Петербург — Хиросима
…а я так не люблю терзаться на пепелище! Когда ты видишь на улице толпу, собравшуюся вкруг жертвы наезда, будь спокоен — меня там нет. Разве только в центре внимания… Нет, я не люблю смотреть на страдания, которые не в силах облегчить — тем более нелепо мне ошиваться близ мертвых… Будь уж так добр — живи долго и непременно завали мою скромную могилку цветуечками (я чертовски сентиментальна! впрочем, как большинство жестоких людей). Потому что я-то на твою точно не приду, а ты, может статься, обидишься (ты же совсем другой!) и будешь от нечего делать являться мне по ночам с немым укором в глазищах… Нет, обязательно меня переживи — я очень боюсь привидений…
Итак, я не видела ничего такого, не отдавала последней дани, не подбирала клочья на память, не открывала сердце тени бывшей жизни, не имела предубеждений, но… Но что-то всегда напоминает.
Мой первый любовник был моложе меня на четыре года. «А ты знаешь, тебя могут посадить в тюрягу за совращение несовершеннолетнего!» — пошутил он наутро. Я по утрам туго соображаю — шуток вовсе не понимаю… И вот оно, вот оно — посейчас связь с человеком, который моложе меня хотя бы и на три дня, представляется мне чреватой диким, диким унижением. Живот мой леденеет от такой перспективы, сердце закрывается, взгляд становится вороватым и затравленным, руки дрожат, как у древней старухи… Ему было семнадцать. Он не был невинной овечкой — и более того: уже расположен к ленивому потреблению. Есть мужчины, занудно поджидающие, когда их совратят по полной программе, они никогда не делают первого шага и разговаривают всё как-то ползком, намеками и аллегориями… Есть в них что-то педерастическое — так, слегка. Рядом с такими всегда чувствуешь себя старой шлюхой — даже когда тебе всего-навсего двадцать один и всё это происходит с тобой впервые… Они любят рассказывать, как их кто-то пытался соблазнить — а они вот не дались… Сейчас ему должно быть тридцать четыре. За его совращение уже никогда никого не посадят — чем бедный кормится теперь?.. Ужасно, правда? Счастливо, мой милый пониматель!
Петербург — Дублин
Ваши письма так коротки — не на что опереться и стать для Вас чем-то живым. Но я чувствую, что Вы добры (для этого не надо много текста — это веет где-то за фонетикой, а не за лексикой, это между строк). Вы предложили мне «писать не смущаясь, если крыша поедет», поскольку для Вас «маниакально-депрессивный психоз — реально пройденный этап». Спасибо, это радует (я не шучу — как страшно бывает со слишком нормальными людьми! они чертовски жестоки). Крыша едет. С бешеной скоростью… Я слишком открылась в последние полгода — после шести лет какого-то окопного настроя… Мир был прост: весь мусор отсеялся в моих обстоятельствах буквально за первые пару месяцев, а потом — простота блаженнейшая! Все люди — или вражьи лазутчики, или родные — преродные. Никаких полутонов, понимаете? Это пожалуй самое милое в прошедших годах — простота отношений. А нынче такая путаница…
Местные писатели летом собираются за городом, где-то в Репино, снимают там что-то (понятно, что в Репино — дико дорого должно быть). Я интересуюсь, можно ли подъехать, — у них там вроде как «умные беседы» намечаются, а я иногда непрочь и послушать. Само собою, что снимать там что-то я не могу и за чужой счет не тщусь (это можно только в дикой нужде, я тогда ни себя не осуждаю, ни других, но — я сейчас не в дикой нужде). Всё кажется так просто — от Питера дотуда рукой подать и электричка на такое расстояние мне вполне по карману. И вот я звоню, чтобы о сроках узнать, и — слышу смущенное предупреждение, что селиться там для меня слишком дорого… Ах ты Боже мой! Я уже номер набирая знаю, что будет такая вот речь — но почему же никто, трубку поднимая, меня не чувствует? Что я умна и всешеньки понимаю, и не в лесу чай выросла, знаю, что такое Репино это миллионерское! И получается так, что я как бы упрашиваю позволить мне доехать до станции такой-то и посидеть тихо в уголочке мужичков послушать — с целью профилактики самоотравления. Так получилось в конце концов нехорошо, что я конечно никуда не поеду, это уже закон пережитого — никогда не ходить туда, где тебя не ждут очень, очень. Пушкин меня всегда ждет — почитаю его в каменных джунглях, только и всего… Я неконтактна, Боренька. Я разучилась с людьми компромиссничать, не страдая дико…
