Так началась наша новая жизнь. Быстро, в несколько дней, мы ознакомились с долиной, поднимались по кручам под самый каменный обрыв, делавший долину неприступной со стороны внешнего мира, а мир недоступным для обитателей ее. Долина полна дичи, зелени, цветов и ягод. Дичь здесь испокон веков непуганная, мы позволяли себе стрелять ее лишь при необходимости пополнить свои продовольственные запасы. Дичь, рыба, ягоды, грибы разнообразили наш стол. Оборудовав кухню, Фома Кузьмич стал угощать нас гуляшами, супами, соусами, пирогами, печеньем и вареньем. В его запасах была и мука, и крупы, и сахар, даже немного картошки. Коровы давали молоко, кобылицы снабжали кумысом, который искусно готовила Марфуга. Четыре курочки, быстро освоившиеся на новом месте, обогащали наш стол яйцами, а петух оглашал долину звонким «кукареку».

— А мы еще на племя клушечку посадим, — говорила Клавдия Никитична. — И яички и цыплята будут.

Однажды мы заметили следы крупного животного.

— Это лось, — сказал отец. — Их на Урале мало осталось, охота на них воспрещена.

Вскоре удалось увидеть лосей довольно близко. Темно-бурые стройные красавцы! У самцов гордо посаженные на голове ветвистые рога. Увидев людей, они с минуту смотрели на нас, застыв, как изваяния, потом быстро ринулись прочь. Из-под копыт их градом полетела земля и пучки травы.

В озере и потоке в изобилии водилась рыба: сом, язи, караси, лещи, налимы, форель. Хищных зверей в долине не оказалось.

Ружья были у всех мужчин, Ахмет сделал несколько силков и капканов для птиц и коз. Из коры, снятой с большого вяза, Ахмет соорудил небольшой челн. Рыболовных снастей было в достатке — удочки, сетки, небольшой бредень.

Мы с Любой целыми днями бродили по окрестностям, собирали ягоды, грибы, цветы. В палатке нашей поставили, распаковав, пианино мамы. Музыка в этой обстановке была особенно необычна.

Скучал больше всех Николай Дубов. Поправляя пенсне на близоруких глазах, пощипывая короткую курчавую бородку, он твердил:

— Тюрьма… Тюрьма… Мы в заточении!..

Георгий изредка принимал участие в охоте, рыбной ловле, но больше предпочитал валяться в тени деревьев.

Рисней пополнял свой фотоальбом, порой охотился, немного читал. Он появлялся всегда тщательно выбритым, надушенным и всегда одинаково надутым, как индюк.

Мать заметно скучала, но крепилась, ухаживала за Любой, читала привезенные с собой книги. Отец был с ней особенно предупредителен и нежен.

Отдыхал от дел и забот Андрей Матвеевич. Чувствуя себя как на даче, он ловил рыбу, грелся на солнце, спал в тени в гамаке, купался.

— Как на курорте! — приговаривал он. — В первый раз в жизни так бездельничаю!

Хлопотали по хозяйству Фома Кузьмич, Ахмет и Марфуга. Они не знали, что такое усталость и скука.

Уходя из палатки, Андрей Матвеевич тщательно опускал и укреплял полость палатки и наказывал жене не отлучаться никуда до его прихода.

— Береги шкатулки в том чемодане как зеницу ока! — услышал я однажды его внушения. — Помни, что от них зависит будущее наше и наших детей. Сама знаешь: не бумажки там, а золото и драгоценности. Они в цене при всякой власти.

— Да что ты, Андрюша, кому нужны здесь твои капиталы? Чужих-то людей кругом и за сто верст не сыщешь. А из своих — кому взять? Да и кто кроме нас знает, что в том чемодане ценности?

— Береженого бог бережет, соблюдай, что приказываю, — настаивал Дубов. Казалось, он бы не прочь завести и здесь полицию.

Скоро каждая рощица, пещера, каждый ручеек — все достопримечательности долины были изучены и даже примелькались. Чувствуя себя первооткрывателями этих мест, мы наперебой придумывали названия каждому уголку, всему, что нас окружало. Прежде всего — сама долина. С легкой руки Любочки она стала называться «Долиной роз», название это вошло в наш быт и скоро стало для всех привычным и бесспорным. Озеро назвали «Светлым озером», ручей, выходящий из него, — «Зеркальным». Пещеру, по которой мы проникли в долину, наименовали «Дорогой в мир», леса на склонах — «Зеленым поясом», а каменный обрыв — «Неприступным утесом». Минеральные ключи, целебную силу которых некоторые из нас попробовали, купаясь в естественных ваннах — углублениях в песке, назвали «Ключами здоровья»… и так далее и так далее — названия рождались буквально на каждом шагу.

— Как это, папа, образовалась такая причудливая долина? — спрашивал я отца. — Круглая, как чаша, и такая неприступная… Может, здесь вулкан когда-то был?

— Возможно, — согласился он. — Но если здесь и был вулкан, то много-много тысяч лет назад. Урал — очень старые, как говорят, выветрившиеся горы. Возможно, что и не было здесь вулкана. Просто — игра природы, горообразовательных сдвигов земной коры. Вода проложила путь из долины, промыла толщи известковой породы и соорудила пещеры.

— А животные, растения откуда?

— Семена занесли птицы, ветры… Рыба пришла водой…

— А водопад? Как рыба поднялась?

— Возможно, что в давние времена здесь и не было водопада, он образовался с течением времени. Можно допустить, что когда-то в долину можно было проникнуть и через гребни вершины. Этим путем пришли в долину лоси, козы. Птицам, конечно, путь открыт везде.

— Вы с Андреем Матвеевичем и раньше здесь были?

— Да. Лет пятнадцать тому назад, в поисках золотоносных участков. Мы работали невдалеке, услышали от старожилов об этой горе, обследовали ее и открыли путь в долину.

— Вдвоем были в долине?

— Втроем: Дубов, Ахмет и я. А пробыли только несколько дней.

— Нашли золото?

— В долине — нет. Но ниже водопада, в песке Гремящего потока, золото есть. Дубов решил купить земли вокруг Круглой горы, открыть прииски. С приисками как-то не вышло — не дошла очередь или со средствами была заминка. Потом война, революция… Во время отступления Колчака Дубов вспомнил о долине, решил отсидеться здесь до поры до времени, сберечь остатки своих капиталов. Ну, и нас прихватил для компании.

— Значит, большевики у него не все отобрали?

— Конечно. Кое-что осталось в заграничных банках, кое-что припрятал на черный день. И не в бумажках, а, надо полагать, — в золоте, в драгоценностях. Дубов и сейчас богат. Не зря же он так тревожится за свои шкатулки.

Прошло недели две. Однажды после обеда Дубов сказал:

— Приглашаю всех к моей палатке.

Вскоре все собрались в тени березы возле палатки Дубова.

— Борис Михайлович, — обратился Андрей Матвеевич к отцу, — поделитесь своими соображениями… то, о чем мы с вами толковали.

— Господа! — начал отец. — Начинается август, близится осень. А там недалеко и зима с морозами, вьюгами. Нам надо подумать о зимовке, о жилье более надежном и удобном, чем палатки.

— Я так и знал, что не приведет к добру эта затея с пещерной жизнью! Робинзоны двадцатого века! — вспылил Георгий.

— Замолчи, сынок! — прикрикнул Дубов. — Не твоего ума дело, а критиковать вы все мастера.

— Наше предложение — мое и Андрея Матвеевича, — продолжал отец, — не теряя времени, приступить к сооружению жилого дома, хозяйственных построек. Лес, камни, глина рядом, инструмент у нас есть.

— Строить кто будет? — осведомился Николай.

— Конечно, мы сами, кто же еще? Плотников, каменщиков, маляров неоткуда приглашать, — твердо ответил отец. — Второй вопрос — о продовольствии. Мяса, рыбы, ягод и грибов у нас достаточно. Чаю, сахару, кофе хватит надолго. Слабое место у нас — хлеб. Если уменьшить паек, экономить, — до будущего лета, может, дотянем.

— Хватит и хлеба! — воскликнул Георгий. — До весны хватит, а там уедем, не вечно же здесь жить. Да и надо ли зимовать? Может быть, положение на фронте уже изменилось?

— Значит, ты предлагаешь в город возвращаться? Так и так, мол, господа большевики, прибыли в ваше распоряжение? «Здравствуйте!» — скажут чекисты. И — в подвал! Не желаю! — и Дубов, рассердившись, приказал — Завтра с утра за работу! Распоряжается инженер Кудрявцев, работать всем, кроме детей, Ирины Алексеевны и моей старухи.

— Я что ж… — пролепетала Клавдия Никитична, — чем-нибудь и я помогу… Фому на кухне могу заменить…

— Ладно! Мне бы лодырей моих приструнить, о тебе меньше всего разговоров, — сердито отозвался Дубов и пошел в свою палатку.

Наутро, проснувшись, я услышал стук топоров, лязг и звон железа, скрежет точила. Мелодично позванивала пила. Отец, Ахмет и Фома Кузьмич готовили инструменты.

— Ну, каряя! — доносился голос Марфуги, погонявшей лошадей, на которых подвозили срубленные и очищенные от сучьев деревья.

Вскочив с постели, я вышел из палатки. Солнце не выглянуло еще над гребнем горы. Над озером стлался легкий туман. В ближней роще стучали топоры, трещали, падая, деревья.

Вскоре собрались все завтракать. За столом у нас новшество: впервые все кушали вместе — хозяева и работники, господа и слуги. Так, с утверждения Дубова, распорядился отец. Ахмет и Марфуга, никогда в жизни до этого случая не сидевшие за столом с господами, стеснялись. Фома Кузьмич восседал спокойный и важный: за свою жизнь он видел многое.

Рисней накинул на сорочку френч, забыв о галстуке. Он трудился в перчатках и сохранил руки в свежести. Холеное лицо его порозовело. Хуже всех работал и больше всех измаялся Николай. Хмуро разглядывая мозоли на ладонях, молчал Георгий. Гимнастерку он надел простенькую, с защитными, вшитыми наглухо погонами. Папа работал без пиджака, засученные рукава сорочки обнажали мускулистые руки. Дубов был в поношенном пиджаке, в мягких туфлях. Отдуваясь, он отирал пот с раскрасневшегося лица. Глава семьи Дубовых принимал деятельное участие в работе. Богатый горнопромышленник владел топором мастерски, это искусство он изучил еще в молодости.

