* * *

В ноябре 99-го я ждала почтовый перевод из Литвы. Я никогда не видела человека, выславшего деньги, и не совсем понимала, почему он это сделал…

В ту пору у меня были дикие неприятности и мне казалось тогда, что вытащить меня из них могли бы три тысячи баксов. Немыслимые деньги для такой идиотки, как я… В начале октября я напечатала на своей странице в Интернете безумное объявление. Мне нужны деньги. Я идиотка. Подайте сколько можете. Если не сдохну — отдам… Уже через неделю я успела тысячу раз пожалеть об этой наивной затее — но что-то мешало стереть дурацкие строки… Патологически хотелось испить чашу до дна.

До чего красноречивым бывает молчание! Было бы легче обидеться на человечество, но дураки не ищут легких путей — и я обиделась на себя. Это какую жизнь надо прожить и какой сволочью надо быть, чтобы на старости лет… И так далее.

На почве глобальной самокритики вялотекущая язва резко перешла в активную стадию. Я дышала через не могу, никого не хотелось видеть. И в таком интересном состоянии я пребывала до ноября. А потом пришло письмо от Литовца. Он спрашивал, по какому адресу можно внести лепту в хорошее дело… Сам того не ведая простодушный Литовец наступил на осиное гнездо сомнений и грубо оборвал процесс покаяния на занимательнейшем месте.

И сейчас не знаю: Боженька ли меня на вшивость проверял, вражина ли соблазнял? Но искушение было явным, как никогда. Я хочу сказать, что оно было голым, наглым и откровенным. Холодное любопытство анатома водило рукой, отнимавшей у ближних моих блаженную возможность сказать «А я ничего не знал!» В течение нескольких дней моя веселая тень прошлась по всем знакомым адресам… Я смутно помню детектив, в котором глухонемая женщина, преследовавшая убийцу, кружила по холодным улицам огромного города и совала прохожим клочки бумаги с просьбой позвонить в полицию. Что-то в таком духе проделывала и я… В то время как моя тень божилась в отчаянии и потупив глазки протягивала руку, всех ближних обуяла вдруг жажда обретения, улучшения, совершенствования и приобщения к благу.

Открылись вдруг нужды, не терпящие отлагательства. Свободных денег не было ни у кого — не было ни доллара, не было абсолютно… Я видела, как со всех концов города к моему уже почти мумифицировавшемуся телу тянутся прозрачные пластиковые трубочки — вроде той, что тянется к вене донора… Я хочу сказать, что чем ближе я подходила к пропасти, тем выше вздымались горы… Я была песочными часами.

Всем срочно понадобились новые телефонные аппараты, велосипеды, тостеры, стиральные машины, кофеварки, электрочайники, новые квартиры взамен старых, не таких хороших как бы хотелось, мраморная облицовка для бассейна, новая лодка, японская видеокамера была дороже, но надежней, телевизор, берущий всего пять каналов, изматывал нервную систему и провоцировал комплекс неполноценности… И сколько можно было ездить на старых «жигулях»?

Я видела, что нужды и впрямь насущны, не сочувствовать было невозможно — масса людей серьезно страдала от нехватки счастья, а уж кто в чем это счастье надеялся обресть — дело личное и никого не касаемо… Много лет спустя я спрошу одного из моих тогдашних друзей: «Сашка, ты помнишь осень 99-го? Ты знаешь меня хрен знает склько — я не копаюсь в чужих кошельках. Но ты меня тогда озадачил, серьезно! Я просто хочу понять… Помнишь, ты подарил сто долларов придурку А.? Ну который всё на непруху жаловался, а был при том подонок подонком — у него еще трое детей было от разных баб и он на этих детей ложил с горкой, помнишь? Вот мне интересно, Сашка, почему ты ему эти долбаные доллары-то подарил, а? Не мне — а ему, а?» И он ответит: «Просто его мне было жалко, а тебя нет, извини. Ты на себя в зеркало когда-нибудь внимательно глядела? У тебя, Лялечка, наглая рожа тетки, у которой за спиной миллионы баксов маячат, понимаешь? Я не верил, что с тобой вообще что-то может случиться — такие вот гражданки одни на тысячу в авиакатастрофах выживают, извини… Знаешь, почему тебе эти ребятки-переписчики деньги стали слать? Потому что они твою наглую рожу не видели. А если бы увидели — ни доллара ты бы не собрала, уж поверь старому гаду…»

С неба валил мокрый снег. Потом за какие-то полчаса всё подмерзало. И опять снег, И снова гололедица. Иногда для разнообразия шел дождь… Перевод пришел в конце ноября. На почте мне выдали двести пятьдесят долларов рублями. Я впервые в жизни держала в руках такую кучу денег… Он мог бы купить себе… Неважно что — всегда найдется что купить… Я пришла домой, спрятала деньги, упала в койку, и — заснула. Естественно, мне приснился сон…

