Разбухла река. Поднялась на дрожжах апрельских снегов, перехлестнула через край осевших дамб, сдвинула дошники в котловине за ДОКом, иные снесла с фундамента и вытолкала на середину к медленно плывущим бревнам, сорванным калиткам, лодкам, шапкам мусора. Куда песет? У какого берега пристанет, частью чьего хозяйства обернется снятое половодьем добро?.. Монастырь равнодушно смотрит с крутояра на озабоченные толпы людей: «Выбрали место, где поселиться! Чего лезть в низины, на заливные косы? На правом берегу до сосновых боров свободна земля…»
Речной порт деловито шумит машинами. Его пора.
В затоне судоремонтного завода суда большей частью еще в ржавых оскоблинах, пузырях невнятных цветов. Один лишь белоплечий «ОТ» у самого входа отлажен и параден. Водометы, колесные пароходы, туфлеобразные буксиры звякают, скрежещут, ухают. И от палубы к палубе, от мелкого катерка до широкогрудой морской самоходки кружит пронзительный, быстрый запах корабельной краски.
В ряду других колесных улит — «Командор». Нос его обезобразили стальной квадратной нашлепкой, превратив в толкач, чтобы можно было вплотную прижаться к барже, стянуться с ней натуго вожжами тросов и двигать груженую против течения. А баржи — вон они на рейде. Якорями уцепились за дно реки и покачиваются на плаву, серебристые, гладкие; только отводные трубы танков позевывают да сутулятся ручные лебедки.
Алеша перебрался по трапу на грязный пароход.
«Когда же его мыть и красить начнут? Никого на палубе не видно. Через неделю же навигация. Работнички!»
Алеша подтянул повыше брюки-дудочки, чтобы не задеть ржавчиной, попереступал по-жеребячьи через неприглядные железяки, обрезки, бухты, ведра, сунулся по правому борту в каюту капитана. Закрыто.
— Чаво нада? — хрипловато акнули сбоку.
Из проема матросских кубриков поднималась голова в облезлой серой шапке.
— Капитана.
— Нету яво. Я тута.
Мужичок осторожно вынул направление из Алешкиной ладошки.
— Фамилия твоя тяжелая. Да?
Алексей потянулся за листком:
— Дай.
— Зачем? — удивился тот. — Мне велено брать. Пойдем, каюту покажу. Переберешься, как машину запустят… Вот твоя каюта. На пару с Пономаревым будете. Он из ГПТУ — на практике. Сядет, в Тобольске. Пойдем, дам робу и кисть.
— Зачем? — ошеломился Алешка.
— А трубу красить.
Алешка рывком откинул со лба прядь белесых волос и пояснил в спину, видневшуюся уже из дальней каюты:
— Я рулевой, а не маляр!
— Ага, — пробухало в каюте. — Заходи. Везет тебе: первый. Выбирай одежду и ботинки. И простыни с одеялами возьми. Диме тожа. Краска у меня в форпике. Туда придешь, как оденешься. Курить есть? — застеснялся вдруг небритый.
Рисунки Е. Охотникова
— Есть, — Алексей снисходительно протянул «Нашу марку». — Ну, ты и распоряжаешься! Не влетит от кэпа? Я — ру-ле-вой.
— Ага, — мужичок довольно дунул в мундштук папироски. — А я старпом. Корпиков. Можешь величать Ляксандром Ионычем.
Каюта рулевых маленькая. По обе стороны дверей — два рундучка, две койки, столик. Если встать на него и высунуться в иллюминатор, увидишь сверху предохранительную деревянную решетку, а справа — недвижные широкие металлические плицы колеса.
Алешка плюнул в мутную воду, втянулся в каюту, задраил иллюминатор. Переоделся. Ботинки толстой свиной кожи придется разминать не один день. А тельняшку дадут?
— Старпом, — высунулся он в коридор, где возился с матерчатыми тюками Корпиков, перетаскивая их в красный уголок. — А тельняшку дадут?
— Какую такую? — обернулся тот. — А… В плавлавке купишь.
«Что за плавлавка? Ладно, потом».
За переборками звякало. Значит, кто-то еще есть на пароходе. И точно: из машинного отделения вылетел черный берет, за ним выскочил тоненький чумазый парнишка. Присел, прикрыл беретиком макушку, склонил по-цыплячьи голову, зачем-то провел пальцем по Лешипому ботинку.
— Не жмут?
— Нет, — растерялся Алеша.
— Коля, — вставая, протянул чума пик руку. — Заместитель механика по тяжелым маслам.
Голос звенящий, струпный.
— Нико-олай, — прогудели внизу, — Инструмент слева за дверью.
— Несу-у, — пропел заместитель механика и поманил Алешку к себе.
— Давно на флоте? — шепотом спросил.
— Первый год, — тоже шепотом ответил Алеша. — А что?
— Понимаешь, старпом на меня злой, а тебе не откажет. Попроси левый кнехт сдвинуть на двести девяносто дециметров, скажи — механик велел: центровка нарушена, машину никак не запустим. Мне одному не под силу. Вона идет.
— Александр Ионыч! — послушно повернулся Алексей в дверной проем, где завиднелась серая шапка. — Механик просил левый кнехт осадить… Ах ты! — кинулся он за юркнувшим вниз масленщиком.
— Га-га, гы-гы, хо-хо-хо, — зазвенело, затыкало внизу от хохота.
«Ну погоди, Коля!»
Алешка сам развеселился от немудреной «купли», но, увидев ленивую ухмылку старпома, покраснел. Уже молча взял у него ведро с белилами, кисть и полез на мостик. Дернул дверь рубки. Заперто.
Красить трубу он начал с береговой стороны, чтобы работа виделась издалека. Не очень удобно держаться одной рукой за стремянку, другой ровно вытягивать белые полосы вдоль трубы. Робкое апрельское солнце к полудню раскалилось, и роба плотно держала тепло горячего тела. Даже душновато стало. Алеша поглядывал на соседние пароходы, где тоже завозились с покраской, на необлачное тугое небо. Ни одной чайки. Только вороны шебутились над старыми тополями близ кирпичных заводских цехов. Оттуда к берегу прямым курсом на «Командор» правила череда парией. Пять… нет, шесть человек. Алексей перетащился на другую сторону мостика, поглядывая на подходивших и изредка на старпома. Тот сидел враскоряк ка бухте с куском каната в руках. Пяток струганых палок, похожих на черенки для лопат, аккуратной стопкой лежали у правой ноги.