Что-то я о глупостях. Вот смешное. На днях встречаю Брынчука, который каждый год просит принести ему «что-нибудь свеженькое» — и все равно ни хрена не печатает (по-моему ждет, когда я под поезд брошусь, — честно слово, обожает покойников наш Брынчук! И эмигрантов, желательно богатых буратин…). «О! — говорит наш некрофил, — а тебя тут у нас одна издательниц искала, на предмет сказок с картинками». — «Ну? — отвечаю я сирая, — ты конечно дал ей мой адрес?» (Нюанс: от его издательства до моей халупы — сто метров.) Брынчук весь как-то засуетился, глаза окончательно окосели… Само собою, бормочет что-то типа «откуда мне знать, может быть ты не любишь, когда твой адрес дают…» Я смотрю на этого гада грустными глазами зарезанного теленка и — молча растворяюсь в сумерках… Есть бессовестность такая обнаженная, что у меня от нее начинается рвота (реальная), я задыхаюсь, она убивает не метафизически — безо всяких переносных смыслов… Мое судилище по жилищному делу кончилось тем, что меня стошнило прямо в зале заседаний (и слава Богу — уже год выбрасываю повестки в ведро, и ничего, живехоньки все!). Вообще же от нашей судебной системы яркое ощущение изнасилованности — грубой, неподмытой и коллективной.
Что-то я опять о глупостях… Вот серьезное: о форме «творческой деятельности». Я думаю, что короткие рассказики — это от длительного привыкания жить одним днем. Стало быть и вещи делаешь коротенькие — чтобы закончить максимум в два дня. Очень сильное чувство, что завтра может и не быть, или — завтра будет уже совсем не до литературы. И — оправдание: лучше сотня коротких законченных вещей, чем один недописанный роман. Который никому не нужен, поскольку не дописан… Возможно, когда-нибудь я почувствую в себе крепкую надежду жить долго и спокойно (ну хотя бы относительно!). И тогда, мне кажется, я начну писать длинные вещи. Это я к тому, что форма определяется очень прозаическими причинами, а вовсе не какой-то внутренней наклонностью. Это как и в любви: мужчин не оттого было много, что мне было нужно их много, а оттого, что я не была ни одному по-настоящему нужна… Мне бы хватило и одного с гаком… Вы счастливчик — у вас есть профессия. А меня вот родственнички насупясь спрашивают, когда же я устроюсь работать… Когда я пела и зарабатывала раза в три больше насупленных граждан, они и тогда всё спрашивали, когда же я работать-то наконец начну… Это к тому, что для рабочих и крестьян мы все такие сказочные придурки. И это навсегда — нам перед ними ничем не оправдаться. Разве только Нобелевской премией (не по причине почета, а по причине лихого денежного эквивалента)…
А так всё хорошо. Все очень даже неплохо. Только что-то я совсем никого не люблю (дети само собою, я о взрослых).
Написали бы ну хоть малость о себе (не о литературе). Что вы едите на завтрак? Какие вина предпочитаете? Какую погоду любите больше всего? Надеюсь, такое любопытство на душу не посягает. Понимаете, эти «бытовые мелочи» намного важнее (мне), чем что мы все думаем о литературе и прочих искусствах…
Петербург — Петербург
Тень, приветик!
Твоя простота хуже воровства. Ты не умен — но и не олигофрен, не зол — но и не добр, на первый взгляд безвреден, но стоит мне расслабиться чуток — и вот уже удавка на шее. Никогда не знаю, когда тебя «поведёт» и ты начнешь кусаться. Твой вывих чреват подлостью. Ты не рефлектируешь. Дам тебе пальчик — схаваешь всю руку. Сколько себя помню — всегда где-то за плечом ты шатаешься… С детского, можно сказать, садика!
Тень, приветик!
Ты такой дружелюбный — трудно поначалу найти повод послать тебя куда подальше. Пока ищу повод, в нем отпадает нужда — является причина. Ты прост как дрозд — нагадишь в шляпу и зла никогда не помянешь. Плевок в глаза тебе что Божья роса — но умываться мне собственной кровью. Вечно обижаемый, бедняжка, ты сеешь если не страдание, то во всяком случае неприятности. Да, у меня от тебя неприятность сплошь… И при этом я тебе по гроб обязана — ты ведь такой у нас Бастер Дружби!
Тень, приветик!