Кушанья подавала Клавдия Никитична, приветливо приглашая всех отведать ее стряпни:

— Не обессудьте, пожалуйста. Мы с Ириной Алексеевной готовили. Фома-то Кузьмич плотником стал.

— От скуки на все руки, — отозвался повар.

Мать хлопотала тут же, одетая в простенькое серое платье и белый передник.

— Как горничная! — ворчала она. — Кажется, скоро и прачкой сделаюсь!

— Налегайте, господа, на мясо и рыбу, — посмеивался Дубов. — Хлеб по норме, по карточкам, а прочего вдоволь.

— С такой заменой норма не страшна, — заметил отец, ничего не ответив на реплику мамы.

Андрей Матвеевич раскупорил бутылку коньяку. Налил мужчинам по стопке.

— Жаль, мало вина захватили, придется угощаться только по большим праздникам. А сегодня — за успешное начало работ! За новый городок, что закладываем мы своими руками! За будущее, господа!

Мужчины, не стесняясь, ходили в сорочках, без пиджаков. Реже брились. Дубов настойчиво торопил с работой, но строго вел счет праздникам и воскресным дням, дням полного отдыха.

— Шесть дней делай, седьмой — господу твоему, — соглашался Фома Кузьмич. — Это уж так положено. Закон.

Работал он старательно и споро, показав себя неплохим плотником. За эти дни он загорел, посвежел, стал подвижней.

— Жирок-то мы с вами, Андрей Матвеевич, малость спустим. В пользу нам работенка.

Дубов добродушно улыбался:

— Курорт…

Строительная площадка быстро заполнялась лесом. Срубленные и очищенные от коры и ветвей деревья подвозили на лошадях. По всем правилам, по шнуру, заложили фундамент под дом, благо камня всюду было много. Выкопали несколько ям, поставили столбы, обозначилась линия будущей ограды. Ее решили сделать в виде частокола из высоких тонких молодых сосенок, с заостренными концами. Гвоздей было мало, железо заменяли деревом. Усадьбу строили около склона горы, у пещер, которые предназначались для кладовых после некоторого переоборудования.

Заложили первые венцы жилого дома. Бревна клали добротные, толстые, ровные. Одна сторона дома с парадным ходом и верандой выйдет наружу, остальные три — в ограде. Рядом наметили скотный двор.

— Отстроимся — хорошая усадьба будет. Огородимся — не подступись ни зверь, ни лихой человек, — радовался Дубов. — А все наш дорогой Борис Михайлович, без него бы пропали. Он да Фома Кузьмич — форменно наша надежа. А мы все… — Дубов покосился на Риснея и на своих сыновей, — неженки, белоручки, барчата. Вот Владека я хвалю. Трудится на совесть, значит, дельный человек из него получится.

В трудах и заботах незаметно прошел август. Посвежело. Лес в верхней части своей, у каменного обрыва, стал украшаться багряными и золотыми красками. Осень опускалась на долину медленно, не спеша. Обильней становились туманы по утрам. Посеянная полоска озимой ржи оделась в изумрудную зелень. Зяблевое поле, приготовленное под весенний сев яровых и для овощей, под огород, жирно отливало черноземом.

Большой шестистенный дом весело желтел свежеструганными бревнами. Высокий островерхий частокол окружал усадьбу. Рядом заложены были постройки конюшни, хлеба для коров и овец. Поднимался частокол и вокруг скотного двора. Вдали желтело небольшое легкое строение, наподобие будочки. Это соорудили ванную на теплых ключах.

Дом состоял из двух половин, разделенных прихожей. В одной части помещались кухня и две комнаты — Фомы Кузьмича и Ахмета с Марфугой. В другой был общий зал-столовая и три комнаты: стариков Дубовых, наша и холостяков — Риснея и сыновей Дубова. Жилище вышло грубоватое, но солидное и теплое. Сложили кухонную плиту и отопительные печи. В общем зале устроили камин. Бревен было вдоволь, труднее было заготовить доски для пола, потолка, дверей. Ахмет и Фома Кузьмич долгие дни, взобравшись на козлы, работали с маховой пилой. Мебель получилась неказистой на вид, но прочной и удобной — столы, табуреты, скамьи. Обзавелись и шкафами для одежды, для посуды. Крышу сделали из тонких бревен, покрыли их каменными плитами, как черепицей. Стекла у нас оказалось недостаточно. Пришел на помощь англичанин. Он предложил использовать для окон фотопластинки. Снимки он отпечатал, архив же пластинок передал отцу. Окна из такого материала получились замечательные. Свет они пропускали тусклый, но зрелище было редкостное. На окнах можно было проследить весь путь и приключения нашего общества, начиная со сбора в городе и кончая строительными работами и новосельем. Обитатели дома часто любовались этой своеобразной выставкой.

Мать украсила свою комнату привезенными из города (картинами), фотографиями, ковриками. Уголок нашей семьи получился уютный.

Пианино поставили в общей комнате. Накануне переезда в дом вспыхнуло электричество. Динамо-машина работала на двигательной силе ручья в маленькой пещерке сзади дома. Вода с саженной высоты падала на лопасти деревянного колеса, от которого шли провода к динамо.

В октябре подготовка к зиме была закончена. Новоселы обеспечили себя жильем, продовольствием, топливом, светом, а скот — помещениями и кормами. Но вымотались все до последней степени, так как работали буквально дни и ночи.

Зима наступала медленно, не торопясь. Золотой багряный пояс в лесу опускался все ниже, охватил весь лес. Пожелтела трава. Начались утренние заморозки. Утром трава сверкала, искрилась инеем, днем пригревало. В лесу с легким шелестом падали листья, нога тонула в них, как в пушистом ковре. Припечалясь, теплились по ночам в темном осеннем небе звезды. Пришли длительные обкладные дожди, ненастные дни. Падали густые туманы.

Снег выпал внезапно. Накануне моросил дождь, к полуночи похолодало и как бы несмело, поодиночке стали опускаться пушистые узорчатые снежинки. Ночью снег пошел сильней. Утром вся долина — и луга, и леса — оделись в белый пушистый наряд. Незамерзшее темнело озеро, а в камышах изредка перекликались одинокие припоздавшие утки. Позже мы убедились, что часть озера не замерзает совсем, со дна здесь бьют теплые ключи.

Утром отец разбудил нас радостным сообщением:

— Ну, дети, сегодня будем обновлять лыжи!

Торопливо одевшись, мы выбежали на крыльцо. Яркий свет ослепил нас. Долина, покрытая снегом, искрилась под солнцем. От незамерзшего озера поднимался пар.

Снег лег прочно, не растаял. Крепчали морозы. Зима вступала в свои права.

Зимой особенно явственно ощутили мы тишину нашей долины. Отгороженная от внешнего мира высокими гребнями гор, она не знала ни бурь, ни ветров, ни буранов. Снег здесь падал тихо, медленно, большими хлопьями.

Когда закончилось оборудование нашего жилища, отец принялся за неведомую нам работу. Вначале он что-то вычерчивал, вычислял, прикидывал. Затем, обложившись инструментами, катушками проволоки, белой жестью, долго мастерил какой-то аппарат, маленький, но сложный. Однажды, выбрав день потеплей, они вместе с Ахметом и Фомой Кузьмичом натянули между вершинами двух высоких сосен на склоне горы проволочную сетку. Ветви кроны деревьев начинались высоко от земли, чтобы добраться до них, пришлось сделать высокую лестницу. От этого сооружения в дом протянули двойной провод, прикрепили его к установленному в общей комнате аппарату.

— Что мастеришь, Борис Матвеевич? — поинтересовался старший Дубов. — Телеграф, что ли? Смотри, как бы весной на твоей сетке вороны гнезд не настроили.

— Телеграф, Андрей Матвеевич, телеграф… Вы угадали. Новости будем получать, — сказал взволнованно отец.

— Что же за новости вы с тех сосен получите? Ведь провода-то у вас дальше не идут?

— Беспроволочный телеграф будет…

— Ого! — воскликнул Рисней. — Инженер Кудрявцев хочет радиостанцию соорудить? Как на военных кораблях? По способу Маркони?

— Нет, по способу русского ученого Попова, — возразил отец.

— Виноват, насколько мне известно, английское адмиралтейство оборудовало свой военный флот установками беспроволочного телеграфа по способу, изобретенному и запатентованному Маркони, — доказывал англичанин. — Да и ваше военное ведомство купило права на такие установки у него же.

— Запатентовано это изобретение было, верно, Маркони, но изобретено оно было ранее нашим русским ученым Поповым, — спорил отец.

— Что же, Маркони перехватил секрет Попова? Технический плагиат?

— Как хотите называйте. Да это уже не секрет теперь. В технических кругах и в России и за границей отлично знают подлинную историю с изобретением беспроволочного телеграфа.

— Э, бросьте, мистер, спорить — вмешался Дубов, — не впервой иностранцы изобретения русских за свои выдают. Бритвами, и теми не брезгуют.

— Бритвами?! — не понял Рисней, высоко поднимая брови.

— Ну да, обыкновенными бритвами. Их делают у нас в Нижегородской губернии, в селе Павлово, в кустарных мастерских. Хорошие бритвы, заграничным не уступят. И дешевые. А немецкие торговцы додумались закупать по дешевке павловские бритвы, увозить их в Германию, в город Золинген, там ставить заводскую марку и ввозить эти бритвы вновь в Россию под видом заграничных, золингенских, и по дорогой уже цене.

— Да? — поморщился Рисней. — Очень может быть. На то и коммерция.

— Увы, мистер, — подал голос и Георгий, — судьба изобретения нашего ученого Попова — не исключение. Наши министерства не очень торопятся. В прошлую русско-германскую войну радиотелеграфом пользовались не только морские суда, но и штабы крупных сухопутных военных штабов, в том числе и английских.

Рисней утвердительно кивнул головой.

