Синяя роза

Если б можно было вспомнить весь сон, повторявшийся в последнее время, то, возможно, Павел Андреич обрел бы тогда утраченное душевное равновесие. Сон состоял из какой-то песни, слов которой нельзя было разобрать полностью, а лишь урывками – Александровский централ и еще несколько имен, из которых запомнились Катя-Катерина да, пожалуй, пустая и пошленькая фраза про трусы. Отмести, забыть, но в свете как раз недавно прошедшей передачи про семь параллельных миров – из них первый, астральный, почему-то как матрешка делился на последующие шесть, затем ментальный как наиболее устроенный, не такой зыбкий, как астральный, и с примерами из жизни некоего Калугина, – всё для Павла Андреича приобретало ценность. Впрочем, более чем скромное сновиденье пролетало и по пробуждении лишь на короткое время оставляло не занятым место в душе, после чего с новой яростью туда вгрызались: люстра, комод, пол, потолок, стены и окна и вытесняли всё. Стены не обещали ничего, напротив, угрожали раздавить, уничтожить, стереть в пыль. Как страшные монументы из аляповатого бетона, они напирали, они орали о полной безнадежности любых порывов.

Как-то после работы прилег он и в сумерках лежал на боку, когда прямо перед ним на стене появилась ярко-синяя роза, она медленно совершила круг и плавно растворилась, чтоб появиться опять в ярком сиянии и опять плавно прокрутиться; красоты необычайной. Затем Павлу Андреичу открылся как бы экран, и увидел он деревья с шевелящейся под ветром листвой, очень красивые, чем-то похожие на пальмы, но не пальмы. Картинка сменилась на водный простор, и над переливающейся отсветами водной гладью высоко в воздухе плыли фрегаты, и было видно каждого из экипажа отчетливо, потом предстали воины из золота, каждый с копьем. По одному появляясь, они вытянулись в шеренгу, он насчитал их 154, в спокойном молчании они несли охрану. На этом видение прекратилось.

А потом Павел Андреич увидел ясно – была детская горка с девочкой, сидевшей на вершине ее гладкой железной поверхности и поющей свою песню. И песня казалась такой знакомой, он слушал ее как нечто неимоверно важное, и через эту песню, с ее мелодией, от которой так хотелось плакать, ему открывалась какая-то великая прекрасная тайна.

– Иди ко мне, – пригласила его девочка.

– А как же люстра, комод, газовая плита и стены с окнами?

– Это тебе все приснилось, – сказала, звонко смеясь, девочка.

Они сидели на вершине детской горки и, беззаботно болтая ногами, пели эту объединяющую их песню. И Павел Андреич, ощущая себя счастливейшим на свете человеком, забыл о своих пятидесяти прожитых в городе годах, где было всё кроме песни.

– Ты будешь ко мне приходить? Мы с тобой не расстанемся?

Маргарита и инвалид

Маргарита любила дождь. Маргариту любил инвалид. И когда она выходила под дождь, инвалид выкатывал в кресле-каталке. Шел дождь, то там, то тут трогая чуть пожелтелые листья. Прилетела синичка и, передернув подмокшие перья, клюнула раз, другой крошки оброненного кекса. Лишь бы дождь не тянулся подолгу. Ты опять не ответила на письмо. Я не люблю писать писем. А почему трубку не берешь? Так. И весь разговор исчерпан. Лишь бы дождь продолжался до вечера. Он остужает, успокаивает и навевает. Знаешь, когда я был здоровым, я любил гонять под дождем на велике. Тогда была другая жизнь, все было по-другому. Ей хотелось сказать: ну и живи, оставайся там, в своей комсомолии, поднимай целину, борозди космические просторы театральных подмостков. Но вместо этого она поддела подлетевший листок своей стройной ножкой, и листок прилип к туфельке, как украшение.