Олицетворенное поражение — твоё горе не избыть. Раб страдательного залога, ты с младенчества безнадежно болен. Всяческие религии без Бога тебя имеют во все лазейки… Ходячий обморок, ты искушаешь на рукоприкладство. Так и хочется вмазать — чтобы этот морок утомляющего сна стереть с лица, в котором так мало лица… Окунуть в ледяной поток, подложить камень на рельсы, подсыпать яду в бокал — переисказить искаженный образ в обратную сторону… Бесполезно.
Петербург — Москва
Здравствуйте, дорогая Нина.
Вы ни секунды не должны держать в голове, что ваша «диссертация» меня как-то может «напрячь и загрузить». Меня одно только напрягает и грузит — моя совершенная неспособность денюжки делать и необходимость их все-таки делать. А читать горести — это для паразита на трудовом народном теле дело святое (не затем ли мы и научены читать? Радостям и без грамоты очень даже хорошо). Я не сахарная, не растаю — грузите за милу душу! Но «диссертация» Ваша разбухла от сырости на двести страниц — для понимания изложу её сюжет коротенько. Мне кажется, что в растерянности Вы сами уже запутались в последовательностях. Опять же, будете ведать, как я вижу со своего шестка…
Итак… Пятнадцать лет Вы прожили с человеком, от которого родили двоих детей. Пятнадцать лет их отец говорил Вам, что официальный брак — пошлость. Вам стоит унижений сговорить его подписать бумаги о признании отцовства. Существенный момент: этот человек живет в Вашем доме. До встречи с Вами он жил со своею первой (пошлой) женой — опять же в примаках… По истечении 15-ти лет умирает его мать — и пятидесятилетний дяденька вдруг оказывается наследником материнской квартиры. В короткое время отец Ваших деток (вспомнив Вам в их присутствии, что Вы ему «в конце концов не жена») переселяется в обретенные пенаты с женщиной, годящейся ему в дочери. Еще через месяц-другой он посверкивает Вам в очи обручальным кольцом. Нюанс: сто-двести рублей в месяц он приносит Вам на детей (то есть десятую часть того, что им для элементарного питания потребно). На Ваши слезы и укоры он призывает Вас «Вести себя как интеллигентные люди» (он переводчик — стало быть как бы интеллигент). Ваше сердце разбито. Он — живет, Вы — «диссертациями» самоубиваетесь.
Вот так, дорогая Ниночка, я вижу суть.
Главный вопрос один — и очень простой: любите Вы сейчас этого человека? Весь текст Ваш говорит, что нет, не любите. Хотите Вы, чтобы он к Вам вернулся? Вижу, что и этого не хотите. На двухстах страницах вы пытаетесь «извлечь выводы из горестного урока». Умоляю: не извлекайте никаких выводов! Не тщитесь, бедная Вы моя, быть святее святых впредь — это тупик. Простить ли причиненную боль? Но как простишь нарочно, когда для Вас сейчас вся жизнь сошлась на переживании предательства? Вот полюбите наново — и легко будет простить. Не сжигайте себя сейчас христианской проблемой — всему свое время.
Вы пытаетесь понять, за что этот человек Вас разлюбил — а я утверждаю, что он вообще Вас никогда не любил. Вы же не маленькая, знаете, что множество людей запросто обходятся без этого иррационального чувства — и живут десятки лет вместе, и детишек рожают. Очень Вас прошу — ну вот просто заради моих красивых глаз, как в детстве просто — оставьте поиск причин в себе! Не самоистребляйтесь. Придуркам (а любили Вы — не сомневаюсь — придурка) кажется, что пошлый сценарий их бытия — это просто совпадение. Вот просто так получилось, что он в Вас «разочаровался» именно тогда, когда у него оказалось своё жилье. Вот просто так получилось, что он нежно полюбил двадцатипятилетнее создание… Вот просто вышло так, что на матери своих детей жениться было пошло, а теперь вот — не пошло! Дорогая, дорогая Нина! Вот если бы человек этот ушел из Вашей, как я поняла, совсем недурной квартиры в коммуналку, ушел к женщине постарше его лет на десять да с кучею детишек в придачу — вот тогда у Вас действительно было бы серьезное основание убиваться. Вот тогда остается снять шляпу и сказать «н-да…» Но пошляк ни на шаг не сошел со своей пошлой тропы… Читаю у Вас о «глупости» — что вот не рассмотрели, кого любили… Не убивайтесь и этим. Вы вот писали мне, что я умная — а я ведь дважды была замужем за сказочными пошляками. Женщина — солдат надежды, что делать! Любовь всех ведь равняет — и умных, и не очень, и вовсе дураков. Она у нас на всех одна — Вы только поймите это! И радуйтесь, что больше не любите и даже (пардон) не хотите.
