Солнце скрылось за гребнем горы. Опускался тихий вечер. На чистом темнеющем небе сияли, трепетно мигая, звезды. После ненастья и вынужденного молчания пернатое население леса и лугов, словно наверстывая, щебетало и пело наперебой. Какая-то птичка тосковала, собирая отбившихся птенцов. От земли, щедро напоенной дождями, поднимались пряные запахи трав, цветов и спелых ягод.

Изыскатели отдыхали после трудового дня. Возле кухни пылал большой костер. Люди сидели и лежали вокруг на земле, на разостланных циновках, кошмах и плащах и негромко переговаривались, словно опасались спугнуть очарование тихого погожего вечера.

— Вечер-то, вечер! — мечтательно вздохнул повар. Он сидел без халата, лишь белый колпак отличал его от остальных изыскателей.

— Ласка уходящего лета, — в тон ему откликнулся Боровой. — Август на исходе, лето было прохладное, дождливое, а осень, видимо, будет что надо.

— Асгат Нуриевич, сыграли бы! — обратился повар к одному из геологов, средних лет башкиру в обычном полевом костюме защитного цвета. — Душа томится…

— Просим, просим! — раздались голоса.

Асгат не заставил себя упрашивать. Он достал из маленького футляра свой инструмент — простую лесную дудочку. Приложив конец дудочки к губам, набрал воздуха и прошелся пальцами по отверстиям.

Звуки курая похожи на пение ветра в степи. Они то шелестят, словно сухие листья в лесу, то журчат, как вешние ручьи, то гудят, как провода телеграфа в ненастье. Дитя гор, Асгат не расставался с кураем, из аула унес его в город, не забыл про него и в институте да и теперь повсюду возил с собой.

Затихли звуки курая незаметно, как и родились. Несколько минут стояла тишина. Потом кураиста сменил самодеятельный струнный оркестр. Нежно пропела, задавая тон, гитара. Рассыпала трели мандолина. Зазвенела говорливая балалайка. Музыканты начали плясовую.

Повар медленно, как бы нехотя вышел на свет, в круг, задумчиво посмотрел на костер, на сосны, столпившиеся вокруг костра, поправил колпак и вдруг, всплеснув руками, закружился в танце, трамбуя сапогами сыроватую землю.

Тут не усидели и остальные. Люди носились по кругу, вскрикивая, хлопая в ладоши, приговаривая что-то, припевая. В колеблющемся свете костра фигуры пляшущих то пропадали в тени, то появлялись, облитые отблеском багрового пламени.

Наконец танцующие устали. Музыка стихла.

— Хорошо, — одобрил Боровой и подбросил охапку сучьев в костер.

Пламя сначала сникло, но через минуту, разгоревшись вновь, взметнулось еще выше, стреляя снопами искр.

— Теперь ваша очередь, Евгений Петрович, — сказал Светлов.

— Я не танцую…

— Да, но вы обещали рассказать что-то из ваших приключений…

— Какие приключения? Ну, ездили, лазили по горам. Работали…

— Ох, скромничаете! Уверен, что бывали вы в переделках и много чего повидали!

Инженер промолчал, прикуривая папиросу об уголек. Потом обратился к журналисту:

— Смотрите, небо какое. В такой вечер не о приключениях рассказывать, тут стихи необходимы! А ну-ка, Сергей Павлович, потревожьте лучше свой архив!

— Что вы! Разве я поэт?!

— А недавно что вы мне читали? Явно не прозу! Что-то о степи, о курорте…

— Пустяки, — смутился Светлов, — путевые зарисовки, проба пера.

— Просим, Сергей Павлович!

— Напрасно просите, сами убедитесь. Да ладно, прочту. Только еще раз повторяю, я не поэт, не судите строго.

И Сергей Павлович начал декламировать чуточку нараспев:

Когда Светлов кончил, раздались аплодисменты.

— Здорово, Сергей Павлович! Особенно про десять фунтов!

— Это шутливое стихотворение я изготовил вместо письма, — пояснил Светлов. — А кумысу я и сейчас бы непрочь выпить.

