Праздник кончился, и я готова была уйти, оставив всякую надежду вернуться в отчий дом. Я склонилась над матерью и, как требует традиция, прошептала: «Прости мне все зло, которое я тебе причинила».

Эти ритуальные слова скрепили нашу разлуку. Али нагнулся, чтобы разуть меня. Он вложил монетку в туфельку и потом на руках вынес меня из дома. Осел свекра Наймы уже стоял у порога, чтобы отвезти меня в новую семью, за полкилометра от родного дома.

— Чтоб был малыш! Да побыстрее! — кричал Шуйх, торговец пончиками.

В недолгом этом путешествии сопровождать меня должен был мальчик — на счастье. Я пробормотала: «Пусть меня проводит племянник Махмуд». Требовать незаконного ребенка, про которого говорят, что он приносит несчастье, на роль мальчика, призванного задобрить судьбу, чтобы она дала сына, — это была немалая наглость. Я получила то, о чем просила, и смогла обнять сына Али на глазах у рассерженных самок.

Дядя Слиман вел осла за поводья и ступал ссутулившись, в развязавшемся тюрбуше. Один осел вел другого — тетя Сельма была далеко.

Свекровь поджидала меня, рядом с ней стояли три ее великовозрастные, по деревенским понятиям, дочери. Их радостные крики были слишком пронзительны, миндаль, который они бросили нам в знак приветствия, ударил, как камни. Слиман схватил меня за талию и поставил перед этими ведьмами.

Неггафа и Найма проводили меня до брачных покоев. Моя сестра настояла на том, чтобы самой раздеть меня, но это обидело Неггафу — ведь ей это было поручено.

Сестра молча расстегнула мне платье, и я шепотом спросила:

— Что сейчас будет?

Не поднимая глаз, она ответила так же тихо:

— То, что произошло между мной и моим мужем в тот день, когда ты спала у нас, в нашей спальне. Теперь ты знаешь.

Так значит, она знала, что я знаю. Неггафа начала твердить свои наставления:

— Как только мы выйдем, семь раз взмахни туфлей перед дверью, повторяя: «Да будет воля Аллаха на то, чтобы муж мой меня полюбил и не глядел ни на одну женщину кроме меня».

Она порылась за корсажем и вытащила мешочек:

— Раствори этот порошок в стакане с чаем, который я поставила на стол. Сделай так, чтобы твой муж выпил его в несколько глотков.

Но она не успела передать мне мешочек, потому что свекровь ворвалась в комнату без стука, размахивая кадильницей, вокруг которой клубился густой дым ладана.

— Сын скоро придет, — рявкнула она, — Давайте быстрее.

Найма сняла с меня лифчик, потом трусы. Мне было смешно — какой непристойной могла стать моя благонравная деревня, как только люди оказывались уверены в своей правоте и безнаказанности.

Прежде чем отдать меня Хмеду, Неггафа прошептала мне на ухо:

— Положи рубашку под зад, чтобы она впитала кровь. Рубашка хлопковая, пятна будут хорошо видны.

Потом она сурово добавила:

— Не позволяй ему извергать в тебя семя. Там у тебя будет слишком мокро, а мужчины этого не любят. Ляг на постель. Он скоро придет.

Моя сестра склонилась надо мной в свою очередь:

— Закрой глаза, закуси губы и думай о чем-нибудь другом. Ты ничего не почувствуешь.

Я осталась одна, мое свадебное платье валялось у кровати, как овечья шкура. Я встала перед зеркалом массивного шкафа и посмотрела на себя, совсем голую! Моя кожа блестела в свете свечей, атласно-гладкая после эпиляции. Волосы каскадом падали на спину, источающие дивный аромат узоры, нанесенные хной, тянулись от плеч до запястий. Груди торчали, высокие и гордые. Я прикрыла их ладонями. Что они вынесут, что нового откроют? Ведь столько рассказывают о первой свадебной ночи и ее мучениях. Столько ходит скандальных сплетен…

Над моим кузеном Саидом смеялись даже в жалких лачугах до самого Алжира. Мальчуган, когда-то поднявший мне юбку, чтобы показать, что под ней находится, своим любопытным приятелям, не смог совладать с тайным местечком своей жены и повел себя, как девственник. Он хотел убежать, к отчаянию своих близких и друзей.

— Да мужчина ты, наконец, или нет?! — воскликнул один из них в раздражении.

— Тихо там! Сейчас примусь за дело, только не надо меня торопить!

— Чтобы трахнуть женщину, тебе особое приглашение требуется?