Поди много девушек у тебя было? Много, не много, – инвалид оживился, – но одна была. Как ее звали? Звали ее обыкновенно – Валерия. Ну расскажи, что ли, как ты с ней познакомился. Вот сейчас он начнет врать, что она его полюбила с первого взгляда и они дрожали по подъездам. Видишь ли, Маргарита, есть вещи, о которых не принято распространяться, они от этого портятся, тускнеют, теряют свой неповторимый аромат. Аромат? Это интересно. Маргарита нагнулась и, отклеив листок, пустила его в зеркальную лужу. Каааар! – прокричала ворона. Не знаю. Аромат, не аромат, с каким-то определенным запахом это связать, пожалуй, затруднительно. Вот как пахнет дождь? Причем здесь дождь и девушка? Не скажи. Инвалид закурил, пальцы у него задрожали. Наверно вы читали друг другу стихи? Ей показалось смешным, парень с девушкой читают стихи, как в театре, со сцены со спецэффектами, она искусственно взволнованна, и он притворно восклицает, и вся эта буффонада предназначена, чтоб достать зрителя, сделать ему праздник. И какой-то неуловимый жест девушки-артистки с ногами манекенщицы вдруг донесся, как свежестью дохнуло из окна. Тембр голоса, вот что выдало инвалида. И чем же все это кончилось? А чем кончается дождь? Так для чего все это? Ну, вот и дождь прошел. Да, кажется, кончился. Слышишь, пахнет электричеством? Это от молнии.

Маргарита, привет! Из красной «альфа-ромео» показался улыбающийся молодой человек в длинном светлом плаще, с сережкой в левом ухе и несколькими фигурными проборами на коротко стриженной голове. Из открытой дверцы машины звучала прям волшебная музыка да и только. Медленно Маргарита грациозной походкой подошла и что-то сказала такому оживленному хозяину иномарки. Улыбка исчезла с его лица: «Ну как знаешь». Машина стремительно тронулась, завизжав на повороте.

– О чем вы с ним беседовали?

– Да так.

Принц Чича

 

Часть II

В седьмом классе нас привели в театр на «Щелкунчика». Ничего, смотреть можно. Я дождался антракта и на выделенные мне деньги встал в очередь, чтоб купить пирожное и газировку. Пацаны баловались сигаретами в туалете. Очередь в буфете дошла и до меня, я взял пирожное на блюдце с ложечкой, стакан с шипучкой и уселся за столик, скучающим взглядом обводя незнакомый контингент, отломил кусочек, положил в рот и поднес стакан ко рту запить. Прямо передо мной сидела она с подружками, весело беседуя за чашечкой кофе, с оттопыренным мизинчиком, я так и обомлел, застыл, уставясь в нее. Ну конечно, это была, о Боже мой, она! Невероятно, те же сияющие банты, тонкий браслетик из разноцветных бусинок, добавились часики и перстенек на среднем пальце, эти ее ямочки на щеках, эти ее золотистые волосы, локоны, платьице лимонное в черный горошек, всё в этих, как их, тонких кружевах… Это уж потом я вспомнил, а тогда уставился ей прямо в лицо и забыл где я, что происходит. Мимо плыли разноцветные расплывчатые пятна, а ее лицо с длинными ресницами непринужденно кокетничало перед мальчиками. Сколько это длилось, сказать определенно не берусь, кажется, раздался второй, а может и третий звонок я опомнился, когда она совершенно неожиданно взяла недопитый стакан с газировкой и плеснула мне в лицо. Они вскочили и с хохотом защелкали каблучками по паркету.

По моему лицу текла вода, смешиваясь со слезами счастья, я увидел себя в зеркале – идиотская улыбка на мокром лице. Кто-то из пацанов из нашего класса потащил меня за рукав в зал, и я, оставив полный стакан и пирожное, как робот двинулся вслед, но дойдя до дверей, ведущих в зал, остановился, пошел вниз, получил плащ в гардеробе и, прислонившись к колонне, стал ждать, когда кончится спектакль. Бежали облака, прохладный ветерок то сеял дождем, то сыпал листьями, кружащимися стайкой. Наконец повалил зритель, я уже стал нервничать, что вновь ее потеряю, когда кто-то сзади тронул меня за руку.

– Мальчик, вы простите меня, пожалуйста, не сердитесь, будьте так любезны, я поступила некрасиво. Как вас зовут?

Я почему-то сказал свою кличку: «Гаврош».

– А меня Аля, очень приятно с вами познакомиться, – она взяла меня под руку. – Вы не сердитесь на меня?

– Нет.

– Ну, согласитесь, нельзя же так меня компрометировать в глазах моих однокашников?

– Согласен.

– Ну, вот и хорошо, вот мой трамвай, если вам по пути, вы можете меня проводить, это будет с вашей стороны мило.

И мы поехали в битком набитом пацанами и девчонками трамвае.

– Давайте спрячемся в уголок, я бы не хотела, чтоб меня видела наша преподаватель.

– Давайте.

Мы забились в угол, Аля глядела то на меня, то в окно, то на часики, ага, значит проезжаем часы. Она помолчала, потом взяла меня за руку.

– Если хотите, можете завтра прийти в нашу музыкальную школу, у нас состоится концерт.

