…– Раба божья Мария, имеешь ли желание, благое и непринужденное, и твердую мысль взять себе в мужи сего раба божьего Димитриоса, которого пред собою здесь видишь?

– Да… – произнесла Маша одними губами, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

В этой крошечной часовне, вернее, хижине, с маленьким иконостасом и распятием на стене, их венчал молодой чернобородый священник, отец Георгиос, поп из греческой общины Окленда, прибывший сюда, чтобы заработать на постройку нового храма…

Он взял за обряд немало – полфунта золотого песка – пожертвование на строительство церкви. Но он радовался и тому, что может совершить тут, в ледяных пустынях, таинство православного брака. Не меньшую радость вызвало у него то, что Мария в одиночку предприняла многотрудное путешествие за полмира, чтобы разыскать своего жениха. Молодой греческий батюшка, напоминающий ветхозаветного пророка, оказался в душе романтиком.

Добран, старатель-серб, живший по соседству с Джилли, был приглашен на роль свидетеля.

Свадебный наряд невесты состоял из голубой саржевой юбки и белой шелковой кофточки с большим кружевным воротником.

Джилли дала Марии большую зеленую шелковую шаль. Венок из искусственных цветов венчал высокую прическу, сделанную обрадованной Китти. Однако, оглядев себя в маленьком зеркальце, невеста увидела, что лицо ее бледно и печально, а губы дрожат. Она была готова расплакаться.

В то время как голос святого отца то поднимался до небес, то затихал почти до шепота, Воронова была погружена в свои мысли.

Она ощущала на пальце тяжесть обручального кольца. Его за полчаса сделал по заказу молодоженов Олаф Фигнер, местный кузнец-датчанин.

Грубоватое и массивное, оно больше подходило мужской руке, чем женской. Мимолетно вспомнила о тете Христине. Той было бы скорбно видеть, в какой спешке и нищете выходит замуж ее любимая племянница. А что бы сказал Николай? Мария чувствовала, что ее сердце готово разорваться от боли. Постаралась отогнать от себя мысли о голубоглазом блондине. Если она будет думать о нем, то не выдержит и расплачется. Как будто издалека до нее донесся голос священника: он правил службу на английском, ибо почти не знал русского, а они – греческого…

– Ну вот, теперь вы муж и жена. Раб божий Димитриос, поцелуйте свою супругу. Сейчас для этого самое подходящее время.

– Да, конечно.

Он поцеловал ее. Новобрачная ощутила прикосновение сухих губ и невольно вспомнила нежные, страстные поцелуи Николая. Джилли, явившаяся с Робертой на руках, счастливо улыбнулась, вздохнула и сказала:

– Теперь ты замужняя женщина, к добру это или к худу. Надо надеяться, что к добру. Давайте поедем ко мне и выпьем по глотку шампанского. Еще есть лососина. Так что можно устроить настоящий свадебный ужин.

Дмитрий озабоченно ответил:

– Мы были бы очень рады, но, к сожалению, у нас совсем нет времени. Я обязательно должен сегодня же вернуться назад. Меня ждут, я ведь не предполагал, что женюсь сегодня.

– Ты стал настоящим американцем, – произнесла Мария со смесью иронии и неодобрения. – Такой же деловой и упорный… Би-изне-еес! – произнесла она, растягивая гласные.

– Да, да, бизнес, если угодно, – рассеянно кивнул молодожен. – Пойдем, Мария. Нам надо спешить.

Они вышли на улицу. Их уже ждала телега, запряженная парой мелких лошадок, которую Дмитрий нанял, чтобы перевезти Машу и ее багаж на участок. Добран, приподняв шляпу, поклонился дамам и направился к дверям кабака.

– Любимая, сейчас мы заедем за твоими вещами и сразу же тронемся в путь. Пусть Джилли поедет с нами на телеге, если хочет.

– Хорошо.

Казалось, что они случайные знакомые, старательно придерживающиеся правил хорошего тона по отношению друг к другу.

В молчании ехали к дому Джилли. Воронова смотрела прямо перед собой, не видя ничего вокруг: ни грязи, ни уличной толчеи, ни неба, раскинувшегося над их головами высоким, чистым куполом.

Но сегодня красота окружающей природы не волновала ее. Наконец-то она вышла замуж за Дмитрия. Случилось то, о чем так долго мечтала, ради чего пустилась в это опасное путешествие, перенесла столько мук, тревог и еще бог весть чего. Но никакой радости или хотя бы душевного спокойствия отчего-то не испытывала. Наоборот, в её сердце теснилась странная смесь разочарования, облегчения и безысходности.

Когда Дмитрий грузил вещи на телегу, Джилли подошла к бывшей соседке и обняла за плечи:

– Мэри, я очень рада за тебя. Не говорила этого раньше, но я беспокоилась. Теперь же, когда ты благополучно вышла замуж, я спокойна. Будем надеяться, что твоему Дмитрию улыбнется удача и ты, сидя на веранде своего трехэтажного особняка, будешь пить чай из чашек настоящего севрского фарфора и вспоминать нашу с тобой жизнь…

Мария попыталась улыбнуться. Разве Джилли не знает, что у неё уже был особняк и дорогой фарфор?

– Пусть и у вас с Робертой все будет хорошо, – смахивая слезу, сказала она. – Ты тоже не забывай меня. И… приезжай ко мне в гости, слышишь?

Женщины обнялись и прослезились.

– Джилли, если ты увидишь Ника Рашенза… мистера Устюжанина, скажи ему, что я вышла замуж и что у меня все хорошо. И… что я очень счастлива.

– Ладно. – Как показалось Маше, в голосе Джилли не было уверенности.

– Не забудь, пожалуйста, очень счастлива.

– Не беспокойся, я все сделаю. А ты береги себя, тебе надо хорошо питаться и пить молоко, чтобы не было цинги и…

Потом она попрощалась с Китти, которая отмалчивалась и ограничивалась дежурными поздравлениями. И когда телега тронулась, молча помахала рукой. А про себя подумала, что так и не смогла толком отблагодарить свою подругу и спасительницу, объяснить ей, такой умной и образованной, то, что было давно ясно ей, канзасской девчонке и наполовину цыганке, еле умеющей читать и писать. А именно, что Бог послал Мэри этого славного парня, Ника Рашенза, чтобы прожить с ним всю жизнь, забыв о придурочном юнце, который отправился за золотом за полмира, бросив её. Но что уж теперь говорить: судьба решила так, а не иначе.

* * *

Пара изможденных исландских пони с трудом тащила тяжелую колымагу по неровной дороге, колеса скрипели на колдобинах. Мешки, наскоро и небрежно уложенные, перекатывались с места на место, рискуя вывалиться в грязь.

– Хорошо, что ты приехала с большим запасом провизии. Его хватит на то, чтобы прокормиться… А то я уже выгадывал, как сэкономить при очередной закупке продовольствия, – говорил между тем Дмитрий.

Он даже сейчас говорил и думал о деньгах! Мария не могла справиться с закипавшей злостью. Однако, как бы то ни было, теперь они женаты, и господин Арбенин больше не властен над ее судьбой. Хотя бы за это можно благодарить Бога! К тому же Дмитрий, приехавший сюда без денег, кое-чего достиг, так что, может, скоро они и в самом деле вернутся в Россию с богатством…

Окраины Доусона представляли собой беспорядочное нагромождение палаток и бараков. Они миновали вывеску «Французская кондитерская», и Маша подумала, каким образом и из каких продуктов в этих условиях можно выпекать воздушные эклеры и бисквиты. Остальные вывески были традиционными: «Гольден Стар», «Настоящее парижское шоу» и, наконец, лаконичное «Игорный дом».

Выехали к реке, где должны были сесть на паром, чтобы переправиться на другую сторону. Другой берег был холмистым, дорога пошла круче, и несчастные животные еле передвигали ноги. Молодожены почти не разговаривали друг с другом. Маша задумчиво крутила на пальце кольцо. Нет, это свадебное путешествие ничуть не походило на то, каким она представляла его в своих мечтах и снах.

И вообще весь сегодняшний день выглядел нереальным, фантастическим. И даже солнце, висящее в безоблачном небе, как мандарин на рождественской елке, и лесистые холмы, блестящие проплешинами в тех местах, где люди вырубили деревья, казалось, сошли с картинки в детской книжке.

Им часто попадались груды пустой породы, вынутые старателями из недр земли. Среди них были разбросаны штабеля бревен и горное оборудование. Проезжали мимо промывочных бутар, воротов и «журавлей» над шурфами. Время от времени попадались столбы с названиями участков: «Старик Роу», «Белое ущелье», «Нижний», «№ 44». В воздухе стоял запах костров.

Остановились то ли у постоялого двора, то ли у трактира под вполне соответствующим месту названием «Самородок» – двухэтажного бревенчатого строения с объявлением, предлагающим комнаты на ночь, виски и ром.

Мария поужинала без аппетита. Сорокалетняя хозяйка заведения, мисс Рэлей, в белом парусиновом переднике, обтягивающем ее полный стан, оказалась знакомой Дмитрия. Обслуживая, она обсуждала с ним каких-то людей – Джефа Оленя, Акулу Петерсона, Эдвина Руда, отчего новобрачная чувствовала себя неловко и отчужденно. Она никого здесь не знала, и было очевидно, что Дмитрию в тягость ее присутствие.

К концу дня они добрались до участка Одинцова. Маша была до того измучена, что едва заметила это пустынное и заброшенное место на склоне холма. Посреди участка стояла кособокая, приземистая хижина.

У входа в нее Дмитрий представил ей трех своих компаньонов, двое из которых оказались мрачными заросшими мужчинами в годах, с осунувшимися усталыми лицами, а третий, молодой человек, по виду не старше Маши, был, напротив, чисто выбрит и выглядел бодро.

Все трое не скрывали своего крайнего удивления при ее появлении и рассматривали ее как свалившуюся с неба диковину. Девушка покраснела от смущения и плотнее завернулась в шаль.

– Это Мэри. Моя супруга. Миссис Одинцофф, если угодно. Она приехала ко мне из России, и мы сегодня поженились, – сообщил Дмитрий подчиненным по-английски. – Так что теперь придется внести кое-какие изменения в наше житье-бытье. Сегодня на ночь вы переберетесь в палатки, а завтра начнете приводить в порядок другую хижину.

– Да, но ты нам ничего не говорил о…

Дмитрий холодно осадил товарища:

– Моя жена – леди, она не может жить в таких условиях. Так что ставьте палатки и переносите вещи. Но вначале надо представиться…

Вперед шагнул маленький темноволосый человек:

– Я Рон Рэнсом, мэм. Рон Рэнсом-младший.

– Я Фред Калвертс, – смущенно запинаясь, сообщил сероглазый юноша.

– Я Уолл Джелл, – представился третий. – Из Денвера.

Мужчины покорно пошли собираться, а Мария тихо сказала мужу:

– Я совсем не хочу причинять им беспокойство.

– Своим появлением здесь ты это уже сделала. Ты же не можешь спать в одной комнате с четырьмя мужиками.

– Да, я понимаю.

Чтобы как-то справиться с неловкостью и смятением, купеческая дочь стала оглядываться вокруг. Закатное солнце освещало холмы. По правую руку от нее вилась голубая лента ручья. Слева круто поднимался холм, который на высоте двух сотен футов был как будто срезан и образовывал уступ. В этом месте густо росли ели и сосны, многие стволы были почерневшими и обугленными.

– Что это с деревьями? – заинтересовалась Мария.

– Мы их обжигаем, чтобы подсушить, а потом спиливаем. Если жечь сырые дрова, то от дыма можно свихнуться… Я же говорил тебе, что жизнь на приисках слишком тяжела для женщины, по крайней мере, для такой, как ты. Но раз уж ты согласилась на нее, то могла бы помогать нам. Я надеюсь, ты умеешь готовить? Если нет, придется научиться. Тогда мы, все четверо, могли бы работать одновременно и не стоять по очереди у плиты.

– Я умею готовить.

Развернулась и пошла к хижине (или норе?). Вблизи она уже не решилась бы назвать домом это сооружение, больше напоминающее курятник, чем человеческое жилье. Недоумение ее росло. Стены были такими низкими, что в дверь нельзя было войти, не сгибаясь. Грубо обтесанные бревна заросли мхом, а на крыше, покрытой дерном, торчала железная печная труба. Это придавало избушке таинственный, зловещий вид. Казалось, сейчас откроется дверь, и на пороге покажется какая-нибудь Баба-Яга.

К ней подошел Фред Калвертс:

– Эта избушка осталась от прежнего хозяина. Мы только отремонтировали ее. Вам еще повезло – есть прочная крыша над головой. Жить в палатке, тем более зимой, не совсем приятно. А здесь есть печка. Она прекрасно топится и не дымит. И пол не земляной, а выложен горбылями. Вам здесь будет неплохо, миссис Одинцофф, не хуже, чем другим женщинам в поселке.

Петербурженка попыталась улыбнуться. Все это должен был сказать ей Дмитрий! Но он о чем-то увлеченно разговаривал с Рэнсомом и даже не посмотрел в ее сторону.

Она не могла сдержать возгласа удивления, когда переступила порог хижины. Даже хижина Джилли в Доусоне казалась дворцом в сравнении с теперешним пристанищем.

Оно состояло из одной комнатки с низким потолком и замызганным полом. Два маленьких окошка по обе стороны двери – одно затянуто промасленным брезентом, в другое вмазана глиной здоровенная, в галлон, как тут говорят, стеклянная банка из-под соленых овощей. По двум стенам располагались двухэтажные грубые нары, по третьей – полки, выпиленные из толстых досок и горбыля. В одном углу стояла железная печка, в другом – кадушка с водой. Фред тут же объяснил ей, что она предназначена для промывки размороженных проб в поисках золота.

Девушка оглядывалась вокруг в полном молчании, стиснув зубы, чтобы не закричать от ужаса. Нет, она не позволит Дмитрию увидеть свое отвращение и отчаяние. Лучше умрет, чем обнаружит перед ним свою слабость!

Перед сном она переоделась в легкую ночную рубашку, которую купила в Сан-Франциско. Достала несессер, вытащила зеркальце и, взглянув в него, нашла себя очень хорошенькой. Золотистые волосы рассыпались по плечам, огромные глаза с пушистыми ресницами под дугами черных бровей и трепетные губы… Подумала, что выглядит именно так, как всегда мечтала выглядеть в первую брачную ночь. Но к чему теперь все это!

Отложила зеркало и села на низкую койку. В глазах ее стояли слезы, к горлу подкатил тяжелый, горький комок, а сердце болезненно сжалось.

Дверь открылась, и в домик, громко стуча подковами тяжелых сапог, вошел Дмитрий. Под мышкой он держал объемистый сверток.

– Обстановка здесь и так более чем спартанская, но тебе не годится ходить по грязному холодному полу.

Он опустился на корточки и стал раскатывать сверток.

– Не персидский ковер, конечно, но…

Маша молча наблюдала, как он тщательно раскатывает шкуру. В первый момент даже подумала, не мамонт ли это – уж больно мохнатой и большой она была.

– Это овцебык, – пояснил Одинцов. – Такая местная скотина размером с зубра или бизона… Радуйся, Маша, наверняка в Петербурге ни у кого нет шкуры овцебыка, – неловко сострил её муж.

– Да, так лучше, – констатировала девушка. – Очень мило с твоей стороны, что ты подумал об этом. Я так устала за сегодняшний день, голова идет кругом. Спасибо тебе огромное…

– Это не я, это Фред придумал.

Она чувствовала себя маленькой певчей птичкой в клетке, которая мечется, не в силах увернуться от огромной человеческой руки, которая хочет поймать ее и сжать в кулак. И это первая брачная ночь! И это ее любимый, её муж, тот человек, соединить с которым свою судьбу она так страстно мечтала и добивалась любой ценой! Как же она была глупа, что приехала сюда! А ведь Устюжанин предупреждал ее. Почему она не послушалась его? Но теперь поздно. Она здесь, Николай далеко, и вряд ли они еще когда-нибудь встретятся.

– Любимая, почему ты не хочешь снять ночную рубашку?

Маша была в замешательстве, она нервно теребила кружева на вороте и смотрела на Дмитрия испуганными глазами.

– Я не могу!

– Почему не можешь? Мы ведь уже были вместе, и тогда ты не слишком стеснялась. Что же случилось теперь? С нынешнего дня я твой муж, и раз уж взял на себя бремя брачного союза, то хочу использовать и его преимущества.