— Дайте мне передохнуть!

И тогда его отец проорал со двора, обезумев от бешенства:

— Ну ладно, либо ты пойдешь, либо я вместо тебя! Сайд вернулся в спальню, но так и не смог овладеть Нурой, своей женой. Его мать объявила, что сына сглазили. Она вошла в комнату новобрачных, разделась и приказала Сайду семь раз проползти у нее между ног. Надо думать, лекарство оказало действие, потому что Сайд тут же обрел мужественность, дефлорировал Нуру, пролил кровь и услышал ее крики.

Я вся дрожала. Я легла в постель и накрылась одеялами, нагая и всеми покинутая.

Когда я вновь открыла глаза, Хмед уже склонился надо мной. Это была наша третья встреча после помолвки и встречи на Аид Кебир, когда он принес подарок-муссем.

Не знаю, усталость или волнение были тому виной, но он показался мне старше, чем я его запомнила.

Он сел на краешек кровати, посмотрел на меня, погладил робкой рукою шею и грудь. Потом он пробормотал: «Вот это лакомый кусочек!»

Разувшись, Хмед расстелил коврик на полу и положил два земных поклона. И забрался ко мне в постель.

Я видела лишь его грудь и руки, покрытые седыми волосами. Он подложил мне подушку под поясницу и грубо прижался к плечам. Мокрая нижняя губа его дрожала. Под ягодицами у меня оказалась ночная рубашка, как и нашептывала перед свадьбой Неггафа…

Хмед бесцеремонно раздвинул мне ноги и стал слепо толкаться в мою щель.

Когда охальница Борния раскрывала свой рот, ее гнилых зубов пугались даже морковки, однако член, что шарил у меня между ног, был таким глупым… Он даже на морковку не тянул. Он делал мне больно, и я сжималась все больше при каждом движении. Гости барабанили в дверь, требуя рубашку с доказательством моей девственности. Я пыталась высвободиться, но Хмед подмял меня под себя и, взяв член в руку, попытался справиться.

Не получилось.

Пыхтя и потея, он уложил меня на овечью шкуру, вздернул ноги кверху, так что чуть не вывихнул их, и возобновил свои попытки. Губы мои были в крови, низ горел. Я вдруг задумалась, кто он такой, этот мужчина, который потеет надо мной, сминает мою прическу и своим зловонным дыханием заставляет потускнеть чудные узоры из хны?

Наконец, отпустив меня, он вскочил. Обернув полотенцем чресла, он открыл дверь и позвал мать. Та сразу просунула голову в дверь, за ней виднелась Найма.

— О! — воскликнула сестра.

Не знаю, что она увидела, но зрелище, наверное, было неприятное. Свекровь чуть ли не пену с губ роняла от ярости, поняв, что первая свадебная ночь грозит обернуться фиаско.

Применяя силу, она раздвинула мне бедра и воскликнула:

— Она целка! Ладно, ничего не сделаешь! Придется ее связать!

— Умоляю тебя, не делай этого! Подожди! Я думаю, она мтакфа. Мать ее заперла, когда она была еще девочкой, и забыла снять защиту.

Они говорили о ритуале, древнем, как сам Имчук, — девственная плева девочек укреплялась волшебными заклинаниями, делавшими ее неуязвимой даже для будущего мужа, если только не будет проведен ритуал, снимающий чары. Я-то знала, что Хмед вызывал у моего тела отвращение. Поэтому-то оно и не впускало его.

Свекровь привязала мне руки к стойкам кровати шарфом, а Найма крепко прижала ноги. Окаменев, я поняла, что муж сейчас лишит меня девственности на глазах моей сестры.

Хмед разорвал меня надвое одним безжалостным ударом, и я потеряла сознание в первый и единственный раз в жизни…

Доказательство долго переходило из рук в руки. От свекрови к теткам, от них — к соседкам. Старухи полоскали рубашку и потом этой водой омывали глаза, твердо уверенные, что подобные действия предотвращают слепоту. Но рубашка, запачканная кровью, не доказывала ничего — только глупость мужчин и жестокость подчиненных им женщин.

Несомненным было одно: в течение пяти лет нашего отвратительного брака Хмеду предстояло заниматься любовью с мертвой.

* * *

Сколько раз губы Дрисса ласкали меня в ту ночь, когда я впервые сбежала от тети Сельмы? Двадцать, тридцать? Все, что я знаю, — это то, что я потеряла девственность. Настоящую. Ту, что в сердце. С тех пор моя душа — всего лишь перрон вокзала, на котором я стою, наблюдая, как падают мужчины.

