Опять сижу с тобой наедине, опять мне хорошо, как и вчера. Мне кажется, я не был на войне, не шел в атаку, не кричал «ура». Мне кажется, все это было сном, хотя в легенду переходит бой. Я вижу вновь в чужом краю лесном окоп в снегу, где мало жил тобой.

Возьми тепло у этого огня, согрейся им и друга позови. Помучь тоской, любимая, меня, мне хочется молчанья и любви. Ты видишь — я пришел к тебе живой, вот только рана — больше ничего… Я шел сквозь ад, рискуя головой, чтоб руки греть у сердца твоего. И если ты способна хоть на миг увлечь меня, как память, в забытье, — услышу не молчание твое, а ветра стон и гаубицы крик!

Я позабыл шипение огня, гуденье ветра, ниточки свинца. Ты ни о чем не спрашивай меня. Покинем дом и в сад сойдем с крыльца. Ты расскажи мне лучше, как могло случиться так, что вдруг среди зимы тюльпанов нераздельное тепло в твоих конвертах находили мы. Чего ж молчишь? Иль нет такой земли?.. …И я без слез, пожалуй, не смогу припомнить, как под Выборгом цвели кровавые тюльпаны на снегу. Артемовск, госпиталь, апрель, 1940 г.