Альма вначале отнеслась спокойно к странному поведению своего хозяина. Альма привыкла, что люди зачастую заняты не тем, чем следовало бы, по крайней мере с точки зрения старой опытной охотничьей собаки. Например, зачем понадобилось подбирать с земли тяжелый предмет, пахнущий плесенью, кожей, но ничем съедобным? Давно бы следовало подумать о еде. Но Светлов сидит неподвижно, уткнувшись в тетрадь, и Альма никак не может привлечь к себе его внимание… Наконец, совсем уже непонятно, почему этот человек то смеется, то ругается и хлопает по тетради ладонью, то снова затихает и шуршит страницами…

Альме надоело наблюдать за всеми этими переменами. Она вздохнула, вытянулась у ног Светлова и уснула, подрагивая кожей, чтобы согнать назойливых комаров.

А Светлов продолжал читать, по временам вскрикивая: «Младенческий лепет!..» «Чепуха какая!..» «Ничего не понимаю! Повесть это неопытного сочинителя или записки юного незрелого существа, нечто вроде дневника?..»

Однако чем дальше читал Светлов, тем более заинтересовывался содержанием написанного.

«Черт возьми! А ведь кажется, все это на самом деле… все это правда… Почище всякой легенды Борового! По-видимому, мы имеем дело с нового типа Робинзоном, и даже Робинзонами! Причем находятся эти Робинзоны где-то тут, поблизости, а вовсе не затерялись на необитаемом острове среди океана!..»

Почерк сочинителя был неустановившийся, а тетрадка была самой типичной школьной «общей» тетрадью. На первой странице крупно было написано:

«СПАСИТЕ НАС! МЫ ЗАМУРОВАНЫ! МЫ ОТРЕЗАНЫ ОТ ВСЕГО МИРА!»

И еще приписка:

«Если нашедший эту тетрадь не разберется в ее содержимом, пусть передаст находку в ближайшее село или в ближайший город!»

И на отдельно вложенном листке:

«Если тетрадь будет найдена слишком поздно, пусть хотя бы узнают о нас, о том, что с нами произошло. Может быть, все, что написано, плохо, ведь мне не с кем посоветоваться, не у кого учиться. За одно ручаюсь: все, о чем я рассказываю, так и было, я ничего не выдумал, ничего не прибавил. Тот, кто прочтет мои записки, узнает, что от всей нашей экспедиции, если это можно назвать экспедицией, осталось меньше половины. Но мы, — те, кто живы, — не собираемся умирать, у нас есть все условия, чтобы сохранить жизнь. Нет у нас одного и самого главного: нет людей, общения с себе подобными. Мы как на оторванной плывущей льдине, хотя и в цветущем, полном изобилия краю. Мы отрезаны от мира. Мы, вероятно, одичали. И хотя я страстно мечтаю увидеть людей, но я в то же время со страхом думаю, поймут ли меня, пойму ли я их, разберусь ли во всем, если когда-нибудь вернусь в человеческое общество. Отец сделал все, чтобы мы не одичали, а самые условия заставили нас научиться многому, что необходимо человеку, чтобы жить: трудиться, сооружать, делать, ладить, многое уметь, чему мы, может быть, не научились бы при других условиях. Прямо как в „Робинзоне Крузо“!

Итак, тетрадь готова, сейчас мы примемся ее обшивать, заделывать, чтобы не проникла сырость, чтобы выдержала и воду, и непогоду, и жару, и удары о каменные выступы… Надо позаботиться, чтобы пакет не привлек внимания диких зверей, но зато сразу обратил на себя внимание любого человека. Еще надо подумать, чтобы мое послание не пошло ко дну, чтобы оно или всплыло на поверхность, или было прибито к берегу. Тут многое сделал Ахмет, наш друг и учитель труда… В последнюю минуту кажется, что все надо было написать не так, а совсем по-другому и гораздо лучше. Но поздно об этом раздумывать. Как вышло, так пусть и будет… Меня торопят… Но все же я успею еще подписаться:

Владислав Кудрявцев».

Эта приписка вносила некоторую ясность. И все-таки Светлов читал с недоумением, порой даже раздражаясь. Он то и дело бормотал:

— К чему эти подробности? Наивно, растянуто… Даже не поймешь, что к чему…

Или ворчал:

— А толстосума Дубова каким ангелочком изобразил!.. Должно быть, англичанин-то — птица дальнего полета! И Георгий тоже хорош: храбрый там, где не надо и храбрости, а фактически — дезертир…

С такими паузами, с такими репликами Светлов прочел всю рукопись одним махом, не замечая, что голоден, что вокруг вьются тучами злые комары, что время идет, что давно пора бы развести костер и позаботиться об обеде…

«Мы приехали в город N на жительство в начале войны с Германией…» — так начиналась эта странная рукопись.

