Ваня не понимает, куда его везут. Вроде бы и не спит, но от уколов, которые теперь ему ставят каждый вечер, голова вообще не возвращается в нормальное состояние. Постоянные шумы и вязкость. Сама черепушка – то звонкая и маленькая, как серебряный елочный шарик, то огромная, тяжелая и неровная, как голова у снеговика. Зато ничего не болит. Ни тело, ни руки, ни ноги, ни сама голова. Такое ощущение, что их просто нет. Вроде как Ваня – это неподвижное бревно, корявое и сучкастое, чтоб не скатиться с кровати. А в другой раз вроде и не бревно, а большой воздушный шар, заполненный густым киселем. Кисель перекатывается, побулькивает, вот-вот выльется, но не выливается, потому что шар туго завязан у самого подбородка. Но все равно надо быть очень осторожным, чтоб не наткнуться на острый сучок и не проколоть тонкую оболочку. Выльется кисель, станет мокро, все подумают, что Ваня под себя сходил. Стыдно.

Сначала его попытались разбудить, даже по щекам похлопали, кто – непонятно. Не то охранник, не то доктор. Может, на суд ехать пора? Ваня на суд не хочет, поэтому делает вид, что спит. Или вправду спит. Самому непонятно.

Сквозь хитрые щелочки ресниц видны длинный коридор, вытянутые серебристые лампы сверху. Каталка под Ваней покачивается и скрипит. Так противно, что в ушах чешется.

Это уже суд? Или еще тюрьма? Он не знает, кто его везет. Только слышит два мужских голоса, совсем незнакомых. Разве в суде можно лежать? Ни разу про такое не слышал. Наверное, как доедут, его и разбудят.

Они же думают, что он спит! А если совсем не просыпаться? Тогда он и Путятин наказ выполнит – молчать, и против матери не пойдет – врать не станет. Все быстро и кончится. А вдруг суд опять отменят? Скажут, засудим, когда проснется. Да и неловко как-то – все на своих ногах, а он – на каталке, как больной.

Каталку впихивают в лифт, кабина не то поднимается, не то опускается – не уловить, но на месте не стоит, это точно. Снова везут по длинному коридору, вталкивают в какую-то комнату. Ване кажется, что он тут уже был. Когда? Зачем? Круглый большой светильник на потолке, как много-много солнц, даже жарко от него, высокий стол справа, тоже вроде знакомый, на нем кто-то лежит. Вокруг Вани начинают суетиться странные люди, и он плотнее закрывает глаза, чтоб его игру не разгадали. Что-то мокрое, как пиявки, присасывается к груди, Ваня терпит. Чем-то опоясывают лоб. Перетягивают плечо.

«Фиг вам! – радуется Ваня. – Ни за что не проснусь!»

– Чего-то он хиловат для донора, – слышен сомневающийся голос. – Не угробим парня?

– Много разговариваешь, – обрывает второй. – Следи за давлением. Знаешь ведь, кого спасаем.

А, понимает Ваня, это сон! Он такой уже видел! Про старшего брата, который вдруг нашелся и его спас. Тогда где Клара Марковна? И тот доктор-абхаз? Должны быть тут, поглядеть бы! Он так давно их не видал, даже соскучился! Жалко, глаз открывать нельзя, потому что – сон.

«Ладно, – Ваня улыбается, незаметно, чтоб никто не увидел. – Когда Клара Марковна ко мне подойдет, я глаза и открою! Будто не спал! Вот она удивится!» В тот раз снился сон, что брат спас его. А теперь, значит, он, Ваня, спасает брата? Правильно, так и должно быть, они же – родня! А то, что доктор – абхаз... Ну, абхаз. Не чурка же! Катюшка тоже наполовину татарка. И что? Сестренка ведь! Самая лучшая!

Что-то острое впивается в локоть и тут же затекшую руку освобождают от пут.

«Держись, брат, – мысленно подбадривает Ваня. – Я с тобой!»

* * *

Это утро не сулило Зорькину ничего хорошего. Снова бессонная ночь, только теперь не от желания проанализировать и, сложив головоломку, понять, а от ясного понимания этой вдруг разрешившейся шарады. Разгадка не принесла ни радости, ни даже облегчения. Напротив, муторную тяжесть, до тошноты, а еще страх. То, что он узнал, пробив по своим каналам личность капитана Трефилова, в ином мире – Путяти, лишь утвердило Петра Максимовича в правоте своей версии. Собственно, и не версии уже, а вполне материального факта. Три серых листочка пополнились еще одним – схемой, на которой разрозненные квадратики, кружочки и треугольнички с указанием преступлений и мест их совершения неуклонно сходились к центру, где господствовал один большой шестигранник, обозначенный символом «X». В целом схема сильно напоминала паутину, вязкую, мелкоячеистую, множественно и прочно переплетавшуюся. Сам же центровой «X» выглядел натуральным пауком, цепко удерживающим за пунктиры и стрелки все прочие геометрические фигуры...

Подобным произведением следственной мысли вполне можно было гордиться, однако никакой гордости Петр Максимович не ощущал. Голова раскалывалась от мыслей. А ребра в области сердца разрывала расширяющаяся пустота.

В девять его ждет Митрофанов. Дернул же черт сыграть в благородство! Отзыв обвинительного... Продление следствия... Новые обстоятельства... Идиот! Копал, копал – выкопал.

Могилу он себе выкопал, вот что.

Сказать Митрофанову, что пошутил? А все это сжечь к едрене фене? Но... А внук? А та фруктовая тетка с рынка? А пацан этот безрукий?

