из-за меня, непутевой. Свою жизнь не сумела устроить и твою переломала. Что ж нам делать, Ванечка? Одни мы на всем белом свете, ни помощников, ни заступников... Господи, хоть Ты помоги нам!

И словно отвечая на ее мольбу, совсем рядом что-то глухо грохнуло, и небо взорвалось тремя сверкающими белыми вспышками. Серебряные звезды, искрясь и мерцая, взмыли в густую фиолетовую вышину и растворились в недосягаемой для глаза темной прорве. Прозвучал новый залп, небо расцвело холодным розовым сиянием, и вслед отголоскам канонады, перекрывая ее, по Неве прокатилось восторженное и многоголосое «ура».

Салютовали где-то совсем рядом, за университетом, скорее всего, с набережной напротив Манежа Кадетского корпуса.

Синие, зеленые, золотые и снова серебряные и розовые звезды, сменяя друг друга, колотились о небесный свод и с уютным шелестом опадали прямо в чернильную стынь равнодушной реки.

Город уже вовсю праздновал наступление Нового года.

– Чего скучаешь, бабуля? – От близких перил моста отлепились две широкие фигуры с банками пива в руках. Коротко стриженные, уверенные, они точь-в-точь походили на недавних молодчиков с факелами, оккупировавших туманную Стрелку. Один из них протянул Валентине недопитую банку: – Хлебни пивка. Смотри, какой крутой на нашей улице праздник!