Мы — это семейство Кудрявцевых. Во-первых, папа. Его зовут Борис Михайлович, он инженер, он очень красивый, гораздо красивее меня, хотя все говорят, что Владек — то есть я — «пошел в папу». Во-вторых, мама. Ее зовут Ирина Алексеевна. Она очень хорошо играет на рояле. Она тоже очень красивая. Моя сестренка Люба считает, что мама красивее всех на свете, но девчонки ведь любят преувеличивать. Мама строгая, и мы все: и Люба, и я, и папа, хотя и любим ее, но немножко побаиваемся. Вот и вся наша семья, если не считать нашей кухарки Ульяны Петровны и нашего кучера Ахмета. Еще у нас есть Вещий. Это пес, породистый, с блестящей красной шерстью. Папа говорит, что такому псу цены нет, и ходит с ним на охоту.

Итак, как я уже сказал, было начало войны с Германией. Это были тревожные дни. Ахмета и то у нас чуть-чуть не мобилизовали. Всюду встречались солдаты. Поезда с ними то и дело отправлялись на фронт, а оттуда привозили раненых. На многих больших зданиях в городе красовались белые флаги с красным крестом — там размещались лазареты.

Жизнь становилась трудней. Товары в магазинах исчезли. Хлеб сильно вздорожал, сахар, чай, табак продавали по нормам. Особенно плохо приходилось тем, у кого кормильцы ушли в армию.

В марте семнадцатого года из Петрограда пришла весть о падении монархии. Сменилась власть и в нашем городе. Было много митингов, собраний, шествий с музыкой и красными флагами. Но жизнь не стала легче. Бедствовали рабочие, волновалась деревня, солдаты требовали мира.

Осенью, в конце октября, город пережил тревожные дни. Гудели заводы, где-то слышалась стрельба. Говорили, что к власти пришли большевики. В газетах печатали их декреты и приказы.

Мама строго запретила мне выходить со двора. Ворота были на замке, в усадьбу, обнесенную высокой оградой, ход был закрыт. Я не ходил и в гимназию.

— Владек! — крикнул, увидев меня на крыльце, дворников сын Петя. — Пойдем в город? Ох и интересно там! Везде флаги, народу, солдат сколько — страсть!

Курносое лицо парнишки сияло от удовольствия.

— Мама не позволяет выходить. Запретила.

— Запретили! А ты без разрешения иди. Знаешь: буржуям всем крышка, это я точно тебе говорю!

— Какая крышка?

— Определенная! — Петя свистнул для пущей убедительности. — Все у них теперь отберут: и дома, и магазины, и деньги. Фабрики тоже. В газетах об этом напечатано.

— Кто же отберет?

— Как кто? — удивился моей неосведомленности Петя. — Большевики отберут.

Сгорая от любопытства, нарушив запрет, я убежал с Петей в город. Столько народу, знамен, красных бантов и ораторов я видел впервые. Колонны двигались по улицам города, как река. В большом соборном парке, переименованном минувшей весной в парк Свободы, беспрерывно, с утра до вечера, толпились тысячи людей, гремели оркестры, выступали ораторы. Но и мы, ребята, заметили, что богатые не принимали участия в этих событиях. Ходили по улицам, митинговали рабочие, мелкие служащие, солдаты. Богатые отсиживались дома, а если и выглядывали на улицу, то держались в стороне, напуганные, злые.

— Видал? — кивал в их сторону Петя. — Толстосумам-то не нравится это, нос воротят!

За самовольную отлучку мне изрядно досталось. Мама накричала на меня, отец сердито внушал мне, что в такое время мальчикам лучше не показываться на улицах.

— А какое сейчас время, папа? — спросила Люба. — Страшное?

— Нет… Почему страшное? Интересное время, только не для маленьких.

— А почему нельзя ходить на улицу?

— Напугать могут, затолкать.

— А-а! — протянула сестренка, что-то соображая. — Кто-то с кем-то ссорится?

— Бедные с богатыми, — не утерпел я. — Буржуям крышка!