С другой стороны, похоже, что он, рядовой следак, в одиночку раскрыл...

Что раскрыл? Вон он, основной вопрос... Без ответа.

Сжечь. Уничтожить. А как тогда жить? Зная...

А что, если... В конце концов, у него есть начальство! Тот же Митрофанов.

– Петр Максимович, – поднялся навстречу бывший ученик. – Как ты? Чего удумал? Я, грешным делом, решил, что ты снова – того! – Митрофанов выразительно щелкнул себя по кадыку. – Я тут ради тебя горло деру, убеждаю, что ты – лучшая кандидатура на кадры, а ты мне такой бэмс... Надеюсь, больше никому эту свою идею с отзывом обвинительного не излагал?

– Нет.

– Ну и ладно, ну и славненько. Очень ты мне там, в кадрах, пригодишься. Работать все сложнее, свои люди во как нужны! – Митрофанов снова потревожил свой кадык, теперь полоснув по нему ладонью.

– Зря старался, Олег, – буркнул Зорькин. – Не пойду.

– Что – зря? – Собеседник покровительственно хмыкнул. – С твоим опытом сам Бог велел воспитывать молодежь. Учить уму-разуму.

– Нет, – снова повторил Зорькин. – Не надо.

– Что за каприз, Максимыч? – недовольно уставился на него Митрофанов. – Я что, зря жопу рвал?

– Зря. Увольняюсь.

– Что?

– Увольняюсь я, Олег Вячеславович. Совсем.

– Ты что, опять с похмелья, Максимыч?

– Наоборот протрезвел. Вот это, – Зорькин бухнул на стол перед начальником тяжелый пакет, – информация. Наша, официальная и всякая иная – пресса там, Интернет... Сверху в голубой папке – мой отчет. Прочитаешь – поймешь. Делай с этим что хочешь. Посчитаешь нужным – дай ход. Нет – сожги и забудь. Я уже забыл.

– Ты мне бомбу, что ли, принес? – неуверенно улыбнулся Митрофанов, опасливо косясь на пакет. – По-человечески сказать не можешь, что там?

– Сам поймешь, – хмуро сообщил Зорькин. – Хочешь – скажи, что сам до всего этого допер, мне не жалко.

– Да что там, Максимыч? – забеспокоился начальник. – Сядь, я при тебе посмотрю.

– Нет, – отодвинулся к двери Зорькин. – Я пошел. Мне надо еще рапорт об увольнении зарегистрировать.

– Максимыч...

– Прощай, Олежек. И не препятствуй. Прочитаешь – сам уйти попросишь, чтоб глаза не мозолил. – И не дожидаясь, пока открывший рот Митрофанов скажет что-либо еще, вышел.

* * *

Главврач реанимации пропустил в кабинет двух женщин, показал на кресла:

– К сожалению, к нему сейчас нельзя. Только что закончили прямое переливание крови. Он слаб, очень слаб.

– Он выживет? – не выдерживает дама помоложе, сероглазая красивая шатенка, видимо жена.

– Надеемся, – кивает доктор. – Сейчас все зависит от него самого.

– Мой сын обязательно выживет, – вздергивает подбородок женщина постарше, с седой стрижкой, – он сильный.

– Конечно, – соглашается доктор. – И очень везучий: нашли его вовремя, еще бы немного и...

– А кровь ему хорошую перелили? – неожиданно спохватывается супруга. – Его СПИДом или гепатитом не заразят? Сейчас столько ужасов про это рассказывают!

– У нас не было времени проверять кровь на инфекции, – сухо роняет врач. – Но донор – молодой парень, думаю, все обойдется. Я же сказал, ваш сын и супруг очень везучий человек. Такую кровь, как у него, найти весьма сложно.

– Четвертая, резус отрицательный, – вставляет Алла Юрьевна. – Подобная кровь наличествует у очень небольшого числа людей, и почти все носители этой крови – исключительные личности, начиная с Иисуса Христа.

– Что, у Христа тоже? – удивленно переспрашивает доктор. – Не знал.

– Знаете, есть теория, – с удовольствием просвещает его седая дама, – что группа крови имеет наследственные корни. Особенно такая редкая. Она течет в жилах всего семи процентов землян, и вполне возможно, что все они – дальние родственники.

– Алла Юрьевна, вы хотите сказать, что наш Алик – родственник Христа? – с глупой и гордой улыбкой спрашивает супруга больного.

– Вполне возможно, – скромно пожимает плечами дама.

– Ну а тот донор, у которого сегодня кровь взяли, может, и он – наша родня? – Сероглазая с любопытством смотрит на свекровь. – Надо, наверное, с ним познакомиться?

– Ты же знаешь, Жанна, – покровительственно и холодно цедит Алла Юрьевна, – в Санкт-Петербурге у нас родственников нет. Все умерли в эмиграции. Хотя, конечно, мы должны поблагодарить этого доброго юношу. Доктор, мы можем его навестить?

– Вряд ли, – врач устало трет глаза, – его уже увезли в палату. Спит.

– Ничего-ничего! – машет рукой сероглазая. – Мы потом к нему зайдем, когда Алик поправится, вместе и зайдем! Они же теперь кровные братья! Вы фамилию скажите, я запишу.

– Фамилию? – Доктор роется в бумагах. – Сейчас узнаю.

Нажимает на селектор, долго слушает гудок.

– Лида, скажи-ка мне фамилию паренька, у которого кровь брали.

– Баязитов, – звонко докладывает голос. – Иван Романович Баязитов.

– Иван? Баязитов? – Седая дама смертельно бледнеет. —Вы не ошиблись?