Вам сорок. Не держа в уме всяких несчастных случаев (глупо их в уме держать). Вам еще жить лет двадцать-тридцать. Это огромное время, если учесть, что полюбить и быть любимой наконец — дело подчас нескольких минут. То есть в любую минуту из этих двадцати-тридцати лет может с Вами случится вот такое счастьице. Да, жалко, дико жалко как бы впустую прожитых пятнадцати лет! Детей жалко конечно… Но… Детям, как я поняла, уже немало годочков. Вам лучше знать, умны ли они. Если умны — поймут Вашу искреннюю реакцию на происходящее. Если умны, не стоит перед ними слишком лукавить, нервы бережа. Им конечно не сладко — но жить в фальши разве слаще? Они у Вас там уже взрослые почти — так расслабьтесь хоть чуток и не грузитесь еще и этим. Вы перед ними не виноваты («ах, я выбрала им неподходящего папу!»). Вы их родили — и если детки не последние гады (а вряд ли у Вас — и гады), то уже за этот элементарный факт они всегда Вас будут и любит, и жалеть. А если Вы хоть чуток научитесь еще и себя жалеть — то они Вас еще и уважать будут. А Вы к себе сейчас совсем беспощадны, вспоминаете каждый не шибко вкусно сваренный для человека этого обед… Да вообще не надо было ему обедов готовить — может тогда бы раньше слинял, меньше бы времени у Вас забрал!
Да, в каком-то смысле пятнадцать лет коту под хвост. Но (простите!) теряют больше иногда. Из вранья выбравшись да слезы лить вот уж с год — право слово. Бога гневить. Живите! Вы пятнадцать лет любили и оттого терпели (не в одночасье ж, знамо дело, «ангел в дерьмо обратился»). Разве плохо, что любили? Очень даже хорошо. Дети вот народились — чем же плохо? Кстати, от ангелов и детей почему-то никогда не бывает. А Вы, как понимаю, размножаться любите (равно и я — обожаю это дело! Чем меня больше, тем лучше)… Интеллигентная Вы очень, Нина, — во тьме свет ищете и удивляетесь, не находя, и — корите себя за слепоту. А там просто ничего нет. Должно конечно быть — но вовсе не обязательно там, куда мы воспаленными глазками уставились! Он может совсем в другой стороне, а не со всех сторон…
А пережить пошлость такую конечно очень трудно… Об этом я судить могу, про это я знаю. Но вот что важно: пошлости не удалось меня убедить, что я не достойна чего-то лучшего. А в этом и заключается её идея — раздавить в нас надежду и вполне здоровую любовь к себе. Не давайтесь этому мороку, Ниночка. У меня было (по молодости) несколько суицидных поползновений, и — как отрезало, когда я сообразила: человек не может сам себя убить, его всегда что-то (скрываясь за кем-то) пытается убить… Не люблю насилие. И, как накатит, злюсь совершенно по-бабьи и не самоубиваюсь из вредности: чтобы этому кому-то (чему-то) жизнь, понимаете, сахаром не казалась… Очень укрепляющая спортивная такая злость…
Пишите обязательно, не смущаясь ничуть. Не обижайтесь, если отвечу не сразу, — отвечу все равно. Сермяжное — не падайте духом. А Вы не пробовали сказать ему, что он старый козел? А мне когда совсем невмоготу, я сначала конечно молюсь, а потом завсегда еще и поматерюсь для полного эффекта. Вполне в духе отечественного нашего двоеверия…
Петербург — Дублин
Ну вот, Боренька, я повидала С. Он точно такой, как его вещи: красивый, дорожащий молодостью (из тех мужчин, для которых облысеть — страшное горе), очень веселый наружно, чертовски самовлюбленный, чертовски щедрый, и тут же — придирчивый и подозрительный. Прямо сумасшедший дом какой-то! Был момент, когда я не разочаровалась в хлам лишь потому, что читала его вещи и, пардон, очень ему по жизни обязана. Он спросил, помогают ли отцы моих детей. И когда а ответила, что нет, озадачил бедняжку вопросом «а как же так подучилось?» Почем мне знать, как! Это у них спрашивать надо — пути позора так загадочны… Я уверена — Вы никогда не опросили бы меня об этом, Вы органически ведаете: будь у детей впрямь ОТЦЫ (а не геноносители), мне не пришлось бы просить помощи у других мужчин. Не токмо со мною под ручку не гулявших, но даже и в глаза-то никогда не видевших… Да, этическое чутье нашего весельчака небезупречно. Но и мое ведь тоже, не правда ли? Я иногда такое брякну… Не хотелось бы под прицел поспешных выводов.