— На курорт бы податься! — вздохнул Боровой. — Давненько не бывал.

— М-да. На южный бархатный сезон… — поддержал Асгат.

— В Кисловодск, к чудесному нарзану…

— Или в Сочи. К источнику Мацесты и к морю.

— Позвольте! А здесь разве не Сочи? Не рай земной? Посмотрите, какая красота вокруг, особенно когда не льет дождь…

— Замечание справедливое. А пока, — напомнил Светлов, — мы ждем рассказа Евгения Петровича. Напрасно он надеется отвертеться!

— Не поздно ли будет? Не пора ли спать ложиться? Завтра ведь рано вставать.

— Что вы! Это пока было ненастье, мы спозаранку спать заваливались, под шепот дождя. А в такую погоду, как сейчас, только и посидеть да побеседовать!

— Тогда знаете что, — предложил Боровой, — давайте заведем порядок: по вечерам, на отдыхе, пусть каждый из нас расскажет что-либо примечательное из своей жизни или то, что захочет, пусть это будет даже сказка или описание приключений охотников, золотоискателей… Мы никакими рамками ограничивать не будем и послушаем охотно…

— Браво, Евгений Петрович! — воскликнул Светлов. — Организуем вечера воспоминаний и приключений!

— Правильно! Хорошая идея! Шехерезада! Тысяча и одна ночь!

— А старостой Шехерезады предлагаю назначить Евгения Петровича.

— Верно! Одобряю!

— Кого же больше? Знатоку и старожилу Урала — почет и место.

— Хорошо, — согласился инженер, — но я потребую и дисциплины. Чтобы без отнекиваний.

— Конечно! Как же иначе?

— И чтобы староста тоже не отставал! Староста старостой, а рассказывать тоже заставим.

— Само собой разумеется!

— Согласен, согласен, — улыбнулся Боровой, — и до меня дойдет черед. А теперь, чтобы не откладывать в долгий ящик, начнем осуществлять наше решение сегодня же, и даже немедленно.

— Вот это дело! — подхватил повар, усаживаясь поудобнее и поправляя кухонными щипцами костер. Мастер кухонного искусства всегда держал при себе какое-либо орудие своей профессии.

— Властью, мне врученной, — продолжал инженер, — прошу Астата Нуриевича начать нашу программу.

— Правильный выбор! — одобрил Светлов. — Слово — питомцу гор, сыну башкирских аулов!

— Верно! Просим! — раздалось вокруг.

Асгат подумал и сказал:

— Хорошо… Воля товарищей — закон. Прошу не взыскать. Как сумею, так и расскажу.

— Не прибедняйтесь, коллега, — заметил Боровой. — Ваш талант музыканта и рассказчика нам известен. Внимание, друзья!

Асгат деликатно кашлянул. Все сдвинулись ближе вокруг костра… И полился рассказ — такой же певучий, как переливы курая.

На Кара-Тау, Черной горе, по ночам спят тучи, а когда небо плачет, льнут к каменной груди дождевые облака. В ясный день Кара-Тау облита светом, купается в солнечных лучах, смотрит вершиной своей через хребты и горные трущобы вдаль, где синеют, переливаются в мерцающем мареве далекие степи…

…Светлов вначале слушал рассеянно, но постепенно его завлекла именно эта музыкальность рассказчика. Асгат ни на кого не смотрел. Он слегка покачивался, рассказывая. Это походило на мелодекламацию. Аккомпанементом был шум сосен и потрескивание сосновых веток в пламени костра.

…Гор, скал и хребтов, пропастей, смеющихся зеленых долин, шумных речушек с падями, водопадами, лесу, лесу на Урале — не занимать!

Горы и лес.

Лес и горы.

Камни.

Глушь.

Кара-Тау — не простая гора. На вершине ее прилепилась, тянется вверх — как колонна, как палец шайтана — высокая скала. И когда собирается на досуге народ и курай плачет и в песнях передает легенды о былом, можно узнать от старого курайсы, что в старину седую на скале этой жестокие ханы казнили своих врагов. Приведут туда, прикуют и оставят умирать, с солнцем близким и аллахом беседовать, в сторону города святого Мекки поклоны класть.

