Кроме следователя, к Ване никого не пускали. Ни мать, ни Алку, ни ребят. И тот доктор, чурка, который лицемерно улыбался и все пытался влезть Ване в душу, тоже куда-то исчез. Вместо него за Ваней наблюдала толстая очкастая тетка, Клара Марковна. Вела она себя так, будто вместо Вани, человека, на кровати лежала куча дерьма: брезгливо проверяла пульс, как мясо на рынке, мяла короткопалыми руками Ванино больное плечо, передергиваясь, словно ей было противно, светила ему в зрачки тощим фонариком. А потом демонстративно мыла руки прямо тут, в палатной раковине, будто хотела еще больше унизить.

Следователь, Ваня слышал, каждый раз у нее допытывался, когда можно будет подследственного Баязитова переместить в тюрьму. Тетка, видать, и следака тоже не жаловала, отвечала грубо и коротко, типа, отвяжись.

– Да хоть сейчас забирайте. Если довезете.

Вот это «если довезете» Ваня совсем не понимал. Вроде чувствовал он себя неплохо, правда, все время будто плавал в каком-то ватном дыму. Руки-ноги почти не шевелились, как свинцом кто накачал, а голова даже по подушке с трудом перемещалась. Повернешься чуть – сразу пузыри в глазах и шум такой, что, кажется, сейчас черепушка треснет.

Конечно, объяснение этому своему состоянию Ваня все равно нашел, не дурак же! Лекарства, в них все дело. Колют его беспрерывно какой-то гадостью, а организм-то здоровый, молодой, спортсмен как-никак, вот и сопротивляется. А колют для чего? Чтоб заставить говорить. Так-то Ваня больше молчит, ни одного секрета организации пока следователь от него не заполучил, а вдруг потеряет контроль? Да еще и бумагу какую-нибудь подсунут подписать? На занятиях в организации их сто раз об этом предупреждали: ничего не говорить, ничего не подписывать. Все будет использовано против вас. Да если б только против него, не беда, но ведь следователь, это прямо спинным мозгом чувствуется, все время в организацию метит! Кто руководитель? Где берут литературу? Получали ли деньги за участие в акциях?

Конечно, исключительно из-за этих лекарств у Вани то и дело в голове мутится. Об этом тоже предупреждали. Он же не сумасшедший! А почему тогда так случается: сидит, допустим, перед ним этот противный следак, чего-то там нудит, и вдруг вместо него у кровати оказывается Костыль. Костыль – свой. Перед ним выделываться не нужно, да и поговорить охота, сколько уже он никого из ребят не видал!

– Информацию новую принес, – показывает листок Костыль. – Смотрите, что в нашем родном городе делается! Причем, особо подчеркиваю, не туфта. Милиционер знакомый снабдил, нам сочувствует, говорит, покажи ребятам. Пусть знают.

– А чего это? – спрашивает Ваня.

– Говорю же, сводка милицейская. За неделю. Читать вслух или сам?

– Читай, – просит Ваня. – У меня буквы прыгают.

– На Сенном рынке шесть азербайджанцев пытались отобрать у прапорщика вневедомственной охраны табельное оружие. Только выстрел в воздух подоспевшего напарника остановил нападавших и заставил их скрыться с места преступления.

Голос Костыля суров и яростен, как всегда, когда он знакомит своих подопечных с новыми фактами зверств черных. Ваня просто чувствует в нем неприкрытую боль и желание ринуться в бой.

– На проспекте Луначарского во время задержания группы квартирных воров, выходцев из Грузии, сержант милиции, защищаясь, был вынужден открыть огонь на поражение. Один из воров убит, сам сержант тяжело ранен.

На проспекте Химиков пятеро кавказцев напали на патрульный наряд милиции с целью отобрать оружие. Один из патрульных получил три ножевых ранения и находится в критическом состоянии. Второй – убит.

На Средневыборгском шоссе за постом ГИБДД сотрудник автоинспекции, пытавшийся остановить автомобиль «Жигули», в котором находилось четверо пьяных граждан Армении, получил огнестрельное ранение в плечо.

– Это же беспредел, Костыль! – возмущается Ваня.

– Это – война, брат, – веско бросает Костыль. – На нашей родине, в нашем городе, против нас, русских, развязана война. И это только сводка последней недели. Не время валяться в постели, нам дорог каждый боец, поправляйся быстрее, брат.

– Я поправлюсь, Костыль, – обещает Ваня. – Только вот как я теперь, у меня же рука...

– Да, ты потерял ее в бою. Но ты жив и у тебя есть вторая рука! А те, про которых я тебе читал сегодня, те, кого убили эти черножопые выродки, – кто отомстит за них?

– Я отомщу, – клянется Ваня. – Встану и отомщу!

– Кому ты собрался мстить, горе мое? – Следователь внимательно и даже как-то участливо смотрит на Ваню. – Тебе тюрьма светит лет этак на -цать, а ты туда же – мстить...

– А где Костыль? – огорчается Ваня. – Ведь даже и поговорить не успели...

– Какой Костыль? А, этот ваш фюрерок местный? Костылев Виктор? Сидит, родимый. В следственном изоляторе отдыхает. Только вчера прокурор подписал продление содержания под стражей. Ввиду серьезной общественной опасности.

– Сидит? – Ваня огорчается просто до слез. – Как же? А кто же будет воевать с черными? Вон они что творят! Стреляют, убивают!

– Эх, Баязитов, ты даже не представляешь, какой бы спокойной и замечательной жизнью мы все жили, если б преступления совершали только, как ты их называешь, черные! Да нам бы недели хватило, чтоб всех их за решетку упрятать!

– А чего ж не упрячете? – огрызается Ваня. – Башляют они вам, да? Продали Россию!

– Башляют, Баязитов, правильно говоришь, только не нам. – Следователь вдруг сильно грустнеет. – Те, кому они башляют, так высоко сидят, что до них и пуля не долетит... Не пойму никак, ты уже пришел в себя или еще нет? Может, врача позвать? Вроде бредил опять...

– Не надо, – хмурится Ваня, – я в порядке.

– В порядке? Тогда скажи мне, Ваня Баязитов, по матери Ватрушев, что плохого тебе лично сделали кавказцы? И таджики? И негры? Каким чертом занесло тебя, нормального пацана, к этим отморозкам? Сестричка у тебя такая славная, мать – интеллигентная женщина, в прошлом научный работник.. Хорошая мать-то!