Первые — в промасленных спецовках — быстро поднялись на пароход, кивнули Корпикову и исчезли. Видно, машинная команда. Трое потоптались на гальке, потом длиннорукий обветренный нахальнее. А последний, в длиннополом плаще, такой же рослый, только крепче сбитый и лицом нахальнее. А последний, в Длиннополом плаще, выпростав руки из карманов, отошел как для разбега, ухнул, надвинул до веснушчатых круглых щек мятую серую шляпу и по шаткой лесенке сходней добежал до борта. Спрыгнул на палубу, сел на кнехт и победно сдвинул шляпу: «Вот вам!»
Конечно же, это Корытов. Ох и надоел он Алексею! На курсах рядом все старался сесть, ухитряясь спать с вытаращенными прямо на преподавателя глазами, после занятий семенил сбоку, в столовой норовил лишним за столом. И на «Командор» выпросился следом за Алексеем. Появился он на четвертый или пятый день занятий: в середине урока по лоции вдруг скрипнула классная дверь, на пороге вырос похожий на гнома парень в сатиновых пузырчатых брюках. Нос круглый, щеки круглые, глазки изумленные, губы крендельком. Сунулся на шажок в класс и выдохнул потрясенно, будто никогда не видел столько взрослых за партами:
— Ба-а!..
И почему-то надел корявую шляпу, которую держал в руках.
Вот он здесь. Нахальный парень крутанул корытовскую шляпу, легонько прихлопнул ее. Потопал каблуком о палубу, послушал звук. Сел рядом со старпомом и игриво толкнул его плечом, как бычок на лужайке:
— Филоним? Где шеф?
— Ты кто? — оторвался Корпиков от разобранного на пряди каната и пожевал губами.
— Матрос Соломатин и матрос Пархомович. А это — Корытов — никто. Аромашевский скотник-самоучка.
Старпом долго простодушно глядел в черные бусинки глаз «самоучки».
Они друг другу не понравились.
— Команда? — Корпиков вздохнул, отложил работу, сдвинул шапку на лоб. — Капитан велел вам палубу убрать.
— Всю? — усомнился Соломатин.
— Всю-всю, — успокоил его Корпиков. — Потом переборки вымыть. Да красить зачнем. Как вон…
Алешка спрятался за трубу.
Соломатин поскоблил взглядом мостик, потом Корпикова.
— Кра-асить… А ты?
— А я помогу, если что…
— Сторожишь? Правильно. А переодеться не во что? Или домой сбегать?
— В красном уголке робы. Меряйте.
Ребята гуськом перешли к левому борту. Соломатин помял пальцами плечо Корытова:
— Тебе бы, Гена, такую работу — сторожить. А ты в рулевые подался. Угробишь нас на повороте.
Алешка слез со стремянки и на цыпочках перешел к краю мостика — послушать.
— Ну, какой ты рулевой? Рулевой должен быть находчив, силен, здоров. Возьми меня!
Алеша обежал веселым взглядом корабельные надстройки, над которыми уже парадно белела наполовину выкрашенная труба. Рубку кто-то привел в порядок раньше. Правда, вот здесь, у окна, надо мазнуть кистью по огрехам. А с верхней, дублерной, придется повозиться: стремянка не достанет. Алексей оглядел высокую, похожую на голубятню, надстройку. «Пожалуй, можно приспособиться. Сбоку достану со штормтрапа, а впереди… впереди…»
Ветер шевельнул приоткрытую дверь рубки.
«Как приоткрытую? Я же дергал ручку — заперто было… Да это же вторая — с другой стороны…»
Он оглянулся и юркнул внутрь. Здесь тоже все сияло. Аккуратно заткнутые за перекладину сигнальные флажки (его дело, рулевого), тоненько струилась сверху у смотрового стекла проволока от сирены, блестела свежей покраской тумба с рукоятками команд (полный вперед, полный назад…).
Давным-давно еще малышом он путешествовал на пароходе. В снах иногда всплывала огромная сеть, натянутая между берегом и черным бортом судна. Блестящие перила в извилистых коридорах, торжественная тишина ресторана, офицерский ремень (с помощью его и отцовского бинокля Алешка пытался из иллюминатора дотянуться до воды. Бинокль, наверно, откусили акулы, объяснял он папе потом)…
А более всего — легкое дуновение торжественной тревожной неизведанности. Оно жило в душе с той поры, прячась глубоко-глубоко, и лишь иногда вдруг поднималось, заполняло его всего. Газетное сообщение о нападении на Кубу, целинная медаль соседского студента, путаный свет хрустальной друзы в геологическом музее — нечаянно могли взбудоражить, наполнить смутной тягой дороги.
Таким же свойством обладало слово «нефть». Оно встало рядом со словом «рулевой» в объявлении о приеме ускоренные курсы при судоремонтном заводе. И Алексей, отчисленный из института, бездумно читавший подряд все рекламы, решился…
— Слушай, кореш, — Соломатин в незаправленной черной суконке походил на чугунную тумбу, которая как-то сразу пришлась к судну, переставляй ее туда-сюда — везде к месту. Рыжий чубчик широкой полоской венчал скуластое лицо. — Мы на носу приборку сделали. Пока все в угол свалили. Можно снести на берег. Палубу помыть бы.
— Уже? Ща-ас. — Корпиков затянул какую-то прядь, перекинул размочаленный кусок каната подобием хвоста и опять перетянул жгутом вокруг палки, — Держи швабру.
Тот мотнул головой:
— Не… Сереже Пархомовичу отдай. А я сам попробую. Брат у меня моряк. Учил делать. Как матери дома нет, так заставит швабрить избу раз пять. А потом покупай краску для ремонта. Где ее в деревне найдешь? Первый силач в Боровлянке…
Алексею оставалось докрасить небольшое рыжее пятно. А завтра, пожалуй, можно будет пройтись на второй раз. Хотя краска ложится густо и выглядит неплохо. Мостик же, некогда голубой, смотрелся замарашкой. «Его тоже сегодня успею заголубить», — решил рулевой. Легкая усталость давала понимание своей силы, едва тронутой в мышцах. Ее постепенное пробуждение наполняло радостью. Алеша отвязал от стремянки ведро и поставил на палубу. Сладко присел несколько раз. Причмокивая, как после приятного материнского пирожка со щавелем, обошел мостик.
«Тельник бы еще!.. Наказали: пусть, говорят, послужит — от высокомерия и джазовой дури избавится, а потом ждем в институте. Заносчив, — сказали на комитете комсомола. — Невыдержан… А ему еще год до службы. Школу-то закончил в семнадцать… Преподавателя, видишь ли, оскорбил… Подлюка он… Могли исключить из комсомола…»
Только теперь Алексей понял: да, могли.
