Много лет назад я свалилась как подкошенная в кровать мужчины, безо всякого быть может злого умысла назвавшего меня ЛЯЛЕЧКОЙ. Это дурацкое имя сработало как ядерная кнопка: бац — и готово! Он ахнуть не успел, как на него медведь насел…

Этот странный фонетический аккорд неуемным сперматозоидом, героем-одиночкой прорвался сквозь убийственную среду благоприобретенного сарказма и сделал свое дело — очень маленькое, но большое… Он оплодотворил хрен знает что, находящееся совсем не в том месте. С тех пор меня двое — я и Лялечка.

Бывает, что я обращаюсь с нею, как помещик с холопом. А бывает и так, что во мне вдруг совесть просыпается и я начинаю бедняжку всячески холить и лелеять, откармливать-отпаивать, каяться в жестокости и ножки умывать… Она никогда не укоряет и зла былого не помнит, от этого стыднее вдвойне. Но через какое-то время, тихая такая с виду, она берет нехилую власть и, вроде бы не принуждая впрямую, вынуждает совершать дурацкие, с моей личной точки зрения, поступки…

Возможно, мне следует обратиться к психиатру, но… Но вы же знаете их дурацкую манеру вечно отрезать не ту ногу и выплескивать младенчика с водой! Хрен его знает, этого теоретического деятеля — а вдруг он, сволочь такая, решит, что Лялечка — это я, а я — это излишек? И отрежет не то, что просили… Нет уж — лучше помучаюсь вдвоем!

* * *

Лялечка несколько раз была замужем и никогда не изменяла мужьям, уходя от них не к кому-то, а просто уходя. Полное отсутствие опыта по части измен было её позорной тайной, которой она ужасно стыдилась и которую старалась не афишировать. Что при Лялечкиной патологической болтливости было не так-то просто… Самое поганство было в том, что она не изменяла даже и в мыслях — трудно придумать что-то более нелепое. Зато уж как оттягивалась в антрактах! Да, в отпуску она распутничала с энтузиазмом подростка… Она мечтала и можно сказать настраивалась, что вот в следующий раз, замуж выйдя, непременно станет изменять мужу, и пусть он застукает её с любовником в самом что ни есть пикантном положении распутных тел, и интересно что он скажет, и что ответит вляпавшийся в анекдот любовник, и будет ли неинтеллигентный, но такой волнующий мордобой, или только красивые слова типа «Как ты могла!» и трагическое хлопанье дверьми, и она, вся в слезах, за ним следом: «Прости, прости! Я не могла устоять, я слаба на передок, ты же знаешь — но люблю я только тебя! Это был зов безнравственной плоти, пойми!» Интересно, простит он её или нет? Лучше чтобы простил, но не сразу, а со временем… Её будет мучать совесть, на ней лица не будет, потухшая какая-то, бледная, она будет страдать и все скажут: «Как она исстрадалась, бедняжка! Она постарела за несколько дней на десять лет! Ужас, ужас!» Да, пусть в волосах её от горя появится немножко седины… Только немножко. И вот однажды, случайно, на улице где-нибудь, он увидит её и поймет, что был гадом, гадом! И он поймет, как она любила его поганца, он поймет, как это глупо и жестоко — ломать ей душу и обездоливать тело из-за такого пустяка! И он попросит у неё прощения — и она его конечно простит. Не сразу — со временем… Да, пусть он тоже немного помучается… Ведь как было раньше с мужьями? Она от них — в пустоту, голее, чем пришла, и всё как-то в одну минуту: «Я тебя больше не люблю». И никаких скандалов, схождений и расхождений, выяснений за что и почему… Как же скучно было — слов нету! Адски скучные товарищи были её мужья — мало в них было жизненного огня и совсем почти не наблюдалось творческого подхода к быту… Бедная, бедная Лялечка! Всегда на сцене одна…

Вот еще тягость несносная — никак не складывалось доверия с замужними подругами. Дружбы были в полоску — только во время Лялечкиных брачных эпопей. Свободной ей никто не доверял — а за что спрашивается такая обида? В жизни не приходило ей в голову оторвать любимого папочку от подружкиных деток — ведь так это, надо сказать, некрасиво, так неблагородно и, главное, неэстетно! Замужние гражданки были совершенно больными — на её взгляд — существами. И мужья их туда же — все равно что птички в клетке! Прямо вещи какие-то, а не люди — тем более интереса нет… Если по книгам, то получалось, что своих мужей Лялечка не любила — что ревность с человеком вытворяет видя только со стороны и в сторонке же изумляясь. В голову не приходило, что мужу на ум придет ей изменить — такая нелепость! Так же она не понимала, что такое БОРОТЬСЯ ЗА СЧАСТЬЕ. Раз человек полюбил кого-то другого — что тут сделаешь! Плачь о себе и радуйся за него… Нет, не стояло у нее на несвободных людей.