Вначале я не хотела, чтобы Дрисс касался языком моего потайного места, пораженная бесстыдством любимого. Но в те доли секунды, когда его губы дотронулись до венерина холма, я почувствовала, как вселенная покачнулась, моря вышли из берегов, а планеты взорвались. Молния обожгла мои тело и голову, обратив в пепел все, что я знала до этого. Я не предполагала, что ласка вызовет столь сильные ощущения; не знала, что мужчина может дать мне это.

Раз Дрисс касался меня языком, я решила удалить там волосы. Увидеть свою наготу, прежде чем вновь увидеть Дрисса… Мне хотелось узнать, как на самом деле выглядит тот зверь, что так бесстыдно истекал слюной от желания, укрывшись под невинными кудряшками, готовый на все, чтобы вновь принять умелый ласковый рот в свои складки и вновь пережить испытанное тогда безумное наслаждение.

Это трудно. Надо внимательно следить за сахарной карамелью, долго мешать ее, чтобы она сделалась нежной и нежидкой. Удалять волосы с киски — не то что с ног или из-под мышек. Мне было страшно подступиться к густому руну, спящему между моих бедер спокойно и безмятежно со времен моего брака, с тех пор когда муж входил туда так, как ножка стула застревает в ковре, эгоистично, ничего не зная о моих уголках и закоулках, о желаниях, которые я теперь открывала, — пламенных и строптивых.

Когда язык карамели приклеивается к венерину холму — это жестокая боль. Я терпеть не могу физические страдания. Но Я храбро размазала массу по большим губам и вдруг обнаружила обескураженно, что волоски есть и на внутренней поверхности, там, где плоть такая нежная, перламутровая, скрытая. Один мазок, второй. Боль проходит быстро, по пятам ее ступает предательское удовольствие. Как же так? Я не знаю. Вместо того чтобы съежиться, сжаться, плоть сияет, открывается, и вход во влагалище увлажняется. Карамель скользит, не может приклеиться к стенке. Плоть, похожая на морское создание, становится неуязвима. Разогретый шарик все больше пропитывается моим соком. Я вижу, моей киске нравится, когда у нее вырывают волоски, когда ее мучают. Желание, как откровение, стучит мне в виски. Я становлюсь сообщницей незнакомой, капризной, царственной плоти. Я опасалась сделать себе больно, но мое влагалище наслаждается, полностью проснувшись. Смятые губки дрожат под липкими пальцами. Голова кружится так, словно я сейчас упаду в обморок. Сквозь струю теплой воды, смывающей комочки карамели, приставшие к моей коже, я смотрю на налившиеся, шелковистые нижние губы, похожие на те, что я рассматривала в детстве под одеялом, но теперь полные и зрелые, как плод. Сначала осторожно, а потом все более лихорадочно, я исследую свое естество, коронованное новой девственностью, распутной и великолепной. Оно хочет этого. Под рукой у меня нет ни Дрисса, ни морковки Борнии. Не колеблясь, я сжимаю складки пальцами. Она просит еще. Клитор показывает кончик носа, высунувшись, словно язычок огня. Я поддаюсь соблазну. Я хочу этого. Я хочу себя. Прикасаясь большим пальцем, я вызываю сладостную эрекцию. Клитор прижимается к настойчивому и понимающему указательному пальцу, который поддерживает его твердость. Полное опьянение… Я сжимаю эту массу воды и огня, словно хочу наказать ее. Мое естество меня победило. Я дрожу от счастья. Больше всего меня возбуждает нежная розовая поверхность промежности. Я наслаждаюсь видом оголенной ликующей плоти. Она такая красивая, что я понимаю, как можно хотеть засунуть туда язык. Мои действия нельзя назвать мастурбацией: я занимаюсь любовью с этим великолепным животным, бесстыдно наслаждающимся под моими пальцами. Оно истекает соком, а я все твержу: «Еще… Еще…» Со смеху можно умереть: я влюбилась в собственную плоть. В эту ночь я продвинулась на семь шагов вперед. Я вошла в Зазеркалье и наконец встретилась с самой собой.

Наша встреча с Дриссом состоялась назавтра, и на следующий день, и дальше — и так каждый день. Он делал с моим телом все, что хотел, а я смотрела на эти чудеса, ошеломленная. Каждое слово, каждый взгляд избавлял меня от страха, незнания или ложной стыдливости. Моя кожа стала более упругой, дыхание сделалось свободнее. Я не уставала учиться, поглощая галактики и выплевывая черные дыры.