Боже, какой ужас! «Бремя брачного союза»! Надо же так сказать!

– Мы женаты, так давай, по крайней мере, получать от этого нечто приятное. Залезай под одеяло, раз такая стеснительная. Я могу и не смотреть. Так что снимай скорее рубашку, мне надоело ждать.

Горькая, ужасная обида захлестнула Машу, но она послушно легла и натянула одеяло до подбородка. Потом сняла через голову сорочку и почувствовала, что ей хочется плакать. Хотелось провалиться сквозь землю от стыда и унижения. Ни в каком страшном сне ей не могла привидеться такая брачная ночь!

Он лег рядом с ней. Его рука скользнула по ее груди, животу…

А Мария почему-то думала о Николае. И об отце.

«Батюшка, родненький, прости меня, глупую!»

* * *

Несколько недель спустя

Сегодня Мария пребывала в хорошем настроении, что с ней нечасто случалось в последние дни.

Она уже приноровилась к жизни с Дмитрием – и днем и ночью, втянулась в нелегкий быт, должно быть, помогала кровь отца и предков – двужильных русских мужиков.

Перемыла всю посуду, по мере сил выскребла грязь, а её свинина с бобами вызывала восторг у мужчин. Приспособилась печь в сковороде такой восхитительный хлеб, что трое компаньонов пару раз объелись – уроки Перфильевны пригодились. Даже подсказала парням, как избежать канители с разжиганием огня, нащипав лучины и приготовив несколько в меру обугленных поленьев.

И вот теперь она гуляла в окрестностях лагеря, позволив себе отдохнуть.

Полной грудью вдыхала свежий прохладный воздух. Затем неожиданно услышала звук ударов кирки о грунт. Кто-то усердно долбил вечную мерзлоту, которую сперва надо было разогревать костром. Пробить шахту было нелегкой задачей. Из-за вечной мерзлоты земля здесь весь год оставалась промерзшей, оттаивая лишь на два-три аршина. Нужно было развести большой костер, поддерживать его в течение десяти часов и лишь затем начать рыть яму. Что зимой, что летом…

Пройдя еще сотню шагов, девушка увидела покрытую дерном бревенчатую хижину. Рядом с хижиной протекал небольшой, глубокий ручей, и у кромки воды двое мужчин, один высокий, а другой маленький и худой, хотя и крепкий, сооружали промывочную бутару для золота.

Приблизилась, стараясь производить как можно больше шума. В этих краях, как она знала, считалось неприличным бесшумно подходить к человеку, да и небезопасным: можно было словить пулю.

Высокий выпрямился и сдвинул шляпу на затылок.

– Привет, – поздоровалась Одинцова. – Я просто проходила мимо, увидела ваш участок и решила навестить соседей. Если вы, конечно, не возражаете.

Мужчина дружелюбно улыбнулся. У него было чисто выбритое лицо с широкими скулами и добрыми светлыми глазами. Нос картошкой и большой рот придавали его лицу мальчишеское выражение, хотя возраст его приближался к пятому десятку.

– Привет! Очень рад, что у меня в соседях такая милая женщина! Я Стив Конти, а это моя жена Эрна. По крайней мере, так я ее называю. Не могу выговорить ее индейское имя.

Небольшая фигурка выпрямилась, и Мария разглядела того, кого сначала приняла за молодого паренька. На неё уставилось скуластое смуглое лицо с карими глазами и веселой улыбкой.

– Ты скво того чокнутого русского старателя? – спросила она.

– Наверное, – кивнула Маша, совсем не обидевшись и улыбнувшись в ответ. – Нам, женщинам, вечно не везет с мужчинами!

– А не выпить ли нам в честь такого случая чего-нибудь освежающего? Что вы на это скажете, миссис Мэри? – осведомился Стив.

Эрна услышала его слова и поспешно направилась к хижине. Конти посмотрел ей вслед и восхищенно покачал головой:

– Прелестная малышка, правда? Знаете, среди индейских девушек попадаются такие… И умная к тому же. Сияет, как новая монетка. Никак не возьму в толк, чего это она связалась с таким надутым старым сычом, как я!

Мария лишь молча улыбнулась, она и сама не могла бы сказать, зачем «связалась» с Дмитрием. А вот же…

Когда они втроем устроились в хижине за грубым деревянным столом, Эрна поставила перед ними закупоренную коричневую бутылку, на которой блестели капельки влаги.

– Это ягодная брага, – сказал Конти, вытаскивая пробку из своей бутылки. – Я сам сварил её, не хуже пива. Особенно если охладить в ручье. Лучше, чем виски, а главное – бесплатно!

Он поднял бутылку и сделал большой глоток; гостья последовала его примеру. Последней выпила Эрна.

– Давно вы здесь? – спросила Одинцова у Конти.

Хозяин пожал плечами:

– Смотря как считать. Если на этом участке, то меньше полугода. А на Аляске уже с десяток лет.

– И как, разбогатели?

– На жизнь хватает, – пожал плечами старатель. – Нашел немного золота.

– Но если на вашем участке нет золота, почему же вы не возьмете другой? – зачем-то спросила она.

Конти вновь пожал плечами:

– Мне повезло, что у меня есть этот участок. Все хорошие уже заняты. Если ты с самого начала сделал неправильный выбор, то с этой бедой уже ничего не сделаешь. Понимаете, миссис Мэри, золотые прииски не так уж велики. Может, всего двадцать или тридцать квадратных миль, а здесь, в окрестностях Доусона, не менее двадцати тысяч человек роют землю, пытаясь выкопать что-нибудь для себя. Этой зимой дела должны пойти лучше, теперь у меня есть дом и жена. – Он улыбнулся индианке, и она в ответ тоже улыбнулась. – Знаете, миссис Мэри, зимы здесь невероятно долгие и холодные, и эта нескончаемая тьма может свести с ума. Человеку нужен кто-то рядом. Глядишь, семья наша увеличится. – Он положил руку Эрне на плечо. – Она сильная и не боится работы. Но вы, наверное, проголодались, да? Ладно, посмотрим, что у нас есть.

Стив принес кусок копченого окорока. Разрезав мясо на куски, он положил его на пенек перед ними.

– Эрна, ты займи гостью, а мне лучше заняться приготовлением кролика, которого я поймал. Вы обязательно должны остаться и попробовать. Этот рецепт дала мне старуха алеутка, которая жила в Скагуэе. Конечно, было бы лучше, если бы на ужин у нас была медвежатина…

– Я никогда не пробовала медвежатину, мистер Стив. Какой у нее вкус?

– Мясо медведя? Оно сладковатое. Грубее, чем у лося или оленя, однако вкусное, очень вкусное.

– Надо будет попробовать при случае…

Она распрощалась с соседями тепло и сердечно, подумав, что была бы счастлива, если бы их с Дмитрием семья была такой же, как у Стива с Эрной.

– Желаю вам удачи, миссис Мэри, – покачал головой Конти на прощание. – Потому что она вам очень понадобится.

* * *

Наступил ноябрь. Солнечные летние дни казались теперь далеким, сказочным воспоминанием, несбыточным сном.

Выпал первый снег, но пролежал недолго. Он скоро растаял, и потоки грязной талой воды чуть было не размыли крышу. Теперь каждую ночь подмораживало. Вчера полярное сияние было не зеленым, а красным, очень похожим на зарево пожара, так что Мария плохо спала…

Настоящий север – это суровая, холодная зима.

Фред говорил, что среди старателей уже немало народу обморозилось, а на тех участках, которые расположены выше, в горах, несколько человек уже замерзли насмерть.

…Дни стали короткими и пасмурными, холмы покрылись сумрачными тенями, небо приобрело постоянный сизо-серый оттенок. Солнце если и появлялось на небосклоне, то на четыре-пять часов в день. Остальная часть дня тянулась в неопределенном свинцово-пурпурном мареве.

Почти каждую ночь небо освещало северное сияние. Иногда Мария выходила из домика, чтобы благоговейно насладиться этим чарующим волшебным зрелищем. По большей части сияние было зеленым, реже красным.

В те ночи, когда сияние было красным, ей снились кошмары.

Иногда, пробудившись после них, она ощущала – рядом стоит некто невидимый, напряжённо и заинтересованно наблюдая за ними. Пару раз ей даже померещилось, что она видела чью-то нечёткую тень, но мимолётно и неопределенно. Как-то раз, уже на рассвете, увидела во сне, как вдруг бесшумно отворилась входная дверь, запертая изнутри, и в проеме возникла высокая женская фигура, одетая в шкуры и в какую-то красную ткань.

Дмитрию, судя по всему, ничего такого не снилось. Правда, как-то раз, как он сказал, утром некто или нечто открыло дверь, так что среди ночи он проснулся от холодного сквозняка, и ему пришлось, встав, опять закрыться на крючок. Но, может, он просто небрежно набросил крюк за скобу?

А однажды она увидела во сне Арбенина, одетого в мундир кавалергарда со споротыми эполетами и почему-то при сабле. Он срывал с нее платье, лапал и все это сопровождал волчьим воем. Маша проснулась, задохнувшись от собственного крика, и поняла, что этот вой ей не мерещится. Это подают голос волки, оголодавшие и непривычно близко подошедшие к человеческому жилью.

…В конце ноября на землю лег настоящий снег. Она не могла избавиться от безотчетного волнения и дурных предчувствий.

В довершение всего дела Дмитрия шли из рук вон плохо. Новый шурф не оправдывал их ожиданий, с каждым днем они добывали все меньше золота. Работать стало труднее: земля промерзла очень глубоко.

Да и вообще работать было нелегко. Вначале снимали мох – здесь он был чуть не в аршин толщиной, и верхний слой земли. Затем разводили костер. И лишь на третий день начинали мыть золото.

Золото было, хотя и немного. С двадцати – тридцати бадей жидкой земли – полфунта желтого металла. Но для добычи этого полуфунта надо было жечь костры несколько часов – оттаивать грунт. Много труда приходилось затрачивать на заготовку дров. Вблизи прииска все было сожжено. Костры разводились с утра, а жалким коротким днем начинали основную работу.

Одинцов стал угрюмым и неразговорчивым.

…В ту ночь снова было красное сияние, и снова ей приснился кошмарный сон. На этот раз она увидела себя и Китти лежащими в палатке, засыпанной снежной лавиной. Снег с такой силой давил на грудь, что невозможно было дышать. Откуда-то издалека доносился голос Николая: «Маша, где ты? Маша, любимая…» Ей хотелось протянуть к нему руки, позвать его. Но нельзя было шевельнуться, а из груди вместо крика вырывался приглушенный стон. Она обреченно подумала, что ей уже никогда не удастся сбросить с себя эту тяжесть.

Вдруг, непонятно почему, она проснулась. В домике было холодно, печка давно остыла. Рядом храпел Дмитрий, навалившись на неё. Ночь была безмолвной, темнота давила на глаза тяжелым черным траурным покрывалом.

До утра она пролежала без сна и беззвучно плакала.

* * *

Прошел месяц. Декабрь давно уже окутал землю серым зимним покрывалом. День длился не дольше двух-трех часов, если не считать краткую вечернюю зарю, которая разгоралась сразу после захода солнца. Ночами ярко горели звезды и светила полная луна, которую время от времени затмевали сполохи полярного сияния. В лесу на снегу виднелись многочисленные следы копыт и когтей.

Рэнсом от скуки объяснял хозяйке, что эти следы означают.

Вот лисица молча преследовала полярного кролика, вот рысь изрыла снег в погоне за обреченным на гибель оленем; вот прошел лось, на которого лишь гризли нападает без опаски.

Тоскливый волчий вой, став уже привычным, все же холодил сердце и вселял в него беспокойную грусть.

– Он похож на крик потерянной души, взывающей к Творцу, – изрек Рэнсом, как оказалось, в свое время бывший церковным старостой в Атланте.

Время от времени она наведывалась в гости к Эрне и её мужу.

Эрна на своем ломаном английском расспрашивала о жизни белых людей и особенно женщин, и Мария, как могла, рассказывала ей о больших городах, о поездах и пароходах, о балах и магазинах, наполненных всякой едой, – это особенно восхищало простодушную индианку. Та в ответ развлекала Машу индейскими сказками и страшными волшебными историями о Вендиго – духе, идущем по ветрам, и Итхакве – боге холодной белой тишины; о волках-оборотнях, о злых туниджуках и тугнибаках, что живут далеко на севере, и о страшной одноногой и одноглазой Пайе, что скачет на своей огромной ноге по зимним просторам в разгар полярной ночи. Увидеть её означало смерть, но в дома она не входила, ибо ей закрыт путь в обиталище человека. И лишь найдя следы исполинской босой ступни, люди узнают о том, что ужасная великанша приходила к их жилищам.

Эти истории поначалу лишь вызывали легкий интерес у купеческой дочери, но потом она стала замечать, что темнота по углам хижины кажется ей какой-то недоброй, а в свисте ветра слышатся чужие, еле слышные голоса. И тогда она поняла, что даже если на дворе век телеграфа и просвещения, то все равно эти древние истории, пришедшие в незапамятные времена из Азии по ныне затонувшим землям, совсем по-другому звучат под пологом полярной ночи в краях, где можно идти много дней, прежде чем встретишь человека…

Иногда Эрна пела – у неё был высокий завораживающий голос.

Стив переводил Маше отдельные фразы, казавшиеся тревожными и жутковатыми.

«В большом каменном селении на юге мы проживали, пока не пришел Конец Света…»

«Желанный витязь Нижних Миров…»

«На том увале духи смерти пасутся…»

«Демоны преисподней стороны возле нас ходят…»

На её вопросы Эрна лишь пожимала плечами, песни эти она знает от матери и бабки, а те знают от своих матерей и бабок…

Как-то она спросила у индианки насчет пещеры с мумиями, где побывали они с Николаем.

Девушка ответила в том смысле, что тут раньше жили какие-то народы, которые ушли неведомо куда и о которых не осталось даже памяти. И наверное, это осталось от них.

Но, как показалось Марии, в глубине темных ореховых глаз и в выражении лица индианки что-то мелькнуло.

А затем в один из таких визитов Одинцова заметила, что живот Эрны ощутимо округлился. И, глядя в её полное счастливого ожидания лицо и сияющие глаза Стива, подумала о себе… Потом они отметили Рождество вместе с товарищами по прииску, когда вместо излюбленной тут индейки был подстреленный Фредом тетерев, но сами они жили еще в старом 1898 году – и настоящее православное Рождество отметили вдвоем с Дмитрием…

Как назло, рождественская ночь выдалась темной и вьюжной, и полярное сияние не заменило им праздничных огней и фейерверков…

* * *

…Зима сменилась весной, пришедшей в потоках солнечного света, с благодатной щедростью опекающего все живое. Солнце поднималось, совершало долгий путь по небосклону, скрывалось за горизонтом на миг и снова стремилось в небесную высь. Изумрудный ковер, покрывающий землю, был расцвечен ярким многоцветьем теплых красок: от нежно-розовой дымки над зарослями камнеломки до сине-фиолетовых вкраплений иван-чая.

Не за горами было короткое и яростное северное лето…

Как-то её муж решил съездить в Доусон. Ему надо было купить новые инструменты – прошлым днем сломалось последнее полотно для пилы. Мария попросила Дмитрия взять ее с собой, но тот наотрез отказался. Она очень расстроилась. Ей так хотелось увидеться с Китти, а заодно – и с доктором Гирсоном, по некоей важной причине. Одинцов угрюмо отказывался, и дело дошло до слез. В конце концов, муж смирился.

В Доусоне они расстались, и Маша заспешила к домику Гирсона. С тех пор как она была там последний раз, он похорошел, а в обстановке чувствовалась женская рука.

После обмена теплыми приветствиями она, смущаясь, изложила причину визита к эскулапу и так же, конфузясь, разделась.

Ответ осмотревшего его медика изумил её до глубины души.

– Это… точно? – растягивая слова, справилась она.

– Точнее вряд ли может быть, – резюмировал доктор. – Уж не знаю, огорчит вас это или обрадует, но если я что-то понимаю в медицине и если месяц с лишним, который я проработал в бытность студентом в родильном приюте Святой Агаты у себя в Оттаве, чему-то меня научил – вы не беременны, миссис Одинцофф.

– Но как же… это? – только и выдохнула русская.