Вода была холодной. Черт, она была просто ледяной! Как плыть? Куда плыть? Зачем? Я тоскливо оглянулась, ища сочувствия у общественности… С общественностью что-то было не так. Какие однако жестокие вы говнюки! Засранцы с невинными ресницами… Да кто вы такие, черт подери? Чего уставились — дураков не видели? Или я вам должна чего? Да нет, не припоминаю… Злые, злые! Если вернусь — больше никогда! Зашью передницу, руки не подам, на другую сторону улицы — знать не знаю! Господи, да что ж это у них такие глазки-то масенькие, а? Прям какие-то дверные глазки! Вижу знакомое лицо… Николаша! Коленька! Колечка! Солнышко мое! Николаша поднимает воротник и ободряюще скалится: «Выше нос, Кассандра! Одна нога здесь — другая там! Вот вернешься — эх гульнем! Я уже и столик заказал…» Боже, он сошел с ума… И кретину ясно — я не вернусь. Противоположный берег вытянувшегося аппендиксом озерка, щербато прикушенный паутинным лесом, не манит, ой не манит… Я подозреваю, что там и не берег вовсе, а трясина вонючая. Так и кишит пиявками, гадюками и прочей голодной тварью. Как увижу пиявку — сразу Гоголя чокнутого вспомню… Я умру, умру! Неужели вам все равно? Я уже прямо рот открыла сказать: «Вы что? Я же сдохну сейчас!» Но не сказала ничего — голос совершенно пропал… Я отвернулась и камнем — в пылающую воду… Ну и сон! Охренеть, правда?

Литовец написал на бланке перевода липовый адрес (улица Путина — как мило!), а я совершенно не понимала, что мне делать с этими деньгами. Большие сами по себе, они терялись в потемках моего умственного истощения… Недели две я молчала, как большевик на допросе — это я-то, за сорок лет встретившая всего двух человек, не уступавших мне в болтливости! Что-то всегда напоминает…

В последний раз я избражала героического большевика в декабре… какая разница какого года. Мы жили тогда в расселенке на Манежном, долго жили — недели три. В восемь утра дочь ушла в школу, а через пару минут… (далее небольшой провал в памяти)… дэ-вуш-ка, метры — это деньги, а деньги, дэ-вуш-ка, это асфальтовый каток… Вы понимаете, дэ-вуш-ка? Расслабьтесь, я всё понимаю — я понимаю намного больше, чем бы хотелось… Я сижу в проходной комнате и курю одну за одной, мне легко и просто дышать, я совершенно спокойна… Дети? Какие дети? У меня нет детей. У меня их и не было никогда — разве я похожа на идиотку?… Они смотрят на спящего младенца — я сама не знаю, как здесь появился ребенок, но ребенок — он и есть ребенок, твой, чужой — какая разница? Нет, это не мой — он здесь просто живет… «Дэ-вушка, мы дадим вам неделю…» Спасибо, но мне не надо. «Хорошо — две недели». На какого черта мне ваши две недели? Заберите себе нахуй эти две недели! Чаю не хотите? А может быть кофейку? А может вкусненько перепихнемся, молодая горячая восточная кровь? Мальчики, я вас люблю! Мальчики, куда же вы! Блин… Я стала невкусная, совсем невкусная — даже черножопые меня не хочут…

И вот теперь, в ноябре 99-го, на меня накатила точь-в-точь такая ж тошнота… Но я сама тут совершенно ни при чем, это Литовец — меньшевик, выскочка и ренегат — сидит в проходной комнате и курит одну за одной…

* * *

Петербург — Клайпеда

Мне всё равно, что вы обо мне подумаете, я хочу, чтобы вы просто всегда обо мне думали — неважно что! Это как воздух… Пусть этот секс будет плохим, нелепым, подчас мучительным, подчас смешным — пусть он просто будет!