Мать, конечно, хорошая. Кто бы спорил. Только очень несчастная. С тех пор как не стало Ваниного отца, а он был военным и погиб в Чечне, сражаясь с тамошними чурками, – вот, судьба, раньше ведь Ваня об этом и не думал, что отца у него тоже отобрали чурки, – материна жизнь и не задалась. Она рассказывала, что расписаться с отцом не успела, уехал он из отпуска по срочному вызову командования и погиб, когда Ване полгода всего было. То есть ни сына не повидал, ни фамилии не оставил.

Почему-то представилось, что возвращается с войны отец. Живой и здоровый. Он и не погиб вовсе, а просто эти чечены держали его в плену, как раба. Ваня недавно про это кино смотрел. А отец обхитрил всех, стырил оружие, перебил целый отряд бородатых бандитов и вернулся домой. И вот они вместе с отцом заходят в квартиру, а там – отчим. Перепугался, аж в штаны наложил! И отец берет его за красную бычью шею и прямо пинком спускает с лестницы. Тот летит и орет от страха. А они остаются жить все вместе – отец, мать и Катька. Уж отец-то ни Катюшку шлепать не будет, ни мать колотить! Он настоящий герой, сильный, смелый. А герои слабых всегда защищают. И Ваня приведет отца в школу, и в классе все заткнутся и сразу перестанут дразнить Ваню татарчонком, потому что отца, сбежавшего из чеченского плена, героя, нет ни у кого. А сам Ваня никакой не татарчонок, а сын отца-героя.

Ваня аж захлебывается от такой замечательной картины и тут же еще раз клянется, что, пока отец не вернулся, ни мать, ни сестру он в обиду не даст. И если Роман поднимет на них руку еще раз, то он его точно убьет!

* * *

Позвонила жена и предупредила:

– Не задерживайся, помнишь, сегодня к нам дети придут.

Из всех «детей» – дочери, зятя и внука – Зорькин рад был только десятилетнему Сашке. Соскучился. Отношения с дочерью у Зорькина держались прохладные, с зятем и таких-то не существовало. Танька выскочила замуж рано, в восемнадцать лет, за своего школьного учителя, конечно же при полном несогласии Зорькина. Но и не выходить было нельзя – в ее животе уже брыкался Сашка. То есть на всем том, о чем мечталось Петру Максимовичу для единственной дочери – учеба, карьера, семейное благополучие, – пришлось нарисовать жирный крест. Кто виноват? Конечно, зять! Совратил ученицу, мало того что старше на десять лет, так еще и нищий! Какая зарплата у учителя истории?

Чуть позже, правда, зять реабилитировался: и институт Татьяна окончила, и сам он из школы ушел, создав и раскрутив реставрационную фирму. Но трещина в отношениях между семьями так и не затянулась. Встречались редко, только по дням рождения или другим семейным датам, и по внуку Зорькин очень скучал. А теперь вот Сашку отправляли учиться в Лондон, в какую-то престижную школу. Послезавтра внук уезжает, поэтому сегодня вроде как проводы. Супруга с утра колготилась на кухне, стряпая любимые Шуркины эклеры.

По пути домой, выполняя наказ жены, Зорькин заскочил на Торжковский рынок за фруктами. Ему как раз взвешивали медовые нарядные груши, когда сзади послышались какой-то шум, женский крик «скотина» забористый басистый мат и треск ломающегося дерева. Обернувшись, Петр Максимович увидел под ногами в проходе яркую россыпь яблок, мандаринов, слив, винограда. Часть фруктов оказалась уже втоптана в бетонный пол, практически размазана. Покатый прилавок, на котором все это великолепие теснилось минуту назад, валялся рядом, разломанный на две части.

– Что случилось? – недоуменно поинтересовался следователь у продавщицы, которая завешивала груши.

– Не видите, что ли? – Она кивнула головой в глубь прохода, по которому удалялись трое крепких парней. Зорькин мгновенно отметил одинаковые высокие ботинки с заправленными внутрь брюками, короткие черные куртки и бритые, посверкивающие под лампами дневного света затылки. – Бандюги эти опять развлекаются! Каждый день одно и то же! Пройдут по ряду, потом убытку на пару тысяч!

– А милиция что? Есть же на рынке охрана?

– Охрана есть, толку нет. Они сами их боятся. Мне на прошлой неделе почти три штуки выкладывать пришлось! Как раз клубнику привезли, так они ее по полу просто растерли!

– Странно, – почесал лоб Зорькин. – К вам-то они что пристают, вы же – русская.

– А хозяин-то азербайджанец! Вот они нас и учат, чтоб мы на инородцев не работали. А как не работать? Детей кормить надо!

Домой Петр Максимович пришел мрачнее тучи, даже с любимым внуком общался чуть ли не через силу, хорошо, никто из домашних на него особого внимания не обращал, нашлись дела поважнее.

– Ну что, Шурик, бросаешь Родину, – печально пошутил Зорькин, обнимая внука, – уезжаешь в Англию.

– Папа говорит, там образование лучше, – серьезно доложил Саша. – А сейчас без образования никуда.

– Конечно, там лучше, – кивнул Зорькин. – Там учителя свою профессию не бросают, в бизнес не уходят.

– Папа, перестань, – попросила дочь. – Сколько можно?

– А чего мне переставать? – удивился глава семьи. – Зачем пацана от дома отрывать? Частных школ, если деньги девать некуда, и у нас полно!

– Да не в школе дело, папа, – махнула рукой дочь. – Страшно у нас жить стало. Боюсь я за него. Смугленький он у нас, чернявый, и фамилия, сам знаешь, не Иванов.

– Это да, – хмыкнул Петр Максимович. – И даже не Зорькин. А мог бы и деда фамилию носить.

– Моя фамилия ничуть не хуже вашей, – спокойно сказал зять. – Гехтманы при Петре тут обосновались. А потом, на наших улицах давным-давно бьют не по фамилии, как вы знаете...

– Жалко Шурика-то, – вступилась жена. – Как он там один? Маленький еще. Может, через годик бы, через два...

– Через год-два поздно будет, – пояснил зять, – у него уже и так от нашего образования мозги набекрень. Чем дольше живу, тем больше соглашаюсь с Марией Кюри, что детей лучше сразу топить, чем отдавать в современные школы.

– А что же вы, Валерий, там не остались, чтоб изнутри систему образования подрихтовать? – ехидно воззрился на зятя Зорькин. – На большие деньги потянуло? И как, помогает? Сына приходится за границу отправлять.

– Это запрещенный прием, Петр Максимович, – нахмурился зять. – Вы же знаете, почему я ушел.

Конечно, Зорькин знал, правда, никогда не относился к доводам зятя серьезно, считая их гнилой либеральной блажью. И вдруг...