– Вы его знаете, Алла Юрьевна? – с тревогой глядя на изменившееся лицо свекрови, спрашивает сероглазая.

– Нет, – едва разлепляет сухие губы та. – Фамилию по телевизору слышала, бандит, который девочку убил. Разве он не в тюрьме?

– Из тюрьмы и доставили, – спокойно объясняет доктор.

– Как? – вскакивает сероглазая. – Кровь убийцы – моему мужу? Он же прокурор города! Почему вы не спросили разрешение у родственников?

– Вам нужен живой супруг или мертвый прокурор? – устало поднимается врач. – У убийцы, думаю, кровь ничуть не хуже, чем у прокурора. По крайней мере, совершенно одного цвета. Извините, мне нужно к больным. У нас – обход.

* * *

Стыров приехал на работу рано, еще до прихода секретаря, потому сам сгреб всю почту с ее стола и принялся внимательно рассматривать конверты. В данный момент его не интересовали ни оперативные сводки, ни секретные приказы. Даже письмо с изображением совы в уголке, что означало особую секретность послания и особую же важность, он, не задумываясь, отложил в сторону: потом.

Невзрачный канцелярский конвертик, серенький, тощий, отыскался в пачке ночной курьерской доставки. Синяя литера «М» вместо марки говорила о том, что отправитель сего послания – «Медпункт». Так скромно именовался громадный и разветвленный научный блок, чуть ли не институт, занимающийся единственно выполнением специальных заказов таких же, как у Стырова, секретных подразделений.

На листке, вложенном в конверт, присутствовало ровно три строчки: «Анализ представленных образцов позволяет сделать вывод, что носитель генетического материала "А" является биологическим отцом носителя генетического материала "Б". Все, дальше шел телефон для справок. На тот случай, если тупой заказчик захочет знать подробности.

Стыров хотел. Очень. Особенно сейчас.

– Коллега, – набрал он номер внутренней, стопроцентно защищенной от прослушки сети. – Я по поводу заказа 16701.

– Слушаю.

– Насколько точны ваши выводы?

– В данном случае – 99,9 процента – лениво отозвался голос.

Полковник терпеть не мог общаться с людьми из «Медпункта»: более чванливых и напыщенных сотрудников он в своей жизни не встречал. Хотя... Точность их исследований была безукоризненной, это признавали все, Стыров в том числе.

– То есть ошибка все-таки возможна? – хищно спросил он.

– Конечно. В одном случае из десяти тысяч подобных. Но ваш случай сюда не относится.

– Почему?

– Вам как, попроще объяснить, чтоб вы поняли, или сказать, как есть?

– Попроще, – проглотил хамскую реплику Стыров. – Как есть.

– Ну, вы, конечно, в курсе, что геном человека на 99,9 процента идентичен у всех человеческих особей. Одинаков, короче. А вот оставшиеся 0,1 процента как раз и отвечают за индивидуальные особенности, такие как цвет глаз, волос и так далее.

– Коллега, – простонал Стыров, – мне бы ближе к вопросу, без вводной лекции.

– Генетическая генеалогия, с помощью которой мы проводили исследование, открывает доступ к той части ДНК, которая передается неизменной по мужской линии от отца к сыну. Это – игрек-хромосома. Она в своем роде уникальна, потому что совершенно не подвержена кроссинговеру в каждом новом поколении. В процессе теста специальных маркеров последовательность оснований в них повторяется...

Как глухарь на току, абонент на том конце провода пел хвалебную песнь генетике и собственной научной значимости, а Стыров, уже совершенно не слушая, внутренне возносил точно такую же хвалебную песнь себе.

Было за что! Не зря, слушая рассказ Елисеева о перипетиях личной жизни прокурора города, он стотысячным чувством унюхал, услышал, углядел: не все так просто! В этой истории есть что-то еще! И не зря после ухода зама руки сами потянулись к фотографиям.

Он долго держал перед собой два снимка – прокурора и убийцы, – пока наконец не увидал того, что не разглядел до него никто. Никто! Лица на черно-белых фотографиях были похожи. Очень! Особенно резко очерченные специфически треугольные скулы. С чуть косоватой правой стороной. И уши. Одно, левое, располагалось заметно ниже другого, правого.

Уши-то как раз его и зацепили. Он всегда обращал внимание на эту часть тела. С того самого памятного вечера, когда совершенно неожиданно для себя стал мужчиной.

Стыров улыбнулся, вспомнив.

Сколько ему было? Пятнадцать? Да, только исполнилось. Наигравшись с пацанами в футбол и перепачкавшись до невозможности, он помчался к морю, окунуться и сполоснуть пропотевшую одежду, вставшую на жаре колом, чтоб мать не кричала и не ругалась. Среди огромных валунов где ледяная горная речушка впадала в море, выстирал штаны и футболку, разложил на раскаленных камнях и нагишом прыгнул в воду. Плескался в теплой соленой синеве, нырял, громко отфыркиваясь, ухал и ахал, попадая в холодные прыткие струи речушки, не успевшие смешаться с ленивым прогретым морем. Берег был пуст, отдыхающие заходили сюда редко, а местные жители в эту пору море и вовсе не жаловали – осень.

Свежий и гибкий, он, не торопясь, вышел на прибрежную гальку и тут же увидел ее. Женщина стояла среди серых валунов, как раз там, где сушилась его одежда. Красивая, явно не местная, в открытом голубом сарафане, она держала в руках его синие семейные трусы и странно улыбалась.

– Какой у тебя инструмент! – восхищенно проговорила она, не сводя глаз с его члена.

