* * *

Потерянный ум

Один человек в лес пошел, грибы собирать. Целый день ходил, полную корзину набрал. Только вот незадача — потерял человек ум в лесу! Видать наклонился неловко, ум-то из головы и выпал, да в траве затерялся. Хоть и не очень большой ум был, а жаль! Ну да что поделаешь, в лесу его искать — что иголку в стогу сена. Придется так жить. Так-то оно, может, и лучше — думать не надо… И стал человек жить так.

А ум лежит себе в лесу, под пеньком трухлявым, и от страху дрожит. Ночь приближается, а хозяина: все нет. Одиноко уму да холодно. Пробегал зайчик мимо пня. Смотрит — лежит что-то в траве. Понюхал — вкусно пахнет. И съел зайчик ум. И сразу такой стал мудрец — прямо лесной профессор! Для человека-то ум этот вовсе был махонький, так себе, умишко. А для зайчика уж такой большой оказался — еле в голове помещается! С той поры живет в лесу заяц мудрый, все звери к нему ходят совета спрашивать, да детушек своих водят — у зайца разума набираться. Даже волки серые зайца того уважают и меж собою сговорилися его не есть. А уж ум-то доволен! Когда у человека жил — отродясь такого уваженья не видал. Чего скрывать — дураком его хозяина называли, и тем ум до слез огорчали. А теперь другое дело — все зайцу хвалу поют за ум великий. Приятно!

Зайцу хорошо — а человеку без ума тоже неплохо. Никто и не заметил, что грибник незадачливый ум потерял. Напротив, стали говорить про человека этого: прежде дурак дураком был, а нынче наконец поумнел!

Обезьянка

Один мальчик увидел на улице старуху — тощую, беззубую, в грязном пальто. Увидел — и стал ее дразнить и друзьям на нее пальцем показывать: смотрите, мол, какая бабка уродливая! А бабка-то эта была волшебница. Рассердилась она на мальчика и заколдовала его. Его ум отдала обезьянке из зоопарка, а обезьянкин умишко мальчику в голову тихонько вложила, когда он спал. Наутро будят родители сына, а он не только говорить разучился, но даже и ложку в руках будто отродясь не держал! Ни штанишки одеть не может, ни пуговки застегнуть. Как будто ему не семь лет, а семь месяцев всего. Испугались родители, врача позвали. А тот только руками разводит да плечами пожимает: неизвестная науке болезнь у вашего сына!

А в зоопарке чудо случилось — обезьянка говорящая обнаружилась. Принес ей сторож еду обезьянью — бананы там всякие да морковку, а обезьяна-то сторожу и говорит: «Извините, дяденька, но я по утрам привыкла какао пить с бутербродами! И, пожалуйста, принесите мне брюки — я не маленькая уже, чтобы без штанов-то ходить!» У сторожа от удивления даже руки затряслись. Побежал он к директору зоопарка, так мол и так. Директор сразу журналистов позвал: поглядите, господа журналисты, какие успехи делают животные в моем прекрасном зоопарке! Тут и телевидение понаехало, и ученые всякие. Смотрят на обезьянку и прямо плачут от радости. Да, говорят, видать прав был старик Дарвин, и впрямь люди от обезьян произошли! Взяли обезьянку в цирк, представления показывать. Она там в цирке и книжки читает, и цифры складывает, и танки гуашью рисует, и стихи наизусть декламирует. Публика валом валит на чудесную обезьянку посмотреть. Родители мальчика больного тоже решили сыночка в цирк сводить — пусть дитятко несчастное повеселится! Одели его, за руку взяли, да и привели на представление, на самый первый ряд.

Увидал мальчик обезьянку, на арену цирковую выбежал, и давай за нею гоняться. А обезьяна испугалась, кричит: «Уберите от меня этого мальчика, он меня побьет!» Ну да пока публика да артисты думали, что же делать, мальчик обезьянку догнал, да ум свой у нее отнял прямо с обезьяньей ловкостью. И стал опять умный. А обезьянка мигом и говорить разучилась, и цифры складывать, и стихи читать. А от какао нос воротит, как от гадости какой. Только к бананам тянется, да к морковке. Удивились люди, да ничего понять не могут. Свезли обезьянку обратно, в зоопарк.