— Говорят, что большевики снабдили радиостанциями штабы не только фронтов и армий, но и многих дивизий, — продолжал Георгий. — Есть радиостанции и при штабах войск адмирала Колчака и генерала Деникина. С помощью их они устанавливают контакт. А большевики, как я слышал, соорудили в Москве такую сильную радиостанцию, что могут передавать свою пропаганду по беспроволочному телеграфу по всей Европе. Интересно бы послушать новости обоих источников — от белых и от красных. С азбукой Морзе мы, конечно, разберемся, лишь бы нешифрованные были передачи. Энергия у нас есть для питания станции, провода тоже. А вот с микрофонами как?

— У меня есть телефонный аппарат… — сообщил отец.

— А… Попробовать стоит. Конечно, мы только принимать сможем.

— Да, для оборудования вещающей станции у нас нет необходимых приборов.

— А что бы тогда? — поинтересовался Андрей Матвеевич.

— Тогда мы смогли бы послать кое-что от себя… Запрос сделать… Кричать на всю Россию, повествуя о своих приключениях.

— Глупости! — отрезал Дубов. — Это-то нам ни к чему, обойдемся без запросов, проживем пока смирненько, никому о себе не заявляя. Принимать телеграммы — дело полезное, а запрашивать обождем, нечего самим на рожон лезть.

Наконец одним декабрьским вечером аппарат ожил. Папа долго сидел возле него, прижав к уху телефонную трубку и повертывая пуговку своего аппарата, — ловя, как он говорил, волну. И вдруг он кивнул головой наблюдающему за ним Георгию:

— Есть…

Они слушали оба, чередуясь. Очевидно, сведения, принятые аппаратом, были нерадостны, судя по тому, что у Георгия было сильно расстроенное лицо.

— Ну, что хорошего? — спросил Андрей Матвеевич.

Георгий, бросив трубку аппарата, махнул в сердцах рукой:

— Колчак продолжает отступление, красные в Томске…

— В Томске?! — воскликнули все присутствующие.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — комически развел руками Фома Кузьмич. — Не скоро дойти теперь правителю до Москвы! — и нельзя было понять, сожалеет он или радуется неудачам Колчака.

Англичанин лишь свистнул.

Как бы желая удостовериться в истине полученных новостей, все по очереди брали слуховую трубку, прижимали ее к уху. Дошла очередь и до меня. Я услышал в трубке лишь потрескивания и писк.

Послушала Клавдия Никитична, покачала головой, плюнула и перекрестилась:

— Тьфу, наваждение! И какие это новости — писк один! Протянули невесть где, на дереве, проволоку, напутали тут ее и слушают, как малые дети забавляются! Плюньте на проволоку вашу, дайте я лучше на картах вам погадаю, всю правду-истину скажу.

Англичанин и отец рассмеялись, а Андрей Матвеевич рассердился:

— Ложилась бы ты, мать, спать лучше.

— А не врут большевики, распространяя из Москвы свою пропаганду? — осторожно справился Николай Дубов.

— Мы же принимаем Омск, — сказал Георгий.

— Ну?

— Ну и там красные…

Все замолчали. Мама в этот вечер долго плакала и о чем-то тихо говорила с отцом.

В долгие зимние вечера занимались кто чем мог. Электрическое освещение скрасило нашу жизнь. Камин придавал залу уют. Мама обычно читала и перечитывала свои романы. Дочитает до конца и принимается снова. С клубком шерсти на коленях дремала Клавдия Никитична. Андрей Матвеевич прохаживался по залу, вполголоса напевая. Отец, Фома Кузьмич, Ахмет и Марфуга что-либо мастерили. Николай хандрил, бесцельно слоняясь взад и вперед, или валялся на кровати в комнате холостых. Георгий подолгу просиживал у радиоприемника и все слушал. Рисней, с неизменной трубкой в зубах, безмятежно смотрел в окно, развалясь в кресле. О чем думал англичанин, волею судеб занесенный с берегов Темзы в глухую долину Урала, никто не знал. Люба обычно засыпала на руках у матери, зачастую не дождавшись даже ужина.

Когда приемник был свободен, я присаживался к нему и слушал. Я разучил с помощью отца азбуку Морзе. Пискливые звуки стали принимать для меня определенный смысл. Вначале я разбирал передачу по записи, а вскоре мог уже читать на слух.

Новости с фронта были неважные, но Андрей Матвеевич не сдавался:

— Потерпим. Война кончится — купим эту долину или на правах первых исследователей закрепим за собой. Курорт соорудим. Железную дорогу сюда проведем. Модную водолечебницу откроем. Природа, экзотика и лечение! Публика экзотику любит.

— Экзотики тут хватает, — откликнулся англичанин. — Но только едва ли рентабельное дело будет. Железнодорожную ветку сооружать — дорого обойдется, и расходы не окупятся.

— Дороги будут, будут и прибыли. Реклама поможет. Денег на нее не пожалеем. Курорт для ревматиков и сердечнобольных. Исключительная целебность! Изумительная красота! Скажем, назовем курорт «Долина роз»… снимки в газетах и журналах напечатаем… А золото? Большое золото водится по Гремящему потоку, можно и прииски тут открыть.

— Да ведь это все ваши догадки? — выпытывал англичанин, состроив равнодушное лицо.

— Какие там догадки! Точно вам говорю! И толк в этом понимаю! Пробу мы с Борисом Михайловичем еще раньше брали. Да и сердце у меня на золото вещун, обязательно приобретем земли вокруг Круглой горы!

И старый золотопромышленник, размечтавшись, рисовал самые соблазнительные картины.

А вести с фронта приходили мрачные. Разбитые армии Колчака в беспорядке катились на восток к Байкалу. Наступление Деникина на Москву сорвалось. Потерпев поражение, он отступал поспешно к югу. К середине зимы, вслед за восточным, распался и южный фронт. В феврале адмирал Колчак был захвачен в плен и расстрелян. Армия Деникина оставила Дон, Кубань, остатки ее удержались в Крыму.

К весне Советская власть утвердилась почти по всей России. Андрей Матвеевич все чаще пел молитвенное, что у него было признаком душевных переживаний. Георгий метался по комнатам, не находя покоя. Николай мрачно отмалчивался. Лишь англичанин не сдавался:

— Не хороните капитализм раньше времени, господа. Он поживет еще долго, верьте моему слову.

— А революция? — возразил отец. — В Европе кризис за кризисом. Распалась германская и австро-венгерская монархия. Пламя революции озаряет мир. Пожалуй, Ленин прав, говоря, что время работает на большевиков.

— Нет, революция — явление, ограниченное странами, побежденными в войне.

— Верно, Рисней прав, — поддержал англичанина Георгий Дубов. — Зачем бунтовать народам, если они победили, получили от войны добычу и славу? В пятом году Россию побили — бунт. В семнадцатом не выдержали — бунт…

— Революция — не бунт, а революция, дорогой Георгий, — вежливо, но твердо поправил отец.

— Я вам не Георгий, а господин Дубов! — вспылил Георгий. — Помните это, товарищ Кудрявцев! Вы — красный совнархозовский специалист! Фирма Дубовых не будет нуждаться в ваших услугах, когда мы вернемся из этой тюрьмы!

— Это лучше знать Андрею Матвеевичу.

— Выскочка! Плебей с дипломом!

— Мальчишка!

Впервые я видел отца в таком состоянии. Сжимая кулаки, он подходил к Георгию. Люба, испугавшись, заплакала.

— Борис Михайлович! — крикнула мать. — Остановитесь! Вы пугаете детей!

— Я проучу этого мальчишку!

Георгий выхватил из кармана револьвер.

Но тут с неожиданной быстротой к Георгию бросился Фома Кузьмич. Схватив офицера за правую руку, он с усилием повернул ее. Скрипнув от боли зубами, Георгий выронил револьвер.

— Стой, барин, не балуй! А то мы и связать тебя можем, — вымолвил с усилием Фома Кузьмич. — Здесь тебе не екатеринбургская контрразведка, — руки-то распускать.

— Молчать! — затопал ногами Георгий Дубов. — Это что, бунт?! Инженер Кудрявцев! Приказываю прекратить безобразие! Господа, чего вы смотрите?

Рисней не шевельнулся в своем кресле. Николай в замешательстве дрожащими руками снимал и надевал очки.

— Фома Кузьмич, оставьте, — тихо молвил отец. — Мы закончим этот разговор после.

Георгий, почувствовав себя свободным, повернулся и, тяжело дыша, пошел в комнату, забыв о револьвере, валяющемся на полу. Проходя мимо радиоприемника, он внезапно остановился и, прежде чем кто-либо успел помешать ему, размахнулся и ударил кулаком по аппарату. Раздался треск. Обломки приемника застучали по полу.

Первым опомнился отец. Подойдя к аппарату и осмотрев его, он сказал:

— Дело исправимое…

После этого происшествия Георгий стал чаще уединяться в своей комнате или уходил из дому с ружьем и на лыжах. Возвращался он обычно с пустым ягдташем, без дичи.

Зима тянулась долго. Казалось, и конца ей не будет. Бури, ветры, бураны не нарушали покоя долины. Они бушевали где-то в стороне. Снег падал тихо.

В конце марта резко потеплело. Со склонов горы зашумели ручьи.

— Странно, что в долине, внизу, не видно не только лосей и коз, но и зайцев, — недоумевал Рисней. — Они ушли, видимо, на высоты, на взгорье.

— Наверное, там корм раньше появляется, — предположил Андрей Матвеевич. — Или распугали наши охотники: здешний зверь к людям и шуму непривычный.

— Борис Михайлович, — доложил через некоторое время отцу Ахмет, — скотина ушла в гору, во двор нейдет.

Это встревожило отца.

— Видимо, скот чувствует опасность наводнения. Надо принять меры.

— Неужели и нам что-либо угрожает? — обеспокоился Дубов.

— Жилищу нашему едва ли, оно на достаточно высоком месте. Но часть долины, очевидно, затопит. Во время бурного снеготаяния вода не успевает уйти через пещеру, поток и озеро выходят из берегов. Хорошо, что мы зимой на досуге обзавелись лодками.

Лодки были привезены к дому и привязаны за перила крыльца. Фома Кузьмич принес со скотного двора двух кур и петуха, оставленных на племя. Пару телят, недавно появившихся на свет, доставили также в наше жилище. Марфуга отгородила им уголок на кухне.