Что сказала дочь? Его внук смуглый и черноволосый – и что? Зорькин и сам, пока не поседел, был как цыган из табора, даром что чисто русский.

– Таня, что ты такое говоришь? – подался вперед он. – Сашку кто-то обижает?

– Как сказать, – пожала плечами дочь. – В школе уже пару раз старшеклассники жиденышем назвали, предложили в Израиль сматываться.

– П-почему в Израиль? – глупо заикаясь, спросил Зорькин. – Он же не...

– Кто там разбирается, пап? – отмахнулась Татьяна. – Это же как чума, в городе что ни день либо драка, либо убийство. А Сашкин лицей не на Луне находится.

– Папа-то это самое дело расследует, – похвасталась жена. – Ну, убийство девочки.

– Зачем ты? – укорил ее Зорькин, но две пары внимательных глаз – дочери и зятя – уже вопросительно уставились на него. Хорошо, внук увлеченно болтал по мобильнику и ничего не слышал.

– И как? – наконец, спросил зять. – Кто убийцы? Скинхеды? Подростки? Лет шестнадцати-семнадцати?

– Точно, – кивнул Зорькин. – Откуда такая проницательность?

– Вы, Петр Максимович, наверное, и не помните тот наш спор, после которого мы больше года не разговаривали? – Зять взглянул на него серьезно и грустно. – А я вас еще тогда предупреждал, что лет через пять—семь в стране вырастет поколение фашистов. Вы мне тогда за эти слова в лицо компот плеснули, точно как Жириновский Немцову.

Зорькин вспомнил. И тот страшный, чуть ли не до мордобоя, спор, и крики жены с дочерью, пытавшихся растащить сцепившихся мужчин, и плач перепуганного внука, и тот самый вишневый компот, выплеснутый в лицо зятю от бессильной злости. Так ясно вспомнил, будто это случилось вчера.

Именно тогда зять сообщил о своем решении уйти из школы. И сказал он... Зорькин даже испариной покрылся. Да, именно так и сказал, что не хочет участвовать в реабилитации фашизма на государственном уровне...

Зять приводил примеры из новых школьных учебников, в которых Советский Союз, победивший во Второй мировой, называли агрессором и ставили знак равенства между Сталиным и Гитлером.

– Почему, – кричал зять, – почему учителям рекомендуют разоблачать преступления Сталина и замалчивать зверства фашистов? У педагогов крыши сносит! Как детей учить? Из генерала Власова, отщепенца, убийцы, делают главного героя войны, спасителя нации! Это из человека, который сказал, что Россия может быть побеждена только русскими! Гиммлер – понимаете, Гиммлер! – назвал его «подмастерьем мясника», Деникин, злейший враг Советов, отказался служить у него начальником штаба, обозвав его предателем, а мы должны убеждать детей, что Власов – герой?

Зою Космодемьянскую объявили психически больной, потому, дескать, она и не стала служить немцам! Про Курскую битву и Сталинград – в учебниках два слова, о сражении под Москвой – полстрочки. Кто Вторую мировую выиграл? Американцы? А Советский Союз – поработитель европейских демократий? Как вы не понимает, – неистовствовал Валерий, – мы же сами, собственными руками, создаем моду на фашизм! Что вырастет из тех детей, кто сегодня по этим учебникам историю изучает?

Конечно, Зорькин тогда зятю не поверил. Более того, обвинил в клевете и злопыхательстве, закончилось все тем самым компотом...

– Валера, – поднял голову Зорькин, – ты прости меня за тот срыв. Стыдно. Сам-то следишь, что сейчас в школе преподают?

– Слежу, – насупился зять. – Потому и Сашку в Англию отправляю.

– Ну не все же так плохо, – почти обреченно промямлил Зорькин. – Над этим моим убийцей показательный процесс будет, скрывать опасность скинхедов никто не собирается. Наоборот, на государственном уровне...

– Не верю я в это, Петр Максимович, – ясно поглядел ему в глаза Валерий. – На государственном, как вы говорите, уровне религиозного философа Ильина цитируют! И кто? Генеральный прокурор!

– Ну цитируют, – кивнул Зорькин, совершенно не зная, кто такой Ильин. – Православие возрождают, вот и цитируют.

– Да при чем тут православие? – Зять вскочил, нервно заходил по комнате. – Ильин, когда жил в Германии, открыто поддерживал нацистов! И именно с точки зрения православия оправдывал уничтожение евреев! Про «Лигу Обера» слышали, наверно? Так вот, «Русский институт» Ильина в ней состоял! То есть философ не гнушался и сам в терроре участвовать. А мы его за государственный счет да с почестями перезахораниваем в России! Это – что?

– Ну... – Зорькин растерялся, – ошибки у каждого могут быть...

– Ошибки? Даже большевики черносотенцев расстреливали, а мы их теперь героями представляем! Вам-то, наверное, такие имена, как Михаил Меньшиков и Иоанн Восторгов, ничего не говорят?

– Нет, – согласился Зорькин, – а кто это?

– Вожди и идеологи черносотенцев, теперь герои нашего времени.

– Ну, знаешь, у вас, историков, как и у них, юристов, на два ученых три мнения, – попыталась разрядить обстановку хозяйка дома.

– При чем тут историки? – горько вздохнул зять. – Романы Виктора Суворова такими тиражами издаются, что никакому Ключевскому не снилось! А в них очень убедительно доказывается, что Гитлер – правильный пацан, практически повзрослевший Мальчиш-Кибальчиш. Книги Гитлера и Муссолини – на каждом лотке. Гуру наш от кино, Сокуров, фильм о фюрере снял – «Молох», – не смотрели? Так после этой эпопеи несчастного Адольфа даже пожалеть хочется. Случайность? Спросите у своих скинхедов, смотрели ли они это кино, увидите, слюной от восторга брызгать будут, наверняка в план теоретической подготовки входит!

– Спрошу, – мрачно и холодно пообещал Зорькин. – Не хочешь ли ты сказать, что фашизм в стране насаждается сознательно?

– А вы меня голосом не пугайте, Петр Максимович. Я не зря в Копенгагене филиал фирмы открыл. В любой момент могу вернуться на родину предков. Мне в Четвертом рейхе жить как-то не хочется.

– Это ты о России так? – У Зорькина даже дыхание перехватило.