У него задрожали руки. Потряс головой. Посмотрел на свое изображение в стекле: чуть курносое лицо, белый вихорок на затылке, кривая улыбка… «Мореход!»
Придумал: пойду доложу.
С кормы доносился неугомонный басок Соломатина:
— Спорим: я быстрее тебя швабру сделаю! Я — моторный. Вот ты надел облезлую шапку. У нас в Боровлянке такие на огородные пугала вешают. Надел и сидишь. Хочешь — я у тебя под носом чего-нибудь сопру, а ты не заметишь? Можно весь пароход разобрать и собрать, скажем, по частям на нашем озере. Вот смеху будет!.. Покажешь мне капитана или старпома. Чтобы я их оценил. Я, знаешь, с первого взгляда людей уважаю. Видишь, какие мускулы у меня? Брат культуризму учил. А капитана мне надо оценить, чтобы первым быть. И чтобы он меня понял. У меня кредо. Десятилетку закончил — мир посмотреть. Год на пароходе, год в геологах, год рыбаком, год в пустыне, год на Кавказе… Десять лет — десять профессий. Сила есть — везде сгожусь. На комбайне знаешь сколь трудодней заколачивал?! На машине тоже могу, только права милиция не дает. Я у них «газик» увел и девчонок всю ночь катал. Потом помыл, бензином заправил и у другой околицы поставил. Догадываются, а докажи! Подружки молчат. Меня на мякине не проведешь… Ты вот, поди, первый год в городе, — опять ворохнул оп Корпикова. — Говоришь смешно. Не как у нас в Боровлянке. Там все — «чо да ничо, да почо ты про чо». А ты — «сясть да памать»… Тоже капитана ждешь?
— Тожа, — согласился Корпиков.
— У нас матросить хочешь? Я бы тебя не взял.
— Почему? — удивился Корпиков.
— Разгон не тот, — туманно пояснил Соломатин. — А капитан молодой?
— А то….
— И старпом?
— А как я, — разулыбался Ионыч.
— Ты! Губа не дура!
Соломатин принялся за новую швабру. Получалось у него ловко.
— Старпом — кто? Как у нас завфермой. Все у него к рукам должно ирилипать, всякое дело на учете, все сыты, обуты и при трудоднях. Чтобы хитрый еще был. Хитрее меня. Чтобы я его после второго слова разгадывал, а он меня после первого. Я почему еще сегодня в матросы пошел? Первыми на нефть идем. Хочу посмотреть, какого цвета у людей слава. Может, на севере и останусь… А что? Я могу. Кредо у меня. А ты чо молчишь, Пархомович?
Сергей покраснел и еще больше ссутулился.
— Мне бы вечерку нынче закончить, сестренку из интерната забрать. А можно ее с собой на пароходе?
— Большая?
— Седьмой год. Как она там лето без меня будет?
— А родители?
Сергей отвернулся.
— Товарищ старпом! — раскатился с высоты Алешка. — Прринимайте рработу!
— Сейчас приду, — очень серьезно ответил Корпиков безо всякого акания и покосился на матросов. — Отдохнуть хочешь?
— Никак нет, — отчеканил Алексей. — Леера бы обновить и мостик.
Соломатина так и развернуло вслед уходящему Корпикову, губы вытянулись, из них колыхнулось неразборчивое:
— Тю-ю… а… о… ы…
Поднялись на палубу, и молчаливой веревочкой потянулись на выход машинисты. Колёк семенил в середке с безразличной физиономией и даже чуть отвернулся, проходя мимо. Лысоватый пожилой механик медленно кивнул им, и Сашка взлетевшей рукой отдал честь.
…Толя Шаликов — второй штурман. Толя Шаликов — гибкий стан танцора, карие глаза с поволокой и насмешливый тон вожатого над мальцами. После обеда, помахивая тонким серым плащом, он легко взбежал по круто вскинутым сходням, перекинул плащ из правой руки в левую, здороваясь с Корпиковым, закурил «беломорину» и кивнул на копошившихся на корме ребят:
— Салаги?
— Салаги, — усмехнулся старпом. — С гонором.
Толя попыхал папироской и фальцетом подозвал Корытова:
— Второй штурман Анатолий Спиридонович, — представился он. — Доложите, чем занимаетесь.
— Чо? — Гена сдвинул губы гузкой и сосредоточенно посмотрел на Шаликова. Голова при этом упала у него на плечо. — Чо сделать?
— Доложите.
— У-у, — сообразил Гена. — Моем корабль. Грязь всякую выкидываем. А ты чо пришел?
— Я-то? — растерялся Анатолий. — У тебя уши заложило? Вторым штурманом здесь.
— Ну? — удивился Корытов, сдвинул шляпу, почесал лоб. — Да-а.
— Ладно, продолжайте приборку, — снисходительно кивнул Шаликов и повернулся к другу: — Кадры, ядрена вошь! Все здесь?
— Нет третьего. Николай Петрович обещал подобрать сегодня.
— Теннис купил?
— Купил. И шариков полсотни штук.
— Порежемся! — мечтательно отставил ногу штурман. — Люблю теннис.
— Я и шахматы взял, — буркнул Ионыч. — По мне так куда интереснее.
— Сыграем, сыграем, — отстраненно пробормотал штурман, — Пойду в рубку, целый отпуск там не бывал.
— Не прилипни.
— Красят? — заинтересовался Шаликов. — Кто?
— Паренек. Чуть странный. Старается. Но что-то в нем… — старпом повертел открытой ладонью. — Увидишь.
Анатолий медленно обошел судно, встал в проходе на мостик, наблюдая за Алешкой. Тот как раз закончил красить верхнюю рубку и что-то прикидывал про себя, оглядывая пароход. Ведерко с белилами он держал в левой руке, стоял уже на лестнице в пол-оборота к Шаликову, и что-то знакомое почудилось тому в белобрысой голове, в неровном овале похудевшего лица, в том, как он рывком забрасывал назад жгутики волос. Особенно знаком вихор.
«Да, эго он. Вместе сдавали экзамены в индустриальный год назад. Я не набрал полбалла, а этот прошел. Самоуверенный, всегда с запасом анекдотов, которые, чего уж кривить душой, рассказывал мастерски, этот паренек всегда был окружен стайкой мальчишек и девчонок».
Анатолий, старше абитуриентов на пяток лет, держался в сторонке. Да и за плечами у него стояли армия, флот, а эти школьники… Конечно, их знания были свежие… Каникулы у него, что ли? Рано…
Анатолий подавил в себе горечь. Ладно. Сочтемся.