Человек, о котором я вам писала, совсем не понимал, что если я с ним ссорюсь, не соглашаюсь, ругаюсь может даже и страшными очень словами (что делать — я подвержена приступам гнева!) — это совсем не значит, что я перестала его любить! Если бы я его не любила — разве стала бы я с ним так яростно спорить? Боюсь, я бы вообще с ним не разговаривала… Мне было бы все равно, умен он или нет, честен или подл, хорош или плох. Какая мне разница, каков этот мужчина в постели, если я его совсем, совсем не хочу? Не так ли? Он этого не понял, я — уже не успела объясниться, и — сердце мое было разбито боюсь навсегда… Он был моложе меня на шесть лет — и это был единственный раз, когда я не чувствовала себя старой. Дело здесь было не во мне — просто он не считал свои года, он ими не дорожил, вы понимаете? Он не экономился… Он был мужчина с головы до пяточек — такие не лелеют свою юность, у них не бывает кризиса среднего возраста, они вообще вне возраста… Я видела его школьную фотографию — он уже там, пятнадцатилетний, точно тот же человек, которого я не могла не полюбить… Мне только больно, что мы встретились так рано — было бы лучше под конец жизни, под самую завязочку! Лучше бы ему быть последний — всегда ведь хочется надеяться, что лучшее впереди… Простите. Умнее, этичнее, лучше было бы мне об этом молчать. Но есть умные вещи, несносно пахнущие кривизной… Тем более что он умер.

Меня не позвали на похороны, являться самочинно духу не хватило. Говорят, его жена меня терпеть не могла. Это такая глупость! Я видела её один раз, мельком. Он женился уже после нашей истории — совсем уже меня ведь не любил, на ней женясь! Я наверное никогда уже не узнаю, за что она ко мне — вот так. Хищная, очень в теле, красивая… Она мне тоже не понравилась. Это естественно. Нет-нет, не потому, что он её любил, хоть это первое может прийти на ум. Я задолго до того определилась, что вот очень, очень не люблю баб — и круг приятельниц и подружек у меня так сложился задолго до: только женщины, никаких баб.

Вот вам моя печаль… Не думаю, что сыщу портного, который заштопал бы эту черную дыру… Как бы я хотела ожить вполне! Но чаще и чаще думаю, что это сродни желанию оживить покойника — разве Богу под силу… Бог же пока — ни звука. А я пережидаю это умирание, пол свой запрятав в утиное яйцо, яйцо — в утку, утку — в ларец, ларец — в крону дубовую… Скорее всего там и задохнусь, в пряно-горьком древе.

Живите, пишите. Не гоняйте Бога ради так на машине — я еще не накопила денег на ваши похороны.

Клайпеда — Петербург

Дорогая Ляля,

простите, что долго не отвечал — замотан работой страшно. Был три недели в командировке — глаза бы не видели все эти заграницы в таком вот ракурсе! Вернулся — приболела Анна. Короче, вчера только сообразил глянуть почту — а там ваше письмо, бедненькое, уже плесенью пошло… Что с вами? Вы там вроде шутите — а что же так грустно? Как ваши детки? Здоровы ли? Замучен ваш тон… Последний римлянин в развалинах пустых — мне кажется, я понимаю, о чем вы… «Националисты всех стран, объединяйтесь» мне тоже очень понравилось. Какая жалость, что у нас вполне тупой коммерческий канал и некуда этот перл пристроить…

Как хочется, чтобы вы были счастливы вполне, но дано ли это поэту — больше может быть дней трех — и счастье? Какой-то должен же быть смысл в вашем — я чувствую — страдании… А я прихожу домой в двенадцатом часу — и валюсь, как труп. Просто некогда даже страдать. Немножко вам завидую — боюсь, что в круговерти этой, как бы вы сказали, нормальной жизни несколько тупею… Честно говоря, не ожидал продолженья переписки… И вот читал и думал: как мне на самом деле радостно получать ваши письма! Постараюсь отвечать регулярнее. Послезавтра уезжаем в отпуск, на этот раз в Испанию (я честно говоря предпочел бы Францию, но Анна давно мечтала именно в Испанию). Но едем всего на две недели (больше работа не дает). Пишите, не грустите…

Петербург — Клайпеда

«Где вы находите таких идиотов, извиняюсь?» Не извиняйтесь — я и сама об этом думаю (хоть лучше и не думать). Идиотов не надо искать — они тебя сами найдут. А иногда это было похоже на сцену из «Жертвоприношения» (помните какую?).

Пьяному море по колено, дураки — товарищи бесстрашные. Для умниц я слишком тяжела, а золотой середины не сыскалось. Было и так, что от меня ждали чуть ли не круглосуточного пронзительного ума, ума без продыху, ума во всем… Поневоле задумаешься: а уж не уродина ли я? Ведь от неуродин никому в голову не придет умственных подвигов ждать — довольно того, что они женщины. Воспоминания атакуют — но нужны ли подробности? Поймете ли вы их? И главное — пожалеете ли вы меня за эти подробности? Или они запишутся в темный список, чтобы быть оттуда извлеченными при надобности причинить боль? Я не очень хороша, каких-то привилегий в любви не имею, вполне справедливо меня не любить — но что мне справедливость! Соблазн взвалить на вас свою ношу конечно же велик (а кто бы не соблазнился?)…