– Именно, – кивнул зять. – Или вы действительно считает, что вся эта нечисть сама собой наружу повылезала? Да ее за уши тянут! Это же азбука! Социальное расслоение в стране гигантское, рванет – никому мало не покажется! Значит, надо сделать этот взрыв растянутым по времени, чтоб не разнес все к чертям, и, главное, строго направленным. Самое простое и действенное – показать реального врага. Кавказца, таджика, мусульманина, иудея. Вот он, изверг! Вот кто мешает вам жить богато и счастливо! Вот из-за кого все ваши беды! А почему он враг? Да потому, что не такой, как ты! Носом не вышел. Или цветом кожи. Как с первой чеченской началось, так и катится.

– Ну уж ты так-то не преувеличивай, Валера, – робко вставила теща. – Кто людей сознательно стравливать станет? Это время у нас такое... сложное... Просто пережить надо, и все наладится.

– Да не наладится! – выкрикнул зять. – В том-то и дело, что само ничего не наладится! Когда Гитлер к власти пришел и стал своих бывших соратников отстреливать, те, кто успел сбежать, потом сильно горевали: как же так? Мы фашистам деньги давали с единственной целью, чтоб они коммунистов уничтожили а они против нас пошли? Пошли. И наши пойдут. Да уже идут...

Зять был, конечно, не прав, сто раз не прав! Но Зорькину почему-то вдруг расхотелось спорить. Он будто обмяк и отяжелел. И такая с чего-то навалилась тоска, прямо хоть волком вой! Вспомнилось, что завтра надо снова топать в больницу к этому полудурку-убийце...

«Все, – сам себе сказал Петр Максимович, – пишу обвинительное – и дело с концом. Пусть его, вернее их, судят по всей строгости, чтоб таким, как Валерий, неповадно было на свою родину хвост подымать».

* * *

Отчима надо было убить сразу, как только он появился в их доме. Но Ваня же не знал! И был совсем маленький!

Они тогда жили очень бедно. Чтоб заработать хоть какие-то деньги, мать пошла по ночам перебирать овощи. Далеко, несколько остановок на метро, чурки какие-то склад держали. Вот вопрос: как мать рискнула к кавказцам на работу пойти? Ведь боялась их, Ваня помнил, хуже смерти. А припекло! Роман у этих чурок командовал развозкой овощей. Типа, бригадир. Ну, видно, и запал он на мать. Она же тогда еще молодая была, красивая, кудрявая. Ваня всегда гордился, что у него мама на Снегурочку похожа.

Поначалу Роман ее домой подвозил – типа, жалко женщину. Работа к утру заканчивалась, метро еще закрыто, куда ей пешком полтора часа пилить? Потом, наверное, мать, как человек вежливый и благодарный, стала приглашать заботливого Романа подняться к ним домой, попить чаю. Спать-то она все равно уже не ложилась, пока Ваню в школу не проводит. Ну и стал Роман у них задерживаться все чаще и чаще. Ваня уходит, он на кухне сидит. Приходит – тот спит на материном диване. Честно говоря, Ваня против ничего не имел. Роман был веселый и щедрый. Давал Ване денег на жвачки и сникерсы, на день рожденья купил ему черную кенгуруху, о которой Ваня мечтал. И еды в доме стало больше, мясо там, молоко, даже конфеты просто так на столе в вазе стояли.

Однажды ночью Ваня проснулся от пугающих звуков: кто-то страшно рычал, а мать тонко и жалобно стонала. Ваня вскочил, бросился к ее дивану:

– Мама, мама!

– Уйди, щенок! – отшвырнул его взлохмаченный Роман.

Из-под него высунулась мать, странная какая-то, неродная.

– Иди, сынок, все в порядке. Мы просто играем... Ваня заплакал. Он почему-то очень испугался, что в этой игре здоровенный Роман может запросто его тоненькую маму задавить или вовсе сломать, и стал молотить кулаками по широкой спине:

– Уйди, уйди!

Роман ругнулся злобно и непонятно, встал и, как был – голый, это Ваню особенно потрясло, пошел в ванную. А мать обняла Ваню, прижала к себе и сказала, что теперь дядя Роман всегда будет жить с ними.

– Зачем? – рыдал Ваня. – Не надо! Он тебя обижает!

– Ты же хотел папу? – поцеловала его в мокрую щеку мать. – Вот дядя Рома и будет твоим папой. А еще у тебя скоро родится братик или сестричка.

Это новость Ваню настолько поразила, что он даже плакать перестал. Лег на свое место и принялся представлять, как у него появится брат. Обязательно – старший. Сильный и добрый. Про сестричку он даже не думал. Зачем им девчонка?

А родилась Катька. Маленькая, красненькая, сморщенная. И все время орала. После долгого ожидания старшего брата появление сестры стало для Вани таким ударом, что он просто заболел. И разозлился на весь мир. Мать все время крутилась возле девчонки, а когда отчим приходил с работы, то возле мужа, про Ваню будто совсем забыла. Ваня назло перестал учить уроки. Мать вызвали в школу, и их вместе долго стыдили. Но даже после этого мать не изменилась! Только Катька пискнет – сразу к ней, а Ваня, хоть уревись, глазом не поведет.

Тогда Ваня ушел из дому. Решил уехать к бабушке в деревню. Добрался до Московского вокзала, поскольку других не знал, долго, пока не сморило, ходил по перронам, заглядывался на витрины, потом присел в каком-то зальчике на оранжевый пластмассовый стульчик и заснул. Рано утром разбудил его милиционер, отвел в отделение.

Мать прямо вместе с грудной Катькой приехала за ним на Романовой «Газели». Плакала, целовала, обнимала, шептала в ухо, что очень его любит и чуть с ума не сошла, когда он пропал.

– Пойдем домой, сыночка, – просила мать. – Смотри, Катюшка тоже зовет, соскучилась по братику!

Сестренка в самом деле засмеялась и протянула к Ване ручонки в смешных варежках.

– Не пойду, – набычился Ваня, углядев, с какой нежностью мать прижала к себе сестру. – Не буду с вами жить!

Кто станет слушать восьмилетнего мальчика? Вот и Ваню под руки выпроводили из отделения вслед за мамой и впихнули в пыхтящую «Газель».

Днем, пока отчима не было, мать кружилась между детьми, поочередно целуя, и все пыталась пристроить малышку Ване на руки, чтоб, наверное, он проникся и полюбил. Катька за полгода сильно изменилась, Ваня, по правде сказать, только сейчас это заметил. Сестренка уморительно гугукала, дергала Ваню за волосы, трепала за уши и все время тыкалась толстощекой мордахой Ване в лицо, будто целовала. Ваня хоть и отпихивал ее от себя, но, честно сказать, не очень активно. Малышка ему даже понравилась! Такая забавная!