— Привет, студент! — почти весело крикнул он.
Алеша резко обернулся. Улыбка криво поползла по лицу.
— Привет, — тихо ответил он.
Совсем не хотелось, чтобы в команде знали о его студенчестве.
— Привет, — повторил уже тверже, разглядывал Шаликова. — Что желаете, сударь? Есть пара приличных кистей и отменные белила. — Он входил в старую роль заводилы и шутника.
— Сочтемся, — насмешливо ответил Шаликов, одним махом взлетая на мостик. — Хорошо красишь, студент.
— Между прочим, Алексей Владимирович, — Алешка спрыгнул на палубу. — Рулевой.
— Анатолий, — вдруг протянул тот руку. — А что с вузом?
Алексей вздохнул.
Помолчали. Закурили.
— А я тебя запомнил, — глаза штурмана мечтательно смотрели на дальний берег Туры. — Там две девчонки были с тобой. Одна такая губастенькая, беленькая…
Зинка. Это она растерялась на экзамене, и молодой высокомерный преподаватель, сидевший сбоку стола, снисходительно тронул пальчиком ее подбородок:
— Что же вы молчите, как девушка перед абортом?
Алешка тогда рванулся вперед. Драчун из него не очень. Но от пощечины у прощелыги в модном японском костюме очки полетели, а сам он медленно поднялся:
— Вы… Вы… Вон!..
— Курсы при заводе кончал?
— Угу.
— Экстерном, — догадался Шаликов. — Хорошо вам — лоцию сдавать не надо. А нас каждый яр, перекат, береговые знаки спрашивают.
Алексей удивился. Запомнить весь фарватер от Тюмени по Туре, Тоболу, Иртышу, Оби до Усть-Балыка, Мегиона, Шаима, а затем и до Омска, со всеми мелочами, конфигурацией берегов, капризами донных ползущих участков, расположением бакенов, створных знаков, семафоров! И не просто запомнить, а знать их точную последовательность. Вот такие требования к штурманам! Рулевые же сдавали зачет по лоции с использованием карты. Никому в голову не приходило делать это вслепую.
— Таков закон, — штурман пружинисто прошелся по мостику. Весело огляделся. — Скоро, скоро…
— В рейс?
— Ходит слух — нам заглавную баржу с нефтью дадут. Тут всякий капитан хотел бы первым быть. Только ведь Бажин один. И «Командор» один. И команда потому должна быть единой и единственной. Понял, салажонок?
Шаликов улыбался.
— Ладно уж, морской волк, задрал хвост. Не только анекдоты знаем.
Шаликов задумался.
— А давай я тебе в помощь машинистов попрошу. Не их дело, но для знакомства полезно.
— Гвоздика? — ужаснулся Алешка. — Кольку? Нет, уж лучше Корытова.
— Купил? — Шаликов догадался, о ком идет речь.
Алешка передернул плечом.
— Ну, друг, удивляешь ты меня! — Шаликов повел волооким взглядом и еще больше разулыбался. — Он же традицию блюдет — салаг разыгрывает. А если бы ты на море попал? Там жестоко покупают. Вспомню — мурашки по коже. А Коля… он хоть и масленщик и вторую навигацию с нами, а всем вроде младшего братишки.
— Да я и не обиделся, — Алексей поднял голову. — Сам розыгрыши люблю. Только с ним устанешь.
— Он… — Шаликов замолчал, задумчиво глядя на рулевого, нерешительность мелькнула в его глазах, будто он разглядел что-то в Алешке и не решается сказать ему об этом. Ладонью хлопнул по спине: — В общем — сам разберешься. А Корытов твой… ну, друг?
— Почему мой? Он теперь твой.
— Я его мозги двойным морским свяжу, — пообещал штурман. — И солью посыплю, чтобы не протухали. Салажата! — перегнулся он через поручни. — Продраить палубу на два раза от форпика до ахтерпика и обратно. Сам капитан Николай Петрович Бажин через час будет на борту. Машины, — вынув пробку из переговорного устройства, прокричал Шаликов. — Афанасьич? Шаликов говорит. Привет. Как у вас дела? Затянули? Уже запускаете? Пришли своих чертят — с рулевым познакомлю.
И тотчас пароход дрогнул, в глубине его застучала, заухала, запыхтела, запела машина. Ожил «Командор». Задышал размеренно, глубоко. И нет уже просто железной коробки с громким названием. Каждое звено, надстройка, переборка наполнились живым дыханием. Пароход слегка подрагивал, будто кровь, застоявшись, толчками расходилась по нему, наполняя каждую клеточку ясной силой движения. И от того, что это произошло сейчас, при нем, Алеша чувствовал себя частью «Командора» и через ступни ног ощущал, как в него переливается, заполняет всего гудящая энергия работы.
«Чертята» пришли втроем. Но сначала появился Корытов. Сосредоточенно постоял рядом с рулевым, который добавил сини в белила и теперь размешивал их палкой. Присел на корточки, потом прилег и долго, не мигая, смотрел на тяжелые голубоватые круги, плывущие в ведре. Вздохнул.
— Эт-та, Леш, дорогу надо оставить.
— Чего? — буркнул Алешка, потом удивился: — Какую еще дорогу? Приснилось что-нибудь?
— Можно из досок, — деловито пояснил Корытов. — Эт-та, значит, воздушный переход будет называться. А можно проезже-пешеходную размером в одного человека.
Когда Геннадий был рядом, Алеша не мог разделаться с ощущением неправдоподобности этого человека. Все на нем висело мешком. Делал он что-либо не спеша или суетился торопясь — по времени все равно выходило одинаково. Алеша даже по часам засекал, когда Гена отвечал преподавателю торопливо, со знанием дела или «тянул резину», «плавал» у доски. Двойку он получал или пятерку — разница в длительности ответов была плюс-минус пол минуты. Несмотря на его разухабистый вид, постоянно заспанное лицо, оттопыренные уши, про которые говорили, что на них полотенца можно вешать, жила в Генке хитрая внутренняя размеренность. И Алешка никак не мог ее понять. Нелепая идея пришла ему в голову: «Какой Яле он в бане?»
— Гена, попариться хочешь?
— Пойдем, — оживился Корытов. — Люблю парок. Давай я тебя внизу подожду.
— Зачем? Вот тебе кисть. Сначала мостик выкрасим. Потом капитан придет. Потом ужин. Потом баня. Еще раз ужин. Все.