Так было.

Оттого на вершине, на скале, много костей белело раньше. А теперь нет: время съело, птицы хищные растаскали, ветры хлопотливые повыдули, дожди посмыли.

И осталась от былого одна лишь легенда. Если хочешь ее послушать, не пропускай сабантуя. Там расскажут курайсы все.

Однажды снизу, из зеленой долины, где змеей гибкой, блесткой вьется поток, а у подножья горы бушует водопад, — донесся шум. Топоры загремели, запела визгливо пила, заговорили люди, потянуло едким дымом, застонали столетние дубы, застонали, падая, нежные березы и стройные сосны.

Пришла артель лесорубов.

На шум вышел — злой и властный — хозяин здешних трущоб — медведь. Потревоженный, он оставил на склонах горы, в малинниках, серую подругу свою с медвежатами.

Медведь долго высматривал пришельцев из чащи лесной. А потом, угрюмый, ворча и гневно сопя, полез на вершину Кара-Тау.

Солнце скрылось за горами, только вершина Кара-Тау розовела закатом. По становищу лесорубов стлался дым от костров. День рабочий кончился, русские мужики закурили «козьи ножки», лесорубы-башкиры песни длинные и заунывные затянули, а старики на бешметах творили вечерний намаз.

И вдруг с Кара-Тау понесся каменный град. Медведь ворочал и сбрасывал с вершины огромные глыбы. Камни неслись вниз, срывали за собой сухостой, и весь этот поток устремился на стан лесорубов.

С лесосеки народ разбежался, но иные остались на месте навеки. В этот вечер напрасно млела в уцелевших котелках ароматная картошка. По аулам, деревенькам горным слух пошел, что долина у Кара-Тау заказана и что кто нарушит покой ее, не сносить тому головы.

…Джурабаю — девяносто зим.

Джурабай долго пожил, его ждут давно в раю Магомета тридцать три красавицы-жены, табуны коней, кибитка славная и всякие радости и удовольствия.

Джурабаю не страшно покинуть этот свет: все равно пошло не так, навыворот, и уже не один год колесит по горам то туда, то сюда многолюдное войско.

Джурабай не поймет, почему народ друг на друга пошел, почему сын его и молодежь — больше из тех, что допьяна нанюхались пороху на войне, — почему они красные лоскуты прицепили к груди и ушли на заход солнца, а старики побогаче — тянут на восток, к Валидову, Дутову и Колчаку.

Ик-Берды, деревушка Джурабая, в стороне от дорог, в глуши, в горах затерялась, — казалось бы, ни проехать, ни пройти. И все-таки в зимнюю пору пробрались сюда те, что с востока.

Мороз колол по горам камни и деревья, снегу кругом насыпало по шею, а они прибежали на лыжах, сильно торопились, пробыли недолго, но память оставили такую, что не забыть скоро. Увезли с собой немало коней и баранов, перевернули все вверх дном в избушках, причинили немало горя и покрыли головы многих позором.

Против силы что сделаешь? Из джигитов кое-кто и не вытерпел, поперек встал, но увели их за деревню, и долго, тоскливо выли над ними собаки: пристрелили непокорных…

Вот и теперь за горами что-то грохочет глухо. И все уже знают, что это пушки: по аулам слух идет, что с заката солнечного идут большевики, что у Баймака, у золотых приисков завязался бой.

Эта зима у всех в памяти, всей деревней ушли тогда в горы, на кочевки, за Кара-Тау.

Джурабай остался один.

— Смерть заглянула в очи мои. Хочу умереть у могил отцов.

Зейнап, внучка Джурабая, ластилась к деду, просила:

— Айда, бабай, яйлэуга…

Тянет старика на кочевки. Но уперся старый, бородой седой трясет:

— Юк!

Нет, Джурабай не поедет. Что решено, то решено.