Правда, что у её второго мужа была до неё семья и двое деток, но ревнивыми чужими мозгами было отсеяно легко, что из этой самой семьи ушел её мужчина задолго, задолго до встречи с Лялечкой. Это было отсеяно — факт «бедных, бедных детушек» впечатан ей в протокол намертво. Как всё это было странно! Быть при муже — и злобничать… Она думала, что с мужьями живут, когда это счастье — жить с ними. А разве счастливый человек не сияет добром? Эти женщины совсем, совсем не сияли… Полнейшая загадка — не для её ума.

* * *

Знали бы вы, как эта зараза подрубает на корню мою личную жизнь — о, ненавижу! Стоит мне влюбиться и начать грамотный процесс охмурения, ей непременно надо влезть, вмешаться, поучаствовать. Вот я правильным голосом исполняю знакомую до тошноты серенаду. После первого куплета клиент уже думает: «А в ней что-то есть…» После второго он чувствует, что во мне много чего есть, что и не снилось нашим мудрецам… После третьего он совсем уже созрел — еще пара нот, и его можно будет брать голыми руками! И тут эта сволочь…

И тут эта жертва пьяного зачатия говорит: «Врать — нехорошо» (это она мне) и добавляет (это уже клиенту): «Знаете, а я вас люблю». Дальнейшее представить нетрудно: спина объекта исчезает вдали, я вся в соплях, эта придурочная делает большие глаза: «А что я такого сказала?»…

На днях я встретила давнишнего знакомого. Вот уже лет десять недоумеваю: что же тогда случилось? Я ведь все делала правильно — и вот те нате… На приятельскую ногу перешедший гражданин презентует мне потрепанный конвертик с посланьицем — я смотрю на эти подлые листочки и про себя матерюсь (эта падла еще и писать, оказывается, умеет!). Вот вам образчик её эпистолярной подлянки. Любовное, блин, письмо…

* * *

«Я решилась написать любовное письмо — зачем-то ведь учили меня в школе писать! Неужто для всяких объяснительных записок, наветов, судебных исков и «буду через полчаса — ждите»? Или вот рассказы — хорошо, конечно, но всё собранье Антона Палыча я с радостью променяла бы на одно-единственное письмишко, а еще лучше — письмище, где мне рассказали бы в красках, как сильно меня любят, и каким образом (поподробнее, пожалуйста!), и за что любят (я знаю, что не за что, но всё же интересно — вдруг я в себе что-то проглядела?). Но таких писем я уже лет десять не получаю — и поэтому читаю Антона Палыча… На самом деле я никогдашеньки, ну ни разика не получала таких писем. Но мужчины так устроены, что им нравятся исключительно уже потоптанные кем-то курицы, а если они не потоптанные — значит их никому не было надо, а если не было надо — значит с ними что-то не так и лучше не рисковать. Мужчины любят воевать, им сладки трофеи, они любят сэконд хэнд… Я это к тому, что женщина просто обязана быть отчаянной врунишкой, если конечно она не мечтает о карьере невесты Христовой… Короче, я Чехова люблю, только пока сердечко не ёкнуло. А уж как ёкнет, пиши пропало: мне теперь что Чехов, что счет за электричество — всё едино… Никакой, понимаете, разницы. Я становлюсь очень простая и скучная, совсем не начитанная, вся культура с меня слетает, как листья с дерева под зиму. Я умираю в объекте…

Естественно, он очень красивый, талантливый, умный, добрый и много еще чего (сразу всё не высмотришь). Не буду прибедняться — меня тоже не топором вытачивали. И все же он — лучше. Я так устроена — люблю всё, что лучше меня. Наряды, на которые нет денег, еду, которая не по желудку, мужчин блистательных и чудесных со всех сторон… Он — очень блистательный. У него всё есть — что я могу ему подарить? Да ничего! Разве письмо вот написать: пусть человек порадуется — его любят.

