Великий князъ Василий Иоаннович III ☨ Казань ☨ Псков ☨ Смоленск Орша ☨ Хабар Симский ☨ Последние уделы ☨ Брак с Еленой Глинской Новое боярство ☨ Максим Грек и Вассиан Косой ☨ Старец Филофей Лютер ☨ Быт Московского государства ☨ Болезнь и кончина великого князя

Известие о кончине великого князя Иоанна Васильевича Московского пробудило у всех врагов нашей Родины, особенно же у его зятя, короля Александра, живейшие надежды, что вслед за ней у нас поднимется усобица; рассчитывали на неопытность 25-летнего наследника старого великого князя, пользуясь которой сторонники Димитрия, сына покойного Ивана Молодого, начнут делать попытки добывать последнему великое княжение.

Но надежды эти не оправдались. Василий Иоаннович явился вполне достойным преемником своего отца. Он был проникнут совершенно теми же заветами, как и предки его – московские князья, и отличался ясным пониманием обстоятельств, при которых ему приходилось действовать; при этом, будучи, как увидим, менее счастливым, чем покойный родитель, Василий III благодаря своей необыкновенной твердости и настойчивости всегда с честью доводил до конца задуманное им на благо земли, а потому, невзирая на некоторые неудачи и трудные обстоятельства, успешно продолжал святое дело собирания Русской земли под властью московских государей. Отлично сознавая, что дарование свободы племяннику даст повод всем врагам земли завести тотчас же крамолу и смуту, Василий решил продолжать держать несчастного Димитрия узником, но, не будучи по природе человеком жестоким, он старался скрасить эту неволю тем, что щедро дарил племянника, почему Димитрий и оставил после себя богатейшее имущество в деньгах и драгоценностях, находившееся при нем в месте его заключения.

Вместе с тем Василий решил тотчас же наказать казанского царя Магмет-Аминя, дерзко поднявшегося на нас незадолго до кончины Иоанна III, и весной 1506 года отправил против него на судах войско. Поход этот был неудачен. Наши высадились на берег, построились для боя и пошли под Казань, но татарская конница зашла им в тыл и отрезала от судов; бой кончился полным поражением русских. Получив известие об этом, Василий, нимало не смутясь, в тот же день отдал распоряжение о движении новой сильной рати под Казань, которая подошла туда через два месяца и вновь потерпела полную неудачу. На этот раз казанцы пустились на хитрость: они притворно бежали перед нашими полками и увлекли их за собою на пригородное Арское поле, где в это время как раз была ярмарка, ежегодно собиравшая под Казань торговцев со всего Востока. Русские думали, что казанцы бегут, бросили их преследовать и кинулись на грабеж, которому предавались до ночи.. На рассвете же Магмет-Аминь внезапно двинул свои войска на наших, беспечно расположившихся на ярмарочном поле, и нанес им жесточайшее поражение; при этом были убиты князья Курский и Палецкии. Оставшиеся от погрома бросились на суда и поспешно отступили, преследуемые казанцами, которые были остановлены только близ реки Суры московской конницей, шедшей под начальством доблестного Феодора Киселева.

Всех вернувшихся из похода воевод Василий встретил без всякого гнева; он только сложил главное начальствование над ратью с брата своего Димитрия, проявившего оба раза под Казанью полную неспособность распоряжаться войсками, и тотчас же приказал знаменитому полководцу своего отца князю Даниилу Холмскому готовиться идти в третий поход под Казань. Поход этот, однако, не состоялся: Магмет-Аминь поспешил принести повинную, очевидно, устрашенный настойчивостью и твердостью великого князя; он вернул всех наших пленных и по-старому признал себя подручником Москвы.

Отправив своих послов осенью 1507 года заключить с Казанью мир, Василий вместе с тем двинул свои войска на запад – воевать Литовскую землю. Причины этой войны заключались в следующем: узнав о смерти тестя, король Александр стал сейчас же готовить свои полки к войне с Москвою, рассчитывая на усобицу, которая там поднимется, так как предполагал, как мы уже говорили, что у сидевшего в заключении Димитрия довольно сильная партия. При этом Александр не замедлил известить и ливонского магистра Плеттенберга, что теперь настала самая подходящая пора, чтобы ударить соединенными силами «на неприятеля веры христианской». Плеттенберг согласился с этим, но отвечал, что надо дождаться конца перемирия и наверное узнать, как будут молодые князья управляться в своем государстве, так как он тоже ждет несогласий между ними.

Рассчитывая, что приготовления Литвы к походу страшат Василия и заставят поднять головы всех недовольных им в Московском государстве, Александр послал вместе с тем в Москву послов своих, Глебова и Сапегу, требовать возвратить Литве все наши прежние завоевания для заключения вечного мира. На это бояре московские вежливо, но твердо объявили, что великий князь владеет только своими землями и их не уступит. Вслед за тем Василий послал напоминание Александру, чтобы он не принуждал жену свою королеву Елену Иоанновну к латинству.

В августе 1506 года Александр умер, не оставив после себя детей.

Это навело Василия Иоанновича на мысль, что в своем лице он мог бы соединить как Восточную Русь, так и Западную, притом совершенно мирным путем. Для этого он отправил сестре Елене тайный наказ, в котором говорил, что она может прославить себя навеки этим великим делом, и предложил ей переговорить с епископами, панами, всей радой и земскими людьми об избрании государем на Литве своего брата – московского великого князя. Однако этому мудрому замыслу Василия не суждено было осуществиться. Елена прислала ответ, что королем польским и великим князем литовским уже выбран брат Александра – Сигизмунд.

В связи с этим избранием Сигизмунда в Литве встала сильная смута и усобица.

Ф. Солнцев

Крест и братина

При покойном Александре первое место в Литве занимал некий князь Михаил Глинский, потомок татарского князя, перешедшего вместе с Тохтамышем к Витовту. Этот Глинский родился православным, но, воспитываясь в Германии, принял затем латинство; он много путешествовал, был прекрасно образован и славился большою храбростью и знанием военного дела, которое изучил, прослужив несколько лет в войсках германского императора. Вернувшись в Литву, Глинский снискал себе дружбу Александра, но возбудил против себя своим высокомерием недовольство множества панов. Когда Александр был выбран королем польским, то Глинский получил еще большее значение в Литве, хотя и не носил этого звания. Когда же в 1506 году Александр умер, то литовцы сильно опасались, чтобы Глинский, владевший огромными землями и богатствами, не стал бы искать для себя великого княжения, и поспешили выбрать себе в великие князья брата Александра – Сигизмунда, не снесясь вовсе с поляками, которые очутились вследствие этого в необходимости избрать себе в короли того же Сигизмунда, чтобы не расстаться с Литвой.

Великий князь Василий Иоаннович Царский титулярник

Первым делом литовских панов после избрания Сигизмунда было, разумеется, постараться возбудить в последнем холодность и недоверие к Глинскому, чего они скоро и достигли. Но властолюбивый Глинский отнюдь не желал мириться со своим новым положением. Между тем Сигизмунд, человек смелый, предприимчивый и коварный, вступив на престол, стал тотчас же деятельно готовиться к борьбе с Москвой, не желая упускать благоприятного, как казалось ему, времени, наступившего после двух наших неудач под Казанью, и рассчитывая на содействие со стороны Крыма, где в это время верный друг Иоанна III – Менгли-Гирей – сильно одряхлел, а все дела вершили его алчные до наживы сыновья, причем походы Василия под Казань на пасынка Менгли-Гиреева – Магмет-Аминя – возбудили и старого крымского хана против нас. Послав подговаривать крымцев и ливонцев собраться против Москвы, Сигизмунд отправил Василию Иоанновичу послов с извещением о своем вступлении на престол и с новым требованием возвращения Литовских областей, взятых Иоанном III.

Но в это время как раз, благодаря твердости Василия, в Москву уже прибыли казанские послы с просьбою о мире, и наши бояре дали послам Сигизмунда обычный ответ, что великий князь чужих земель и вотчин не держит, а только свои: «Чем нас пожаловал и благословил отец наш, князь великий, и что нам дал Бог, а от прародителей наших и вся Русская земля наша отчина». К этому ответу было прибавлено, что перемирие покойным великим князем было заключено с Александром, «а с Сигизмундом королем нам перемирия не было. Если же Сигизмунд хочет с нами мира и доброго согласия, то и мы хотим с ним мира, как нам будет пригоже». Затем Сигизмунду было послано подтверждение и о том, чтобы он берег вдовую королеву Елену Иоанновну и отнюдь не принуждал бы ее к латинству.

Получив этот ответ, Сигизмунд удвоил усилия, чтобы возбудить против нас ливонцев и крымцев, причем, посылая последним большое количество золота, он не устыдился раболепно испросить у Менгли-Гирея ярлык не только на те земли, которыми владел: Киевскую, Волынскую, Подольскую и Смоленскую, но и на те западнорусские города, которые уже были за Москвой: Чернигов, Новгород-Северский, Курск, Путивль, Брянск, Мценск, а также и на Новгород Великий, Псков, Рязань и Пронск.

Однако все замыслы Сигизмунда не удались. Ливонцы, видя, что в Москве дела идут хорошо, от войны отказались; крымцы ограничились небольшими набегами на наши владения, а в самой Литве скоро встала страшная смута, которую поднял Глинский. Он несколько раз жаловался Сигизмунду на своих врагов, но, не найдя у него управы, сказал королю: «Ты заставляешь меня покуситься на такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем», – после чего завел пересылку с Москвой; затем он неожиданно напал на своего главного врага, пана Заберезского, убил его и, удалившись в восточные области Литовского княжества, стал покорять их под свою власть, потянув при этом за собой и многих русских, в том числе князей Мстиславских и Друцких, чтобы перейти на сторону Москвы.

Этими благоприятными обстоятельствами, разумеется, не замедлил воспользоваться Василий Иоаннович, войска которого начали воевать литовские пределы со стороны Смоленска.

Так началась первая война с Литвой во время его великого княжения. Она продолжалась два года, в течение которых Сигизмунд, видя, что хотя решительных сражений и не было, но дела складываются не в его пользу, тщетно пытался поднять против Василия его брата Димитрия Иоанновича Углицкого; затем он прислал в Москву своих послов с предложением вечного мира, так как ему необходимо было заняться подавлением внутренних усобиц.

Василий охотно пошел навстречу этому предложению и по заключенному между ними вечному миру Сигизмунд навсегда уступал Москве все приобретения в Западной Руси, сделанные Иоанном III.

Таким образом, благодаря своей твердости Василий заключил мир с Литвой по всей своей воле и закрепил за Москвой все огромные завоевания его отца.

Но этот вечный мир с Литвой был, конечно, только временным перерывом борьбы и притом на короткий срок, что отлично сознавал Василий; он понимал, что Сигизмунд употребит все свои усилия, чтобы отторгнуть от нас новоприобретенные владения, после того как оправится от смуты, поднятой Глинским. Поэтому государь не переставал зорко следить за всем происходящим в Литве и усиленно готовился к продолжению борьбы.

Вместе с этими приготовлениями к новой войне с Литвою Василий должен был заниматься и другими важными делами, из коих на первом месте стояли отношения с Крымом. Отношения эти, как мы видели, начали сильно портиться: Менгли-Гирей впал в дряхлость, а угодничество и богатые дары Сигизмунда пришлись очень по сердцу его сыновьям и всем крымским мурзам. Они быстро поняли, что для них будет выгоднее всего торговать своей дружбой с обоими соперниками – Москвой и Литвой, брать с обоих богатые дары и, вероломно нарушая договоры, нападать при каждом удобном случае на пограничные области то того, то другого государства. Таким образом, с этого времени Крым надолго делается настоящим разбойничьим гнездом, добраться до которого через степи и Перекопскую насыпь в те времена было невозможно, почему московским государям и пришлось защищаться от внезапных набегов этих хищных татарских орд устройством по границе сильных укрепленных линий, наподобие тех, какие были возведены на Руси против печенегов еще во времена святого Владимира, и вместе с тем, по возможности, стараться жить в мире с крымскими ханами, не тратя, однако, на это больших средств и не позволяя татарам чрезмерно заноситься в своих требованиях.

Эта трудная и неблагодарная задача лежала тяжелым бременем на Василии Иоанновиче во все время его великого княжения.

Летом 1507 года крымцы, несмотря на существовавший союз с нами, произвели как бы без ведома Менгли-Гирея неожиданный набег на Белевские, Одоевские и Козельские места и увели с собой богатейшую добычу и множество полона. Но московские воеводы пустились за татарами вслед, нагнали их на реке Оке и нанесли сильное поражение, отняв всю добычу.

Такие разбойничьи нападения крымцев на наши украины не мешали им считать себя по-прежнему в союзе с нами и нагло выпрашивать огромные подарки.

Обыкновенно их послы привозили в Москву множество грамот от всех царевичей и царевен, которые слали тяжелые поклоны с легкими поминками (подарками), а себе требовали тяжелых поминков. Так же нагло обращались и с нашими послами в Крыму хищные татарские царевичи и мурзы.

Отправляя своего посла, знатного боярина Морозова, к Менгли-Гирею, Василий писал хану, что если Морозов потерпит такое же насилие и бесчестие, как его предшественник Заболоцкий, то впредь будут посылаться в Крым не бояре, а молодые люди. При этом Морозову был дан наказ: «Если станут у него просить какой пошлины, то ему пошлину никому ничего не давать, кроме того, что с ним послано от великого князя в поминках».

Сохраняя по возможности добрые отношения с Крымом, Василий склонился на усиленные ходатайства старого Менгли-Гирея освободить его пасынка Абдыл-Летифа, заточенного при Иоанне III за неисправление, и дал ему город Юрьев, причем обязал его клятвенной грамотой быть верным слугой Москвы и без ее ведома не выезжать из пределов государства.

На предложение же Менгли-Гирея идти воевать для него Астраханское царство Василий ответил вежливым, но решительным отказом. Так были установлены на время отношения с Крымом.

По окончании войны с Литвою ливонские немцы тоже прислали в 1509 году в Москву бить челом о перемирии, которое и было заключено с ними новгородскими и псковскими наместниками на 14 лет.

Таким образом, через четыре года после вступления своего на прародительский престол Василий Иоаннович заставил всех своих соседей встать в такие отношения к Москве, какие он признавал полезными для своего государства.

Вместе с этим он приступил к большому русскому домашнему делу, которое не было еще совершено его предками при собирании земли, а именно к присоединению вольного города Пскова к Московскому государству. Мы видели, какие огромные заслуги имел в своем прошлом Псков, являясь всегда мужественным защитником православия и русской народности против немцев, литовцев и чуди; мы видели также, насколько в более выгодную сторону отличались все псковские порядки от новгородских и как всегда псковичи были верны московским князьям.

Эта огромная заслуга Пскова нашла себе, разумеется, справедливую оценку и в Иоанне III, который, присоединив Новгород, оставил Пскову всю его старину. Но, конечно, небольшая независимая область могла существовать самостоятельно рядом с могущественным Московским государством лишь до тех пор, пока с ее стороны не было дано московскому великому князю повода к изменению ее древних, уже отживших порядков.

Повод этот явился в княжение Василия. На беду Пскова, последнее время его самостоятельности сопровождалось сильными распрями и смутами. Как прежде в Новгороде, так и во Пскове вечем овладела чернь – «худые мужики-вечники»; правосудие упало, лихие люди оставались безнаказанными, и пошло хищение общественных денег, о чем ранее никогда не было слышно; кроме того, псковичи начали ссориться с великокняжеским наместником князем Репнею-Оболенским, присланным к ним в начале 1509 года. Когда осенью того же года Василий Иоаннович прибыл в Новгород, то получил от Оболенского жалобу, что псковичи держат его нечестно. Вслед за этой жалобой прибыли в Новгород псковские посадники и бояре и, поднеся по обычаю дары великому князю, стали в свою очередь жаловаться на Репню-Оболенского. Чтобы разобрать это асао, великий князь отправил во Псков князя Петра Васильевича Великого и дьяка Далматова и приказал им: выслушать порознь князя Оболенского и псковичей, а затем помирить их. Но посланники донесли ему, что псковичи с наместником не мирятся, а просят другого.

Тогда Василий вызвал к себе в Новгород Оболенского и псковских посадников, сам разобрал это дело и, признав, что виновны в нем псковичи, а не его наместник, положил опалу на посадников: он велел их схватить и раздать детям боярским по подворьям. Устрашенные посадники и другие псковичи стали бить челом Василию, что сознают свою вину, и просили, чтобы государь пожаловал отчину свою, Псков, устроил, как ему, государю, Бог известил.

Вид развалин и каменной городской стены в Пскове. Литография И. Селезнева

На это челобитье Василий объявил им через бояр свою волю: «Вечевой колокол свесите, чтобы впредь вечу не быть, а быть во Пскове двум наместникам, и по пригородам быть также наместникам; государь сам хочет быть во Пскове, помолиться Святой Троице и всему указ чинить, как судить наместникам во Пскове и по пригородам…».

Известие об участи посадников привело жителей Пскова в ужас. Они собрали вече и стали думать: «ставить ли щит против государя» и приготовляться к обороне, или, памятуя крестное целование, что нельзя на него поднять рук, подчиниться его воле. Последнее мнение взяло верх. Скоро прибыл во Псков великокняжеский дьяк Третьяк-Далматов, собрал вече и передал на нем требование Василия относительно колокола и наместников. Делать было нечего. Псковичи горько плакали, прощаясь со своими старыми правами, бросались друг другу на шею и обливались слезами, а на рассвете другого дня в последний раз по звону своего колокола собрались на вече и держали Далматову такое слово: «В летописях наших написано, с прадедами, дедами и с отцом великого князя крестное целование положено, что нам, псковичам, от государя своего великого князя, кто бы ни был в Москве, не отойти ни в Литву, ни к немцам; отойдем в Литву, или к немцам, или станем жить сами собой без государя, то на нас гнев Божий, голод, огонь, потоп и нашествие поганых; на государе великом князе тот же обет, какой и на нас, если не станет нас держать в старине; а теперь Бог волен, да государь в своей отчине городе Пскове, и в нас, и в колоколе нашем, а мы прежней присяги своей не хотим изменять и на себя кроволитие принимать, мы на государя рук поднять и в городе запереться не хотим; а хочет государь наш, князь великий, помолиться Живоначальной Троице и побывать в своей отчине во Пскове, то мы своему государю рады всем сердцем, что не погубил нас до конца».

После этой речи, полной достоинства и скорби, вечевой колокол был снят; через несколько дней прибыли во Псков московские воеводы, которые привели жителей к присяге, а затем и сам Василий. Жители вышли ему навстречу за три версты от города и ударили челом в землю. Василий вежливо спросил их о здоровье. «Ты бы государь наш, князь великий, царь всея Руси, здрав был», – отвечали они ему.

После этого Василий поехал помолиться к Святой Троице, а на другой день отдал распоряжение о переводе 300 самых влиятельных семей в Москву. Это было, очевидно, сделано, чтобы предупредить те крамолы, которые так долго шли в Новгороде после присоединения его Иоанном III и окончились только тогда, когда была принята такая же мера – вывод всех влиятельных и недовольных людей в Московские волости.

Действительно, мера эта оказалась очень разумной.

Присоединение Пскова к Москве обошлось без капли крови и без единой казни и не вызвало никакой крамолы в будущем. Василий прожил в городе четыре недели, устраивая в нем новое управление, и выехал в Москву, оставя своими наместниками бояр Григория Морозова и Ивана Челяднина, при дьяке Мисюре Мунехине, а в виде засады или гарнизона – 1000 московских боярских детей и 500 новгородских пищальников.

«Так, – говорит летописец, – исчезла слава псковская». По его мнению, эта беда постигла псковичей «за самоволие и непокорение друг другу, за злые поклепы и лихие дела, за кричанье на вечах; не умели своих домов устраивать, а хотели городом управлять».

Б. Кузнецов. Молитва

Проявив необходимую твердость, чтобы слить Псковскую землю с остальными частями Московского государства, Василий, желая сделать удовольствие псковичам, выбрал из них 12 старост, которые должны были судить вместе с московскими наместниками и тиунами во Пскове и пригородах.

Эти наместники и их пристава ознаменовали себя скоро великими неправдами и хищениями. Когда слух об этом дошел в 1511 году до Василия, то он, как человек высокосправедливый, тотчас же сместил Морозова и Челяднина и прислал князей Петра Великого и Семена Курбского. Умный же дьяк Мисюрь Мунехин, искренно привязавшийся к отчине святой Ольги и принесший ей, как увидим, немало добра, остался в ней до своей смерти, случившейся в 1528 году.

Вечный мир, заключенный между Москвой и Литвой в 1509 году, как и следовало ожидать, продолжался недолго. Начались взаимные жалобы на пограничные обидные действия; вместе с тем Сигизмунд настоятельно требовал, чтобы Василий выдал ему Михаила Глинского. Василий, конечно, на это не соглашался, а Глинский зорко следил из Москвы за всеми действиями Сигизмунда и побуждал великого князя деятельно готовиться к новой войне. Со своей стороны и Сигизмунд употреблял все усилия, чтобы поссорить нас с Крымом и наконец достиг этой цели. В 1510 году знаменитая ханша Нур-Салтан, жена престарелого Менгли-Гирея Крымского, приехала в Московское государство, чтобы навестить своих сыновей от первого брака своего с бывшим казанским царем Ибрагимом – Магмет-Аминя Казанского и Абдыл-Летифа, и была принята Василием с большим почетом. Прожив около года в Казани, Нур-Салтан вернулась в Москву, где прожила шесть месяцев, и рассталась с Василием, уверяя его в глубокой преданности своих сыновей и второго мужа – Менгли-Гирея.

Вероятно, старая ханша была вполне искренна, но за ее отсутствие дела в Крыму сильно изменились. Сигизмунд убедил Менгли-Гирея и его сыновей окончательно перейти на сторону Литвы, обязавшись ежегодно платить хану дань в 15 000 червонцев; за это крымцы без объявления войны должны были произвести внезапное вторжение в наши пределы. Этот тайный договор был приведен в исполнение немедленно: в мае 1512 года огромные полчища крымцев, предводимые сыновьями Менгли-Гирея, появились в Белевских и Одоевских областях, предаваясь всюду неслыханным злодействам. Однако, несмотря на то, что нападение было совершено неожиданно, оно не застало нас врасплох. Полки наши в это время постоянно находились в пограничных областях, только сменяя друг друга по очереди. Знаменитый воевода князь Даниил Щеня, а за ним и другие тотчас же выступили против татар, и последние, успев опустошить одну только Рязанскую землю, не замедлили поспешить уйти в Крым.

Портрет короля Сигизмунда III

Вслед за тем государь послал усовещивать Менгли-Гирея за это разбойничье нападение. Тот отвечал, что царевичи воевали Русскую землю без его ведома; последнее могло быть справедливым, но, во всяком случае, с 1512 года столь выгодный для Москвы союз с Крымом, заключенный Иоанном III, порвался уже окончательно и навсегда.

При этом в Москву не замедлили, конечно, прийти сведения от ее крымских доброхотов, что разрыв Менгли-Гирея с нами был делом рук Сигизмундовых. Вместе с тем и из Литвы пришли известия о страшных оскорблениях, которым подверглась там, очевидно с ведома Сигизмунда, вдовствующая королева Елена Иоанновна; она жаловалась брату, что виленский воевода Николай Радзивилл вместе с Трокским не только не пустили ее ехать по своим делам в город Бреславль, но насильно вывели ее из православной церкви, взявши за рукава, говоря, будто она хочет ехать со своей казной в Москву, после чего стали держать ее в неволе. Василий немедленно послал по этому поводу запрос Сигизмунду, но вскоре пришла весть о том, что Елена внезапно скончалась в своем заключении. По собранным Михаилом Глинским справкам по этому делу, изложенным им в особой выписке, поданной государю, виновником ее смерти был тот же виленский воевода Николай Радзивилл, подкупивший ее людей, чтобы они подсыпали ей в кушанье лихое зелье.

Николай III Радзивилл, виленский староста в начале XVI в.

Несколько раньше этого младший брат Василия Симеон Калужский, человек пылкий и необузданный, тяготясь положением подданного своего старшего брата и мечтая о старых удельных порядках, хотел передаться Литве и завязал с ней пересылку. Великий князь узнал про это вовремя, хотел было заточить его, но потом снизошел на принесенное раскаяние и просьбы митрополита и ограничился тем, что переменил у него всех бояр, так как, несомненно, старые бояре были виновны в пересылке молодого Симеона Калужского с Сигизмундом. Все это вместе взятое должно было, конечно, привести Василия к разрыву с Литвой, причем обстоятельства для нас складывались весьма благоприятно: великим магистром Немецкого, или Тевтонского, ордена был в это время родной племянник Сигизмунда – Альбрехт, сын маркграфа Аншпах-Байретского; не желая уступать дяде земель Прусской и Поморской, которые тот от него требовал, он готовился к войне с ним; поэтому и ливонские немцы, зависевшие от Немецкого ордена, также должны были объявить войну Сигизмунду.

Наконец Михаил Глинский, пылая ненавистью к Сигизмунду и отлично зная все европейские дела, убедил Василия войти в союз с германским императором Максимилианом, который хотел добывать Венгерское королевство, где сидели брат и племянник Сигизмунда, и поддерживать Немецкий орден против притязаний Польши на Прусские и Поморские земли.

Скоро Василий узнал, что король польский готовит свои полки к походу и побуждает Менгли-Гирея совершить одновременное наступление в русские пределы со стороны Крыма. На собранной по этому поводу великокняжеской думе решено было предупредить замыслы Сигизмунда и начать самим военные действия против него. Василий послал ему «складную грамоту», в которой, перечислив все знаки его непримиримой вражды к Русской земле, складывал с себя крестное целование, данное при заключении вечного мира, и закончил ее следующими словами: «Взяв себе Господа в помощь, иду на тебя и хочу стоять, как будет угодно Богу; а крестное целование снимаю».