А вечером, когда мать уже уложила Ваню спать, накормив вкуснейшими блинами с творогом и вареньем, случился скандал. Хоть дело и происходило на кухне, Ваня все замечательно слышал. И как отчим шипит на мать, что она потакает выродку, и как выговаривает, что не наказала его как следует, а надо было от души выпороть. Ответов матери Ваня не разбирал, только ее просьбы: «Тише, тише, детей разбудишь!»

И ведь разбудил! Расплакалась Катька, мать заскочила в комнату, забрала ее на кухню. Тут отчим стал натурально орать, что у них своя семья – он, жена и дочка, а звереныша, то есть Ваню, следует отправить куда подальше, потому что из-за него все беды и даже ребенок не спит.

– Собрался к бабке в деревню, пусть валит! – кричал отчим. – Завтра билет куплю и в вагон засуну!

– Ты что, Рома, – плакала мать, – как можно? Он же сын мой! И твой... ты же усыновил его!

– Дураком был, вот и усыновил! Какой он Баязитов? Волосы белые, глаза круглые, хорошо хоть карие. У нас, татар, сыновья отцов уважают, а твой ублюдок, того и гляди, ножом в спину пырнет!

– Рома...

– Дочь у нас растет, о ней думать надо. И сыновей я тебе еще наделаю, у нас детей много положено, иначе не семья. А этот пусть у бабки коров пасет. Лишний он нам, сама не видишь, что ли? Чужой!

Ваня вдруг так перепугался!

«Не соглашайся, мамочка! – мысленно взмолился он. – Я не лишний, не чужой. Я – твой!»

И сразу расхотелось ехать к бабке, и скандалить, и грубить. Представилось, что Роман запихивает его в грязный мешок, типа тех, в каких возят картошку, завязывает горло и запихивает под вагонную полку. И Ваня едет в темноте и пыли неизвестно куда, потому что к бабушке отчим его точно не отправит! И в этом мешке Ваня задохнется и умрет, и его выкинут прямо в окно, и никто никогда его не найдет. А сам он из мешка не вылезет, потому что горло завязано...

Ваня разрыдался, как никогда в жизни! Но и рыдая, сообразил, что выдавать себя нельзя, не то отчим посадит в мешок прямо сейчас. У него в машине этих мешков всегда полно!

Он рыдал в подушку, захлебывался соплями и слезами, не смея высморкаться, прятался в душное одеяло и даже боялся высунуться наружу, чтоб глотнуть воздуха, потому что громкий вдох мог услышать отчим. Скрючивался, вдавливал тело в диванную спинку, пытаясь стать совсем крошечным, незаметным, меньше Катьки, сжимался в тугую маленькую пружинку, умещая все – руки, ноги, голову – в одном-единственном диванном уголочке. И все это бесшумно, молча, лишь изредка сглатывая мешающие дышать слезы.

Он так устал от этой немой муки, от безотчетного ужаса ожидания и страха, что заснул.

А утром, рано-рано, когда все, даже Катька, еще спали, он придумал. Он будет хорошо, лучше всех, учиться и примернее всех в классе себя вести. Тогда в школе все его будут хвалить, и отчим не посмеет. И еще он будет нянчить Катьку. И даже поить ее из бутылочки.

Как он в тот миг ненавидел отчима! Но и представить себя без матери, без дома, без своих друзей не мог совсем.

Не дожидаясь, пока прозвонят ходики и мать встанет его будить, Ваня тихонько умылся, почистил зубы, попил воды прямо из горлышка чайника.

– Сыночка, ты куда? – остановила его в дверях удивленная мать. – А завтрак? До школы еще целый час...

– Я сегодня дежурный, – соврал Ваня. – Мне надо.

* * *

– Что там у нас с судом? Сколько можно сопли жевать? – Стыров лениво отхлебывал горячий чай. – Опять проблемы?

– Никаких проблем, – пожал плечами верный зам подполковник Елисеев. – Сегодня-завтра Баязитова наконец перевезут из больницы в СИЗО, там предъявят обвинительное, и все.

– В изолятор? – Стыров задумался. – А оно нам надо? Пока он в больнице, все под контролем. Каждый пук. А в СИЗО? А случится что? Там мы свою охрану не выставим.

– Да что может случиться?

– Что угодно. «Кресты» есть «Кресты»! И опустить могут, и почки отбить. Возьмет пацан да удавится с горя. И что? Все сначала? Нет, Петрович, давай думать, где нам его драгоценное здоровье до суда сохранить и упрочить. Он у нас кто? Главарь националистической банды. Хладнокровный убийца по идейным соображениям. Таким и должен предстать перед судом.

– А если расклеится? Начнет на суде от всего отказываться?

– А мы для чего? Он из клетки только таращиться должен и ни слова! Зачем ему, ярому противнику демократического режима, с судом сотрудничать? Чистосердечного нет? Нет. То есть не раскаялся. Значит, молчаливый афронт.

– Ясно. Тогда, может, мы его прямо там, в больнице, до суда подержим? С врачами я договорюсь, найдем какую-нибудь каморку, пусть выздоравливает.

– Хороший вариант. Только никто, главное – пресса, не должен знать, что он там, а то поднимут вой, что больного в суд тащим, еще и освидетельствование потребуют. Для всех он в «Крестах», в одиночке. И давай там поторопи с судом. Что адвокат?

– Стажер из коллегии. Сам всего боится.

– Государственного обвинителя назначили? Проследи, чтоб не сосунка какого-нибудь. Пылать негодованием должен! Клеймить и обличать!

Елисеев ушел исполнять. Как и положено: он, полковник, ставит задачи, а все остальные их исполняют. Причем, Стыров довольно потер руки, ни единая душа на свете и не догадывается, чью именно волю претворяют в жизнь службисты его подразделения. Президента? Правительства? Генералов? Вот вам! И полковник, выбросив над столом правую руку, рубанул себя по сгибу локтя ребром левой ладони, изобразив интернациональный жест, означающий в всем мире одно и то же – безусловное превосходство победителя.

* * *

Сегодня с утра Ване опять поплохело. Сильно, просто невыносимо, заболела отсутствующая рука. Как начала гореть от локтя, потом ниже, следом кисть скрутило и аж в ногтях запекло, будто под них кто стал иголки раскаленные вгонять. Это еще спросонья случилось, Ваня левой рукой, здоровой, правую хотел к груди прижать, побаюкать, как Катьку маленькую, когда капризничала. Сунулся, а возле ребер – пустота. А выше – культя. И тут снова так скрутило, что Ваня застонал во весь голос, почти заорал. Нет, наверное, все-таки именно заорал. Потому что прибежала медсестра: что? как?

