Ни уходящих в небо крыш,
ни соблазнительных афиш,
ни коммунальных милых сцен,
ни разговоров
о сногсшибательности цен
таксомоторов,
ни привокзальной суеты,
ни гвалта рынка —
здесь просто воздух, и цветы,
и кваса крынка.
Здесь мрак, летящий от холмов, —
жары спасенье
да избяное от громов
землетрясенье,
да улочкой бегущий скот,
да поединок
с гусиным клювом у ворот
сквозных дождинок,
да сумерек ночных вино —
его броженье,
да воробьиное в окно
зари вторженье…
Мы знали говор этих строк
стихов отменных
до первых фронтовых тревог —
дорог военных.
Глубокий гусеничный след
в моей долине:
он был вчера — сегодня нет
его в помине.
За эти радостей и бед
четыре года
суровей стала на сто лет
моя природа.
На ней лежит печать войны:
в закате клены.
Не пушками ль опалены
деревьев кроны?
Я узнаю, я узнаю,
и я объемлю
душою всей — ее, мою
родную землю.
Родную — с клеком журавлей,
с зарею свежей
озерных — в молниях траншей —
левобережий,
со взрытым бомбой большаком
в полях совхоза,
с простреленным насквозь дубком
у перевоза,
с бессмертьем горестных минут
пред ясным списком
имен стрелков, лежащих тут,
под обелиском,
с комбайном шумным на полях
державы хлебной,
с Уралом, рвущимся сквозь шлях
ковыльных гребней…
Я узнаю, я узнаю,
и я объемлю
душой всей — ее, мою
родную землю.
Ее. Мою.
Я вижу в ней —
в бессмертной тверди —
свет коммунизма, что сильней
врагов и смерти!
1946 г.