И в клетку посадили. Забыли про нее быстро и журналисты, и ученые. Один только аспирант в газету статью прислал, под названием «А прав ли был Дарвин?» Но статью почему-то не напечатали.

Ванечка

Один мальчишечка все время спал. Проснется изредка, чтобы покушать да на горшочек сходить — и снова в кроватку, на перинку мягкую, под одеяльце пуховое. Тормошат его родители: «Ванечка! Хочешь, поиграем? Вон папа тебе кубики новые принес…» А Ванечка токо один глазок откроет, глянет энтим глазком на родителев, грустно этак… И дальше спит.

А как исполнилося мальчонке пять годочков, проснулся он, встал с кроватки, одежу попросил и башмаки. «Я, — говорит, — гулять хочу!» Обрадовались родители — слов нет! Одели сыночка, как принца какого, и лисапед ему подарили золотой, о трех колесах. Сел мальчонка на лисапед — и гулять поехал. Едет по улице — а дети соседские со всех дворов сбежалися, за лисапедом скочут и дразнятся: «Соня-соня, хорошо ли спалося?» Остановился Ванечка и говорит детям: «Что это вы дразнитесь? Шли бы лучше по домам — буквы читать, али родителям пособлять!» Застыдилися дети и по домам разбежалися. А мальчик погулял — да к родителям воротился. Щей с кашей наелся и книжек попросил, чтобы, значит, чтению учиться. Вот ночь пришла, говорят Ванечке родители: «А не пора ли тебе, сыночек ты наш миленький, в кроватушку?» «Нет, — отвечает Ванечка, — не пора. Я ужо на пятнадцать лет вперед выспался. А таперича буду грамоте учиться и науки улучшать!» Удивилися родители своего сыночка уму-разуму, повздыхали-поохали, как же это он совсем без сна-то будет, да и успокоились: природа свое возьмет, устанет мальчонка — сам уснет! Проснулися утром, глядят — а Ванюша за столом сидит, карандашик в руках вертит, да в журнале «Крестьянка» кроссворд решает. И сна у дитятки — ни в одном глазу. Увидал Ваня, что родители проснулися, и просит: «В школу хочу, дома книг мало!» Что делать! Отвели Ванюшу в школу и начал он учиться, да так шустро учился, что за год весь курс наук школьных прошел. Стали в школу журналисты всякие приезжать, да ученые. Во все газеты Ванюшка через разум свой попал: вот, мол, гении какие на Руси бывают — за год тыщу книг читают! А как закончил Ваня ученье школьное, так приняли его, в порядке исключительном, в университет столичный, да на все факультеты сразу. Еще и десяти годочков Ванюше не стукнуло, а он уже все факультеты прошел, все дипломы получил, и на доктора наук готовится. А уж к пятнадцати-то годкам стал наш мальчонка академиком. Даже из-за границы профессора пожилые съезжалися на диво этакое глянуть. А как стал Ванюша академиком, так начал все науки улучшать. И так улучшил, что другим-то ученым людям и дела никакого не осталося — все Ванюшка открыл, что еще не открыто было, и все распутал, что в человечьих силах распутать! Куча ученого люду без работы оказалося. Кто в дворники пошел, кто в парикмахеры, кто в учителя подался. Один Ванюшка в науке остался, да и то так, на всякий случай. Пересмотрел он еще разок труды свои — нет ли чего открыть али улучшить? Нет, ничего не осталося! Тогда собрал Ванечка чемодан, да и съехал из столицы в деревню родную, Выселки Дурацкие. И было Ване в ту пору уже двадцать годков.

Вернулся он домой — родители от радости аж плачут. Ведь все пятнадцать годков, что Ваня науки до ума доводил, родители сына-то почитай и не видели совсем. Вот уж таперича, думают, потешимся, на сыночка глядучи! А сыночек с дороги поел пельменей со сметаною, испил чаю с малиною, да вдруг спать захотел. Залез на печь, овчиною прикрылся, да и заснул. День спит, другой, третий… Взволновалися родители, тормошат сыночка: «Ванечка! Ты бы может встал, с отцом-то по грибы сходил? Хорошо в лесу-то — птички поют, цветочки цветут!» А Ванечка токо один глазок откроет, глянет энтим глазком на родителев, грустно этак… И дальше спит. И до сего дня еще не проснулся.