— Владислав! — резко оборвала меня мама. — Откуда у тебя такие рассуждения? С улицы принес? Борис Михайлович, вот плоды вашего свободного воспитания. Словечки — кухаркиным детям впору.

К большому неудовольствию Любы, мама увела ее в комнаты и рано уложила спать. Отец долго ходил по залу, взволнованный и озабоченный.

— Папа, — нерешительно спросил я, — почему оркестры? Это какой-нибудь праздник?

— Как тебе объяснить? Из Петербурга и Москвы сообщают, что пришли к власти большевики, Советы. Временное правительство низвергнуто.

— Большевики? — переспросил я, припоминая, что слышал о них. — Это те, что за мир, против войны и богатых?

— Да… В нашем городе Совет тоже взял власть в свои руки.

— Значит, у богатых будут все отбирать?

— Кто тебе сказал?

— Петька говорит. И на митинге я слышал.

— Это пока неизвестно. Правда, Совет проводит налог на богатых, наложил на них контрибуцию… Впрочем, мальчикам твоего возраста это не интересно.

Я хотел спросить, богатые ли мы, это меня очень интересовало, но почему-то не решился и спросил другое:

— У Дубова все отберут? Дубов — буржуй? Да, папа?

Отец ответил не сразу.

— Поживем — увидим. Пойдем-ка лучше, брат, спать. А то попадет нам с тобой от матери.

Утром я узнал, что занятия в гимназии и других училищах прекратились. Преподаватели объявили забастовку. Бастовали служащие городской и земской управы и многих других учреждений.

— Ну конечно, — произнесла, услышав эту новость, мама, — все культурные, интеллигентные люди против большевиков. Не так-то просто управлять государством. Это очень быстро обнаружится. И чем скорее, тем лучше.

— Ну уж это не дело, — возразил отец. — Взрослые могут сводить счеты, но школы должны работать, а дети — учиться.

— Ты, Борис, не понимаешь простой истины. Чем шире будет движение недовольства, тем скорее рухнут бредовые идеи большевиков.

— А фронт? — возразил опять отец. — Ведь если будут бездействовать железные дороги, телеграф, почта, — что станет с нашей армией? Как будут жить в Петербурге, Москве, во всех крупных городах без подвоза продуктов? Фронту нужны оружие, хлеб, снаряды, городам — продовольствие… Нет уж, дорогая, как хочешь, а саботаж — это предательство!

— Вот и сказываются твои левые убеждения. А если победят большевики, что тогда получится? Не погубят они Россию?

— Отставим этот разговор… — как и всегда в спорах с мамой, отец уклонился от пререканий.

Из Питера шли новости одна другой удивительнее.

— Конец богатеям! — торжествовал Петя, снабжая меня городскими новостями и являясь чуть ли ни единственным моим просветителем и пропагандистом. — Что я тебе говорил?!

Длинные списки контрибуций с городских богачей украсили заборы и стены домов. Нашей фамилии в них, слава богу, не было, и я успокоился, что, значит, мы — не богачи. Со многих богачей, слывших миллионерами, Совет требовал по несколько сот тысяч рублей.

Многих за уклонение от выплаты контрибуции посадили в тюрьму. В городе появилась ЧК, чрезвычайная комиссия, о ее работе рассказывали всякие невероятные вещи.

Однажды зимней ночью вооруженные солдаты с красными бантами — красногвардейцы, как их звали, — появились и в нашем доме. Долгое время они, перепугав нас, производили обыск, но, не взяв ничего, ушли.

Позднее говорили, что они искали капиталы Дубова. Носились слухи, что предусмотрительный миллионер успел припрятать от большевиков крупные суммы и ценности.

Я и боялся большевиков и втайне восторгался ими. Они смелые, звонкоголосые. Тайком от родителей, вместе с Петей, я несколько раз побывал в театре и в Народном доме, где происходили митинги. Чего только там не говорили!

Мама пришла в ужас, когда узнала о моем посещении этих собраний.

— Да ты с ума сошел, глупый мальчишка! Не смей ходить туда больше! Борис Михайлович, внушите же ему. Иначе не избежать беды.

— Какой беды?

— То есть как — какой беды? Недоставало, чтобы и нас обложили контрибуцией и посадили в подвалы губчека!