Значится так… «Здравствуйте, мой любимый человек. Когда я увидела вас, я прямо обмерла…» Нет, не годится. Какое-то письмо мертвого человека получается!

«Здравствуйте! Это чертовски глупо, но я вас люблю…» Нет, он засомневается: а точно ли любит, если считает это глупостью? Я-то понимаю, что это глупо С МОЕЙ стороны, — а вдруг он подумает, что для меня это глупо СО ВСЕХ СТОРОН? На самом деле мне иногда кажется, что это и впрямь со всех сторон глупо — но ему-то зачем об этом знать? С мужчинами можно быть искренней, только когда ты их не любишь…

«Здравствуйте, мой милый, родной человек…» Бред какой-то! Вот, скажет, еще родня сыскалась! Со своей-то не знаешь как управиться… Слишком навязчиво и сентиментально, а мне ведь не пятнадцать… Он должен понять, что это не минутная прихоть, что его любят всерьез и надолго, со всеми недостатками (я их конечно не вижу — но должны же у него быть какие-то недостатки: позорные тайны, черные пятна в биографии, может даже преступления…). На самом деле может это и прихоть, и люблю я его невсерьез и ненадолго. А если всерьез? А если надолго?

«Здравствуйте! Я знаю (да ни черта я не знаю!), что вы — не ангел (ангел, ангел!), но я люблю вас таким, какой вы есть…» А нужно ли ему, чтобы его любили таким, какой он есть? А вдруг он подумает, что я из тех кошмарных баб, которые всё насквозь видят? А я слепа… Да, я посмотрела на него — и ослепла.

«Я люблю вас таким, каким вы могли бы стать, если бы любили меня… (убрать, это слишком похоже на правду)… любили меня как давно умершую женщину юности своей (убрать, Библия), которой действительно ничего уже от вас не нужно (какая глупость!), только видеть вас (сейчас заплачу!) как можно чаще (однако размах)…» Господи, ну что за бред! Я ведь просто его люблю. Но кому нужно это «просто»? Всем же надо как в кино…

«Здравствуйте. Я вас люблю. Естественно, я знаю, что вы меня не любите. Но это ничего, это нормально и понятно…» Почему «естественно»? Что значит «понятно»? Я совершенно не понимаю, как это можно — не любить меня. Это как раз противоестественно.

«Здравствуйте! Вы исчезли — и я пуста. В молодости (убрать, так говорят старухи) один приятель прочел мне дурацкий стишок. В нем были такие слова: «Завязал её в узел и злобно познал» (парнишка впрямь был очень, очень злобный!). Я откликнулась:

Вот так я сейчас: пуста, хотя и не познана… Моя пустыня смотрит на облака которые прольются далеко-далеко. Скорее где-нибудь во влажных лесах Амазонки, где воды и без того девать некуда… Я говорю «прощайте», не успев толком поздороваться, отталкиваю, не успев обнять, дрожу заранее, не будучи еще обижена… Весь мой житейский вывих кажется излечимым, как болезнь кожи — и тут же я плачу, что это уже не кожа, а само сердце у меня в прыщах… Вы красивы, когда хотите таким быть, и — совсем некрасивы, когда устаете и ничего уже не хотите… Переменчивость вашего лица меня пугает. Мне больно на вас смотреть — и не могу отвести глаз… Я люблю вас. Боже мой как я вас люблю, когда опыт смывается водой! Разве можно вас — не любить? Как, каким образом могла бы я вас не любить? Неважно, день я вас знаю или десять лет: любви абсолютно все равно, она не носит часы. Её — как ребенка — назад уже не вставишь. Я сказала себе как положено /ведь обряды — с кровью материнской/: посмотри на себя и на него, между вами — пропасть! Да, пропасть… Спите с кем хотите, если это помогает вам жить, ешьте, что хотите, одевайте какую угодно кожу, а я не лукавлю ничуть! Я глянула на расплывчатое фото — и сердце упало в живот… Я так надеялась на бездарность фотографа! Ведь мои-то фотографии всегда получались лучше, чем в жизни…

«Чем ты думала, когда рожала?» — спрашивал не желаю помнить кто. Да ничем я не думала — жизнь за меня думала… Вот так и сейчас: думы сделают мое лицо каменным позже, позже… Сидя в застолье, где все блещут умом и обаянием, и очаровываю как бы просто так, между прочим как бы, я думаю: что с нами станется, когда мы наконец замолчим? Чем будем блистать, когда на всё про всё лишь пара голых глаз и уставшее функционировать тело?»