Железная дверь

В лесном овраге, в самой глуши, под травою железная дверь лежит. Откроешь — а там темно, только чуть лестница видна вниз. Три дня и три ночи можно идти по той лестнице, и на четвертый день как раз придешь. К такой же вот железной двери. Откроешь ее — и опять в овраге очутишься. Овраг — да не тот. В том-то лето было, травка зеленая, ящерки да жучки по земле бегали, птички в небе высоко летали. А здеся ни тебе травы, ни ящерок, ни птичек — зима студеная, ветки безлистые да почернелые. Поглядишь вокруг — уж такая тоска смертная! И быстренько опять в дыру подземную лезешь, на ту ж лестницу. И снова вниз. Вот только задача — сюда идешь три дня, а обратно — все пять. И вот вернешься, в родненький овражек зелененький выберешься — и такая красота открывается! Раньше-то смотришь на цветочек, да вполглаза видишь. А теперича глядишь и диву даешься, до чего чуден цветок обыкновенный, лесной. И все прожилочки видать, и кажду пушинку по краешкам листа, и всю пыльцу в середке цветочковой пересчитать можешь! А главное — чувствуешь ты цветочек этот, как сердце собственное. И так — со всем, что ни есть. И птичек понимаешь во всем характере, и каждо дерево, и кажду травиночку. Домой вернешься из лесу, щей горячих поешь — и такие вкусные те щи, отродясь таких не едал! И мамка-то у тебя самая расчудесная, и соседи все — лучше не бывает!

Коли жизнь безрадостна — ищи овраг заветный с дверью железной. Кажется, одни потемки сырые за нею, и толку никакого нету тудать да обратно ходить, ноги трудить. Ан нет — есть толк!

Нищий

На углу Невского и Лиговки сидел нищий. Старый, слепой, безногий, глухой, да сто лет не мытый. Пройдет мимо грустный гражданин, подаст нищему денюжку рваную и шагает себе дальше повеселевший: «Вот, — думает, — какой я добрый!» Проедет бедняк, которому и подать-то нечего, да и подумает: «Хоть у меня и нету ничего, а все ж таки не дошел я еще до такого состояния, чтобы на асфальте сидеть, да подаяние просить!» И идет себе дальше, не такой уже и бедный, как прежде…

Изредка проходят мимо нищего и богатые люди. Хоть они все больше на машинах ездиют, но иногда приходится им и пешочком пройтися. А нищий, хоть и слепой, а богатого издали чует. И тут же просит, жалостливым таким голоском: «Подайте Христа ради старенькому инвалиду русско-турецких войн, сиротинке бедному, маму-папу в застенках чекистских потерявшему, родину грудью израненной от монгольской орды заслонявшему, зренье орлиное на чернобыльские рентгены разменявшему!» Проходит гражданин серьезный мимо — ноль внимания. А про себя-то думает: «Хорошо, конечно, богатым быть, — да только скоко ума-то надо, чтобы богатство по ветру не пустить! Всяка гопота так и норовит от пирога твоего кус задарма слопать!» И, такую вот думу думая, да богатство к экологически упитанной груди покрепче прижимая, идет себе дальше. А нищий дух переведет да сызнова про войны русско-турецкие песню наводит. Надоела богатому эта песня надрывная да бесполезная. Пришел он к начальнику городскому и жалуется: «Это что же, — говорит, — за безобразие такое! Посередь города, на самом что ни на есть Невском проспекте, сидит у вас гопота нетрезвая да сто лет не мытая, байки обманные сказывает, да у честных граждан трудовые грошики выпрашивает!» Засуетился начальник городской: «Счас, — говорит, — мигом уберем сей непорядок, ваше богатейшество!» Послал милиционеров — взяли они нищего под локоточки, да и свезли подальше за город, чтобы красоту Пальмиры Северной видом немытым не корябал. И теперь на проспекте том Невском все только мытые да зрячие ходют, всяк за свой карман держится, да на чужой не зарится — любо-дорого смотреть! Сущая была бы красота, да по причине неведомой лица у прохожих стали не то чтобы плохие — да и ничего хорошего. Даже иностранец, прежде бывало в Питер валом валивший, как-то скис: «Я, — говорит, — этакие мордаса и у себя дома видеть могу, на дорогу не тратяся!» А художник заезжий посмотрел-посмотрел, да и вздохнул: «Все бы хорошо, да колориту нету!» Собрал свои кисточки-красочки и съехал куда глаза глядят — колориту искать.