— На служащих, хотя бы и инженеров, контрибуций не накладывают. Ее платят лишь капиталисты. А садить меня не за что: я не заговорщик, не саботажник…

— Ну конечно! Разве с тобой договоришься! Ты известный вольнодумец. Недаром из института тебя отчислили, высылали в Сибирь… Чего доброго, ты пойдешь к большевикам, в Совет, и предложишь свои услуги…

— Если заводы перейдут Советам, работать-то надо все же?

— Боже! — заломила мама в отчаянии руки. — Когда это все кончится?!

К весне пошли слухи о восстаниях в разных концах губернии. Невдалеке, за Уралом, под Оренбургом, образовался настоящий фронт: шли сражения между красногвардейцами и белыми казаками Дутова и Толстого. Восстания разгорались на Дону, в некоторых местах Сибири… Слухи о близком падении большевиков становились настойчивее.

В мае город оказался отрезанным от центра. Восстали чехословацкие войска. В июне, после короткого боя, красные спешно покинули город. Чешских солдат встретили как освободителей — с цветами и музыкой. Восстановлены были старые учреждения. Пр городу разгуливали чешские офицеры, золотые погоны мелькали там и тут. Заводы, фабрики, большие дома возвращены были вновь их владельцам. Новая власть жестоко расправилась с попавшими в ее руки большевиками, советскими работниками. Тюрьмы были переполнены, то и дело происходили расстрелы. Рабочие, беднота были против новой власти. В ряде мест губернии красные, уходя с оружием в леса и горы, отбивались от белых войск и создавали многочисленные отряды партизан. В горах образовался настоящий фронт.

Однажды вместе с соседскими ребятами я побывал за городом, возле кладбищ, и увидел там расстрелянных. Это было страшное зрелище! Их убили ночью, сбросили в ямы, но не погребли. Слух об этом распространился по городу, на кладбище потянулись толпы народу. Некоторые узнали среди убитых знакомых и родственников. Женщины плакали. Прискакавшие конники разогнали толпу нагайками. Говорили, что после расстрелы стали производить дальше за городом, тайно, а убитых стали закапывать.

Месяца через два после падения Советской власти, в августе, в городе разразилась паника. Богатые спешно уезжали. С запада, с Волги, где проходила линия фронта, прибывали войска. Говорили, что движется армия красных партизан, якобы уничтожающая все на своем пути. Под городом образовался фронт, несколько дней оттуда явственно доносилась пушечная пальба. Сообщение с Сибирью по железной дороге было прервано. В городе должно состояться совещание членов правительства, директории, делегаты из Сибири прибыть не могли. Часть их, вместе с известной эсеркой Брешко-Брешковской, едва не попала в плен к красным.

— Опять богатеям скоро крышка! — твердил, озорно улыбаясь, Петя.

— Правда ли, что красными командует немецкий генерал? — спрашивал я, веря в обширные познания Пети в области политики и военных дел.

— Брешут! — горячо возразил Петя. — Красные все из рабочих или бедных крестьян. А командир у них русский солдат, а не генерал.

Вскоре паника затихла. Красные прошли мимо города. А месяца через три, в декабре, из города вновь потянулись беженцы. На этот раз — на восток, красные войска подходили с запада. В сентябре белые отдали Казань, в октябре красные заняли Самару. Фронт быстро приближался к нашему городу. Боясь окружения, белые поспешно отступали. Перед Новым годом, в морозные дни, в город вошли красные. Зажиточные, богатые, кто не уехал, попрятались от них за плотно закрытыми воротами и ставнями, а рабочие, беднота встретили красных с нескрываемой радостью. Опять зашумели собрания в театрах и клубах. Замелькали по улицам солдаты с красными звездами на островерхих шапках-шлемах. На стенах домов, на заборах — афиши, лозунги, плакаты, газеты… Закипел рынок, заговорили все о нормах и пайках…

Красные поселились и в нашем доме. Это были веселые ребята! Папа относился к ним приветливо, мама почти совсем не показывалась из своих комнат. Среди гостей завелись у меня приятели.

Однажды я был свидетелем ссоры между отцом и матерью.

— Почему ты не увез меня и семью из этого ада? — говорила сквозь слезы мама. — Я томлюсь, мучаюсь, а ты дружишь с красными. Чего ради ты пошел работать в большевистский совнархоз? Разве ты так уж сильно нуждаешься в том, чтобы продаться большевикам? Как на это посмотрит Дубов, когда он вернется на свои предприятия?

— Пойми, что не могу я сидеть сложа руки, без дела…

— Не можешь! Мужицкий дух сидит в тебе, несмотря на диплом инженера!

— Зачем же ты пошла за мужика?