День был пасмурный, теплый, моросил дождь. Казалось, что снега шелестят, оседая, так быстро они таяли. Мутные потоки неслись к озеру отовсюду. Уровень воды быстро повышался.

После ужина, с наступлением темноты, назначали дежурных. Они посменно бодрствовали всю ночь.

Утром я проснулся со смутным чувством тревоги. В доме стояла тишина. В нашей комнате — никого, лишь спит еще Люба. Наскоро одевшись, я выбежал на крыльцо. Все обитатели дома были здесь.

Осмотревшись, я в испуге попятился. Вся долина была под водой. Мутные потоки плескались о фундамент дома. Лодки, с вечера лежавшие на земле, плавали, колыхаясь, в воде. Солнце, небо были окутаны густыми тучами, туманом. Склоны горы обнажились, снег сошел почти всюду. Деревья простирали голые ветви над водой.

Высокий уровень воды продержался несколько дней. Из дому перебираться не пришлось, место оказалось достаточно высоким. Скотный двор заливало, коровы, овцы и лошади бродили по склонам горы, пощипывая бурую прошлогоднюю траву.

— Придется скотный двор перенести повыше, — соображал отец, — да и стога сена метать на взгорье.

Вода сошла, долина обнажилась — грязная, покрытая илом. Прошел теплый, обильный дождь. Быстро, на глазах зазеленело, зацвело. Привычно, как домой, прилетели на озеро стаи уток. Гуси, покружившись, опустились на воду, но, увидев людей, поднялись и улетели, тревожно перекликаясь.

Стадо наше увеличивалось. Появились ягнята. Верховая гнедая кобылица, собственность матери, принесла хорошенького жеребеночка, золотистой масти, с белой звездочкой на лбу. Люба была от него в восторге.

— Вырастет — кататься на нем будешь, — обещал отец.

Жеребеночка Люба назвала «Звездочкой», кличка эта осталась за ним навсегда.

По настоянию отца и Дубова вскоре начались полевые работы. Сыновья Дубова и Рисней от работ в поле отказались, говоря, что незачем ждать нового урожая, надо покидать долину возможно скорее. В поле вышли работать отец, старый Дубов, Фома Кузьмич, Ахмет и Марфуга. Помогал им и я, боронил, подвозил на подводах семена. Сеялки у нас не было, сеял вручную Ахмет, полной горстью черпая семена из лукошка, приспособленного у груди, и бросая золотистые зерна в черную влажную землю.

Овес и пшеница вскоре взошли, затем мы посеяли помаленьку проса и гречи.

Фома Кузьмич хлопотал в огороде. Он привез с собой разных семян, вырастил рассаду в теплице, сооруженной нами еще до зимы, и теперь мы смогли посадить помидоры, огурцы, дыни, арбузы, морковь, капусту, табак — всего понемножку. Сделали даже в любовно разделанной земле несколько лунок для картофеля.

— Это наш золотой запас, — приговаривал Фома Кузьмич, бережно опуская в каждую лунку разрезанные на дольки клубни. — Картофеля-то я захватил из города совсем мало, да и то едва уберег чуток для посадки.

После наводнения долина, словно торопясь, быстро наряжалась в зелень и цветы. Раньше всех белыми коврами расстелились подснежники. Крошечные колокольчики ландышей разлили кругом нежное благоухание. Венчальной фатой душистых цветов оделась черемуха. Луга пестрели от нарядного цветочного убранства. Зацвела вишня. Испуская сладковато-приторный запах, распустила широкие кремовые гроздья калина.

— Теперь самая пора ловить карася, — заметил Фома Кузьмич, собираясь повечеровать с удочками на озере.

В троицын день — праздник цветов и зелени — наше жилье стало похожим на оранжерею. Буйно расцвел шиповник. Миллионы красных, розовых, кремовых цветов украсили долину и склоны горы.

— Какая красота! — восхищалась мать.

— Вот она, цветочная оправа курорта «Долина роз», — по-своему оценивал красоты природы Дубов. — Эти цветочки повысят цены на комнаты нашего курорта.

Когда закончился сев, Фома Кузьмич заговорил о саде, о пчельнике.

— В долине много вишни, малины, черемухи, смородины. У меня есть семена яблонь. Зимой я их посадил, растут черенки. Хороший сад разбить можно. Огородим участок, беседочки наделаем. Там же обоснуем пасеку. В лесу немало пчелиных семейств в дуплах, станут роиться — поймаем рой, приручим. Мед нам вот как нужен, сахар-то на исходе.

Георгий поднял повара на смех:

— Да ведь сад плодоносить будет лет через пять!

— Нет, ягодные дадут урожай и через год.

— А ты много лет думаешь прожить здесь?

— А сколько бог приведет. Без бога ни до порога…

Однажды, сидя у приемника, Георгий сообщил радостно:

— Поляки разгромили красных, заняли правобережье Украины. Войска генерала Врангеля вышли из Крыма и быстро движутся на север. Начинается новый поход на Москву. И на Урале вблизи нас восстания… Дни большевиков сочтены!

Однако и эти надежды скоро потускнели. Красные перешли в наступление, отбили Киев и, преследуя разбитые польские войска, перешли польскую границу, двигаясь на Варшаву. Повстанцы на Южном Урале, отступая, уходили в горные трущобы.

После некоторого перерыва полевые работы возобновились. Начали готовить участок для сада и пасеки, обнесли его высоким прочным частоколом.

— Вдруг объявятся медведи! — приговаривал Фома Кузьмич. — Повадятся на готовый мед — не рад будешь. Зайцы — тоже саду вредители.

Вскоре Ахмет с Фомой Кузьмичом поймали два пчелиных роя, водворили их в ульи, на пасеку. Ульи были рамочные, их изготовили еще зимой, в свободное время.

— Ну, ребятишки, в августе свой мед будет! — сказал нам Ахмет, подмигивая.

Женщины разбили перед домом цветник, семенами их снабдил все тот же Фома Кузьмич. Сам он, соорудив в саду уютный балаган, перебрался туда с постелью:

— Люблю поспать летом на воле, на свежем воздухе!

Сыновья Дубова часто поднимали вопрос об отъезде. Андрей Матвеевич отшучивался или молчал.

— Да вы, папаша, не век ли доживать здесь хотите? — воскликнул однажды Георгий. — Что касается нас, то зимовать здесь мы больше не намерены.

— Кто это вы?

— Ну, Николай, я… Рисней…

— Риснею дорога открыта. Хоть сегодня же может ехать, — отрезал Дубов. — Скатертью дорога! Ну, а вы подождите, разрешения отцова пока на отъезд нет.

— Да ведь тут со скуки умереть можно… Посмотрите на Ирину Андреевну — изводится от тоски. Разве ей тут место?

— Скучно — это верно. Потерпеть придется немного. Придет время — побываем и в Москве, и в Питере, на курортах, за границей побываем. Шалишь! Дубова в землю не вгонишь! Поживем еще, поработаем! А сейчас куда денешься? Домой или в завод свой, на прииск, — нельзя: красным в руки. До границы не доберешься. Один выход — отсидеться здесь. Вы думаете, я о себе только забочусь? Нам, старикам, что! Умрем ли в этой долине, как в монастыре! О вас, сыновьях, забочусь. Чтобы род наш не пресекся, чтобы фирма Дубовых жила и процветала.

Не раз я слышал споры матери с отцом. Отец уговаривал ее потерпеть, обождать.

— Ах, терпеть, терпеть! — говорила мать. — А жизнь проходит…

Начался сенокос. Ахмет и Фома Кузьмич косили траву, мы с Марфугой огребали, ворошили сено. Отец возил копны, метал стога. Над лугами стоял запах цветов, ягод и благоуханных трав.

— Сенокос здесь — первый сорт! — умилялся Фома Кузьмич. — Такие бы луга да в наше село! В Пермской губернии лугов не мало, да все не такие. Сено здесь, что шелк, — мягкое, питательное.

За год жизни в долине старый повар посвежел, стал подвижней, моложе с лица.

— Кому как, а мне здешняя жизнь в пользу, — говорил он.

Удивительный человек этот Фома Кузьмич! Здесь, в «Долине роз», такая обстановка, что все мы живем в кучке, у всех одни интересы, все одинаковы, равны, никто никого не нанимает, каждый должен сам вносить свой вклад и нести какую-то долю труда и обязанностей. И здесь особенно наглядны все привычки, все склонности, все черты характера каждого человека. На мой взгляд, испытания, выпавшие на нашу долю, обнаружили, что лучшие из нас — это мой отец и Фома Кузьмич. Оба они деятельны, изобретательны, оба любят труд. Изо всех Дубовых, по-моему, все-таки лучше других старик Андрей Матвеевич. А оба его сынка — трудно даже решить, который хуже. Злой, самовлюбленный бездельник Георгий — самый, пожалуй, отвратительный из всех, живущих в «Долине роз». Ему под стать только англичанин, которого я с каждым днем все больше ненавижу. Николай Дубов, при всей его начитанности, при всей его любви к книге, — жалкое, ничтожное существо.

Нравится мне Марфуга. Хорошая, работящая женщина. Наш Ахмет — тоже прелестный. Открытая душа, честные глаза и полное доброжелательство к людям. А ведь любить людей, желать сделать им добро — разве это не самое драгоценное свойство человека?

Вот о моей маме я не знаю что сказать. Я, конечно, люблю ее. Я очень много думаю о ней, чем взрослее становлюсь, тем больше думаю… Почему она всегда и всем недовольна? Чего ей недостает? И мне иногда кажется, что она… не очень любит папу… Или это только кажется? Говорят, у детей, когда они подрастают, появляются критические настроения. Может быть, я вступил в этот возраст? Не знаю. Мне трудно об этом судить…

Начали поспевать хлеба. Быстро сжали, убрали пшеницу. Под руководством отца соорудили мельницу. Еще с весны облюбовали два камня, обтесали их на жернова. Мельницу наладили на водяной силе.

— Пошла! — с торжеством восклицал Фома Кузьмич. — Теперь только подавайте зерна!