Вслед за тем войска наши выступили в поход. Находившиеся при этом в Москве ливонские послы доносили Плеттенбергу, что никогда Москва не имела многочисленнейшего войска и сильнейшего огнестрельного наряда и что великий князь, пылая гневом на короля, сказал: «Локоле конь мой будет ходить и меч рубить, не дам покоя Литве». Сам государь предводительствовал ратью и покинул Москву с братьями Юрием и Димитрием и зятем своим, мужем сестры Евдокии – крещеным татарским царевичем Петром; при нем находился, разумеется, и Михаил Глинский. Главными воеводами были князья Даниил Щеня и Репня-Оболенский. Войска шли прямо на Смоленск, который решено было взять приступом. Приступ этот, однако, не удался и, несмотря на все усилия великого князя взять город, в марте 1513 года он должен был вернуться в Москву, не достигнув своей цели. Но неудача эта отнюдь не поколебала его решимости во что бы то ни стало овладеть Смоленском.

14 июня того же 1513 года государь вторично выступил в поход; когда воевода князь Репня-Оболенский и окольничий Сабуров подходили к Смоленску, их встретил впереди городских валов сидевший в Смоленске наместник Сигизмунда Юрий Соллогуб со всеми своими войсками; он вступил с нами в битву, но потерпел решительное поражение и сел затем в осаду. Получив весть о победе, Василий поспешил к Смоленску и сам руководил действиями войск; осада, однако, и на этот раз была неудачна: что московские пушки разрушали днем, то жители заделывали ночью и, несмотря на частые предложения о сдаче, упорно отказывались от нее. В ноябре Василий отступил и вернулся домой, но и эта вторая неудача также совсем не повлияла на его решение непременно взять Смоленск.

Летом 1514 года государь опять выступил со всеми своими войсками к Смоленску и 29 июля вновь начал его осаждать. На этот раз дела пошли успешнее. Действием всего пушечного наряда распоряжался пушкарь Стефан; он удачно ударил из огромной пушки по городу, причем пущенное им ядро разорвало крепостное орудие и перебило много смолян; затем он выстрелил по городу мелкими ядрами, окованными свинцом, которые нанесли еще больше потерь жителям. Когда Стефан ударил по городу третий раз, то смоленский владыка Варсонофий вышел на мост и стал бить челом великому князю и просил срока до следующего дня.

Но Василий срока не дал, а велел продолжать пальбу изо всех пушек. Скоро городские ворота отворились; из них вышел Варсонофий в полном облачении и с крестом, вместе с наместником Соллогубом, панами и черными людьми. Подойдя к ставке великого князя, они держали ему такое слово: «Государь князь великий, много крови христианской пролилось, земля пуста, твоя отчина; не погуби города, но возьми его с тихостью». Василий подошел под благословение владыки, пригласил Соллогуба и других именитых людей к себе в шатер, а черным людям приказал возвратиться в город. 30 и 31 июля жителей приводили к присяге, а 1 августа последовал торжественный въезд государя в древнюю отчину русских князей, бывшую в течение последних 110 лет под властью Литвы.

«Божиею милостью радуйся и здравствуй, православный царь Василий, великий князь всея Руси, самодержец на своей отчине, городе Смоленске, на многие лета!» – приветствовал его в соборной церкви владыка Варсонофий.

После обедни государь отбыл на княжеский двор и сел на своем месте; он ласково спросил прибывших сюда знатных смолян о их здоровье и предложил сесть, после чего смоленским князьям, боярам и горожанам объявил свое жалованье – уставную грамоту, назначив им в наместники боярина князя Василия Васильевича Шуйского. Затем все были приглашены к обеду, после которого каждый получил богатые дары. Бывшему королевскому наместнику Соллогубу и его сыну Василий сказал: «Хочешь мне служить, и я тебя жалую, а не хочешь, волен на все стороны». Соллогуб просил разрешения ехать к королю и был отпущен; но как только он прибыл к Сигизмунду, то последний в страшном гневе за потерю Смоленска приказал ему отрубить голову как изменнику.

Кроме Соллогуба, государь предложил и всем остальным служилым королевским людям остаться служить ему; многие из них согласились и получили по два рубля денег и по сукну; те же, которые хотели вернуться к королю, были отпущены и получили сверх того по рублю, деньги по тем временам, когда целая изба стоила от 30 до 50 копеек, весьма большие.

Н. Самокиш. Пушкарь

Устроив дела в Смоленске, великий князь выступил в обратный поход к Дорогобужу. Но воевод с войсками послал на запад, чтобы прикрыть Смоленск от короля: в Орше был оставлен Михаил Глинский, а к Борисову, Лруцку и Минску были также двинуты наши отряды.

В это время и сам Сигизмунд выступил из Минска к Борисову; он был уверен одержать успех над московскими отрядами, так как рассчитывал на содействие своего недавнего заклятого врага – Михаила Глинского!

Дело в том, что этот властный человек никак не мог помириться с тем почетным, но вполне подчиненным положением, которое он занял при московском государе, и мечтал, что после взятия Смоленска, под которым он, несомненно, оказал большие услуги, в награду за них государь отдаст ему этот город на правах удельного князя под властью Москвы. Имеется даже известие, что после взятия Смоленска Глинский будто бы сказал Василию Иоанновичу: «Нынче я дарю тебе Смоленск; чем ты меня отдаришь?», и что на это государь отвечал ему: «Я дарю тебе княжество в Литве». Конечно, великий князь, отлично зная нрав Михаила Глинского, мог ответить ему только таким образом, так как отдать драгоценный Смоленск, древнее русское достояние и ближайшую теперь крепость к враждебной Литве, в почти независимое владение такому честолюбивому и сомнительной верности человеку, каковым являлся Глинский, было бы величайшей ошибкой.

Очевидно, под влиянием обманутых надежд Глинский и решил предать Василия Сигизмунду, чему последний был очень рад, также хорошо зная, каким опасным человеком был Глинский, и понимая, что его гораздо выгоднее иметь на своей стороне.

Переславшись с королем, Глинский тайно покинул вверенный ему московский отряд и побежал литовцам навстречу. Но один из его слуг в ту же ночь прискакал к соседнему московскому воеводе Михаилу Голице, который сообща с другим воеводою, Челядниным, успел перенять дорогу Глинскому и захватить его. После этого его немедленно доставили к великому князю в Лорогобуж. Здесь был произведен обыск у беглеца, и найденное письмо Сигизмунда послужило явной уликой его измены.

Государь приказал заковать его в железо и отправить в Москву; своим же воеводам он велел двинуться против наступавшего короля, войска которого шли под главным начальством великого литовского гетмана князя Константина Острожского. Этот Константин Острожский, человек русский и православный, начальствовал, как мы помним, над литовской ратью в битве под Ведрошем, выигранной нами, и попал в плен к Иоанну III, которому вскоре присягнул на верность, после чего получил большие земельные владения. Однако он не мог забыть привольной панской жизни в Литве и, пользуясь своей свободой, бежал при удобном случае из Русской земли. Теперь за добро и за ласку, оказанные ему Москвой, он шел на нее войной во главе латинского воинства короля.

Обе рати сошлись близ Орши: русские стали на левом берегу Днепра, литовцы – на правом. Константин Острожский завел переговоры с нашим главным воеводою боярином Челядниным о мире, но в это время тайно навел мост в 15 верстах и стал переправлять свои войска на наш берег. Когда Челяднину донесли, что половина литовской рати уже перебралась, почему и наступило время ударить на нее всеми силами, чтобы разбить раньше, чем переправится другая ее половина, он самоуверенно отвечал: «Мне мало половины: жду их всех и тогда одним разом управлюсь с ними».

Вслед за тем литовские войска перешли реку, устроились для боя, и началось кровопролитнейшее сражение, которое к вечеру окончилось ужасным поражением русских.

По одним сведениям, главные московские воеводы Челяднин и князь Булгаков-Голица не хотели из зависти помогать друг другу; по другим – Константин Острожский употребил хитрость: отступил притворно, навел русских на пушки и в то же время зашел им в тыл. Как бы то ни было, такой блестящей победы литовцы никогда не одерживали над русскими: они гнали, резали и топили их в Днепре, усеяли телами все окрестные поля и захватили огромнейший полон: Челяднина, Булгакова-Голицу и 6 других воевод, 37 князей, более 1500 дворян, все знамена, пушки и обоз – одним словом, вполне отомстили нам за свое Ведрошское поражение.

Сигизмунд оковал тяжелыми цепями Челяднина и главных воевод и подверг всех взятых в плен суровому заключению, причем часть из них он послал затем в подарок папе и другим европейским государям. Всюду рассылая радостные известия о своем успехе, он мечтал, что скоро вернет обратно Смоленск и нанесет ряд других поражений Москве. Тогда же, вероятно по его заказу, была исполнена великолепная картина художником-очевидцем боя, находящаяся ныне в городском музее города Бреславля в Германии. На ней изображено последствие выстрела из польской пушки: часть наших всадников, увлекаемая испуганными лошадьми, срывается с обрывистого берега в воду и тонет; их преследуют польские гусары, вооруженные длинными копьями и щитами; другие русские всадники бесстрашно подскакивают вплотную к польским орудиям и в упор выпускают свои стрелы в пушкарей, закованных в броню; несколько позади виден русский военачальник из боярских детей, делающий знак рукою своим воинам; все изображение чрезвычайно любопытно, так как с полной достоверностью показывает нам во всех подробностях строй, вооружение и одежду русских во время битвы под Оршею.

Однако Сигизмунд ошибся. Торжество его ограничилось одной только Оршинской победой, и других вредных последствий, как увидим, она нам не принесла.

Узнав о поражении нашем под Оршей, смоленский владыка Варсонофий, только что приветствовавший Василия Иоанновича в его древней отчине и присягнувший ему, послал к Сигизмунду своего племянника с письмом, в котором говорил: «Если пойдешь теперь к Смоленску сам или воевод пришлешь со многими людьми, то можешь без труда взять город». Но смоленские бояре и простые люди хотели остаться за Москвой и сообщили великокняжескому наместнику князю Василию Васильевичу Шуйскому об измене Варсонофия. Этот Василий Васильевич Шуйский был человеком решительным; он тотчас же схватил изменника-владыку вместе с соумышленниками и посадил под стражу, а когда к городу подошел Константин Острожский только с шеститысячным отрядом, надеясь захватить Смоленск благодаря сочувствию жителей, то он и его воины были поражены страшным зрелищем: они увидели висевшими на смоленских стенах всех изменников, причем на них были и все подарки, недавно полученные от великого князя Василия Иоанновича; кто получил соболью шубу, тот был и повешен в этой шубе; кто получил серебряный ковш или чару, тому они тоже были привязаны на грудь; только один Варсонофий из уважения к его сану был оставлен в живых. Эта решительная мера подействовала, разумеется, на остальных смолян самым отрезвляющим образом, если в некоторых из них и шевелилось желание передаться королю. Константин Острожский тщетно посылал к ним грамоты с предложением передаться Литве и тщетно же делал приступы к городу; все горожане бились крепко и без лести; когда же он решил отступить, то Шуйский с московскими ратными людьми и смолянами вышел из города, чтобы преследовать его, и взял значительную часть обоза.

Этим закончились наступательные движения литовцев после их победы под Оршей; вслед за тем обе стороны надолго прекратили военные действия. Москва, очевидно, нуждалась в отдыхе, а в Литве, несмотря на блестящий успех под Оршей, королю не было никакой возможности собрать необходимое количество войска, так как своевольным панам война уже надоела, и мало кто из них хотел идти под королевские знамена. Вот что, между прочим, писал по этому поводу Литовской раде киевский воевода Андрей Немирович: «Крымский царевич прислал ко мне с известием, что он со всеми людьми своими уже на этой стороне реки Тясмина, и требовал, чтобы я садился на коня и шел бы вместе с ним на землю Московскую; в противном случае он один не пойдет на нее. Я писал к вашей милости не раз, чтобы вы научили, как мне делать; но до сих пор вы мне не отвечали… Писал я к старостам и ко всем боярам киевским, чтобы ехали со мной на службу господарскую; но никто из них не хочет ехать…».

Несколько деятельнее литовских панов служили Сигизмунду его крымские друзья за ежегодную дань в 15 000 червонцев. Когда в 1515 году умер Менгли-Гирей, то его наследник Магмет-Гирей прислал в Москву посла с упреком, что великий князь нарушил с ним договор и без позволения Крыма взял Смоленск: «Ты нашему другу королю недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали (Смоленск), ты взял от нас тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие города, которые к нам тянут – Брянск, Стародуб, Почеп, Новгород-Северский, Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощ, отец наш, великий царь, твоему отцу дал. Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то помоги нам казною, пришли нам казны побольше…». Затем хан требовал кречетов и других драгоценностей. Московский же доброхот, крымский мурза Аппак писал великому князю: «У тебя хан просит восемь городов, и если ты ему их отдашь, то другом ему будешь, а не отдашь, то тебе другом ему не бывать: разве пришлешь ему столько же казны, сколько король посылает, тогда он эти города тебе уступит. А с королем им друзьями как не быть? И летом и зимою казна от короля, как река, беспрестанно так и течет, и малому, и великому, всем уноровил…».

Вместе с этими наглыми требованиями крымцы не переставали грубо обращаться с нашими послами; в 1516 году они опустошили Рязанскую украину, а в 1517 году 20 000 татар появились в Тульских окрестностях. Но здесь князья Одоевский и Воротынский нанесли им жесточайшее поражение и всех истребили; одновременно с этим и другой татарский отряд был разбит под Путивлем. Вслед за тем Василий Иоаннович собрал Боярскую думу и предложил ей высказаться, нужно ли после этого продолжать сношения с Крымом или вовсе порвать их. Дума, однако, решила на том, что продолжать сношения нужно, чтобы удержать хана от прямого разрыва с Москвой.

Война с Литвой привела Василия Иоанновича к оживленным сношениям с магистром Немецкого ордена маркграфом Альбрехтом; как мы видели, он хотел воевать с дядей своим Сигизмундом и сдерживал ненависть против нас подчиненного ему Ливонского ордена, магистр которого, известный нам Плеттенберг, воевал с войсками Иоанна III и сознавал, какую страшную опасность представляет для его владений усиление Москвы, где русские люди громко выражали, что город Рига построен на их земле.

Иначе смотрел на Москву Альбрехт Прусский и смиренно бил челом чрез послов Василию Иоанновичу: «Чтобы великий государь меня жаловал и берег и учинил меня с собой в союзе». По договору, заключенному в Москве в 1517 году, Альбрехт должен был выставить 10 000 пехотинцев и 2000 всадников, за что просил от нас на содержание ежемесячно 60 000 немецких золотых, кроме того, что понадобится на артиллерию («что пристроить к хитрецам и пушкам»). Василий на эти условия согласился, но добавил, что деньги будут выданы тогда, когда немцы начнут войну и вторгнутся в польские владения.

Пока Альбрехт готовился к войне, другой союзник Москвы, германский император Максимилиан I, выступил в 1517 году уже посредником о мире. Мы видели, что перед началом войны с Литвой благодаря усилиям Глинского был заключен союзный договор между Василием Иоанновичем и Максимилианом против Сигизмунда, так как Максимилиан решил искать венгерско-чешской короны под братом Сигизмунда Владиславом и его сыном. Для заключения этого договора в 1514 году прибыл в Москву императорский посол Георгий Шницен-Памер, а с ним обратно в Вену отбыли из Москвы грек Димитрий Ласкирев и дьяк Елеазар Суков. Максимилиан крайне радушно принял русских послов и 4 августа 1514 года собственноручной подписью и золотой печатью утвердил договор с Москвой для совместных действий против Сигизмунда; в этом договоре он называл Василия императором, на что, между прочим, впоследствии и ссылался Петр Великий, принимая наименование императора.

Ф. Солнцев. Налучье и колчан

Германский император Максимилиан I

Ратной помощи, однако, Москве Максимилиан не оказал, а только возбуждал против поляков других их врагов, почему Сигизмунд и стал искать с ним примирения; при этом посредником в этом деле явился брат Сигизмунда венгерско-чешский король Владислав, так как в 1515 году решено было, что Владислав обручит своего 10-летнего сына Людвига с внучкой Максимилиана Марией, а свою 13-летнюю дочь Анну – сразу с обоими внуками того же Максимилиана – Карлом и Фердинандом, с тем чтобы впоследствии окончательно решить, кто из них будет ее мужем. Эта ловкая политика Максимилиана приготовила в будущем переход Венгрии и Чехии в руки его потомков – в немецкий род Габсбургов, из коего он сам происходил.

В следующем 1516 году Владислав Чешско-Венгерский умер, и Максимилиан, оставаясь союзником Москвы, уже сообща заведовал со своим врагом Сигизмунд ом опекою над малолетним Людвигом, сыном покойного Владислава; скоро после этого Сигизмунд, при посредстве того же Максимилиана, стал свататься к его внучке – принцессе Боне из дома миланского герцога Сфорца, а затем и женился на ней.

При таких обстоятельствах Максимилиан из союзника Москвы решил стать посредником для заключения мира между ней и Сигизмундом, за которого он уже готов был, по собственному выражению, «идти и в рай, и в ад». С целью этого посредничества в начале 1517 года он отправил чрезвычайное посольство в Москву во главе с родовитым и ученым немцем, знавшим славянский язык, бароном Сигизмундом Герберштейном, оставившим весьма любопытные, хотя и недоброжелательные по отношению нас «Записки о Московитских делах».

Василий Иоаннович знал, разумеется, о двусмысленном поведении своего союзника Максимилиана и, конечно, не мог быть им доволен, но посла его принял с отменной учтивостью и торжественностью, как это было принято в подобных случаях.

Зигмунд Герберштейн – австрийский дипломат, барон, путешественник

Герберштейн прибыл в Москву 18 апреля 1517 года и через три дня представил государю свои верительные грамоты, после чего был приглашен к его столу и щедро одарен. Посольство помещалось в доме князя Ряполовского, куда доставляли все нужные припасы в изобилии, но особые пристава были назначены, чтобы следить за всеми действиями посла и его спутников. Переговоры велись при посредстве бояр и грека Юрия Малого Траханиота, которого государь очень ценил за его большой ум и опытность в делах.

Герберштейн не сразу приступил к цели своего посольства, а начал издалека; в длинной и вычурной речи он восхвалял блага мира, говорил, что надо всем христианским государям соединиться, дабы бороться с турками, которые отобрали уже у египетского султана Иерусалим, а затем подробно рассказал про могущество и родственные связи Максимилиана.

Великий князь через бояр отвечал ему, что готов заключить мир с Сигизмундом, если последний пришлет ему своих послов. На это Герберштейн предложил, чтобы послы обеих сторон съехались на границе или, так как там города выжжены, то в Риге. Но в Москве, как мы знаем, крепко держались старины и послу императора ответили, что раз прежде польские послы приезжали за миром в Москву, то и теперь они должны приехать сюда же, и что от этого обычая Москва не отступит. Многоглаголивый Герберштейн долго на это не соглашался и в длиннейшей речи настаивал, чтобы съезд послов был непременно на границе, причем приводил примеры из жизни Александра Македонского и других древних царей. Однако все примеры не помогли. Василий неуклонно стоял на своем: «Нам своих послов на границу и никуда в другое место посылать не пригоже, а захочет Сигизмунд король мира, и он бы послал к нам своих послов, а прежних нам своих обычаев не рушить, как повелось от прародителей наших, как было при отце нашем и при нас; что нам Бог дал, мы того не хотим умалять, а с Божиею волею хотим повышать, сколько нам милосердный Бог поможет. И нам своих послов на границы и никуда посылать не пригоже. А что польский король собрался с своим войском и стоит наготове, то и мы против своего недруга стоим наготове и дело свое с ним хотим делать, сколько нам Бог поможет».

Наконец в начале октября 1517 года Сигизмунд решил отправить своих послов маршалов Яна Щита и Богуша Боговитинова в Москву, но вместе с тем, чтобы произвести давление на Василия, он приказал Константину Острожскому осадить город Опочку.

Однако Сигизмунд ошибся. Известие о наступлении Острожского к Опочке в то именно время, когда литовские послы подъезжали к Москве, тогда как до этого Сигизмунд в течение трех лет после Оршинскои битвы не вел никаких военных действий против Москвы, ясно показывало Василию, что наступление Острожского имеет исключительной целью произвести на нас давление. И вот вместо того чтобы сделаться более уступчивым, Василий вовсе не разрешил литовским послам въехать в Москву, причем Герберштейну было объявлено, что они останутся в подмосковной слободе Дорогомилове до тех пор, пока великокняжеские воеводы «не переведаются» с Острожским у Опочки.

Последний две недели громил с нанятыми чешскими и немецкими пушками эту ничтожную крепость, наместником в которой сидел доблестный Василий Салтыков. «Стены падали, – говорит Н.М. Карамзин, – но Салтыков, воины его и граждане не ослабели во бодрой защите, отразили приступ, убили множество людей и воеводу Сокола, отняв у него знамя». А между тем к Опочке, пылая жаждою наказать Острожского за его измену и за Оршинское поражение, быстро шли с разных сторон московские полки и в трех местах нанесли поражение литовцам; кроме того, наш воевода Иван Ляцкий разбил отряд, шедший на соединение с Острожским, и отнял у него все пушки с обозом. При этих обстоятельствах Острожский решил снять осаду Опочки и вернулся домой, а Василий разрешил Сигизмундовым послам въехать в Москву и устроил им самый торжественный прием. «Король предлагает нам мир и наступает войной, – сказал он, – теперь мы с ним управились и можем выслушать мирные слова его».

План Москвы в 1520-х годах С. Герберштейна

Переговоры начались в ноябре 1517 года. Московские бояре потребовали у послов Сигизмунда вернуть прародительские отчины их государя – Киев, Полоцк, Витебск и другие города, которые король «держит за собой неправдою», и это требование с той поры предъявлялось нами постоянно при всех переговорах с Литвой; оно показывает, с какой неуклонной настойчивостью шли московские государи к достижению своей заветной цели – собрать воедино Русскую землю.

Вместе с тем наши бояре требовали казни всех тех панов, которые были непочтительны к покойной королеве Елене Иоанновне и причастны к ее смерти. Литовские послы, со своей стороны, потребовали сначала половины Новгородской земли, Твери, Вязьмы, Дорогобужа, Путивля и всей Северской стороны.

Так как Герберштейн явно держал их сторону, то его призвали во дворец, где бояре держали ему такое слово: «Сницен Памер заключил договор, чтобы императору и великому князю быть заодно на короля Сигизмунда и великому князю доставать своей отчины, русских городов: Киева, Полоцка, Витебска и других, а императору доставать прусских городов: так ты размысли, хорошо ли это королевские послы говорят, будто великий князь держит за собой королевские города, а король будто за собой государевой отчины не держит?»

Конечно, словами этими Герберштейн был поставлен в весьма трудное положение. Тем не менее он продолжал быть посредником между обеими сторонами. Наконец после долгих переговоров и взаимных уступок дело остановилось из-за Смоленска: литовцы непременно требовали его возвращения, а русские бояре не хотели об этом и слышать. Герберштейн держал все время сторону послов, написал огромную велеречивую записку, в которой убеждал государя уступить литовцам Смоленск, опять ссылался на примеры разных древних царей, а также и на пример самого Максимилиана, который завоевал город Верону, а затем вернул ее венецианцам. Вместе с тем он сослался и на пример Иоанна III, который, взяв Казань, отдал ее под власть туземных ханов. В конце записки, уговаривая отдать литовцам Смоленск, Герберштейн говорил, что Василий превзойдет при этой отдаче мудростью и щедростью отца своего Иоанна: «Всякий человек будет провозглашать тебя прибавителем делу христианскому, и щедрость твоя обнаружит ту любовь, которую питаешь к цесарскому величеству» (Максимилиану).

Но и эта высокопарная записка ученого немецкого посредника не подействовала. Государь приказал ему коротко ответить на нее: «Говорил ты, что брат наш Максимилиан Верону город венецианцам отдал; брат наш сам знает, каким обычаем он венецианцам Верону отдал, а мы того в обычае не имеем и впредь не хотим, чтобы нам свои отчины отдавать».

«В сих любопытных прениях, – говорит Н.М. Карамзин, – видны искусство и тонкость разума Герберштейнова, грубость литовских послов и спокойная непреклонность Василиева: язык бояр его учтив, благодарен и доказывает образованность ума».

Вслед за решительным ответом великого князя Герберштейну переговоры о мире были прекращены, и литовские послы вместе с последним уехали. При прощании Василий Иоаннович встал с места, приказал кланяться Сигизмунду и в знак ласки дал послам руку. Герберштеин стал просить от имени Максимилиана отпустить к нему на службу Михаила Глинского. Но Василий на это не согласился и объявил, что он уже велел казнить Глинского за его великую вину, но последний, вспомнив, что был крещен в православии, а затем пристал к римскому закону, бил челом митрополиту о том, чтобы его опять вернули в лоно Православной церкви, и что теперь митрополит, взяв его от казни, допытывается: «не поневоле ли он приступает к нашей вере, и уговаривает его, чтобы подумал хорошенько».

Вскоре прибыли новые послы от Максимилиана – Франциск да-Колло и Антоний де-Конти с непременной целью уговорить Василия заключить мир с Литвою для общего похода на турок. Но Василий твердо стоял на своем, что Смоленск остается за Москвой, а Сигизмунд на это не соглашался. Тогда австрийские послы предложили заключить перемирие на 6 лет.

Государь объявил, что дает перемирие на 6 лет, но при условии, чтобы пленные обеих сторон были бы отпущены. Сигизмунд, однако, очень дорожил множеством русских знатных пленных и не соглашался их отпустить. Перемирие не состоялось, и вторые императорские послы, так же как и Герберштеин, должны были уехать ни с чем. Таким образом, союз, а затем и посредничество Максимилиана не принесли Москве никакой пользы; да и трудно было ожидать пользы от такого союзника, как Максимилиан, который явно держал сторону Сигизмунда и откровенно писал Альбрехту Прусскому: «Нехорошо, если король будет низложен, а Царь Русский усилится».

Между тем военные действия продолжались; наши войска несколько раз ходили в литовские владения и опустошали их, причем доходили даже до Вильны. В 1520 году двинулся наконец против поляков и Альбрехт Прусский, после чего Василий Иоаннович выслал ему обещанные деньги.