Фатих — парень молодой, смуглый — сговор тайный с девушкой ведет. Зейнап смеется, рукавом широким закрывается, а сама, видать, во всем согласна и рада. Так и так: Зейнап с кочевок привезет Джурабаю лепешек и крута, сыру свежего, баранины и кумыса, напитка живительного; Зейнап не хуже джигита верхом ездит, Фатих обещал ее провожать — до кочевок не дольше половины дня хорошей езды…

Джурабай греется на солнце, жмурит от лучей полуслепые глаза, тускло улыбается молодым:

— Якши! Якши!

Джурабай согласен. Джурабай доволен. Он благодарит.

Незваные гости явились скоро. Сначала выехали из лесу трое на конях. Помаячили у опушки, подъехали ближе, понюхали воздух и скрылись. Потом из лесной чащи выскочило десятка два конных. Цепочкой, осторожно двинулись вперед. И вдруг ринулись вскачь на деревню.

Джурабай на крылечке сладко дремлет. Хорошо старому на солнце. Он и не чует, что беда на пороге.

Собака старая — на всю деревню одна с Джурабаем осталась — чуть успела лениво и хрипло тявкнуть, как в улицу — в топоте, шуме, ругани, звоне оружия — ворвались конные.

— Эй! Где все? Где староста?

Очнулся Джурабай. Видит — крутится перед ним с десяток всадников. Впереди молодой, в золотых наплечниках, бритый. Видно, начальник. Так и сверлит старика зелено-серыми холодными глазами.

— Где народ?

Джурабай когда-то плоты по Ак-Идель, по красавице-реке Белой, по Каме гонял, на Сакмаре на молевом сплаве работал, бывал в горах, русский язык понимал, но не подал виду. Бородой седой мотает:

— Юк… Бельмейм мин…

Бритый тычет плеткой. Дескать, я тебе покажу «бельмейм».

— У вас все «юк» да «бельмейм»! Все не понимаете! Народ где, говори?! Да поживей пошевеливайся!

— Юк…

— А ну-ка, развяжите ему язык!

Две плети ожгли кости стариковские. Бешмет ветхий сразу сдал, треснул от ударов.

Не устоял Джурабай, на землю упал.

— Алла!

— Поручик Кузьмин, что у вас тут? — спросил, подъехав, полный и важный начальник.

— Господин полковник, деревня пуста, а этот старик говорить не хочет, скрывает, куда все уехали.

Поручик почтительно приложил руку к козырьку.

— Не говорит? Да ведь он, верно, не понимает по-русски! А вы с переводчиком. Трофимов!

Переводчик, бородатый, угрюмый казак, допрашивая, уговаривал Джурабая и выразительно показывал на поручика.

Джурабай одно твердит:

— Уехали на кочевки. Куда — разве ему будут говорить? Джурабай собирается умирать, ему незачем знать дорогу на кочевки. У него другая дорога. Умирать пора Джурабаю.

Переводчик сердится, поручик кусает губы, кивает солдатам. Плеть обнимает опять старика и бросает наземь.

— Ой, алла!

Полковник морщится:

— Бросьте, поручик!

— Да ведь полку нужны подводы, лошади, провизия.

— Разведка найдет.

— Надо, чтобы он с ней поехал, указал. Где тут в горных трущобах разберешься!

— Да он на первой версте окочурится, не видите разве, что у него еле-еле душа в теле!

— За околицу! — бросил поручик, отъезжая. — Черт с ним, коли толку от него не будет — ликвидировать, и дело с концом!

Джурабая пристрелили за крайней избенкой. А когда сумерки стали опускаться и догорело солнце на вершинах, разведка привела из гор Фатиха, избитого, с петлей на шее, привязанного к седельной луке. Старший пошел с докладом к полковнику, а молодого башкирина заперли в амбар.

Казак Трофимов, приехавший недавно с гор вместе с разведчиками, рассказывал, что с пленным была и девчонка.

— Зверь, огонь-девка!

Его спросили сразу в несколько голосов обступившие солдаты:

— Как же вы ее проморгали?

— Да што! Как это мы их сгрудили, так ребята — к девке. Та кусаться, царапаться. Ну, куда против четырех! Смяли ее. А мы трое с парнем возились. Как забьется он, только видит — не вырваться, возьми и заговори по-русски, а то все бельмесами кормил. Кричит: «Солдаты, пустите девку, озолочу, — говорит, — золотом награжу!»