Пятнадцатилетний Коля дико, невыносимо застеснялся. Он и сам знал, что голышом выглядит почти что уродцем: член болтался практически до колен, – и все ребята потешались над ним: надо носить женские панталоны на резинке, чтоб хозяйство не вываливалось!

Прикрыв пах ладонями, он растерянно остановился.

– Зачем ты прячешь такое сокровище? – хрипловато и тягуче спросила незнакомка в голубом. – Иди сюда!

Конечно, выросший в курортном приморском городке, он и раньше достаточно слышал о распутстве отдыхающих, о взрослых тетках, соблазняющих местных парней. Многие его друзья потеряли невинность именно таким образом – с жадными до утех курортницами прямо на пляже...

– Иди ко мне, – повторила она, – не бойся, дурачок.

И он подошел, по-прежнему стесняясь и краснея.

– Какой ты красивый, как Аполлон, – проговорила она, отводя от паха его ладони и опускаясь перед ним на колени прямо на гальку.

А дальше...

Опомнился он лишь тогда, когда женщина столкнула его с себя на землю.

– Жарко... У тебя это впервые, малыш?

Он кивнул.

– Милый! – Она повернулась на бок и через секунду оказалась над ним. Поерзала, охнула, нанизавшись на снова воспрявший член, и все понеслось сначала...

– Какие у тебя смешные уши, – проворковала она чуть позже, все еще находясь сверху и рассматривая его внимательно, будто стараясь запомнить. – Никогда не видела, чтобы одно было выше другого на целый сантиметр! Странная асимметрия.

Ночью он долго рассматривал себя в зеркало, даже нашел школьную линейку, чтобы замерить уши. Незнакомка оказалась совершенно права: левое размещалось ниже правого на целый сантиметр! От воспоминаний о голубом сарафане член напрягался, разбухал и становился вовсе гигантским. Однако юношу это уже не беспокоило – наоборот, – ведь незнакомка сказала, что это не просто хорошо – прекрасно! Как она выразилась? Береги свой хоботок – в нем твое счастье.

Утром он помчался на валуны и прождал ее там до самого вечера. Она не пришла. Ни в тот день, ни потом. Больше он не видел ее никогда в жизни, но никогда и не забывал...

Чуть позже Коля случайно обратил внимание на то, что и у отца, и у младшего брата уши тоже были не на месте. Не так откровенно, как у него, но...

Вот это сходство ушей на фотографиях и заставило Стырова позвонить давнему знакомому, как раз начальнику того, что соловьем заливается в лежащей на столе трубке, и задать всего лишь один вопрос: может ли у двух блондинов родиться брюнет?

– Может, – ответил приятель. – Если в предыдущих коленах, то есть среди бабушек или прадедушек, был хоть один брюнет. Но точный ответ может дать только ДНК-тест.

Результаты этого ДНК-теста и лежали сейчас перед ним, неопровержимо доказывая, что прокурор города Корнилов является родным отцом скинхеда-убийцы Ивана Баязитова.

Сам собой вспомнился рассказ Асии о муже-профессоре, узнавшем в пятьдесят лет, что не может и никогда не мог иметь детей и что ребенок, им воспитанный, чужой.

Видно, корниловская мамаша согрешила именно с брюнетом... И проявилось это лишь во втором поколении, у внука...

– Ну что, будете записывать код? – донесся из трубки недовольный голос собеседника.

– Код? – опомнился полковник и сообразил, что, завязнув в воспоминаниях, пропустил большой кусок словоизлияний генетика. – Давайте. – И автоматически воспроизвел на отчете «Медпункта» продиктованные четырнадцать цифр.

– Только к этой базе нужен допуск Е-18, без него не войдете, – ворчливо сообщил ученый.

– Спасибо, – поблагодарил Стыров. Требуемый допуск у него имелся, однако к чему он был сейчас и что за код ему продиктовали, оставалось непонятным.

«Ладно, это потом, – решил полковник. – Не к спеху».

* * *

Выматерившись вслед спине Зорькина, исчезнувшей за дверью, Митрофанов резко свез локтем в сторону оставленный бывшим наставником пакет. Увесистая ноша, облаченная в гладкий полиэтилен, стремительно проехалась по полированной столешнице и шмякнулась на пол. Из раззявившегося бокового шва почти на середину кабинета вылетела голубая пластиковая папочка, которая, в свою очередь, исторгла несколько листков, аккуратным веером разметавшихся по полу.

Чертыхаясь, Митрофанов присел на корточки, собирая разлетевшиеся бумаги. Сложил, не заботясь о последовательности, листочки с компьютерным текстом, поднял последний – изготовленную вручную странную схему с аккуратными красными квадратами, зелеными треугольниками, синими трапециями.

– У внучонка небось фломастеры позаимствовал, художник, – проворчал Митрофанов, невольно вглядываясь в яркую графику.

Внизу листка, как и положено на серьезных схемах, шла расшифровка условных обозначений: красный квадрат – Москва, зеленый треугольник – Питер, синяя трапеция – регионы. Все геометрические фигуры на схеме соединялись стрелками и пунктирами, на которых стояли даты. По центру схемы чернел шестигранник с лаконичной аббревиатурой ФСБ.

«ФСБ? – оторопел Митрофанов. – При чем тут ФСБ?»

Даже за время вынужденной бездеятельности бывший учитель навыков не потерял – это Митрофанов оценил сполна. Отчет Зорькина, больше напоминающий обвинительное заключение, пестрил ссылками на «листы дела» – тщательно подобранную информацию из разных источников. Погружаясь в картину мироздания, детально прорисованную старым следователем, Митрофанов сначала злился, потом негодовал, следом – задумался. Ощущение было таким, будто у него в руках граната с вытащенной чекой. И бросить нельзя – отбежать не успеешь, осколками посечет, и держать невмоготу – сплошные страх и безнадежность.