Перед началом открытия военных действий против Сигизмунда Альбрехт просил Василия уведомить французского короля Франциска I о его союзе с Прусским орденом. Василий согласился и послал грамоту во Францию, которая была первою, писанною в эту страну из Москвы; в ней, между прочим, говорилось: «Наияснейшему и светлейшему королю Галлийскому. Прислал к нам Альбрехт… высокий магистр, князь Прусский, бил челом о том, чтобы мы изъявили тебе, как мы его жалуем. И мы даем тебе знать об этом нашею грамотою, что мы магистра жалуем, за него и за его землю стоим и впредь его жаловать хотим… Объявил нам также высокий магистр Прусский, что предки твои тот чин (орден) великим жалованьем жаловали; и ты бы теперь, вспомнив своих предков жалованье, магистра жаловал, за него и за его Землю против нашего недруга Сигизмунда короля стоял и оборонял с нами заодно». Грамота эта последствий не имела. Василий помог Альбрехту еще раз своею казною, но сильно ослабевший Немецкий орден был совершенно не в состоянии бороться с Сигизмундом и вскоре должен был заключить с ним мир, по которому Альбрехт получил в свое наследственное владение все Орденские земли, но становился уже подручником польского короля. Так приобрела Польша Пруссию и вместе с тем часть Балтийского побережья.

Воюя с Литвою, Василий Иоаннович был все время отнюдь не прочь заключить с нею мир, так как постоянное содержание сильных ратей было страшно тяжело для государства; но, разумеется, мир мог быть заключен лишь с сохранением нами Смоленска и возвращения русских пленных, взятых под Оршей. С другой стороны, и Сигизмунду мир был не менее нужен, чем нам, а потому в 1520 году в Москву опять приезжали литовские послы; они предложили заключить перемирие, с тем чтобы Смоленск остался за Москвой, но пленных, взятых под Оршей, никак не соглашались возвращать. Великий князь, однако, непременно настаивал на последнем, и послы опять уехали ни с чем. А между тем в следующем 1521 году дела приняли для Сигизмунда благоприятный оборот: он, как мы говорили, окончательно овладел Немецким орденом, и, кроме того, в это время как раз свершилось то, против чего так сильно боролись Иоанн III и Василий Иоаннович и чего так желал сам Сигизмунд: Крымская и Казанская орды соединились вместе и заключили союз против Москвы.

Посольство барона Гирберштеина. Гравюра из собрания Д. Ровинского

Произошло это так: Магмет-Аминь Казанский после принесения повинной Василию Иоанновичу в 1506 году оставался до своей смерти верным союзником Москвы и усердно хлопотал, чтобы после него в Казань был посажен брат его Абдыл-Летиф, бывший, как мы видели, у нас на службе. Но Магмет-Аминь умер в конце 1518 года, а Абдыл-Летиф скончался еще за год до него. Таким образом, необходимо было найти нового царя для Казани. Магмет-Гирей Крымский непременно желал, чтобы там был посажен кто-либо из его братьев, но, разумеется, Москва отнюдь этого не хотела, а решила посадить в Казань нашего служилого царевича Шиг-Алея, внука последнего хана Золотой Орды Ахмата, кровного врага крымских Гиреев. Этот Шиг-Алей и был отправлен Василием в Казань; скоро, однако, он возбудил против себя общее неудовольствие казанцев, видевших в нем чересчур усердного слугу Москвы. И вот, тайно переславшись с Магмет-Гиреем Крымским, казанцы решили пригласить его младшего брата Саип-Гирея, который в 1521 году внезапно появился с крымским войском под стенами Казани, изгнал Шиг-Алея и сам сел на его место.

После этого Шиг-Алей вернулся в Москву, где вслед за тем было получено известие, к сожалению, несколько запоздалое, что сам Магмет-Гирей идет на нее из Крыма во главе огромных сил; к нему на соединение шел и брат его, новый казанский царь Саип-Гирей, уже опустошивший Нижегородскую и Владимирскую области. Чтобы задержать неприятеля, был выслан наспех к реке Оке отряд под начальством князя Димитрия Вельского и брата великого князя Андрея. Татары разбили этот отряд без труда, а затем, произведя повсюду страшное разорение, быстро подошли к Москве. Великий князь, как в подобных случаях всегда делали его предки, отправился собирать полки на север, а жители столицы сели в осаду под начальством шурина Василия, мужа его сестры Евдокии Иоанновны – упомянутого нами крещеного татарского царевича Петра.

Население, давно уже отвыкшее от нашествий варваров, с ужасом устремилось со всех сторон в Кремль, давя в воротах друг друга. От страшной тесноты заразился воздух (было очень жарко – конец июля), а когда стали готовиться к защите, то оказалось, что мало пороха для пушек. При этих обстоятельствах царевич Петр и бояре вступили в переговоры с ханом, который и сам не думал вести осаду города, а хотел урвать что можно, а затем быстро уйти назад, захватив возможно больше полону. Поэтому Магмет-Гирей согласился тотчас же уйти от Москвы, если будет выдано письменное обязательство, что великий князь согласен платить ему дань. Царевич Петр и бояре, подумав, прислали ему просимую грамоту, скрепленную великокняжеской печатью с обязательством платежа дани, после чего хан быстро отошел от Москвы, направляясь к Рязани, где в это время сидел московский окольничий Хабар Симский.

Вместе с татарами в их разбойничьем набеге на Москву участвовал и русский человек: это был некий Евстафий Дашкович. Он отъехал при Иоанне III из Литвы в Москву, затем при Василии убежал опять на Литву, сделался там атаманом днепровских казаков и теперь пришел с крымцами грабить и жечь своих единоверных и единокровных братьев. Дашкович уговорил Магмет-Гирея взять Рязань хитростью: подойдя к городу, татары послали сказать Хабару Симскому, что война окончилась, а затем открыли под ее стенами огромное торжище, где стали продавать жителям награбленное добро и пленников, причем многие из последних без всякого выкупа уходили в город. Тогда по совету Дашковича хан, будто бы для поимки ушедших в Рязань пленников, стал приближать свои войска к самому городу, а чтобы успокоить бдительность Хабара Симского, послал к нему московскую грамоту как доказательство, что война действительно уже окончилась.

Но Хабар Симский вместе с мужеством соединял редкую проницательность. Он честно выдал татарам всех их пленных, укрывшихся в городе, а затем, когда увидел, что противники продолжают все более и более скопляться под его стенами, то приказал немецкому пушкарю Иордану выстрелить в них из пушки, причем множество татар и казаков было положено на месте. Видя, что хитрость не удалась, и узнав, что против него двигаются его враги – астраханские татары, Магмет-Гирей поспешил уйти из-под Рязани, оставив в руках ее умного и решительного воеводы грамоту об уплате дани, подписанную растерявшимся царевичем Петром и московскими боярами. За эту выдающуюся заслугу Хабар Симский был возведен в сан боярина, и, кроме того, описание самой заслуги его было занесено в особые книги государевы: Родословную и Разрядную для сохранения памяти о ней на все времена.

Ф. Солнцев

Старинная алебарда

Последствия набега Магмет-Гирея были ужасны; говорят, что он увел до 800 000 человек полону, в том числе много знатных женщин, девиц и детей. Вскоре все рынки в Астрахани, Кафе и других городах Черноморского побережья были полны нашими пленными; старых же и больных, которые не шли на продажу, татары или морили голодом, или отдавали своим детям, чтобы они учились на них искусству убивать людей саблями и стрелами.

Когда Василий вернулся в Москву, то он произвел строгое расследование о всем происшедшем, после чего лишил сана и поместья воеводу князя Ивана Воротынского, человека весьма искусного в ратном деле, но обвиненного в том, что он из зависти не давал надлежащих советов молодому князю Вельскому, начальствовавшему над войсками при первой встрече с татарами на берегу реки Оки. Конечно, это было огромное преступление, и строгая кара, постигшая виновного, показывает нам, с каким вниманием следил государь за всеми действиями своих воевод.

Громадная добыча, взятая в Московском государстве, разожгла алчность Магмет-Гирея: он объявил в своих владениях, чтобы его войска готовились вторично вторгнуться в Русскую землю. Но великий князь тоже принял свои меры, и к весне следующего 1522 года московские полки заняли берега Оки, куда прибыл и сам Василий Иоаннович; он остался очень доволен видом и обучением нашего воинства и отличным артиллерийским нарядом, который прежде употребляли только при защите и осаде укреплений и городов. Хан, однако, не пошел на нас, и великий князь вернулся в Москву, где было наконец в том же 1522 году заключено перемирие с Литвой на пять лет; по этому перемирию Смоленск после долгих споров остался за Москвою, но русские пленные, взятые в Оршинской битве, к прискорбию Василия, не были отпущены из Литвы.

Окольничий Морозов и дворецкий Бутурлин были посланы в Краков с перемирной грамотой. Литовские летописцы рассказывают, что они прибыли с большой пышностью, имея под собой до 500 коней. Сигизмунд два раза приглашал их к обеденному столу, но они два раза уходили из дворца, чтоб не сидеть за одним столом с присланными поверенными в делах папы римского, императора германского и венгерского короля. Так высоко ценили в те времена русские люди свое звание послов великого князя московского. Этим перемирием окончилась десятилетняя война с Литвою; нам она дала возвращение древней русской отчины – Смоленска, а Сигизмунду – громкую, но бесполезную по последствиям славу Оршинской победы.

Заключенное в 1525 году перемирие было вновь продолжено до 1533 года, а затем и еще на один год, причем переговоры велись опять в Москве при посредстве послов нового германского императора – сына Максимилиана, Карла V Им были присланы граф Нугароль и уже знакомый нам барон Сигизмунд Герберштеин; ход переговоров был прежний: Герберштеин настаивал на том, чтобы для заключения вечного мира Москва уступила Литве Смоленск, а Василий на это не соглашался; со своей стороны, и Сигизмунд не отдавал нам Оршинских пленных, хотя в 1525 году многие из них уже умерли, так как их содержали в Литве крайне жестоко; в списке этих пленных, составленном для короля, сами же литовцы писали: «Оброку им ничего не дают, кормятся тем, что сами Христа ради выпросят; все сидят покованы, стража к ним приставлена крепкая».

Заключение перемирия с Литвой, конечно, развязывало Москве руки для действий против татар. Впрочем, против самого злейшего нашего врага Магмет-Гирея Крымского действовать не пришлось. С помощью ногайского мурзы Мамая он завоевал царство Астраханское, жившее в мире с Москвой, но затем сам Мамай вероломно убил Магмет-Гирея и вторгся со своими ногаями в Крым, произведя там сильнейшие опустошения, в то время как другой союзник Магмет-Гирея – Евстафий Дашкович – сжег принадлежавший крымцам Очаков и многие татарские улусы около устьев Днепра. После убиения Магмет-Гирея на ханский престол в Крыму был возведен турецким султаном брат убитого – Сайдет-Гирей.

Ввиду описанных происшествий в Крыму Василий Иоаннович обратил все свои силы против Саип-Гирея Казанского, вероломно убившего московского посла и пленившего всех наших купцов. Летом 1523 года государь лично отбыл из Москвы в Нижний Новгород, откуда отправил воевод под Казань. Они вернулись благополучно и привели множество пленных.

При этом по приказанию великого князя в устье реки Суры на Казанской земле наши воеводы срубили город Васильсурск, ставший как бы передовым оплотом Москвы для всех последующих действий против Казани. Это была чрезвычайно важная мера, которую сразу же оценил и митрополит Даниил, говоря, что новопостроенным городом государь возьмет затем и всю Казанскую землю.

Император Римской империи Карл V

Летом следующего 1524 года Василий Иоаннович отправил под Казань новую рать, более 150 000 человек, под начальством князя Ивана Вельского. Саип-Гирей испугался и убежал в Крым к брату Сайдет-Гирею, а в Казани оставил своего самого младшего брата Сафа-Гирея. Однако, несмотря на большие силы, русским вследствие неудачных действий князя Вельского не удалось взять Казани, почему Василий и согласился на то, чтобы в ней остался ханом Сафа-Гирей в качестве его подручника. Сафа-Гирей сидел в Казани спокойно до 1529 года, но затем нанес сильное оскорбление московскому послу; вследствие этого в 1530 году Василий двинул к Казани новую рать – судовую и конную; последней начальствовал знаменитый князь Михаил Глинский, успевший наконец заслужить прощение великого князя. 10 июля произошел сильный бой, в котором русские одержали полную победу и начали добывать уже самый город. Тогда из него вышли трое знатных казанцев и стали просить мира. Государь согласился на мир и оставил в Казани по-прежнему Сафа-Гирея; скоро, однако, сами казанцы, видя, что Сафа-Гирей своими кознями против Москвы может вызвать новый поход великокняжеской рати, изгнали его от себя и попросили себе из рук московского государя нового хана. Тогда Василий дал им нашего служилого царевича Еналея, младшего брата уже сидевшего у них Шиг-Алея. Еналеем были довольны в Москве, но назначением его был обижен старший брат Шиг-Алей, получивший от государя после своего изгнания из Казани Серпухов и Каширу; он начал пересылаться с Казанью и другими местами без ведома великого князя; однако его изобличили и сослали на Белоозеро.

Так благодаря удивительной настойчивости и твердости Василия Иоанновича ему удалось опять привести Казань в полное подчинение Москве. При этом, чтобы обезопасить на будущее время своих купцов от варварских захватов со стороны казанцев, он запретил им ездить на богатейшую ежегодную ярмарку в Казань, а приказал им съезжаться в новооснованном городе Васильсурске. Это распоряжение вызвало вначале большую заминку в торговле, но затем повело к созданию известной ярмарки в Макарьеве на Волге, перенесенной впоследствии в Нижний Новгород.

Пересылка между Крымом и Москвой, после того как султан назначил в Бахчисарай ханом Сайдет-Гирея, продолжалась, причем крымцы были по-прежнему наглы в своих требованиях, а послы Василия по-прежнему мало склонны к таким уступкам, которые могли бы иметь хотя слабый вид зависимости Москвы от Крыма. «В пошлину никому ничего ни под каким видом не давать, – наказывалось московскому послу, отправлявшемуся к Сайдет-Гирею, – кроме того, что послано к нему в подарках или что посол от себя кому даст за его добро, а не в пошлину. В пошлину ни под каким видом ни царю, ни царевичам, ни князьям, ни царевым людям не давать. Если бросят перед послом батог и станут просить пошлины у батога – не давать, а идти прямо к царю чрез батог; если у дверей царевых станут просить пошлины – и тут ничего не давать; пусть посол всякий позор над собой вытерпит, а в пошлину ничего не должен дать…».

В 1527 году Сайдет-Гирей отправил своих послов в Москву, а в то же время приказал племяннику Исламу-Гирею совершить вторжения в наши области; к счастью, на берегах Оки стояли московские воеводы и заставили его быстро повернуть назад. Когда же весть об этом изменническом набеге дошла до Москвы, то Василий Иоаннович приказал в сердцах утопить Сайдетовых послов. Вскоре после этого Сайдет-Гирей был изгнан из Крыма, а его место занял Саип-Гирей, бывший прежде в Казани и, как мы видели, бежавший туда при приближении большой великокняжеской рати.

В 1533 году Саип-Гирей выслал двух своих племянников к московской украине. Государь немедленно же собрался в поход, послал за братьями Юрием и Андреем, велел расставлять пушки и пищали в Кремле, и 15 августа, отстояв обедню у праздника в Успенском соборе, лично выступил к Коломне, выдвинув отряды за Оку для добывания языков, причем князья Димитрий Палецкий и Иван Овчина-Телепнев-Оболенский разбили передовые части татар; тогда их главные силы, опасаясь встречи с великокняжеской ратью, поспешно отступили назад. Этот поход был последним для Василия Иоанновича; он вскоре занемог и скончался, как об этом будет сказано ниже.

Как мы видели, за все время своего великого княжения ему приходилось быть постоянно наготове против ненасытных крымских разбойников. С целью их обуздания он придавал важное значение своим сношениям с турецким султаном, и для поддержания их он отправил в 1513 году послом в Константинополь Алексеева, который должен был напомнить султану Селиму дружеские отношения, существовавшие между их отцами; при этом Алексееву дан был наказ: «Поклониться султану, руки пригнув к себе выше пояса по их обычаю, а на колени ему не становиться и в землю челом не бить».

В 1515 году из Москвы был отправлен другой посол в Константинополь – Коробов – с поручением постараться заключить союз против Литвы и Крыма.

С этою же целью в 1517 году настойчивый Василий Иоаннович послал и третьего посла к Селиму, дворянина Голохвастова. Султан уклонился от заключения союза с Василием, но запретил крымскому хану нападать на Москву. «Слышал я, – писал он последнему, – что хочешь идти на Московскую землю, так береги свою голову, не смей ходить на Московского, потому что он мне друг великий, а пойдешь на Московского, так я пойду на твою землю». Такие же добрые отношения поддерживал Василий и с преемником Селима – султаном Солиманом.

Мы говорили уже, что в целях повлиять на Литву Василий продолжал по смерти Максимилиана дружескую переписку с его сыном императором Карлом у хитрым и алчным до власти юношей, который мечтал создать по примеру Карла Великого огромную империю. Как мы видели, Карл прислал в Москву графа Нугароля и барона Герберштейна, при посредстве которых и было заключено перемирие с Литвой. Эти добрые отношения Василия с молодым германским императором вызвали, разумеется, большое неудовольствие короля Сигизмунда; при проезде упомянутых послов в Русскую землю через его владения он сказал им, что может сам унять Москву и промолвил с досадой: «Какая дружба у князя московского с императором? Что они, близкие соседи или родственники?» Но, однако, затем отправил также своих послов в Москву, которые и заключили перемирие.

А. Васнецов. На рассвете у Воскресенского моста. Конец XVII века

Римские папы дважды пытались склонить Василия присоединиться к Флорентийской унии. В 1517 году папа Лев X, прославивший себя возведением в Риме многих памятников искусства, но вечно нуждавшийся в деньгах, поручил сказать великому князю через посла магистра Альбрехта Прусского: «Папа хочет великого князя и всех людей Русской земли принять в единение с Римской церковью, не умаляя и не переменяя их добрых обычаев и законов, хочет только подкрепить эти обычаи и законы и грамотою апостольскою утвердить и благословить. Церковь Греческая не имеет главы; патриарх Константинопольский в турецких руках; папа знает, что на Москве есть духовнейший митрополит, хочет его возвысить, сделать патриархом, как был прежде Константинопольский, и наияснейшего царя всея Руси хочет короновать христианским царем. При этом папа не желает себе никакого прибытка, хочет только хвалы Божией и соединения христиан».

Старинный план Константинополя

Вместе с этим предложением папа предлагал Василию также помочь ему в добывании его отчины – Константинополя, побуждая начать войну против турок.

На эту тонкую речь Василий приказал вежливо ответить послу Льва X: «Государь наш с папою хочет быть в дружбе и согласии, но, как прежде государь наш с Божиею волею от прародителей своих закон Греческий держал крепко, так и теперь с Божиею волею закон свой держать крепко хочет».

На предложение же о союзе против турок ответ был такой: «Мы, с Божиею волею, против неверных за христианство стоять будем. А с вами и с другими христианскими государями хотим быть в любви и докончании, чтобы послы наши ходили с обеих сторон наше здоровье видеть». Не больше успеха имело подобное же предложение от преемника Льва X – Климента VII; Василий принял его посла с величайшим уважением, честил его 2 месяца в Москве и отправил с ним вместе в Италию своего гонца Димитрия Герасимова, о котором известный итальянский историк Павел Иовий отзывался с великой похвалой как о человеке весьма образованном, знавшем латинский язык, и при этом очень разумном и приветливом; качествами этими, как мы видели, отличались и все остальные московские люди – бояре и дьяки, назначавшиеся для сношения с иноземными государями и их послами.

Кроме Литвы и татар, борьба с которыми заполнила почти все время княжения Василия Иоанновича, с остальными державами отношения наши были дружественными: со Швецией в 1518 году был заключен мирный договор на 60 лет, а с Ливонией перемирные договоры в 1509, 1521 и 1531 годах; кроме того, в 1514 году было подписано 10-летнее перемирие с 70 городами Ганзейскими, «с сей стороны Поморья и с оной стороны Заморья», причем была возобновлена старинная взаимная свободная торговля с Новгородом. Наконец, с Данией у нас был союзный договор, по которому датским купцам было позволено выстроить дворы и в них церкви в Новгороде и Ивангороде.

Приезжало во времена Василия в Москву посольство и от знаменитого индийского царя Бабура, основавшего империю Великого Могола.

Важным внутренним делом при Василии Иоанновиче было присоединение к Москве после Пскова великого княжества Рязанского. Мы видели, что Иоанн III имел уже своих наместников в Рязани во время малолетства рязанского князя Ивана Ивановича, но затем посадил его там, причем последний ходил в его полном послушании; сын же этого князя Ивана Ивановича не желал исполнять того же в отношении сына Иоанна III – великого князя Василия – и не замедлил войти в соглашение с заклятым врагом Москвы крымским ханом Магмет-Гиреем и даже хотел жениться на его дочери. Узнав про это, Василий вызвал его в Москву и заключил под стражу, откуда он вскоре бежал в Литву; Рязанское же княжество было окончательно присоединено к Москве, причем наместником в Рязани был назначен Хабар Симский, так доблестно отбивший Магмет-Гирея от ее стен.

Кроме Пскова и Рязани, при Василии же Иоанновиче к Москве были присоединены и два больших удельных княжества – Новгород-Северское и Стародубское, перешедшее при Иоанне III под руку Москвы из-под власти Литвы. Произошло это так: в княжествах этих сидели два заклятых врага – князь Василий Иванович Новгород-Северский, внук Шемяки, и князь Василий Иванович Стародубский, внук князя Ивана Можайского. Вражда их окончилась тем, что Василий Иванович Новгород-Северский изгнал Василия Ивановича Стародубского из его отчины, но затем в 1527 году был вызван в Москву и заключен под стражу, так как было перехвачено его письмо к киевскому воеводе, в котором он предлагал свою службу королю Сигизмунду. Обе волости же, Новгород-Северская и Стародубская, которыми он владел, были присоединены к Москве.

Во время заключения Шемячича по московским улицам ходил юродивый с метлой в руках и громко говорил: «Государство не совсем еще очищено – пришла пора вымести последний сор».

Эти слова юродивого были прямым выражением взглядов народа на власть московских государей и на оставшихся последних удельных князей; действительно, присоединение Рязани, Новгорода-Северского и Стародуба не вызвало никаких волнений у населения; только часть рязанцев по примеру Новгорода и Пскова была расселена по другим областям. Вслед за тем и удел дяди Василия – Бориса Васильевича Волоцкого – тоже отошел к Москве после смерти его бездетного сына Феодора.

Таковы были дела Василия Иоанновича III в отношении исполнения прародительского завета – собирания Русской земли. Надо заметить, что во всей своей деятельности он никогда не встречал никакой поддержки со стороны своих братьев. Мы видели, что один из них, Симеон Калужский, хотел бежать в Литву и только благодаря заступничеству митрополита был прощен Василием. Другой, Димитрий Иоаннович, как мы знаем, крайне неудачно начальствовал над войсками при первом походе Василия на Казань; при этом он не мог забыть старинного своеволия князей, за что старший брат и вынужден был посылать ему выговоры. Самый старший, Юрий Иоаннович, также был недоволен порядками, установившимися в Москве, где вся власть принадлежала великому князю, и собирался тоже уйти в Литву, почему Василий должен был установить за ним надзор. Наконец, младший, Андрей, был человеком ничем не замечательным, ни в хорошую, ни в плохую сторону; таким образом, Василию Иоанновичу не на кого было опереться из своих близких в тяжелые времена, которые ему приходилось неоднократно переживать.

Не был счастлив он и в своей семейной жизни. Великая княгиня Соломония была бесплодна, и престол должен был перейти после него к брату Юрию, человеку совершенно неспособному продолжать успешно трудное служение Родине. Все это, конечно, сильно печалило и озабочивало Василия.

Будучи однажды за городом и увидев птичье гнездо, он, по словам летописца, сильно заплакал и начал говорить сквозь слезы: «Горе мне! На кого я похож? И на птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на зверей земных не похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож, потому что и воды плодовиты; волны их утешают, рыбы веселят! Господи! Не похож я и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они тебя, Господи».

Несчастная великая княгиня, конечно, всей душой хотела принести своему супругу наследника и прибегала для этого к знахарям и знахаркам, но ничего не помогало. А между тем Василий обратился в думе к боярам и с плачем стал говорить им: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать, но они и своих уделов строить не умеют». Вопрос, поставленный Василием, был, конечно, огромной важности для всей будущности государства. И вот из боярской среды послышался ответ: «Государь, князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Этим боярским ответом определилась судьба Соломонии. Великий князь решил дать ей развод. Сторонниками этого решения был митрополит Даниил, бывший игумен знаменитого Иосифо-Волоколамского монастыря, и большинство бояр; но были и противники, в том числе князь Семен Курбский и бывший князь Василий Косой Патрикеев, в иночестве Вассиан, постриженный, как мы помним, еще при Иоанне III, вместе с отцом своим князем Иваном Патрикеевым, взамен смертной казни «за высокоумие», которой был подвергнут только князь Ряполовскии; против развода был и приезжий с Афона для исправления церковных книг инок Максим Грек.

А. Максимов. На государеву службу

Объявление о разводе состоялось в ноябре 1525 года, после чего Соломонию постригли под именем Софии в Рождественском девичьем монастыре, а затем перевели в суздальский Покровский монастырь.

Известия, дошедшие до нас, о пострижении Соломонии разноречивы: по некоторым из них, развод и пострижение последовали по желанию и даже по просьбе и настоянию самой великой княгини, а по другим – она будто бы этому противилась.

Получив развод, Василий в начале 1526 года женился на дочери умершего князя Василия Львовича Глинского, брата знаменитого Михаила, – на княжне Елене Васильевне, девушке красивой и умной, получившей, как западнорусская уроженка, более широкое образование, чем тогда было в обычае относительно московских боярышень. Об этой свадьбе сохранилось подробное описание в данных по ее поводу «Нарядах», которые для нас тем более любопытны, что свадебные обычаи русских людей были приблизительно одинаковы как у простолюдинов, так и у князей, отличаясь только степенью пышности.