— Два раза ужин? — Гена успокоился. — Давай. У нас в Аромашево можно и ночью есть. Вот живот у меня заиграет, полезу в подпол, кус сала достану, луку, квасу. Мамка дрыхнет, а я лопаю и книжку читаю. Хорошо, когда про шпионов — больше съешь.
— Ну, начнем? — Алеша подал Корытову кисть. — Красить крест-накрест. Полос не будет. Краска сохнет быстро.
— Все равно дорогу надо. Затопчут, если по свежему пройдут.
А через полчаса появились машинисты. Алексей только на минуту разогнулся, чтобы запомнить, кого как зовут. Высокий — Вадим (Вадик — идет ему больше, решил про себя Алексей), здоровяк в тельняшке и черном берете — Слава (кажется, наш, ишимский: где-то он его видел) и, конечно, — Колёк. Тоже в беретке, тоже в тельняшке, худенький и остроносый. Они прислонились к поручням и снисходительно наблюдали за рулевыми. Гвоздик даже губы поджал, только ноги его, не слушая, приплясывали.
Корытов бросил кисть в банку с водой, крутнулся на месте, поджал под себя по-казахски ноги и медленно вытянул из кармана коробку «Герцоговины Флор». Постучал мундштуком о крышку, озабоченно закурил.
— Левый, который длинней, будет красить с того конца, — указал он папиросой. — Крест-накрест, чтобы полос не было. Ты, — черные бусинки уперлись в Славу. — Вон у той лампы — прожектор называется.
Корытов помедлил, затянулся, выпустил сизое колечко дыма, ловко поймал его шляпой и продолжил:
— А ребетенок, значит, на подхвате. Такие пироги.
В воздухе тоненько забренчал его смех.
Машинисты молча достали «Джебл». Колёк не курил. Он зажмурился, приоткрыл один глаз и на цыпочках обошел рубку. Потом с недоумением развел руками:
— Нету.
— Чего нету? — заинтересовался Гена.
— Ребетенка твоего нету, — сокрушался Гвоздик. — Смылся, пока ты рот разевал. Он какой? Черный, рыжий? И тоже в шляпе?
Алепта подошел к ребятам, выудил сигарету из протянутой пачки, стряхнул табак в консервную банку, что держал Вадик. Повернулся к Славе:
— В Ишиме сейчас яблони цветут…
— Нет еще, — Слава мотнул головой. — Через пару недель. Где жил?
— На Маркса.
— Я у Серебрянки.
— Давно на пароходе?
— Третий год. Уже в помощниках хожу. А они, — он подбородком указал на друзей, — масленщики. Я, понимаешь, земеля, назад было собрался, на Ишиммаш. А тут нефть пошла. Не везет мне.
— Ну, предположим, нефть не пошла, — тенорком взвился Вадик. — Она пойдет, когда мы первую баржу зальем и отбуксируем на Омский нефтеперерабатывающий.
— А почему — не везет? — Алешка вопросительно сдвинул густые темные брови, которые жили, казалось, отдельно от его белобрысой головы. «Такой уродился, бровастенький», — говорила мама. Сдвинул брови и выжидающе замолчал.
Слава крякнул.
— Понимаю, земеля. Хочешь сказать — рунучок на плечо и айда на берег. А спросят меня приятели: какая она, нефть, и где ты, Станислав, шастал, что по усам текло, а в рот не попало? У меня дядья секретари райкомов, кореш в газете корреспондентом. Пока не поручкаюсь с самим Урусовым, домой дороги нет. Семен Урусов у нас в Ишиме воду искал, его бригада в полукилометре от завода стояла. А интереса у меня к буровому делу не было. Фрезеровщик Петуня к ним ушел. Может, вместе нефть и открыли. А что? Мы — ишимские.
— Во дает! — Вадик жирафом выгнулся над другом и принялся собирать и сдувать с берета мусоринки. — Эта на темечко не давит? А эта? Трансциндентальный эмпириокритицизм, гуманизм с анасигоровыми науменами и пифагоровыми финонинами… Все!
Скрестил на груди руки.
— Будет жить. От Славы слава не уйдет!
— Да иди ты, — отмахнулся Станислав. — Покурим?
— Некогда. Капитана ждем.
— Ну, бывайте, — дружно приподнялись береты. — У вас — палуба, у нас — машина. Но если что — зови!
Гвоздик тоже вежливо кивнул: поможем, мол.
Рулевые двинулись вслед за ними: капитан уже поднимался по трапу. Все-таки прозевали они его появление.
— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, — он пожал руки «салажатам», быстро окидывая взглядом каждого и чуть шевеля губами, словно повторяя произнесенное имя.
Было капитану никак не больше тридцати лет. Белокурый, сероглазый, с мягкими чертами слегка курносого лица, полными улыбчивыми губами — ну, никак не походил он на созданный Алешкиным воображением суровый образ прославленного орденоносца. Голос глуховатый, уговаривающий.
— Александр Ионович, что с «Командором»?
— А ничо — кра-асям.
Капитан покосился на «салажат», хохотнул:
— Команда все еще на карантине?
— Уже нет, пообвыкли за полдня.
— Тогда почему «кра-асям»? — передразнил Бажин. — Ну, ну… «Командор» приведем в порядок на марше. И будет у нас на это всего неделя. Завтра в семь ноль-ноль — большой сбор. В семь тридцать — заправка. С двенадцати до пятнадцати личное время для прощанья с Тюменью. В шестнадцать ноль-ноль уходим. Кто из команды отсутствует?
— Нет третьего штурмана, — старпом мял пальцами снятую с головы шапку. — Без Паши в этот раз поедем, Николай Петрович?
Лицо Бажина съежилось.
— Был у него вчера. Согласился на операцию. Но ты же знаешь, Саша, — рак… Новый третий нагонит нас в Хантах.
— Нет еще радиста и кока.
— Радист придет утром. А кока ты опять проглядел, старпом!
И капитан, и Шаликов засмеялись.
— Не расплатиться тебе за рейс. Давно на борту Максимовна.
Анатолий положил руку на плечо растерянного старпома.
— Ну, друг, как же ты так? С нижней командой прошла. В робе.
Алешка переглянулся с Соломатиным — они ничего не понимали. Они тоже кока, вернее, кокшу не видели. Завершался какой-то веселый спор. И, видно, не в пользу Корпикова.
— Товарищ капитан, — Алешка вытянулся в струнку. — Разрешите ночевать на «Командоре».
Капитан задумчиво оглядел ребят, заложил руки за спину, вспоминая свое, давнее, без улыбки сказал:
— Приказываю ночевать на «Командоре».