– Олег, обедать пойдешь? – заглянул в кабинет коллега.

– Уже обед? – поразился Митрофанов, не поднимая головы от стола. – Нет, работы много. Не знаешь, Сам на месте? Мне к нему срочно надо.

– Сам? Ты что, не в курсе? – удивился несказанно коллега. – Он же в реанимации! Ночью скинхеды напали, чуть богу душу не отдал.

– Что? – подскочил Митрофанов. – Скинхеды?

– Ну ты даешь! – укоризненно качнул головой коллега. – Весь город об этом гудит!

В приемной прокурора города ощущалось возбужденное любопытство. Телефоны разрывались от вопросов, секретарши, вдруг почувствовав себя самыми информированными и необходимыми людьми, по иерархии вставшими сегодня на уровень самого прокурора, вели себя высокомерно и нагло, демонстрируя непомерную усталость и озабоченность.

Выудив из намакияженных головенок минимум необходимых сведений, Митрофанов вернулся к себе.

То, что нет шефа, конечно, плохо. То, что его не будет довольно долго, еще хуже. Но ведь граната в его руке ждать не может! Вражда между силовиками давно уже ни для кого не была секретом. И Митрофанов, как и многие в их ведомстве, был хорошо осведомлен, что прокурор города Корнилов угоден далеко не всем. И если он, Олег Митрофанов, взорвет эту гранату, то...

С одной стороны, он обязан доложить начальству. Но – кому докладывать? Корнилов в реанимации, оклемается или нет – одному Богу известно. Если оклемается, то прокуратуре во главе с начальником – честь и почет за раскрытие государственной измены. А как иначе назвать то, что нарыл Зорькин? Тогда Корнилову – очередное звание или прямая дорога в замы Генерального, а он, Олег Митрофанов, как раз и займет освободившееся кресло первого зама прокурора города. Прокурором, конечно, его не поставят, молод, да и через ступеньку не перескочишь, а вот первым замом... Нынешнему давно пора на пенсию, только штаны протирает, от любых новостей шарахается как кошка от собаки, про это давным-давно все знают, поэтому вряд ли кто Митрофанова упрекнет, что он не доложился по инстанциям. Да и можно ли докладывать такое? Нет. Лучше сразу в Москву. Типа, дело сверхсрочное (а оно таковым и является), ждать выздоровления Корнилова нельзя. Докладывать же замам посчитал нецелесообразным из соображений особой секретности информации.

Кстати, пронзила мозг Митрофанова стремительная мысль, а что, если это нападение на Корнилова не случайность? Заказ? Давно ведь слухи ходят, что на место городского прокурора метит кто-то из ФСБ. Поэтому вполне может быть, что...

А если Корнилова не вытащат – состояние-то, говорят, до сих пор критическое, – чем он, Митрофанов, рискует? Ничем. Наоборот. Проявил политическую дальновидность и оперативность. Не раздувая шумихи на месте, проинформировал руководство о том, что выявилось в процессе расследования. Не стал лезть на рожон, изображать из себя героя, а скромно передал все материалы, чтобы решали те, кому положено по званиям и должностям. Новому прокурору города, из каких бы он ни был, конечно, об этом сразу станет известно. Свой оценит оперативность и выучку. Чужак – информированность и осторожность. И то, и другое очень неплохо! Опираться новичку на кого-то надо? Новый первый зам – очень подходящая для такого случая кандидатура. Да и разгребать рутину после Корнилова сподручнее вдвоем.

Приняв решение, Митрофанов потянулся к аппарату спецсвязи. Набрал номер и тут же бросил трубку обратно на телефон.

– Татьяна, – зычно крикнул в селектор секретарше, – билет в Москву, на сегодня.

– Кому билет, Олег Вячеславович? – пискнул микрофон. – Вам? Вы же завтра проводите межрайонное совещание...

– Бегом в кассу! – приказал Митрофанов. – Меня утром ждут в Генеральной... Вызвали. Но об этом – ни звука!

– Ой, так я совещание отменить не успею...

– Ничего. Пусть задницы растрясут. Утром скажешь, что я просто заболел.

* * *

Голова у Вани ясна и чиста, а тело легко и невесомо. Кажется, взмахни руками – взлетишь! И ничего не болит. И мысли, приходящие в голову, выстраиваются плавно и четко, сменяют одна другую последовательно, создавая ощущение какой-то светлой праздничности.

«Я выздоровел! – понимает Ваня. – Я поправился! Теперь все будет хорошо».

Поскольку исчез постоянно мешающий шум в ушах, то все звуки вокруг слышатся предельно выпукло и объемно: звяканье металла, шуршание одежды, тихие голоса.

– Возьми еще немного про запас.

– Нельзя, мы и так выбрали критическую норму!

– Перестань, а если какое-то осложнение? А этого в суд увезут, а потом в тюрьму? Снова на ушах стоять будем?

– А вдруг он того? Ты про это подумал?

– Да что с ним случится? Лежит себе и лежит, тем более на уколах, спит все время. Затраты энергии минимальные. Если что – день на дворе, найдут кровь. Давай.

– Под твою ответственность. Сколько?

– Слушай, иди отсюда, я сам.

Ваня не понимает, о чем спорят тихие голоса. Ему неинтересно. Он видит, как в палату входит мать, а с ней бабушка. Вот так сюрприз! Значит, бабушка приехала из самой Карежмы! А это кто вслед за ними такой маленький, в ярко-красной курточке? Катюшка? Она... Вот кого он больше всех мечтал увидеть!

