Ни уходящих в небо крыш, ни соблазнительных афиш, ни коммунальных милых сцен, ни разговоров о сногсшибательности цен таксомоторов, ни привокзальной суеты, ни гвалта рынка — здесь просто воздух, и цветы, и кваса крынка. Здесь мрак, летящий от холмов, — жары спасенье да избяное от громов землетрясенье, да улочкой бегущий скот, да поединок с гусиным клювом у ворот сквозных дождинок, да сумерек ночных вино — его броженье, да воробьиное в окно зари вторженье… Мы знали говор этих строк стихов отменных до первых фронтовых тревог — дорог военных. Глубокий гусеничный след в моей долине: он был вчера — сегодня нет его в помине. За эти радостей и бед четыре года суровей стала на сто лет моя природа. На ней лежит печать войны: в закате клены. Не пушками ль опалены деревьев кроны? Я узнаю, я узнаю, и я объемлю душою всей — ее, мою родную землю. Родную — с клеком журавлей, с зарею свежей озерных — в молниях траншей — левобережий, со взрытым бомбой большаком в полях совхоза, с простреленным насквозь дубком у перевоза, с бессмертьем горестных минут пред ясным списком имен стрелков, лежащих тут, под обелиском, с комбайном шумным на полях державы хлебной, с Уралом, рвущимся сквозь шлях ковыльных гребней… Я узнаю, я узнаю, и я объемлю душой всей — ее, мою родную землю. Ее. Мою. Я вижу в ней — в бессмертной тверди — свет коммунизма, что сильней врагов и смерти! 1946 г.