… и тогда он сказал, что я жила в его квартире пять месяцев, а аренда такой квартиры стоит столько-то (уж не помню сколько)… и тогда я ответила, что до замужества была честной высокооплачиваемой блядью и за один час получала столько-то, и — стало быть — за вычетом аренды его долбаной халупы он остается мне должен столько-то… И поганец сказал… А я тогда сказала… И еще с месяц у меня от смеха болело лицо… Если бы вы могли слышать, КАК я смеялась, вы не сочли бы это чем-то грязным, вы бы почувствали — это страшное и чарующее искусство пошлости разгуливает в грязных сапогах по паркету бумажного дворца. Не принимайте (даже и голоса не слыша) всё это слишком всерьез. Я вот не принимаю — мне действительно смешно, я не храбрюсь.

Я переписывалась с одним человеком где-то с полгода. Бог весть сколько всякого разного было написано — бесстрашно и легко! Потом я увидела его — и конечно влюбилась (что делать — он был так хорош!). И вот переписка наша сошла на нет… Я стала бояться написать ему что-нибудь такое, что ему может не понравиться, понимаете? И при этом совершенно не хотелось его обманывать — значит, все мои письма пожрала помойка… Искренность схоронила не одну едва завязавшуюся любовь — думаю я иногда. А может это была и не любовь, раз искренность ее добила так легко… «Ты не веришь в прощение» — сказал мне один парень. Да нет, я верю — но знаю, что люди, которых я любила, никогда меня не прощали — и в этом смысле я за все свои маленькие радости платила очень дорого. А верить-то я конечно верю… Как бы иначе жить?

Клайпеда — Петербург

…и я не знаю, как вас утешить… Но поверьте — я за вас правда переживаю. В некотором роде как за дочь (хоть мы почти ровесники и детей у меня никогда не было). Если то, что вы рассказываете, действительно имело место хотя бы на одну десятую… И вы, по вашему выражению, «отсмотрели это кино, веселясь от души»? И не сошли с ума? Не спились, не скололись, яду не наглотались? В то, что имело место, верю. Во все остальное — извиняйте — нет.

Петербург — Клайпеда

…сколоться и спиться — это чертовски дорого стоит, а я жадина. «Что мешает писать правду и ничего кроме правды?» Боже, ну и вопросик… Совесть… Жалость к адресату… Границы собственно письма (я ж не патологоанатом!)… Или чувство меры (в реальности редко чего бывает «в меру»)… Естественно, инстинкт самосохранения. Само собою глупость мешает тоже… Нет, вы странный… Зачем вам правда? Лично мне нужнее счастье, пусть даже кто-то сочтет его иллюзорным. Иллюзия длиною в жизнь — это уже не иллюзия, это жизнь. Иногда я просто жажду быть обманутой… Вот, скажем, вы сказали бы мне: «Лялечка, я от вас без ума!» Конечно, вранье, — зато как бы я обрадовалась! А вы всё со своей скучной правдой… Знаете, за что я больше всего злюсь на своих бывших мужей? За то, что они не умели врать долго и красиво — совершенно бездарны оказались по жизни…

Вы пишете, что хотите понять других. А я довольно плохо понимаю себя самое — какое там «других»! Возможно пифии спились, но Аполлон-то не поглупел ни на йоту. Разве вам мало собственной жизни? Я со своею сорок лет разбираюсь — и всё еще не надоело…

«Есть ли метафизическая цель писательского труда?» Боже, да вы несносный умник! Я недавно написала эротический рассказ — с метафизической целью. Она была достигнута — я получила по почте несколько читательских флюидов. Интересные такие флюиды… Один тип усомнился в моей сексуальной ориентации — это тронуло меня больше всего. Вот почти сорок лет живу — и в кои-то веки кого-то заинтересовала моя ориентация! Я была просто счастлива — вот вам и цель.

За «искренность» спасибо конечно… Но вот сегодня я читала одну несомненно искреннюю вещицу — и такая, скажу вам, дрянь! Прям тошнит… Есть души, в которые не хочется заглядывать, не правда ли? Есть литература сброса накопившегося дерьма. Сбросил — и дальше пошел. Оставив за спиною изгаженного читателя. Ну не прелесть? Я просто тащусь…

Петербург — Клайпеда

Что со мной? «Как с цепи сорвалась»? Точнее и не сказать! Со мною ничего, ровным счетом ни-че-го — разве только обрывки цепей лодыжки натирают… Просто весна — а весной я болею бешенством середки. Это шутка юмора, правда? Я устала. Я устала! Я не хочу быть «приятным собеседником», я не хочу быть талантливой, я ложила на «безопасную игру ума» и на всякие переписки! Мы все как будто… Господи, дай мне слов!.. Мы все как будто трахаемся сквозь трусы! Я не знаю, какого чертова витамина мне не хватает, но я умираю от авитаминоза… Я устала — вы это способны понять? У меня не сто лет одиночества (ну до чего же скромен товарищ Маркес!) — у меня тысяча! Я никого не люблю — вы знаете, ЧТО это такое? Да ни черта вы не знаете… Я ненавижу письменность.