Да… В анонимках что-то есть…

— Ты не танцевала нагишом на столе… А зря! Не блевала в музее, не ругалась матом в общественных местах. Переходила дорогу на зеленый свет, подавала нищим, Не бросала окурки на асфальт, платила за электричество. Не лазила по карманам в набитом битком трамвае… Ты не участвовала в групповом сексе, ты не видела в нем красоты.

Была очень вежлива со своими родителями, с учителями, с начальниками, с коллегами и с теми, кого называла друзьями…

Ты хотела быть хорошей, как ты это понимала — но может быть зря!

И теперь ты сидишь, безопасная и беззубая, с умной книжкой в руках.

Такая хорошая, что даже тошнит — вот до чего! Ты не употребляла наркотики, не напивалась в хлам, ты любила ясную речь и разборчивый почерк. Ты хотела, чтобы тебя уважали, а потом поняла, что ты хотела совсем не этого, но было уже поздно. За что боролась, на то и напоролась — бесплодные долины правоты в твоих ногах. И абсолютно не жалко.

Ты не танцевала нагишом на столе — а зря! Не приставала к мужчинам моложе тебя, берегла лицо. Кому теперь нужно это твоё лицо? Унижалась в пределах литературного допуска, Искусству дивясь.

И не любила женщин за то, что они слишком сексуальны.

Ты знала, что хорошо, а что плохо, ты казалась спокойной.

Когда зима убивала траву — это было твоё время года.

Страницы книг дышали весной, солнце будущего времени грело.

Не понимаю — что ты с этого поимела? Лучше бы ты танцевала нагишом на столе. Лучше бы ты блевала в музее и хамила прохожим — может быть, этого они и хотели? Где оно — чувство морального удовлетворения? Лучше бы ты была жирной старой шлюхой. Чем вот такой тощей старой дурой! Вот и читай свои умные книжки — всякое дело требует завершения и логической точки.

(Далее следует еще несколько страниц в таком же духе.

Писать их — невыносимо, читать — еще невыносимей… Через пару дней она выбросит всё это из головы. Мелкие бытовые неурядицы… Кровля течёт, сломался бачок унитаза, на подбородке проклюнулся прыщик (это ужасно!)… Подруга Машенька вот уж третий час рассказывает ей, как надо правильно жить… Легкая тошнота не смертельна, но очень утомительна. «Я должна устроится на работу, и тогда нам будет на что опереться. То, что я делаю — совсем не работа, даже если я валюсь от усталости… Это не мания преследования, потому что меня преследует пустота — никто, ничто. Машеньку смущает сам факт моего существования, руки её встревожены… Мне больно её огорчать и я соглашаюсь со всем тем бредом, который она несёт…» Через пару дней она и это выбросит из головы, другие мысли её пленят: что же, что же нового такого учинить? Время от времени следует совершать глупости, что-то неожиданное даже для себя самой!

В этих «неправильностях», на её рассеянный взгляд, жизни залог… Но ничего оригинального просто в голову не приходит. Никто не пишет. Никто не звонит. «Меня никто не любит, — говорит она себе самой, — значит, я очень плохой человек… Надо бы постараться стать лучше, но что-то сил нет, потом, потом, как-нибудь потом…» Она спит по двенадцать часов в день. Деньги, присланные её немецким другом, понемногу тают, тают… «Когда тебя никто не любит, то можно делать всё что угодно — ничего не меняется. Можно быть плохим человеком, если ты и так уже для всех плоха…»

К весне деньги растаяли. Она просыпается, чувствуя в себе прямо-таки богатырский энергетический потенциал. Кометой пролетев над запыленными комнатами, выуживает скопившиеся за год пивные бутылки и с радостным воплем «Йес?» несется их сдавать. Солнце уже греет. На улице какой-то мужчина вдруг подмигивает ей — и она подмигивает в ответ, сигналя: «Ты чувствуешь, мужик, как это здорово — жить?» Ей кажется, что он чувствует.)