Он кажется легким первые пять минут, в следующие пять я озаряюсь, как с ним должно быть нелегко его жене (она передавала мне деньги и глянулась очень — худенькая, добрая). Не влюбиться в него хоть на пару недель как дети — просто невозможно. Как невозможно и не понимать битой головушкой, что влюбляться совершенно не следует. Он очарователен — но слишком мужчина, чтобы быть с ним искренней вполне. Некоторая фальшь в беседе неизбежна. Думаю, лучше бы мне его не видеть. Грусть усугубляется тем, что он очень, очень похож на отца моей дочери, которого я не видела почти семнадцать лет. Ужасное дежавю, и, соответственно, ужасное подозрение, что и ВНУТРИ похож… Надеюсь, туман очарованности за месяц-другой испарится вполне и я почувствую себя фронтовым товарищем… У него точно есть какой-то элементарный «комплекс». И он, стало быть, скорее самоутверждается, чем соловьем поет оттого, что поется сил нет! Я перечла его вещи уже после посиделок наших, и вот что главное (для меня) поняла: там абсолютно нет конфликта — ни у автора с героями, ни у героев друг с другом, ни с обществом заевшим, ни с самим собой, ни с погодой даже. Они там все как трава — уже в нирване… Второе чтение было мне не так уже весело — я искала другого. В глупости С. никак не заподозришь, эта бесконфликтность — какое-то убегание, страх даже самой масенькой боли. Она /бесконфликтность/ ему не органична, поскольку — не ангел отнюдь. Парнишка по сути скрытен…
Я пишу Вам все это не из патологической страсти всех по косточкам разбирать и уж конечно не с целью раны почесать, но вот зачем. Вы ведь С. никогда въяви не видели — а я бы хотела, чтобы Вы, Боренька, потеплее и поживее на него глянули. Сердечными глазами, принимая как есть… Он не кажется мне счастливым человеком. Он очень талантлив и, более того, все-таки очень славный в главном. Немножко тщеславное дитя, но в сущности добрый, вполне достойный уважения человек.
Дублин — Петербург
А по-моему, Лялечка, вы просто влюблены.
Петербург — Дублин
А по-моему, это не имеет значения. Мало ли в кого я была влюблена! Это всё быстро улетучивается просто даже по причине географии. Юношеского мазохизма во мне давно кот наплакал. Я дарю мужчинам цветы только на похоронах.
Дублин — Петербург
А по-моему, вы страдаете…
Петербург — Дублин
А по-моему, римские матроны теряют всё что угодно кроме лица. И умеют всякие страдания методично пускать на компост. На то они и матроны… Не беспокойтесь за меня, я не потеряюсь.
Дублин — Петербург
А по-моему, если он в вас не втюрился по уши, он просто дурак и я его тем более терпеть не могу.
Петербург — Дублин
А по-моему, было бы куда хуже, если бы втюрился. У него, между прочим, жена и двое детушков. И вообще, он испортил бы мне жизнь, а я с каждым годом люблю себя все как-то больше и больше, нежнее и нежнее — жить осталось с гулькин нос. Уверена, что он морально неустойчив, верностью не болеет и прощать при этом не склонен. Разве вы хотите, чтобы жизнь моя была ВОТ ТАКОЙ? Думаю и он бы не хотел — если бы хоть чего-нибудь вообще хотел.