– Аля, а вы меня не помните? – спросил я с бьющимся часто-часто сердцем, во рту пересохло. Она пристально посмотрела мне в глаза, улыбнулась.

– Ну, вот моя остановка, вы можете меня проводить до дому.

Вечером я позвонил ей.

– Аля!

– Гоша! Ничего, что я вас называю так?

– Ничего, вы можете сейчас выйти на балкон?

– Собственно, прохладно, мама удивится, а в чем собственно дело?

– Увидите.

Я нарвал, с оглядкой, с клумбы цветов, перевязал их синей тесьмой, вскарабкался по пожарной лестнице до третьего этажа и, прижавшись тесно спиной, пошел по выступу, рискуя сорваться и разбиться вдрыбоган; когда я вцапался в перила ее балкона, дверь тихонько отворилась, и Аля, театрально прижав ладони к чулкам, ахнула:

– Вы с ума сошли! – она обхватила меня за рукава, между нами букет. – Это что, мне?! Спасибо, конечно, но вы просто хулиган, бандит какой-то, а если узнает мама, ко мне лазают по стенам, нет, вы положительно плохо воспитаны, вы просто безобразно себя ведете. Мне уже расхотелось с вами дружить, да вы сорветесь, а я просто чокнусь от ужаса. Вы собираетесь так же и обратно? Ни в коем случае! Сейчас я что-нибудь придумаю.

Она исчезла. Потом тихонько позвала.

– Пойдемте.

Она открыла дверь и выставила меня, вдогонку полетел букет. Я перешагнул его и поплелся по темной аллее, где-то гавкала собака, было так невыносимо скверно, что фонари расплывались от душивших меня слез, я сел на край лавки и больно кусал себя за губы. Я полный идиот, кретин, сопляк! Все самое обидное валилось и валилось на мою бедную голову. Ну почему я не такой, как все пацаны? Урод! Меня не интересует спорт, меня ничего не интересует, я конченый тип, папа меня накажет, что шляюсь Бог знает…

Послышались шаги. Она приблизилась ко мне, нагнулась, поцеловала меня в губы и убежала.

– При-ии-инц! Чи-и-ича-а-а! – услышал я издалека ее звонкий голос. В моей руке оказалась одна большая белая хризантема, завернутая в бумагу. Я приблизил ее к свету фонаря, на ней было написано аккуратным девчоночьим почерком:

– Позвони, Гаврош.

Краплин

Воронье срывалось с деревьев и кружило, грохоча жестяными голосами в серенькое небольшое небо.

– Если так будет продолжаться, я умру с голода и тоски.

Краплин глядел из окна дачи, оставленной ему приятелем на месяц поездки. Бугин знал, где сбывать товар, его не допекало перепроизводство. И места не столь отдаленные не грозили ему (статья № 209 гласила: за тунеядство…).

– Закон – это столб, – говорил, облизывая тонкие блестящие губы, мужик за пивным столиком и похлопывал Краплина по и без того согбенной спине. – На столб не залезть, но обойти можно.

Пойдешь поискать что-нибудь в шкафу и долго стоишь, вспоминая – что? А теперь смотрел на него с высоты своего роста гигант с синеватыми выбритыми щеками. Он держал шляпу в руке, весь в соленых брызгах, пропитанный ими. Глядя на него, вспоминались все прочитанные о море книги. Такой вот портрет висел на стене бугинской мастерской. То ли хозяину жаль было с ним расстаться, то ли просто не мог никому сбагрить.

Тарахтел мотоцикл и с глухим, не по размеру, лаем бежала за ним собачонка, подкидывая задние лапы выше положенного. Пучеглазая злая собачонка и мотоциклист в каменном дождевике, хлопающем полой, мокрые ветровые стекла мотоцикла с коляской с отражением забора и увлеченно трещащей сороки, что, словно кот, бежала по колышкам. В довершение всего размахивая крыльями. И всё это, как во сне, с шумом и облачком дыма удалялось по расхлястаной дороге.

Ему снилось, что он возвращается домой, поворачивает за угол дома, открывает калитку, затем обитую войлоком дверь, входит в сенки и еще открывает дверь, обитую цветастой клеенкой, но перед ним опять дверь через два шага и опять и еще и снова… Когда же они кончатся, словно идешь в вагон-ресторан, расположенный в другом конце поезда. И вот, наконец, распахнув очередную, он оказывается в комнате, перегороженной печкой, то есть в избе, где обычно и кухня и прихожая и спальня – все в одной комнате, и вместо ответа на приветствие жены, баюкающей их ребенка, он увлекает ее на постель, не обращая внимания на мирно посапывающую тещу. И жена искренне рада ответить ему тем же. Отзывчивость. Вот как можно назвать.