— Дошлый! Знает, с какого боку подойти! Тоже тебе, миллионщик нашелся!

— А что ты думаешь? Хоть и ребята объелись белены, а остановились. А вдруг в самом деле золотоискатель какой-нибудь? Ведь золота тут по горам — бессчетные клады! А он сыплет: «Жила, — говорит, — тут есть недалеко, золото хоть руками бери. Много! Покажу, — говорит, — только не трожьте сестру!»

— Сестра, вишь, она ему…

— А кто его знает? Мы смехом к нему: «Где это золото твое?» — А он: «Ежели, — говорит, — не тронете девку, хоть сейчас поведу». Ребят заело: шутка тоже! С золотом-то из ада можно удрать, не то что из этой маяты! Отстали от девки. «Где золото?» — «Тут, — говорит, — у горы, что выше всех, водопад есть. Там!» — и рукой показал.

— И повел?

— Не то что повел, а провел, можно сказать. Сгрудились-то мы около оврага, лес, крутизна — ничего не видно. Заболтались, а девка-то — фырк, и поминай, какой масти! Только ее и видели!

— Убегла?!

— Как есть. Ударили по оврагу залпом, да разве достанешь? А догнать и думать нечего: камни, овраги, глушь…

— А парень что?

— Бить мы его взялись, чуть не кончили, хорошо спохватились, что живого надо в штаб доставить.

— А золото как же?

— А шут его знает. Врет, чай. Дорогой, как отдышался, опять говорил, что правда, до золота, говорит, доведу. Да черт его знает, куда он приведет. Вместо золота, поди, влопаешься так, что ног не унесешь.

Разговор этот услышал подошедший поручик. Торопливо пошел он к амбару, где заперт был пленный.

«Золото рядом! — думал он. — Достать бы золота — и бежать, бежать… В тыл, за границу, к черту из этого пекла! Он укажет! Обещаю ему жизнь, мне какой от этого убыток…»

Часовой у амбара брякнул винтовкой:

— Кто идет?

— Начальник штаба. На допрос.

Быстро нырнул в отпертую дверь.

В темноте кто-то заворочался, стонет глухо.

Поручик подошел ближе и зашептал горячо, хрипло, торопясь:

— Отпущу на волю… Отведи меня, где золото, и валяй, куда глаза глядят… А если не так… плохо будет! — поручик выхватил шашку. — Обманешь — убью, как собаку! Так и знай!

Пленный ответил:

— Ярар, ладно. Поведу, куда хочешь. Уф, золота много! Самородок есть. Песок золотой много. Только на волю пускай.

Пошел поручик докладывать. Уже и план у него готов.

Входит к начальнику, а там в карты играют, глаза у всех кровью налились, азарт, и возле каждого кучки золотых монет и пачки ассигнаций. Полковник только что ва-банк объявил, как увидел вошедшего в избу поручика.

— Ну, что пленный? Столковались?

— Завтра поведет на кочевки.

— Хорошо. Сыграем?

— Никак нет. Разрешите завтра с утра в разведку?

— Сами?

— Да. Прапорщика Федотова возьму.

— Есть! — отозвался молоденький офицерик.

— Меня возьмите, — двинулся от стены рослый казак.

— Правда, поручик, возьмите переводчика.

— Слушаюсь. Трофимов, едем с рассветом. Чтобы кони были готовы.

И засел за изучение карты местности. Гору, что всех выше, стал разыскивать да выбирать направление, куда с золотом двинуться.

Ик-Берды покинули с первыми лучами солнца. А в полдень Фатих сказал, что скоро будут на месте.

Поручик при отъезде приказал Фатиха развязать, накормить, и сейчас Фатих ехал на коне с развязанными руками, но вокруг пояса Фатиха обвилась крепкая веревка, и конец ее был привязан к луке седла, на котором ехал грузный, угрюмый казак Трофимов.