А нищий-то, за город свезенный с целью санитарной очистки архитектурных совершенств, поселился, говорят, в деревеньке глухоманной, в избушке тараканной. Не сеет, не жнет, только байки обманные плетет. Кто ему водочки подаст, кто хлебушка принесет — тем, тунеядец, и живет. А народ окрест деревеньки той, хотя и горе мыкает, по полям отравленным шатаяся, но такое имеет выраженье загадочное, что турист заграничный только знай себе фотоаппаратом щелкает, да фотки домой везет. А уж там ученые всякие выраженье то в микроскопе электронном изучают, да ничегошеньки не понимают!

Последняя рубашка

Один банкир и владелец много чего заболел. Да не чиханием каким, а серьезно: ни ноги почти не ходют, ни глаза почти не видют. Врачи кучу денег с банкира взяли, а помочь не могут. Тогда позвал больной экстрасенса, а по-нашему — колдуна, самого лучшего. Тот посмотрел, да говорит: «Вылечишься ты, коли последнюю рубашку с какого ни на есть тела наденешь и три дня сымать не будешь. Но поможет тебе это средство, ежели рубашку сию тебе сам, без принуждения, хозяин отдаст, да не за деньги, а задаром!» Обрадовался банкир: велико дело — последняя рубашка! Да рано обрадовался-то — легче лекарство за тыщу долларов купить, чем тряпицу эту без денег добыть. Друзья у банкира все богатые, рубашек у них — носить не переносить, и все они, конечно, не последние. А нищему, одну рубашку имеющему, до банкира больного и дела-то нет. Целый год в кресле специальном инвалидском катался банкир по улицам, с нищими беседовал, про рецепт колдуна рассказывал. Не всякий нищий жаден, да сам посуди — с чего ему богатею рубашку-то последнюю за так отдавать! Вот продать всяк готов — да что банкиру купленная, ему дареная нужна! А здоровьишко-то у него все хуже и хуже. Уж и в коляске специальной трудно ездить. Совсем бедняга скис. Лег в постелю, в потолок уставился глазами подслеповатыми, и думам горестным предался. Вот, думает, скоко я богатства скопил, а толку-то что!

А в то время в монастыре пригородном старец объявился. И дарованье у него преценное — бесов изгонять. Привели к нему люди сердобольные бродягу, озлобленьем одержимого. Ну то есть совсем, бедолага, озлобился! И люди-то ему все плохи, и жизнь-то препогана, и погода нехороша, и хлеб непропечен. Старец молитву заветну прочел, плетью бродягу попотчевал — вроде отошел бедняга, прояснился. Но для закрепленья, так сказать, эффекта дал ему старец поученье: коли хочешь и впредь жизни радоваться, да зренья мрачного не опасаться, отдай кому ни на есть рубашонку свою дыряву — нестирану, единственну, последню!