– То, что у вас прекратилась свойственная женщинам физиологическая жизнь, – грубовато уточнил он. – Это случается в здешних краях, если женщина волнуется или много работает. Индианок это обычно не касается, но они привычные… Когда вы привыкнете, ваш организм вновь будет работать как часы, или когда вы покинете эти места. Если хотите знать мое мнение, это самый лучший выход. Этот край не для белого человека и уж точно – не для белой женщины.

Все еще растерянная Маша распрощалась с Гирсоном, даже не расспросив толком о житье-бытье и забыв навестить подругу. На обратном пути Дмитрий, от которого пахло спиртным, сварливо рассказал ей, что «эта её Китти» процветает – она открыла новое заведение под названием «Принцесса Севера». В Доусоне говорят, что самые хорошенькие девушки в радиусе пятисот миль собраны под крылом госпожи Брайтберри.

– Ишь как, госпожа Брайтберри! – сетовал он. – Твоя Китти – девка не промах. Нечего завивать волосы шлюхам и работать на них – пусть они на неё поработают. – Он завистливо усмехнулся. – Золото здесь повсюду, надо только уметь найти и взять его. Одни добывают его из земли, другие – из карманов богатых мужчин. Вот и вся разница. Она теперь, наверное, богаче меня, а если повезет, станет и богаче тебя. Учись, женушка…

Маша молчала, все еще обдумывая то, что ей сказал медик.

Хуже всего, что она так и не знала, огорчает её новость или… радует.

* * *

В течение долгих дней Мария была предоставлена самой себе. Дмитрий спозаранку уходил к шурфам и промывочным станкам. Она тоже не бездельничала – с самого утра, обернув голову накомарником, чтобы уберечься от несметных полчищ гнуса, комаров и больно жалящих оводов, бродила вдоль реки и собирала чернику, дикую смородину и малину. Дома училась готовить из них разные блюда. Ей удалось найти заросли черемши – дикого чеснока, о котором она слышала из скупых рассказов отца. Растение было на удивление хорошо в подливке к мясу или рыбе и в пироге с утятиной или зайчатиной.

Фред Калвертс где-то раздобыл для нее свежие дрожжи. Одинцова воскресила в памяти опыты Глаши по приготовлению сладостей и иногда баловала Дмитрия и его товарищей угощениями из сухофруктов и диких ягод.

Сам её супруг никогда не высказывался о ее стряпне, хотя Маша не без удовольствия заметила, что за последнее время он поправился. Зато Фред Калвертс не забывал похвалить каждое новое блюдо с восторженными комплиментами.

Когда купеческая дочь окончательно освоилась с готовкой, стряпня перестала отнимать у нее много времени.

Мужчины приступили к рытью второго шурфа и целыми днями без устали поднимали наверх с помощью примитивного ворота бадьи с глиной и гравием. Она даже пыталась предложить свою помощь Дмитрию. Но тот решительно и холодно отказался, сказав, что женщины не годятся для старательского ремесла: оно слишком тяжело и опасно. Фред согласился с ним, честно и прямо глядя в глаза супруге вожака. Так что Мария вынуждена была довольствоваться кухней, долгими прогулками вдоль реки и стиркой, для которой все тот же Фред соорудил ей при помощи топора и нескольких раскаленных камней деревянное корыто.

По крайней мере, она могла утешать себя мыслью о том, что её муж слишком занят, чтобы регулярно «выполнять супружеский долг». Его желание, из нежного ставшее грубым и неутомимым, постепенно сменилось рассеянным чувством усталой похоти: он не замечал жену, за исключением тех редких случаев, когда ему хотелось её тела.

Единственным временем, когда Маша и Дмитрий оставались наедине, была ночь. Он закрывал за собой дверь, и они оказывались отделенными от целого света, но не становились от этого ближе. Мария по-прежнему раздевалась под одеялом, стесняясь своей наготы. Ничего похожего на ту их первую ночь в Санкт-Петербурге, теперь казавшемся почти таким же далеким, как Марс. Их близость не доставляла ей радости: каждый раз, когда наступала близость, она с нетерпением дожидалась момента, когда все будет кончено.

Надежда получить письмо из дома была единственной отрадой в борьбе со скукой и однообразием дней, с томительным «исполнением обязанностей» ночами. Мужчины по очереди ездили в Доусон за почтой. У Рона Рэнсома была жена в Денвере, у Уолла Хемминга, другого компаньона, в Детройте осталась большая семья. Фред регулярно получал письма от родителей, у которых была собственная ферма в Мичигане.

Из России от тети Христины вестей не было. Зато пришло письмо от Джилли Онли. Его самолично доставила мисс Рэлей, хозяйка «Самородка», которая по делам ездила в Доусон. Джилли писала, что неожиданно встретила хорошего человека Роджера Хоу из Юты, вышла за него замуж и собирается уехать с ним в Штаты.

«Он и в самом деле любит меня, и я ему нравлюсь такой, какая есть. Он говорит, что я отличная баба! По-моему, это уже немало. Ты знаешь, Мэри, хотя Род и не больно разбогател здесь, я думаю, он сможет сделать меня счастливой. Он толковый плотник и весельчак к тому же. И потом, Роберта его любит. Особенно когда он таскает ее на закорках. А если Бог пошлет нам с Роджером сестричку для Роберты, уж я буду знать, как её назвать. Мэри и никак иначе!»

Дрожащей рукой Маша сжала письмо, безыскусные и не шибко грамотные строчки которого расплывались перед заслезившиеся глазами. Она собралась с духом, чтобы не дать волю чувствам. Как же ей не стыдно плакать, если у Джилли все так хорошо? Нужно радоваться, а не плакать. Джилли вышла замуж, у Роберты теперь будет заботливый отец. Возможно, в Америке они купят кофейню, о которой Джилли так мечтала.

Разве что жаль, что она не увидит больше Джилли и ее маленькую дочурку, единственных близких ей людей в этом суровом краю.

* * *

Шли дни, складываясь в недели. Зеленая трава покрывала землю; солнечные склоны пестрели белыми, красными и пурпурными пятнами первых цветов: фиалок, незабудок, диких роз. Однажды в середине мая, когда Мария бродила по холмам, собирая ягоды, она наткнулась на небольшой островок ярких полярных маков на залитом солнцем зеленом склоне среди высокой травы. Цветы были маленькие и неброские, но от них исходил такой необыкновенно тонкий аромат, что девушка опустилась на землю и вдруг почувствовала себя счастливой и умиротворенной.

Маки были в поре цветения и ласково склоняли свои алые головки навстречу пчелам и шмелям. Над ними простиралось высокое и чистое небо. Легкий ветерок приносил с вершин гор запах разнотравья и прохладу ледников.

Протянула руку, чтобы нарвать букет, – он бы так украсил их убогое жилище. Но что-то заставило ее остановиться. Ей вдруг захотелось сохранить этот клочок земли нетронутым, оставить прекрасные цветы там, где они выросли, под открытым небом, а не отрывать их от корней и нести в душную лачугу, где они скоро завянут. Она сидела на холме, обняв колени руками, и задумчиво глядела вдаль. Отчетливый шорох шагов, а потом и голос вернули её к действительности.

– Не знаю, что прекраснее, ты или эти маки. Я преподнес бы тебе большой букет, но, боюсь, ты швырнешь мне их в лицо.

Мария повернулась на знакомый голос:

– Николай!

Он стоял против солнца, его высокий и стройный силуэт возвышался на фоне дальних гор. Не помня себя, она вскочила на ноги и бросилась к нему.

Устюжанин заключил ее в объятия и нежно прижал к груди, осыпая ласками и поцелуями. Маша чувствовала его тепло, силу, уверенность рук. Спустя мгновение он отступил на шаг, и она смогла его как следует разглядеть. Он похудел, взгляд стал беспокойным и тревожным. Девушка взволнованно спросила:

– Николай, как ты оказался здесь? Что-нибудь случилось?

Голубоглазый улыбнулся:

– Нет, я просто хочу узнать, все ли у тебя в порядке. Миссис Джилли рассказала мне, что ты вышла замуж, а госпожа Рэлей из «Самородка» объяснила, где тебя найти.

Он промолчал.

– Так вы получили то, что хотели, Мария Михайловна? Или прикажете называть вас теперь миссис Одинцова?

Печально взглянула на него:

– Да, я теперь госпожа Одинцова.

– Ты счастлива, Маша?

– Да… конечно.

Она отвернулась, чтобы не встречаться с Николаем взглядом.

– Ты лжешь!

Девушка молчала.

– А я говорю, лжешь, маленькая моя. Неужели ты думаешь, что меня так просто обмануть?!

– Какая разница, Коля? – горько вздохнула она.

Блондин взял ее за плечи и развернул к себе. Мария чувствовала, что его голубые глаза напряженно всматриваются прямо в глубину ее души. Покачала головой и пробормотала:

– Видать, такая уж моя судьба…

– Я понимаю.

Мария вдруг рассвирепела:

– И очень хорошо, что понимаешь! Я ведь для этого ехала на проклятую Аляску из России! Чтобы найти Дмитрия и выйти за него замуж.

Николай молча смотрел вдаль, где в небесной синеве терялись вершины гор.

– Да, знаю, Маша. Для этого ты даже наняла меня. А я честно выполнил свою работу.

С минуту помолчал, потом резко добавил:

– Я думаю, тебе следует вернуться в Россию…

– Это зависит от того, что решит мой муж.

– Он – чертов кретин, твой дорогой супруг! – взорвался Устюжанин. – Ты думаешь, я не знаю, что здесь у вас происходит? Этот твой Дмитрий Иванович Одинцов такой же муж тебе, как… как чурбан сосновый! Даже для девок из заведения Китти не секрет, что, кроме своего шурфа, он ничего знать не хочет. Он свихнулся на золоте! Он ничуть не похож на русского – любому янки даст фору.

– Все мужчины одинаково сходят с ума при виде золота. Мой отец был таким же… – Она сглотнула ком в горле. – Даже умирая, думал о том, чтобы его драгоценное дело не развалилось и не пошло по ветру, для чего был готов положить меня в постель к нелюбимому!

– Он был прав, ибо не хотел, чтобы ты осталась нищей! – буркнул блондин.

– Ты тоже, выходит, стал настоящим янки… – вздохнула она…

– Ну, кем же мне быть, если царь продал меня вместе с Аляской, как крепостного? Да и не в этом дело! Машенька, если бы… я никогда бы не променял тебя на золото!

– Не верю… – горько рассмеялась она. – Я никому теперь не верю!

В стремительном, неистовом порыве Николай бросился к ней и с такой силой прижал ее к груди, что она едва могла вздохнуть. Но Мария не стремилась освободиться. Каждое движение его рук говорило больше, чем слова, несло в себе больше чувства, чем поцелуй.

Они стояли, обнявшись, на ковре из диких маков, одаривающих двоих влюбленных благоуханием и свежестью. Ей захотелось навсегда застыть в этом объятии, навечно слиться с Николаем… Но видение исчезло, Устюжанин отстранил ее и тихо сказал:

– Мне пора идти. Джилли уехала из Доусона, так что, если тебе будет нужно найти меня, обращайся в факторию Канадской меховой компании. Я буду объявляться там, в любом случае там можно оставить для меня письмо.

Она почувствовала вдруг, что ее душа разрывается на мелкие кусочки и утопает в непереносимой муке.

– Ник, неужели ты сейчас уйдешь?

– Да. Видит Бог, так надо, Машенька. К тому же твой любезный супруг и так наверняка заинтересуется, где это ты пропадала так долго. Ничего не поделаешь, ты принадлежишь ему, а не мне…

Мужчина протянул руку и коснулся пальцами ее щеки. Потом медленно приблизился. Мария закрыла глаза. Она почти чувствовала тепло его губ, ее сердце затрепетало от близости нежного поцелуя.

Вдруг рука опустилась. Маша открыла глаза и увидела, как Николай, широко шагая, уходит прочь от нее по склону холма. Опустилась на ягель и безутешно разрыдалась.

…В мрачных раздумьях над своей судьбой Одинцова, как зверь в клетке, ходила из угла в угол по своему домику. Все были заняты работой. Её возвращения никто не заметил, кроме Фреда, который приветливо помахал ей рукой.

Перед глазами стоял силуэт уходящего прочь Николая. Видит Бог, как Маша жаждала броситься за ним!

Хотелось обнять, пасть перед ним на колени, закричать: «Не уходи! Возьми меня с собой…»

Но она так и не произнесла этих слов и не тронулась с места. Как бы то ни было, Мария дала обет верности Дмитрию перед Господом… Пусть она никогда не была слишком набожна, но есть по-настоящему святые вещи, шутить над которыми нельзя!

Она делила с ним ложе и, может быть… может, уже носит под сердцем его ребенка.

* * *

В середине мая она последний раз увидела северное сияние.

Стояла, замерев, и не могла оторвать взгляда от неба, которое от края до края прорезали сияющие дуги, мерцающие темно-зеленым светом. Создавалось ощущение фантастическое, нереальное, тем более что все это происходило в полнейшем безмолвии. Легкий ветерок слегка шевелил волосы на голове, отчего казалось, что на неё нисходит какая-то высшая сила, приобщающая к чему-то высокому и надмирному.

Со склона холма раздавались крики Дмитрия и его товарищей, которые, несмотря на вечерний час, не оставляли своих трудов. Они были так погружены в работу, что ничего вокруг не замечали. Она знала, что подобные вещи не имеют для них никакого значения. Единственное сияние, которое могло привлечь их внимание, – это блеск золотого песка на дне корзины с глиной и гравием.

Вдруг услышала голос Фреда:

– Я столько раз его видел, но лишь сейчас по-настоящему понял, как красиво полярное сияние. Когда я, наконец, вернусь домой, то буду вспоминать нашу жизнь здесь. Это сияние. И тебя, Мэри. Ты очень красивая.

Эти слова прозвучали тихо-тихо, как шелест ветерка. Ей почудилось, что они доносятся с неба и вызваны таинственной игрой светящихся лучей. Не сводя глаз с сияния, девушка сказала:

– Фред, ты не будешь вспоминать меня. Пройдет совсем немного времени, и ты меня забудешь. Я жена Дмитрия. Рано или поздно ты вернешься в свой Коннектикут, а мы с Дмитрием – в Россию.

– Ты самая красивая женщина на свете. Я люблю тебя, Мэри!

– Нет, Фред, нет… – просто и печально молвила девушка.

– Но я действительно люблю тебя.

Она взяла его за руку.

– Фред, я не должна позволять тебе говорить такие вещи. Я замужняя женщина. А ты вернешься домой и найдешь там красивую девушку, которая станет твоей женой. Я ведь не могу ею стать. У нас даже вера разная… – Мария еще больше смягчила тон.

Юноша печально улыбнулся, и его улыбка совпала с очередным всполохом сияния. Она вдруг почувствовала, что он с силой сжимает в руке ее пальцы.

– Скажи, зачем ты вышла за него замуж, за этого Дмитрия?! Ты ведь не любишь его, я знаю. И он тебя не любит.

– Фред! – топнула она ногой.

– Ты сама знаешь, что это правда. Когда я увидел, как он смотрел на тебя в тот первый вечер, когда ты приехала, мне захотелось ударить его. И до сих пор хочется. Жениться на такой прекрасной девушке, а потом относиться к ней так, словно к пустому месту, как… как к служанке или даже… и сказать стыдно… как будто ты годишься только для одного…

– Парень! Ты забываешься! Тебя это не касается. Так что, пожалуйста, не вмешивайся, куда тебя не просят.

– Я и не вмешиваюсь! Ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое?

– Да, я думаю, так будет лучше.

В следующее мгновение, прежде чем Мария успела опомниться, Фред шагнул к ней и поцеловал.

– Фред! – нешуточно возмутилась она. – Ты не должен…

Мария отстранилась, чтобы перевести дыхание.

– Ерунда!

Он уткнулся лицом в ее шею, а потом снова поцеловал. На этот раз поцелуй был долгим и жадным. Маша чувствовала биение его юного сердца и думала о том, что молодой человек, наверное, еще никогда не знал женщины и что он и в самом деле любит ее. Так почему же она не чувствует ничего, кроме мрачной обреченной тоски? Попыталась мягко отстранить его.

– Фред! Ради бога, что, если Дмитрий нас увидит? Ты представляешь себе, что будет… Он может прогнать тебя с участка, и тебе придется вернуться домой. И потом, Фред, ты слишком молод для меня.