– Катюшка! – бросается навстречу Ваня. – Здравствуй! Как хорошо, что ты приехала!

– Я не одна, – подмигивает сестренка. – Смотри! Распахивает полу курточки, и оттуда высовывается вислоухая пятнистая мордаха и веселый сияющий глаз. Бимка!

– Как тебя с ним пропустили? – шепчет Ваня. – Сюда же с собаками нельзя!

– Я сказала, что он игрушечный, – смеется Катька, – а он прикинулся мертвым. Даже не дышал.

– Бимка, умница, – гладит Ваня мягкое бархатное ухо.

И вдруг понимает, что гладит его правой рукой! Той самой, которой не было! Значит, он выздоровел окончательно, раз даже рука выросла!

– Мама, – протягивает он ладонь к Валентине, – смотри!

– Сыночка, – счастливо улыбается та, – видишь, как хорошо! Сейчас мы все вместе поедем домой. Скоро Новый год. Нарядим елочку, я испеку твой любимый торт, бабушка сделает пирог с рыбой.

– Поехали, поехали, – радостно прыгает Катюшка. И Бимкино ухо подскакивает вместе с ней.

Взявшись за руки все вчетвером, они идут по длинному коридору, где под потолком снова искрятся новогодние разноцветные лампочки, входят в лифт, Катюшка нажимает кнопку с цифрой восемь. Правильно, их квартира и находится на восьмом этаже. Мама держит Ваню за выздоровевшую правую руку, бабушка гладит по голове, как в детстве, и тихонько напевает старинную песню. Бимка высоко подпрыгивает, доставая мокрым ласковым языком до щек любимого хозяина.

– Как хорошо, – улыбается Ваня. – Как хорошо возвращаться домой! И никто, никто нам больше не нужен. Мама, бабушка да Катюшка.

– А я? – человечьим голосом спрашивает обиженный Бимка.

– И ты, – соглашается Ваня. – Ты – главный! Как же без тебя?

Лифт набирает скорость, летит все быстрее и быстрее. Вот он пронзил, как новогодняя ракета, плоскую крышу, долетел до самого неба и устремился дальше. Внизу кубики домов, линейки улиц, ленточки речек и каналов. Красиво! Ваня мощно отталкивается от плотного воздуха сильными руками, будто крыльями, и взмывает еще выше.

Он один, потому что бабушка уже старенькая и не может летать, Катюшка маленькая, ей страшно, а мама должна быть с ними, как же иначе? Остается Бимка. Но где вы видели летающих собак? К тому же у Бимки всего один глаз, он запросто может сбиться с дороги.

– Я им все расскажу, когда вернусь, – радуется Ваня. – Все-все.

Прямо под ним знакомый растяпистый дом. Даже несколько домов. Ваня снижется, совсем чуть-чуть, чтоб поглядеть, что там, внутри.

Внутри много больших и маленьких комнат, в них – люди, в основном лежащие на постелях. Потому что еще очень рано и все они – спят.

«Я тоже недавно был там, – вспоминает Ваня. – был. Но больше не буду! Никогда!»

В крохотной комнате с зарешеченным окном железная койка. На койке – нескладное худое тело с уродливой культей вместо правой руки. Светлые короткие волосы спутаны. Глаза закрыты. Под глазами – густая, до черноты, синева. Такой же синий треугольник окружает сухие белые губы и стекает по подбородку к шее.

Что-то, какая-то неведомая сила, тянет Ваню вниз, к этому безжизненному жалкому телу.

«Это же я еще совсем недавно был таким! – вдруг понимает он. – Недавно. Когда болел!»

Повинуясь непонятному зову и неожиданной жалости к этому себе, несчастному, измученному, Ваня почти опускается, почти дотрагивается руками-крыльями до светлой макушки, но в последний момент, решившись, снова взмывает вверх.

Нет! Он не хочет! Ему больше не нужно это безвольное и безрукое тело, которое только и может, что болеть! Не нужна эта бледная голова с синюшными пятнами, которая даже не способна открыть глаз! Ему ничего не нужно из той прошлой жизни, с которой он только что так счастливо расстался.

Ваня делает плавное движение крыльями. Всего одно. И взмывает ввысь.

Искорки света, как пузырьки воздуха в морской воде, радужным роем сопровождают его полет, вычерчивая на темно-синем утреннем небе красивый и загадочный след.

* * *

К традиционному утреннему чаю, приготовленному секретарем, Стыров достал из холодильника сухую колбасину суджука. Позавтракать-то он так и не успел, помчавшись на работу, вот сейчас и расслабится. Суджук, конечно, не сурет, но некое сходство есть. Сегодня обещали выписать Аманбека, и полковник предвкушал приятный вечер со старым приятелем: вспомнят молодость, казахские степи, друзей...

Асия настояла, чтобы Стыров пришел к ним в гости. Нечего, мол, Аманбеку после больницы ходить по городу. Николай Николаевич не возражал, втайне надеясь, что кусок сурета, сгинувший в водах канала Грибоедова, был не последним. Наверняка друг привез немного лакомства и родной сестре!

Настроение у полковника было превосходным. Несмотря на неприятные происшествия последнего времени, в целом все складывалось очень удачно! Особенно грела куцая бумажка из «Медпункта» с данными ДНК-теста.

Корнилова он сейчас трогать не станет. Пусть прокурор оправится, придет в себя. А потом...

Полковник в лицах представил предстоящую историческую встречу. Свои слова, лицо Корнилова, его реакцию на невероятное, немыслимое сообщение.