Вот несколько выписок из «Нарядов» для свадьбы Василия Иоанновича:

«Наряд великого князя в Брусяной избе. Лета 7034 (1526) января в 21 день, в воскресенье, великий князь повелел бытии большему наряду для своей, великого князя, свадьбы в Брусянои избе. А как великий князь нарядясь пойдет в Брусяную избу за стол, а брату его, князю Андрею Ивановичу, быти тысяцким, а поезд изготовить из бояр, кому великий князь укажет. Среднюю палату нарядити по старому обычаю, а место оболочи бархатом с камками, как князь великий велит. А сголовья на месте положить шитые, а на сголовьях класти по сороку соболей, а третий сорок держати, кому укажет великий князь, чем бы опахивать великого князя и великую княгиню. А в средней палате, у того же места, поставити стол, и скатерть послати, на столе калачи, соль поставити на блюде деда Князева, великого князя Василия Васильевича, что в кладовой».

«Наряд, как идти Елене Васильевне на свое место. Княжну Елену Васильевну нарядить в большой убор, как ей идтить на место, и сидети ей во своих хоромех. А тысяцкаго жене, свахам и боярыням быти у ней во всем готовом, как исстари уряжено. Как изготовят каравай, также туто поставити обе свечи. А князь великий пришлет к боярыням, а велит княжне идти на свое место, и княжне пойти из своих хором в среднюю палату, направо, в сенные двери, а с ней идти тысяцкаго жене, обеим свахам и боярыням…».

Когда невеста шла в среднюю палату, перед ней несли венчальные свечи жениха и невесты и каравай, на котором были положены золотые деньги; придя в эту палату, она села на свое место, а на место жениха – ее младшая сестра Настасья. Затем вошел в палату брат великого князя Юрий Иоаннович с боярами и детьми боярскими, рассажал их по местам и послал звать жениха. Василий Иоаннович вошел со своим тысяцким и свадебными боярами, поклонился иконам, а затем сел подле невесты, где раньше сидела ее младшая сестра. После этого священник стал читать молитву; во время молитвы свечи с обручами (обручальными кольцами), перевязанные соболями, зажгли от свечки, принесенной с Богоявленского навечерья; в то же время жена тысяцкого, расчесав голову невесты, возложила на нее «кику с покровом» – головной убор замужних женщин, а потом осыпала Василия Иоанновича житом из золотой мисы, в которой были положены три девять соболей, «да три девять платков бархатных, камчатных и атласных с золотом, и без золота…». Затем дружка великого князя, благословясь, резал «перепечу» и сыры, ставил их перед женихом и невестою и рассылал приглашенным, а дружка невесты раздавал ширинки.

После этого все поехали к венцу в Успенский собор, сперва Василий, а за ним Елена, причем на место, где он сидел, положили сорок соболей, а на ее – два сорока. Елена ехала в больших санях с женою тысяцкого и большими свахами; перед санями несли караваи и свечи. Венчал сам митрополит Даниил. После венца предписывалось по наряду: «И как митрополит даст пити вино великому князю и великой княжне, и как еще великий князь будет допивать вино, и он ударит скляницу о землю, и ногой потопчет сам, а иному никому не топтать, опричь князя, а после венчанья собрав, кинуть в реку, как прежде велось».

После поздравления новобрачных великий князь отправился объезжать монастыри, а затем, вернувшись в свои палаты, послал звать молодую великую княгиню к обеденному столу; на коня же его садился конюший, который должен был ездить кругом палат с обнаженным мечом во все время свадьбы. Тем временем была приготовлена опочивальня для молодых, называвшаяся «сенником»; постель стлалась на тридевяти снопах, обкладывалась дорогими тканями, и в четырех ее углах втыкались четыре стрелы, на которые вешали по сорока соболей; свечи же и каравай ставились в головах в кади с пшеницею. По окончании обеда дружка уносил со стола в опочивальню жареную курицу, куда еще прежде были принесены шесть икон: Рождества Христова, Рождества Богородицы и четыре образа Божией Матери. В опочивальне молодых встречала жена тысяцкого, одевши на себя две шубы, одну шерстью вверх, и осыпала их из золотой мисы хмелем. На другой день молодой супруг, по особому наряду, ходил в мыльню.

Е. Камынина. Елена Глинская

Так женился Василий Иоаннович на княжне Елене Глинской.

Мы говорили, что брак этот вызывался необходимостью для государя иметь потомство и был одобрен митрополитом и большинством бояр, но что были также недовольные им. Последние принадлежали, главным образом, к тому разряду людей, которому выгодно было иметь слабого и малоспособного великого князя в Москве. Люди этого разряда составляли высшее московское боярское сословие.

Мы видели, что во времена первых собирателей Москвы верными сподвижниками своих великих князей были их старые бояре, про которых еще князь Симеон Гордый говорил, чтобы их слушали его наследники, причем бояре эти, в малолетство своих великих князей, самоотверженно служили им и умно и твердо вели государственные дела.

Подобного положения дел во времена великого княжения Василия Иоанновича, к сожалению, уже не было в Московском государстве. Мы уже не раз указывали, что к предкам его и к нему самому по мере собирания Русской земли приезжали в Москву не только служилые люди присоединяемых земель, но, в силу необходимости, приезжали также и князья – бывшие владетели этих земель.

А. Боганис. Древнерусская свадьба

Поэтому со второй половины XV века в старое московское боярство, в среду доблестных семей Кошкиных-Захарьиных, Морозовых, Вельяминовых, Воронцовых, Бутурлиных, Ховриных, Головиных и других, входит более 150 родов нового боярства, преимущественно из бывших великих и удельных князей – потомков Рюрика и Гедимина, почему мы и начинаем встречать во всех отраслях московского управления все больше княжеские имена; многие из этих князей стали сразу выше старого московского боярства; только знаменитый род Захарьиных-Кошкиных сохранил свое первенствующее положение и исключительную близость к великим князьям благодаря особым качествам, передававшимся Захарьиными-Кошкиными из поколения в поколение как бы по наследству. Качества эти были – беззаветная преданность своим государям и крупные военные дарования, наряду с исключительными способностями для исправления всех важнейших государственных должностей.

Среди остального именитого боярства из бывших удельных князей, занявшего теперь первые места, имелось, конечно, также немало истинных сынов своей Родины и преданных слуг московским великим князьям, но вместе с тем было и много таких, для которых удельные предания были еще слишком свежи и кружили их головы при всяком удобном случае. Старые московские бояре при первых собирателях приезжали в Москву своей охотою, и усиление московских князей было их прямой выгодой, так как приносило им только добро; новые именитые бояре шли в Москву уже потому, что оставаться больше в своем уделе было нельзя, когда вся народная твердь требовала собирания земли под высокой рукой московского великого князя. Отсюда огромная разница в чувствах бояр к своему государю: старые бояре, его верные слуги, ему беззаветно преданные, смотрели на свое звание как на пожалование за службу, а новые, из бывших удельных князей, были часто людьми недовольными и крамольными, причем они смотрели на звание боярина как на наследственное свое право, и многие мечтали об утраченных правах и вольностях, посматривая при всяком удобном случае на соседнюю Литву, где большим панам так привольно жилось.

А между тем как раз в то время, когда среда московского боярства стала пополняться людьми, в которых были свежи все притязания удельного времени, сам московский государь вследствие сильного роста своей державы при Иоанне III и его сыне, получив при этом по наследию и заветы византийских императоров, высоко возвысился в своем положении над всеми подданными – князьями и простыми людьми.

Эта перемена отношений между великим князем и высшим боярством вызвала, конечно, немало неудовольствий, причем нужна была властная рука Иоанна III и Василия Иоанновича, чтобы обуздывать некоторых из бояр; тем не менее и эти оба государя, отличившиеся столь твердой волей, все-таки должны были считаться с известными порядками, сложившимися в боярской среде, когда в состав ее вошли потомки бывших великих и удельных князей.

Мы видели, что в старые времена бояре, приезжая к князю, заключали с ним условие относительно того, каково будет их служебное положение. Теперь в среде московского боярства, занимавшего все высшие должности, сложился совершенно иной порядок. Все боярские и дворянские роды составляли как бы лествицу, в которой они размещались отнюдь не по личным заслугам, а по знатности своих предков, и их взаимное положение определялось очень сложным путем, причем потомки бывших великих князей заняли первые места; все остальные князья из удельных и старые московские боярские роды стали уже ниже, за исключением, как мы говорили, одного только рода бояр Захарьиных-Кошкиных; роды же бояр, служивших у удельных князей, стали еще ниже; за ними шли дворяне разных областей и так далее. Этот сложный порядок боярских взаимоотношений известен под наименованием местничества и определялся многочисленными правилами. При этом, по местническому счету, при совместной службе член старшего рода должен был занимать и старшее место перед младшим родом; так, например, князья Одоевские на службе по одному ведомству ставились всегда выше Бутурлиных, а Бутурлины выше Волконских; поэтому, если бы почему-либо кто-нибудь из Бутурлиных был поставлен выше Одоевского, то это составляло как бы «находку» для всех Бутурлиных и бесчестье всему роду Одоевских; со стороны последних немедленно шли жалобы на понесенную «потерьку» и делались справки в составленном при преемнике Василия Иоанновича «Государевом родословце» или Разрядном приказе, ведавшем воинскими делами, был ли когда-нибудь кто из Бутурлиных при совместной службе выше Одоевских.

Конечно, этот порядок местничества представлял страшное зло: он вызывал бесконечные споры и раздоры, а главное, лишал возможности назначать на соответствующие должности людей по их заслугам, не обращая внимания на родовитость, что особенно необходимо при назначении для начальствования над войсками. Однако порядок этот держался, как мы увидим, не одно столетие, и хотя московские государи всегда всеми силами боролись с ним, но очень не скоро могли сломить его.

Из сказанного выше делается также понятным, почему Василий Иоаннович приближал к себе дьяков – людей незнатного происхождения и лично ему всем обязанных за свое возвышение, а также почему он указывал, что у русского народа существует три врага: басурманство (нехристианский Восток), латинство (хитрый, завистливый Запад) и сильные люди своей земли.

Тем не менее сам Василий называл этих сильных людей своими «извечными боярами» и признавал все их родовые счеты; только в самых исключительных обстоятельствах, в военное время, им иногда приказывалось «быть без мест». Но, считаясь с установившимся порядком местничества, Василий Иоаннович по примеру отца беспощадно карал своих бояр за всякую попытку к измене, к чему большим соблазном являлась близость Литвы и стремление недовольных московскими порядками бежать туда. Аля предупреждения этого с ненадежных бояр брались клятвенные записи: «от своего Государя и от его детей из их Земли в Литву, также к его братьям, и никуда не отъезжать до самой смерти»; кроме клятвенных записей, великий князь требовал также с подозрительных бояр поруки духовенства и денежного ручательства; так, за Михаила Глинского поручилось трое в 5000 рублях, а за этих трех – еще 47 человек.

Недовольство части московского боярства новыми порядками, сложившимися с увеличением могущества государства и усилением великокняжеской власти, отразилось до известной степени и на церковной среде того времени. Мы видели, что при Иоанне III в нашем духовенстве резко обнаружилось два течения, как в вопросе о жидовствующих, так и в вопросе о монастырском землевладении. Иосиф Волоцкой выступил ревностным обвинителем еретиков и настаивал на суровых мерах против них; он же доказывал необходимость и пользу монастырского землевладения. Наоборот, заволжские старцы, во главе с кротким Нилом Сорским, считали, что нужно действовать на еретиков мягкими средствами и мирным внушением, и высказывались против того, чтобы монастыри обладали земельной собственностью. Соборы 1503 и 1504 годов вынесли определение относительно еретиков и монастырского землевладения – согласно с мнением Иосифа и его сторонников, или, как их тогда называли, осифлян, праведный Нил Сорский, как и подобает истинному сыну церкви, подчинился соборному решению и больше не делал возражений по этим вопросам.

Но в это же время был и другой инок, державшийся взглядов Нила Сорского; это был уже помянутый нами Вассиан Косой – в миру князь Василий Иванович Патрикеев, постриженный с отцом при Иоанне III по известному делу о престолонаследии, когда высшее боярство строило свои козни против Софии Фоминичны и ее сына Василия. Вступив на родительский престол, Василий Иоаннович не помнил старого зла и, снисходя к знатности рода Вассиана Косого и родству своему с ним (они были троюродными братьями по бабке Вассиана, приходившейся сестрой Василию Темному), приблизил его к себе и перевел в Москву, где он проживал то в Симоновом, то в Чудовом монастыре и часто виделся с великим князем. Вот этот Вассиан Косой, человек начитанный и образованный, но крайне высокомерный, выступил с едкими нападками на Иосифа Волоцкого и на его взгляды. Иосиф, конечно, горячо отстаивал свои убеждения, но борьба, которую ему пришлось вести, была нелегка, так как взглядов Вассиана Косого придерживался и митрополит Варлаам, избранный, по-видимому, государем по совету князя-инока.

Кроме того, тех же взглядов был и приехавший с Афона для исправления книг ученый монах Максим Грек, человек высокоправедной жизни. В молодости Максим Грек много путешествовал по Италии, где в это время был самый расцвет «поры возрождения искусств и наук», и находился в дружеских отношениях со знаменитым флорентийским монахом Савонаролой, мужественно выступившим против всеобщей роскоши и растления нравов, чему пример подавали сами папы, и за свои резкие обличения попавшим в конце концов на костер. Постригшись на Святой Афонской горе, Максим Грек был приглашен в Россию Василием Иоанновичем и прибыл в 1515 году в Москву, где ему был поручен перевод Толковой Псалтыри, а затем и других книг; так как он не знал русского языка, то переводил на латинский, а с последнего на русский переводили два московских переводчика – Димитрий Герасимов и Власий.

Вассиан Косой быстро сошелся с Максимом Греком и стал пользоваться его знанием греческого языка, чтобы переделать древний перевод Кормчей книги, где были изложены все церковные порядки; при этом Вассиан стал громко называть правила о монастырском землевладении не правилами, а «кривилами» и еще более резко нападать на них, проповедуя для монахов полное нестяжание и бедность, хотя сам, по местному преданию, сохранившемуся в Симоновом монастыре, жил в нем весьма привольно, как богатый боярин. «Он не любил ржаного хлеба, – говорит предание, – щей, свекольника, каши и промозглого монастырского пива, но питался сладким кушаньем, иногда с великокняжеского стола, и пил, нестяжатель, романею, мушкатное и рейнское вино».

Простодушный Максим Грек, человек по складу своего ума и чувств действительно нестяжатель и отшельник, не зная ни русских отношений, ни значения монастырей и их земельных имуществ, быстро подпал под влияние своего нового приятеля, родовитого инока-князя, и стал писать вместе с горячими статьями против занятия чернокнижием и астрологией также и разные обличительные послания, или тетрадки, против корыстолюбия и других пороков среди духовенства, причем касался личностей некоторых русских иереев. Вместе с тем к Максиму Греку начали собираться многие опальные бояре, недовольные государем; был с ним близок и турецкий посол грек Скиндер, как впоследствии открылось, тайный враг Москвы.

Все это не могло не возбудить против Максима Грека подозрений, особенно когда вместо Варлаама, сведенного за какую-то вину с митрополичьего стола, преемником его стал один из учеников Иосифа Волоцкого Даниил. Новый митрополит, человек весьма умный и образованный, отличался особою преданностью взглядам на самодержавную власть московских государей, которая так не нравилась многим именитым боярам, собиравшимся у Максима Грека. В числе последних был старый боярин Иван Берсень-Беклемишев, отличавшийся грубостью и большим высокоумием; он позволял себе в Боярской думе недостаточно почтительно говорить с Василием Иоанновичем и вступать с ним в спор, за что и был в конце концов подвергнут опале потерявшим терпение великим князем, в сердцах удалившим его из думы со словами: «Поди прочь, смерд, ты мне не надобен».

Этот Берсень-Беклемишев вместе с дьяком Феодором Жареным часто бывая у Максима Грека, всячески хулил как Василия Иоанновича, так и мать его Софию Фоминичну, принесшую новые порядки в Русскую землю на смену старым удельным. Такие речи не замедлили дойти до государя; было назначено строгое следствие, а затем и суд, после которого Берсеню отрубили голову на Москве-реке, а дьяку Жареному вырезали язык. Вслед за тем начался суд и над Максимом Греком; главное обвинение против него заключалось в допущении разных еретических вставок при переводе книг. Действительно, вследствие недостаточного знания русского языка в переводе Максима Грека вкрались важные неправильности. Его обвинили и сослали в Иосифов Волоцкой монастырь, откуда он не переставал писать свои обличительные тетрадки; тогда его подвергли новому суду и заточили в тверском Отрочем монастыре.

Максим Грек

Рисунок конца XVI в.

Не избежал суда над собою в 1531 году и именитый приятель Максима Грека инок Вассиан Косой, отзывавшийся вместе с ним весьма неодобрительно против второго брака государя. Главным обвинением против Вассиана было самовольное исправление Кормчей книги, некоторые правила которой он называл, как мы видели, «кривилами»; на суде он держал себя крайне дерзко и вызывающе и позволил себе именовать русских чудотворцев «смутотворцами» за то, что они разрешали монастырям владеть селами и землей. Его также сослали в Иосифов Волоцкой монастырь. За много лет до суда над своими слишком страстными и резкими последователями, в 1508 году, мирно сошел в могилу тихий старец Нил Сорский, завещав перед смертью бросить его тело в пустыни, «потому что оно согрешило перед Богом и недостойно погребения; пусть растерзают его звери и птицы». Основным правилом его, как мы говорили, было «умное делание», то есть пребывание в сосредоточенном молитвенном настроении, чем достигается высшее духовное состояние, та «неизреченная радость… когда умолкает язык и даже молитва отлегает от уст… тогда не молитвой молится ум, но превыше молитвы бывает». Мощи преподобного Нила до сих пор покоятся под спудом в убогой часовне. Его же великий противник во взглядах на значение монастырей преподобный Иосиф Волоцкой скончался в 1515 году, оставя свою обитель весьма благоустроенной; из нее вышло впоследствии много ревностных пастырей Русской церкви и больших подвижников. Защищая всю жизнь права монастырского землевладения, Иосиф в своих наставлениях братии строго требовал от них постничества и труда: «Трудись руками своими, – говорил он, – не засматривайся на жизнь ленивых, а ревнуй житию святых… Читай священные книги, а отнюдь не читай запрещенных… Ищи небесного и не жаждай земных благ; над ними растянута сеть – увязнешь, как птица… Подумай, сколько людей было после Адама и все прошли без следа… Каждое веселие света оканчивается печально. Нынче играют свадьбу, завтра плачут над мертвецом. Ныне рождается, завтра погребается. Ныне радость, завтра слезы. Ныне богат, завтра нагой. Ныне знатен, завтра труп, поеденный червями… Покайся теперь, после смерти нет покаяния. Что сделал здесь, то и найдешь там: что посеешь, то и пожнешь».

М. Нестеров. Девушка у озера

О. Цветаева. Боярская свадьба

Во времена Василия III жили и другие святые нашей церкви; из них особенно прославились обитавшие в северных пределах нашего Отечества: святой Александр Свирский и великий подвижник Корнилий Комельский, подвизавшийся в глухом и диком лесу в 45 верстах от Вологды и устроивший здесь обширную обитель. Наконец, при Василии же Иоанновиче жили преподобные Феодорит, Митрофан и Трифон Кольский – просветители лопарей, язычников, обитавших на Крайнем Севере и поклонявшихся небесным светилам, гадам и камням. Они были посланы в эти страны по благословению знаменитого Макария, архиепископа Новгородского, человека строгого в делах веры и славного своей беспредельной любовью к Русской земле, как мы это увидим в нашем последующем изложении.

Максим Грек. Икона. XVII в.

Жил также во времена Василия Иоанновича и старец Елизарова монастыря Филофей, от которого осталось несколько замечательных посланий, в том числе и к Мисюрю Мунехину, бывшему, как мы уже говорили, долгие годы дьяком при великокняжеском наместнике во Пскове. Как Филофей, так и Мисюрь Мунехин являются представителями лучших русских людей того времени. Знакомство с личностью Мисюря Мунехина наглядно показывает нам, какое значение имели тогда дьяки, люди, выходившие из простого народа и духовенства, отлично изучившие грамоту и занимавшие важные места по ведению письмоводства как в Боярской думе, так и в различных отраслях управления Московского государства. Михаил Григорьевич Мунехин занимал до отправления своего во Псков должность государева казначея и ездил послом в Египет, отчего и получил прозвание Мисюрь, то есть Египтянин, причем с его слов было составлено любопытное описание Египта, Константинополя и других городов.

Будучи назначен дьяком при воеводах во Пскове после присоединения его к Москве, Мунехин всей душой полюбил Псковский край и скоро соединил в своих руках управление почти всеми его делами; он руководил отношениями с соседними ливонцами и заведовал сооружением новых укреплений. Ему же обязан своим возникновением и Псково-Печерский монастырь, лежащий верстах в 50 от Пскова. Полюбив небольшую обитель, здесь находившуюся и, очевидно, основанную в подражание Киево-Печерской, Мисюрь Мунехин стал усердно ее посещать и собственным иждивением начал строить монастырь, обнесенный затем каменной оградой; скоро монастырь этот стал одной из святынь Псковской земли, а его крепкие стены с башнями – важным оплотом против Литвы и немцев.

Вот с этим Мисюрем Мунехиным и вел переписку Филофей, старец Елизарова Трехсвятительского монастыря близ Пскова. Старец Филофей писал Мисюрю, а также и другим лицам, в том числе великому князю Василию Иоанновичу и его преемнику Иоанну Грозному, по различным поводам: между прочим, по случаю морового поветрия во Пскове утешительное послание к сущим в беде, таковое же послание к опальному вельможе и послание против звездочетов, направленное, вероятно, против некоего Николая Латинянина, распространителя астрологии при Василии Иоанновиче, против которого писал и Максим Грек. Послания Филофея тем драгоценны для нас, что в них ясно видны душевный склад и взгляды русских людей того времени, их глубокая вера в Бога, а также замечательно проникновенное понимание тех высоких задач, которые лежат на русских государях по собиранию под своей рукою земель во имя утверждения православной веры и мира среди народов.

«Да веси христолюбче и боголюбче, – писал Филофей Мисюрю Мунехину, – яко вся христианская царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя. По пророческим книгам то есть росейское царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти».

И этот взгляд смиренного старца Филофея, кроме части бояр из недовольных удельных князей, глубоко разделял весь русский народ.

Барон Герберштейн, далеко не дружелюбно описывавший Московское государство, где его высокопарное велеречие разбилось о точные и ясные ответы бояр и непреклонную твердость Василия, говорил про последнего, что он «властью своей над подданными превосходит всех других государей в целом свете; они (подданные) открыто заявляют, что воля государя есть воля Божия, и что ни сделает государь, он делает это по воле Божией». Равным образом, если кто-нибудь спрашивает о каком-нибудь сомнительном деле, то обычно получает ответ: «Про то ведает Бог да великий Государь». Когда, подъезжая к Москве со своим посольством, Герберштейн спросил выехавшего к нему навстречу старого дьяка, бывшего раньше послом в Испании, о причинах обильного пота, струившегося по его лицу, то дьяк этот тотчас ответил ему: «Сигизмунд! Мы служим своему государю не по-вашему».

Полную противоположность в этом отношении представляла, как мы видели, Литва. В то время как Северо-Восточная Русь складывалась вокруг Москвы медленно, но прочно и крепко, сильные паны в Литве продолжали и при Сигизмунде захватывать все более и более в свои руки всю власть над страной и выпрашивали себе, по примеру польской знати, все новые и новые льготы, или «привилеи»; скоро они стали владетелями обширнейших земельных пространств и имели в них совершенно таких же подданных, как сам великий князь, с правом суда и жизни и смерти над ними. Литовские вельможи захватили также и все высшие должности в государстве, как военные, так земские и придворные: гетманов, канцлеров, маршалов, воевод, каштелянов и старост.

Одновременно с этим шло сильное ополячивание всей литовской знати и шляхты и усиленный переход в латинство тех русских панов, которые оставались еще верными вере своих отцов, так как при Сигизмунде ревность латинского костела и польской справы к подавлению православия и русской народности развилась до невероятных размеров. В сопредельных с Москвой владениях Сигизмунд еще стеснялся угнетать православных чересчур сильно, так как понимал, что это может усилить их желание передаться Москве, но в старых червенских городах святого Владимира, в далекой древней отчине пламенного ревнителя православия великого Романа Мстиславовича, в Галицкой земле, совершенно теперь оторванной от Московского государства, Сигизмунд обращался с православными не лучше, чем турки с христианами. В Галиции русские православные люди не имели права свидетельствовать против поляка-латинянина, и на них была наложена особая поголовная подать за принадлежность к схизме, таким именем, как мы говорили, католики презрительно называли святую нашу веру. В тех случаях, когда православные вместе с латинянами составляли цеховое братство, первые при различных цеховых торжествах обязаны были идти к костелу, но не имели права входить в него, а должны были стоять в ограде и за это платили определенный взнос; вместе с тем зачастую с них брали десятину в пользу латинского прихода и латинского ксендза. Конечно, подобные неправды творились и в Литве, но там, по крайней мере, они не узаконились, как в Галиции.

Д. Белюкин. Рождественские святки в Печорах

Если в правление Сигизмунда православные в Польше и на Литве подвергались гонению, то жиды пользовались полнейшим довольством. При короле Александре, в конце XV столетия, против них было в течение непродолжительного времени гонение, как и в Западной Европе, но так же, как и в Западной Европе, оно скоро сменилось в Литве и Польше восстановлением всех их прежних прав. Так, в 1495 году Александр Польский отдал короткий приказ: «жидову с земли вон выбить», если они не перейдут в христианство, но уже в 1503 году, «помысливши с паны радами», он принял их опять в свое государство и вернул все права, причем впоследствии они были освобождены и от военной службы; а права эти были еще большие, чем во времена Витовта. Самое важное право заключалось в том, что жиды считались «вольными людьми», непосредственными подданными великого князя литовского, и власть всесильных панов на них не распространялась. По уголовным делам они подчинялись особому «жидовскому судье», назначаемому великим князем, а между собою они судились сами своим «жидовским сбором», или «кагалом». За убийство жида полагалась смертная казнь и отнятие всего имущества; право же на владение землею они получили еще со времен Витовта. Вместе с тем жиды, обладавшие значительными денежными средствами, которыми они ссужали литовских панов, привыкших жить на широкую ногу, стали брать на откуп право взимания налогов с христианского населения, что возбуждало неудовольствие последнего. Один же из таких иудейских откупщиков, Авраам Езофович, заведовал даже всеми денежными средствами государства, занимая при Сигизмунде важную должность «земского подскарбия», что ныне соответствует званию министра финансов, благодаря особому покровительству иудеям со стороны супруги Сигизмунда– королевы Боны, бравшей с них за это, конечно, громадные деньги.