Дублин — Петербург
Убийственные аргументы! Умолкаю, правильная вы наша…
Петербург — Гамбург
…Вы правы — у меня не только это неправильно — у меня всё неправильно. Даже смешно. Ну, скажем… С первым мужем я прожила пять месяцев в гражданском браке — и ушла на третий день после не просто бракосочетания, но даже и венчания (по сей день костёл на Ковенском стороной обхожу). А оформить развод удалось только через три года — когда у меня уже был ребятеночек совсем от другого, понятное дело, персонажа. Но, несмотря на развод, государствие ребеночка числило за этим самым виртуальным мужем, да, сынка мой по бумажкам был фальшивый насквозь, поручик Киже какой-то… Или вот прописка — я была шесть с половиной лет прописана в домике, сгоревшем ну совершенно, ну прямо до земли. Но я-то что! Васюк мой был прописан там же через три года после пожарища, это вообще какой-то бред! Лично я, как девушка впечатлительная, все эти годы чувствовала себя как бы в огне, не знаю как умом не тронулась /а может и тронулась — психи ведь никогда не чувствуют, что всё, крыша уже съехала… раз я не чувствую — значит скорее всего псих/. Или, скажем, национальный вопрос. Теоретически я три нации на дух не переношу: евреев, хохлов и поляков. А практически я влюбляюсь всю жизнь вот как раз в них. Кончается всё, естественно, хуже некуда: видать кожей люди чувствуют, как я к ним теоретически… У меня и детки — интернационал. Доченька — евреюшка, сыночка — хохленочек… Смотрю на них иногда и прямо удивляюсь: вот вроде гады гадами, а люблю… Да, загадочная русская душа имеет место…
«Блокадная» тема вот с чего. У нас по улицам зимой действительно медведи бродят — но чтобы их увидеть, надо хоть ненадолго на дно уйти. Стать блокадником хотя бы на три дня. Я была в блокаде всего три месяца — недостаточно, чтобы требовать медаль за отвагу, но достаточно, чтобы медведей видеть. Это была зима как раз перед рождением второго ребенка. Сугробы как положено, мороз. «Дворницкий» кран в соседнем дворе и подъем по выстуженной лестнице на четвертый этаж с ведрами. И поиск дров по помойкам, и дымящая голландка, чудом сохранившаяся, одна-одинешенька на стометровый ледяной дворец. И свечи (я их с тех пор не люблю). И все время хочется жрать, и какой-то ноющий бомжара под боком, и я говорю «Найди себе бабу с жильем, пока совсем не опустился — мужику легче, тебя дети не грузят, спасайся, дурак!» (и он найдет, уж спасется ли — не знаю). И спокойная уверенность, что вынашиваешь покойника, и за пять дней до родов — художница Оленька, даже и не подруга, так, знакомая по кисти, снимет мне на три месяца квартиру с отоплением и водой, и при газовой плите, и в общем сказка да и только. И врачиха «Скорой» будет дико, дико долго грызться со старухой в приемном покое роддома: срать на страховой полис, я в машине роды принимать не буду, минус двадцать — вы что, охренели? — я на себя такое не возьму! И будет как вымершая родилка (вот самое страшное про тогдашнюю родину нашу мать-перемать — пустые роддома и персонал, читающий тебе нотации «зачем вы размножаетесь, не видите что творится?»)… И чей-то заброшенный крик издалека, и ни одного белого халата не промелькнет, и я в коридоре зачем-то полезу на каталку — рожать на полу так неэстетно, пол же грязный… И обратно в палату уже не успеть, и наконец бежит какая-то дура: «Почему не подождали?» (театр абсурда!)… Так что медведи зимой гуляют, очень даже гуляют! Я их вижу и вежливо обхожу стороной — зверь серьезный и с голодухи плотоядный, не пофамильярничаешь… И тот же бомжара будет хныкать, что он же мужик в конце концов и имеет право, это ЕГО ребенок, он должен с ним рядом жить, он право имеет. И через три дня после роддома он будет что-то там вылавливать чайной ложкой в трехлитровой кастрюле, и здесь два пути — или терпеть, или убить. И ничего третьего просто на ум не приходит, потому как послеродовой психоз налицо и на лице, и через несколько лет я его действительно убью — а сейчас просто души на это нет. И я расскажу всё это через несколько лет миллионерше Анюте, и она сделает большие глаза: «А почему ты мне ничего не сказала? Почему не позвонила?» И я не смогу объяснить ей, почему… И пойму для себя, почему: теперь она уже никому не скажет, что я жаловалась и намекала. Теперь можно просто байки рисовать, у нас теперь всё есть и нам теперь ничего не надо, кроме как подурить за стаканчиком-другим и, вспомнив блокадку, повздыхать: «Да, русскую бабу ничем не возьмешь…»
Не спешите с выводами — хорошего тоже было очень много. Люди попадались просто фантастически хорошие. Ангелы…
Петербург — Хиросима
Через час рву в деревню, отвечаю через то коротенько. «Андрогин» (в смысле человек такой…) ОЧЕНЬ распространено в русскоязычной фантастике уже лет …цать. Подробности некогда — спроси у ребят, которые фантастику читают. Как это слово в английском — не знаю.