И близка была воля, и далека… Веревку не трудно сбросить проворному джигиту, но на спине своей Фатих все время чуял злые глаза поручика и револьвер, что наготове в его руках…

Фатих вел к горе Кара-Тау, к водопаду, ручью золотому. Чуткое ухо Фатиха давно уже ловило шум потока в шорохах и лесных звуках. Фатих думал о Зейнап. О том, как он убежит, когда эти займутся золотом, как приведет он к пади золотой джигитов и те перебьют конвоиров, отнимут намытое ими золото и побросают обратно в ручей… Ведь золото, и лес, и все кругом заказано… О золоте наказывали молчать под страхом смерти старики…

Ехали молча, думали каждый о своем. Фатих думал о воле и Зейнап, офицеры и казак о другом. И каждый — о разном.

А о разном стали думать с того времени, как Кузьмин объяснил настоящую цель поездки. Когда выезжали из деревни, Кузьмин приказал взять с собой два медных таза и приторочить их к седлам. Казак Трофимов догадался об их назначении, но смолчал; прапорщик что-то проворчал насчет лишнего груза, но вскоре забыл о тазах, поблескивавших яркой медью на солнце.

Поручик сообщил правду только на последней остановке:

— Этот башкирин ведет нас к золоту. Золота, полагаю, будет много. А гора — вон она. У горы шумит водопад — слышите? Вряд ли парню есть смысл обманывать, жить-то ведь каждому хочется.

Здесь Кузьмин остро взглянул на казака. Тот не повел и бровью. Только в глазах, спрятанных глубоко под лохматыми бровями, полыхнул огонь. И потух так скоро, что поручик не успел и заметить.

— Мы попробуем: если золота порядочно, намоем пробу и сообщим в отряд. Это будет хорошей помощью для правителя. Если проводник обманет, мы заставим его указать, где кочевки. Самого спишем в расход, а от кочевок и деревни не оставим камня на камне.

Казак потемнел еще больше, а прапорщик продолжал врать:

— Мы добудем груды золота, подарим его Верховному правителю, поможем спасти Русь от большевиков. Ясно?

Поручик имел свой план. Он был прост.

«Придем, — соображал он, — намоем золота… Если россыпь богатая, вчетвером много можно взять… А потом…»

Глаза поручика сверкнули холодной решимостью:

«Потом я всех их пущу в расход, а золото возьму себе!»

И пальцы его до боли стиснули рукоятку кольта.

На черта ему и Верховный правитель, и вся эта заваруха! Золото — это все. Имея золото, не к чему больше драться. С умной головой и золотом поручик надеялся скоро очутиться в Париже. Это он решил твердо, как твердо решил и убить всех, когда они намоют ему золота.

Одну минуту он колебался насчет прапорщика Федотова. Но решил: зачем делиться, когда можно забрать себе все? Одна доля хорошо, а две доли еще лучше.

Думы казака были коротки, у него были свои планы и свои соображения. Трофимова, пробывшего на фронте всю германскую войну, заработавшего лычки на плечи и чин урядника, затащили атаманы к белым насильно. У Трофимова недалеко, у Миасса, родная станица. А под Миассом — тоже золотые места. У казака сразу дрогнуло сердце, как он услышал про золото. У него и без того был замысел. Он решил было этой же ночью освободить Фатиха и убежать с ним на «золотую падь». Поездка поручика спутала все карты. И теперь план Трофимова был прост: господ убрать, а с Фатихом сговориться миром, потом переждать в горах, пока утихнет война, на досуге намыть золота и — домой в станицу…

Между тем, все они двигались дальше и дальше. Дорога становилась все круче. Под конец ехать стало совсем трудно. Ручей прыгал по камням, преграждая путь.

Слезли с коней. Шли по берегу, порой приходилось пробираться прямо по воде.

Казак отвязал от луки веревку Фатиха. Веревку взял поручик, а казак повел лошадей. Когда лес редел, видно было, как гора становится все ближе, надвигается, виснет над головами. Впереди нарастал шум водопада.

Лес кончился неожиданно. Впереди, за зеленой полянкой, громоздилась отвесной стеной серо-зеленая круча. Вот, кажется, они и у цели. С обрыва, с двухсаженной вышины, падал поток. У подошвы он кипел, как в котле, а дальше вился тихо по мелкому песку, добирался до леса и снова принимался прыгать по камням и рытвинам.