Королева Бона была чрезвычайно алчная женщина, весьма низкой нравственности, причем она не останавливалась для достижения своих целей перед самыми чудовищными преступлениями, отрава была ее излюбленным средством против врагов. Беря взятки, она не брезговала ничем; так, с бедных православных галичан, чтобы спасти от приговора к вечному заключению их епископа Макария, твердо стоявшего за свою паству против посягательств костела, Бона не постыдилась потребовать 200 волов. От брака со старым Сигизмундом у Боны был единственный сын – Сигизмунд-Август, человек, несомненно, с большими дарованиями, но получивший от своей порочной матери крайне дурное воспитание. Она умышленно старалась развивать в нем качества, вредные для государя, с тем чтобы после смерти мужа самой захватить всю власть в свои руки. Королева Бона была причиной многочисленных недоразумений между королем и панами как в Польше, так и в Литве, причем Сигизмунд, чтобы приобрести расположение литовских панов, предоставил им возможность управляться в своем княжестве вполне самостоятельно и назначил в 1529 году в качестве правителя Литвы своего малолетнего сына, 13-летнего Сигизмунда-Августа, с полным наименованием великим князем литовским, позволив даже возвести его на литовский престол. К этому же 1529 году относится и составление первого литовского судебника, или «Статута», который был написан на русском языке.

Огромные вольности, приобретенные знатью и иудеями, не пошли на пользу Литовскому государству. До нас дошло написанное в половине XVI столетия сочинение одного весьма образованного литвина-католика по имени Михалон: «О нравах татар, литовцев и москвитян».

В сочинении этом Михалон горько упрекает порядки и обычаи своей страны и ставит в пример порядки московские и даже татарские. Вот некоторые отрывки из его произведения: «На обязанность судьи татары смотрят не как на средство к наживе, а как на службу ближнему. Они тотчас отдают всякому то, что ему принадлежит, а у нас судья берет десятую часть цены спорной вещи с невинного истца… Если обе стороны помирятся, судья все-таки берет деньги, с виновного – штрафные, а с истца – десятинные; отыскивающему свою украденную вещь приходится потратить на суд больше, «чем она стоит, и потому многие не решаются заводить тяжбы…

Древние литовцы, – по замечанию Михалона, – отличались мужеством и воинской деятельностью, а ныне предаются роскоши и праздности. Вместо того чтобы самим идти в неприятельские земли или оберегать свои пределы, или упражняться в воинском искусстве, обязанные военной службой молодые шляхтичи литовские сидят в корчме, пьянствуют и, весьма склонные к взаимным ссорам, убивают друг друга, а военное дело и защиту отечества предоставляют татарам (поселенным при Витовте), беглым людям из Московии и вообще наемным отрядам».

Так же как и Михалон, отзывается о литовцах и Себастиан Мюнстер, составитель известной «Космографии», или описания различных земель и государств. Помещая в своей «Космографии», изданной в 1550 году, рисунок литовской корчмы, он замечает: «Среди литовской шляхты распространен весьма дурной обычай: если только они соберутся в корчме, то сидят в ней с утра до полуночи».

Порицая литовских панов за изнеженность нравов, Михалон ставит им в пример москвитян. «Москвитяне, – говорит он, – изобилуют мехами, но дорогих соболей запросто не носят, а сбывают их в Литву, получая за это золото. Они не употребляют также дорогих привозных пряностей; у них не только простолюдины, но и вельможи довольствуются грубой солью, горчицей, чесноком и плодами своей земли; а литовцы любят роскошные привозные яства и пьют разные вина, отчего у них всевозможные болезни. В городах литовских нет более распространенных заводов, чем те, на которых варится из жита водка и пиво. Эти напитки берут с собой и на войну, а если случится пить только воду, то по непривычке к ней гибнут от судорог и поноса. Крестьяне дни и ночи проводят в шинках, заставляя ученых медведей увеселять себя пляской под волынку и забыв о своем поле. Посему, растратив имущество, они нередко доходят до голода и принимаются за воровство и разбой. Таким образом, в любой Литовской области в один месяц больше людей казнят смертью за эти преступления, нежели во всех землях Татарских и Московских в течение 100 или 200 лет. Попойки часто сопровождаются ссорами. Лень начинается у них питьем водки; еще в постели кричат: "Вина, вина!", и пьют этот яд мужчины, женщины и юноши на улицах, на площадях и, напившись, ничего не могут делать, как только спать. Между тем в Московии великий князь Иван III обратил свой народ к трезвости, запретив везде кабаки. Поэтому там нет шинков, а если у какого-нибудь домохозяина найдут каплю вина, то весь его дом разоряется, имение отбирается, прислуга и соседи, живущие в той же улице, наказываются, а сам навсегда сажается в тюрьму. Вследствие трезвости города московские изобилуют разного рода мастерами, которые, посылая нам деревянные чаши и палки для опоры слабым, старым и пьяным, седла, копья, украшения и различное оружие, отбирают у нас золото». Далее Михалон говорит, что вследствие распространения роскоши и пьянства на Литве московские государи завоевывают у нее целые области и города, так как московский народ всегда трезв и всегда при оружии, а в крепостях всегда находятся постоянные войска; другие же по очереди занимаются охранением границ.

«В Литве, – продолжает он, – один чиновник занимает десять должностей, а прочие удалены от правительственных дел. Москвитяне же соблюдают равенство между своими и не дают одному многих должностей. Управление одним городом на год или на два поручают они двум начальникам вместе и двум дьякам. От этого придворные, надеясь получить начальство, ревностнее служат своему государю, и начальники лучше обращаются с подчиненными, зная, что они должны отдать отчет и подвергнуться суду, так как обвиненный во взятках бывает принужден выходить на поединок (поле) с обиженным, даже если этот последний принадлежит к низшему сословию. Князь их бережливо распоряжается домашним хозяйством, не пренебрегая ничем, так что продает даже солому. На пирах его подаются большие кубки золотые и серебряные, называемые „соломенными“, то есть приобретенными за проданную солому. От расчетливого распределения должностей он имеет еще и ту выгоду, что те, которых посылает исправлять различные общественные дела и даже в самые далекие посольства, исполняют все это на свой счет. За хорошее исполнение они награждаются не деньгами, а местами начальников и землею. У нас же, напротив, если кто посылается куда-либо, даже не заслужив того, получает обыкновенно в излишестве деньги из казначейства, хотя многие возвращаются, ничего не сделав. На пути люди эти бывают в тягость тем, через владения которых идут, истощая их подводами. В Московии же никто не имеет права брать подвод, кроме гонцов по государственным делам; благодаря быстроте езды и часто меняя усталых лошадей (ибо везде стоят для этого в готовности свежие и здоровые лошади), они чрезвычайно скоро доставляют известия. У нас же придворные употребляют подводы на перевозку своих вещей, отчего происходит недостаток в подводах, и мы, не готовые, терпим нападения врагов, предупреждающих вести об их приходе».

Приведенная выше выдержка из сочинения Михалона о чрезвычайно быстрой езде в Московском государстве совершенно совпадает и с записками барона Герберштейна, который говорит, что 600-верстный переезд от Новгорода до Москвы был сделан в 72 часа благодаря отличному устройству почтовой части в Московии.

Про литовских женщин Михалон выражается так: «Татары держат жен своих в сокровенных местах, а наши жены ходят по домам праздные, в обществе мужчин, в мужском почти платье. Отсюда страсти… У нас некоторые женщины владеют многими мужчинами, имея села, города, земли, одни на правах временного пользования, другие по праву наследования, и по этой страсти к владычеству живут они под видом девства или вдовства необузданно, в тягость подданным, преследуя одних ненавистью, губя других слепою любовью».

В крайне мрачных чертах описывается Михалоном и угнетение простого народа шляхтою: «Мы держим в беспрерывном рабстве людей своих, добытых не войною и не куплею, принадлежащих не к чужому, но к нашему племени и вере, сирот, неимущих, попавшихся в сети чрез брак с рабынями; мы злоупотребляем нашей властью над ними, мучая их, уродуя, убивая без суда, по малейшему подозрению. У татар и московитян ни один человек не может убить человека, даже при очевидном преступлении. Это право предоставлено только судьям в главных городах, а у нас по всем селам и деревням делаются приговоры о жизни людей».

Особенно же удручает Михалона та кабала, в которую попало христианское население Литвы вследствие покровительства великих князей и знатных панов жидам. «В страну нашу, – говорит он, – собрался отовсюду самый дурной из всех народов – иудейский, распространившись по всем городам Подолии, Волыни и других плодородных областей. Народ вероломный, хитрый, вредный, который портит наши товары, подделывает деньги, печати, на всех рынках отнимает у христиан средства к жизни, не знает другого искусства, кроме обмана и клеветы».

В таких же красках несколькими годами позже литвина Михалона описывает польский писатель Кленович жидовское засилье на своей родине: «Может быть, ты спросишь, что делают жиды в этом славном городе? А то же, что делает волк, попавший в полную овчарню. Посредством долгов к нему попадают в заклад целые города; он утесняет их ростами и сеет нищету. Червь медленно точит дерево и понемногу съедает дуб, но быстро заводит гниль; от моли погибают ткани, от ржавчины – железо. Так непроизводительный жид съедает частное имущество, истощает общественное богатство. Поздно брались за ум разоренные государи, и начинало стенать государство, наученное бедствием; оно повержено долу, как тело, лишенное крови; нет более сил и жизненных соков…».

Таково было внутреннее состояние Польши и Литвы в XVI веке по отзыву двух их современных писателей.

В это же самое время в среде католичества происходили важные и глубокие потрясения, оказавшие сильное влияние на польско-литовское общество и отразившиеся даже и в Московском государстве. Эти потрясения произвела ересь латинского чернеца Мартина Лютера.

Мы видели постепенное падение папской власти в Западной Европе под влиянием причин, главнейшими из которых были: недостойное поведение некоторых лиц, занимавших папский стол, усиление власти светских государей за счет власти пап над ними и, наконец, то стремление к изучению языческой древности и поклонение языческим понятиям и взглядам на жизнь, которые с особой силой проявились в конце XV и начале XVI века, в расцвет так называемой «поры возрождения искусств и наук». Охлаждение европейского общества к делам веры и отобрание светскими государями многих статей дохода, шедших прежде в папскую казну, вызвало, разумеется, ее оскудение; а между тем именно в конце XV века и начале XVI века папы более чем когда-нибудь нуждались в деньгах, так как стали главными деятелями «поры возрождения искусств и наук», тратя огромнейшие деньги на украшение Рима величественными памятниками.

Основатель немецкого протестантизма Мартин Лютер

Стяжавшего навсегда известность своими пороками папу Александра VI Борджиа сменил в 1503 году папа Юлий II, человек с очень воинственными наклонностями и громадным честолюбием. Будучи одновременно главой Латинской церкви и светским государем Римской области, он вел ряд ожесточенных войн с соседями, руководствуясь в своих действиях приемами, общепринятыми тогда среди правителей Италии и изложенными знаменитым флорентийцем Макиавелли в его книге «О князе», где предательство, убийство из-за угла и всякого рода коварство признавались вполне законными и необходимыми для правителя средствами.

Чтобы оставить по себе на долгие века память, Юлий II приступил к сооружению в Риме, на месте разобранной им древней церкви Святого Петра, нового огромнейшего храма, в честь того же святого, причем и до сей поры храм этот считается самым величественным из всех существующих латинских соборов.

Первоначальное построение его было поручено славному зодчему Браманту, а затем в нем принимали участие и 2 величайших итальянских художника – Микеланджело и Рафаэль Санти.

Юлия II сменил в 1513 году папа Лев X, ревностно продолжавший сооружение и украшение храма Святого Петра и отличавшийся вместе с тем самым необузданным мотовством.

Чтобы удовлетворить возможности изыскивать громадные средства для папской казны, еще Александр VI Борджиа пригласил в Рим, давши огромные льготы, богатейших торговцев деньгами, или банкиров, немецкого города Аугсбурга Фуггеров.

Эти Фуггеры быстро обосновались в Риме, а глава их дома Яков Фуггер приобрел уже при Юлии II настолько выдающееся положение, что папские деньги стали чеканиться с его торговым клеймом. Избрание Льва X в папы было произведено при помощи денег Фуггеров; из 197 же латинских епископов, назначенных с 1495 по 1520 год в Германии, Швеции, Польше и Венгрии, 88 получили свое звание тоже благодаря содействию Фуггеров.

Для удовлетворения страсти к деньгам Лев X торговал всем, чем мог: званием кардинала, епископскими местами и разными должностями при своем дворе, которые он создавал исключительно с целью их немедленной продажи; вместе с тем он расширил до огромных пределов и продажу индульгенций, или разрешительных от грехов грамот.

Продажа этих грамот производилась Римской церковью и в прежние времена и была основана на том предположении, что так как святые Латинской церкви совершили гораздо более добрых дел, чем это требовалось для спасения их душ, то от избытка этих дел составилось особое «сокровище церкви», которое и распродавалось за деньги всем желающим купить себе отпущение грехов.

Часто папы давали право производить продажу индульгенций на известный срок властителям разных латинских стран с целью сбора денег на сооружение храмов или же на крестовые походы против неверных; так, в 1502 году Александр VI Борджиа дал право продажи индульгенций в Ливонии магистру Плеттенбергу для борьбы с Москвой, причем в 1509 году Юлий II дал вновь это право на сбор средств для «крестового похода против русских схизматиков и еретиков».

Решив прибегнуть к усиленной продаже индульгенций для сбора денег на пополнение своей казны, Лев X поручил это дело в 1516 году в Германии некоему Тецелю, приобретшему в нем большой навык в Ливонии, где он продавал их, собирая деньги на войну против русских. Тецель повел продажу индульгенций в Германии на широких началах и стал разъезжать со своими подручниками по всем городам и весям; они являлись в церкви, раскрывали свои тюки с грамотами, ставили столы для счетчиков и корзины для денег и зазывали покупателей так же, как и обыкновенные торговцы, обещая за установленную плату полное отпущение грехов, не только прошедших, но и будущих. Торговля шла успешно; однако истинно верующие люди были глубоко возмущены этим недостойным способом обогащения папской казны.

Среди негодующих был и монах Августинского ордена Лютер, человек горячо преданный латинству и положивший в молодые годы немало труда на изучение богословия и других наук. Когда его назначили преподавать в Виттенбергском университете, в Саксонии, то он скоро приобрел славу превосходного проповедника и человека высокой нравственности. В 1511 году Лютер совершил паломничество в Рим; поахоая к знаменитому городу воодушевленным самыми лучшими чувствами, он пал на колени и в благоговейном порыве воскликнул: «Привет тебе, священный Рим!» Но четырехнедельное пребывание в Риме открыло ему глаза на истинное положение дел, и он с ужасом убедился, какие страшные пороки царят среди всего папского двора. По возвращении своем в Виттенберг Лютер стал все более и более задумываться над вопросом о том, насколько правильны и соответствуют духу христианства все Латинские установления, тем более что у него с раннего детства были по этому поводу сомнения, которые он тщательно старался отогнать от себя, приписывая их внушению нечистой силы.

Между тем в Виттенберг приехал продавать индульгенции уже упомянутый нами Тецель. Приезд этот послужил началом открытой борьбы Лютера против папской власти. Он прибил к дверям соборной церкви грамоту, в которой оспаривал права пап торговать отпущением грехов и многие другие положения.

Скоро поступок молодого проповедника стал известен всей Германии и папскому двору, причем на стороне Лютера оказалось чрезвычайно много лиц, державших его сторону, особенно среди северогерманских князей, тяготившихся частыми папскими поборами. Между тем умер старый император Максимилиан I, и на съезде германских князей, пользовавшихся правом избрания императора, или так называемых курфюрстов, был выбран 19-летний сын Максимилиана, уже знакомый нам Карл, король испанский, причем весьма существенную поддержку в этом избрании ему оказал своими деньгами знаменитый дом Фуггеров. Этот император Карл, принявший наименование V, назначил в 1521 году съезд в городе Вормсе для решения различных государственных дел; сюда был приглашен также для объяснений и Лютер. По ходатайству его могущественных друзей Карл V обещал ему полную неприкосновенность и дал охранную грамоту; на сейме этом, впрочем, не без предварительных колебаний, Лютер торжественно и окончательно высказался против папы.

Но, осудив порядки Латинской церкви, Лютер не остановился на этом, и вместо того, чтобы указать на необходимость возвращения к древнему православию, установленному христианскими святителями на семи Вселенских соборах, он положил начало великому расколу в католичестве, носящему название реформации, или переустройства, а также протестантства, то есть выражения недовольства существующим порядком; при этом он счел возможным совершенно порвать с отеческим преданием, идущим с первых веков христианства, и пренебрег всеми постановлениями Отцов Церкви, а установил по своему собственному разумению новые основания христианской веры, которые он считал истинными и непреложными.

В числе этих новых оснований было отрицание им некоторых Таинств, святых, монашества и необходимости для спасения души добрых дел.

Император Карл V

Из присутствующих на Вормском сейме многие тогда же высказались против Лютера, и он был объявлен Карлом V «вне закона»; но нашлись и приверженные друзья, которым выгодно было освободиться из-под власти пап; они горячо приняли его сторону, и скоро по всей Германии поднялась ужаснейшая смута, быстро перешедшая и на народные низы, где она выразилась сильнейшими восстаниями во многих местностях. В этой смуте Лютер принимал самое горячее участие; в благодарность за поддержку, оказанную ему северогерманскими князьями, он встал всецело на их сторону в деле подавления крестьянских мятежей и выпустил в свет сочинение «Против крестьян-мятежников», в котором высказывал: «Каждый, кто может, действуй против них, дави и коли их тайно и явно, как при пожаре, лишь бы погасить его какими бы то ни было способами».

С той же необычайной страстностью относился Лютер и ко всем другим своим врагам: английский король Генрих VIII написал против него богословское сочинение; Лютер отвечал на него с невероятной грубостью. Еще резче относился он к некоему швейцарцу Цвингли, который, по примеру самого Лютера, тоже задумал преобразовать христианскую веру так, как ему это казалось правильным и верным, причем, разумеется, взгляды Цвингли расходились со многими взглядами Лютера, почему между ними и началась ожесточеннейшая борьба.

Крестьянские мятежи были вскоре подавлены вооруженной силою; реформация же Лютера делала все большие и большие успехи. Проповедуя уничтожение монашества, он женился на расстриженной чернице, и примеру его не замедлили последовать многие латинские священники и инокини, особенно в Северо-Германских княжествах, где владетели охотно поддерживали новое учение, вследствие которого с уничтожением монастырей земельные владения последних поступали в их собственность.

В конце концов благодаря расколу, внесенному Лютером в лоно латинства, Германия разделилась, и притом на несколько веков, на две части: на католическую, в которую вошли Австрия, Бавария и Южно-Германские княжества, и на протестантскую – с Саксонией, Богемией и большим количеством областей и городов на севере.

Ересь, созданная Лютером, не ограничилась пределами Германии; вскоре после Цвингли появились новые преобразователи и реформаторы, из которых замечательнейшими были: жестокий и безнравственный английский король Генрих VIII, писавший сперва против Лютера, но затем, поссорившись с папою, отделившийся от него и образовавший Англиканскую церковь, и француз Ковен, или Кальвин, человек чрезвычайно сурового и воинственного нрава, прибегавший к сожжению на костре несогласных с его учением. Кальвинизм распространился в Швейцарии и Франции, а также проник весьма быстро вместе с лютеранством и в Польшу, высшее сословие которой находилось в постоянном общении с Европой и жадно воспринимало все новые учения, шедшие из нее.

Проникновению этих учений в Польшу и Литву способствовало также большое количество немцев, живших в городах, и то обстоятельство, что ближайший сосед Польши, бывший магистр Немецкого ордена Альбрехт Бранденбургский, также отпал от латинства и перешел в протестантство, сделавшись, как мы видели, светским владетелем и подручником своего дяди Сигизмунда I.

Вскоре после Немецкого ордена отпали от католичества и перешли в лютеранство также и рыцари Ливонского ордена.

В Литве и Польше новая ересь не замедлила вступить в успешную борьбу с латинством, особенно когда ее усердными проповедниками явились некоторые природные литовцы, перешедшие в протестантство, к которым примкнул и знаменитый виленский пан Николай Радзивилл Черный. Что же касается православного населения в Литве, то успехи лютеранской ереси среди католиков были для него даже выгодны, так как протестанты не преследовали православных так, как латиняне.

Николай VI Радзивилл Черный

Много толков возбудила реформация и в Москве. Максим Грек написал слово «О Лютеровой ереси», где, не хваля мирского властолюбия пап, строго осуждал новшества в исповедании веры, внушенные человеческими страстями.

Несмотря на то что к учению Лютера примкнули многие истинно религиозные люди, в общем распространение реформации сопровождалось всюду сильным понижением общественной нравственности, что особенно отразилось на ближайших соседях Московского государства – ливонских рыцарях: потеря воинской доблести, любовь к роскоши, пьянство и распутство стали их отличительными чертами. Вот как отзывается о них в половине XVI столетия уже упомянутый нами германский ученый Себастиан Мюнстер в своей «Космографии»: «Московский царь постоянно должен отражать нападения татар. У ливонцев с татарами дела нет, а потому их самая главная забота и работа – постоянно пьянствовать и объедаться».

Слова немца Себастиана Мюнстера лишний раз подтверждают уже высказанное нами, что в то время, когда обитатели Западной Европы, Польши, Литвы и Ливонии могли ставить целью жизни удовлетворение своих личных удовольствий и страстей, а также заниматься развитием искусств и наук, русские люди должны были нести тяжелую службу охраны этой Европы кровью и жизнью своих сынов от хищных орд азиатов, и службу эту они несли с честью.

По словам Герберштейна, мир для Московии был случайностью, а война постоянным занятием, особенно же во времена Василия Иоанновича, непрерывно занятого борьбой с Казанью и с алчным и вместе с тем недоступным Крымом, который лежал за широкими пустынными степями и отделялся, кроме того, так называемою Перекопью, широким и глубоким шестиверстным рвом, прорытым поперек перешейка между Черным и Азовским морями, с высоким укрепленным валом. Собственно Крым выставлял обыкновенно не больше 30 000 всадников, но к ним всегда готовы были присоединиться бесчисленные татарские орды различных наименований, кочевавшие по нашим Прикаспийским и Черноморским степям, на огромном пространстве от Урала до Дуная, и великолепно знавшие все удобные пути, или шляхи, как к границам Московского государства, так и к русским областям, бывшим за Литвой. Лучшим из этих шляхов по направлению к Москве был Муравский, шедший от Перекопа до Тулы, по местности между притоками Днепра и Донца.

Татары всегда старались незаметно подойти к русским или литовским границам и затем, быстро развернувшись, охватывать своими отрядами громаднейшие пространства, производя всюду грабежи и пожары, захватывая скот, всякое добро, а главное, людей, особенно же мальчиков и девочек; у них для пленных были всегда наготове особые ременные своры и большие корзины, чтобы сажать в них детей. Главным рынком для пленников была Кафа, где их грузили на суда и затем везли продавать в Константинополь, Анатолию и другие города Европы, Азии и Африки. В XVI веке в городах по берегам Черного и Средиземного морей можно было встретить немало рабынь, которые укачивали хозяйских ребят польской или русской колыбельною песнью. Московские пленники, движимые горячей любовью к Родине, совершали постоянно побеги или по крайней мере делали постоянно попытки к этим побегам, и потому ценились на рынках дешевле рабов из Литвы и Польши. Вот что говорит по этому поводу уже известный нам Михалон: «Хотя перекопцы имеют обильно плодящиеся стада, а рабов только из пленных, однако последними они богаче, так что снабжают ими и другие земли. Корабли, часто приходящие к ним с другой стороны моря и из Азии, привозят им оружие, одежды и лошадей, а отходят от них нагруженные рабами. Все их рынки знамениты только этим товаром, который у них всегда под руками и для продажи, и для залога, и для подарка, и всякий из них, хотя бы не имеющий раба, но владеющий конем, обещает заимодавцам своим заплатить в известный срок за платье, оружие и живых коней – живыми же, но не конями, а людьми, и притом нашей крови. И эти обещания верно исполняются, как будто наши люди находятся у них всегда на задворьях в загонах. Один иудей-меняла, сидя у ворот Тавриды (под крепостью Перекопом) и видя бесчисленное множество привозимых туда пленников наших, спрашивал у нас, остаются ли еще люди в наших странах или нет, и откуда такое их множество. Так, всегда имеют они в запасе рабов, не только для торговли с другими народами, но и для потехи своей дома и для удовлетворения своей злости. Наиболее сильные из сих несчастных часто лишаются ушей и ноздрей, клеймятся на лбу и на щеках и связанные или скованные мучатся днем на работе, ночью в заключении; жизнь их поддерживается небольшим количеством пищи из гнилой падали, покрытой червями, отвратительной даже для собак. Только женщины, которые понежнее и покрасивее, содержатся иначе; которые из них умеют петь и играть, те должны увеселять на пирах. Для продажи выводят рабов на площадь гуськом, как будто журавли в полете, целыми десятками прикованных друг к другу около шеи, и продают такими десятками, причем громко кричат, что это рабы самые новые, простые, нехитрые, только что привезенные из народа королевского, а не Московского (московское племя полагается у них более дешевым, как коварное и обманчивое). Этот товар ценится в Тавриде с большим знанием и покупается дорого иностранными купцами для продажи еще высшей ценою более отдаленным и более темным народам, каковы сарацины, прессы, индийцы, арабы, сирийцы и ассирийцы. Несмотря на чрезвычайную осторожность покупателей, тщательно осматривающих все качества рабов, ловкие продавцы нередко их обманывают. Мальчиков и девочек они сначала откармливают, одевают в шелк, белят и румянят, чтобы продать их подороже. Красивые девушки нашей крови покупаются на вес золота и иногда тут же на месте перепродаются с барышом. Это бывает во всех городах полуострова, особенно в Кафе. Там целые толпы сих несчастных невольников отводятся с рынка прямо на корабли. Она лежит на месте, удобном для морской торговли; то не город, а ненастная и беззаконная пучина, поглощающая нашу кровь».