В саду на одной мускулисто-изогнутой ноге сгрудились яблони. Я вижу отпечатки пальцев на глине любого хорошо слепленного предмета, будь то ствол дерева или облако, – так сказал однажды художник, чьим именем сейчас частенько прикрывались художественные журналы, ранее самозабвенно увлеченные пачканьем творчества этого же художника. Самоубийца с кисточкой – так говорил о нем современник. И совершенно непонятно было, как Краплин взял его если не в учителя, то, во всяком случае, в соратники. Их разделяла достаточно глубокая пропасть действительности. Но все они шли над ней быстрым уверенным шагом.

– В доме есть двери и окна, но жить там можно лишь из-за пустоты, – прочел он в одной из книг, стоящих в изобилии на полках. Здесь же был продавленный диван, стол для чего угодно, в том числе и для приготовления пищи. Над диваном висела фотография яркой черноволосой девушки с полными губами, которую Краплин в первый же день перевернул лицом к стене. Но она все-таки подглядывала краем глаза и успела заметить, как он ворочается с боку на бок на скрипучем диване ночью. Он надевал на подставку для лампы пальто, пыльную дамскую шляпку и подкрадывался с раскрытой бельевой прищепкой вместо лица… Висящая на гвоздике фотография ужасалась бестактности и бедности его воображения.

Дух бедственного положения вибрировал в воздухе за оградой, ближе к автобусной остановке, но здесь, среди незавершенных натюрмортов, недоношенных пейзажей и портретов руководящих работников общепита, успокоение на минутку присаживалось вместе с жильцом на табурет, чтобы повращать в руке папье-машевую дыньку, оскалиться в ответ на красный оскал накрахмаленной розы или уйти в гущу и тину драпировок. Краплин быстрыми движениями выдавливал из тюбиков краски и приходил в себя лишь от сумерек, заглядывающих как почтальон в окно.

Лишь детство крадется к миру, как к яблоку на столе, оглядываясь и истекая слюнкой, придумывая объяснения всему, что творится с вещами. Объяснения.

Краплин долго объяснял, витиевато уклоняясь от правды, женщине, стоящей в дверях. – Найн, не понял, нихил, – ответила она, расправляя фартук, и без того гладкий, как матовый шар. У ней пузо. Он хотел уже уходить, но она взяла его за рукав и повела на кухню. – Гол! – кричали голоса из комнаты. – Марта! – и кто-то спрашивал по-немецки, должно быть: – Кто пришел там с тобой? – Я, я, – отвечала Марта, весело оглядывая Краплина. А он сидел, стыдясь худого колена, стараясь незаметно запихнуть кусок рубахи, выбившейся из подмышки его вечной суконной куртки грязно-стального цвета. – Я не могу работать, если кружится голова, – ни к кому конкретно не обращаясь, говорил он, хлебая прозрачный суп со звездочками моркови и мелконарезанной петрушкой, плавающей по кругляшкам желто-золотого жира. Мясо дымилось отдельно на деревянной дощечке. Он ел и боялся, что выйдет мужчина и станет исподлобья глядеть на него, как на факт, свершившийся помимо его воли. Как на чужой, на полу валяющийся палец. – Марта, ты прости, я больше никогда не приду.

Она сидела на стуле, напротив, вязала пушистый джемпер из сиреневой шерсти, поднимала на него светлые глаза, улыбалась и, казалось, понимала.

– Пусть у тебя родится красавец или красавица, – он показал усы и пышные груди.

Марта засмеялась.

На чердаке оказался целый мешок гречки, на перекладинах висели веники душистой травы. Зверобой, душица, мята, – кое-что Краплин узнал. А на газетке, а на газетке доходила махорка.

Утром он выколачивал остатки вчерашней каши на затвердевшую от ночного морозца землю. И лужи хрумали под ногой мутными ледышками. Воробьи скакали, сначала не решаясь приблизиться, самый храбрый подскочил и, долбанув разок по рассыпанной вареной гречке, отпрыгнул. С пустой кастрюлькой Краплин стоял и глядел на воробьев, вдыхая аромат долетающего дыма костра из опавших листьев, слушая птичий галдеж и стук поезда – в безветренном воздухе из такого далека. С поля, просвечивающего за деревьями, подымался туман. Затем ударил сильный солнечный свет и все заиграло, затрепетало перед глазами, и вдали заблестела полоска озера.