Клайпеда — Петербург

Лялечка… А я бы вас полюбил… Я быть может и люблю! Но мне сорок. И я тоже очень устал. Не нахожу в себе сил всё начинать с нуля. Я так часто начинал — хотелось бы и кончить… Да, какая-то сердечная недостаточность грызет меня, я знаю. Но сознание того, что я обрел нечто более надежное, чем прелесть новизны — дружбу, тепло, понимание в разумных пределах — помогает эту недостачу терпеть. Чего советую и вам. Мне очень важно, чтобы вы просто жили. Неважно где, неважно с кем… Только живите, Лялечка! Впрочем, я рад, что вы в такой дали. Разлюбить вас я боялся бы куда больше., чем полюбить (ибо верю, верю вашим словам, что все разлюбившие «на радостях ударялись в одерьмение, как шахтеры на курорте…» Боже, где те шахтеры? Где те курорты?). Ваша даль успокаивает мою совесть, когда я читаю, что вам худо. Я говорю, что подарил бы вам свой платок, но это невозможно географически (кстати, прочел недавно, что настоящие леди вечно забывают положить в сумочку платок. Стало быть вы, Лялечка, настоящая…).

Понимаете, я почти невозможно счастлив. Вероятно мышка в сердце — обычная человеческая жажда не почти, а действительно невозможного. У меня ведь приличная карьера, прекрасная жена, дом, о каком я в юности даже мечтать не мог, возможность ездить по свету по меньшей мере три раза в году. У меня круг друзей, в котором я чувствую себя комфортно. У меня, черт подери (это я не вам — себе) уважение не только ближних, но и дальних. У меня чудесный мир выстроился, Лялечка…

Рассказы вашего друга прочел. Удивительно вкусная проза! Нежная — и ненавязчивая. Странно, что вам, с агрессивностью вашей и язвительностью, нравятся такие вещи…

Вы похожи на птичку, присевшую передохнуть на необитаемом скалистом островке посреди океана. А я даже куриц боюсь… Вы моя маленькая тайна. Наверное это и грызет — что у меня от жены, с которой прожито почти двадцать лет, завелась тайна…

Да… Я бы полюбил вас, напишись моя книга не так хорошо, как она написалась. Что-то подсказывает мне, что с вами хлопот не оберешься. Не обижайтесь, но можно понять художника вашего, прожившего рядом два года и ожидавшего от вас «всё что угодно — вплоть до убийства». Он долго продержался — разве не так? Неожиданности чаруют в юности, но я давно боюсь неожиданностей. Мне есть что терять. Люди, которым уже нечего терять, должны вас любить, Лялечка. Ваша зрячесть на дурное опять же пугает — мы не любим, когда «просвечивают» наши неприглядности…

Вчера вечером ужинали с Анной в итальянском ресторанчике. Я вспомнил ваше «ненавижу макароны» — и кусок в горло не полез. Стало так печально и стыдно почему-то…

Петербург — Клайпеда

Боже! Я пишу вам уже почти год… Вы всё читали — с таким же успехом могли бы вовсе не читать.

«Я бы полюбил вас». А я вас — больше нет. За что? За неопределенность пола? У меня то, у меня се, душа болит, жена ангел… Нет, друг мой, и вы бы — не полюбили. Напишись ваша рекламная брошюрка как угодно. Вы и жену свою не любите — это она вас любит (убеждена!), вы — принимаете и цените, калькуляторный вы наш… Поймите это, смиритесь с этим — и всякие мышки перестанут щекотать. Душа успокоится: дают — берите!