Мы говорили уже, что против этих внезапных набегов крымских разбойников из их неприступной берлоги московские люди должны были постоянно нести так называемую береговую службу, по берегу реки Оки, куда по государеву приказу к ранней весне, обыкновенно в Благовещение, собирались ратные люди, причем городовые дворяне и дети боярские должны были выступать за право пользования своими поместьями, «конны, людны и оружны», с указанным числом коней и вооруженных дворовых людей, укрывавшихся же наказывали кнутом.

После осмотра на сборном месте ратники, по получении тревожных вестей из степей, располагались по полкам: большой полк становился у Серпухова, полк правой руки – у Калуги, левой – у Каширы, передовой – у Коломны, а сторожевой – у Алексина. Вместе с тем выдвигался вперед и шестой полк – «летучий ертоул» для высылки к стороне противника разъездов. Таким путем ежегодно собиралось до 65 000 человек, стоявших на местах до глубокой осени, когда уже нечего было опасаться набегов татар. Кроме высылки полков для береговой службы, были устроены украинные линии, или черты, состоявшие из ряда городов, острогов и острожков, обнесенных рублеными стенами и усиленных рвами, валами, засеками и завалами из подпиленных деревьев. Древнейшая и ближайшая к Москве из таких линий шла по Оке от Нижнего Новгорода до Серпухова, а оттуда поворачивала на Тулу и доходила до Козельска. Другая черта шла от Рязани на Венев, Тулу, Одоев и Жиздров. Впереди украинных линий устанавливались наблюдательные сторожи и станицы, имевшие задачею непосредственное наблюдение за местностью с целью своевременно извещать стоящие позади войска о приближении неприятеля. Эту службу несли, главным образом, казаки, выходцы из Московского государства на украину, искавшие, как мы говорили, в пограничной степи привольной жизни и не боявшиеся постоянных тревог, державших их всегда в полной готовности переведаться со степными хищниками. Древнейшие известия в летописях имеются, как мы уже указывали, о казаках рязанских, которые при Василии Иоанновиче и несли эту станичную службу; в его же княжение упоминаются и казаки смоленские, сидевшие по литовской границе. Затем в те же времена было обширное казачье поселение на украине Днепровской чисто русского происхождения, из русских областей, подвластных Литве, и пришлого люда из Москвы. Эти казаки, так называемые малороссийские, были подчинены польской короне, и первым малороссийским гетманом с правами наместника был зять известного нам князя Константина Острожского и свойственник короля Александра – Предслав Ланцкоронский. Южнее малороссийских казаков сидели уже совершенно вольные обитатели нижнего Днепра, лишь временно входившие в соглашение с польским правительством, тоже русские люди, собиравшиеся со всех сторон и устроившие впоследствии военное братство – знаменитую Запорожскую Сечь, оттуда они совершали лихие набеги на конях и ладьях, преимущественно на татар и турок; их первый атаман, по некоторым сведениям, был уже знакомый нам Евстафий Дашкович.

Беспрерывные войны вынуждали князя московского иметь многочисленное войско, по свидетельству некоторых иностранцев, будто бы даже до 400 000 человек, преимущественно конницы, сидевшей на небольших, но крепких лошадях и совершавшей чрезвычайно быстро все свои передвижения, причем при встрече с противником она обыкновенно старалась зайти ему в тыл.

Барон Герберштейн говорит о русских войсках следующее: «Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у них лошадей и служителей. Затем он определяет каждому жалованье. Те же, кто могут по достатку своего имущества, служат без жалованья. Отдых им дается редко, ибо государь ведет войну или с литовцами, или с ливонцами, или со шведами, или с казанскими татарами, или, если он не ведет никакой войны, то все же каждый год обычно ставит караулы в местностях около Танаида (Дона) и Оки… для обуздания набегов и грабежей перекопских татар… Лошади (у русских) маленькие, не подкованы; узда самая легкая; затем седла приспособлены с тем расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и натягивать лук… Большинство пользуется плеткой, которая висит всегда на мизинце правой руки, так что они могут всегда схватить ее, когда нужно, и пустить в ход, а если дело опять доходит до оружия, то они оставляют плетку, и она висит по-прежнему. Обыкновенное оружие у них составляет: лук, стрелы, топор и палка, наподобие булавы, которая по-русски называется кистень… Саблю употребляют более знатные и более богатые. Продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны у них в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно коснуться до верхней части рукоятки или схватить ее в случае надобности. Хотя они вместе и одновременно держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими. Некоторые из более знатных носят латы или кольчугу, сделанную искусно, как будто из чешуи, и наручи; весьма немногие имеют шлем, заостренный кверху наподобие пирамиды. Некоторые носят платье, подбитое ватой, для защиты от всяких ударов. Употребляют они и копья…

Пожалуй, кому-нибудь могло бы показаться удивительным, что они содержат себя и своих на столь скудное жалованье и притом, как я сказал, столь долгое время; поэтому я разъясню в кратких словах их бережливость и воздержанность. Так, у кого есть шесть лошадей, а иногда и больше, пользуется только одной из них в качестве подъемной или вьючной, на которой везет необходимое для жизни. Прежде всего такой человек имеет в мешке, длиною в две или три пяди, толченое просо, потом восемь или десять фунтов соленой свинины; есть у него в мешке и соль, и притом, если он богат, смешанная с перцем. Кроме того, каждый носит с собой топор, огниво, котел или медный горшок, чтобы, если он случайно попадает туда, где не найдет ни плодов, ни чесноку, ни луку или дичи, имел возможность развести там огонь, наполнить горшок водою, бросить в него полную ложку проса, прибавить соли и варить; довольствуясь такой пищей, живут и господин, и слуги… Если же господин хочет пиршествовать роскошно, то он прибавляет маленькую частицу свиного мяса. Я говорю это не о более знатных, а о людях среднего достатка. Вожди войска и другие военные начальники время от времени приглашают к себе других, победнее, и, получив хороший обед, эти последние воздерживаются иногда потом от пищи два или три дня. Точно так же, если у московита есть плоды, чеснок или лук, то он легко может обойтись без всего другого».

Описав подробно порядки в русском войске при Василии Иоанновиче, Герберштейн рассказывает про обычаи, царившие среди подростков и детей.

После знакомства с этими обычаями делается совершенно понятной та беззаветная удаль, мужество и выносливость русских людей в бою и при суровых невзгодах походного времени.

«Юноши, – говорит Герберштейн, – наравне с подростками сходятся обычно по праздничным дням в город на обширном и известном всем месте, так что большинство может их там видеть и слышать; они созываются вместе диким свистом, который является как бы условным знаком; созванные, они тотчас сбегаются вместе и вступают в рукопашный бой; начинают они борьбу кулаками и вскоре без разбору и с великой яростью бьют ногами по лицу, шее, груди, животу, и вообще каким только можно способом, одни поражают других, состязаясь взаимно о победе, так что часто их уносят оттуда бездыханными. Всякий, кто победит больше народу, дольше других останется на месте сражения и весьма храбро выносит удары, получает особую похвалу в сравнении с прочими и считается славным победителем. Этот род состязания установлен для того, чтобы юноши привыкали сносить побои и терпеть какие угодно удары».

Главной наградой за службу военно-служилому люду при Василии была, так же как и при его предках, раздача поместий, переходивших после смерти владельца, если у него не было сыновей на службе, в другие руки. Семьям же умершего выдавались из этого поместья известные доли на прожиток.

Поземельным устройством всех служилых людей ведал Поместный приказ, который вместе с Разрядным, или Военным, приказом, а также и некоторыми другими, о которых мы будем говорить ниже, составляли, так сказать, высшее управление всеми делами Московского государства. Приказами управляли бояре, но важное значение в них имели дьяки, заведовавшие всей письменной частью и являвшиеся часто с докладами в Боярскую думу, которая собиралась под председательством самого государя. Василий Иоаннович, как мы говорили, очень ценил умных и образованных дьяков и некоторых особо приблизил к себе, причем наибольшим его доверием и любовью пользовался тверской дворецкий – дьяк Шигона Поджогин; способности другого дьяка Юрия Малого Траханиота государь ценил так высоко, что когда тот бывал нездоров, то его приказано было привозить на тележке в царский дворец для совещания о делах.

С. Сиренко. Архангельский собор Московского Кремля

Василием Иоанновичем были установлены некоторые новые придворные должности – оружейничего, ловчего, кравчего и рынд; рындами назначались знатные молодые люди, носившие в торжественных случаях длинное одеяние из белого шелкового атласа и серебряные топоры и находившиеся непосредственно при великом князе. Все эти придворные чины при первом же сборе в поход тотчас садились на коней и отправлялись на войну, так как все высшее служилое сословие, какие бы оно должности ни занимало, было прежде всего военным и службу эту несло от молодых лет до смерти.

«Зато, – говорит помянутый нами итальянский историк Павел Иовий, – несущие воинскую службу пользуются свободою от податей, имеют преимущество над поселянином и во всех делах сильны царским покровительством. Во времена войны открывается благородное поприще для истинной доблести, и вообще, во всякой области управления имеются превосходные и полезные учреждения, так что каждый за совершенный им поступок получает в удел или вечную награду, или вечный стыд».

Следуя во всем заветам своего великого родителя, Василий Иоаннович, так же как и он, ревностно продолжал заботиться об украшении стольного города и его святынь.

Через несколько месяцев по смерти Иоанна III он начал строить в Кремле церковь Николая Гостунского, а затем в 1508 году было окончено сооружение нового Архангельского собора и начата постройка великой колокольницы церкви Ивана Лествичника. Всего в Москве при Василии Иоанновиче было построено 11 каменных церквей, причем самым замечательным сооружением почитается Новодевичий монастырь, основанный в благодарность за взятие Смоленска.

В 1508 году было закончено сооружение новых каменных Государевых палат, куда Василий и перешел на житье; они сохранились до настоящего времени и составляют два нижних яруса так называемого Теремного дворца.

Наконец в том же 1508 году Василий Иоаннович приказал Фрязину Алевизу Новому выкопать вокруг Кремля глубокий ров и выложить его камнем и кирпичом, а со стороны реки Неглинной (ныне засыпанной) устроить обширные глубокие пруды, причем Неглинная была соединена со рвом и с Москвой-рекой, так что крепость со всех сторон окружалась водою, а Кремль стал островом.

А. Дроздов. Новодевичий монастырь

Павел Иовий по этому поводу рассказывает: «Город Москва по своему положению в самой середине страны, по удобству водяных сообщений, по своему многолюдству, по крепости стен своих есть лучший и знатнейший город в целом государстве…

Дома в нем вообще деревянные, не слишком огромны и не слишком низки, а внутри довольно просторны; каждый из них обыкновенно делится на три комнаты: гостиную, столовую и кухню. При всяком почти доме есть свой сад, служащий для удовольствия хозяев и вместе с тем доставляющий им нужное количество овощей; от этого город кажется необыкновенно обширным. В каждом почти квартале есть своя церковь, на самом же возвышенном месте стоит храм Богоматери, славный по своему строению и великолепию… В самом городе впадает в реку Москву речка Неглинная, приводящая в движение множество мельниц. При впадении своем она образует полуостров, на конце которого стоит весьма красивый замок с башнями и бойницами, построенный итальянскими мастерами. Москва по выгодному своему положению перед всеми другими городами заслуживает быть столицею, ибо мудрыми основателями своими построена в самой населенной стране, в средине государства, ограждена реками, укреплена замком и, по мнению многих, никогда не потеряет первенства своего».

С особенным старанием украшал Василий Иоаннович иконами и стенописью построенные отцом церкви, подобно тому, как поступал Симеон Гордый по отношению церквей, выстроенных его отцом Иоанном Калитою.

Поселившись в 1508 году в новом дворце, Василий Иоаннович повелел подписывать дворцовую церковь Благовещения мастеру Феодосию Денисьеву с братией, а в 1514 году и Успенский собор, в котором древняя икона Андрея Боголюбского – Владимирская Божия Матерь – была благоговейно поновлена самим митрополитом Варлаамом; затем она была богато украшена серебром и золотом, а весь собор расписан стенописью, которая была «вельми чудна и всякой лепоты исполнена».

Во время великого княжения Василия Иоанновича в Западной Европе имелись уже довольно подробные сведения о Московском государстве. В помянутом нами землеописании Себастиана Мюнстера от 1550 года имеется весьма любопытное изображение русского пахаря. Начиная свое описание Московского государства, Мюнстер приводит картинку, под которой подписано «Довольство русского». Русский изображен варящим пищу в огромном котле; далее им приводятся изображения: превосходного русского быка; как русская женщина берет на дереве рой; как она вынимает мед из улья, закрывши себе лицо корзиной, и медведя, яростно отбивающегося от диких пчел, в дупло которых он залез, очевидно, чтобы полакомиться. На рисунке, изображающем финских инородцев, покоренных Иоанном III на северо-востоке нашей земли, Мюнстер помещает также зверей, водившихся в этих краях, и изображает, как дикие инородцы, уже просвещенные Христовой верой нашими бесстрашными проповедниками, показывают своим детям на небо, жилище Господа Бога. Наконец, обитатели Крайнего Русского Севера представлены еще язычниками, поклоняющимися солнцу и луне.

Вообще, по описанию иностранцев, Московское государство представлялось весьма здоровой для жизни страной и вместе тем очень плодородной и богатой как рыбой, так и дорогим пушным зверем.

Приводя наименования разных зверей, в изобилии водившихся в нашей земле, и рассказывая про охоту на них с помощью собак, кречетов и тенет, Павел Иовий говорит, между прочим: «Там ловится также черноватая птица с красными бровями, величиною с гуся, мясо которой по вкусу и достоинствам превосходит фазанов; на московском языке она называется тетер».

Места для охоты в те времена были везде богатейшие, особенно же под самой Москвою, где в окрестных полях и лесах водилось необычайное множество зайцев и диких коз, охота на которых была строго воспрещена, так как составляла особую потеху самого государя и приближенных бояр.

Подъезжая к Москве, большею частью из Смоленска, по Можайской дороге, западные европейцы приходили в неописуемый восторг, когда с Поклонной горы им открывался действительно восхитительный вид на Москву и ее окрестности. Некоторые благочестивые немцы прямо сравнивали ее с Иерусалимом, считая, что с этим именем связано все прекрасное и великолепное, чем только может отличаться город.

По свидетельству иноземцев, число домов в Москве в 1520 году доходило до 41 500. Лома строились из бревен очень крепко, дешево и скоро. При этом, как мы уже говорили, можно было купить целую избу за 30 или 50 копеек; лошадь стоила рубль, корова – 3 четвертака, сани с упряжью – около гривенника, а рабочему платили за сутки копейку; цена хлеба была раз в 80 дешевле, чем теперь; правда, и тогдашний рубль был почти в 7 раз тяжелее нынешнего.

Однако мягкая рухлядь, до которой были так падки иностранцы: меха соболей, бобров, горностаев, лисиц, особенно черно-бурых, была сравнительно дорога; так, собольи меха, продававшиеся обыкновенно сороками, ценились от 40 до 400 рублей за 40 штук и выше. «Иногда меха, пригодные для пошивки всего одной одежды, – говорит Павел Иовий, – продаются за тысячу золотых монет».

Иностранцы привозили нам большею частью серебро в слитках, шелковые и золотые ткани, жемчуг, золото, а также произведения своих стран. Привозимый товар подвергался осмотру, и с него взималась пошлина. Кроме того, все редкие и дорогие вещи прежде всего отправлялись во дворец, где они показывались государю. Делалось это для того, чтобы государь имел возможность награждать и дарить своих людей за службу, а также иноземных послов самым лучшим и редким товаром, так как государи наши имели обычай дарить только то, что нельзя было достать ни за какие деньги на рынке.

Из Москвы же западные купцы вывозили кожи, меха, воск и рыбу; седла, узды, одежды, ножи и топоры шли больше к татарам. Особенно оживлялась торговля зимой, когда мороз сковывал все реки; длинные вереницы возов, нагруженных всяким добром, тянулись тогда к Москве, причем главный торг происходил на крепком льду Москвы-реки, чему очень дивились иноземцы. Из иностранных купцов только поляки и литовцы могли свободно приезжать в Москву прямо от своего лица; шведам и немцам разрешалось торговать только в Новгороде; а туркам и татарам – на ярмарке Холопьего городка на устье Мологи, куда съезжались и все прочие иноземцы. Только будучи принятыми под покровительство какого-либо посольства, иностранные купцы, кроме поляков и литовцев, могли въезжать в Москву для торговли. Исключение составляли жиды; в половине XVI века им вовсе был запрещен въезд в Москву и вообще во все государство вследствие тайной торговли запрещенными товарами.

К иностранцам Василий Иоаннович был вообще крайне приветлив, но так же, как и покойный отец, зорко следил за тем, чтобы они отнюдь не ездили осматривать разные местности в нашем государстве с целью разведывать новые торговые пути и местонахождение драгоценных руд и камней. Так, в 20-х годах XVI века прибыл в Москву с письмом от папы и ливонского магистра некий итальянский путешественник – капитан Павел; он убедительно просил разрешения отпустить его водой в Астрахань, дабы открыть путь в Индию, суля нам при этом через несколько лет золотые горы от пошлин, которые мы будем взимать с иностранцев за провоз индийских товаров, но государь отклонил это ходатайство.

По замечанию Герберштейна и некоторых других иностранцев, русские купцы почитались очень хитрыми и лживыми и непомерно запрашивали за свои товары.

Продать по добровольному соглашению за рубль то, что себе стоило копейку, в этом заключалась высшая торговая мудрость или тот московский обман, на который негодовали иностранцы. Но они же говорили: «Странно однако же, что между русскими, которые вообще обман не считают делом совести, но, напротив, скорее называют его делом разумным и достойным похвалы, есть много таких людей, которые почитают грехом, если они не возвратят покупателю, передавшему им по ошибке при расчете лишние деньги. Возвратить такие деньги они почитают себя обязанными, потому что передача случилась по неведению и против воли покупателя, но передача в цене по доброй воле почиталась обыкновенным барышом и не возвращалась».

Дурному мнению заезжих иностранцев о нравственности русских способствовало, конечно, то обстоятельство, что, не зная страны и приезжая в какой-либо город, особенно же в Москву, они прежде всего попадали в руки хитрых пройдох из среды гостиного двора или подьячих. С другой стороны, несомненно, что «московская торговая вороватость, – говорит И.Е. Забелин, у которого мы заимствуем все приводимые здесь сведения о быте Московского государства в XVI веке, – выросла и была воспитана вследствие сношений и встреч с вороватыми же иноземцами. Каждый сам себя оберегал».

Вот что писал про русских приехавший в Москву в конце XVI века посол германского императора Варкоч: «Некоторые писатели изображают московитян непостоянными и грубыми до варварства, а потому не советуют вступать с ними ни в какие дела, но я должен заметить, что они имеют тонкий, сметливый ум и отличаются особенною приверженностью к христианской церкви, что доказывается уже тем, что клятвопреступление нигде не наказывается так строго, как у них».

Самой торговой частью Москвы и вместе с тем серединой ее, как и в настоящее время, был Китай-город, или Большой посад у Кремля, который, по мысли Василия Иоанновича, приведенной в исполнение уже после его кончины, был обнесен земельными стенами, устроенными, по словам летописца, весьма мудро: сплетали тонкий лес между столбами и бревнами, а внутри таких плетеных стен были построены еще деревянные стены, уже по обыкновенному в то время способу. Огороженный таким образом Большой посад был назван Китаем, что могло значить оплетенный, плетеночный, потому что по местному наречию кит, кита – веревка, сплетенная из травы или хвороста, которой перевязывают соломенные кровли. Вскоре после постройки деревянных стен были заложены вместо них белокаменные, но название Китай-город осталось.

А. Васнецов. Старая Москва. Улица в Китай-городе начала XVII века

«Трудно вообразить, какое множество там лавок, – говорит один иностранец про Китай-город, – коих там до 40 000; какой везде порядок, ибо для каждого рода товаров, даже для последнего ремесленника, самого ничтожного, есть особые ряды лавок; даже цирюльники бреют в своем ряду».

Павел Иовий рассказывает, что при Василии Иоанновиче всякий московский квартал имел ворота и рогатки, коими запирали на ночь улицы, так как по ним запрещалось бродить без дела; у рогаток этих ставились сторожа, пропускавшие только лиц знакомых и почтенных, которых даже провожали до дому.

Следуя примеру своего родителя, Василий Иоаннович бдительно следил за тем, чтобы не была занесена какая-нибудь заразная болезнь из других государств; вследствие этого приезжих иноземцев иногда подолгу задерживали на границе.

Немало внимания обращали эти иноземцы на необычайное для них в Московском государстве запрещение простолюдинам употреблять крепкие напитки с целью уничтожения пьянства; это было установлено также покойным отцом Василия – Иоанном III и строго поддерживалось его преемником. При этом «великий князь Василий, – рассказывает один иностранец, – выстроил для своих телохранителей, за рекой, новый город "Наливайки", название коего происходит от русского слова "наливай", потому что им одним дозволено пить мед и пиво, когда хотят, поэтому они и удалены за реку, чтобы не заражать других своим примером».

Вид народной толпы, относительно одежды, на улицах древней Москвы сильно отличался от нынешнего. Как одинаковы были у всех нравы и обычаи, начиная от великого князя и кончая простым человеком, так и покрой одежды был также у всех одинаков; разница состояла лишь в том, что убранство бедных было попроще; богатые носили иноземное сукно, шелк и дорогие меха, а простой народ сермягу, армячину и другие сукна деревенского изделия да одевались зимой в овчину.

При этом, по отзыву иностранцев, русская одежда была сходна с греческой, а не с татарской, как теперь думают многие, даже из русских.

Мужчины брили на голове своей волосы гладко, что считалось щегольством; люди достаточные всегда носили небольшую шапочку – тафью, покрывавшую темя и богато вышитую шелком и золотом, а иногда драгоценными камнями и жемчугом, которого вообще в те времена на Руси употребляли превеликое множество.

В такой тафье изображался иногда еще Александр Македонский, а брили себе голову также и балтийские славяне в древние времена; поэтому считать тафью и бритье головы как заимствование от татар нет оснований. На тафью надевали шапку с меховой опушкой и удлиненной кверху тульей, или «вершком». Этот вершок на шапках богатых людей сшивался также из дорогих тканей и украшался золотыми запонами и жемчугом. Бояре же носили высокие «горлатные шапки», в три четверти аршина вышиной, из меха черно-бурой лисицы. В летнее время носили поярковые колпаки и круглые шапки.

П. Корин. Интерьер Успенского собора Московского Кремля

К. Лебедев. Освоение русскими новых земель

Полотняные или шелковые сорочки доходили до колен; у богатых людей они расшивались по воротнику и рукавам разноцветным шелком и золотом и украшались, кроме того, стоячим воротником из бархата, богато расшитым жемчугом и пристегивавшимся к сорочке особыми петельками. Порты, вверху широкие, кроились из легких тканей.

Поверх сорочки надевался зипун, короткий и узкий кафтан до колена с узкими рукавами. К зипуну также пристегивался стоячий воротник – богато украшенное ожерелье, вышиною около трех вершков; оно выпускалось наружу из-под верхней одежды и твердо стояло под затылком. Называлось это ожерелье козырем и было наиболее казистою частью русского наряда. Отсюда и поговорка – «ходить козырем», то есть нарядно, важно, франтом.

Сверх зипуна надевался длинный кафтан, иногда на вате, который застегивался спереди пуговицами с нашивками-петлицами и подпоясывался поясом, богато изукрашенным у достаточных людей. К кушаку привешивали пояс в ножнах и ложку в особом чехле, который назывался «лжичнем».

Верхнее выходное платье называлось ферезеею, или ферезью; это был распашной, длинный до пят кафтан, у богатых из шелковой или золотой ткани, отороченный кружевами, а зимою на меху, с длинными рукавами, у которых под мышками оставляли прорехи для вдевания рук. Такая же летняя выходная одежда со стоячим воротником называлась охабнем.

Род охабни без подкладки из сукна назывался однорядкой.

Богатые люди носили сапоги из сафьяна черного, красного, зеленого, голубого или желтого; шились они до колен, с длинными острыми носками, на высоких каблуках с железными подковками.

Мужчины чулок или носков не носили, а завертывали ноги в полотняные онучки.

Ткани употреблялись всех цветов, кроме черного, носившегося чернецами и черницами, и пестрого, который употребляли азиаты.

В большую зиму одевались в шубы с огромными широкими воротниками, ниспадавшими до половины спины.

Из сказанного выше видно, что русские достаточные люди, когда выходили на улицу, имели много одежд, надетых одна на другую; поэтому у некоторых иностранцев и могло явиться мнение о непомерной толщине москвичей. Но мнение это ошибочно, особенно же про боярское сословие. Мы говорили уже выше, какой непомерной быстротой, по отзыву тех же иностранцев, отличались в движении русские войска, главная часть которых состояла из конницы; конечно, толстым и дородным людям невозможно было служить в таких подвижных войсках; надо сказать также, что все мужчины из боярского сословия, кроме дряхлых стариков, никогда не выходили из дому пешими и не выезжали в повозках, но появлялись на улице всегда верхом на коне, а верховая езда, как известно, не способствует ожирению.

Женский убор был, в общем, весьма схож с мужским. Замужние женщины носили на голове тафтяные повойники, плотно облегавшие, так как обнажать свои волосы для замужних считалось большим стыдом. По повойнику искусно повязывалось тонкое полотняное покрывало – убрус. При выходе на улицу надевали развалистую широкую шапку из парчовой или атласной ткани, шитую жемчугом и золотом, с опушкой из бобрового меха; зимой носили треухи – шапки на меху с тремя ушами для защиты ушей и затылка, и каптуры – меховые собольи шапки, со всех сторон закрывавшие голову, кроме глаз. От кашуров произошли впоследствии капоры, которые носят и теперь еще.