Испекли хлеб из зерна нового своего урожая. Это был чудесный хлеб! Он был тем более вкусный, что хлебный паек в последние месяцы вообще был мал, выдавали сухари, пекли пресные лепешки. Размол новой муки был крупноватый, но хлеб удался на славу. Хмель запасен был с осени, так что дрожжами кухня обеспечена.

— Завтра пироги испечем из свежей собственной муки! Справим годичный юбилей нашей жизни в долине. Отпускаю на торжество две бутылки коньяку и бутылку мадеры, — сказал Дубов.

— Печальный юбилей, — тихо молвила мать.

Не дожидаясь пирога, к вечеру напекли из свежей муки сдобных, на молоке и масле, лепешек и коржиков. Ели их за чаем, похваливая.

— А завтра пироги будут с рыбой, сыром, грибками и ягодами, — обещал Фома Кузьмич. — Пойдем в ночное — сомов и сазанов ловить.

На рыбалку в ночное пошли отец, Фома Кузьмич и я. Расставив засветло снасти на большую рыбу, мы легли отдыхать вблизи озера в шалаше.

— Утром пораньше встанем, будет самый клев, — говорил отец. — А сейчас — на отдых.

На заре мы поднялись и, забрав удочки, прикорм, наживу, пошли к лодкам. В одной разместился Фома Кузьмич, в другой — мы с отцом. Отплыли на середину озера, стали возле камышей, спустили сетки с прикормом, забросили удочки… Ждем…

Небо над вершиной горы пунцовело от зари. Озеро не шелохнулось. От воды струился пар. Еле слышно шептали метели тростника. Громко заквакала лягушка и смолкла. Через минуту ей ответил целый хор. И опять все стихло. Крякали утки в камышах, тоненько перекликались утята. Внезапно на горе, высоко над озером, раздался трубный звук, эхо его заполнило всю долину.

— Лось трубит, — пояснил отец.

В эту минуту невдалеке, где расставлены были жерлицы, раздался плеск и шум. Удилище хлестало по воде.

— Сом, наверное!

Махнув нам рукой, Фома Кузьмич направил лодку в направлении жерлиц. Мы тронулись туда же.

— Ого! — торжествующе воскликнул повар. — Зверюга сильный! Помогайте!

Общими силами стали вытягивать натянувшуюся струной лесу.

— Веди к берегу, на отлогое место, — приказал отец. — Иначе не вытащим.

Оставив лодки, мы вышли на берег, подтягивая лесу. Мелькнула большая темная усатая голова…

— Ну, конечно, сом! Вот и пироги! — торжествовал Фома Кузьмич. — Если бы у нас был рис или саговая крупа!.. Да ничего, и со свежей капустой выйдет неплохо. Масла не пожалеем… Эх и жирный сомище! Деликатес!

Наконец мы вытащили сома на берег. Могучий хвост рыбы обдал нас водопадом брызг. Поняв бесцельность сопротивления, сом затих, разметавшись на прибрежной траве, покрытой росой. Величиной он был аршина полтора, жирный, блестящий.

Прочно привязав сома за жабры на бечеву, мы опустили его в воду. Сначала он с минуту лежал смирно, тяжело поднимая жабры, расправляя плавники. И вдруг ринулся вглубь… Бечева загудела. Закачались, клонясь к воде, ветви тала, к которому мы привязали нашего пленника. Бросок… Второй… Третий… Сом вновь затих и загулял спокойно по воде.

— Так-то лучше, — одобрил Фома Кузьмич. — Поедем, закинем еще на счастье. А через часок можно и домой.

Не успели мы сесть в лодки, как вблизи раздался топот бегущего человека. Это был Андрей Матвеевич. Но в каком виде! В белье, босой, волосы непокрытые, спутаны…

Подбежав к нам, он упал в изнеможении:

— Убежали…

— Кто убежал?

— Георгий… Рисней… И она…

— Кто она? — побледнев, спросил отец.

— Ирина Алексеевна…

Отец пошатнулся и опустился на землю рядом с Дубовым. Зажав голову руками, он стонал, как от жестокой физической боли.

Вскоре прибежали полуодетые встревоженные Николай и Ахмет.

Охая и плача, приплелась Клавдия Никитична, сопровождаемая Марфугой.

— Проснулась я ночью, — рассказывала, заливаясь слезами, Клавдия Никитична, — вижу: не спит Андрюша, ходит да охает. Сердце, говорит, болит, неспокойно чего-то. Смотрю в окно — светает, рано еще. Приляг, говорю ему, отдохни, пройдет. Нет, говорит, посижу я. Он присел, а я смотрю на него, успокаиваю. А глаза так и смежает сон. Сама не заметила, как задремала. И вдруг — как закричит Андрей Матвеевич: «Убежали! Ограбили!» Помертвела я от страха, поднялась, в комнату сыновей бросилась… По дороге заглянула под кровать Андрюши и обомлела: нет чемодана с ценностями… В комнате холостых один Николай мечется, путается с одеждой. Бросилась к вам, Борис Михайлович, — никого, одна Любочка спит. Я на крыльцо. Вижу — Андрюша к озеру бежит, только белье мелькает… «Батюшки, — кричу, — утопится, помогите!..» Николай и Ахмет обогнали меня… Господи, да за что же кара такая?.. Сын родной изменил, родителей бросил, обокрал… Мать пресвятая богородица…

— К дьяволу! — закричал, вскакивая, Дубов. — Догнать! Вернуть!

Отец все сидел, зажавши голову руками, и стонал. Мне стало страшно.

— Папа!

— Борис Михайлович! — тронул Ахмет за плечо отца. — Владислав испугался, Люба дома одна… Успокойтесь… Идемте домой…

— А? Что? Ах да… Сейчас, сейчас.. — отец с трудом поднялся, он был бледен, как полотно. — Владислав… Люба… Да, да… Идемте… Ахмет, беги за лошадьми… Фома Кузьмич, помоги Дубову… Да, да, поезжайте в погоню… Это какое-то недоразумение… Это они наглупили… сгоряча…

Когда мы подошли к дому, Ахмет привел уже оседланных лошадей. Вооружившись, захватив факелы и продовольствие, Ахмет, Фома Кузьмич и Николай поскакали по направлению пещеры «Дорога в мир». За ними помчался Вещий. Со скрытой надеждой отец проводил взглядом отъезжающих.

— В добрый час! Помоги вам господи! — перекрестилась Клавдия Никитична.

В доме было тихо, пустынно. Войдя в свою комнату, отец опустился в кресло и долго сидел молча, не шевелясь, глядя в одну точку. Мне было жутко, но я боялся тревожить отца и сидел, тоже не шевелясь, потихоньку плача.

Проснулась Люба. Увидев нас, улыбнулась:

— Поймали сома?

Отец очнулся, с усилием встал, подошел к Любе, взял ее на руки, прижал к груди и, целуя, заплакал.

— Папа, я боюсь… Где мама?

— Мама… скоро вернется… Успокойся дочка…

Он утешал, ласкал нас — с глазами, полными слез.

Неслышно отворилась дверь, вошла Клавдия Никитична. Пригорюнясь, отирая платочком слезы, она долго смотрела на нас молча, наконец молвила:

— Борис Михайлович, полноте, что вы… Андрюша-то немного утих, уложила его в постель… Давайте одевать Любу. Где ваш сом? У лодок? Марфуга принесет… Тесто сдобное заведено… Без Кузьмича как-нибудь пироги сготовим…

Во время завтрака Марфуга сообщила, что из кладовой исчезло много продуктов, беглецы захватили хлеб, масло, сыр, мед, чай, копченое и соленое мясо. Очевидно они готовились заранее, обдуманно и предвидели далекий путь.

— И пулемет взял с собой Егорушка, — добавила Клавдия Никитична. — Может, к лучшему это? Все при случае оборониться чем будет.

— Андрей Матвеевич как себя чувствует?

— Плохо. Сидит в постели и все шепчет что-то… Боюсь, не помешался бы старик.

Гонцы возвратились ни с чем. За водопадом, где мы останавливались в прошлом году, следы их затерялись. Дальше искать их побоялись.

Отец выслушал рассказ гонцов безразлично. Он, видимо, был готов к этому. Андрей Матвеевич начал буйствовать. Пришлось его связать. Он сперва сопротивлялся, потом затих, бормотал изредка бессмысленные фразы, временами смеялся. Страшен был этот смех!

За несколько дней Дубов изменился до неузнаваемости: похудел, поседел, одряхлел. Припадки буйства прошли и сменились тихим безразличием. Сидя где-нибудь в укромном уголке, он улыбался, шептал что-то несвязное, забыл понятие о времени, не откликался на зов, не узнавал никого. Вначале за ним следили, опасаясь, как бы чего не натворил. Потом привыкли, тихий бред умалишенного старика перестал пугать. Лишь Клавдия Никитична порой плакала, ухаживая за мужем.

Дни шли тягучие, тоскливые. Отец почти не выходил из дому. Сидел, не шевелясь, в кресле или ходил по комнате. И думал, думал…

Люба каждый день спрашивала меня:

— Где мама? Почему она так долго не возвращается?

Стараясь развлечь сестренку, я уводил ее гулять в луга, в лес.

Но ни цветы, ни ягоды ее не привлекали. Бесцельно побродив по долине, мы усаживались где-нибудь на берегу озера и молчали. Иногда Люба падала ничком на траву и горько плакала. Сам глотая слезы, я успокаивал сестренку:

— Не надо. Любочка! Мама скоро вернется. Она поехала в город, а потом вернется за нами, и мы поедем домой… Все будет хорошо…

Однажды ранним утром отец вышел из дому. Тихо, стараясь не разбудить Любу, я направился за ним. Выйдя на крыльцо, отец долго стоял, задумавшись. В лучах утреннего солнца волосы его серебрились, он поседел за эти несколько дней.

С поля доносился звук кос. Фома Кузьмич, Ахмет и Марфуга заканчивали уборку хлеба. Отец медленно направился к ним. Вскоре я увидел, что он сменил Ахмета. Коса зазвенела в его руках.

Я прислонился к перилам крыльца и заплакал, чувствуя, как с каждой слезой с души спадает тоска.

Из дома вышла розовая ото сна Люба. Увидев меня плачущим, испугалась:

— Владек! Что с тобой? Где папа?