И к штурманам:
— Александр Ионович, организуй им потом душ. А ты, замполит, — Шаликову, — зайди ко мне с Колей Кольцовым и вот Алексея прихватите. И еще: через сорок минут пойдем к пристани.
Каюта Бажина, со спальней, огромным письменным столом, глубокими креслами по обе стороны, пришлась по душе рулевому. Только вещи он разместил бы немного иначе: стопку бумаги нужно положить слева; вот сюда — карту, и не только Иртышского и Обского бассейнов — атлас всех морей-океанов. Рядом на цветном штативе с подставкой (их из плексигласа выпиливают, мелкой наждачкой и сукном полируют) — встанет колба с юганской нефтью.
Алексей сделал молниеносную корректировку обстановки, расставил среди мебели вошедших, привычно глянул на себя со стороны (а неплохо он тут вписывается в тяжелом узорчатом халате бордово-коричневых тонов, с длинной трубкой в углу рта), взял на заметку нервозность команды. (Вы, чиф, как понимаю, для контраста деревенского увальня взяли? Я полагаюсь на вас, чиф, ценю ваше умение такие корыта в ялики превращать).
— Да, кэп… есть, кэп…
— Новички нервничают, Анатолий Спиридонович, будто их с насиженных мест половодьем сорвало. Будьте их лоцманом. Молодые мужчины ждут от первой навигации самоутверждения. Нужно укрепить их надежды, наполнить паруса свежим ветром выучки. Нефть — это почище индийской корицы и африканских слоновых бивней. Черное золото принесет нам удачу. И — да семь футов нам под килем!
(Ах, да — еще масленщик. Его следует вздернуть на рее за хамство и наградить отпуском за остроумие. Крепкие молодые зубы пригодятся нашей посудине. Такие укусы омолаживают кровь… В путь! Старику Бажину непременно дайте радиограмму. Пусть потешится старый морской волк известием о полученном приказе. Порадуется. Его юнги стали капитанами. Скрывать не будем…)
— Скрывать не буду, — дошел до рулевого глуховатый капитанский голос. — Приказ сегодня получил. Мы будем первыми. Из Шаима нефть возьмет танкер 351, Костя Третьяков его ведет. В Усть-Балыке — мы. В Омск пойдем вместе. Транспарант, товарищи, нужен. Яркий. Громкий.
— Есть! — выдохнул Алексей.
— Ну-ну, какой? Я тут кумекал… Может — «Сибирскую нефть — Родине!» или «Да здравствуют советские геологи!».
— Нет, — торжественно покачался на пятках Алеша. — Надо: «Даешь тюменскую нефть!»
— А что, Николай Петрович, — поддержал его Шаликов. — Здорово! Мостик от революции к нам.
Бажин задумался.
— Очень уж просто… Там будут корреспонденты, начальство…
— Самое то! — усмехнулся старпом. — А на чем писать? Кумача пет.
— Сурик есть. Простыни дашь.
— Простыни? Не… не дам.
— Дашь. Пять штук. На случай брака. Они же не художники.
«Они» — это значит Алексей и Коля.
— Не дам.
— Александр Ионович, — рассердился капитан, — вы почему в день отдыха в облезлой шапке и в зековской фуфайке на судне? Да еще у меня в каюте. А ну, переодеться по форме. Простыни самые новые дадите, чтобы хрустели! Ясно? Плюшкин…
Корпиков выскочил из каюты. Ребята переглянулись, и Алексей от понимающего Колькиного взгляда вдруг ощутил горячий толчок в груди. Будто брел он, уставший, полуночным и пустынным городом, и вдруг знакомое окно вспыхнуло. И ждут его там за освещенными стеклами. II верят в него. А ему есть на кого положиться, раз друг ждет…
— Погоди, Алексей Владимирович, — перехватил капитан их взгляды, и ранние морщинки весело сбежались в уголках капитанских глаз. — Тебе письмо. Какая-то девушка принесла в отдел кадров. А я, понимаешь, еще не знал, где кто. Пригласил бы на «Кохмандор». — Бажин развел руками. — Вот. Держи.
На конверте крупный отцовский почерк. Принесла письмо, наверное, Зиночка. Кто еще? Как чувствовала, что они могут сегодня отплыть.
Алексей ушел в красный кубрик. Присел на деревянный диванчик и, вздохнув, развернул пачку листков.
«Здравствуй, Алеша!
Пишу на институт, предполагая, что письмо передадут тебе друзья. В общежитии и у знакомых оно может затеряться, да и, вполне возможно, ты там не появляешься. Ждал твоей весточки, но, видно, гордячество не позволяет тебе первому написать родителям.
Тот преподаватель, которого ты ударил, написал нам. Мать плакала… Я… да что я… Потом пришло письмо от Зины с припиской комсорга. Все запуталось.
Бесчестье ты допустил или за честь восстал?
Но почему такими методами?
Объясни, сын. Комсомолец — коммунисту. Ты знаешь, что для меня значат эти слова.
Зина писала о твоей работе на заводе. Очень расплывчато намекала на какие-то интересные дела в будущем. Расшифровывать, видно, ты не велел. Хочешь, как всегда, удивить результатом?
Так где ты? Что ты? Каковы планы?
Пиши. Мне кажется, своим молчанием ты проявляешь малодушие. Расти в себе бойца…»
Уже качнулось, сдвинулось с места судно, заплескалась за обшивкой вода, а Алексей все сидел и смотрел в пол мимо листков, расправленных на коленях. Вздохнул, достал из кармана авторучку, непонимающе посмотрел на нее.
Не чувство ли вины холодным скользким голышом перекатывалось в груди все эти дни? Давно нужно было написать родителям, извиниться, объяснить… А что объяснять? И что все ребята на его стороне — ничего еще не значит. Они горячатся, кате и он. И не только из-за пошлой шутки ринулся Алексей на преподавателя. Накопилось у всех. А вылилось у Лешки. Этот Жорик (почему так прозвали Юрия Ларисовича? Ах, да: Юра, Георгий, Жора… Нет, не поэтому). Надоел он всем своими двусмысленностями. Ни одной хорошенькой девчонки на курсе не пропустил, чтобы не сказать какую-нибудь плоскую остроту. (Больной он, что ли?) И все с намеком: встретимся-де на экзаменах. Будто девчонки сейчас же за ним побегут… Вот сволочь!