Медленно и неохотно юноша отодвинулся от нее. В его очах отражались, мерцая, зеленые отсветы.

– Хорошо. Я оставлю тебя, раз ты просишь. Но я не могу перестать любить тебя, Мэри. И я совсем не так молод, как ты думаешь. И наверняка был бы тебе лучшим мужем, чем этот алчный и глупый русский мужик!

– Я тоже русская… – хмуро уточнила она.

– Да ты-то тут при чем? Я бы любил тебя, даже будь ты… негритянкой!

Фред, всхлипнув, отвернулся и побежал прочь, а Мария вошла в домик и накинула на гвоздь кожаный ремешок. Потом зажгла лампу и села на кровать.

Если бы Дмитрий хоть раз поцеловал ее, как этот мальчик! Если бы только… Как счастливы они могли бы быть!

Рухнув на койку, провалилась в полудрему.

…Она шла по промороженной тундре, одна, в свете странного и зловещего северного сияния, которое висело так низко, что казалось, давило на плечи. Вглядывалась в полыхающее небо со смесью благоговейного ужаса и тревоги…

Впереди небесные огни касались самой земли, неровной и мерзлой, скатываясь вниз вязкими каплями, словно воск с оплывающей свечи.

На её глазах сполохи становились крупнее, обретали форму, твердели.

А потом, обретя яркость и жар, ринулись вниз, прямо на неё, грозя испепелить… Она попыталась бежать, но ноги в расшитых мокасинах вдруг словно налились свинцом…

Проснувшись, она вновь расплакалась…

* * *

Весь конец мая шли проливные холодные дожди. Мария и Дмитрий дни напролет сидели в своем домике.

Одинцов не хотел ни играть в шахматы, ни читать (она привезла с собой целую связку книг). Большую часть времени он ходил из угла в угол, изредка открывая дверь и вглядываясь в серую, безнадежную пелену дождя.

Тоскливое настроение потихоньку овладело и всеми золотоискателями. Нет работы – нет золота. Они работали даже в зимние морозы, но попробуй-ка покопайся в шурфе, где вода стоит выше человеческого роста!

И разговоры в компании за общими трапезами были под стать обстановке.

В последнее время старатели почему-то полюбили рассказывать мрачные истории о затерявшихся в снегах во время снежных бурь людях, трупы которых находили только весной; об обмороженных, сгнивших от цинги, сгоревших от чахотки; о съеденных медведями и убитых индейцами. О сошедших с ума и убежавших в тундру, а потом (если тех успевали находить до того, как их прикончат холод и голод) рассказывавших, как удирали от жутких тварей, которых выплюнула, должно быть, сама преисподняя.

Рассказывали о Проклятом Прииске – эту легенду Маша уже слышала.

Якобы много лет назад на одном из первых золотых приисков в северных землях охваченные жадностью старатели перебили друг друга. Ни одного добытчика не осталось в живых, но они так и не обрели покой. И по сей день призраки бродят по тем местам, ожидая часа, когда кто-нибудь найдет их проклятое золото, чтобы взять души ничего не подозревающих кладоискателей…

Но всех превзошел старина Рэнсом. Распив припрятанную бутылочку виски, он рассказал про то, что с ним случилось, когда в молодости был сержантом в форте на канадской границе, где служило всего два десятка солдат.

Однажды зимой в форт пришел человек, настолько замерзший, что им понадобилось приложить немало усилий для того, чтобы отогреть его. Придя в себя, гость рассказал обитателям форта леденящую кровь историю. Он и его товарищи три месяца назад застряли в горах. Спасаясь от холода, они обосновались в небольшой пещере, где их засыпала лавина, убив четверых. Бедолаги принялись рыть тоннель наружу, но толща снега превосходила всякое воображение. Еда вскоре кончилась, и люди, чтобы выжить, стали есть тела покойных… С трудом им удалось выбраться наружу, но дойти смог лишь он один, оставив умирающих товарищей. Рэнсом и пять солдат отправились в указанное место, да только несчастные людоеды поневоле с мертвечины перешли на живых… Когда Рэнсом рассказал все и то, какое решение они приняли, обнаружив свежевываренные кости на стоянке изможденных безумцев, Фред выскочил из домика и исторг наружу ужин…

…Маша чувствовала, что устала до невозможности буквально от всего. Она возненавидела тесноту, возненавидела проклятую печку, которую приходилось долго и нудно разжигать лучинками, ненавидела вкус бобов, бекона и сухарей, именуемых бисквитами, составлявших их каждодневный рацион. Помыть голову или просто помыться в крошечной лоханке было проблемой из проблем…

Нервы её были и так напряжены до предела, поэтому стук капель о кровлю окончательно вывел ее из себя. Она долго крепилась, но, наконец, не выдержала и спросила:

– Дорогой, когда ты собираешься возвращаться в Россию?

– Не раньше, чем разбогатею. Я же говорил тебе.

– Когда же это произойдет? У тебя ведь уже достаточно золота. Чего же ты еще хочешь, Дмитрий?

– Это ты называешь «достаточным»? – взвился супруг. – Я хочу быть богатым. Хочу швыряться деньгами, как наши мильонщики, вроде Манташева, Нагиева или Шустова! Хочу поместье в Крыму и особняк в Санкт-Петербурге! В этой горе, которую мы роем, должно быть золото, милая. Я это чувствую. Здесь кроется настоящая богатая жила. А если не здесь, так где-нибудь еще. Люди ведь как-то выкапывают из здешней земли чертову прорву золота. Я тоже хочу. Заслуживаю его не меньше, чем остальные, и не отступлю, пока не получу то, что мне принадлежит по праву. Да, тут есть золото! Да не россыпное, которое может намыть в ручье лотком любой придурок, а рудные жилы! Кварц! Настоящее коренное золото…

Девушка лишь покачала головой. Из старательских разговоров она знала, что коренное месторождение, о котором многие мечтают, обычному золотоискателю не взять. Нужно долбить скалу, потом дробить и молоть породу, рвать динамитом крепчайший камень и уже после промывать это добро, а то еще и отделять золото от каменной крошки привозной ртутью, а затем еще и выпаривать… Странно, что он со своим Горным институтом этого не понимает!

– Ты понимаешь, золото! Настоящее золото! – Одинцов токовал, словно тетерев.

– Дмитрий, меня вовсе не интересует золото! – воскликнула она. – Я хочу вернуться домой.

– Прекрасно! – саркастически бросил её муж. – Тогда возвращайся.

– Милый, что ты такое говоришь! – возмутилась Мария. – Я не для того сюда приехала, чтобы удрать! Да если хочешь знать, у меня даже нет денег на билет!

– Черт побери!

Дмитрий взорвался, и Маша вдруг постигла всю глубину его отчаяния. Изо дня в день, в грязи и холоде, он безнадежно ищет золотую жилу, а её всё нет. А вокруг ходят и будоражат воображение слухи о счастливчиках, сказочно разбогатевших где-то совсем рядом.

– Я не могу себе этого позволить, Машенька. И не смотри на меня так. У меня действительно есть немного золота, но надо экономить. Мне могут понадобиться деньги еще на один участок или на закупку провизии. Нет, я не могу прикасаться к этим деньгам!

– Даже если они нужны твоей жене?

– Они не нужны тебе. Здесь у тебя есть все необходимое для жизни. Если ты наберешься терпения, я куплю тебе билет на пароход. Сотню билетов! Да что там, я куплю тебе целый пароход! Я же обещал осыпать тебя золотом, так дай мне шанс это сделать.

– Но…

Зло фыркнув, он сорвал с гвоздя парку и, хлопнув дверью, вышел под дождь.

* * *

Мария вскочила – до неё донеслись встревоженные крики. Она глянула в окно. Дождь прекратился, но по небу плыли свинцово-сизые тучи. Мария приоткрыла дверь и выглянула наружу. Насквозь промокшие леса недружелюбно обступали человеческое жилье, в воздухе пахло промозглой сыростью. У неё похолодело сердце. Не чувствуя под собой ног, она бросилась к новому шурфу, вокруг которого склонились Фред, Уолл и Рон.

– Он там, внизу. Он хотел опустить вниз корзину, но веревка не выдержала. С ним все в порядке, я слышу его голос.

Рон Рэнсом угрюмо проворчал:

– Выходит, верно говорят старики: баба на прииске – к несчастью.

Петербурженка вспыхнула:

– Не говорите ерунды, мистер! Принесите лучше другую веревку. Что толку стоять и смотреть. Ну же! Несите веревку!

Рэнсом наградил ее яростным взглядом и побежал исполнять приказание. Мария склонилась над темной дырой в земле и громко крикнула:

– Дмитрий! Любимый!

Из глубины донеслось:

– Слава богу, со мной все в порядке. Принесите веревку и вытащите меня отсюда, черт побери. Мы и так уже потеряли кучу времени.

– Рон уже побежал за ней.

Одинцова знала, что эти шурфы, каждый из которых глубиной в десять, а то и двадцать аршинов, очень опасны, тем более теперь, когда между ними стали бить штрек. Но на этот раз все обошлось: они достали Дмитрия целым и невредимым, хотя перепачканным с ног до головы.

– Дорогой, ну как ты?

– Все нормально. Только я не понимаю, почему оборвалась веревка. Я купил ее в Доусоне две недели назад, она совсем новая.

Дмитрий сделал шаг и застонал от боли, не в силах ступить на правую ногу. Маша бросилась к нему, чтобы поддержать, но он холодно отстранил ее и сказал:

– Оставь меня! Ничего страшного, я всего лишь подвернул ногу. Давайте заменим веревку, я снова спущусь вниз… Ума не приложу, что могло статься с веревкой. Торгаши чертовы так и норовят гнилье подсунуть!

Взгляд, брошенный при этом на жену, ясно давал понять, что не один Рон Рэнсом считает ее причиной всех бед и несчастий.

* * *

Был пасмурный, серый день. С самого утра безостановочно шел мелкий нудный дождь, усугублявший и без того мрачное настроение. Мария Михайловна сидела у печки и задумчиво смотрела на огонь.

Вот уже почти месяц она ждала возвращения Дмитрия, но напрасно. Фред сказал ей, что тот застрял в Сэркле; поговаривают, что севернее, на Блэк-Стоун, продаются очень недурные участки.

– Нет, Дмитрий не вернется, – вдруг произнесла она.

Фред кивнул. Мария продолжала:

– Ему нужно добывать богатство. Он любит его, а не меня! А я еще мешала ему, висела на нем, как пудовая гиря… Теперь я понимаю, что приехать сюда было непростительной ошибкой.

– Что ты собираешься делать, Мэри? – поинтересовался парень.

– Я не знаю. Наверное, вернусь в Доусон.

– В Доусон? Ты не можешь одна поехать в Доусон, Мэри! Поедем… лучше со мной. Будь моей! Я… люблю тебя. Я смогу о тебе хорошо заботиться… А со временем можно добиться развода для тебя, мы поженимся, ты станешь моей законной женой.

– Фред…

– Я даже согласен принять твою веру, хотя и не понимаю, в чем её смысл! Но раз ты так веруешь, она не может быть плохой! – запальчиво добавил он.

Купеческая дочь с грустью посмотрела на юношу. Сколько в нем было силы, жажды приключений, нерастраченного душевного тепла, безыскусной, но такой искренней доброты! Он очень ей нравился, даже больше, чем нравился. Но все же…

– Фред, я не могу стать твоей женой.

– Но почему? Я люблю тебя! А рядом с тобой должен быть человек, который сможет позаботиться о тебе. Женщина не может здесь жить одна.

– Фредди, – мягко улыбнулась она, – я бесконечно благодарна тебе за твою доброту и любовь. Но этого недостаточно. Я не чувствую к тебе привязанности… душевной. Ну, ты понимаешь, о чем я? Но я очень хорошо к тебе отношусь. Если бы ты не… – замялась на мгновение, чтобы подыскать нужные слова, зная, что Фреду будет очень горько услышать то, что она сейчас скажет.

– Но почему? – Он положил ей руки на плечи и посмотрел прямо в глаза.

На печке скворчал котелок с тушеной зайчатиной, но никто не обращал на это внимания.

– Почему? Я люблю тебя с той самой минуты, когда увидел впервые…

Как бы это было просто: сказать ему «да» и позволить любить себя, заботиться о себе, ведь ему этого так хочется. Но Маша не могла себе представить, как будет делить с ним ложе: никогда этот милый мальчик не сможет стать её мужчиной.

– Фред, я ничего не могу с собой поделать. Ты должен понять меня. Я действительно очень благодарна тебе, и ты мне нравишься, но… не как мужчина женщине. Понимаешь? Ты мне как брат… наверное. У меня не было брата…

– Да, понимаю. – Он горько сжал губы. – Ты любишь другого. Этого… Ника.

И, увидев её изумленное лицо, добавил:

– Иногда во сне ты звала его по имени.

При мысли, что Дмитрий тоже мог знать её тайну, она чуть не расплакалась.

– Фред, прости меня, – пробормотала, справившись с собой.

Наступило долгое молчание. Его лицо стало бледным и каким-то отрешенным.

– Что же с тобой будет, Мэри?

– Ничего. Наверное, я все-таки поеду в Доусон и остановлюсь у своей подруги Китти. Когда придет весна, отправлюсь в Сан-Франциско. Там – по железной дороге до Бостона и на пароходе через Атлантику до Гамбурга, а оттуда в Петербург…

«И никогда больше не увижу Николая!» – рвался наружу крик настрадавшейся души.

– Буду и в самом деле дожидаться Дмитрия. А может быть… – начала было, но запнулась.

Она хотела сказать, что, наверное, подаст прошение в Синод о расторжении брака, но промолчала. Зачем этому парню из арканзасских степей знать про тонкости бракоразводного процесса в далекой холодной России?

– Фред, мне бы не хотелось доставлять тебе еще новые беспокойства. В конце концов, ты приехал на Аляску за золотом. Ты не должен связывать себя со мной, я буду для тебя только обузой. Я не хочу ею быть. Кстати, куда ты думаешь направиться?

Парень задумался.

– Наверное, на Сороковую Милю. Может быть, вдоль Тананы. Я слышал, что… Но сначала я отвезу тебя в Доусон, мне надо убедиться в том, что с тобой все будет благополучно. Я дам тебе немного золотого песка, у меня есть.

Мария была тронута до глубины души.

– Фред, спасибо тебе, но я не могу взять у тебя золото. Оно тебе самому пригодится, тем более что сейчас зима. Я обойдусь, Дмитрий мне оставил немного, я думаю, его хватит до весны. В любом случае, если я буду жить у Китти, с голоду не умру.

– Но, Мэри… – Он хотел было возразить, но передумал и сказал: – Ладно. Я отвезу тебя в Доусон… И… не знаю, как сказать…

– Слова не так важны. Важно то, что в наших сердцах. Я буду помнить тебя, Фред.

* * *

Доусон оказался на редкость неуютным и холодным. Вдоль тротуаров тянулись не растаявшие еще с зимы грязные сугробы. Под ногами хлюпала жижа. Прямо посреди улицы были свалены кучи дров. В воздухе висел туман, в котором с дымом печных труб смешивался парок от дыхания людей и животных.

Прежде чем отправиться своей дорогой, Фред привез Марию к Китти. Они в изумлении стояли перед фасадом маленького барака, который недавно был салоном дамских причесок.

Он изменился до неузнаваемости. Чуть ниже прежней вывески висела другая, написанная маслом. На ней была изображена фривольная молодая дама, одетая по последней моде. Талия ее была неправдоподобно узкой, а бюст – невероятно пышным. Однако самой замечательной деталью её облика были волосы: медно-рыжая копна, уложенная в высокую роскошную прическу, была увенчана бриллиантовой диадемой, каждый камень которой художник выписал с необыкновенной тщательностью. Вывеска была огромной, по крайней мере четыре на шесть футов, и подчеркивала более чем скромные размеры фасада.

Надпись гласила: «“Принцесса Севера”, самые прекрасные девушки Юкона, виски – дешево».

Мария Михайловна на мгновение онемела перед дверью, чувствуя себя подавленно и угнетенно. А потом решительно постучала в дверь.

– Входите, открыто, – раздался голос изнутри.

Она толкнула дверь и вошла внутрь. В комнате было полным-полно девушек, которые, весело щебеча и смеясь, толпились вокруг стола, перебирая гребни и украшения, в беспорядке разложенные на нем. Они жеманно крутились перед зеркалами, обсуждая новые фасоны шляпок и платьев.