Летом надевали на голову белые валеные круглые шляпы мужского образца с широкими полями, перевязанные по тулье цветными лентами или шнуром с жемчугом, каменьями и кистями, или же, чаще всего, надевали поверх убруса более тонкое полотняное или кисейное покрывало, унизанное жемчугом, которое подвязывали у подбородка.

В ушах носили длинные серьги, на шее ожерелье вроде воротника, шириною в четыре пальца, а на груди – крест или монисто, то есть ожерелье из бус и запон.

Ф. Солнцев. Головной убор тихвинских и белозерских женщин

Одежду женщин составляли: длинная белая сорочка, на которую надевали сорочку красную (платье), шитую из какой-либо легкой ткани разных цветов или же полосатую; они очень искусно вышивались у богатых шелком, золотом и жемчугом. Нарядная сорочка отличалась неимоверно длинными рукавами, от 4 до 6 аршин длины и более, которые собирались на руке во множество складок. Вместо нарядной сорочки употреблялась иногда и шубка-платно, такого же покроя, но шитая по большей части из тонкого сукна. Это была одежда комнатная, домашняя. Выходя со двора, надевали телогрею, верхнее распашное платье, также с длинными, до подола, рукавами, отделанное кружевом. Полы телогреи застегивались спереди от ворота до подола 15–30 пуговицами. Зимой они подшивались мехом.

Другая верхняя одежда, употреблявшаяся вместо телогреи, называлась летником; летник не был распашным, имел широкие рукава до локтей и надевался с головы. Затем носили женщины также опашни, или охабни, сходные с мужскими того же названия. Зимний опашень на меху назывался шубой.

При летниках и шубах носили бобровые ожерелья, круглые, широкие, в пол-аршина воротники, которые в ходу у наших щеголих и по нынешнее время.

Девичья одежда не отличалась от женской, кроме одного головного убора. Девушки ходили с открытыми волосами с пробором и заплетали одну или две косы, повитые лентами или украшенные накосником, золотой подвеской и кистью.

Девичий головной убор состоял из венца, сплетенного из золотых, жемчужных или коралловых прядей, или же из особой повязки, унизанной сверкающими звездочками и жемчугом; на улице носились кики с рясками, шапки и шляпы.

Наиболее употребительной женской обувью были сапожки-чеботы из цветного сафьяна на высоких каблучках, надевавшиеся поверх шерстяных чулок, очень косматых.

Роскошно вышитые богатые носовые платки, ширинки, брались московскими женщинами и девушками при выходе их в церковь или в гости. Носить перстни с драгоценными каменьями на пальцах считалось большим щегольством.

Свои лица женщины и девушки всех сословий усиленно румянили и белили, и притом многие весьма неискусно: брови же и ресницы сурьмили черной и коричневой краской.

Люди среднего быта, дети боярские и посадские употребляли ткани более дешевые, суконные, бумажные и шелковые, а в праздники и золотые.

Простые люди наряжались, конечно, в совершенно дешевые ткани. Мужчины носили однорядки белого или синего толстого сукна, под которые поддевали зимой тулуп, а летом ходили в одних рубахах и портах; обувались же в сапоги черного товара или лапти. Простые женщины ходили по праздникам зимой в суконных телогреях, поверх меховых кафтанов, а летом в красных сорочках или сарафанах, причем без серег и без креста на шее нельзя было увидать ни одной русской женщины, ни замужней, ни девицы.

Описывая московские нравы, иностранцы неодобрительно отзывались о затворничестве наших женщин в теремах, но зато единодушно признавали удивительную религиозность русских людей. Герберштейн рассказывает, что он сам видел, как за обедней во время выноса даров многие из богомольцев плакали.

Отношения к духовенству остались при Василии Иоанновиче такими же, как и при его покойном отце. Когда он опалился на брата своего Юрия за злой умысел, то последний обратился с просьбой к Иосифу Волоцкому походатайствовать за него перед государем, дав слово не строить против него ков. Иосиф согласился и послал двух своих старцев в Москву. Увидя их, Василий, догадываясь, что они приехали с целью печалования за крамольного брата, не поздоровался с ними и не спросил о здоровье игумена, как всегда водилось, а сказал им сердитым голосом: «Зачем пришли, какое вам до меня дело!» – на что один из старцев стал выговаривать ему, что государю не подобает так выходить из себя, не разузнав наперед в чем дело, а следует расспросить хорошенько и выслушать с кротостью и смирением. Выслушав это наставление, государь смутился, встал и, улыбаясь, сказал: «Ну, простите, старцы, я пошутил». После этого он снял шапку, поклонился им, спросил о здоровье игумена, выслушал ходатайство и уважил его, то есть простил брата и примирился с ним.

От времен Василия Иоанновича имеется также известие о трогательном обычае устраивать братские трапезы по случаю больших праздников, на которые собирались бедные и богатые, поровну распределяя между собою расходы.

Мы знаем, что веселый пир, обед, почестной стол занимал важное место в жизни Древней Руси. На него сходились люди всякого звания по старому русскому завету.

Эти заветы древней Руси отразились и на нравах Московского государства, основной чертой которых было самое задушевное и ласковое гостеприимство. Важным делом почиталось, кого посадить на какое место, чтобы не обидеть; при этом почетных, знатных гостей сажали на большом месте, в переднем углу, рядом с хозяином, под иконами. Самый пир начинался особым обрядом: хозяин дома призывал супругу из ее покоев здороваться с гостями. Она приходила и становилась в переднем углу, то есть на большом месте, а гости размещались у дверей. Хозяйка кланялась им малым обычаем, то есть до пояса, а гости кланялись ей большим обычаем до земли. Затем хозяин кланялся гостям большим обычаем до земли с просьбою, чтобы гости изволили его жену целовать. Но гости в свою очередь просили хозяина, чтобы он первый поцеловал свою жену. Он уступал их просьбам и целовал ее; после него все гости по очереди подходили к хозяйке, кланялись ей большим обычаем, целовали ее и, отойдя, опять кланялись ей в землю. Хозяйка же отвечала каждому из них поясным поклоном. Затем она подносила им по чарке государева горючего винца, то есть водки, право торговли которой принадлежало, как и в наше время, правительству. Кто не пил горючего винца, тому предлагали кубок какого-либо легкого заграничного питья – виноградного, романеи или рейнского. При этом хозяин кланялся каждому гостю до земли, прося выпить вина. Но они отвечали, что просят, чтобы выпили хозяева. Когда это было исполнено, то хозяева обносили гостей, из которых каждый кланялся опять хозяйке большим обычаем, пил вино и делал после этого опять поклон до земли. Затем хозяйка удалялась на свою половину, где она угощала жен приезжих гостей.

В. Шилов. Боярский пир

Во время обеда хозяин приглашал жен своих сыновей или замужних дочерей прибыть в комнату, где шел пир, и гости чествовали их описанным уже выше порядком, причем целовали их не в уста, а в обе щеки. Женщины же, подавая гостю чарку, всегда сами ее пригубливали.

Государево горючее винцо было различной крепости – простое, двойное, тройное и различного же приготовления – коричное, гвоздичное, кардамоновое и других наименований.

После водки приступали к закускам, коих было великое множество; в постные дни подавались: квашеная капуста, разного рода грибное и всевозможное рыбное, начиная от икры и балыка и кончая паровыми стерлядями, сигами и различными жареными рыбами. При закуске же полагалось и ботвинье борщовое.

Затем переходили к горячей ухе, которая подавалась тоже самого разнообразного приготовления – красная и черная, щучья, стерляжья, карасевая, сборная, с шафраном и прочая. Тут же подавали и другие блюда, приготовленные из лососины с лимоном, белорыбицы со сливами, стерляди с огурцами и так далее.

Затем шли тельные к каждой ухе, то есть тесто из рыбной мякоти с приправою, запеченное в виде различного рода животных, также пироги и пирожки, приготовленные на ореховом или конопляном масле со всевозможными начинками.

После ухи следовали: росольное или просольное, всякая свежая рыба, приходившая из различных краев государства, и всегда под зваром (соусом) с хреном, чесноком и горчицею.

Обед заканчивался подачей хлебенного: разного рода печений, пышек, пирожков с коринкою, маком, изюмом и другим.

Особенно разнообразно было хлебенное во время масленицы; оно было известно под именем масленицких еств; это были оладьи различной величины, хворост и пирожки из всевозможных тест; на масленице же подавался губчатый сыр и разного рода кисели.

В мясоед первым блюдом за столом были: свиные окорока, тетерева со студенью, язык провесный, гусиные потроха и холодная говядина разного приготовления. Затем шло жаркое: баранина, гусь, индюк, рябчики, куропатки, зайцы; при этом у богатых всегда подавался жареный лебедь, раскладывавшийся на шесть блюд, а также журавли и цапли. Есть же телятину под каким бы то ни было видом почиталось в Московском государстве великим грехом. Все жаркое приготовлялось на вертеле и подавалось с различными зварами.

После жаркого следовали горячие щи и ухи (супы): куриные, из лосиных губ или ушей, лапши с зайцем и так далее.

Затем подавались рубцы, желудки, сальники, потроха бараньи и из хлебного: блины сырные, караваи блинчатые, оладьи, кисель, каша со сливками, сыры губчатые и другое.

Зелень в русском столе того времени как отдельное блюдо не употреблялась.

Напитки во время стола подавались: простые питья, различные квасы, кислые шти, брусничная вода, малиновый морс и разные другие из ягод; пьяное же питье было: брага, пиво, особенно мартовское, ячневое, овсяное, ржаное и мед всевозможных приготовлений. Из иностранных вин более других употреблялись: раманея, рейнское, Канарское, мушкатель, алкан (аликанте), мармазея (мальвазия), кинарес (канарское) и церковное. Вино пилось из кубков и братин, иногда вкруговую.

Богатый обед оканчивался сластями: сахарами (конфектами), всякого рода леденцами, орехами и сушеными плодами: ягодами винными, изюмом, черносливом и финиками.

В постные дни вместо Сахаров в изобилии подавали пряники в виде различных зверей, которые и теперь еще изготовляются на Руси.

Приведенная выше роспись главнейших блюд и напитков не изменялась как в XVI столетии, так и в следующем XVII; при этом роспись эта была одинакова и для царского стола, ибо государи московские жили по тем же обычаям и нравам, как и их подданные; владения их составляли как бы огромную вотчину, заселенную родственными между собою семьями, почему великих князей московских называли также господарями, то есть хозяевами, владетелями своей вотчины – Русской земли.

Ввиду этого и служба московских бояр была очень сходна со службою дворовых людей своему хозяину – вотчиннику. Они служили до последней возможности, пока хватало силы, и обязаны были ежедневно с раннего утра являться во дворец, чтобы ударить челом государю; также без его разрешения они не могли выехать из Москвы даже на один день в свои ближайшие села и дачи.

Браки своих детей бояре устраивали всегда тоже с ведома и, конечно, доброго согласия государя, и на другой день молодые являлись пред его светлые очи со всем своим свадебным поездом бить ему челом, а он благословлял новобрачных иконами, дарил их и знатно угощал всех приехавших.

Точно так же в день своих именин каждый боярин ехал к государю с именинным калачом и обходил с такими же калачами и всю его семью; то же делали жены и дочери бояр на половине государыни. Со своей стороны и государи ласково и чрезвычайно внимательно относились к своим боярам; все бояре и сановники получали каждый день с царского стола поденную подачу, что считали особою для себя честью, а если по ошибке или по другой причине ее не получали, то принимали это как опалу и великое для себя бесчестие. Государи также строго требовали, чтобы рассылаемые ими блюда непременно доходили по назначению, и виновных в неисправности наказывали батогами и тюрьмой.

Сходство Московского государства с большой вотчиной сказывалось и в самом устройстве столицы. Действительно, царский двор – Кремль, обстроенный деревнями, слободами и посадами, был как бы подобием большой вотчинной усадьбы. В совершенно таких же усадьбах жило и боярство в Москве. Хоромы их ставились посреди огромных дворов, на которых можно было поместить по 3000–4000 человек, и затем во дворе этом богатые люди строили решительно все потребное для своих нужд, начиная от Божьего храма и кончая баней: во многочисленных избах и клетях жили дворовые люди разного наименования; затем шли конюшни, сараи, хлевы; при этом, разумеется, в каждом дворе были свои огромные сады. Барские хоромы строились выше других и так и назывались хозяйским верхом, и очень затейливо украшались, особенно окна и кровли, по присущей каждому русскому человеку потребности украшать свое жилище, особливо же его наружное покрытие, как бы головной убор – кровлю, а также и окно, которое, как око, смотрит на свет Божий; при этом стекла в XVI и XVII веках почти не употреблялись, а заменялись слюдою. Богатые боярские кровли и куполы были покрыты золотом, а все украшения окон, дверей и стен были испещрены цветною травлей и узорчатой резьбой по камню и дереву и горели разными красками.

Великокняжеские хоромы, как в XVI, так и в следующем XVII веке разделялись на три части по своему назначению: к первой части принадлежали хоромы постельные или жилые – 3–4 небольших покоя, из которых один был опочивальнею, другой – рядом с ней – крестовой, или моленною, третий назывался собственно комнатой, а самый наружный – передней; к ней примыкали сени, из которых был, в свою очередь, ход в мыльню и на сенник; так же была устроена и княгинина половина и хоромы государевых детей и родни.

Ко второй части относились хоромы непокоевые, назначенные для торжественных собраний; из них главное значение принадлежало Грановитой палате, где принимались иностранные послы и собирались по другим особо выдающимся случаям.

К третьему отделению принадлежали все хозяйские постройки и службы, расположенные по большей части особыми дворами или дворцами: конюшенным, житным, кормовым, или поваренным, хлебенным, сытным и другими. Великокняжеская казна, состоявшая из драгоценных сосудов, дорогих мехов и редких тканей, сохранялась, по древнему обычаю, в подвалах каменных церквей. Кроме того, для этого же между Благовещенским и Архангельским соборами был выстроен особый казенный двор.

Отдельные хоромы в Государевом дворе соединялись между собой, как и в древней Руси, переходами или открытыми сенями. Из дворца было несколько выходов с лестницами и крыльцами, из которых особенной известностью пользуется и до наших времен Красное крыльцо; на него выходят русские государи показаться ликующему народу в торжественные дни их Священного венчания на царство и при других важных событиях русской жизни.

Со стороны, выходившей на Москворечье, к дворцу примыкало два сада, расположенных над каменными сводами огромного здания Запасного двора: верхний и нижний; в садах этих, называемых красными и обнесенных красивыми решетками, кроме обыкновенных фруктов, воспитывались также виноград, грецкий орех и разводились арбузы. В них же по углам стояли особые беседки, чердаки или терема, затейливо украшенные, а в нижнем саду был, кроме того, устроен и пруд с дном, обитым свинцом; в этом пруду впоследствии Петр Великий, будучи ребенком, стал впервые заниматься потешным мореходством. В летнее время в садах висели клетки с канарейками, соловьями и попугаями.

Что касается убранства царского дворца, то главным его украшением была роспись стен, преимущественно разными назидательными картинами и притом большею частью из церковной жизни, по издревле присущей русскому человеку склонности – всему учиться и научаться посредством изображения и картины.

Подъезжая к Царскому дворцу, который являлся в глазах русских людей как бы Божьим храмом, всякий слезал с лошади на довольно далеком от него расстоянии и затем приближался уже пешим; только высшие сановники имели право слезать с коня в нескольких саженях от крыльца; также разрешено это было и иноземным послам в дни их приема.

В своей домашней жизни московские государи являлись образцом умеренности и простоты. Они вставали обыкновенно в 4 часа утра и убирались при посредстве постельников, спальников и стряпчих. Умывшись и одевшись, государь шел прямо в крестовую, где его ожидали духовник или крестовой поп и крестовые дьяки; здесь он молился около четверти часа, причем на налой ставился образ того святого, память которого праздновалась в тот день. По окончании молитвы священник кропил государя святой водой, называвшейся «праздничной»; она привозилась из разных монастырей и церквей всего государства, прославленных чудотворными иконами, и освящалась там в дни храмовых праздников; затем крестовой поп читал духовное слово из особых сборников, составленных из поучений Отцов Церкви, преимущественно Иоанна Златоуста.

Прослушав поучение, государь посылал ближнего человека спросить государыню о ее здоровье, если почивал особо, а затем и сам шел к ней здороваться, после чего они вместе отправлялись в одну из своих домашних церквей слушать заутреню, а иногда и раннюю обедню. В это время все бояре, окольничьи, думные и ближние люди собирались уже во дворец, чтобы ударить челом государю, а затем и присутствовать в Государевой думе.

Поздоровавшись с боярами, государь шел в сопровождении их всех к поздней обедне, служившейся часу в 9-м в одной из придворных церквей. Тут же иногда он принимал и доклады бояр.

Затем государь возвращался в комнату и слушал доклады и челобитные, а в известные дни присутствовал и в думе, в которой обыкновенно бояре сидели, а дьяки стояли; когда же случалось долго заниматься, то государь приказывал садиться и дьякам.

После приема докладов или сидения в думе государь шел обедать, обыкновенно после полудня, а бояре разъезжались по домам.

Обеденный стол государя отличался крайней умеренностью; хотя на нем и подавали около 70 блюд, но они почти все расходились на «подачи» боярам, окольничим и другим лицам, причем для близких людей государь иногда сам выбирал известное ему любимое их блюдо.

Послеобеденное время назначалось для отдыха; государь почивал до вечера, часа три. К вечеру во дворец съезжались снова все чины, и в сопровождении их он выходил в верховую или внутреннюю церковь к вечерне, а затем иногда опять собиралась дума и слушались дела; обыкновенно же по окончании церковной службы до вечернего кушанья государь проводил время со своей семьей и самыми близкими людьми в домашних развлечениях, причем этими развлечениями, кроме чтения и рассказов бывалых людей о далеких землях, были и беседы с так называемыми верховыми (придворными) богомольцами, древними стариками, весьма уважаемыми за их благочестивую жизнь и глубокую старость. Кроме них были слепцы – домрачеи, распевавшие былины и песни при звуке домры, а также и бахири – рассказчики сказок и басен. В числе любимых развлечений государей была и игра в шахматы. Имелась во дворце и особая потешная палата, в которой жили разного рода потешники, плясуны, скоморохи, гусельники и другие, а также дураки-шуты, а у государыни дураки-шутихи, карлы и карлицы; они пели веселые песни, кувыркались и особенно развлекали юных князей и княжен.

Зимой по праздникам государь любил смотреть на бой человека с медведем, а иногда хаживал на него на охоту и сам; любимой охотой государей была также на зайцев и с ловчими птицами – соколами и кречетами; последние водились, как мы знаем, на Крайнем нашем Севере и очень дорого ценились как в Московском государстве, так особенно за границею.

Свой день государь оканчивал в крестовой комнате; он молился в ней перед сном около четверти часа.

В каждый церковный праздник совершалось торжественное богослужение в одном из кремлевских соборов или же в приходской церкви, на которое государь совершал богомольный выход в полном блеске и великолепии своего наряда и в сопровождении всего двора.

Ф. Солнцев

Серебряный золоченый рукомойник, украшенный драгоценными камнями, финифтью и хрусталем

Особенно торжественно праздновалось Светлое Христово Воскресение, причем в течение всей Святой недели государь принимал поздравления от людей различного рода занятий и званий, жаловал каждого к руке и одаряя всех крашеными яйцами.

Накануне или в самые дни великих праздников – на Рождество, на Светлый день, в прощальные дни Масленицы и Страстной недели, особенно же в Великую пятницу – государь скрытно, только в сопровождении небольшого отряда доверенных слуг выходил из дворца в городские тюрьмы и богадельни, где и раздавал из собственных рук милостыню всем заключенным преступникам и пленным иноземцам, а в богадельнях – дряхлым, увечным, малолетним сиротам и всякого рода беднякам, каждому не меньше полтины, а многим по рублю, иным же по два, по три и по пять рублей – деньги огромные по тому времени. Проведав об этом выходе государя, нищие собирались во множестве по пути его следования, и каждому из них особо он также подавал щедрую лепту из своих рук. Затем нищие собирались тоже у Лобного места, на Красной площади и близ Иверских ворот, где их оделяли от имени государя доверенные лица; кроме того, они приглашались по некоторым дням на обед во дворцовые палаты, причем государь иногда и сам обедал за столом «на нищую братию». В праздник же Благовещения кормление нищих происходило часто в его собственных комнатах.

Так жил Василий III по обычаям своих предков; так же жили московские государи и после него – в XVI и XVII веках.

Особой торжественностью отличались приемы нашими государями иностранных посольств. Барон Герберштейн рассказывает об этом весьма подробно в своих записках. В день представления великого посла пред светлые очи государя запирались все лавки и мастерские, и большие толпы народа стояли на улицах; вся же кремлевская площадь была заполнена войсками. Сойдя с коней в некотором расстоянии от дворцовой лестницы и поднявшись по ее ступеням до половины, Герберштейн и его спутники были встречены государевыми приближенными, которые поцеловали их и повели дальше; наверху лестницы их встретили другие вельможи, более знатные, а войдя во дворец, послы застали в приемной палате уже в полном сборе все высшее боярство. Затем они увидели государя, сидевшего с непокрытой головой на царском месте, под образом в богатой ризе, причем справа от него на скамейке лежала шапка, а слева – посох и таз с двумя рукомойниками и полотенцем, для того, говорит Герберштейн, чтобы тотчас же умыть руки, когда послы будут отпущены.

Подходя к государю, послы били ему челом, а состоявшие при них бояре громко объявляли их имена, после чего государь жаловал гостей к руке, подавая ее для целования, а затем спрашивал о здоровье того лица, от кого послы приехали. Наконец, государь спрашивал и самих послов, поздорову ли они приехали. Совершив этот торжественный прием, государь звал посла к своему столу. Герберштейна Василий Иоаннович в первый его приезд сам пригласил словами: «Сигизмунд, ты откушаешь с нами нашего хлеба-соли». Торжественный обед давался обыкновенно в Грановитой палате, где чрезвычайно быстро дворовые служители, стряпчие и ключники расставляли столы и ставили поставцы. Государь обедал, сидя на своем царском месте, перед которым на его помосте или рундуке ставился для него стол, кованный золотом и серебром и накрытый аксамитом – золотым бархатом. К столу приставлялся приступ о двух ступеньках для кравчего, который входил на него, подавая пить и ставя есть на царский стол. От этого стола вправо накрывался большой стол, а влево – так называемый кривой, так как влево от царского места стена образовала угол. За этими столами садились строго по порядку местничества – бояре; если присутствовали великокняжеские братья, то они занимали места, ближайшие к государю. Стол же послов ставился обыкновенно против государева.

Вместе с расстановкой столов ставились и поставцы: государев – помещавшийся посреди палаты, с драгоценной посудой, приводившей в восторг иностранцев; поставец сытного дворца, собственно питейный, с всевозможными ведрами, ковшами, кубками, чарами и другими сосудами с винами; поставец кормового дворца – с сосудами, заключавшими в себе уксус и лимонный рассол, а также и для постановки кушаний; разного же рода хлебные яства ставились на поставец хлебенного дворца. Все поставцы обивались шелковыми полосатыми фатами; столы покрывались скатертями, и на них расставлялись судки, то есть перечницы, уксусницы, лимонники и солоницы, а затем раскладывались калачи. Тарелки, ножи и вилки подавались только почтеннейшим особам, остальные же ели попросту руками, тем более что кушанья подавались по большею части совсем уже готовые и порезанные; ложки же приносились вместе с горячим.

Когда все было готово, то докладывали государю, и он после молитвы садился за трапезу, причем все приглашенные, занимая места, били челом, касаясь правой рукой до земли. Затем боярин-дворецкий являл перед государем чашников, стольников и стряпчих, которые должны были служить у стола. Он шел впереди, а они чинно следовали за ним по двое, держась рука об руку, в одеждах из золотой и серебряной парчи, затем после низкого поклона государю они шли исправлять свои подачи.

Перед началом обеда иногда государь из собственной руки рассылал водку присутствующим. Перед началом же обеда он рассылал также почтеннейшим приглашенным хлеб, каждому особо, громко называя его по имени. Стольники, поднося хлеб, также называли по имени, кому он предназначался, и говорили затем: «Великий государь жалует тебя своим государевым жалованьем – подает тебе хлеб». Принимая эту почесть, гость вставал и кланялся, а с ним вставали и кланялись и все присутствующие. Иногда государь рассылал и соль. Это считалось, по словам Герберштейна, высшею милостью, так как присылка хлеба означала только благосклонность, а присылка соли – любовь.

Обед начинался с жареных лебедей, а затем шли обычные русские блюда, уже нами упомянутые, число которых в торжественных случаях доходило до пятисот. В течение всего обеда государь милостиво рассылал почетным гостям подачи, а вместе с тем приказывал относить их на дом и своим сановникам, не присутствовавшим почему-либо за столом. Вместе с подачей блюд шла также подача вина и меда, причем при каждом сказывании царской подачи все вставали и кланялись государю. При приеме послов государь пил здоровье их повелителей; для этого он предварительно вставал и троекратно крестился.

Старинное русское радушие и гостеприимство требовало, чтобы гости были употчеваны допьяна, после чего они с особою бережностью доставлялись на дом. Если же послы отправлялись домой трезвыми, то к ним вслед за обедом являлись стольники в сопровождении нескольких ведер вина и меда и объявляли, что присланы потчевать гостей. «Вслед за сим, – говорит Герберштейн, – приносят с напитками сосуды и кубки и всеми мерами стараются посланника сколько можно упоить. В сем искусстве русские весьма сведущи: если не имеют они способа заставить кого-нибудь выпить, то начинают пить за здоровье императора (от коего прибыл посол) или за здоровье великого князя и других знаменитых особ. Они думают, что отговариваться и не пить за чье-либо здоровье не должно и не можно. За здоровье пьют таким образом: тот, кто предлагает пить, становится посреди горницы и учтиво произносит имя, за чье здоровье он пьет, и говорит, что желает ему всякого благополучия. Выпив же, переворачивает кубок на голову, дабы показать, что он его опорожнил в знак желания совершенного благополучия тому, чье имя перед тем произнес. Потом идет в передний угол, в большое место, приказывая налить многие кубки, подносит их каждому и произносит имя того, за чье здоровье пить надлежит…».