Придурку моему вослед не шагайте: изо всего, что им от меня ожидалось, ничего не сбылось. А вот им многое содеяно, чего никак не ожидалось. Со всеми, кто продолжал с ним дружиться после его интересных поступков, я дружиться перестала — ненавижу «и нашим и вашим» от корня…

Это очень трудно — чтобы мне перестало человека быть хоть сколько-то жалко. А мне вас — больше ничуть! Баючить вашу дешевую задушевность нет желания. С чего вы взяли, что со мной хлопот не оберешься? Какие хлопоты разумелись? Даже интересно… До казнокрадства, тюрьмы да сумы никого кажись не довела… Кажется, на уровне земли единственный мой посконный и сермяжный порок — природное отвращение к адюльтеру. И единственная хлопота — лгать мне качественно. Я не устраивала «сцен» — чужие нервы мне что свои — я просто переставала желать. Не из принципа — есть ли они у меня вообще? — в силу породы. Возникает ведь ощущение, что участвуешь в групповухе — а я существо сугубо неколлективное. Ну и что же здесь за хлопота, которой не обраться? Ах да, я еще готовить не люблю…

Вы успокаиваете свою совесть… Вот некоторые так успокаивают, успокаивают… А потом глядь в зеркало — а совесть уже червячком пошла… Ну-ну, успокаивайте.

«Ах как я рад, что я вдали!» А уж я-то как рада! Над вашей «птичкой в океане» я с месяц без ума смеяхуся. Из какого пальца высосана эта птичка? Не иначе из двадцать первого… Я проста как Ленин, друг мой. И меркантильна как природа, тоже вы птичка моя. Отношение мое к людям если и птичье, то никак не в уменьшительном духе. Я скорее стервятником согласная быть, если вас на орнитологию подсадило! Я не лирична — какие к черту птички! Я флюидами даже трачусь прагматично, как автомат, и — абсолютно беспола, когда никого не люблю. Последний эротический сон мне снился лет двадцать назад. Возможно, тогда я и была птичкой в океане… Когда я вижу, что влюбилась в придурка, который мизинчика моего не стоит (да, я себя обожаю безмерно!), я это нежное чувство прямо в колыбельке душу, радость вы моя! И вообще — я матерюсь, как сапожник, ковыряюсь с бодуна в носу (мой нос — что хочу, то и делаю!) и болею глазами. Вот какая я вам птичка (ну просто же тошнит…).

«Те, кому нечего терять, должны вас любить…» Да за что вы мне этакое, жестокий? Да типун вам на язык! Те, кому нечего терять, вампирят — вы в курсе? Они имеют нехорошую привычку хавать сердца на халяву. Даже старая б. стоит хоть сто грамм водки. А я, во-первых, пожилая, а не старая, во-вторых, и не б., а приличная женщина, что стоит, понятное дело, дороже. Кстати, вы не замечали, как часто ассоциируют «нищих духом» с нищими умом? Сказочная подстава! Я говорю: «А ведь Р.-то наш — дурак дураком!», а мне отвечают: «Зато ему легче будет попасть в Царствие Божие!» Ну не писк? Прямо и не знаю, с чего я об этом… Относительно «пора уже и кончить» согласна без выкрутас — действительно, давно пора…

«Мне сорок…» Да бросьте! Это мне — сорок. Солнечный римский возраст. Вам, судя по усталости и богатырскому уму — все сто сорок… Неплохо, надо сказать, сохранились.

«Моя маленькая тайна…» В жизни не читала ничего оскорбительнее! И не ваша я тайна, и не токмо не маленькая, но и не большая. Две тайны (кроме государственной и чужой) может быть у человека: или гадость какая-нибудь, или любовь. До гадости мне слабо (мы с вами ложице законной вашей не оскорбляли поспешными утехами — или я что-то путаю?), да и на любовь наша эпистолярная забава не тянет. За последнюю /не забаву — любовь/, кстати, жизнь людишки кладут — а не то что ваши «комфорт, уважение и понимание в пределах». Я три месяца не могла приняться за ответ — из-под поэтова пера выходили исключительно слезы и мат, мат и слезы… Я вам — мясо с кровью, мать-перемать, а вы мне — «комфорт и пределы»… Ну не бля ли?

Что вы сделали с тем куском, что в горло не лез? Небось на тарелке оставили? Кормленому итальяшке, которому этого нафиг не надо, да? Будь я вблизи (да не дрожите вы так — не буду никогда!), я посоветовала бы вам положить этот кусок в пакет, пристроить его у моей двери, нажать кнопку звонка, и — элегантно удалиться. Но я вдали (ах, не видать мне тех итальянских кусков!). Однако у вас там что — голодных нет? А в ихних фильмах часто показывают бедолаг, роющихся в бачках… Так положите свой непролезающий кусок на бачок (да сверху, недотепа, а не в дерьмовую середку!) — и забудьте о стыде! Кто-то почувствует себя сытым, вы почувствуете себя добрым — и вот вам никаких надуманных проблем! И не пишите мне никогда о недоеденных кусках — это дико неприлично и я бы даже сказала нечеловечески жестоко…

Долгим пребыванием в европах объясняю я себе ваше немыслимое выражение «вкусная проза». У меня это складывается только с двумя вещами: вкусно пожрать и вкусно (пардон) перепихнуться. Так и вижу: читатель извращенец вкусно потребляет мертвую от ужаса прозу… Англицкое «гуд» вы по дурацким словарям равняете нашему «хорошо». Так это только по словарю одно и то же.

