К полудню дождик был обещан нещадным зноем тишины, — и вот полил он, как из трещин раздвинутой голубизны. Он измывался над цветами, а те, смеясь, в садах живых тянули узенькими ртами соломки струек дождевых. Скучал, под молнией белея, беседки зыбкий боровик. В конце заплаканной аллеи — пирамидальный дождевик. По саду женщина бродила, ждала кого-то в полумгле… Не все ль равно, где это было: в Белграде, в Минске иль в Орле? А мне б хотелось, мне б желалось, чтоб этой женщиной была та, что со мною расставалась и перед боем согревалась лампадкой моего тепла.

Под ветром, стонущим во мраке, в земле, под проливным дождем ракеты иль свистка к атаке мы все, как избавленья, ждем. Тупая боль свела суставы и ломит в ледяной воде. (Я б внес в пехотные уставы параграф о таком дожде!) Боями местного значенья не провести солдат, кто здесь молчанием ожесточенья, как порохом, пропитан весь. Не зря ведется счет минутам безмолвным, пересохшим ртом: вторую ночь под ливнем лютым мы землю греем животом. И проступает сквозь молчанье решимость — встать и в полный рост идти сквозь дождь на одичанье немецких пулеметных гнезд. Идти вперед сквозь ливня чащи, забыть, что твой окоп — не дом: пусть нам не сладко, но не слаще в траншеях немцу под дождем. Пока не вспыхнули зарницы под легким пухом облаков, нагрянь виденьем! До границы последний километр цветов! А там пойдет земля чужая, подвластная твоим пятам: ты, все дожди опережая, пройдешь по вражеским цветам. …Любовь моя! Вот здесь, в размытом окопе, выбранном на миг, своей тоскою, как магнитом, я к телу твоему приник. Как мне тепло от расставанья, исчезнувшего вдруг в мечте, от сладкого воспоминанья о недоступной теплоте! Мне больно было в те мгновенья, когда, не овладев собой, я жил до умопомраченья опасной нашею судьбой. Но перед боем слабость эту я принимал как трубный звук: коль есть враги — покоя нету, коль нет покоя — нет разлук!

Походный отдых безотраден: сарматской тучей мрак примят; и гром и ядра крупных градин по кровлям раненым гремят. Мы вечером на полустанке в унгарской мызе для троих шинели чиним, а портянки без печки сушим, сев на них.

До дремы сократив ночевку, в Коломну из чужой страны пишу я письма под диктовку неосторожной тишины. Как сторож писем на чужбине, «ТТ» улегся на столе с восьмью в остывшем магазине, с девятым — запасным — в стволе. Хозяйка, молча спички вынув, как стеклодув, дыша в золу, прикладами от карабинов растапливает печь в углу. И вижу я кусочек рая в огне, дремавшем, как сова: веселым пламенем играя, трещат шварцвальдские дрова. Трещат! Стреляют без осечки. Сорочьим треском полон дом… И потянуло вдруг от печки дымками панихидной свечки, смолою, краской и дождем.

Мы шли домой по следу пятен: вдоль европейских городков — круги, ручьи, квадраты вмятин копыт, колес и башмаков. Через долины штурмовые, вдоль городов, садов и рвов, без поездов — мы шли в Россию, назад, стрелою тех следов. Тех, что остались от движенья машин, людей и лошадей, что стали тенью отраженья неумирающих дождей. Мы шли в Россию. И над нами летело, весело гудя, из солнца сотканное знамя победоносного дождя. В рукоплескание Державы полки спасителей Земли через умытые заставы на площадь Красную вошли… Я верил, что мелькнут во взоре лучи гранитного огня, что каска в черном лабрадоре не отразится без меня!

Запомни дату: в сорок пятом, в июне, у Москвы-реки, на Красной площади квадратом стояли сводные полки. Еще с утра, еще сначала, полудня не перегодя, на серебре фанфар звучала святая музыка дождя, — дождя, знакомого солдатам по тем местам — подъемам, скатам, где каждый мок, стрелял, вставал, чтоб, сблизившись с врагом проклятым, убить, сразить его прикладом иль очередью. Наповал. Под адским ливнем. Над парадом шел дождь и не переставал. Дождь, под которым мы трудились на ратном поле, под свинцом, где врукопашную сходились с фашистами — к лицу лицом… Качнув штыки,                         знамена,                                         каски, герои битв прошли во всем неповторимом, словно в сказке, великолепии своем. Дождь омывал знамена славы, шумевшие в чужом краю у Кенигсберга и Либавы, у Будапешта и Моравы, — в неостывающем бою; шумевшие на поле брани от Альп до северной волны и кончившие путь на грани Берлина — на меридиане остановившейся войны. За сводными — в конце колонны, опущенные на древках, качнулись прусские знамена у победителей в руках. Они как будто слезным взглядом окидывали всех, кто рядом над их концом торжествовал, склонив к ногам их… Над парадом шел дождь. И не переставал.

Я вновь, мой друг, с тобой сегодня. Закрой глаза, со мной пройди: вот видишь — берег, пристань, сходня… В тот день над Волгой шли дожди… Я не забуду час прощанья с тобой, мой друг, любовь моя: в тот час слезою заклинанья благословила ты меня. Не удержавшись от стремленья, дыханья не переводя, я поцелуем снял в волненье с твоих ресниц слезу терпенья. — Ты плачешь? — Это от дождя… Все проясняется с годами. Пусть нынче верится тебе, что дождь был третьим между нами — в твоей судьбе, в моей судьбе. Шумя, он вновь идет Москвою, ее проулками тесним. Ты с непокрытой головою выходишь в дождь. Ты дружишь с ним. Он — светлый знак в твоей надежде, незатемненный знак того, что ты пройдешь со мной, как прежде, садами счастья моего… Не зря я видел сквозь метели, сквозь бой, сквозь ветер дождевой — на самой трудной параллели — с открытой дверью домик твой. Вена, 1945 г. Москва, 1946 г.