Пароход, пройдя от судоремонтного завода вверх по Туре, мягко ткнулся в причал. Течение помогло ему плотно прижаться к деревянным брусьям пирса. Соломатин и Пархомович несколько медлительно, но в общем-то грамотно набросили и закрепили швартовые. Перекинули сходни.
Причал пустынен. Если не считать худенькой, нет — этакой тонкой и, подозревалось, крепкой, как моржовый бивень, старушки. Алеша мельком оглядел ее темный сарафан, в мелких коричневых морщинках лицо, руки, твердо сжавшие ручки двух больших спортивных сумок. Перевел взгляд на панораму высокой старой Тюмени, и вновь его потянуло к женскому лицу.
«Сколько же ей лет — 60–70? Едет куда-то старая…»
— Э-гей, матросы, — вдруг пропела она высоким чистым голосом, — помочь матери пришлите.
Алешка повертел взъерошенной головой. А по сходням уже мчался штурман Шаликов.
— Здравствуйте, Настасья Тимофеевна! — закричал он издали. — Нас ждете?
— Вас, Анатолий Спиридонович, кого же еще? — Женщина наклонила его голову и поцеловала в лоб. — Все с Николаем Петровичем ходишь? Не напрокучило?
— Что вы, Настасья Тимофеевна! Мы с ним неразлучны.
У Анатолия блестели глаза, лицо в пунцовых пятнах, будто он получил высокую награду, и вот радость краской прихлынула к щекам.
Капитан вошел в рубку. Надел фуражку.
— Дежурь. Пойду к маме, к бабушке пойду.
А та уже сама уверенно поднималась на мостик, седые прядки волос выбились из-под ситцевого в зеленый горошек платка, как в оправу взявшего тоненькое темное личико. Но зубы проглядывали целехонькими белыми ядрышками орехов. Она обеими руками обхватила выскочившего навстречу внука, припала к его груди, гладила русые завитки, заглядывала с улыбкой в глаза. Будто девчонка на свидание пришла.
— Баушка… — только и выдохнул Бажин, целуя ее в щеки и бережно провожая в рубку.
— Ну, знакомь, знакомь с помощниками, — вроде как отбивалась она, но, видно, по давно заведенному порядку пожала всем руки, бережно оглядывая всякого нового для нее человека. Оглядела взглядом Алешино лицо, повернулась к капитану, шепнула:
— Этот, Коля, мореходству как подарку рад, а душа в небо рвется.
И еще тише, чтобы не слышал рулевой:
— Любимчик? Нет еще? Ничо — всю жизнь вам встречаться. Вот как…
В дверь рубки протиснулись Соломатин и Пархомович:
— Разрешите?
Бабушка улыбнулась.
— Матросы-челядинки хороши. Вот кому судьба морячить, — положила она руку на плечо Сергею.
— А я? — обиделся Соломатин.
— Ты добер молодец, — женщина звонко рассмеялась. — Ловок и силен, да разве на одном месте усидишь?
— Хороший матрос он, — Бажин мягко улыбнулся всем сразу. — Верно, хороший.
Сашка заиграл плечами, толстые губы его расплылись.
Настасья Тшмофеевна осмотрела простое командирское хозяйство, спохватилась:
— На камбузе Максимовна?
— Она.
— Ну-тко, почаевничаем с подружкой. А вас на обед ждем.
— Время уже к ужину.
— Враз и поужинаем.
Застучали по палубе каблуки низеньких туфелек.
Видно было, как она уже там, внизу, заговорила с вынырнувшим откуда-то Колей Кольцовым, и тот потерся щекой о ее плечо.
Перед глазами Алексея будто радуга крылом повела, всплеснула переливчатым разноцветьем. Даже дух затомило. Он потрогал грудь, где должно быть сердце: вроде там встрепенулась славная певучая птица. И это от ее ясного пения хорошо на душе, и будет так всегда, пока чисты помыслы, а значит, удачливы дела.
То в машинном отделении, то в матросском кубрике летал голос Настасьи Тимофеевны, сплетал кружевами знакомые, здешние и какие-то давние, не этих берегов слова.
Обед-ужин женщины готовили вместе. Пошла часть продуктов, привезенных Бажиной. И когда Алексей сел за стол, то не понял выражение лиц друзей, уже начавших есть, а потом сам ошеломленно уставился в миску и стал подольше задерживать во рту каждый глоток борща, будто это могло продлить удовольствие.
Поздно вечером он лежал на своей койке, закинув за голову руки, и вспоминал мамину деревню Березовку под Омском, широкий, поросший травой двор с колодцем посередине. Здесь важно шипели гуси, переваливались вокруг искусственного прудочка утки, за сваленными возле хлева бревнами они с дедом Игнатом находили шампиньоны. Баба Катя потом готовила из них жареху в огромной сковородке прямо здесь же, на летней печурке.
Алексей плохо помнил бабкино лицо. Привозили Алексея летом с младшим братишкой, еще до школы. Но остался в памяти утренний бабкин жест: руки в бока на крыльце, какие-то горячие слова, после которых Начинали метаться по двору дед и мать и ее сестра тетя Шура, привозившая и своих двух ребятишек, Лидку и Леньку… Вечерний запах вымытых половиц и ржаных калачей, благоговейное молчание сельчан, приходивших к бабе Кате заговаривать зубы и всякие болячки.
Он сравнивал этих двух разных женщин — свою сибирячку и Бажину, что родом откуда-то с западных северных морей (словечки у нее такие пропевались), и думал: чем они схожи?
«Отношение ко всему живущему рядом», — сложной фразой решил сам для себя Алеша и успокоился.
В дверь ящеркой проскользнул Колёк и зачастил горячим шепотом в Алехино ухо:
— Пойдем, пойдем, там такое говорят — никогда не слыхал. Ну, давай, — тянул он.
— Куда? — Алеша стал недоверчиво одеваться. — Опять розыгрыш? По носу получишь!
— Ой, Леха, такие слова, не, просто не перескажешь. Я в стихах такое не сложу. Не получится. Пойдем, у капитана послушаем.
— Ну тебя, — Алешка сел на кровать. — Придумал — подслушивать. Нехорошо как-то…
Колёк озадаченно посмотрел на него:
— А песню, когда кто-то поет, хорошо слушать? Мы ж не для подлого. Пойдем, интересной.
Они поднялись на палубу, и Коля поманил его под распахнутое окно капитанской каюты. Оттуда доносился говор. Один голос вроде Николая Петровича, только тон ребячий. Второй женский, певучий. Складный.
— Баушка, баушка, не ходи со мной до Усть-Балыка!
— Как же я, баженый детушка, не пойду? У вас праздник багрецовый. Кто обережет? Не ради красы-басы пойду.