Вернулся бродяга в город, ходит по улицам, да бедноте прохожей рубашку свою предлагает. Токо не берет никто и задаром, не надо никому рвань такую, нестирану да дыряву. И вот нищий-то один, усмехаяся, бродяге и говорит: знаю, говорит, психа одного, из себя разбогатого, да дюже больного. Цельный год сей чудак по улицам в коляске ездиил, да уговаривал люд потрепанный рубашонку ему отдать распоследнюю! Обрадовался бродяга, давай богатея этого странного искать. А тот уж совсем плох. Дай, думает, в последний разок прогуляюся. Сел в коляску, да на улицу. Едет, а навстречь бродяга. И спрашивает: не знаешь ли ты, мил человек, инвалида, который в прошлом годе рубашку последню искал? Обрадовался банкир. А как же, говорит, не знать, коли это я и есть! Ну, бродяга быстренько рубашку-то свою грязну-дыряву снимает да инвалиду отдает: пользуйся, мил человек! Вернулся банкир домой, рубашку ту надел, в постелю лег и лежит три дня. А на четвертый-то день встал здоровехонький, будто и не болел никогда. Рубашку нестирану снял, в костюм оделся да в банк умчался — дела пошатнувшиеся поправлять. А бродяга, как рубашки-то последней лишился, так чуда сподобился — в комнатушке старенькой, где проживанье имел, под половицею рассохшейся клад златой обнаружил, целу кучу монет. Продал бродяга те монеты, приоделся, умылся-причесался, машину-квартеру купил, хозяйственным мужичком заделался. Вскоре и женился, и детишками обзавелся. И все бодрячком да весельчаком живет, про думы мрачные и воспоминанья у него не осталося. Забыл начисто и про рубашку свою, и про старца мудрого. Ну да старец не в обиде: не нужна ему благодарность, было б человеку пользительно!

Георгин

У одной старушки был ветхий домишко, да палисадничек при нем — такой маленький, что только лавочка узенькая, да один кустик георгин в нем и помещались. Ни детей, ни внуков у старушки не было, а любить-то надо хоть кого бы — вот и любила бабуся свои георгины всею душою. Земля-то в ее краях тощая была да бесплодная, а георгины через любовь бабкину так уж пышно цвели, что всяк мимо проходящий любовался и горести свои хоть ненадолго, да забывал.

Но однажды летом померла бабушка — она уж очень старая была. И некому стало о георгинах-то заботиться. Как свезли старушку со двора на кладбище — так и завяли они в одночасье. Один только цветочек ярко-красный и не завял.

Проходил мимо господинчик молодой и цветочек тот сорвал, да себе в петлицу воткнул. Солнце августовское нежно сияло, птицы пели, река блестела чистая, синяя, — шел господинчик на свидание. Увидала барышня его цветок георгин, да и влюбилася в господинчика без ума. А допреж того все только шутила да посмеивалась. Обрадовался господинчик молодой: согласилась барышня-красавица за него замуж пойти! Счастливый вернулся домой, а цветочек-то выбросил — завтра, думает, другой себе найду!

Перышко

Потерял ангел перышко. Упало то перышко на землю и в цветочек беленький превратилося. Без корешков цветочек, без листиков — сам по себе. Лежит посередь дороги пыльной, а все беленький — не пристает к нему грязь.

Шел по дороге мальчик Васютка. Видит — цветочек прехорошенький. Взял его с собою, дома положил в блюдечко с водою — чтобы не засох. Поутру глянь — а у цветочка корешки за ночь выросли да стебелек с листочками. И пересадил мальчик Васютка тот цветочек беленький в землю, от дома своего неподалеку.

Лето прошло — осень пришла. Вырос цветочек огромный-преогромный: до тучи вышиною, в полнеба шириною. Осенние ветры задуют холодные, дожди льют как из ведра. А близ цветка сухо да тепло — лето да и только! Осень зиме уступает, речки-озера ледок покрывает. Снег во лесах, снег на полях. А близ цветочка беленького птички поют да гнезда вьют, ручейки журчат, детки загорают да купаются.

Летит ангел по небу, видит — цветочек беленький. «Ай! — говорит, — Это же перышко мое!» И взял его себе обратно. Только — только успели ребятишки по снегу босиком домой добежать — чуть было не померзли. Сел Васютка у окошка, чай с малиною пьет, да на снежок беленький пушистый глядит, письмена ледяные на стекле читает — не по буквам, а по-настоящему. О цветочке не жалеет — без морозца крепкого и лето не в радость!