Я была счастлива, и тетя Сельма знала это. Она не одобряла мой выбор, но благословляла мое тело, источающее тонкие ароматы в полной гармонии со вьющимися растениями у нее на дворе. Как-то раз, когда мы мыли полы и ее спальне, она вдруг перестала вытирать плитку, поправила косынку и не брежно сказала:

— Только следи затем, чтобы не забеременеть. Это я говорю не, ради тебя, а ради малыша. Эти безбожники жестоки с незаконными детьми.

Я не знала, как избежать беременности. Наверное, она догадалась об этом, потому что вернулась к теме спустя немного времени, в тот же день, протирая паштет через сито, которое сжимала между бедрами:

— У тебя есть выбор: либо попробуй арабские рецепты, либо спроси у своего эскулапа, как поступают назареи.

Я знала, что она беспокоится, и взяла ее руку, чтобы поцеловать ее. Руку она отняла, но сразу же устало улыбнулась:

— Я ужасно злюсь. Просто с ума схожу от обиды!

— Тетя Сельма, любовь — прекрасный порок…

— Когда она взаимная.

— Любовь лишена разума!

— Но Дрисс разумен вполне! Никогда такой буржуа, как он, не женится на крестьянке! Думаешь, Танжер даст тебе поступить по-другому? Он врач, он богат, он известен и великодушен с женщинами. Матери девиц на выданье готовы ему задницу лизать, чтобы он женился на их дочерях. Они даже готовы залезть к нему в постель, чтобы заполучить его в зятья!

— Как же так? Ведь это запрещено Аллахом не единожды, а семь раз!

— Аллах может запрещать все, что захочет, но Его создание все равно поступает как заблагорассудится. Моли Его лишь о том, чтобы не оказался на твоем пути Зверь, переодетый в мужчину или женщину! И главное, запомни: Он многое прощает, но не любит, чтобы Его оскорбляли. Родить ребенка без роду, без племени — поступок богопротивный! Не рожай ребенка, которого мир не хочет, даже если его хочешь ты. Не убивай меня раньше времени, Бадра! Мне еще столько надо сделать.

Опустив глаза на свой живот, я улыбнулась: я чувствовала, что у меня нет тяги к материнству. Все, что я хотела, — это любить Дрисса, получать ласку от него. Я не осмелилась сказать это тете Сельме, жаль.

А еще я не смогла ей сказать, много лет спустя, что я так и не произвела на свет ребенка, только оттого что не нашла отца, который защитил бы его от этого мира.

Дрисс изменил мою речь и походку, более того — он изменил ход моих мыслей. Я не совершаю никакого греха, ни у кого ничего не краду, я убеждена только в одном — целый мир не стоит и гроша, если бы не великий костер любви, в котором я стою с открытым сердцем. Мое сердце любило Дрисса и напоминало мне о нищих, протягивающих руку Богу, нищих, которых многие отталкивают из невнимания и скупости. Каждую пятницу я подавала хлеб старикам в язвах и лохмотьях, сидящих у входа в минареты. У меня была чистая совесть, как в те дни, когда школьницей я вкладывала монетку в руку Хея, убогого, сидящего у имчукской мечети. Мое сердце любило Дрисса, оно билось, крича во весь голос: «Вон отсюда, Имчук! Убирайтесь, ханжи, предпочитающие шарлатанов пророкам, трансы — молитвам и заклинания — священным стихам. Убирайтесь, ифриты и злые духи, козлы и козлоногие имамы! Добро пожаловать, Бог, хлебные поля и оливковые деревья! Добро пожаловать, сердца, трепещущие от любви, и влагалища, очищенные святой водой звезд!»

* * *

Мы с Дриссом встречались в его квартире на бульваре Свободы; в Танжере у него было и другое недвижимое имущество. Мой мужчина управлял громадным состоянием, унаследованным от фесской бабки, единственным внуком которой он был. Старая женщина настояла на том, чтобы оставить ему все, в обход своей дочери, возвести его в ранг, который был бы ему недоступен по правилам юриспруденции из-за ранней смерти отца. Он разъяснил мне с великой увлеченностью и цинизмом все тонкости мусульманского права; как выяснилось, его бабка сумела обойти сложные механизмы благодаря фатве одного муфтия из его квартала. Но деньги лишь забавляли его; он любил свою специальность — кардиологию и работал с поразительным талантом, признанным как его коллегами, так и пациентами.