– Рука... – хрипит Ваня, – так болит, хоть режь!

Медсестра странно на него посмотрела и позвала докторшу. А та, послушав Ваню, сказала странную фразу: «Фантомные боли» – и велела сделать укол. Засыпая, потому что боль вымотала хуже некуда, Ваня никак не мог понять, как так может быть: руки нет, а он ею мается.. Укол делают, и все проходит, хотя рука ведь новая так и не выросла? Как лечат то, чего нет? А как болит то, чего нет? На этот вопрос Ваня ответа не нашел. И потому что не знал, и потому что размышлять у него всегда получалось плохо, а уж в таком состоянии тем более.

Когда он второй раз проснулся, санитарка напоила его киселем. Кисленьким таким, розоватым. Вкусным. Мать дома кисель никогда не варила. А вот бабушка в детстве – часто. Нарвет смородины в огороде и заварит кисель. Ваня пьет, а ягоды прямо на языке лопаются! Кислые, щекотные. Объедение!

– Ну, что, Иван, как себя чувствуешь? – Следователь Зорькин. – Говорят, на поправку пошел? Скоро переводить тебя будем.

– Куда? – Ваня аж затрепетал. – Домой?

– Домой? – нехорошо улыбнулся следователь. – Твой дом теперь – тюрьма. И только от тебя зависит, сколько ты там пробудешь. Расскажешь на суде все честно – скостят срок, будешь запираться – на всю катушку отмерят, не поглядят, что ты без руки.

– Чего говорить-то? – мрачнеет Ваня. – Не знаю я ничего. Не помню.

– Не помнишь? Ну, допустим. А кто такие скины, помнишь? Ты же скинхед, так?

– Так, – кивает Ваня.

– Ну! Значит, знаешь, за что борешься. За что?

– За родину, за Россию.

– А чего за нее бороться? Она тысячу лет была и еще столько же будет. Кто на нее посягает?

– Черножопые! – выплевывает Ваня ненавистное слово, вкладывая в него всю ненависть. – Жиды и большевики.

– Во как! – удивляется Зорькин. – Ну, жиды, то есть евреи, понятно. Они есть и будут, как и любой другой народ, а большевики-то откуда?

– Оттуда! – В Ваниной голове сами собой возникают фразы, слышанные миллион раз в организации, заученные наизусть, как главы из школьных учебников. – Жиды и большевики Россию продали. Когда мы придем к власти, всех перестреляем и перевешаем!

– За что?

– Типа, вы не знаете? – Ваня смотрит на следователя с недоверчивым сожалением: включил дурку и думает, что всех обхитрил. – Все беды России от большевиков. А большевики – это жиды. Про еврейский заговор даже в школе проходят. Весь мир хотят захватить! Они и устроили революцию.

– А почему именно у нас, в России? Не в Америке, например?

Зорькину, Ваня видит, страшно интересно с ним разговаривать. Как про жидов базар пошел, так следак и про организацию забыл, и про драку. Видно, тоже из сочувствующих, только показать не может, стесняется.

– Да потому что Америка сразу под них легла. И только истинно русские им сопротивлялись. Царь жидов в резервации, как индейцев, селил, в институты не пускал, жениться на русских не разрешал, вот они и озлобились. Думали, царя скинут и сами заживут как цари. А в России богатства сколько! Нефть, золото, бриллианты! Все забрать хотели! Ленина к нам заслали.

– Ленин разве тоже жид?

– А кто? – Ваня уничижительно хмыкает. – Самый натуральный! И Карл Маркс, и Энгельс, и Троцкий, и Дзержинский – все жиды! Всех их к нам из-за границы заслали. Ленина из Финляндии, Дзержинского из Германии, Троцкого из Мексики.

– А Карл Маркс?

– Он из Германии всем руководил, типа масона. Если б не Сталин, кирдык бы России!

От последней Ваниной фразы очечки следователя подпрыгнули на лоб и упали на пол.

– А Сталин – не жид? – странно севшим голосом интересуется он.

– Сталин – осетин, алан по-правильному, то есть ариец, как и мы, русские.

– А мы – арийцы?

– А кто? – Следак начинает вызывать у Вани чувство жалости. Ничего мужик не знает. Ничего! Жертва совковой пропаганды, как и его мать. – Русские – самые первые арийцы, а уж немцы потом от нас пошли. Только они про своих предков всегда помнили, а у нас эта информация была засекреченной. Даже чухню про Дарвина придумали, будто мы от обезьян произошли, чтоб никто не вспомнил, кто мы есть на самом деле.

– А на самом деле мы...

– Арийцы! Суперраса! Белая сила. Хозяева жизни.

– Ладно... – Следователь, видно, справился с волнением и теперь снова смотрит на Ваню во все глаза. – А почему тогда ариец Сталин столько русских уничтожил?

– Бред! Коммунячьи выдумки беспонтовые! Он жидов мочил реально, чеченов в Сибирь выселял, татар с башкирами прижал, чтоб не рыпались. Хотел Россию восстановить, от большевиков ее очистить.

– Разве? Сталин ведь сам был большевиком и коммунистом. Как-никак, генеральный секретарь компартии.

– Ха! – Ваня открыто потешается над неосведомленностью и наивностью следака. – Если б он сразу раскрылся, его бы кокнули – и все. А он план выработал и четко маскировался. Сначала к жидам в доверие вошел, чтобы их всех уничтожить, после за черножопых взялся и всем говорил, что сам грузин. Если б его Хрущев не отравил, он бы всю Россию очистил. Прикольный был мужик. Реальный.

– А русских-то он зачем уничтожал?

– Это не он, это Берия. Был такой черножопый, не слыхали? Сталин потом его расстрелял, когда узнал.

– Ладно... – Следователь встает и отходит к окну. – А Гитлер? Если вы за Сталина, то почему превозносите Гитлера? Ведь Сталин с ним воевал?

– Да Сталин не хотел. Он же с ним мирный договор подписал. Сталин думал, что Гитлер всех жидов в Европе перебьет, землю очистит. Они вместе придумали создать рейх белых людей, великую страну арийцев. Гитлер же все правильно начал. Он крутой был! За белую расу жизни не жалел, понимал, что землю надо освободить от жидов и черножопых, иначе всем арийцам – конец. Он много успел, но не все. Если б его не подменили, он бы чистку закончил.

– Подменили? В каком смысле?