Перед ней мелькали напудренные лица, накрашенные губы, подведенные глаза, нарисованные карандашом, удивленно приподнятые ниточки бровей, локоны, разукрашенные атласными лентами, гребнями и фальшивыми бриллиантами.

Скоро Одинцова заметила и саму хозяйку. Та сидела на стуле среди всей этой кутерьмы в белой блузке и простой черной юбке. Китти носила изящные красные сапожки и самородок в пару унций на цепочке на шее. Волосы, как обычно, были забраны в высокую прическу, которая подчеркивала легкую смуглоту ее лица.

– Китти…

Смуглянка оторвалась от ожерелья, которое показывала девушкам.

– Мэри!

Не обращая внимания на любопытные взгляды девиц, забыв обо всем на свете, Маша бросилась к Китти и разрыдалась, уткнувшись лицом в ароматный шелк ее блузки.

– Китти… Мой муж… Дмитрий бросил меня, и мне… мне некуда идти.

Американка обняла ее и крепко прижала к груди. Потом хлопнула в ладоши, и девушки послушно вышли из комнаты, сдержанно хихикая и распространяя запах дешевого парфюма.

– Ну вот. Они ушли. Теперь мы можем поговорить.

Через час Китти уже знала все о её жизни, включая бегство Дмитрия от жены к золоту.

Всплакнув, она обняла подругу:

– Это горе надо пережить. Я знаю, ты сможешь.

Она сварила кофе, и подруги продолжили разговор.

– Да, я теперь хозяйка варьете.

Мария кивнула.

– Видать, удача решила, что свою порцию палок я получила. Мне везет. Деньги идут к деньгам… Ну и… один друг помог. Хочу вот прикупить хрустальные канделябры и соорудить новую сцену с бархатным занавесом. Одна эта вывеска чего стоит! Кстати, как она тебе понравилась? Я ее заказала у одного художника, которого сюда принесло за золотом. Ты, кстати, догадалась, на кого девчонка с вывески похожа? По-моему, получилось великолепно. Сразу бросается в глаза, мимо нее нельзя пройти, не заметив. Джеку она очень нравится. Он говорит, что парень из Чикаго, который её нарисовал, Джон Мэрин, когда-нибудь по-настоящему прославится.

Китти улыбалась. Маша не могла оторвать от нее глаз. Никогда прежде её зеленоглазая подруга не выглядела так обворожительно: ее лицо лучилось спокойной, уверенной красотой, тяжелая прическа подчеркивала сильную грацию ее фигуры.

– Мэри, ты не представляешь, как я рада тебя видеть. Мне ведь так одиноко. У меня здесь никого нет, кроме Джека.

Пожала плечами и продолжала уже другим, деловым тоном:

– Ты, наверное, удивишься, когда узнаешь, сколько хлопот доставляет управление таким бизнесом.

Купеческая дочь смутилась. Эти переходы американцев от самых буйных эмоций к деловой прозе жизни не переставали её удивлять.

– Китти, скажи мне, ты довольна, тебе нравится быть хозяйкой… заведения? Неужели это то, о чем ты мечтала?

– Да, – уверенно кивнула смуглянка. – Я хочу делать деньги. А варьете очень прибыльное дело. Пока, во всяком случае. Поговаривают, что скоро «золотая лихорадка» пойдет на убыль и тогда Доусон опустеет. Но до того я хочу сделать все, чтобы на память об этом времени мне остались не только хрустальные бра да старый рояль, а еще и кругленькая сумма в банке. – Китти с оттенком печали улыбнулась. – Ну и Джек. Он тоже останется со мной.

– Но как же…

– Не волнуйся за меня, Мэри. Я ведь сама решила отправиться на Аляску. Я вообще привыкла делать то, что мне заблагорассудится.

Гостья уже совсем было собиралась уходить, как вдруг её подруга кое-что вспомнила.

– Мэри, тут вот какое дело, – озабоченно и в то же время с некоторым сомнением сообщила она. – Ты вроде рассказывала, что в России у тебя остался жених. Этот, как его… Айрбэнни, что ли?

– Арбенин, – поправила Маша. – Но он вообще-то мне никакой не жених. А что?

– Да как сказать… Он сюда приехать за тобой не может или кого-то прислать?

Одинцова была поражена.

– Нет, – покачала головой. – Он не сможет бросить дело. А прислать…

Задумалась. С одной стороны, представить нечто подобное невозможно. С другой – она же убежала на Аляску и даже нашла Дмитрия, значит, и её могут найти.

– А почему ты спрашиваешь?

– Да вот одна моя… девушка, в смысле работница сказала, что к ней один тип с расспросами подкатывался. Не рассказывала ли я про тебя чего такого и где тебя можно отыскать. Он спрашивал в аккурат про Мэри Воронофф, да еще именно так, как это по-русски произносят. По бумажке, говорит, читал, смешно было.

– Что за тип? – нервно передернула Маша плечами.

– Да так… Толком неизвестно. Вроде Рич его зовут, Марк Рич. Будто бы из команды Тима Игла. Это такой старатель, не из самых богатых, но удачливый. А может, просто интересно ему было. Твоя история в кабаках гремит. Знаешь, что про тебя говорят? Русская княжна, мол, за своим парнем сбежала от богатого старого мужа-генерала. А парень при этом еще и генерала на дуэли чуть не убил, за что его царь лично повесить хотел!

Китти засмеялась, улыбнулась и её гостья.

Однако ощутила некоторую тревогу.

* * *

Ворочаясь с боку на бок, она стараясь заснуть, что оказалось не так то просто.

Было 4 июля, американский День независимости, который в Доусоне праздновался широко и с настоящим американским размахом, под грохот фейерверков, пьяный рев старателей и женский визг. Вся эта какофония далеко разносилась в прозрачном ночном воздухе. Странно было думать о том, что празднование это происходит на земле британского владения, Канады, с метрополией которой сто с небольшим лет назад воевали предки нынешних американцев.

Еще за три дня до праздников в Доусон стали стекаться толпы народа. В центре города был сооружен огромный бревенчатый помост для торжественного представления. Кто-то из старателей в баре, как случайно услышала Маша, мрачно заметил по этому поводу, что городу гораздо нужнее общественные уборные, чем еще одна сцена для того, чтобы потаскухи из шоу вертели задами на глазах у мужичья.

Народ развлекался, как мог. Многие влезли на крыши домов, чтобы лучше видеть происходящее. И было для чего – на той самой сцене, изображая парижский канкан, отплясывали по двадцать – тридцать девиц, задиравших голые ноги выше головы.

На все это действо мрачно смотрели редкие патрульные канадской Королевской конной полиции в красных мундирах, выражением лиц напоминавшие архангелов, вынужденных присматривать за карнавалом взбесившихся чертей.

Мария перевернулась на живот, уткнулась лицом в грубую наволочку и заткнула уши, чтобы не слышать салюта.

Если бы, по крайней мере, было темно! Тогда еще можно было бы попробовать заснуть. Но в летние месяцы солнце в этих краях, похоже, вообще не садится. Гнус, которого развелось невероятное количество, казалось, тоже слетался сюда со всей округи, радуясь обилию людей, лошадей и собак в городе. Китти и её девочки ходили покусанные, Мария тоже, хотя инсекты в Доусоне куда менее злобные, чем на приисках в тайге. Не в силах уснуть, она раздумывала о словах Китти. Мысли об этом её не оставляли.

Само собой, как бы ни злился Арбенин и как бы ни сходил по ней с ума, он вряд ли лично помчится на Аляску. Но Маша за время пребывания в Северо-Американских Штатах наслышалась немало о беспардонности здешних бандитов. Да и разные частные сыскные конторы, вроде Пинкертона, и одиночки «хэдхантеры» – «охотники за головами» – за плату не хуже любых охотничьих псов разыскивали людей, чем-то не угодивших богатым и сильным. Что, если Арбенин как-то договорился с этими людьми? Те вполне могли подрядиться выкрасть её. А потом, накачав опийной настойкой, погрузить на пароход и отправить в Россию. А там уже подкупленные доктора заготовили заключение о признании её скорбной умом, и перед ней станет выбор между желтым домом и постылым браком. Правда, она замужем, но её замужество с Дмитрием можно объявить фальшивым или вообще заплатить какому-то дурному священнику, и тот в два счет обвенчает и запишет в церковную книгу… И что она потом будет доказывать?

Так ничего и не надумав, Маша встала и оделась. Хотелось прогуляться и развеяться.

Пробивалась сквозь толпу гуляющих, стараясь не сталкиваться с компаниями подвыпивших мужчин, шумно вываливавшихся из дверей кабаков. Чуть не наступила на человека, который так напился, что заснул, свернувшись калачиком вокруг столба, прямо на тротуаре.

Дважды ее пытались схватить чьи-то грубые руки, но она вырывалась и шла дальше, не обращая внимания на развязные, похабные возгласы, которые раздавались ей вслед. Весь город едва держался на ногах. Под ногами то и дело брякали бутылки из-под виски.

А еще говорят, что русские мужики много пьют! На американских бы посмотрели!

Она думала о Николае. Уже давно оставила в фактории Канадской меховой компании письмо для него, но оно так и лежало там. А голубоглазый блондин был неизвестно где, может, за тысячу миль от Доусона.

* * *

Она впала в жесточайшую депрессию, из которой не представлялось никакого выхода. Все, что было светлого и прекрасного в ее жизни, безвозвратно исчезло, умерло. Год назад погиб отец. Она бежала прочь от опекуна, надеявшегося получить её тело… Ее брак, который и прежде не принес ей счастья, теперь, с уходом Дмитрия, совсем разрушился. Следы Фреда Калвертса растаяли в безбрежной снежной пустыне. Николай тоже исчез…

Обессиленная и опустошенная, Мария иногда жалела, что не умерла под лавиной… Китти, которая так дружелюбно приютила ее, не скрывала, что поведение подруги всерьез беспокоит её. Правда, ухаживала за больной она безупречно: комната всегда была жарко натоплена, смуглянка готовила для неё вкусную и питательную пищу.

В этот раз она подала ей оленину в чесночном соусе с овощами. Маша взглянула на тарелку и отвернулась к стене, не в силах вынести запаха и вида мяса.

– Я… я не могу, Китти, не хочу есть. Спасибо тебе, ты очень добра, но…

– Не добрее, чем ты была ко мне на борту «Онтарио». Ешь, а то станешь страшной и некрасивой. Не доводи себя до могилы! А то, знаешь, у нас в Канзасе так говорят. Жила у фермера Джона одна свинья весом двести фунтов, но вот решил её хозяин развести хорьков. Так в ней, бедолаге, осталось всего сто фунтов. И не потому, что хорьки весь корм съели, а оттого, что сильно животина огорчилась, что у хозяина другие любимцы появились.

Соль этой притчи Маша не поняла, но на всякий случай фыркнула:

– Отстань, Китти! Меня, если хочешь знать, вообще не интересует, как я выгляжу.

– Женщину не может это не интересовать! – Смуглянка рассердилась. – Мэри, ты хочешь, чтобы я отвезла тебя в больницу? Я могу это сделать. Или сдать тебя на руки теткам из Армии спасения? Завелась тут женская рота этой конторы: дюжина старых дев и еще пяток раскаявшихся потрепанных шлюх, за которых даже тут уже больше пары квотеров не дают! Они будут насильно кормить тебя всякой дрянью через резиновую кишку. Тебе так больше хочется?!

– Нет, ты не можешь так со мной поступить!

– Может, и не могу, но придется! Не буду же я смотреть, как ты уморишь себя голодом? – Выражение лица Китти смягчилось. – Поешь, Мэри. Это вкусно. Тебе нужно набираться сил.

Устав спорить, купеческая дочь взяла вилку и отправила в рот маленький кусочек мяса. Потом медленно и вяло стала жевать.

– Ну, вот и хорошо. А теперь запомни, Мэри: если ты будешь отказываться от еды, даю слово, я и вправду заставлю тебя есть насильно. Я не хочу, чтобы ты умерла у меня на руках. Прекрасная будет репутация у моего заведения, если станет известно, что одна из его работниц умерла от голода.

– Работниц? – Лицо Одинцовой вытянулось.

– Конечно. Да не бойся, я не пытаюсь подрядить тебя плясать с мужиками. Ты ведь, помню, разбираешься во всяком счетоводстве и деловых бумагах, а мне нужно покупать продукты, выгадывая, у кого подешевле, нанимать прислугу, ну и все прочее…

– Сомневаюсь… – вздохнула Мария. – Хотя… попробую…

Взяла с тарелки еще кусочек мяса.

– Ну вот. Ешь и поправляйся. На тебя больно смотреть – кожа да кости, остались одни глаза. Кошмар, да и только!

* * *

Решив последовать совету Китти, она попыталась прекратить себя изводить и мучить. Встряхнулась и отбросила тоску прочь, вернее, постаралась запихнуть её в самый дальний угол души. Перестала морить себя голодом. Попробовав познакомиться с девочками из «свиты» Китти, обнаружила, что среди них есть по-своему неглупые и хорошие. Не пожалела денег и сделала себе у сменившей подругу на должности местного модного парикмахера Лиз Роуни прическу, при виде которой Китти захлопала в ладоши.

Старательно пересчитала оставшиеся у неё деньги и столь же скрупулезно взвесила на весах хозяйки имевшийся у неё золотой песок. Нужно было жить по средствам и точно знать, какой суммой располагаешь. Перебрав свои вещи, часть продала или даже подарила девушкам, завоевав их немалую признательность.

Разбирая вещи, она наткнулась на лежавший на самом дне дорожного сундука пистолет, купленный еще в Дайе. И, не зная толком зачем, занялась им. Как с ним обращаться, ей показал Эйб еще в Дайе, когда она покупала оружие. Память у неё была хорошая, и основное она быстро припомнила. Разрядив «диллинджер», выпросила у Шона полупустой флакончик оружейного масла и тщательно смазала оружие, залив густую жидкость почему-то с запахом рыбьего жира в специально для этого предназначенную скважину. Старательно соскребла мелким песком и лоскутом оленьей замши появившиеся пятнышки ржавчины. Выкинула бывшие в стволе патроны и зарядила новые, те, что хранились в узелке промасленной парусины. А перед этим еще промазала каждый патрон воском от свечи, как делал старина Рэнсом, чтобы предохранить порох от сырости.

За этим занятием её и застала Китти.

– Тысяча чертей! – изумилась она. – Надеюсь, Мэри Воронофф не собирается стреляться в моем заведении? А кто будет заниматься моими бумагами?

– Оружие должно быть в порядке, – ответила Маша фразой все того же Рэнсома.

– Ну, тогда… – пожала Китти плечами. – Тогда выверни свою куртку и пришей под мышкой слева карман из прочного сукна, чтобы там можно было прятать пушку. Ну и на подол юбки изнутри, и еще подумай, где его не найдут в случае чего. Это не я такая умная, – бросила она, уловив недоуменный взгляд подруги, – это Сьюзи Боннет рассказала, одна из моих девчонок. У нее матушка борделем на Западе в самые дикие времена командовала. Там без таких штук головы было не сносить…

И Маша последовала совету подруги. При этом, прокалывая толстой иглой неподатливую кожу, она чувствовала какой-то необъяснимый подъем в душе, словно выздоравливая от давней изнурявшей её болезни…

* * *

Как-то вечером Мария в одиночестве сидела в комнате Китти и проверяла счета, которые подруга поручила ей в качестве «лекарства от хандры». Смуглянка торчала в танцевальном зале и лично следила за тем, чтобы пианино не замолкало ни на секунду и не было недостатка в напитках. Из-за стены доносились звуки музыки, крики, смех, стук каблуков по полу.

С нехитрой бухгалтерией и закупками спиртного и дров для бизнеса подруги Маша разобралась довольно быстро.

Принцип деятельности местных варьете прост. «Меня не интересует, чем занимаются девочки в свободное время, – говорила Китти. – Не хватало только думать еще и об этом. У меня не бордель, и это всем известно». Мужчины, скучающие без женского общества, готовы платить немалые деньги, чтобы просто танцевать с девушками. В «Принцессе» один танец стоил один доллар, из которого семьдесят пять центов шли на счет заведения, двадцать пять – девочкам. О чем договаривается посетитель с девушкой за эти несколько минут – дело приватное. Главное, чтобы не давал воли рукам в заведении. За этим следил работавший у Китти вышибалой Шон Маккуил, в прошлом потомственный забойщик скота на знаменитой Чикагской бойне.