— Падь! Золото!

Кузьмин, бросив веревку, рванулся вперед. Прапорщик бросился вслед за ним.

Котелками черпали песок прямо из кипящей ямы под водопадом, крутили, крутили — мыли. Поручик сунул котелок Фатиху, а сам хищным взором следил, чтобы тот не бросился бежать, а потому зажимал конец веревки коленями ног.

Поручик вдруг вскочил с колен, выпрямился. Он успел уже-отцедить воду из таза и теперь рассматривал песок на ладони.

Прапорщик очутился с ним рядом.

Тяжело, словно нехотя, с винтовкой в руках подошел и казак.

— Вот! — задыхаясь произнес поручик. — Видите? Вот оно, вот оно!..

На ладони средь сероватого песка тускло поблескивали темножелтые крупинки.

— Золото! — крикнул прапорщик. — Понимаете вы, черт вас побери? Золото! Настоящее золото!

— Да, золото, — подтвердил Кузьмин. — И какое содержание! В горе жила, водопад работает, как промывная машина. Тут природа за тысячелетия накопила огромное богатство! Прапорщик! Урядник! Живо! Мыть! Мыть!

И отпрянул вдруг в сторону.

Приклад казака, со свистом миновав голову поручика, тяжело' рухнул в грудь прапорщику.

Прапорщик икнул, словно подавившись, опрокинулся навзничь, и на губах его запенилась кровь.

— Врешь, барин, золота за границу не увезешь! — заревел казак.

Поручик, снова увернувшись от удара, выстрелил почти в упор из нагана в грудь казаку.

Винтовка отлетела в поток, на лицо казака серыми пятнами легла смерть, но последним усилием он сплел свои пальцы на шее поручика железной смертной хваткой. Так и упали они оба умирать, обнявшись.

Фатих недолго медлил. Забрал у недавних своих конвоиров оружие, вскочил в седло и на скаку загикал по лесу радостно и звонко.

…На Кара-Тау, Черной горе, по ночам спят-обнимаются тучи, а как небо заплачет, начнет сеять на землю слезы, то заклубятся и приникнут к каменной груди грузные дождевые облака.

Пронеслись военные грозы: не грохочут пушки там, за хребтами, где последние горные отроги сливаются с равнинами степей, не стучат пулеметы, не хлопают винтовки. К Кара-Тау приехала горная разведка и среди них — шахтер Фатих, а с ним и Зейнап, его неразлучная подруга.

Заработал у подножья Кара-Тау, у золотой пади, прииск, зашумели промывные машины. И ничего не случилось, хотя по зиинам и пели когда-то, седые курайсы, что долина у Кара-Тау заказана и кто нарушит ее покой — не сносить тому головы.

Вышло так, что и седой курайсы ошибается. Запретная долина открыла свой клад, и золотоискатели назвали ее долиной счастья, так часто дарила она богатой удачей.

И прошел по горам слух, что запрет с золота Кара-Тау снят, клады открыты свободному народу, большевикам и советской власти.

Асгат замолк. Но люди еще лежали и сидели в прежних позах, молча и не двигаясь; очарованные легендой.

Первый вечер воспоминаний закончился в полночь. Костер догорал. В ясном темно-синем небе сверкали мириады звезд. Над смутными очертаниями гор не спеша, задумавшись плыла луна. В долине, в лесу собирался туман. Плескался на камнях поток. Стреноженные лошади в лугах звучно жевали траву и гулко отфыркивались. Возле костра маячила одинокая фигура ночного сторожа. В отблеске пламени желтой черточкой вспыхивала сталь винтовки.

— Хорошую вещь рассказал Асгат, — нарушил молчание, подходя к своей палатке, Светлов. — Золото и кровь, жадность и геройство… Горные мотивы…

— Да, хорошую, — согласился Боровой. — Кому же лучше знать судьбу Ик-Берды и Фатиха, как не Асгату. Правдивая история!

А Светлов, укладываясь спать, уже прикидывал, как превратить легенду в повесть.