Ничего себе по ком я сохла — писаю от смеха!

Клайпеда — Петербург

Господи, Лялечка… Вы ужасны… Я — идиот. Не знаю, что и сказать… Я действительно ничего не понимал! Ваше письмо меня замучало… Не спешите. Успокойтесь. Я должен подумать. Я ничего в себе не понимаю — знаю, что вами измаялся. Душа у меня, кстати, есть. И она (кстати!) способна болеть. Вы меня на таком вот расстоянии — и замучали страшно. А коли бы вблизи?

Петербург — Клайпеда

Вот только не надо, не надо, черт побери! С больной головы да на здоровую — вот только не надо! Есть старое как мир лекарство от вашей маеты: повернись, избушка, ко мне передом, к лесу задницей… Копейки вам стоит самолет — глянуть в глаза и мышей угомонить. Умник! «Я должен подумать…» Душу вы мне выматываете со своего берега дальнего! Приехал — глянул — понял что ничего особенного — и домой со спокойною душою! Не лелейте в себе дитё — пора уже и вырасти! Сладко садисту потаенному миражи лелеять — боязно вечному подростку по задворкам жизни чужой плутать. «У меня душа…» Что мне ваша душа — солить мне её, что ли? Коли душа — картинки рисуйте, поэмы строчите, работайте свою душу как угодно! Мне-то она что — своей девать куда не знаю! Нужды мои — совсем не те, что вам блазятся, друг мой. Смерть мне у вашего камелька… Как это просто — я пять лет не трахаюсь, нежные души ублажая, в гробу я их видела! И тление дышит при том за плечом. А вы мне ярославские страдания из теплой койки канючите — ни на грош чутья… Год жизни я на вашу долбанную душу износила — а я ведь не молодею, алмазный вы мой, — я старею, романтичный вы наш… Что вам надо было от меня? Глубинного понимания? Ласкового слова? Так это, извините, не ко мне. Это, золотой вы мой, к вашей жене запрос (как же вы меня задолбали списком её добродетелей!). Если дома чего не хватает — так на хрена человеку такой дом?

Клайпеда — Петербург

Перечел ваши послания — вы лжете, лжете обвально! Стратегия круговой обороны заела ваше всё — ум, так сказать, честь и совесть. Вы что, жертва изнасилования? Злой дяденька вас в детстве золотом замучал? «Последний эротический сон мне снился…» Да мне дела нет до ваших эротических снов — ни первых, ни последних! «Я меркантильна, как природа…» Вы меркантильны, как баба — не трогайте природу! «На кой ляд мне ваша душа!» А мне ваша — на кой? Вы разрушаете все, что попадает к вам в руки, разламываете до винтика — какой-то младенец-маньяк! Сожрать человека целиком — с волосами — вот ваша неосознанная (надеюсь — впрочем, без разницы) цель. Вам нужно ВСЁ — и сидите, морщинами покрываясь, без ничего. «Отвращение к адюльтеру…» — да бросьте! Упомянутое отвращение у тех, кого вы рады бы сожрать — да опоздалось. Вы просто недотраханны и злы, а поскольку злы — то кому это надо? «Двадцать первый палец» — сушая гадость. Всё, что я «высосал» — из ваших же писем и рассказок — апофеоза лживости! Да пошли вы к черту! Вульгарная баба…

Клайпеда — Петербург

Молчим? Нечего сказать? Иссякла фантазия?

Клайпеда — Петербург

Эй, вы там хоть живы?

Клайпеда — Петербург

Хорошо, я — неправ. Я сволочь. Я извиняюсь… Не прощайте, два слова напишите: я жива.

Клайпеда — Петербург

Буду в Петербурге 13-го. Где вас найти? Ради Бога!

* * *

Литовец сидел в проходной комнате и как ни в чем ни бывало, прямо-таки издевательски спокойно курил одну за одной. И люди, которых он не знал, и которые наивно полагали, что знают его, говорили ему что-то о своих делах, и всем казалось, что он их слышит и понимает. С каким-то мистическим изумлением он им внимал… «Почему его не тошнит?» — спросила маленькая девочка крупную женщину, поджидавшую момента тишины, чтобы поделиться с Милым Иностранцем проблемой парковки. «Потому что он хорошо воспитан — он ведь Иностранец!» — ответила мать и отправила девочку в угол — постоять и подумать о своём поведении… Тем временем один из незнакомцев, толстый дяденька с черной бородой и неестественно белыми зубами, скучно пересказывал теорию Дарвина и безо всякого перехода заплакал вдруг: стыдно, стыдно умереть, так и не попробовав мальчиков! Литовец улыбался, как человек, прекрасно разумеющий русскую речь, но побаивающийся все же идиом, жаргонизмов, неологизмов и диалектизмов… Он улыбался — и все вокруг понимали: какая он все-таки умница! А что молчит — так то холодная балтийская кровь и боязнь нескладного согласования…

Какая жалость, что негодник Дарвин врубил свой противный асфальтовый каток! Что поделаешь… Закон природы, господа!