«Он их что, крутил? Это нехорошо». А кто сказал, что это хорошо? Будь это хорошо, мне бы сейчас очень было хорошо… Однако сноска: а чем, по-твоему, занимаются абсолютно все банки — как в нашем Катманду, так и в запредельных катмандях? Абсолютно тем же самым — крутят. Однако примечание: уважаемый «Сбербанк» за последние десять лет кинул доверчивых граждан два раза. А упомянутая мною личность — за пятнадцать лет в первый раз. Причем скорее всего он же и последний. Чего не верится в отношении «уважаемого»… Сожалею вообще, что «раскололась» (увы, у меня тоже бывают слабости… Утешаюсь тем, что у меня они бывают — в то время как у многих других они есть)…
Относительно идеи о гражданах, которым не дано деньги иметь… Ангел мой, я тебя очень люблю (по-своему, по-андрогинному), но что лично мне дано, а что не дано, не людям конечно знать. Неблагодарное занятие, дорогой Цунами, Лялечке дорогу ворожить…
Относительно «задолжал письмо тому, задолжал этому» расслабься, любимый: письма что детки — по любви делаются, а не по долгу.
ВСЕ у тебя «сестренки»? Ты чё, митёк чё ли? У этих детей железного занавеса с ихним культом бесполости все братки да сестренки, ёлы палы, — так это у них от тяжелого советского детства остаточное извращение — а ты вроде здоровехонький умом и телом… Ноги прямы, власа кучерявы — нафиг тебе лексика инвалидов коммунизма? Ты ж не урод. Здоровый мущщына в расцвете лет и сил кажись… Оставим «братков и сестренков» инвалидам, ась? Митьки ж когда-то чрезмерно бухали — естественно у них не могло через то не быть «потенциальных проблем» — вот они и переводили обездоленных баб в «сестренки» (а что им еще оставалось, бедненьким?)… А добрые русские бабы, чтобы этих бедолаг не обижать, взаимно переводили их в «братки» (и опять же: а что им еще оставалось?). Ох уж эти жалостливые русские женщины: и коня на скаку, и бесполых фраеров потерпют…
Возвращаясь к металлу… Не знаю, как на вашем острове, а на нашем ПЛАЧУТ вовсе не обязательно затем, чтобы услышать возможно справедливое «что делать! так тебе дуре и надо!» Оторвался ты, солнышко, от корней… Слышала я, что на Западе диком коли плачешь — значит с объекта что-то поиметь хочешь. Так ты ж вроде на Востоке? Неужто и там?.. Ужас. Как однообразен стал мир… Одна Россия осталась. Где глупые гражданки, если хочут поиметь, так и говорят: «Ребятки, я хочу», а если плачутся — то просто в душе свербит…
Впрочем — люблю тебя даже и такого, оторвавшегося. Нежно, страстно, пылко, не платонически, а вполне развратно —
Штришок: при оказии передавай мое огромное «Йесс!» подругам по разуму, отказавшимся именоваться «сестренками». Люблю настоящих женщин… Даже жалко, что платонически (супротив физиологии дурой не торчу…).
Петербург — Москва
У меня случилась неприятность, я ему поплакалась… Испуганный платоник видать принял меня-старую за Танечку Ларину — и нудно отчитал вполне в духе Женечки Онегина… Конечно, он прав: гении должны дружить. А если кто-то из них — не гений?..
Москва — Петербург
Прости, но мне кажется (из моего далека), что он просто испугался, что ты хочешь попросить еще денег. Я ничуть не осуждаю твое давнишнее объявление (хотя и не одобряю), но люди есть люди: если ты попросила один раз, они конечно ожидают, что ты способна просить еще и еще…
Петербург — Москва
Ниночка, что с тобой? Чей чужой ум тебя озарил? Я не соглашусь — а как же Немец? Значит дело не в объявлении, а в человеке, который его читал. Немец вот ничего такого не подумал… Твоя защита Цунами такая детская! Да разве ж я отказываю ему в таланте? Всего лишь сомневаюсь в его гениальности — но разве подобное сомнение «оскорбляет человека, который столько сделал и т. д.»? Но я не сомневаюсь, что он дико, дико талантлив. Но это не значит, что он должен непременно ВСЕХ чувствовать. Я просто расстроена, что он МЕНЯ не чувствует абсолютно, вот и всё. Разве это может не расстраивать? Не знаю, кому он пишет (Лариной небось), но — точно не мне, а кому-то молодому, истеричному и недалекому.