– Ха! Да про это всем известно! Ему жиды подсунули телку, Еву, еврейку, она его отравила, а вместо него поставили двойника. Этот двойник вообще отморозком был, он вместо жидов стал славян мочить, на нас войной пошел. Все идеи Гитлера переврал, а жиды и рады стараться, разорались: фашизм, фашизм! Прикиньте, вот она жидовская натура: сами все сделали и на невиновных свалили! Ну, Сталин, когда понял, что это не тот Гитлер, с которым он скорефанился, разозлился, ужас! И как начал их мочить! Тут уже союзники наши перепугались, англичане, американцы, они же в курсах были, что Гитлер – двойник. Ну и чтобы Сталин всю Европу не занял, свои войска двинули, типа, на подмогу. Короче, в войне мы реально победили, но жиды против Сталина ополчились, поняли, что он все знает. В общем, траванули его. Про дело врачей слыхали? Это даже в школе изучают. Вообще, жесть! А после Сталина жиды посадили на трон Хруща, коммуняку, и задание дали: Сталина опустить ниже плинтуса и Россию развалить, у нас ведь после войны снова хорошо жить стало, как при царе.

От такого длинного и горячего монолога Ваня разволновался, даже щеки порозовели.

Зорькин подходит к Ваниной тумбочке и одним глотком допивает из стакана остатки киселя. Во как проняло!

– Ну, а дальше?

– А чё дальше? Хруща скинули, Горбача поставили. Тот вообще черных практически в жопу целовал. Границы открыл. Разрешил им по всей стране шариться. Вот они и повалили. Спид занесли, наркотики, болезни всякие. Политика такая беспонтовая пошла – истребить русских.

– Иван, а откуда ты все это знаешь? В школе разве этому учат?

– Конечно. Не всему, ясное дело. Правду никто не говорит, скрывают. Но мозги-то на что? – Ваня стучит себе по темечку левой рукой. – Если б все правду знали, молодежь вся бы с нами была.

– И что бы вы делали, если б вас было много?

– Как что? Страну бы чистили! Сначала бы жидов истребили, потом всех черножопых и узкоглазых на рудники бы в Сибирь загнали. Пусть пашут, раз приехали.

– На кого?

– На нас, русских, хозяев этой земли.

– Значит, ты хозяин?.. – Следователь смотрит на Ваню внимательно и грустно, как на больного. – А если другой хозяин придет? И тебя за своего не признает? И организует новый Освенцим или Бухенвальд?

– Кого организует?

– Освенцим.

– Организация такая? Не слыхал. Жиды, что ли? А кто у них главный?

– Иван... – Следователь снимает очки и утыкается в Ваню взглядом донельзя удивленным. – Ты шутишь? Ты же школу отлично закончил!

–Ну...

– И что, никогда про Освенцим не слышал?

– Нет, – Ваня честно смотрит на Зорькина, – я книжек не читаю, там все вранье.

– Ладно, – Следователь снова усаживается напротив. – А из современных политиков кого вы уважаете?

– Все козлы.

– Может, ты просто не знаешь никого?

– Чё это я не знаю? Жирика знаю, ничего такой мужик, прикольный, только понтов много и жадный. Заставляет ребят листовки разносить, а денег не платит.

– Ну а Гайдар, Чубайс? Слыхал про таких?

– А то! Жиды же, по фамилиям видно. Ельцин перед смертью сам признался, что во всем виноват Чубайс.

– А Ельцин?

– Его жиды специально спаивали, чтоб ничего сделать не мог. Войну чеченам проиграл, слабак! Мой отец там голову сложил, герой!

– Так твой отец в Чечне погиб?

– Да. Я его и повидать не успел.

– А лет тебе...

– Семнадцать исполнилось.

– А отец, значит, в девяностом? -Ну.

– В Чечне? – Следователь тяжело и грустно вздыхает, глядя на Ваню с откровенной жалостью. – А что ж за война там была?

– Ну вы вообще, – укоризненно качает головой парень. – Не знаете, что ли?

– Так ты за отца мстишь?

– И за него тоже! – гордо заявляет Ваня и тут же соображает, что эта мысль никогда раньше не приходила ему в голову. А ведь на самом деле обязан он отомстить за отца? Еще бы! – Зря Сталин этих чеченов пожалел. Вместо Сибири их надо было еще тогда на месте порешить. Сбросить им в горы маленькую атомную бомбочку, пусть бы поджарились, как япошки узкоглазые.

Зорькин трет морщинистый лоб, молчит, наконец снова печально взглядывает на подследственного.

– Ну хорошо, а кроме Гитлера и Сталина, тебе кто-нибудь нравится?

Ваня задумывается. В таком серьезном разговоре, что происходит у них со следователем, совсем не хочется выглядеть лохом.

– Иван Грозный за Россию стоял. Конкретный мужик был. Опричников, заговорщики такие были, типа тогдашних большевиков, под корень выкосил! Александр Македонский...

– Он же не наш, не русский...

– Наш, – кивает Ваня, – ариец. Полмира завоевал, чурок мочил, не жалея. Еще этот, как его, в Чили...

– Пиночет?

– Ну. Во, деловой мужик! Собрал всех коммуняк в одном месте и говорит: разрешите вас перебить! – Ваня счастливо смеется. – И из пулеметов – тра-та-та! Теперь в Чили хорошо.

– Ну а Путин?

– Что – Путин? С Кадыровым целуется, с неграми ручкается. Что америкосы скажут, то и делает. Но я думаю, что он притворяется, типа Сталина. Хитрый он, по глазам видно. В доверие входит. Не зря же наши ребята на настоящей базе тренируются, где разведчиков готовят!

– На базе? – недоверчиво переспрашивает следователь. – Врешь!

– Чего вру? Сам там два раза был, – обижается парень. – С нами настоящие спецназовцы работали, приемы уличных драк отрабатывали.

– Ну-ка, ну-ка, поподробнее, – оживляется Зорькин. – Где, говоришь, эта база находится?

И тут Ваня понимает, что безнадежно проболтался. Как последний лох. Ведь сто раз предупреждал Костыль, даже Путятя, когда однажды к ним заглянул, о том же просил... Чтоб никому! Ни единого слова! Конспирация. Государственная тайна. А Ваня вот так бездарно все сдал... Что на него нашло? Будто говорил, а будто и бредил. От уколов, что ли?

– Не знаю, – отворачивается он от острых глаз следователя. – Не помню. У меня голова болит.

Голова и в самом деле, как по заказу, начинает болеть резко и сильно, словно кто-то с размаху саданул по затылку молотом. Боль прошивает такая, что из Ваниных глаз на серые щеки начинают литься слезы.