— Папа в поле, косит хлеб…

— Значит, папа выздоровел? — обрадовалась сестренка.

Общество наше повеселело. Отец вновь стал во главе его. Работа пошла более споро. Мы готовились ко второй зиме, заготовили хлеб, продукты, топливо, корма для скота. В августе был первый сбор меда. Старый повар угостил нас сладкой, густой, приятной на вкус и пьянящей медовкой.

Николай изредка заговаривал об отъезде. Он всегда оказывался один, всех сторонился, не принимал никакого участия в общей жизни, не работал, палец о палец не ударял. И видно было, что его съедает тоска и скука.

— Что ты, Коленька! — возражала ему всякий раз Клавдия Никитична. — Куда поедешь? Кругом война…

Отец много работал, находя в труде забвение.

Прошло лето, настали пасмурные осенние дни. Неожиданно быстро, в октябре, установилась зима, долина и взгорья нарядились в снежные одежды. Мы вновь обновили лыжи и коньки.

— Ну, дети, — сказал однажды отец, — начнем с вами заниматься.

Со знанием дела и терпением отец преподавал нам русский язык и математику, географию, историю, музыку. Эти занятия велись ежедневно.

Фома Кузьмич, Ахмет, Марфуга всегда были чем-то заняты. Мужчины столярничали, мастерили мебель и ковры, разные хозяйственные изделия. Марфуга шила, вязала, чинила. Один Николай изнывал без дела, дремал, сидя в кресле, безучастный ко всему окружающему.

На отца иногда нападала хандра. Он молча ходил по комнате, изредка присаживаясь к радиоприемнику. Но потом брал себя в руки и принимался за какое-нибудь дело.

Андрей Матвеевич, уставившись взором в огонь камина, шептал что-то про себя одному ему понятное. Это было теперь его обычное состояние. Клавдия Никитична, пригорюнясь, жалостливо смотрела на мужа и сына. Она тоже за последнее время сильно осунулась, постарела, вообще сдала.

Так и шли наши дни…

А там в стране, за горами, свершались большие события. Глухим эхом, через радио, они доносились до нас.

Телеграф принес известие о взятии красными Перекопа и падении Крыма. Красные, вытеснив польские войска из Украины, глубоко вторглись в пределы Польши, овладели Львовом, подходили вплотную к Кракову.

Выслушав сообщение о разгроме и бегстве белогвардейцев из Крыма, Николай Дубов пришел в бешенство:

— К дьяволу! Туда и дорога! Авантюристы, бездарные проходимцы!

Словно разбуженный криком сына, старый Дубов вскочил, лицо его исказилось:

— Вспомнил! — закричал он так, что все содрогнулись. — Они ограбили, разорили меня! Поймать! Вернуть! Казнить разбойников!

Старик бросился к двери, его едва успели задержать. Он отбивался с невероятной силой, сквернословил и, обессилев, затих. Его уложили спать.

Утром нас разбудил плач и причитания Клавдии Никитичны. Оказывается, старику удалось выбраться из комнаты, на крыльце он свалился со ступенек, ударился виском о выступ и замертво упал на землю.

«Долина роз» обзавелась кладбищем. Могила Дубова, прикрытая каменной плитой, приютилась под березой. Кладбище огородили частоколом, захватив березовую рощицу.

— Весной рассадим здесь цветы, — говорил Фома Кузьмич. — Кто знает, может и нам придется здесь опочить. Свято место не будет пусто.

Схоронив мужа, Клавдия Никитична совсем притихла. Она дряхлела и таяла у всех на глазах. В апреле, в разгар весны, и ее схоронили.

Ко второй зиме поселок наш обстроился, вырос. Стал уютней жилой дом, в комнатах прибавилось мебели, а на кухне утвари. Днем, в перерывах между уроками, мы с Любой катались на коньках, на лыжах. Чтобы дать нам возможность порезвиться, отец перенес некоторые уроки на вечер.

Осень была сухой, зима — малоснежной, весна — холодной, затяжной. Прошлогоднего наводнения не повторилось, озеро едва вышло из берегов.

Николай Дубов за зиму опустился, оброс. Он не работал, почти совсем бросил читать, большую часть времени проводил в постели или в бесцельном хождении по комнатам.

Радио приносило с «Большой земли» новость за новостью. В стране провозглашена новая экономическая политика. В ряде областей народно-хозяйственной жизни допущен частный капитал, разрешена свободная торговля. Слово НЭП доносилось до нас все чаще.

Эти новости оживляли Николая Дубова. Временами он вступал в споры с отцом:

— Поймите, инженер Кудрявцев, сидеть теперь в долине отрезанными от мира нет смысла! Страна в развалинах, хозяйственные трудности не по силам новой власти. Кончилась война, кончаются и большевистские эксперименты. Реставрация капитализма в России неизбежна!

Отец с сожалением смотрел на доморощенного философа:

— Ничего-то вы не поняли в революции, Дубов! Но даже и спорить с вами не хочется. Реставрация! Выдумал тоже! Реставрация! Уж не вы ли приметесь реставрировать капитализм? Э-эх, связался я с вами!..

Николай Дубов пытался еще что-то говорить, но его никто уже не слушал. Тогда он нахмурился, замолк и еще больше стал от всех сторониться.

Между тем, отец, видимо, и сам решил, что пора покинуть долину и вернуться туда, к людям. Он проверял упряжь, увеличил порции рациона лошадей… Часто советовался с Ахметом, с Фомой Кузьмичом…

Полевые работы тем временем шли полным ходом. С утра до вечера мужчины были заняты, в доме хозяйничала Марфуга и около нее Люба. Я тоже помогал взрослым и дома и в поле. Не работал один Николай.

Однажды, возвратившись с работы, мы не застали его дома.

— Уехал на охоту, — сообщила Марфуга. — С утра уехал. Ружье взял с собой, мешок. Верхом уехал.

— Уж не совсем ли он уехал? — прищурился Фома Кузьмич.

— О чем забота? — отозвался Ахмет. — Уехал — туда и дорога.

— Нам с ним все равно не по пути, — вставил отец. — Управимся вот тут и тронемся всем гуртом.

Но к вечеру прискакал Николай — сам не свой, сильно расстроенный.

— Пропали! — простонал он, с трудом слезая с коня.

— Почему пропали? — спросил отец.

— Пещера…

— Что с пещерой?

— Залита водой!..

Отец вскочил на коня и понесся к пещере. Забежав на скотный двор за лошадьми, мы последовали за ним. Вскоре и мы были возле пещеры. Николай был прав: поток вливался в пещеру медленно, уровень воды повышался с каждой минутой.

Отца мы застали стоящим безмолвно у воды. Голова его была низко опущена. Поседевшие волосы блестели под солнцем, фуражку он держал в руках.

— Произошло несчастье, — глухим голосом сказал он. — Вход в нижний грот пещеры завалило… Помните тот камень? Случилось то, чего я так боялся. Камень сорвался, завалил нижний ход пещеры. Вода устремилась вверх…

— Значит, верхняя пещера залита водой? — спросил я.

— Конечно… А как же иначе?

— В таком случае ход из долины отрезан?

— Пока вода не спала — да…

Так мы стали пленниками Круглой горы.

Перед рассветом нас разбудил выстрел. Последний отпрыск фамилии Дубовых покончил расчеты с жизнью. Николай Дубов застрелился.

Дни шли за днями медленно, похожие друг на друга, как две капли дождевой воды.

В солнечном сверкании, шуме ручьев шествовала весна, принаряженная, как невеста, в зелень и цветы.

Знойное, яркое, сытое от зелени, тепла, цветов и плодов — проходило лето.

В нарядной багряной листве лесов, померкших трав и цветов, в туманной фате, печальная, плачущая дождями, — тянулась осень.

Одетая в белоснежные одежды, буранная, долго-долго стояла зима.

И так — год за годом…

Мы, горстка людей, отрезанных от всего мира, старались не падать духом. Как будто бы мы сыты, всего у нас в достатке, жилище у нас хорошее, все есть. Не хватало нам одного: людей, общества, друзей, народа. Мы потеряли бы счет времени, часам, дням, числам, годам, если бы не дневник, который издавна, с юности своей, вел отец, и если бы не мой дневник, который я вел, подражая отцу и ежедневно проставляя дату. Мы чувствовали бы себя заживо погребенными, если бы не радио. Звуки его приняли для нас особый, волнующий интерес, в них трепетали последние нити общения с миром, с «Большой землей».

Нам угрожала опасность опуститься из избытка свободного времени, от отчаяния. Энергия и знания отца, поборовшего упадок духа после суровых испытаний, трудолюбие простых людей, делящих с нами дни и годы одиночества, спасли нас от этого. Мы с Любой росли, учились, обогащали свой ум, закалялись в труде, впитывали все, что давали нам широкие знания отца, книги, музыка, мастерство наших друзей.

Марфуга под руководством Фомы Кузьмича освоила все тайны высокого кулинарного искусства, стала полновластной хозяйкой кухни. Ей деятельно помогала Люба, трудолюбивая, резвая девочка.

Я тоже научился многому. Я умел и ходить за лошадьми, и давать корм коровам, я умел боронить, сеять, сажать, полоть. Я научился столярному делу, не говоря о том, что умел прибрать комнаты и подмести или вымыть пол. Я научился трудиться.

Между тем жизнь шла своим чередом. Мы отштукатурили, выбелили дом снаружи и внутри, он стал уютней, теплей и нарядней.

— Настоящая дача! — восхищалась Люба. — Только… — голосок ее вздрагивал от сдержанного волнения, — только бы поближе к городу, к людям…

— Подожди, сестреночка! — успокаивал я ее. — Мы выберемся отсюда и заживем по-иному!

— Да я ничего, Владек… Мне и здесь с вами, с папой и с тобой, с Марфугой, с Ахметом, с Фомой Кузьмичом, отлично. Но я бы не прочь иметь подружек… ходить в театр… гулять по улицам…

— Знаешь, Люба, мы что-нибудь придумаем… Ты видела лен в нашем поле? Года через два его будет много. Мы наткем полотна, проварим его маслом и сошьем, соорудим… знаешь что? Воздушный шар!