Девочка в углу поглядывала на сидевшего неподалеку гражданина, как бы предлагая посмеяться вдвоем, неважно над чем — над чем угодно! Мужчина спросил: «В чем дело?» «У вас галстук очень смешной…» — ответил ребенок. Мужчина потрогал свой галстук и надулся: «Я купил его в Цюрихе и, между прочим, он стоит сорок долларов!» Девочка испугалась и отвернулась к стене. Стоять было ужасно скучно. Она глянула под ноги — там валялся брошенный кем-то листок бумаги. Достав из кармашка огрызок карандаша, девочка села на пол и начала писать…

«Я падаю, ползу на четвереньках и поднимаюсь снова, — чтобы снова упасть через несколько шагов, споткнувшись об останки тех, кто однажды так и не смог подняться. Вид мой непотребен, я бы даже сказала ужасен. Я выплевываю осколки зубов и страшными взрослыми словами заговариваю боль. «Черта с два я вам подохну!» — и еще шаг, и еще, и еще… Я открываю глаза и вижу клочья серого неба вкруг склонившихся надо мною голов. Лица источают участие, как стигматы неиссякающую кровь. Угрызений совести относительно черной неблагодарности нет. Любовь нужна, чтобы жить. Чтобы выжить — нужна ненависть. Но я не чувствую ни того, ни другого. Вижу всё — и не чувствую ничего. Наверное я уже умерла…»

Больше на бумаге свободного места не осталось. Девочка спрятала листок в кармашек платья. Литовец вышел из комнаты и чей-то рассказ оборвался на полуслове. «Все эти прибалты такие высокомерные, — заметил один из оставшихся, — а еще культурными себя считают! Европейцами, мать-перемать! Даже «до свидания» не сказал — каково?»

Он спускался по темной лестнице. Хрустело битое стекло. Далеко внизу маячил квадратик света с темным пятном в центре. Человека, которого искал Литовец, в этом доме не было. Как и в соседнем, и в сотнях домов окрест… Он устал. Пора возвращаться домой…

Однако он задержался еще на сутки — ровно настолько, чтобы успеть получить письмо от какого-то анонимного психопата. Вот это письмо:

«Милостивый государь!

Вы конечно уверены, что вы умнее всех. Но это — заблуждение. Зайдите в спальню вашего номера.

(Литовец зашел.)

Поднимите подушку.

(Литовец поднял.)

Видите черную коробочку?

(Литовец увидел.)

Теперь понимаете? Мы слышим каждый ваш вдох и выдох. Более того — мы видим каждый ваш шаг. Вся ваша одежда буквально нашпигована «жучками» (как, впрочем, и весь номер). Нам известно, зачем вы приехали и кто вас послал. Да, мы знаем всё! Даже содержание документа, наивно зашитого в подкладку вашего пальто…»

Литовец открыл дверцу гардероба. Действительно, за подкладкой шуршало. Он рванул ткань — на пол спланировал вчетверо сложенный листок в клетку. На нем то ли детской, то ли пьяной рукой огромными буквами в столбик были написаны слова:

ВОЙНА

СТРАДАНИЕ

БОЛЬ

СТРАХ

ТЕРПЕНИЕ

НЕНАВИСТЬ

ГНЕВ

ЯРОСТЬ

УЖАС

ПАРАЛИЧ

ОТЧАЯНИЕ

УНЫНИЕ

КАПИТУЛЯЦИЯ.

Литовец осторожно положил странный список в бумажник и продолжил чтение письма…

«Если вы думаете, что вам удастся переправить эту секретную информацию за рубежи России-матушки, Родины нашей и по совместительству Руси Святой, то вы опять же заблуждаетесь. Что, съели? Патриот».

На следующий день Литовец уехал, увозя в бумажнике скорбный список. Чья-то огромная рука перевела стрелку — жизнь покатила по другой колее… Уже в Клайпеде Литовец докурил последнюю сигарету и выбросил смятую пачку в открытую форточку… «Вот что значит пожить несколько дней в России!» — ответил он жене, вопросы которой за долгую совместную жизнь научился понимать без слов.