Маша несколько раз наблюдала это зрелище через приоткрытую дверь, потому что в зале можно было задохнуться от сигарного дыма, запаха виски и разгоряченных тел.

Каждые три-четыре минуты музыканты делали паузу и пары подходили к стойке, где мужчина мог выпить стакан виски за щепотку золотого песка или шампанского по полсотни долларов за бутылку. Потом девушка получала жетончик из мамонтовой кости, каждый из которых оценивался в двадцать пять центов и мог быть потом обменен у хозяйки на деньги.

Однажды Китти лукаво предложила подруге:

– Я придумала! Хочешь попробовать поработать в зале? Ты ведь умеешь вальсировать? Если бы у тебя хватило сил танцевать до рассвета, ты могла бы собрать не менее сотни таких жетонов.

Одинцова рассвирепела:

– Китти! Ты ведь не думаешь, что я соглашусь…

– Конечно, нет. Не глупи, Мэри. – Китти рассмеялась. – Я знаю, что это невозможно.

Смуглянка была не права. Это было невозможно раньше. Но не теперь…

Она перевернула страницу бухгалтерской книги и тяжело вздохнула, услышав скрип снега и топанье перед дверью. Китти обещала прислать ей пирожное и немного печенья, чтобы было не так тоскливо одной. Наверное, это пришел Шон и принес ей сладости. Раздался деликатный стук в дверь. Вряд ли это Шон, у того дверь дрожит. Мария отложила перо и пошла открывать.

– Одну минуту. Входи, Китти.

Распахнула дверь.

Перед ней стоял… Николай. Его улыбающееся загорелое лицо было чисто выбрито, голубые глаза сияли неподдельной радостью.

– Ник!

От неожиданности Маша отступила назад и почувствовала странную слабость в ногах.

– Машенька!

Она ничего не слышала и не понимала, кроме того, что он был здесь, с ней рядом. Такой большой, сильный, жизнерадостный. Не помня себя, она бросилась ему на грудь и зарылась лицом в его куртку.

– Давай войдем внутрь, а то ты, чего доброго, промокнешь.

Они вошли в дом и закрыли за собой дверь. Устюжанин разделся, и Мария снова приникла к его груди, почувствовала биение горячего сердца и расплакалась, уткнувшись в колючую шерсть его свитера.

– Николай… Какое счастье, что ты пришел… Дмитрий оставил меня.

Блондин ничего не отвечал ей, только ласково гладил по голове, утешая, как маленького ребенка. Потом ладонью вытер слезы с ее щек.

– Я дурак, Маша. Мне давно следовало навестить тебя. Ну, посмотри на меня. Я хочу увидеть твою улыбку. Что с тобой случилось? Слышал здесь, в Доусоне, что твой Дмитрий отправился в Сэркл. У меня не было сомнений в том, что ты поехала вместе с ним. С тех пор как мы расстались, я был на Сороковой Миле, потом в Игле и только сегодня вернулся. Я думаю…

Она так и не узнала, что думал Николай, потому что его фраза осталась незаконченной.

…Мужчина целовал ее нежно и страстно. Мария чувствовала, что еще миг – и она потеряет сознание от сладостного натиска его губ, от его ласковых прикосновений. За время близости с Дмитрием она не испытала и малой толики такого всепоглощающего счастья.

Не помнила, как Николай поднял ее на руки и отнес на кровать. Единственное, что она понимала, так это то, что он рядом, он с ней и она принадлежит ему.

Полностью отдавшись в его власть, доверялась ему бесконечно и радостно, как раскрываются благоухающие розовые лепестки навстречу восходящему солнцу.

И вот настал тот миг, когда накал желания стал нестерпимым и они оба воспарили в горние выси…

* * *

… – Вот так все и случилось… – Мария печально улыбнулась и продолжила: – Бедный Фред, он ведь был крепко влюблен в меня. А теперь ищет золото на Сороковой Миле или где-нибудь еще. Я надеюсь, что у него все будет хорошо.

Николай коснулся губами ее обнаженной груди.

– Значит, у тебя не было недостатка в приключениях.

Высвободившись из его объятий, села на кровати. Чувствовала на себе его взгляд, ласкающий каждый изгиб ее нежного стана. Стыдливо поежилась и стала надевать шелковую нижнюю рубашку, второпях не справляясь с лентами. Она ощущала, что ее лицо заливается краской.

– Машенька, я хочу, чтобы ты перебралась ко мне.

От неожиданности девушка чуть не выронила блузку, которую собралась уже надеть.

– Маша, я люблю тебя. Для тебя ведь это не секрет. Я хочу, чтобы мы жили вместе, чтобы ты была моей, и к черту все приличия! Когда придет весна, мы попробуем добиться развода – тут есть православные миссии. Если не получится, что ж, будем жить в грехе, как говорят батюшки.

– Ник, ну что ты говоришь?!

За стеной прозвучали последние аккорды мелодии, и наступила тишина. Девушки, наверное, сейчас ведут своих кавалеров к стойке и заставляют заказать выпивку.

Блондин протянул к ней руки и сжал ее тонкие загрубевшие пальцы в своих больших ладонях.

– Уверен, что ты согласишься. Я перевезу твои вещи завтра же. Мой домик совсем небольшой, но чистенький. Мы вдвоем сделаем его еще уютнее. Я хочу, чтобы ты стала моей, хочу владеть тобой безраздельно, Маша.

– Но я обещала Китти, что буду ей помогать…

– Я не возражаю. Только будь со мной. Я так соскучился… Ты знаешь, я… я хочу, чтобы ты родила мне ребенка, чтобы это был наш с тобой сын или дочка.

– Не надо!

Осекшись, она расплакалась, в то время как Устюжанин осторожно снимал с нее рубашку. Они снова были вместе. Вознеслись в заоблачную высь, которой не достигали даже безмолвные всполохи полярного сияния. Наслаждались своим единением, и остальной мир перестал существовать для них…

* * *

Это случилось через два дня после её переезда к Николаю.

Она как раз готовила кофе в старинном медном кофейнике, а Устюжанин с улыбкой сидел за столом и ждал угощения. В печке доспевал яблочный пирог.

И в это самое время в дверь постучали.

– Кто там? – осведомился хозяин.

– Прощенья просим, – послышался из-за двери хриплый надтреснутый голос. – А миссис Мэри Отинтсе… тьфу, прости Господи, Одинтсофф тута проживает?

– А кто её спрашивает? – вдруг ощутив непонятную тревогу, поинтересовалась Маша.

– Прощенья просим! Я Джош Скармс, а прозвище у меня Дубовый Джош, если кто знает. Я иду с Грей-Крик через Сэркл заявку столбить… А тут оказия! Письмо у меня к миссис Мэри! Да вы впустили бы меня, хозяюшка…

На пороге стоял субъект лет под шестьдесят на вид, невысокий, весьма мужиковатой внешности, в обтрепанных мехах.

– Здрасте. – Он посмотрел на Николая, потом на Машу. – Это вы будете миссис Одьинтсофф?!

– Да, это я, – произнесла она и зачем-то добавила: – Если угодно…

Николай жестом пригласил пришедшего в дом, а Маша налила в кружку дымящегося кофе.

– Вот спасибочки! – Он осушил горячий напиток в два приема. – Ух, хорош кофе! Так чего я пришел, вот. Шел я, грю, через Сэркл, а тамошний доктор мне это передал, мол, для миссис э-э-э… Одинтсофф.

Он вытащил из-за пазухи аккуратно сложенный клочок бумажки. Это было даже не письмо, а помятая и потрепанная коротенькая записка. Чернила местами расплылись, но Мария сразу же узнала четкий почерк Дмитрия.

– Ох, ну надо иттить, кажись, – тут же распрощался Джош. – А то ведь дело ждать не будет. И спасибочки за угощение, хороший кофе у вас, хозяюшка!

Когда дверь за ним захлопнулась, девушка, холодея, развернула бумажную четвертушку.

Прочтя, она в ярости схватила письмо и ожесточенно скомкала его, затем порвала его в клочья и, бросив на пол, стала безжалостно топтать.

– Что случилось? – встревожился Николай. – Зачем ты это делаешь?

– Затем! Черт бы его побрал, Коля! Черт бы его побрал!

Блондин сел на низенькую скамеечку и задумчиво произнес:

– Я так понимаю, что это послание от твоего мужа?

– Да! Он хочет, чтобы я приехала к нему.

– Приступ нежных чувств?

Мария помотала головой, а потом, успокоившись, пересказала возлюбленному содержание. Дмитрий писал, что тяжело заболел и потерял всё имущество и золото. Его провизию украли, и теперь он лежит в своей хижине в Сэркле, готовясь к смерти.

– Он пишет, что не обратился бы ко мне, если бы у него был другой выход. Но его нет. Я – его последняя надежда.

– Пожалуй, так оно и есть, – протянул голубоглазый.

– Что? – Она резко обернулась к нему. – Как ты можешь сидеть здесь как ни в чем не бывало, как будто тебя это не касается! Этот подлец бросил меня в дикой тайге! Бросил на произвол судьбы! А теперь уверен, что я со всех ног помчусь к нему только потому, что я ему, видите ли, нужна!

Николай сосредоточенно вглядывался в пламя свечи.

– Может, ты действительно нужна ему…

– Ты что же, хочешь сказать, что я должна помчаться к нему сломя голову? – взвилась Маша. – Как покорная, верная супруга? – нервно рассмеялась. – Ну, нет! Я уже не одуревшая от любви вчерашняя петербургская гимназистка, чтобы решиться на такое! Я, черт возьми, женщина с Аляски, «нордвумэн», как написал один газетчик!

– А почему бы и нет? – цедил меж тем Устюжанин. – Ты ведь его жена, не так ли?

– И это говоришь ты?!

Мария в замешательстве смотрела, как Николай поднялся со скамейки и подошел к окну.

– Тебе лучше поехать к нему, Мэри. У меня предчувствие, что он умрет.

– Что? Умрет? Почему ты думаешь… А хотя бы и так. Как выражаются твои янки, «это решит многие наши проблемы»? Не правда ли?

Блондин резко помрачнел.

– Аляска – суровый край, как ты уже могла убедиться, и он не прощает слабости. Человеку тут очень просто умереть. Можно сломать ногу, попасть в старый капкан или обморозиться. Даже просто простыть, и ты – труп. Медведь-шатун, горный обвал, простуда, тухлое мясо или некстати рухнувшее дерево… Все может случиться… И именно поэтому тут принято помогать, если ты можешь помочь, чтобы потом помогли тебе. Что до твоей второй мысли, то я бы, разумеется, хотел видеть тебя свободной, но при условии, что к этой смерти ни ты, ни я не приложим руку.

– Да что значит «приложим»?! – возопила купеческая дочь. – Мы не няньки, а он не малыш несмышленый! И это он, если помнишь, ушел от меня черт-те куда, а не я от него! А! Вот оно что! Я… я поняла! Ты просто хочешь отослать меня к нему, потому что я тебе наскучила! – выкрикнула она.

– Не говори глупостей. Никуда я не хочу тебя отсылать. – Лицо Николая превратилось в суровую каменную маску. – Пойми! Ты вряд ли захочешь жить с бесчестным человеком, а у меня есть представление о чести! Было бы не по-людски бросить его вот так, раз уж он обратился к нам! Дружочек, – приобнял он замершую Машу, – я знаю, что значит оказаться одному, без всякой помощи в нашем дерьмовом краю. А твой Дмитрий… не думаю, чтобы он стал писать тебе, если бы действительно не был в безвыходном положении. Я могу любить его жену, но брать его гибель на душу не хочу. Так что я отвезу тебя к нему, а там уж поступай, как знаешь.

Маша чувствовала, как ее сердце холодеет от страха, но обреченно принялась собирать вещи. Время от времени она оглядывала хижину Устюжанина. Маленький, но по-своему уютный домик… Печурка не из железа, а из кирпича, сложенная так, что не дымила. Цветные вырезки из журналов в рамках на стенах, а на низком самодельном комоде было несколько стопок книг. Крохотная кухонька была отделена от остального жилища чем-то вроде ширмы из досок по грудь человеку. Она уже успела привыкнуть к этому жилью и даже находила его уютным…

Что-то подсказывало ей, что она сюда больше не вернется.

* * *

Они покидали Доусон на рассвете, когда красный шар солнца карабкался вверх по небосклону, опираясь на молочно-розовые пушистые облака, висевшие в бесконечно ясном прозрачном небе.

Им нужно было преодолеть путь в двести миль на север…

…Шли дни, они оставили позади много старательских поселений: Сороковую Милю, Старз, Игл, Нэйшн. На подходе к Сэркл горы, тесно зажавшие русло реки, расступились, и перед ними открылась равнина Юконского плоскогорья.

Миновав Сэркл, городишко с десятком варьете, тремя десятками кабаков и миссией Епископальной церкви, они пересекли озеро по еще не растаявшему льду.

Знакомый Николая, иннуит Туган, и два других носильщика деловито грузили вещи и продукты на сани. В центре каждого из этих необычных средств передвижения располагался шест с поперечной рейкой, вокруг которого укладывались ящики и сундуки. Маша не сразу сообразила, что это мачта. И лишь тогда, когда Туган ловко привязал к мачте большое брезентовое полотнище, она догадалась, в чем дело, и едва не захлопала в ладоши от удивления.

Это напомнило ей буеры – легкие маленькие яхточки на полозьях, на каких зимой иногда катались в Санкт-Петербурге по Неве, хотя предпочитали чаще ледовую гладь Ладоги или Финского залива. А года два назад несколько девушек из «Левкиппы» во главе с Наташей Каменской, дочерью капитана II ранга Каменского, даже создали маленькую команду из двух буеров и были очень огорчены, когда их не допустили до гонок, какие проводил Петербургский яхт-клуб, на том основании, что они не являются его членами…

А вот здесь, похоже, приспособили парус для перевозки грузов по льду. Интересно, а если сделать такие сани побольше и с нормальными парусами и возить грузы в Сибири зимой – на этом, глядишь, и разбогатеть можно? Когда она вернется, нужно будет что-то делать со своей долей наследства, а остальное пусть пропадает…

Отвлекаясь от неуместных мыслей, Мария оглянулась и увидела, что все вокруг заняты укладкой вещей на сани. У одних сани были со стальными полозьями, у других из жердей и досок, а у одного – из костей, наверное, кита или даже мамонта.

Ветер на озере дул, не переставая, и сани, поначалу подталкиваемые индейцами, вскоре стали двигаться с приличной скоростью. Она улыбнулась молодому эскимосу, неутомимо бежавшему рядом с санями, и его коричневое лицо прорезала белозубая ответная улыбка.

Перейдя тающий и рыхлый лед, они достигли берега озера и вступили в тянувшийся к северо-западу лес. Тут они остановились на ночлег.

Стена безмолвия окружила их. Слышны были только редкие возгласы да потрескивание дров в огне. Иногда в невидимой вышине шелестела крыльями какая-то птица. Спалось им неспокойно, но поутру они продолжили путь как ни в чем не бывало.

…Солнце не проникало в чащу леса; там, казалось, наступила ночь. Маша нервничала, думая, что лесные дебри опасны. В них много троп и ни одной дороги. Множество предательски нависших скал, готовых упасть полусгнивших деревьев. И бурелом, который непременно встречается на пути. И пугающая темень с загадочной тишиной, где каждый хруст ветки воспринимается словно выстрел, а крик совы заставляет вздрагивать и пугливо оглядываться по сторонам. Иногда они останавливались, чтобы найти дорогу в буреломе. Во время одной из таких остановок издалека донесся протяжный, заунывный вой.

– Волк! – воскликнула Маша. – Коля, это кажется волк!

– Волк, – согласился Устюжанин. – Причем чем-то напуганный. Давненько мне не приходилось слышать струсившего серого…

Они двинулись дальше, сделав крюк, чтобы обогнуть большое упавшее дерево. Легкий ветерок начал шелестеть в вершинах сосен и кедров. Еще несколько раз раздался вой волка.

Уже под вечер вошли в лесистую теснину между двумя высокими скалистыми холмами. Со всех сторон их окружал темный лес, выглядевший угрюмым, как сама смерть.