— И улетим отсюда! Да? — воскликнула Люба, бросаясь ко мне. — Папа у нас такой умный, он построил электростанцию, осветил не только дом, но и скотный двор, под его руководством строили дом, мебель, делали утварь, ткацкие станки… Он соорудил радио… Он все может, все умеет, он, конечно, что-нибудь придумает, чтобы выбраться отсюда!

В нашей тихой жизни это было большим событием. Однажды мы услышали в наушниках вместо точек и тире человеческий голос и музыку. А вскоре отец водрузил рядом с приемным аппаратом вогнутый круг, сооруженный из пергамента, в жестяной оправе. В середине круга в маленькой коробочке включались катушки, обмотанные тонкими проводами, какие-то винтики. Весь прибор был окрашен в светлый сероватый цвет. Отец прикрепил к диску провода. Мы заметили, что он немного волнуется. Повернув пуговку выключателя, он сказал:

— Посмотрим, что получится из этого…

И вдруг ясный чистый голос произнес:

— Московское время двадцать часов. Приступаем к трансляции оперы «Борис Годунов» из зала Большого театра…

Как зачарованные, просидели мы весь вечер, до полуночи, слушая музыку, пение… И когда донесся издалека шум аплодисментов, горячо аплодировали и мы, незримые, далекие слушатели.

С этого дня в доме нашем стало веселей, как бы людней и просторней. С раннего утра до полуночи оживляло наше жилище пение и музыка, далекий человеческий голос, рассказывающий о жизни нашей родины, о новостях нашей страны.

«Говорит Москва!..»

Каждый день мы слышали эту фразу, и каждый раз она нас волновала. Если бы увидеть Москву! Кремль, Красную площадь… ее улицы, дома и сады…

Шли годы…

Люба из маленькой девочки выросла в красивую стройную девушку. Сестра унаследовала все красивое, женственное от матери, а ум, доброту, благородство — от отца. Мать, уезжая, оставила почти весь свой гардероб. Сначала приходилось перешивать ее одежду, с годами же платья, костюмы матери стали Любе впору.

И мне становились впору костюмы отца. Я вырос, на щеках у меня появился пушок. Настал день, когда я впервые взялся за бритву.

Годы и горе преждевременно украсили сединой голову отца. Но он по-прежнему деятелен, много трудится, занимается с нами, по желанию Ахмета и Фомы Кузьмича читает им лекции… Подолгу сидит он у себя в кабинете, в бывшей комнате Дубовых, над рукописями и чертежами.

— Это что, папа? — спросила однажды Люба, рассматривая чертежи.

— Это проекты больших, сложных машин. Когда мы уедем отсюда, я передам их государству.

— А я думала…

— Что ты думала, доченька? — улыбнулся отец, гладя Любу по головке, по ее темно-каштановым волнистым волосам.

— Я думала, это чертежи аэростата, воздушного шара…

— Чтобы улететь отсюда? Ах ты, моя мечтательница! — рассмеялся отец. — Будет у нас и воздушный шар. Мы одолеем этот каменный барьер, отделивший нас от мира. Будет, дайте срок!

Наше жилище украшалось все больше. Ковры и картины заполняли стены его. Ковры мастерила Марфуга. Картины писал отец. У него в запасе были краски, кисти, полотно. Искусству живописи он научил и нас.

Картины отец писал с натуры — у озера, возле рощ, в лугах. Портреты — с живых людей, с фотографий. Отец на портрете был молодой, красивый, энергичный, в инженерском костюме. Меня он нарисовал в нескольких видах: каким я был в детстве, малышом, гимназистом в форме и со значком. Как живая, смотрела с полотна Люба — в живописном наряде, с букетом цветов в руках и венком на голове.

Долго трудился отец над портретом матери. Когда он был готов и занял свое место на стене, Люба долго стояла, рассматривая его, притихшая и печальная, и вдруг заплакала. С портрета смотрела прекрасная, но холодная, чужая женщина…

Семью Дубовых отец написал вместе, на одном полотне, отчасти по памяти, отчасти по фотографиям. У каждого на портрете было свое характерное лицо, один Дубов не походил на другого Дубова, но что-то общее связывало их, кроме родства. На мое замечание об этом отец ответил:

— Над ними реял один призрак: обреченности.

Я уже упоминал, что по примеру отца вел дневник. Заглянув в него как-то случайно, отец похвалил меня:

— Хорошо. Только мало одних фактов — зарисовывай жизнь, события с натуры. Учись письму у классиков. Литература, как и музыка и живопись, облагораживает человека. А еще — учись мыслить, рассуждать, записывать свои раздумья.

По мере учебы по-иному, в их глубоком значении, стали доходить до меня и технические книги. Чертежи и схемы заговорили понятным четким языком.

Когда Люба подросла, отец начал преподавать нам и социальные науки. Мы убедились, что он хорошо знаком с учениями философов древности, с Кантом и Гегелем, Марксом и Энгельсом, Плехановым и Лениным.

— Папа, ты все-все знаешь! Где ты всему научился? — поинтересовалась Люба.

— В университете, дочка. Многому — по литературе, ходившей по рукам в качестве запрещенной. Студенческая молодежь собиралась кружками, мы изучали, спорили, делились впечатлениями. А кое-что я изучил в обществе ссыльно-политических.

— А ты разве в ссылке был?

— Был, дочка. В Сибири. Но это — давнее прошлое.

— За что же тебя ссылали?

— За участие в студенческих сходках, за прокламации, листовки, что среди рабочих распространяли, за студенческую забастовку… Два года пробыл в ссылке…

— А потом?

— Потом вернулся. Закончил университетский курс. Работать начал как горный инженер… И попутал же меня черт с этим Дубовым! Жил бы сейчас и работал со всеми, как человек…

— А за границей ты, папа, был? — спросила Люба после долгого молчания.

— Немного. Раза два. В служебных командировках. На заводах в Германии, Бельгии, во Франции и Англии.

Однажды в воскресный день засиделись мы до глубокой ночи. На наших часах стрелка подходила к двум. Ударили, мелодично переливаясь, кремлевские куранты. В Москве наступала полночь, было двенадцать часов ночи. На Красной площади перекликались сиренами автомобили. Слышался шорох засыпающего огромного города.

Вдруг мы услышали, что кто-то плачет. Оказывается, наш Фома Кузьмич!

— Фома Кузьмич! Дедушка! — бросилась к нему Люба. — Что с тобой?

Старый повар поднял залитое слезами лицо. Словно впервые заметили мы, как глубоко оно изрезано морщинами, как стар уже наш Фома Кузьмич.

Смущенно улыбаясь сквозь слезы, Фома Кузьмич стал рассказывать:

— От радости это я, милые… Ведь часы-то бьют где! На Иване Великом, в Москве, на Красной площади! Раньше куранты «Коль славен» играли, а теперь, вишь, наш трудовой гимн… На весь мир гремит! Слушайте… Сколько лет прожил я в Москве. С мальчиков ресторанных начал, официантом работал. И на чай получал, и оскорбления от пьяной публики… Особенно купцы безобразничали. Шум, песни, охальство. Срам… От этого я и перешел на кухню. Поваром начал работать. Попотел у плиты немало… Раз гуляли какие-то купцы приезжие. Чем-то угодил я им. Приходит метрдотель: иди, говорит мне, покажись купцам. Пошел. В кабинете ералаш, море по колено… Один ко мне и обращается: «Это ты, Фома?» А сам с лица рыжий, коренастый такой в костюме заграничного сукна, но в шелковой рубашке-косоворотке и в лаковых сапогах. «Не надоело, — говорит, — тебе пьяных в ресторане кормить? Поедем, — говорит, — ко мне, главным поваром в мой дом? Руки в карманы ходить будешь, приказывать да приказывать. Жалованьем не обижу, доволен будешь, хороших работников Дубов умеет ценить.» Слушаю и думаю: «Вот он какой, этот Дубов! Слыхивал о нем!.. Может, и вправду будет у него лучше?» Вот так я и попал в услужение в эту семью. Не скажу, чтоб на радость…

Мы слушали и удивлялись: сколько лет знаем Фому Кузьмича, а первый раз он так разговорился! Много он нам интересного тогда порассказал.

А вскоре после этого случая заболел наш Фома Кузьмич. Сначала все бодрился, успокаивал нас:

— Пустяки… Не уберегся… Видать, от печки на холод выскочил. Попью чайку с малиной, пропотею, пройдет.

Но недуг брал свое. Фома Кузьмич потерял аппетит, слабел на глазах. Аптечных лекарств у нас к этому времени почти не было. Мы врачевали его народными средствами, настоями трав.

Фома Кузьмич умер в мае. В этот день мы помогли ему выбраться на крылечко. Распустились цветы яблонь. Сияя на солнце золотистым пушком, возле цветов хлопотали пчелы. Воздух был упоителен, день прекрасен. Счастливая улыбка озарила лицо больного:

— Привел бог пожить и умереть, как мечтал всю жизнь. Марья, Марья… Поторопилась ты умереть… Саша… Сынок родимый… Борис Михайлович, Владя! — Обратился Фома Кузьмич к нам. — Будете в Москве — зайдите в Главный штаб военный, наведите справки… Жив ли или пал на поле брани Александр Фомич Стольников, красногвардеец… А уж если, приведет бог, увидите его, — расскажите, как жили мы тут, передайте ему мое родительское благословение…

— Да что вы, Фома Кузьмич! Бог даст, сами увидитесь с сыном!

— Где уж… Кончились мои свиданки…

Фома Кузьмич долго лежал молча, обозревая долину, мы ему и постель на крыльцо вынесли. Потом заснул. Ахмет неотлучно дежурил около своего старого друга. Голова нашего кучера, когда-то смолево-черная, тоже поседела. Да ведь и Ахмету было уже под шестьдесят.

Фома Кузьмич больше не проснулся. Когда мы часа через два пришли, чтобы перенести больного домой, то увидели, что Ахмет плакал. Старый повар лежал, вытянувшись, под одеялом, восковые руки его были сложены на груди, а худое лицо было спокойно, торжественно…

Отец снял фуражку.

— Умер?! — горестно воскликнула Люба.