— Баушка, там народу тьма, корреспонденты, начальство. Ну, как тебя с иконкой доглядят! Позор мне, первому капитану. Коммунист! — скажут.
— А я безухмица? Тише воды, ниже травы буду. Впотай в уголочке стану стоять. На нефть идете. Дело новое зачинаете. Оберег должон быть. Дед твой, онежский мореход Андрей Трофимович Бажин, единожды оберег не зачитал, и не вернуло его Бело море. Не хочу жану твою овдовить. Почто ты теперича изверился?
— Знаю, баушка, знаю. А люди как? Засмеют. Найдется дурной.
— Ничо. Слыхали мы мизганье собачье. Товарищи твои найденые? Штурмана, челядинки?
— Надежные. Не ходи, баушка, в Усть-Балык.
— Ох, напрокучил ты мне. Эти речи твои… Ладно уж, сделаю по-твоему. Оберег ополночь прочитаю.
— Люблю я тебя, баушка, не серчай.
— А как обратно пойдете, на Абалакском кряжке встречу. Едь припасу, как во все лета.
— Спасибо тебе, моя хорошая.
Послышался тихий поцелуй.
Алешка покосился на Гвоздика. Тот сидел с вытаращенными глазами. Алексей кивнул, и они, таясь, отползли от каюты. В рубке перевели дух.
— Это что, а?
Алексей пожал плечами, сдвинул брови.
— Она у него верующая?
— А у тебя нет?
— Не знаю, — задумался Коля. — Она давно умерла. Мамина. А у папы не было. Нет, павер-но, была, — поправился, — не знаю…
Желтый щербатый голыш луны замер над берегами. Он будто только вот окунулся там-тут в речную волну, и остались блестки, дорожкой бежали вслед за голышом, запущенным таким ловкачом, что считай лунные блинчики и не счесть их..
Белеют стены Троицкого монастыря, фронтоны бывшего коммерческого училища, ныне школы-интерната, в лимонных полосах деревянных плах мост через Туру. Справа от него в заливной части города темно, хоть и полнолуние. А просто глаз не достает туда, и Алексей только угадывает за грудой домишек, что должно стоять дальше.
На пароходе все залито мягким янтарным светом. Клотик молчит. Два алых огня загорятся на обратном пути, когда они пойдут с нефтью. Два огня ночью, два вымпела заплещутся днем — сигнал об опасном грузе.
Корпиков в своей каюте роется в рундучке, ищет записную книжку. Там у него адрес друга, что работает в Тобольском речном орсе.
— Куда запропала? — недоумевает старпом. — Всю жизнь здесь лежала. Надо же…
Придумал старпом заказать всем парадную форму. Не шутка — первыми пойдут. На виду у всех. Без формы не обойтись, но добыть ее без друга просто невозможно.
— Толя, — стучит он в переборку Шаликову, — ты не спишь?
Но Шаликов не слышит: задумался.
Нет сомнения: в институт он поступит. Морская косточка, соленым ветром просмоленная, не сбить его с курса. И очень даже удачно, что они первую нефть повезут. В такое не сразу и поверишь… А может, и медаль? Явиться бы в институт с медалью! А что?
Анатолий прыжком соскочил с кровати, затанцевал по каюте. Постепенно мысли его приобрели более реальное направление. «Завтра надо собрание комсомольское провести. Обязательства… соревнование… да и с ребятами по душам поговорить надо, собрать их вместе…»
Безмятежно спит Соломатин. Одеяло сползло на пол, обнажив на груди неумелую наколку «ФОРВАРД».
Алеша с Николаем стоят на мостике. Думают каждый о своем. Об училище, об институте, о Зинке, о завтрашнем рейсе, о всяких путях-дорогах. Незримые нити связали их в последние часы, и им кажется, что они знают друг друга и дружат давным-давно.
— Леш, а я ведь осенью в летное поступаю. — Гвоздик застенчиво смотрел на Алешку, будто боялся, что тот сейчас засмеется. — Никому не говорил. Только тебе. Летчиком я буду.
Выбрел из теплой глубины кубрика на палубу Корытов. Посопел, покрутил головой, разыскивая Алексея. Прошаркал ботинками по железным ступенькам, встал рядом, заглянул в лицо, потянул за руку. Осторожно, оглядываясь на Гвоздика, проговорил:
— Напиши обо мне стих, а? Домой пошлю. Ну, что я вроде капитан и плаваю среди нефти и льдов.
— Гена, зачем тебе?
— Для мамки. Пусть порадуется. Мне и мундир ребята обещали дать сфотографироваться. Сегодня я понял, что буду капитаном. И Бажин обещался помочь, если очень хочу. Я жилистый. Только пока все время спать хочется да колбаса свиная спится… Которая домашняя, с чесноком… Напиши, а?
— Ладно уж. Смотри, луна какая.
— Круглая. И ночь как в деревне перед сенокосом: тревожит. У меня уже все тело ломит, зудится: скорей бы ехать. Ох и понесет нас по волнам!
«По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там…» — напевает Бажин. Он тоже роется в рундучке, как старпом. Нет, не роется, а бережно перебирает дедовы реликвии: секстант, карту побережья Белого моря, косынку, толстые цветные карандаши, часы песочные… Все это Настасья Тимофеевна привезла с Бела моря, узнав, что только один из внуков пошел по мореходной линии, да и то далеко в Сибири. Приехала погостить да и осталась насовсем. Куда ей было от баженого-то, любимого?
Бажин раскладывает на широком столе старый мореходный инструмент. Отдельно — плоский, обкатанный морской волной голыш, на котором неизвестный художник нарисовал деда. Смотрит Андрей Тимофеевич спокойно. Густая борода волной спадает на грудь. Смотрит, будто напутствует в трудном предстоящем пути.
Капитан садится в кресло. Прикидывает мысленно весь маршрут, все плесы, яры, перекаты и… команду в разных случаях.
Вот растерянно сжал губы Алексей на коварном Абалакском повороте… прыгнул в воду за упавшим Вадимом Соломатин… неторопливо спускает за ними шлюпку Корытов… на пустынном причале, смущаясь ее слез, утешает маму Коля Гвоздик… один он у нее…
Бажин, сам того не замечая, ставит ребят в разные, случавшиеся ранее, обстоятельства, будто проверяет их. И в общем-то доволен командой.
А над пароходом распростерлась ночь. Над пароходом, над побережьем, над всем огромным тюменским краем. Весенняя, волнующая… Ночь перед первой нефтяной навигацией.