Потом Николай вдруг замер на месте и спустя мгновение попятился…

* * *

…Тварь была мертва несколько дней, туша уже начала разлагаться под летним солнцем, но даже в смерти это было пугающее зрелище. Мария, может, даже закричала бы, но уж слишком неожиданно они увидели мохнатый бок с длинной свалявшейся бело-серой шерстью, и, лишь заметив исполинскую лапу с пятью пальцами, поняли, что это не лось, не овцебык, и даже не медведь.

Оно было чуть ли не вдвое крупнее обычного человека – огромный рост, грудная клетка как бочонок, ноги-колоды. Руки-лапы были невероятной длины, чуть не до колен. Пальцы, каждый едва не в её запястье толщиной, венчали длинные, как кинжалы, когти. Одинцова потом видела это во сне – жуткое бесформенное человекоподобие, от которого хочется отвести глаза.

При этом тварь была мертва. Как выражался её покойный отец, надежно мертва.

Можно сказать, кто-то обезглавил жуткого монстра. Выше шеи было лишь нечто, напоминающее вдребезги разбитый горшок с ведро величиной, с томатным соусом и какой-то серой дрянью внутри.

Тварь воняла. И смрадом разложения, и собственной мускусной вонью старой берлоги.

Но было еще что-то, помимо отвратительного духа. Нечто исходило от тела чудовища, повиснув в воздухе.

Подавив приступ тошноты, она взглянула на Николая, и вот тут-то её пробрало по-настоящему.

Ибо не очень приятно увидеть страх в своем спутнике, на которого ты полагаешься намного больше, чем на себя, и которого знаешь как отважного бойца и гранитной твердости человека. А Устюжанин сейчас испугался – впервые на её памяти. Он лихорадочно разглядывал склоны холма, словно пытаясь убедиться, что поблизости нет собратьев твари.

Затем как-то расслабленно, словно для проформы, передернул затвор ремингтона.

– Уходим, – пробормотал он, разворачиваясь назад.

И Мария понимала, что ему стоит дьявольской выдержки не побежать куда глаза глядят.

…Остановились они, когда уже почти стемнело. При этом Николай дал большой круг, дважды пересекая ручьи и проходя по воде шагов по полста.

И Мария была вполне с ним согласна. Ведь что бы это ни было, оно издохло не само по себе – кто-то его убил. Но кто мог убить такое? Хотя важнее не это, а другое: то, что справившийся с таким чудищем мог вполне использовать их самих на закуску.

Девушка шла, дрожа от страха и озноба. Густая чернота неба, на котором блестел серебряный серп месяца, казалось, давила на нее своей тяжестью. И в какой-то миг Маша, перекрестившись, подумала, что, если это какой-то обитатель ада, решивший, что в этих диких местах Бог позволит ему разгуливать по земле без опаски, и сраженный молнией гнева Господнего?

Она боялась, что не сможет заснуть, но отключилась почти мгновенно, как только голова коснулась спальника.

…Проснулась от того, что солнце било в глаза. Николай уже разжег костер и варил кофе. Сжевав наскоро свой завтрак, они торопливо собрались и двинулись в путь.

Лишь на полдневном привале она осмелилась задать вопрос…

– Индейцы называют их саскуотч, – выдержав паузу, поведал Николай. – А канадские трапперы – «бигфут». Но они как будто не такие огромные. Правда, я сам не видел, – словно извиняясь, добавил он. – И даже следов не встречал… Черт, неужели… – И полушепотом произнес что-то вроде «индиго» или еще чего-то подобного. – Хотя будем считать, что это медведь-переросток или урод. Такие, говорят, бывают.

Мария подождала, но продолжения разговора не было. Блондин покачал головой, и она поняла, что тот не хочет беседовать на эту тему.

Они продолжали путь молча.

Предстояло спасать Дмитрия, и по сравнению с этим все загадки Аляски и древние твари были мелочью.

* * *

Сэркл оказался очень похожим на Доусон. Те же ряды деревянных домишек с кособокими пристройками, тот же едкий дым из печных труб. Они ехали по главной улице, пестревшей традиционными вывесками магазинов, варьете, салонов. В числе прочих заведений на нее выходила тюрьма, на дверях которой висело объявление: «Заключенные обязаны присутствовать на перекличке ежевечерне. В противном случае им будет отказано в ночлеге».

Николай печально улыбнулся:

– Да, неприятная перспектива. Остаться без крыши над головой в этих краях радости мало. В таком разрезе и тюрьма покажется раем.

– Меня это не интересует! Я хочу скорее найти Дмитрия, раз мы уже сюда приехали.

– Имей терпение. Думаю, нам следует расспросить о нем в трактире. Обычно это заведение является центром городской жизни. Там все про всех знают.

Быстро разыскали трактир, который назывался «Фишхаус». Его кухня располагалась в пристройке, которая, казалось, в любой момент была готова развалиться на бревна. Вывеска гласила: «Аарон Штормман, кредит не предоставляется». Когда они подошли ближе, то заметили, что к двери пришпилено еще одно объявление, предупреждающее о том, что вор, застигнутый на месте преступления, будет «сдан в участок и выслан из пределов города без запасов продовольствия».

– Выгнать без запасов?! Но это же значит обречь на голодную смерть…

– А что ты хочешь?! – пожал плечами Николай. – Бандиты и грабители в последнее время совсем обнаглели. Здесь за пригоршню золотого песка, не задумываясь, пристрелят.

– Хорошие места, нечего сказать…

Они вошли внутрь заведения, которое, как все без исключения трактиры на Аляске, оказалось душным, тесным, шумным и пропитанным насквозь запахом влажного дерева, кожи и собак. Хозяин, крупный мужчина с огромной черной бородой и тяжелой челюстью, блеснул черными глазами из-под низко надвинутой песцовой ермолки…

– Что будете заказывать?

– А что есть? – осведомился Устюжанин.

– Медвежатина, фасоль, лепешки, – сообщил Аарон Штормман. – Хотите – ешьте, хотите – нет!

Николай весело ответил:

– Пожалуй, мы поедим.

Хозяин кивнул, правда, не слишком любезно, и направился в кухню, остановившись на секунду у столика, вокруг которого тесно сидели человек десять мужчин, пуская по кругу бутылку виски и громко смеясь. Еще за одним столиком расположились трое мрачных старателей, уставившихся в тарелки с едой. Мария едва оглядела комнату, ее мысли занимал Дмитрий.

У входа о чем-то болтали несколько человек.

– У этого Робби был в Скагуэе салун под названием «Хвост быка»… – говорил один. – Там на заднем дворе жил прикованный цепью к насесту орел со сломанным крылом. Ну, там же и сортир стоял. Так что, если кому-то требовалось оправиться, местные жители стали говорить, что им надо «посмотреть на орла».

– Ник, давай спросим этого человека. Вдруг он что-нибудь знает о Дмитрии.

– Давай сначала перекусим. Я голоден, как волк, и не откажусь от хорошей порции жаркого.

– Но, Николай…

– Плохие новости всегда лучше воспринимать на сытый желудок, тебе не кажется? Чувствуешь, как пахнет? Надо надеяться, что повар не заставит нас долго ждать.

– Хорошо.

Маша печально вздохнула, но безропотно села за столик, поскольку уже знала, что поперек желаниям Устюжанина идти бесполезно.

Через полчаса их тарелки уже опустели. Блондин поднялся и, извинившись, тоже прошел на кухню. Через некоторое время он вернулся, его лицо было мрачным.

– Я все узнал. Не думаю, что новости порадуют тебя.

– Ну же, говори скорее.

– Оказалось, что наш милейший хозяин, мистер Штормман, действительно знает Дмитрия. Весь город его знает. Он пробовал искать золото здесь поблизости, на Форест-Крик, но не особо удачно… А недели полторы назад Дмитрий приезжал в город, чтобы купить на последние деньги поесть. Он повстречал компанию каких-то бродячих старателей и уж что там с ними не поделил… В общем, слово за слово, дело дошло до кулаков… Они отделали его, как не знаю кого, и ушли, бросив подыхать, как собаку.

– О боже мой!

– Не волнуйся, он не умер. Твой Дмитрий не такой слабак. Какое-то время пролежал без сознания, а потом пришел в себя. Ему как-то удалось подняться на ноги. Он поплелся домой, два дня тащился, решил отлежаться. Но, видать, в раны была занесена зараза или просто организм ослаб… Боюсь, что все очень серьезно. Да еще он отказался от медицинской помощи, которую ему предложил местный католический доктор. Твой муж очень упрямый человек. Хотя, по-моему, это называется короче – придурок!

Купеческая дочь, широко раскрыв глаза, смотрела на Николая. Ее губы вдруг стали сухими, а дыхание жарким. Нет, этого не могло произойти! Конечно, она сердилась на Дмитрия, проклинала его, и ее можно понять. Кто посмеет осудить ее за это? Но никогда, даже в минуты самого страшного отчаяния и дикой злобы, она не желала ему такой участи!

Через людную, душную комнату мистер Штормман нес поднос с полными дымящимися тарелками для посетителей. За дальним столиком сидели два человека и о чем-то горячо спорили. До нее доносилось:

– Уж я-то знаю толк в золоте. Худо-бедно, двадцать тысяч добыл из Серого Холма! Это все чихня – геология-шмеология! Золото там, где его находят, сынок. Мне ли не знать, ведь я его копал, когда у тебя еще молоко на губах не обсохло. Чем была Бонанза? Лосиным выгоном, куда ни один порядочный золотоискатель не заглядывал. А вот сейчас намывают в каждом лотке по пятьсот долларов и добыли чистых полста миллионов!

– Тут ты прав, Дон, – соглашался молодой. – Почем знать, может, под этой самой хижиной или вон за той горой лежат миллионы и только того и ждут, чтобы какой-нибудь счастливец, вроде нас с тобой, выкопал их из-под земли.

Золото… Опять золото!

Мир поплыл перед глазами.

– Мария, с тобой все хорошо?

– Да… да, все в порядке.

Она чувствовала, как к горлу подкатила тошнота. Усиленно сглатывая, девушка пыталась отогнать ее. Не дай бог, ее стошнит прямо здесь! Нетесаная, замызганная поверхность стола то поднималась, то опускалась перед ее глазами. В ушах стоял гул.

– Нет! Дмитрий не может умереть!

Николай обнял ее за плечи, стараясь привести в чувство.

Маша покорно опустила голову, Устюжанин положил ей руку на затылок и стал наклонять ее еще ниже. Девушка чувствовала, как кровь приливает к голове, стучит в висках. Она хотела выпрямиться, но тяжелая рука блондина с силой давила ее книзу.

– Ну что, теперь лучше?

– Да… немного.

Выпрямилась, смутно сознавая, что взгляды присутствующих устремлены на нее. Она старалась не обращать на них внимания.

– Подожди здесь. Сейчас доедим и отправимся к нему. Увидим своими глазами, как он, посмотрим, что можно для него сделать. В конце концов, мы русские…

– Да, конечно.

* * *

– Синьорита, я предчувствую, что добром это не кончится!

Мария поежилась. Дурное предчувствие лишь разрасталось в душе. Она заметила, что не одна чувствует себя неуютно. Видела, что собаки как-то странно беспокоятся, а их спутник-иннуит, которого прихватил с собой местный лекарь, сперва невозмутимый и даже медлительный, теперь прибавил шагу. Его лицо, прежде веселое и приветливое, было мрачным.

Не без труда она заставила себя вернуться в реальность, отвлекшись от жутких воспоминаний, прислушаться к журчащему бормотанию голоса доктора – круглолицего толстячка-итальянца.

– Миссис Одинцофф, – с акцентом цедил он, – приготовьтесь к тому, что вам станет еще хуже, когда вы увидите своего мужа. Может, вам удастся вразумить его. Я уже отчаялся. Дело дошло до того, что он грозился пристрелить меня, если я еще хоть раз появлюсь у него. Даю слово, что я пошел с вами только потому, что ваш друг хорошо мне заплатил. Уверен, что из нашего визита ничего хорошего не выйдет.

Через час с лишним они поднялись на небольшой холм и увидели у его подножия дом Дмитрия. Из трубы выбивалась тоненькая струйка дыма, едва заметная в туманном лунном свете.

Внезапно собачий вожак сел на задние лапы и, подняв к небу морду, испустил протяжный скорбный вой. В этом звуке было что-то, заставившее Машу вздрогнуть. Иннуит подошел к саням.

– Йипу-уйин-уйу! – сказал он.

Его глаза горели в темноте, как два уголька.

Доктор бросил что-то проводнику, тот забормотал в ответ некую тарабарщину.

Медик покачал головой.

– Что он сказал? – спросил Николай.

– Он суеверен и глуп, как все дикари, – проворчал итальянец. – Он говорит, что его собаки чуют смерть. И что тут побывал дьявол… Черт побери эти суеверия!

Собаки, однако, были неспокойны. Они сидели на задних лапах, уставившись неизвестно на что и поскуливая. Мария подумала, что, может быть, псы чуют запах твари, оставшийся в складках одежды или еще что-то, какие-нибудь флюиды или эманации, оставшиеся в том проклятом месте, которые они принесли с собой. Жуткая находка казалась теперь зловещим предзнаменованием.

– Черт побери, – повторил итальянец. – Ну и так доберемся, пусть тут остается.

Они осторожно приблизились к лачуге – все, кроме иннуита, который остался с собаками. Маша слышала, как громко бьется ее сердце. Что-то в этом месте показалось ей странным и непривычным. Но что?

Потом она поняла. Вокруг домика не было следов. Снег переливался в лунном свете, как нетронутое, стерильно-белое покрывало. Доктор, как будто читая ее мысли, сказал:

– Сюда давно никто не приходил. Он всех прогнал. Сказал, что никого не хочет видеть и пусть все катятся к чертям собачьим. Оставили ему продукты и дрова и ушли. А что было делать?

В какой-то миг Мария испугалась и пожалела, что пришла сюда. Но сразу же совладала с собой: ведь Дмитрий один, ему нужна помощь, и предложила:

– Я думаю, нам пора постучать.

– Здесь не время и не место для демонстрации петербургских манер, Мэри.

Лекарь вмешался:

– Не знаю, что вы решите сделать, только решайте побыстрее. У меня заледенели руки.

– Я думаю… – начала было девушка.

Но тут Николай громко постучал и решительно толкнул дверь, которая жалобно скрипнула на проржавевших петлях. Мария нагнулась и проскользнула вперед под вытянутой рукой блондина.

Внутри можно было с трудом различить печь, табуретку, кривобокий стол и деревянную скамью у стены.

– Дмитрий! – позвала она. – Дмитрий, с тобой все в по…

И остолбенела. Ее окатила волна тяжелой, омерзительной вони, жутко напомнившей то, что ощущало её обоняние несколько дней назад на месте гибели неведомого науке реликта. На нее пахнуло смесью ароматов гниющего тела, тухлого мяса и еще какой-то гадости. Мария судорожно сглатывала, стараясь справиться с тошнотой.

Из глубины хижины раздался голос Дмитрия:

– Что, слегка несвежий дух? Не обращай внимания, дорогая супруга. К нему довольно быстро привыкаешь. Я вот привык же!

Его голос звучал насмешливо, даже весело. Таким голосом вполне можно было обсуждать с дамами на светском рауте последнюю театральную постановку. Девушка заметила, что в том углу, откуда раздавался голос, поблескивала вороненая сталь.

– Николай! У него ружье…

– Я вижу. Отойди в сторону, Мэри. Послушайте, господин Одинцов, не будьте идиотом. Мы здесь, чтобы помочь вам.

– Заткнись! – Голос Дмитрия из спокойного и непринужденного мгновенно превратился в злобное шипение. – Кто ты такой? Где она тебя подцепила? Я посылал за своей женой, а не за ее любовником.

Устюжанин угрюмо шагнул к больному, Мария подскочила к нему и схватила за руку:

– Ник, нет! Он же нездоров. Он сам не понимает, что говорит.

– Это не важно, я не позволю ему оскорблять тебя.

– Коля, успокойся. Он не хотел меня оскорбить… Он просто не в себе!

Мария наклонилась к Дмитрию, который приподнялся навстречу к ней на куче одеял, шкур и тряпья.

– Дмитрий, я пришла, чтобы помочь тебе. Ты же сам написал мне о том, что попал в беду и нуждаешься в моей помощи.

– Ничего мне не нужно, – произнес злой и бесконечно усталый голос.