– Доктор, – зовет Зорькин, – посмотрите, что с ним.

Сквозь красный туман Ваня видит мужиковатую Клару Марковну. Она задирает ему веки, светит внутрь мозга, торопит медсестру, прилаживающую к Ваниной руке какой-то прибор.

– Сто девяносто на двести сорок, – слышит Ваня испуганный голос медсестры.

– Ёб твою мать! – басит Клара Петровна. – Коли быстрее!

– Что с ним? – Зорькин.

– Гипертонический криз – вот что! – орет докторша. – Как бы не инсульт! Довел парня!

– Кто? – пугается теперь следователь.

– Конь в пальто, – рычит докторица, – кто его два часа мучил? Говорю же, слаб еще, нельзя...

– Так., следственная необходимость, – мямлит Зорькин, – с обвинительным заключением знакомил. ..

– Пошел ты в жопу со своим заключением! Устроил мне тут пыточную! У парня почки отказывают! Тридцать седьмой год вспомнил? А ну, давай отсюда!

– Я бы попросил... – Зорькин пятится к двери.

– У генерала проси! И чтоб ноги вашей тут не было, пока не вылечим!

– Мы его к себе заберем, – грозится следователь. – Общественная опасность, вы не понимаете...

– Я тебе заберу, – разворачивается к нему Клара. – Страну до ручки довели, а на мальчишках отыгрываетесь! А ну, пошел на хуй!

– Что ты себе позволяешь? – взвивается Зорькин. – Да я тебя! Разжалую к чертовой матери за неуважение к власти!

– Ну? – Клара Марковна удивленно упирает руки в зеленые форменные бока. – Давай! Интересно куда!

Ты, может, думаешь, что реанимация – это курорт? Что сюда много народу рвется? А сам не хочешь к нам главным пойти?

Докторша нехорошо улыбается и тяжело идет прямо на возмущенного Зорькина. Еще пара шагов, и она просто вмажет в белую больничную стену его тощее субтильное тело.

– Идиотизм! – восклицает следователь и юркает в дверь.

Клара Марковна возвращается к Ване, снова светит фонариком в мозг.

– А ну давай еще кубик, – командует медсестре, – главное, чтоб сердце выдержало.

В вену снова впивается крохотный комарик, вверх по руке бежит прохлада. Вот она поднимается по плечу к шее, вот шустрым ручейком затекает в голову, вымывая красную вязкую боль.

– Уснул, Клара Марковна.

– Вот и хорошо. Пусть спит. Через пару часов еще кубик вколи, чтоб подольше поспал без перерыва.

* * *

Что за адвокаты пошли? С каких пор следователь должен сам его вызванивать, приглашать на ознакомление с материалами дела? То у него понос, то золотуха, то процесс во Всеволжске.

Зорькин аккуратно положил папочку на свободный стол.

Сколько он будет с ней знакомиться? По-хорошему, три-четыре часа. Все ясно, все последовательно, никаких неожиданностей. Соблюли формальность, руки друг другу пожали и – до встречи в суде. Хотя чего Зорькин в этом суде забыл? Что, других дел нету?

Когда адвокат робко, бочком, протиснулся в кабинет, следователь все понял: студент-заочник, да еще, наверное, не из лучших. Головенка немытая, лацканы на пиджачишке заломаны, плечишки узенькие и кверху приподняты, будто парень, как воробышек, головенку в них от холода прячет.

– Отдельного кабинета нет, зато свободный стол. Устроит?

Адвокат мелко и часто закивал, снова как воробей, крошки склевывающий.

– Постараюсь вас не задерживать.

– Нет уж, – ехидно раскланялся Зорькин, – я вас едва заманил, уж будьте так добры, коллега, все внимательно изучите, замечания, если есть, изложите. Мешать не стану.

Сколько времени может уйти на то, чтоб попить кофейку в соседнем кабинете, перекинуться парой слов с девицами в канцелярии и поговорить по мобильному с супругой? Полчаса? Сорок минут? Ну, часа точно не прошло!

Однако, когда Зорькин вернулся к себе, воробышек сидел уже в куртке и шарфе.

– А я вас дожидаюсь.

– Чего так? – удивился Зорькин. – Опять неотложное дело? Уж не хотите ли вы, коллега, время потянуть?

– Зачем? – искренне изумился адвокат. – Я уже закончил.

– Скорочтением владеете? – не поверил Зорькин.

– Нет, просто дело настолько ясное, что я ограничился обвинительным заключением.

– И как? – Петр Максимович вконец оторопел, даже растерялся. – Все-таки убийство, статьи очень серьезные...

– Но ведь правильные статьи. – Плечики-крылышки раз – и взлетели к самым ушам. – Все доказано. И убийство, и предварительный сговор, и возбуждение национальной вражды, и создание экстремистского сообщества.

– А на чем же вы защиту собираетесь строить? – Зорькину даже стало интересно. – Или откажетесь от дела?

– Нет, не откажусь, не могу. Мне кажется, с публичными призывами к насильственному изменению конституционного строя России у вас как-то не очень. Постараюсь отыграть.

– Ну-ну, удачи, – кивнул Зорькин. – А пропуск к подзащитному что не оформляете? Или до суда и встречаться не станете?

– Как же? Вот как раз сейчас и хотел у вас попросить.

Выпроводив оппонента, который на самом деле выглядел если не союзником, то сторонним наблюдателем, Петр Максимович извлек из стола изрядно распухшую папку с материалами – личное досье на скинхедов. За время расследования к тоненькому пластику с десятком листочков, переданному бывшим одноклассником и бывшим же другом Леней Роговым, прибавилась чертова уйма информации! Официальные документы, запрошенные из архива, ксерокопии отказных материалов, выдержки из уголовных дел. Пресс-служба даже соорудила дайджест, подняв подшивки газет за последний год и перелопатив Интернет.

Правда, когда он запрашивал те или иные сведения, обозначая тему, абсолютно все коллеги, без исключения, он это видел по глазам, воспринимали его просьбы как причуду тронувшегося умом ветерана, из чего напрашивался вывод, что во мнении сослуживцев он безусловно и однозначно списан в тираж. Зорькин осознавал это печально и ясно, а оттого тем более хотел разобраться в задачке, преподнесенной случаем. Не для того, чтоб доказать кому-нибудь собственную полезность, нет! Единственное, к чему он стремился, – утвердиться или опровергнуть чудовищную по своей нелепости мысль, которая по-хозяйски расположилась в голове и не давала спокойно и безмятежно существовать. Как прежде.