Москва — Петербург
А с чего ты взяла, что Немец не подумал? Тебе приходило хоть раз в голову, что люди далеко не всегда пишут то, что думают?
Петербург — Москва
Не приходило давно. Спасибо, теперь снова пришло. Относительно Немца… Так две ж страницы текста! За двумя страницами слов да запашка не почувствовать? Ниночка, ты меня обижаешь… Это была бы полная профнепригодность. Нет, Немец чист как слеза. Пошлости ни на гран — просто поверь. Ты спрашивала про писательство (ну месяца три тому, помнишь? там, где про твоего «лапушку»?) — вот тебе и главное: чувствовать за текстом. Кстати — и за твоим. Что-то чую, а что — не пойму… У тебя точно всё хорошо?
Петербург — Москва
Молчала-молчала, а теперь обижаешься! Молчала ты потрясающе — мне и в голову не пришло. Черт! Миль пардон… Кабы я знала — так я б тебе целую «диссертацию» намахала о том, какой он чудесный, умный, гениальный и так далее! Всё мрачное и язвительное беру назад с превеликими извинениями, и — не лукавя ничуть. В ком из нас ни пятнышка? А когда любим — всё самое лучшее из себя достаем. А лучшего в нем — выше крыши. Я чертовски рада за тебя. И очень злорадствую (прости Господи меня заразу!) в отношении твоего козла. Ну вот, теперь ты его простишь. Слушай… А я ведь полная идиотка! «Чувствовать за текстом, чувствовать за текстом…» Ну ни хрена не почувствовала, что это тот самый «лапушка»…
Счастьица тебе, Ниночка. Видит Бог — ты его заслужила…
Петербург — Гамбург
…а что еще я могла ей сказать? Вы человек пожилой и мудрый, а я подчас дура дурой… Мозгов лет на двадцать, не больше! Я была влюблена очень — три дня. И еще с месяц — слегка. Для меня это то же, что для кого-то — пятнадцать лет… ОЧЕНЬ быстро я проживаю свою жизнь, совсем не в человеческом времени… Конечно плачу! Это когда люблю, мне весело. А когда не люблю никого — это же такое горе! Как же не плакать-то… Весь бы мир слезами залила — да в хилом тельце столько нету слез! Счастливая Ниночка! Влюбленная, поглупевшая несносно… Любо-дорого смотреть… Вот идеальная женщина — думает его мыслями, говорит его словами… А я всегда была сама по себе.
Рассказки вот засела писать, как студентик ветеринарный — к трупику почившей дворняжки с ножиком-режиком… К собственному трупику… А кто я есть? Дворняжка и есть! Плоть от плоти народной, кость от кости гнилой… Неумёха с богатым запасом матерщины в подкорке… Говорящая вечно не то и садящаяся вечно не там, вечно на чью-то чужую шляпу! Боже, Боже… Как очаровывают плебейских дворняжек эти умники с тремя дипломами во лбу! С их цитатами, напевами из Пендерецкого, изящными винами, аллюзиями и оксюморонами! В морду не бьют — и уже ангелы, языки ведают — и уже гении… С пустыми улыбками, которые не значат ровным счетом ничего. Конечно плачу… Любительница КУЛЬТУРНО ОГРАНЕННЫХ КАМНЕЙ.
Простите… Какая дурацкая просьба! Я знаю — вы мне ВСЁ простите. Может кроме какого-то страшного-престрашного преступления. И всё равно простите — я себе что-то совсем, совсем не нравлюсь. А люди, которые себе не нравятся, такие противные… Глаза бы не смотрели!
Самое гадкое: всё это будет повторяться вновь и вновь, вновь и вновь! До старческой немощной дрожи в руках, до последнего просвета в слепнущих глазенках, до последнего всхрипа в высохших костях! Одно и то же, одно и то же… «Возлюбите ближнего…» Да я НЕНАВИЖУ любить! Ни ближних, ни дальних. Никого и ничего. Не нравится мне на кресте пришпиленной благим матом орать — так это неэстетно! Так некультурно, мать-перемать! Стоило ли ради этого неэстетного рваться, кожей треща, из пьяного вхлам «гинекологического древа»? Из дерьма — к этой хирургической чистоте со страшно блещущим металлом, который вот сейчас меня умненько «проанализирует» и зафиксирует в бумажку? И будет эта бумажка пылиться… где угодно — только не у Боженьки за пазухой… В родном дерьме — теплее. И всё на круги своя… До тошноты хрестоматийно.