Впрочем, нет. Сам он к нему не пойдет. Много чести. Пожалуй, пошлет Елисеева, вооружив скрытой видеокамерой. Пусть все снимет, чтоб можно было потом внимательно посмотреть и насладиться... Интересно, как поведет себя Корнилов, когда узнает? Как отреагирует? Вот он бы, Стыров, как поступил? Сначала, конечно, не поверил бы. А потом?

– Ух! – Полковник поежился. – Не хотел бы я оказаться на твоем месте, прокурор!

Николай Николаевич снова взял в руки заветный листочек с грифом «Медпункт», увидел ряд размашистых цифр, выведенных собственной рукой.

Что это? Что за секретный код заставил записать его этот ученый зануда? Какое отношение имеет он к ситуации? Скорее всего, никакого. Или имеет? Что он там блеял о допуске Е-18? Этот допуск был у весьма ограниченного круга лиц и открывал доступ к нудной и малоинтересной базе данных с набором индивидуальных, в основном физических и физиологических, данных о сотрудниках спецподразделений. Особые приметы, группы крови, наследственная склонность к болезням, психические и психологические качества. Отдел Стырова крайне редко брал в разработку своих, только по великой необходимости, потому и допуском Е-18 полковник, честно говоря, забыл, когда пользовался.

«Может, ну его, этот код?» – лениво подумал Николай Николаевич и тут же, тяжело вздохнув, набрал номер коллеги из «Медпункта»: любое дело следует доводить до конца, даже предельно ясное, хотя копаться в базе Е-18 представлялось занятием муторным и долгим. Один вход с натурализацией нескольких паролей занимал минут десять.

– Ну, порадовали мои тебя или огорчили? – с ходу поинтересовался приятель.

– Скорее, подтолкнули, – туманно ответил полковник. – Я чего звоню? Этот твой гений от генетики дал мне какой-то код, а что и почему не объяснил.

– Ну, гении, они такие, – хохотнул собеседник. – Мы же тут почти три года создавали новый банк – генетический. По типу Англии. Только они свою базу ДНК на рецидивистов составили, а мы начали с кадрового состава родного ведомства.

– Зачем? – не понял Стыров.

– Приказ, – коротко ответил коллега.

– Но мне-то этот код зачем?

– Коля, под кодом, как ты понимаешь, зашифровано определенное лицо. Наш гений, когда тебе тест проводил, сверил полученные данные с имеющимся банком.

– Зачем? – тупо переспросил Стыров.

– А черт его знает! Ученые, они народ странный! Может, интуиция сработала, может, из спортивного интереса.

– И что?

– То. Оказалось, что в нашей базе наличествует объект с тем же набором игрек-хромосом. Понятно?

– Ну... Примерно.

– Чего примерно, Коля? Не тупи! Кто-то из наших состоит в прямом родстве с исследуемыми образцами. Понял?

– Теперь понял, – согласился Стыров. – А кто?

– Потому тебе и дали код. У нас же в Е-18 доступа нет. Мы имеем дело не с фамилиями, а с цифрами. Так что, если интересно, дальше действуй сам.

– Конечно, интересно! – заволновался полковник. – Спасибо!

Вот! Не зря у него было чувство какой-то незавершенности. Не зря он никому не сказал о своем открытии! Значит, есть что-то еще, и, может быть, не менее важное!

Как там говорил этот генетик, игрек-хромосомы не меняются со временем? Если у Корнилова нашелся сын, то этот, неизвестный, скрытый под четырнадцатизначным кодом, может быть кем? Отцом! Вот оно, недостающее звено!

А что? Значит, корниловская мамаша согрешила не с каким-нибудь слесарем-пекарем, а с офицером. Наверное, в то время молодым и красивым. Корнилову – сорок один, мамашке, наверное, лет под семьдесят, то есть ее соблазнителю, корниловскому отцу, тоже примерно столько же. Если не больше... Но в таком возрасте в их ведомстве могут быть лишь самые высокие чины, старая гвардия, так сказать. Скорее всего, кто-то из генералитета... Вот кому-то подарочек, так подарочек – родной внучок! Конечно, многих из них Стыров знает лично, но не всех, не всех. А, чего гадать? И полковник включил компьютер.

И тут же ожегся об очередную мысль: разве только внучок? А сын? На старости лет узнать, что без твоего участия твой сын вырос, сам родил сына, дослужился до высокого государственного поста. Пожалуй, любой из генералов мог бы гордиться таким сыном, как Алексей Владимирович Корнилов.

Он бы, Стыров, гордился? Не зная подноготную – вполне! А и зная... Уж, наверное, оправдал бы поступок сына, бросившего неверную жену. Но, узнав о нечаянном внуке, тут же бы кинулся вытаскивать пацана из беды, понимая и свою личную вину в произошедшем. Хотя в чем вина? Кто знает, как корниловская мамашка умудрилась забеременеть? Вполне возможно, что и обманом. А мужик – что ему? Сперму с конца стряхнул, да и дальше – своей дорогой!

Проверка паролей, личных кодов доступа, контрольные вопросы...

Полковник уже и чай выхлебал, и суджук дососал, а придирчивая машина все сверяла его данные со своими.

Наконец, натурализация закончилась. «База Е-18, – доложил компьютер. – Введите искомый код».

Сверяясь с бумажкой, Стыров набрал четырнадцать цифр, кликнул на ввод.

На экране снова замельтешили суетливые символы.

– Николай Николаевич, Трефилов на проводе, – возникла секретарь, – говорит – срочно.

