Когда ты девочкой была, я знал тебя по памяти. И ты в душе моей жила — в моей охранной грамоте. Ты сном была в моей судьбе. И это ли нелепости, что я хранил тебя в себе, как в осажденной крепости? И я, поверь мне, никому ни капли не завидовал — тому, кто лгал тебе, тому, кто удочки закидывал. Я слепо верил: ты моя… (Мне больше ль было надобно?) Так верят в песню соловья, когда она предсвадебна. В часы вечернего тепла я шел к тебе сумерничать, и ты, звезда моя, могла с мечтой моей соперничать. В пределах счастья двух имен в тебя — обмолвлюсь запросто — я без оглядки был влюблен, как мальчик, просто-напросто. И, полюбив твои черты, я ни на что не сетовал. Я так любил тебя, что ты не замечала этого. И вот сейчас, когда война меня бросает в стороны, когда знакомых имена в когтях уносят вороны, я часто думаю над тем, что, не родившись заново, нам суждено домой не всем вернуться с поля бранного. Не всем нам видеть жен своих, не всем прийти с победою. А я в кругу друзей живых о смерти не беседую. Я верю: вынесу войну, сто ран приму, но выстою. Себя верну, любовь верну, и щедрую, и чистую — такую щедрую, что в ней не думал об измене я, такую чистую, что ей лишь только ты — сравнение! 1941 г.