— Ах, зачем, зачем! Если бы ты захотел, мы сейчас были бы на юге, или в Сибири, а то и за границей.

В марте красные вновь оставили город. Колчаковские войска, одетые в английское обмундирование, быстро продвигались к Волге, намереваясь ворваться в Москву, как писали газеты. Говорили, что к Волге же стремились и войска генерала Деникина, донские и кубанские казаки, добровольцы, офицерские части. На Волге у Царицына армии должны были объединиться, с тем чтобы отрезать Москву, Петроград, центр от хлеба, угля и нефти.

Но в июне белые, терпя поражение, снова отходили на восток, утратив надежду взять Самару. В начале июля пал Царицын, но белые армии соединиться не могли: армия Колчака, разбитая, откатывалась на Урал, в Сибирь.

Красные обходили наш город с севера и юга. Слышна была пушечная пальба, а улицы были переполнены отступающими войсками, обозами, беженцами. Поезда отходили в затылок друг другу, переполненные, облепленные людьми.

На окраинах города, над рекой, солдаты вырыли окопы. На площадях и в садах стояли орудийные батареи. Понтонные мосты через реку разведены, по железнодорожному ходят лишь воинские составы и бронепоезда.

Во дворе нашей усадьбы появилось несколько подвод, в конюшне прибавилось с десяток лошадей: шла спешная погрузка.

Однажды за завтраком отец сказал:

— Дети, на улицу носу не показывать!

— Почему?

Папа молча пожал плечами, а мама сказала строго, обращаясь ко мне и Любе:

— Сказано нельзя, значит нельзя, и кончен разговор. Особенно не вздумайте ходить к реке. Там солдаты, опасно.

— Стрелять будут? — испуганно переспросила Люба.

Отец шутя погрозил ей пальцем, а мама упрекнула:

— Маленьким девочкам об этом и говорить не полагается. Борис Михайлович, — обратилась она к отцу, — когда же мы едем?

Все порядочные люди покидают город. Или ты намерен и дальше продолжать работу в их губсовнархозе?

— На днях уедем и мы. Завтра должен приехать Андрей Матвеевич.

— Как? — изумилась мама. — Дубовы заедут за нами? Разве это по пути?

— Прислали телеграмму, что отсюда поедем вместе. Письменное уведомление пришло раньше, а телеграмма — вчера.

— И ты скрывал это от меня! Это в твоем стиле… Я беспокоюсь, мучаюсь, а он знает и молчит! Боже мой, но в таком случае надо укладывать вещи, готовиться…

— Я это как раз и делаю. И тебе вот сказал. Готовься, собирайся. Мы уедем в надежное место, где не будет никакой опасности.

— Едем по железной дороге?

— Это будет зависеть от обстановки и распоряжений Андрея Матвеевича. Пока я готовлю отъезд на лошадях, спешно грузим на подводы все, что нам потребуется в месте нашего нового жительства. Уложи все то, что тебе и детям понадобится из одежды, домашних вещей. Об остальном позабочусь я сам…

…Светлов отложил в сторону тетрадь и задумался. Странное повествование! То детский, то взрослый слог… И какие, мягко сказать, наивные обо всем представления! И эта сердитая мама, и этот сговорчивый, послушный папа… и этот сознательный сын дворника… Нет! Кажется, тут какая-то мистификация! Не верю я ни в сестренку Любу, ни в гимназиста, который пишет «бедствовали рабочие, волновалась деревня»… или «в мае город оказался отрезанным от центра»… Тут что-то не то. Если это пишет взрослый, вспоминая детские годы, то как это неубедительно! «Тюрьмы были переполнены»… «Я побывал за городом и увидел там расстрелянных»…

Светлову даже пришло в голову, что зашитую тетрадь сфабриковали шутники-геологи, заметившие в нем страсть к открытиям, к необыкновенному, к экзотике. Светлов внимательно обследовал и обшивку, и кожаную сумку. Нет, безусловно, сумка давно уже лежит здесь, в сырости, застрявшая между камней. И тетрадка какая-то не такая, каких не встретишь сейчас… И кто же станет сочинять такую длинную и невероятную историю? Да и фамилию золотопромышленников Дубовых приходилось встречать Светлову, когда он знакомился с материалами о дореволюционном Урале… Но при чем же тут «спасите, помогите»?!

Светлов вздохнул, рассеянно посмотрел на уснувшую возле ног Альму и снова принялся за чтение.