– А у него когда-нибудь бывает, как у людей? – пробурчал Стыров. – Всегда в одном месте пожар. Давайте.

– Товарищ полковник, – странно тихим, почти незнакомым голосом произнес капитан, – у меня плохие новости.

– А у тебя хороших и не бывает.

Стырову вдруг стало зябко. И очень неуютно, будто неприятности, о которых намеревался поведать подчиненный, касались лично его.

– Аманбек, – вслух предположил. – Что с ним?

– Какой Аманбек? – протосковал в трубку капитан. – Баязитов...

– Что – Баязитов?

– Умер Баязитов...

– Когда? – еще не в силах оценить услышанное, быстро спросил Стыров.

– Только что. У него крови слишком много взяли. Сердце остановилось. А рядом никого не было. Охранник заметил, да поздно...

– Черт! – откинулся в кресле полковник.

Плюха, да еще какая! Смерть убийцы перечеркивала все, что с таким трудом было добыто и выстроено за последнее время! И показательный процесс над скинами, и начало нового этапа деятельности его отдела, и всю красивейшую, изысканнейшую комбинацию со сменой прокурора города...

– Мудак твой Баязитов! – зло бросил Стыров, отключая телефон. – Какую игру испортил!

В углу стола спокойно светился экран компьютера, видимо выдавшего искомый результат. Так ведь и это теперь никому не надо! Наоборот! Получается, что они угробили чьего-то генеральского внука... Чьего?

Полковник нащупал сброшенные в гневе очки, нацепил, успокоил злую дрожь в глазах.

«Результат поиска: номер... объект – Стыров Николай Николаевич. Год рождения – 1951. Место рождения – г. Туапсе. Родители...»

* * *

Валентина все никак не могла проснуться. Она легла поздно, почти под утро, все думала, как помочь Ванечке. А потом уснула и сразу оказалась на том самом каменистом плато в горах. И громадная черная гусеница, выросшая до размеров Вселенной, надвигалась на нее неотвратимо и жутко, разевая свой страшный рот, совершенно определенно намереваясь проглотить и ее, и маленькую беспомощную Катюшку. Валентина спрятала дочь за спиной, там, куда гусеница не могла дотянуться. Но смрадный кровавый рот чудовища был больше самой Валентины, больше немых гор вокруг и даже больше высокого голубого неба.

Откуда-то появился Ванечка, сильный, здоровый, смелый.

– Эй! – позвал он гусеницу. – Иди сюда! Зачем тебе женщины и дети?

– Нет, Ванечка, нет! – крикнула Валентина. – Пусть лучше меня!

– Не бойся, – улыбнулся сын, – я знаю, как лучше!

Он саданул чудище по спине большой корявой дубиной. Гусеница медленно развернулась и полезла на Ваню. Вот ее кровавый рот завис над его головой, вот она гнусно изогнулась, чтоб было удобнее заглотить красивого сильного парня, который смеялся ей прямо в глаза...

Все, поняла Валентина, еще одно движение – и все.

Она заплакала, и вместе с ней горько и мрачно заплакало небо. Утробно затряслись горы, в дальнем ущелье отчаянно и тонко, словно скорбя, завыли какие-то невидимые животные.

– Нет, Ванечка, нет! – снова закричала Валентина, и в этот момент откуда-то сбоку, совсем рядом, послышался грозный собачий лай.

– Это Бимка! Ура! – завопила из-за спины Катюшка. – Бимочка, скорее сюда!

Огромный, как горы вокруг, вислоухий пятнистый пес вылетел откуда-то из-за гор и мощными длинными прыжками, чуть зависая в полете, стал приближаться к жуткой поляне.

– Бимка! – обрадовалась Валентина, торопя верного защитника. – Быстрей! – И проснулась.

Пес, видимо примчавшийся по ее зову, стоял подле кровати, тоскливо и зовуще поскуливая.

– Все хорошо, Бимочка, – потрепала плюшевые уши женщина. – Все хорошо. Это просто сон. Сейчас мы с тобой пойдем гулять. Видишь, заспалась я...

Но собака, словно и не расслышав волшебного слова «гулять», боднула длинным носом хозяйкин бок, запрыгнула на стоящий у окна стул и приглашающе и жалобно тявкнула.

– Что, Бимочка? – не поняла Валентина. – Птичку увидал?

Пес, не отрываясь, смотрел в окно. Там, на темно-синем предрассветном холсте в белой рамке окна, далеко-далеко, перламутровой дымкой таял чей-то легкий след. Длинная россыпь крошечных серебряных звездочек. То ли отсверк далекого городского прожектора, то ли шлейф от стремительного самолета.

Единственный Бимкин глаз, влажный, внимательный и очень печальный, следил за тем, как светящийся пунктир удаляется все дальше, влево и вверх, сливаясь с непогасшими еще звездами, нарождающимися облаками и невидимым, но уже вполне угадываемым рассветом.

Мгновение, и искрящийся след истаял в вышине, сделав утреннее заоконное пространство привычно мрачным и безрадостным.

Собака беспомощно оглянулась на Валентину, тонко, совсем по-щенячьи, тявкнула, словно не веря и извещая одновременно, и взвыла. Горестно, горько, безысходно, будто прощаясь.

– Бимка, – заволновалась Валентина, вскакивая с кровати, – перестань!

Пес не обратил на нее никакого внимания. Задрав к темному окну свою длинную печальную, обезображенную шрамом морду, он выл пронзительно и жалостливо, совсем по-человечьи, неутешно, обреченно, тоскливо, как рыдают на похоронах, оплакивая не столько ушедшего, сколько себя.