Кроме подробного описания приема послов, барон Герберштейн оставил также любопытное описание царской охоты, которую очень любил Василий, бывший вообще страстным охотником, и притом, по-видимому, преимущественно с гончими и борзыми.

Описанная охота была под Москвой, в полях, изобиловавших, как мы говорили, огромным количеством зайцев. Послы (граф Нугароль и Герберштейн), завидя государя, сошли с коней и подошли к нему. Он ласково приветствовал их словами: «Мы выехали для своей забавы и позвали вас принять участие в этой забаве и получить от этого какое-нибудь удовольствие. Поэтому садитесь на коней и следуйте за нами».

С государем был бывший казанский царь Шиг-Алей и два молодых князя, из коих один держал топор с ручкой из слоновой кости, а другой шестопер; у государя же на поясе висело два продолговатых ножа и кинжал; кроме того, на спине под поясом у него был так называемый буздыхан – булава с шарообразным наконечником. Перед началом охоты Василий Иоаннович объявил послам, что по обычаю он и все бояре сами ведут своих собак, и советовал им сделать то же. Затем выстроились загонщики и охотники верхами, которых было много. Первыми спустили собак государь, Шиг-Алей и послы, а потом по приказу Василия Иоанновича спустили и все остальные охотники своих меделянских и ищейных (гончих) собак. «И подлинно, – говорит Герберштейн, – весьма приятно было слышать столько собак с их весьма разнообразным лаем. У государя имеется огромное множество собак, и притом превосходных; было там также очень большое количество соколов белого и красного цветов и отличавшихся своей величиною». С охоты государь отправился к одной деревянной башне, отстоящей от Москвы на 5000 шагов, где было разбито несколько шатров; там, переменив платье, он принимал своих гостей и угощал их вареньем, орехами, миндалем и сахарами (конфектами), а затем милостиво отпустил их.

Мы видели, что причиной развода Василия с бесплодной Соломонией было желание иметь потомство. Однако и второй его брак с Еленой Глинской был первые три с лишним года бесплодным, что очень печалило государя, сильно привязавшегося к своей молодой жене; в угоду ей он даже сбрил себе бороду, что вообще не было принято у наших князей, кроме самых первых – Рюрика и Игоря. Великая княгиня Елена ездила со своим супругом во многие дальние обители и ходила пешком в ближние, усердно моля Бога о даровании ей сына. Наконец какой-то юродивый предсказал ей, что она будет матерью и родит сына широкого ума. Действительно, 25 августа 1530 года, в 7 часов утра, во время ужаснейшей бури и грозы Елена родила первенца, будущего Иоанна Грозного; вскоре затем у нее родился и другой сын – Юрий.

Радость государя по случаю рождения старшего сына была неописуемая. Через десять дней он отвез его в Троицко-Сергиевскую лавру, где младенца окрестил игумен Иосаф, а восприемниками были 100-летний инок праведной жизни Кассиан Босой и известный подвижник святой Даниил Переяславский. Взяв из купели сына, Василий положил его на раку преподобного Сергия и, обливаясь слезами, просил святого быть ему заступником во всей последующей жизни. По возвращении в Москву были оказаны щедрые милости: снята опала со всех князей и бояр, бывших у Василия под гневом за ясное намерение предаться польскому королю или за недоброжелательство к Елене; все темницы были открыты; золото сыпалось без счета для раздачи бедным; народ постоянно толпился в Кремле, принося поздравления великому князю; сюда же слали из далеких обителей и скитов пустынники и отшельники благословение державному младенцу. Затем в знак признательности первым чудотворцам московским великий князь повелел сделать богатые раки: золотую для митрополита Петра, истинного духовного основателя Московского государства, и серебряную – для святого митрополита Алексия. Наконец в 1531 году по древнему умилительному обычаю руками всего народа во главе с великим князем был выстроен в один день обыденный храм во имя Иоанна Предтечи на Ваганьковом поле.

Н. Самокиш

Великий князь Василий III на охоте

Само собою разумеется, что счастливый отец окружил нежнейшими заботами как молодую мать, так и своего наследника.

Будучи крайне подвижным человеком и отлучаясь часто из Москвы, то по делам, то на богомолье, то на охоту, Василий Иоаннович вел с женой во время отлучек оживленнейшую переписку. Вот отрывки нескольких дошедших до нас писем его к ней: «…А ты бы ко мне и вперед о своем здоровье отписывала, и о своем здоровье без вести меня не держала, и о своей болезни отписывала, как тебя там Бог милует, чтобы мне про то было ведомо…». В ответ на письмо Елены Васильевны, что у маленького Ивана появился на шее веред, государь писал с тревогой: «Ты мне прежде об этом зачем не писала? И ты бы теперь ко мне отписала, как Ивана сына Бог милует и что у него такое на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь? Да поговори с княгинями и боярынями, что это у Ивана сына явилось, и бывает ли это у детей малых? Если бывает, то отчего бывает? С роду или от иного чего? Обо всем бы об этом с боярынями поговорила и их выспросила, да ко мне отписала подлинно, чтобы мне все знать. Да и вперед чего ждать, что они придумают, и об этом дай мне знать; и как ныне тебя Бог милует, и сына Ивана как Бог милует, обо всем отпиши». Когда был получен ответ от Елены, что веред у Ивана прорвался, то Василий все же не успокоился и писал ей: «И ты бы ко мне отписала теперь, что идет у сына Ивана из больного места, или ничего не идет? И каково у него это больное место, поопало или еще не опало, и каково теперь? Да и о том ко мне отпиши, как тебя Бог милует, и как Бог милует сына Ивана? Да побаливает у тебя полголовы и ухо, и сторона; так ты бы ко мне отписала, как тебя Бог миловал, но баливало ли у тебя полголовы, и ухо, и сторона, и как тебя ныне Бог милует? Обо всем этом отпиши ко мне подлинно…»; «Ла и о кушанье сына Ивана вперед ко мне отписывай: что Иван сын покушал, чтобы мне было ведомо», – читаем мы в другом письме.

Василий Иоаннович недолго наслаждался своим семейным счастьем. После того как в августе 1533 года было благополучно отражено нападение крымского хана Саип-Гирея на Рязанскую украину, великий князь отправился со всей своей семьею поклониться Живоначальной Троице – в Сергиеву лавру и выехал затем в Волок-Ламский, где рассчитывал «тешиться» осеннею охотою. Но по дороге он занемог в селении Езерецком; на левом его стегне появилась «мала болячка с булавочную головку: верху у нее нет, ни гною в ней нет же, а сама багрова», как сказано в так называемой «Царственной книге», заключающей в себе описание кончины Василия Иоанновича и часть царствования его преемника.

Несмотря на сильное недомогание, великий князь продолжал поездку верхом и прибыл в Волок-Ламский «в болезни велицей» в «неделю» (воскресенье) после Покрова и принял в тот же день приглашение на пир у своего любимого дьяка Ивана Юрьевича Шигоны-Поджогина, очевидно, не желая огорчить его отказом. На пиру этом он перемогался через силу, а на следующий день с большим трудом дошел до мыльни и так же с большими усилиями заставил себя сидеть за обедом в постельных хоромах. Тем не менее на другой день во вторник, видя, что на дворе стоит чудесная погода для охоты, великий князь не вытерпел, приказал ловчим собраться и отправился верхом с собаками в свое село Колпь. По пути охотились, конечно, мало; из Колпи Василий Иоаннович послал за братом своим Андреем и выехал с ним в поле; однако, не проездив и 2 верст, он принужден был вернуться опять в Колпь, где он и слег окончательно. Отсюда ввиду усиления болезни было послано в Москву за князем Михаилом Глинским и великокняжескими врачами-иноземцами – Николаем Люевым и Феофилом, которые стали прикладывать к болячке пшенную муку с пресным медом и печеным луком; от этого средства она начала рдеть и из нее появилось немного гною. Прожив две недели в Колпи, государь решил вернуться в Волок, но уже сесть на лошадь он не мог, и боярские дети несли его всю дорогу на руках.

В Волоке ему сделалось хуже – в груди появилась тягость, и больной стал принимать очень мало пищи; к болячке же он приказал прикладывать мед, и из нее начал вытекать обильный гной – по полутазу и по тазу. При таких обстоятельствах Василий Иоаннович решил распорядиться насчет смерти и послал в Москву дьяков Якова Мансурова и Григория Путятина тайно привезти ему духовные грамоты отца и деда, а также свою, приказав ничего не говорить ни митрополиту, ни боярам, очевидно, чтобы их не тревожить без крайней необходимости. Эти грамоты были доставлены в Волок также тайно от бывшей с государем великой княгини Елены и братьев его Андрея и Юрия; свою духовную, написанную еще до вступления во второй брак, Василий приказал немедленно сжечь, а затем стал советоваться с дьяками Шигоною и Путятиным, кого из бояр пригласить в думу и кому «приказати свой государев приказ»; из бояр при нем в Волоке были: князь Димитрий Вельский, князь Иван Шуйский, князь Михаил Глинский и дворецкие, князь Иван Кубенский да Иван Шигона. В Волоке же во все время болезни находились и братья великого князя – Юрий и Андрей. Юрий хотел остаться при нем до конца болезни, но Василий решительно этому воспротивился, так как не доверял ему; младшему же брату Андрею разрешено было остаться. Затем решено было вызвать из Москвы очень почитаемого старца Мисаила Сукина ввиду того, что великий князь возымел желание принять схиму, и близкого и преданного боярина Михаила Юрьевича Захарьина (Кошкина).

Ф. Солнцев.

Выходная одежда царицы

Между тем из болячки вышло более таза гною и огромный стержень в полторы пяди, но не весь. Когда приехал Михаил Юрьевич Захарьин, великий князь собрал бояр и стал с ними думать, как ему вернуться в Москву. «И приговорил князь велики с бояре ехати ему с Волока в Осифов монастырь к Пречистой молитися». Переезд в Иосифов монастырь (18 верст от Волока) был чрезвычайно труден для больного; он ехал в каптане, лежа на постели, вместе с князьями Шкурлятевым и Палецким; они же поддерживали его под руки, когда он, опираясь на костыль и имея впереди себя своего горячо любимого сына Ивана, направился в церковь, откуда ему вышли навстречу игумен с братией; когда дьякон стал читать ектенью за Василия, то не мог продолжать ее от слез, а все присутствующие – великая княгиня, бояре и иноки – с горьким плачем и рыданием молились об исцелении больного. Великий князь ночевал в монастыре, а на другой день продолжал свой путь. При этом решено было, что он въедет в Москву тайно, так как там много было в это время иноземных послов. 21 ноября он остановился в селе Воробьеве, все время невыносимо страдая от боли; здесь он пробыл три дня и принимал митрополита, епископов и бояр, приезжавших навещать его. Так как лед на Москве-реке был еще не крепок, то приказано было навести мосты против Новодевичьего монастыря, через который Василий и решил въехать в Москву. Но когда санники (лошади, приученные ходить в санях), запряженные в каптану, въехали на мост, то он обломился и каптану подхватили на руки боярские дети, поспешив отрезать гужи у лошадей, «и оттуду же князь великий возвратися и покручинися на городских прикащиков, а опалы на них не положил. И поиде князь великий в славный град Москву в ворота в Боровитцкие (через паром у Дорогомиловской заставы), ивнесоша его в постелные хоромы, и тако изволением Божиим, аще и крепце болезнуа, но обаче адамантская (алмазная) его царева душа, крепчайшее благодарение и молитвы иже к Богу непрестанно бяху в устех его». Прибыв в Москву, государь призвал бояр – князя Василия Васильевича Шуйского, Михаила Юрьевича Захарьина, Михаила Семеновича Воронцова, казначея Петра Ивановича Головина, дворецкого Шигону – и стал говорить им о своем сыне Иване, о своем великом княжении и о своей духовной грамоте, «и како строитися царьству после него». Затем он приказал писать при себе дьякам своим Григорию Путятину Меньшому и Федору Мишурину новую духовную грамоту, прибавив в думу об этой грамоте еще князя Ивана Васильевича Шуйского, Михаила Васильевича Тучкова и князя Михаила Львовича Глинского, дядю великой княгини. В это же время приехал в Москву и брат великого князя Василия – Юрий; Андрей приехал еще ранее.

Вслед за написанием духовной Василий Иоаннович стал думать о пострижении с митрополитом Даниилом, Коломенским владыкою Вассианом и духовником своим протопопом Алексеем; последнему и старцу Мисаилу Сукину он говорил еще в Волоке: «Смотрите, не положите меня в белом платье, хотя и выздоровею – нужды нет, мысль моя и сердечное желание обращены к иночеству».

Через несколько дней великий князь тайно приобщился и соборовался маслом, а за неделю перед Николиным днем «явственно свящался маслом»; на другой день, в воскресенье, он приказал принести себе Святые Дары. Когда дали знать, что их несут, государь встал, опираясь на Михаила Юрьевича Захарьина, и сел в кресло; когда же его начали причащать, то он встал совсем на ноги, благоговейно принял, проливая слезы, Святые Дары и, вкусив просфору, лег опять на постель. К ней он призвал братьев Андрея и Юрия, митрополита и всех бояр и начал говорить:

«Приказываю своего сына, великого князя Ивана – Богу, Пречистой Богородице, святым чудотворцам, и тебе, отцу своему Даниилу, митрополиту всея Руси; даю ему свое государство, которым меня благословил отец мой; а вы бы, мои братья князь Юрий и князь Андрей, стояли крепко в своем слове, на чем мне крест целовали, о земском строении и о ратных делах против недругов сына моего и своих стояли сообща, чтобы рука православных христиан была высока над басурманством и латинством; а вы бы, бояре, и боярские дети, и княжата, стояли сообща с моим сыном и с моею братиею против недругов и служили бы моему сыну, как мне служили прямо».

Отпустив братьев и митрополита, умирающий государь продолжал свое слово боярам: «Знаете и сами, что государство наше ведется от великого князя Владимира Киевского, мы вам государи прирожденные, а вы наши извечные бояре; так постойте, братья, крепко, чтобы сын мой учинился на государстве государем, чтобы была в земле правда, а в вас розни никакой не было; приказываю вам Михаила Львовича Глинского; человек он к нам приезжий; но вы не говорите, что он приезжий, держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга, будьте все сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно; а ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою, и за сына моего князя Юрия кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал».

Государь продолжал скорбеть и изнемогать; особенно же удручал его тяжелый дух из раны – «идущее же из нея нежид смертный». Призвав Михаила Глинского и двух врачей, он приказал им что-нибудь приложить или пустить в рану, чтобы уничтожить этот дух. Михаил Юрьевич Захарьин, утешая его, сказал на это: «Государь князь великий! Как тебе полегчает немного, тогда бы в рану водки пустить бы». Государь же обратился к лекарю Николаю со следующим словом: «Брат Николай! Ты пришел ко мне из своей Земли и видел мое великое к себе жалованье, можно ли что-нибудь сделать, чтобы облегчить мою болезнь?» И отвечал на это Николай: «Видел я, государь, великое твое жалованье ко мне и ласку, и хлеб и соль, но могу ли я, не будучи Богом, сделать мертвого живым?»

Услышав это, Василий сказал присутствующим: «Братья! Николай определил мою болезнь – я уже не ваш». Все начали горько плакать, но сдерживались перед ним; выйдя же из его покоев, громко зарыдали и были сами как мертвые.

Государь заснул и вдруг запел во сне: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе Господи», затем проснулся и промолвил: «Как Господу угодно, так и будет: буди имя Его благословенно отныне и до века».

3 декабря был последний день его земной жизни. Он с утра приказал держать наготове запасные Дары, но мысли его были все еще заняты судьбами своего государства и малолетнего преемника.

Когда к нему вошел Троицкий игумен Иосаф, Василий сказал ему: «Помолись, отец, о земском строении и о сыне моем Иване». Днем его причастили; после этого он приказал позвать бояр: князей Василия и Ивана Шуйских, Михаила Юрьевича Захарьина, Воронцова, Тучкова, князя Михаила Глинского, Шигону, Головина и дьяков Путятина и Мишурина; с ними от третьего до седьмого часа он вновь беседовал о сыне, об устроении земском и как быть и править государством. После ухода бояр остались трое самых приближенных к нему: Михаил Юрьевич Захарьин, Глинский и Шигона и пробыли до самой ночи; умирающий приказывал им о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней боярам ходить с докладом и обо всем им приказывал, как без него царству строиться.

Затем вошли братья Андрей и Юрий и уговорили его съесть немного миндальной каши. Василий стал говорить: «Вижу сам, что скоро должен буду умереть, хочу послать за сыном Иваном, благословить его крестом Петра Чудотворца, да хочу послать за женою, наказать ей, как ей быть после меня. Но нет, не хочу посылать за сыном, мал он, а я лежу в такой болезни – испугается он». Присутствующие, однако, стали уговаривать его послать за ним. Государь согласился. В комнату вошел брат великой княгини Иван Глинский, держа ребенка на руках, а вместе с ними и мамка его, Аграфена Васильевна Челяднина. Великий князь перекрестил сына, призывая на него милость Божию и Пречистой Богородицы и благословение Петра Чудотворца, и наказал мамке: «Смотри, Аграфена, от сына моего Ивана не отступай ни пяди».

Благоверный великий князь Василий III Роспись Грановитой палаты Московского Кремля

Затем вошла вся в слезах и рыдая великая княгиня Елена. Государь стал утешать ее, говоря: «Жена, перестань, не плачь, мне легче, не болит у меня ничего, благодарю Бога». Придя в себя, Елена сказала ему: «Государь великий! На кого меня оставляешь? Кому детей приказываешь?» На это Василий отвечал: «Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов наших и прародителей по достоянию, как прежним великим княгиням».

Тогда Елена начала просить, чтобы он благословил и младшего сына Юрия. Василий согласился, и когда малютка был внесен в комнату, то он благословил его золотым крестом и сказал, что записал и Юрия в духовной грамоте, как следует.

Умирающий хотел поговорить еще с женой, но с ней сделался сильный припадок плача, перебиваемый криком; тогда он поцеловал ее в последний раз и велел вывести из комнаты.

Устроив все земные дела и простившись с дорогими ему существами, государь спешил успеть исполнить свое заветное желание: лечь в схиме. Он послал за владыкой Коломенским Вассианом и старцем Мисаилом Сукиным; в это же время в его покое собрались митрополит, братья Андрей и Юрий, бояре, дьяки и дети боярские. Сюда же принесли из храмов чудотворный образ Владимирской Божией Матери и икону святого Николая Гостунского. Государь приказывал спросить своего духовника, бывал ли он при том, когда душа разлучается от тела. Тот отвечал, что мало бывал. Тогда великий князь велел ему войти в комнату и стать против него рядом со стряпчим Феодором Кучецким, бывшим при кончине великого князя Иоанна III; дьяку же крестовому Даниилу велел петь канон мученице Екатерине и канон на исход души и приказал говорить себе отходную. Когда дьяк запел канон, государь немного забылся и стал в бреду поминать святую Екатерину, но затем быстро очнулся, приложился к ее образу и мощам и, подозвав к себе боярина Михаила Семеновича Воронцова, поцеловался с ним и простил ему какую-то вину.

После этого государь приказал своему духовнику дать ему причастие как раз тогда, когда он будет умирать, прибавив при этом: «Смотри же рассудительно, не пропусти времени». Сказав затем несколько слов брату Андрею по поводу приближающегося смертного часа, он подозвал к себе всех присутствующих и обратился к ним со словами: «Видите сами, что я изнемогаю и к концу приближаюсь, а желание мое давно было постричься, постригите меня».

Тут, вместо того чтобы немедленно исполнить волю умирающего, возникли вдруг споры. Митрополит и боярин Михаил Юрьевич Захарьин выразили полное сочувствие желанию Василия, но против этого восстали брат его Андрей Иоаннович, Михаил Семенович Воронцов и Шигона и стали говорить: «Князь великий Владимир Киевский умер не в чернецах, однако сподобился праведного покоя. И иные великие князья не в чернецах преставились, а не с праведными ли обрели покой?» «И бысть промеж ими пря велика», – говорит летописец. Между тем великий князь подозвал к себе митрополита и сказал ему: «Я поведал тебе, отец, всю свою тайну, что хочу быть чернецом; чего же мне так долежать? Сподоби меня облечься в монашеский чин, постриги меня». Затем, подождав немного, он опять сказал: «Так ли мне, господин митрополит, лежать?» После этого он начал креститься и говорить: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе Боже!» – а также и слова из церковной службы. Скоро у Василия уже стал отниматься язык, но он все просил, с трудом произнося слова, пострижения, брал в руки простыню и целовал ее; затем отнялась и правая рука. Боярин Михаил Юрьевич Захарьин поднимал ее и помогал своему умирающему государю креститься, а споры о пострижении продолжались. Наконец митрополит Даниил решил поспешить исполнить волю великого князя и послал за монашеским платьем; необходимое же для пострижения в монахи отрицание Василий исповедал митрополиту еще в воскресенье во время причастия, сказав ему: «Если не дадут меня постричь, то на мертвого положите монашеское платье, это мое давнишнее желание!» Когда старец Мисаил Сукин пришел с платьем, то государь уже отходил, и Даниил, взявши епитрахиль, подал платье через великого князя Троицкому игумену Иосафу, чтобы тот начал службу пострижения.

Однако и тут князь Андрей Иоаннович и боярин Воронцов стали противиться этому; тогда возмущенный Даниил обратился над самым телом умирающего государя с грозным словом к Андрею: «Не буди на тебе нашего благословения ни в сей век, ни в будущий; хорош сосуд серебряный, но лучше позолоченный» и затем стал поспешно постригать уже испускавшего дух Василия Иоанновича. «И положи на него, – говорит летописец, – переманатку и ряску; а манатии не бысть, занеже бо, спешачи и несучи, выронили; и вземь с собя келарь Троецский – Серапион Курцов манатию и положи на него, и схиму ангельскую и Евангелие на груди положиша… И абие причастиша великого Государя Василия Ивановича Святых Тайн – животворящего Тела и Крове Христа Бога нашего… И тогда просветися лицо его, яко свет, вкупе же и душа его с миром к Богу отъиде; и стояще же близ его Шигона, и виде Шигона дух его отшедш, аки дымец мал».

Скоро плач и рыдания наполнили все палаты. Смерть великого князя последовала в 12-м часу ночи с 3 на 4 декабря 1533 года. Он умер, едва достигнув 54 лет. Митрополит тотчас же привел в соседнем покое к присяге братьев покойного Юрия и Андрея служить великому князю Иоанну Васильевичу всея Руси, матери его, великой княгине Елене, и стоять в правде в том всем, в чем целовали крест покойному великому князю. Затем после присяги Даниил с остальными присутствующими отправился к великой княгине утешить ее в постигшем горе, но она, увидя их, упала замертво и два часа была без чувств.

Известие о кончине Василия Иоанновича произвело чрезвычайно глубокое впечатление: люди всех званий шли во дворец с великим плачем проститься с усопшим. Когда же вынесли его тело в Архангельский собор для погребения, то народный вопль заглушал звон кремлевских колоколов. «Лети хоронили своего отца, – говорит летописец, – называя его добрым, ласковым государем».

Действительно, память о Василии Иоанновиче не должна умирать в сердцах русских людей. Он до последнего своего часа был исключительно занят заботами о строении государства и о собирании Русской земли по заветам отцов и за свою сравнительно недолгую жизнь достиг многого: присоединил Псков и вернул Смоленск; смирил Казань, посадив там хана из наших рук, и выстроил для облегчения ее завоевания в будущем город Васильсурск; вместе с тем Василий сдерживал, насколько было сил, Крым и всегда держал себя с большим достоинством по отношению его ханов; он был грозой ливонских немцев, Литвы и Польши и с честью поддерживал отношения с папами и государями Западной Европы. Будучи горячо предан православию и древнему благочестию, он отличался и большой ласковостью к иностранцам.

В управлении государством Василий шел во всем по стопам своего великого отца; при этом самым тяжелым для него делом было подавление старых удельных стремлений у нового родовитого боярства, собравшегося в Москве.

«Василий, – говорит Н.М. Карамзин, – имел наружность благородную, стан величественный, лицо миловидное, взор проницательный, но не строгий; казался и был действительно более мягкосердечен, нежели суров по тогдашнему времени. Наказывал вельмож и самых близких, но часто и миловал, забывал вины. Снискав любовь народа, он, по словам историка Иовия, не имел воинской стражи во дворце, ибо граждане служили ему телохранителями».

Владея обширной державою и обладая огромной властью над своими подданными, Василий Иоаннович, величаемый иностранными государями императором и царем, довольствовался следующим титулом: Великий государь Василий, Божиею милостию государь всея Руси и великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новгорода Низовской земли, и Черниговский, и Рязанский, и Волоцкий, и Ржевский, и Вельский, и Ростовский, и Ярославский, и Белозерский, и Удорский, и Обдорский, и Кондинский и иных.

В титуле этом, так же как и в титуле Иоанна III, нет царского наименования, но в него уже включены все разновластные земли Северо-Восточной Руси, которые были собраны Москвой при четырех преемниках Димитрия Донского – при Василии Димитриевиче, Василии Темном, Иоанне III и Василии Иоанновиче.

Все эти государи были, конечно, людьми различных душевных складов, но они неуклонно шли, как один человек, вместе со всей народной твердью к единой великой цели – к собиранию родной земли под властью Москвы, несмотря на неустанную борьбу, которую им пришлось вести с многочисленными врагами.

В 1380 году после победы на Куликовом поле Москва стала близким и родным словом для всех обитателей различных отдельных владений Северо-Восточной Руси, а через полтораста лет, к концу великого княжения Василия Иоанновича, та же Москва образовала уже обширное государство, обитатели коего глубоко верили, что оно является Третьим Римом, который, по пророческим словам старца Елизарова монастыря Филофея, не «прейдет» вовеки и соберет под властью своих государей все остальные державы.

И вера эта укреплялась сознанием, что русские люди строят свое государство на незыблемых основаниях. Они строили его на самодержавной власти своих государей, почитаемых ими превыше всего на земле, на горячей приверженности к заветам отцов, «чтобы не перестала память родителей наших и наша и свеча бы не угасла», на своей крови, беспрерывно проливаемой ими.