— Я принял бабушкины деньги потому только, что знал — мы с ней не можем заниматься любовью. Она хотела, чтобы я стал блестящим специалистом, она послала меня в арабский лицей, и это в то время, когда мода требовала, просиживать штаны на скамьях французских колледжей. Что за женщина!

Дрисс любил Марокко настолько, что отказывался открыть частную практику, работая на поприще общественного здравоохранения. Именно с этой целью он покинул Фес и обосновался в Танжере. Человек увлеченный, он заявлял, что обожает арабскую литературу и просто влюблен в распутников классической эпохи. Я прочла Абу Наваса под его жадным и влажным взором и открыла в этой книге нездешнюю свободу. Мой любовник был первым, кто рассказал мне о страстях Халлая.

Слава Аллаху, на это мне было наплевать. Так же как и на список знаменитых гостей-назарейцев, который он мне перечислил, — назарейцев, до безумия влюбленных в эту ленивую шлюху с раскинутыми ногами, Танжер, полулукум, полусвинину, город, славящийся тем, что он исцеляет от смерти. Один из них, насмешливый Бауле, жил неподалеку, в Алжире, некий Теннесси Уильяме — в Минзахе, а Брайан Джонс поселился у музыкантов Жажуки.

Иногда я подолгу разглядывала любимого. Его нельзя было назвать красивым. Но он обладал убийственной тонкостью; длинные жилистые мышцы играли под кожей цвета терракоты и заставляли меня таять, так что ноги мои подгибались, а трусики промокали мгновенно. По форме его пальцев, утончающихся к ногтю и аристократичных, можно было догадаться о страстных желаниях, ненасытных и неутомимых. «Я не из тех, кто будет довольствоваться одним только разом». Открыть это помог мне он сам.

Дрисс смеялся, и зубы его порождали желание немедленно укусить эти полные губы, коснуться дыханием промежутка между носом и ртом, где табак оставляет еле заметные следы, промежутка, по которому так и хочется провести языком. С тех пор я обожаю запах табака, когда он смешивается с легким потом смуглой кожи.

Большую часть свободного времени мой мужчина посвящал чтению и сочинению забавных историй, чтобы рассказывать их потом на великосветских вечерах. Он говорил о женщинах, их сокровенных местах, не меняясь в лице, весело и беспощадно, с возбужденным членом и жадной рукой. Он пил вино, пошатывался, почесывал ягодицы, расхаживал по комнате среди мебели, пластинок и безделушек, нагой и полностью уверенный в себе, смеялся, если я просила его отвернуться и не пялиться на мой зад, когда я уходила в ванную. Он не обращал внимания ни на время, ни на расходы. Я же витала над полями своего детства, полностью осчастливленная. Я была не в Танжере. Меня не было нигде. Я была в невероятной и всеобъемлющей любви, любви многогранной, не нуждающейся ни в ребенке, ни в браке, любви, умеющей только любить.

Как-то раз он взял мое лицо в ладони и спросил с каким-то беспокойством:

— Скажи, ты меня любишь?

Я не знала, что и ответить. Если я признаюсь в этом себе или тете Сельме, это не так важно! Но разболтать такой секрет Дриссу!

— Не знаю!

— Так почему тогда ты приходишь ко мне? Ведь может статься, что весь Танжер будет звать тебя шлюхой!

— Танжер меня не знает!

— Нет, знает, кошечка моя! А меня этот город знает слишком хорошо, чтобы мне простить!

— Что простить?

— То, что я предпочел тебя Айше, Фариде, Шаме, Нейле и прочим бесстыдницам из знатных семей!

— Но ведь ты до сих пор к ним ходишь!

— Для смеха, мой абрикос! Только для смеха! Шама говорит, что от моих волос пахнет тобой, а Найла — что уже несколько месяцев от меня несет пажитником!

— И ты им веришь?

— Что касается волос, конечно да! Я столько времени провожу, засунув голову тебе между ног! И те женщины это знают!

— Нет!

— Да! Я даже намекнул им, что они могли бы заняться тем же, вместо того чтобы всю жизнь по очереди спать с соседом Джаллуном!

— Совсем с ума сошел!

— Ничего подобного! Я просто рассказываю тебе о том, что происходит во дворцах нашего дорогого города. А пока — не позволишь ли своему возлюбленному вкусить тебя снова?

Бесполезно было протестовать или делать вид, что мне это не нравится. Стоило ему спустить мои трусики, чтобы увидеть истекающий желанием источник.