Древо

Мой прадедушка по материнской линии был цыганский барон. У него была белая лошадь в серых яблоках, скрипка Страдивари и бархатный жилет, весь вышитый золотыми нитками и разными камнями драгоценными: рубинами, изумрудами, малахитами, брильянтами и другими всякими. И еще у прадедушки была большая черная борода, кудрявая такая. А глаза у него были такие магнитные, что семь цыганок от любви к прадедушке сонными таблетками отравилися и еще двенадцать — просто сошли с ума и до старости ходили босиком, никогда не мылись, питались только черным хлебом и холодной водой и рвали на себе волосы. Пока волос совсем не осталось. Тогда они стали рвать на себе одежду. И потом от холода все померли. Потому что они ведь голые были совсем, и престарелый организм не выдержал.

А прадедушка любил только одну на свете женщину — мою прабабушку. Она была гордая полячка, очень из богатой поляцкой семьи. Дом у них был — сто комнат! И наверху большой балкон. Прабабушка в розовом платье и изящной соломенной шляпке сидела на этом балконе и пила кофе с разными пирожными. Их там было штук двадцать, или даже больше. А цыганский барон ездил на белой лошади вокруг дома, играл на скрипке Страдивари и пел народные цыганские песни. И прабабушка конечно влюбилась.

Ее родители хотели выдать замуж за магната — старого, горбатого, нос крючком, а во рту — железный протез. А она не хотела. И ночью по веревочной лестнице спустилась с балкона и сбежала с прадедушкой. Цыгане на него очень обиделись, что он женился на гордой полячке, а не на цыганке. И они прогнали моего прадедушку бедного из табора, отняли у него скрипку и лошадь с яблоками. Но жилетку он им не отдал, потому что был очень сильный и у них ничего не получилось.

Прадедушка и прабабушка пешком пришли в Россию, в деревню, где нужен был кузнец. И хотя прадедушка по-русски еще не умел говорить, его взяли работать в кузницу, потому что цыгане очень хорошо делают лошадиные подковы — это же все знают. Потом они с прабабушкой выучились по-русски, обжилися и у них родилося много детей. И среди них была моя бабушка.

Бабушка была ведьмой, но хорошей. Она потому что знала, как делать всякое зло, но Бога боялась и людей жалела. И поэтому зло не делала, даже когда ее очень уговаривали. Когда бабушка выросла, в нее влюбился один очень бедный крестьянин. И она его тоже любила. Но отец бабушкин хотел выдать ее за кого-нибудь побогаче. Он хотел как лучше сделать. Чтобы бабушка, значит, горе не мыкала и могла покупать все. И бабушку выдали замуж за железнодорожника. Это уже при советской власти было. У железнодорожника была красивая фуражка и костюм с настоящими туфлями. Бабушка очень плакала, но не хотела огорчать родителей. И согласилася. У них родилось семь детей. Но сначала родилось пять, а потом, уже после войны, еще двое. Дедушка пил много водки, ругался ужасными словами матерными и бабушку ни за что бил. И однажды, уже в войну, бабушка встретила на улице того крестьянина, которого любила, когда была молодая. Только он уже был генерал, довольно пожилой и весь в орденах. А на лице шрамы. И красивая сабля на боку. Генерал бабушке сказал с дедушкой развестись и за него замуж выйти. Потому что он ее одну всегда любил и ни на кого больше не смотрел. А бабушка, вся такая пожилая уже и в синяках, ему сказала, что она другому отдана и будет век ему верна. Так уж она была воспитана, тут уж ничего не поделаешь. Генерал даже заплакал. А потом на войну ушел и его там убило. Бомбой с самолета.

А средняя дочка у бабушки была моя мама. Когда она выросла, дедушка мой сказал: «Все! Хватит на моей шее сидеть!» И мама уехала куда глаза глядят — в город Ленинград. Там она стала работать на стройке с тачкой и жить в общежитии, где все дружили, вместе фотографировались, вышивали салфетки очень красивые и ходили в одинаковых платьях и с перманентом. И там она познакомилась с моим папой. А папа был графом. И вот как это получилось.