Все мы поплакали над телом нашего друга, над его могилой. В этот вечер отец долго беседовал с нами. Мягко и осторожно он коснулся темы, которая до сих пор считалась у нас запретной: он заговорил о матери.

Мы слушали, затаив дыхание. На его лице было страдание, затаенная боль, но голос был ровным, твердым, глубокое горе перегорело, осталась тихая грусть. Он говорил о том, что любил и даже сейчас любит эту женщину. Но после ее побега много думал о ней. И понял, что она жила рядом с ним, но всегда оставалась в чем-то далекой.

— Там, где она окажется, если ее не бросит на произвол судьбы Рисней, — задумчиво произнес он, — ей будет лучше. То новое, что пришло в Россию с установлением Советской власти, в душе она никогда бы не приняла. Но она ошибается, что я таких же, как она, взглядов. Да, я мягкий, покладистый человек и зачастую — вследствие своей мягкотелости — поступался своими взглядами. Например, вся эта поездка… Она необходима Дубовым, но совсем не нужна была нашему семейству. И все-таки я смалодушничал, послушался ее и поехал… Но у меня есть незыблемое, чем я никогда не поступлюсь. Я покажу вам письмо, которое она оставила перед тем как скрыться. В письме она сообщает, как о решенном деле, что, устроив дела за границей, она вызволит туда и нас. Но ни я никуда не уеду из России, ни вас никуда не отпущу. Это вы знайте. И даже выбора вам не предоставлю. Вы будете жить у себя на родине.

Отец перевел дух, посмотрел на нас, притихших и взволнованных, и, обняв нас, сказал:

— А теперь я прочту вам письмо вашей мамы:

«Борис, прости, но не прощай. Нет, до свиданья. Я верю, что мы еще увидимся и ты не осудишь меня так строго. Я ушла от тебя не потому, что изменила тебе. Я решилась на этот шаг, чтоб ускорить наше освобождение. Я видела, что вы — ты и Дубов — не намерены покидать долины до полного успокоения в стране. Мистер Рисней с Георгием были того мнения, что нельзя откладывать отъезд и что сейчас наиболее благоприятный момент, чтобы добраться до границы. Рисней уверил нас с Георгием, что среди руководителей восстаний против Советской власти у него есть личные друзья. Может быть, это его агенты? Пусть… Но они знают вкус золота. Георгий захватил с собой ценности. Этого, по его словам, будет достаточно, чтобы устроить наш отъезд за границу. Достаточно и для того, чтобы всем нам прожить там без нужды. Нам — это Дубовым, мне, тебе, детям. И мы вернемся за вами, если не за всеми, то за тобой, за детьми, за Дубовыми. Конечно, Андрей Матвеевич пойдет за нами, когда увидит серьезность нашего предложения, прочность охраны, которую приведем мы и которая доставит нас до границы, на порог новой, блистательной жизни. Итак, до счастливого свиданья! Поцелуй Любу, поцелуй Владислава — этот живой портрет твой, прекрасный юношеский портрет…»

— А она жива? — спросила Люба охрипшим голосом.

— Может быть, и жива, кто знает. Скорее всего, их план удался, и они за границей.

— Значит, она все-таки за нами приедет? — глаза Любы были широко раскрыты.

— Если бы она даже приехала, пути к нам нет. А если бы путь и был, я предложил бы ей или остаться с нами или уезжать одной. Мне это очень горестно говорить. Но я должен сказать вам это прямо, ведь вы уже взрослые и должны во всем разбираться.

Во время этого разговора отец внешне был спокоен, время сгладило остроту его горя. Но в его голосе прозвучали такие твердые нотки, что мы поняли: решение отца принято им раз и навсегда. Я тогда подумал, что вряд ли мы увидим когда-нибудь свою мать. А когда Люба спросила меня однажды: «Куда же мама хочет нас увезти?» — я грубо ответил:

— К Риснею. К английскому шпиону. Маме у него очень нравится.

Люба испуганно посмотрела на меня и ничего не сказала, даже вообще больше не заговаривала на эту тему.

А жизнь, прекрасная и радостная, расцветала за гребнями неприступной горы. Радио изо дня в день рассказывало об успехах Советской России. Мы узнавали о строительстве новых заводов, электростанций, железных дорог, о высоком полете науки, искусства. Это была пятилетка на практике. Слово это упоминалось каждый день, пятилетку воспевали поэты, о ней ставили в театрах пьесы, о ней слагали песни. Мы слушали, но очень смутно представляли жизнь, которая кипела и бурлила там, за каменными стенами нашей живописной тюрьмы.

Однажды мы увидели над долиной необыкновенную птицу. Рокоча и гудя, блестя под солнцем и красуясь яркими красными звездами на крыльях, она плавно неслась на восток.

— Самолет! — воскликнула Люба.

— Стреляйте! — заволновался отец, хватая ружье и выбегая из дома. — Надо дать им сигнал!

Мы кричали, стреляли… Увы! Самолет, не услышав, не заметив нас, скрылся за гребнем горы.

— Улетел! — горестно вздохнула Люба, опускаясь на траву. Плечи ее вздрагивали от рыданий.

В надежде на случай мы разложили на открытом месте, на лугу, на самом виду, сигналы. Из смолистых ветвей сосен мы заготовили кучи горючего для костров. Самолеты проносились над нами год от году чаще. Мы зажигали костры, стреляли в воздух, чтобы привлечь внимание — бесполезно! Самолеты шли на большой высоте, летчики не замечали нас, затерянных среди горных массивов…

Время от времени мы проверяли уровень воды в пещере. Даже зимой пещера была залита водой до потолка. Я установил это, рискнув спуститься в переднюю часть пещеры на лодке. Я плыл в полной темноте, освещая путь факелом. Выхода из пещеры не было…

— Если бы водолазные костюмы! — говорил я. — Мы прошли бы тогда под водой.

Таких костюмов у нас не было…

— Если бы высокую-высокую лестницу! — мечтала Люба. — Мы поднялись бы на гребень горы и спустились с него…

Таких лестниц нам не сделать…

— Если бы воздушный шар! Мы улетели бы на нем.

Такого шара мы соорудить не могли…

— Нет, вот если бы радио от нас заговорило! — вздыхал отец. — Мы вызвали бы самолет на помощь.

Увы! У нас не хватало для этого оборудования, приборов. Усилия отца соорудить радиопередатчик пока не увенчались успехом.

Но отец не падал духом.

— Мы еще повоюем! И выиграем битву, отвоюем свое счастье! — твердил он. И добавлял: — Если нам не поможет счастливый случай.

Однажды мы стояли с Любой у входа в пещеру. До половины она была залита водой. Неумолимый и равнодушный страж!

— Никаких изменений… — горестно вздохнула сестра. — Месяц прошел, как мы проверяли отметки. Все то же…

Мы долго молчали и смотрели, как неумолимая вода медленно вливается в темные ворота пещеры. Мы приехали к пещере верхом и пока мы занимались разглядыванием уровня воды, лошади наши мирно паслись на лугу.

— Едем, Люба, обратно.

— Едем… Погоди минуту, сейчас.

Сестра размахнулась и бросила свой хлыст в воду. Ремешок затонул, а деревянная рукоять, любовно украшенная Ахметом, поплыла, колеблясь, по воде и скрылась из глаз.

Люба проводила хлыст внимательным взором.

— Зачем ты бросила хлыст в воду?

— Зачем? На счастье…

— На счастье? Утонет или нет?

— Я вырезала на рукоятке привет. Привет от пленников Круглой горы… И поставила дату — год и сегодняшнее число…

Я молчал, удивленный.

— Помнишь, Владислав, попытку проникнуть через пещеру на лодке? Ты рассказал, что вода не доходит до потолка, до каменных сводов пещеры, примерно на четверть аршина. Это — в самом низком месте. Если бы пустое пространство было большое, то можно было бы проплыть там, держась, например, за борта маленькой лодочки или за обрубок дерева…

— Да… Если бы это было так…

— Вот я и подумала… Где не проплыть человеку, без труда может проскользнуть такой маленький предмет, как хлыст. А вдруг он очутился по ту сторону горы, проскользнет водопад, поплывет по Гремящему потоку, попадет в реку… Может, кто-нибудь его поймает… И прочтет…

Я крепко обнял сестру.

— Люба! Ты умница! Как же это я раньше не сообразил?! А что если мы пошлем таким путем письмо?..

— С просьбой о помощи?! — воскликнула Люба.

— Да, с описанием нашего пленения и с просьбой о помощи…

— Владислав! Как мы не догадались сделать это раньше?

— Что ж, и теперь не поздно. Мы пошлем дневник нашего пребывания в долине. Описание всей нашей жизни и всего нашего отчаяния…

— Но это будет целая повесть! Большая рукопись!

— Ну так что! Мы ее упакуем, чтобы не подмокла. Пустим на поплавках, чтобы не затонула.

— Поедем скорее обратно! Нельзя терять ни минуты! — волновалась Люба. — Интересно, что скажет об этом отец?

Отец внимательно выслушал наше предложение.

— Что ж… В добрый час!

Я просидел над рукописью с месяц. Получилось очень растянутое повествование о нашей жизни, о нашем путешествии, о жизни в «Долине роз». Кое-где я использовал страницы из своего детского дневника, вставив их в свое сбивчивое повествование, кое-что написал заново.

— Недурно, — одобрил отец, ознакомившись с рукописью. — Получается нечто вроде повести. Приключенческой повести. И каждый поймет, что надо спешить с помощью. А в этом — главное. Шансов не так много, а вдруг да попадет это послание в руки хорошего человека? Но знаешь, ты все-таки на первой странице или на отдельном листочке напиши суть дела, чтобы сразу было понятно, что к чему.

Я послушался отца. После этого мы проставили дату, я дописываю эти строчки, ставлю точку… и сейчас мы запечатаем, запакуем и постараемся просмолить наш увесистый пакет. Мне почему-то представляется, что рукопись найдут через много-много лет, когда мы все состаримся и умрем. «Вот и пусть узнают о нас, о пленниках „Долины роз“», — думаю я растроганно. Люба же верит в наше скорое спасение…

А теперь все! Закрываю тетрадь. Привет вам, неизвестный мне путешественник, который найдет это послание!