– Но ты послал за мной, и вот я здесь.

– Возвращайся назад, Маша. Вместе с теми, кого ты привела с собой. А не то я убью вас всех, клянусь. Как паршивых псов перестреляю! И тебя, и твоего хахаля, и этого докторишку! – голос его сорвался на хриплый фальцет.

– Хорошо, я уйду. Обещаю тебе. Только сначала я хочу поговорить с тобой. Ты ведь не откажешь мне в такой малости.

Она повернулась к Николаю:

– Пожалуйста, оставьте меня с ним на несколько минут.

– Не говори глупостей. Он же сумасшедший!

Врач торопливо вмешался:

– Пойдемте лучше, мэм. Если он хочет, чтобы мы ушли, давайте так и сделаем. Пусть помирает в одиночестве. Видимо, такова воля Иисуса и Девы Марии!

– Дмитрий мой муж! Вы что, забыли об этом? Я имею право поговорить с ним, и я намерена это сделать. А вы оба, пожалуйста, уйдите. Все будет в порядке, не волнуйтесь.

– Маша, перестань!

Она уклонилась от его протянутой руки.

– Говорю вам, оставьте нас.

– Но, Мэри, я…

– Вы что, не понимаете, что вам говорят?

Подождав, пока за ними закрылась дверь, подошла ближе к Дмитрию. Он отложил ружье в сторону и сказал своим обычным, спокойным голосом:

– Как все это трогательно! Так о чем ты хочешь говорить?

– Дмитрий, пожалуйста, выслушай меня терпеливо. Мы с мистером Колетти и господином Устюжаниным хотим перевезти тебя в город.

– Вот еще! – расхохотался тот. – Я не хочу, чтобы этот тупой макаронник прикасался ко мне своими трясущимися от пьянства руками! Наверное, весь аптечный спирт выпил! И этот твой любовник пусть тоже убирается.

Мария не обратила на это никакого внимания:

– Ты сейчас не в том положении, Дмитрий, чтобы… Ты лежишь в собственном дерьме и гниешь заживо.

Одинцов заворочался в тряпье и застонал. Его жена всхлипнула:

– Милый, ты ведь умрешь. Как ты этого не понимаешь?

– Ну и умру. А может, не умру! – с философским апломбом ответил Одинцов.

– Умрешь. Если останешься один в этой отвратительной грязной лачуге, то умрешь. Тебе нужна… нужно…

– Отрезать ногу? Женушка, это не я сошел с ума, а ты! – Его голос был полон злобной насмешки. – Как… как я смогу искать золото без ноги? Как, ответь мне!

– Я не знаю, Дмитрий. Но если ты останешься тут, ты уже никогда в жизни не сможешь ничего. Ни искать золото, ни даже дышать, потому что умрешь.

В хижине надолго воцарилась тишина.

– Умру… Боже мой, умру!

Мария услышала сначала робкое всхлипывание, которое через секунду превратилось в громкие, безутешные рыдания.

– Машенька! Боже мой! Что же мне делать? Я не знаю. У меня никого нет, кроме тебя! Я… я так виноват перед тобой. Прости меня за все. Я не хотел… А теперь уходи или я не отвечаю за себя!

* * *

– Маша, ты сошла с ума, неужели ты и вправду решилась на такое!!!

Николай был вне себя, Мария никогда не видела его таким по отношению к себе.

– Да, решилась. Я долго думала и пришла к выводу, что ничего другого не остается.

– Нет. Не может быть! Ты соображаешь, что говоришь? Как же можно ставить на себе крест?! Выбрасывать себя на помойку, как ненужную ветошь! Этот человек не стоит тебя! Он не заслуживает…

– Дмитрий не заслуживает прежде всего того, что с ним случилось. Он мой муж и…

– Ради бога, Маша…

Устюжанин снова принялся убеждать ее, но Марья Михайловна упрямо пропускала его слова мимо ушей. Если она будет его слушать, то даст слабину, испугается, и у нее не останется выхода, кроме как броситься в его объятия и умолять увезти отсюда.

Дмитрий перенес две операции, которые провел Колетти при содействии местного плотника, который в бытность солдатом американской армии служил при госпитале. В качестве анестезии применялся джин с толикой опиумной настойки, ибо весь запас эфира у медика украли месяц назад, видать, чтобы вынюхать в тайных притонах.

При этом, как Колетти сказал Марии, ее супруг на удивление стойко перенес эту процедуру. Дмитрий лишился правой стопы целиком, четырех пальцев на левой, всех пальцев на правой руке и одного уха – полуоторванное в драке, оно стало гнить. Врач оставит больного у себя на несколько дней, чтобы окончательно убедиться, что опасность миновала. Итальянец согласился смотреть за ним, сколько будет нужно.

– Маша, послушай!

Голос Николая вернул ее к действительности. Она почувствовала, что он обнял ее за плечи и притянул к себе.

– Пожалуйста, отпусти меня.

– Не раньше, чем ты выслушаешь меня. Хорошо, допустим, что этот человек – твой муж. Не знаю, как с этим в России, но сейчас ты на Аляске, и тут свои законы. И согласно им он сам освободил тебя от всех обязательств по отношению к себе! Он предал тебя, разве ты забыла? Он оставил тебя в поисках золота. Скажем прямо: золото ему важнее тебя. Он выгнал тебя… Ему наплевать на тебя…

Купеческая дочь отвечала тихим, бесцветным голосом:

– Да, все верно. Но ведь ты сам привез меня сюда. Ты говорил, что мы должны ему помочь.

– Да, говорил. Он человек, и мы не вправе были обрекать его на смерть в беспомощном одиночестве. Но теперь мы выполнили свой долг и его жизнь вне опасности. Я куплю ему билет на пароход и отвезу в Дайю. Оттуда он доберется до Фриско, где есть русский консул. Что еще ты хочешь для него сделать?!

Николай тряс Марию за плечи, ее голова моталась из стороны в сторону. Если бы только она могла припасть к груди Николая и сказать, что любит его, что ненавидит Дмитрия и этот чертов Сэркл и проклятую Аляску!

Вместо этого она произнесла холодным, ровным голосом:

– Я хочу выполнить свой долг по отношению к нему. Если бы с ним все было в порядке, тогда другое дело. Но это не так. Он…

Блондин пришел в бешенство, его голубые глаза сверкали.

– Ты просто любишь этого ублюдка, своего Дмитрия, а не меня!

– Нет! Это неправда! Ник, ты не понимаешь. Я нужна ему.

– Ты нужна мне! Я люблю тебя, Мария. Как ты не можешь понять этого своей бестолковой головой?!

Он с силой притянул ее к себе и впился зло и яростно в ее нежный рот. Девушка задыхалась и пыталась вырваться, наконец, ей это удалось.

– Николай, я должна. Ведь он беспомощный, как младенец. Он даже одеться сам не может. У него нет никого, кто мог бы заботиться о нем. На всем белом свете у него есть только я. И он… он любит меня… по-своему. Я уверена в этом. Иначе он не стал бы так ревновать меня к тебе.

– Он просто кретин…

Слова Николая вызвали у нее яростное ожесточение.

– Он мой муж. Хорош он или плох – это так. Я обвенчана с ним перед Богом и людьми и не могу бросить его на произвол судьбы. «В горе и радости, в здоровье и болезни…» Я говорила эти слова, и это не просто так – для меня…

На ее глазах выступили слезы, и сквозь влажный туман она видела, как любимый отошел к окну и задумчиво смотрел на улицу. Наконец, он нарушил молчание:

– Я мог бы просить тебя остаться со мной. Но я не стану этого делать. Я никогда не унижался и не просил милостыню, это не по мне. Если ты любишь меня, то останешься, если нет – значит, нет.

Наступила пауза.

– Я так понимаю, что ты сделала выбор. Что ж, хорошо. Желаю тебе и твоему мужу счастья. Что касается меня, то я не останусь любоваться вашей… пасторалью. Я уезжаю.

– Куда… куда ты уезжаешь?

Мария шагнула было к нему, но, сделав над собой усилие, остановилась. Ей хотелось броситься ему на шею, но Николай обернулся и свысока посмотрел на нее:

– Какое тебе дело, куда я еду?

– Я тебя люблю! Или ты забыл?

Презрительная улыбка была ей ответом.

– Да пошел ты к черту! – выкрикнула Маша.

– Тогда…

Он круто повернулся, затем сунул руку за пазуху и достал увесистый кожаный кисет.

– Вот! – швырнул он кошель под ноги девушке. – Возьми. Пригодится. Бери, бери, дорогуша! Тебе могут понадобиться деньги.

Она в недоумении смотрела на мешочек.

– Я не могу их взять.

– Ты не можешь взять у меня золото?! Как же ты собираешься жить здесь и выхаживать своего мужа без денег, а? Будешь торговать своим прекрасным телом? Неужели ты действительно такая наивная, что думаешь везти своего муженька до самой твоей России бесплатно? Возьми их, черт побери! Можешь считать… – Он криво ухмыльнулся. – Можешь считать, что ты их заработала, Мэри.

– Что?!

– Я говорю, что с тобой хорошо в постели! – рявкнул он. – Могу я отблагодарить тебя за услуги или нет? Здесь тысяча двести долларов. Этого вам с Дмитрием должно хватить на жизнь до весны и на дорогу до Европы, если не транжирить.

– Как ты смеешь так говорить со мной! – Она отшвырнула деньги ногой. – Я не хочу ваших денег, господин Устюжанин, и не потерплю ваших оскорблений. Убирайтесь вон, немедленно!

– И не подумаю. Я уйду отсюда не раньше, чем мне это будет угодно. Не забывай, моя дорогая, что это я заплатил за гостиницу и это я заплатил за то, чтобы твоему драгоценному муженьку сделали операцию. Надеюсь, этого достаточно?

Мария молча смотрела на него. Как же она его ненавидит! Как бы она хотела, чтобы они никогда не встречались! Повинуясь какому-то внутреннему позыву, идущему из самых глубин души, она схватила мешочек и с силой швырнула его в лицо голубоглазому. Тот легко уклонился. Кисет шлепнулся на пол. Золотой песок тоненькой струйкой высыпался на грубые доски.

– Вот! Плевать мне на тебя и на твое золото! У меня, если хочешь знать, в России его хватит, чтобы купить и продать сотню таких, как ты! Я ненавижу тебя!

Николай стремительно бросился к ней и сжал ее запястье. Её пальцы вмиг онемели.

– Отпусти! Мне больно!

– Неужели? – Черты его правильного лица исказились, глаза потемнели. – Ты говоришь, что хочешь спасти своего муженька. Интересно, как ты собираешься сделать это? Без золота вы просто сдохнете с голодухи!

А потом вдруг порывисто сжал девушку в объятиях и повлек к ложу…

…Их тела сплелись, стали неделимым целым, Мария чувствовала, что ее сопротивление постепенно сменяется любовной игрой, ощущала сладостную дрожь, осознавала с ужасом, что страсть Николая против ее воли рождает в ней ответное желание. Ее тело с готовностью откликается на его ласки, а сознание не в силах бороться с преступным влечением, перед которым тускнеет целый мир и обращаются в ничто мораль, долг, память.

Боже мой!

Если бы это могло хоть что-то изменить!

Если бы!!

Но Дмитрий Одинцов по-прежнему остается ее мужем, и она уже сделала свой окончательный выбор…

* * *

Она стояла у окна, в сотый раз за день разглядывая прохожих и унылые бревенчатые постройки, выходившие на главную улицу Сэркла.

Дмитрий проснулся, сел на кровати и жалобно посмотрел на Марию:

– Послушай, почему мы должны уезжать отсюда? Я хочу, чтобы мы остались. Твой Николай оставил достаточно денег, чтобы купить провизию и нанять кого-нибудь, кто был бы моими руками и ногами. Да хоть бы этого иннуита, Сунувика. Я уверен, что, если ему хорошо заплатить, он не откажется помогать мне. Пойми, я не могу уехать отсюда, не найдя своей золотой жилы. И не уеду.

Прошло четыре дня. Дмитрия перевезли в гостиницу, в комнату Марии. Теперь он лежал, завернутый в одеяло, на той самой постели, где в последний раз с такой жгучей, горькой страстью Николай любил ее. На ногах, голове и правой руке Одинцова белели повязки. Сунувик приходил каждый день, чтобы помыть его и переодеть. Колетти дал Марии пузырек с настойкой опия и объяснил, когда и как давать ее больному, добавив, что у ее супруга «организм молодого лося». Маша не почувствовала особенного воодушевления, когда узнала об этом. Она знала, что это зелье сгубило многих. Да и её собственного отца, если на то пошло.

– Ты что, не слушаешь меня? Я говорю, что хочу остаться здесь и еще раз попытать счастья. Колетти говорит, что если повезет, то можно застолбить участок…

Резко обернулась.

– Меня не интересует, что говорит этот докторишка! – закричала и тут же почувствовала себя виноватой. – Прости, Дмитрий. Мне не следовало так говорить. Но как же ты не можешь понять?..

Дмитрий мечтательно смотрел в потолок и как будто не слышал ее.

– Я слышал от проезжих геологов, что здесь поблизости простирается большая золотоносная провинция. Вот было бы здорово напасть на неё! Я назову новый участок в твою честь. Хочешь? Прииск «Мария»! Что скажешь, женушка?

Мария спокойно и терпеливо повторила:

– Дорогой, мы должны ехать домой. Врач сказал, что ты не можешь больше искать золото.

– Но, милая, ведь здесь…

– Я не хочу больше слышать про золото! Ни единого слова о нем! Как же я ненавижу его! – закричала она, срывая голос. – Да, не-на-ви-жу! Давай ищи его, придурок, уж точно этого золота найдешь столько же, сколько в бочке у любого золотаря!

Выкрикнув все это ему в лицо, она разрыдалась.

Вот уже четыре дня, как она только и слышит от него о грандиозных планах и надеждах разбогатеть. Как же он не понимает, что для него в этом смысле все кончено? Искать золото очень тяжело и опасно, это под силу только здоровым и выносливым мужикам. А не такому калеке, каким он стал. Нет, это абсолютно невозможно!

Ее мысли обратились к Николаю. Когда он уходил, его глаза, бездонные, как голубое арктическое небо, были холодны и наполнены болью.

– Ты сама сделала выбор, Маша.

– Нет, Ник, ты не понимаешь…

– Я понимаю больше, чем ты думаешь. Ну что ж, счастья вам, сударыня Одинцова…

– Николай!

Он развернулся и ушел, а Мария смотрела ему вслед, еле сдерживаясь, чтобы не закричать, не побежать вслед, не броситься в объятия и умолять, чтобы он никогда не оставлял ее.

Но она позволила ему уйти.

В этом диком краю, в безграничной холодной пустыне, ветер странствий переносит людей с места на место, как семена чертополоха. Расставание здесь подобно смерти. Прощаясь с человеком, никогда не знаешь наверняка, увидишь ли его вновь.

А она отказалась от любви во имя долга!

Откуда-то издалека до нее доносилось бормотание Дмитрия. Что-то о самородках, породе, слухах… Не вникала в смысл его слов. Знала, что скоро Дмитрий возненавидит ее.

Казалось, он так ничего и не понял. Когда однажды она попыталась помочь ему и покормить с ложки, он швырнул тарелку прямо ей в лицо. Он раздраженно говорил о костылях, которые Мария заказала у столяра за двадцать долларов, как будто это она была виновата в том, что он не может ходить без их помощи. Но самое главное – жена удерживает его вдали от золота, мешает исполнению его заветной мечты.

А любила ли она его когда-нибудь?

Любила…

Но к черту!

Девочка, вчерашняя гимназистка, которую приводило в трепет прикосновение красавчика мужчины, не имеет ничего общего с нынешней Марией! Или, если угодно, миссис Одинцофф…

Чтобы как-то отвлечься от этих грустных мыслей, Мария Михайловна рассеянно взглянула на улицу.

День близился к концу. От домиков протянулись черные длинные тени. Мимо окна прошли четверо старателей, неся на спинах тяжелые мешки с провиантом. Вероятно, они направлялись к одному из речных протоков, лелея надежду, что, может быть, на этот раз на дне лотка или бутары блеснет долгожданное золотое сияние. Скольким из них улыбнется удача? Одному из десяти? Одному из ста? Сколько из них получат вместо золота и счастья смерть в ледяной стране?

На глаза навернулись слезы…