Моя прабабушка по отцовской линии была крепостная крестьянка и прислуживала в одной графской очень богатой семье. Граф ее соблазнил как всегда. А когда у нее должен был родиться ребеночек, он приказал своему конюху на ней жениться. Обещал выпустить из крепостничества. И еще дал денег, много-много. Все-таки ему было стыдно и ребеночка жалко. Конюх конечно согласился и на прабабушке женился. А с деньгами графа стал купцом, переехал в Петербург, там очень хорошо торговал по-купечески и купил даже два доходных дома. Там разные люди жили и платили ему деньги за это. Еще он сделал ночной дом для бездомных имени собственного, то есть его имени. А от графа у прабабушки родился сыночек, тоже, значит, граф. Купец его не любил, часто обижал и говорил: «У! Графское отребье!» И мальчик плакал. А когда случилась революция, то купец и вся его семья скрылись у родственников в деревне. Но все равно их потом схватили за богатство и в ссылку отправили. А моего дедушку, который сын графа, все-таки родственники спрятали, он был маленький ростом, легко было его спрятать. И вот в ссылке вся семья умерла, а он живой остался. Когда он вырос, то жил как простой крестьянин и работал в колхозе бедняком. Потом он женился тоже на бедняцкой девушке и у них родилося много детей: три дочки и два сына. Тогда у всех много было детей. И младший сын был мой папа. Он был огромного роста, моряк, штангист, сварщик, художник пейзажей, и еще писал длинные стихи, очень чувствительные. Папа пил много водки, плохо себя вел, не слушался и все время сидел в тюрьме. А когда его немножко выпускали из тюрьмы, он пел громким голосом песню про Санта-Лючию, как Шаляпин хорошо. У папы и мамы родилося двое всего детей, я и моя сестра. А потом папу водка проклятая сгубила.

Вот такое у меня древо. А у тебя?

Путешествие мальчика

Мальчонка один, маму не спросясь, в машину времени забрался. Думал игрушка это ему. Начал там кнопочки по десять за раз нажимать, всяки ручки вертеть, да за рычажки дергать. От такого обращенья беспринципного машина чуть разума не лишилась — заколотило ее, бедную, залихорадило. Испугался пацаненок, хотел прочь выйти, да дверь заело, не открывается!

А машина потряслась, погудела, да и взлетела. Видать поломал в ней что-то мальчонка глупый, вот и приземлилась она не в прошлом, не в будущем и даже не в настоящем времени. Там приземлилась, где времени вовсе нет. Вышел мальчонка, огляделся, да гулять отправился. Людей в том месте — полным-полно. Одеты все не по моде, не по старой моде, а вовсе не по моде — кто во что горазд. И старики по улицам идут, и дети, и просто взрослые. Но не старится никто, не молодеет, а все в одном возрасте пребывают. Ни есть этим людям не надо, ни пить — все сытые ходят да напившиеся. Не печалится никто, да и причины нет печалиться: все здоровы, спешить некуда, смерть впереди не маячит, пугающа. Опять же, по хлебу насущному суетиться не надо, коли сыт. Даже по хозяйству домашнему — никаких забот. Нету пыли, как у нас, так полы мыть не надо, и стекла в окнах всегда чисты, и одежда не пачкается — никаких тебе стирок. Только знай гуляй, с соседями болтай да цветочками любуйся. А цветов там — в каждом уголке, где только можно, растут. Точнее — выросли уже, да не вянут, а все в полном цвету. И листва с деревьев не опадает, и лето там вечное, и ночи не бывает, а все только день ясный! Пожил мальчонка в месте том, даже и не знаем, сколько времени — коли ночи нет, так и дней не сочтешь.

Пожил — и по маме заскучал, домой захотелося. Сел в машину, покопался по уголкам укромным — и книжицу нашел — «Пособие для непослушным мальчиков, без спросу в машинах времени летающих». Хорошо, что мальчик читать умел. С трудом, но разобрал все-таки, каки кнопки нажимать, чтобы в свое родное время вернуться. Обрадовался мальчонка, нарвал цветов самых красивых — маме в подарок, и улетел. Приземлился у себя во дворе и домой бегом. А мама его спрашивает: «Что это ты, сыночек, совсем мало погулял?» Глянул он на часы — и впрямь, пока в безвременье летал, дома всего минутка какая-то прошла! А цветы завяли быстро, хоть и поставил их мальчик в воду. Огорчился малыш — так надеялся, что цветочки эти вечно такие будут, как были!

* * *