Как хорошо припомнить, беспечности вопреки, гремящие каменоломни под Грушевском, у реки — встающие травы, датой которых прошел в обход огромный во всем — Двадцатый, нигде не бывалый год. Казалось, краюхой хлеба, булыжиной с мостовой, кусок золотого неба качался над головой и падал грозой на город. И снова, разя смолой, дымились дома, и голод вставал за летящей мглой. А я в этом глупом детстве, часто после жары, с низкой грозой предместий катал голубые шары. И тучи гремели в тяжелых ветрах, и, чуть погодя, под крышу рванувшийся желоб выл сквозняком дождя. У бревен, у стен неуклюжих бесшумно цвела листва, и звезды в зеленых лужах звенели для торжества. Их светом обдав ресницы, я, стоя у бревен, дрог— мне хлеба на колеснице не привозил пророк. Он где-то в другом предместье спокойно справлял пиры… К чему ж я с грозою вместе катал голубые шары?! И я уходил, не зная приюта. Но, вдаль маня, дорога, как боль сквозная, кидала вперед меня. И башни Старо-Черкасска, рождая бронзовый вихрь, вставали любимейшей сказкой коротеньких дней моих. И рушилась мгла со ступенек. И вились вокруг следа дым, лебеда, репейник, репейник и лебеда.

О время больших трофеев и материнских слез, ты в память вошло плотнее, чем в стену идущий гвоздь! Ты рушило виадуки в губительный водоем, оставив рубцы разлуки на легком сердце моем. Я славлю тебя, ты старшим дорогу даешь, идя под мелким и звонким маршем летящего вкось дождя. Ну что же — покамест сыро, и в гнезда несут скворцы витую соломинку мира, упавшую на торцы, и облако ходит в гимне полуночных звезд ясней, — усни, мое детство, ты мне напомнишь себя во сне. 1934 г.