Зябликов

А впереди ждала встреча с настоящим, впереди было возвращение домой. Намаявшись в пути, думаешь – никогда больше, если это только возможно, не покину дом.

Владимир Зябликов, достигнув определенного возраста, ощутил себя вышедшим в космос без скафандра. Ему, бывало, так снилось, и он просыпался с неприятным ощущением своей вины. Что ж ты забыл надеть-то самое, можно сказать, важное в амуниции. И шел на кухню подышать в форточку запрятанными от самого себя сигаретами. А может верно говорил эксцентричный священник? Да, но надо как-то завершить, как говорится, достойным образом. И Владимир Зябликов мерз у открытой форточки, стоя в трусах и тапках на босу ногу.

На улице его как-то окликнул мужик из окна машины. Лицо показалось знакомым.

– Вова, привет! Ты че, не узнаешь что ли?

Это был Генка Смагин, приятель юности далекой. Раздался в кости, лицо точно опухшее, да поди и я хорош, – подумал Владимир.

– Садись, подброшу; тебе куда?

– Да мне все равно. Давно тебя не видел, очень рад, что узнал.

– Так ты не торопишься, тогда заедем ко мне, не возражаешь?

– Нет.

– Нет так нет, вот и отлично.

Геннадий предложил ему сигарет, и Владимир не отказался, хотя курил лишь в экстремальных случаях. Вот как ночью. Так и Смагин тоже экстренный случай. Беспомощность от хандры, слабость и подавленность как будто и не думали оставлять, и все же приятно было ехать в машине с человеком, который, оказывается, помнит тебя. Они поднялись на третий этаж, за железной дверью при входе чугунное изваяние бросилось в глаза своей величиной и какой-то неуместностью.

– Жена уехала в Москву к дочери, так что будем хозяйничать без дам. Что тут она оставила нам? Так, сосиски, шпроты, красный болгарский перец-лечо Помнишь, раньше брали порцию лечо и два блина в обед, на большее не хватало?

– Да, да, конечно.

– Ты виски будешь?

– Ну, разве что немного.

Они выпили, закусили.

– Я все вспоминаю наш футбол, – говорил Геннадий с набитым ртом, – а ведь ты отлично, помнится, играл.

– Когда это было? – вяло поддерживал разговор Владимир, рассматривая кухню с резными, поди антикварными, штуками, ящиками, тарелками на стенах.

– Да, я тоже сто лет не гонял мячик, теперь уж какой из меня бегун.

Гена показал на свой выдающийся живот.

– Ну, как у тебя, Вова, внуков много?

– Трое.

И они уже сидели и трепались за жисть. Владимир Зябликов как будто хотел услышать подсказку, как же ему дальше, дальше существовать, чтобы до конца пройти эту, уже порядком измотавшую его, дорогу. И все не хотелось про свои болезни, про свою катастрофу, и он машинально выдумывал, чтоб выглядеть более-менее прилично в глазах приятеля по юности веселой, и опьянеть не хотелось, не хотелось разболтаться, пойти в разнос. И все-таки после третьей он опьянел, и все стало не так остро и ясно-назойливо, и Гена Смагин уже не казался тем увальнем, которого все побаивались за его природную силу. «Он верно не помнит, как я его огрел клюшкой, а он меня, не долго думая, нокаутировал. Когда это было…»

– Да ты, брат, окосел. Пойдем, приляг на кушетку, отдохни. Вот так. Пиджачок повесим на стул. А я посмотрю Олимпиаду.

– Эта его гигантская картина над кроватью, – думал Владимир, вспоминая убранство четырехкомнатной квартиры. Итальянский город-порт восемнадцатого века. И он шагнул в одну из лодок, привязанных к причалу, оттолкнулся и погреб по золотистой от солнца реке мимо корабля, в тени его; с борта смотрели на него двое, один, по-видимому, матрос, другой в гражданском. В гражданском затянулся и, выпуская дым носом, показал в сторону Владимира трубкой. Ага, закивал в ответ матрос. Может, я не так гребу, может, одет непривычно для них. К ним присоединилась молодая женщина в шляпке с вуалеткой, она подняла нарядного ребенка на руки, и он засмеялся, весело глядя на дядю в лодке. Все заулыбались и помахали Владимиру рукой. Впереди был мост, он тянулся от одного берега с рядом великолепных зданий (как у нас в Питере, подумал Владимир) до другого берега, занятого в ином стиле, но по-своему прекрасными зданиями, слышались дробь копыт, точней подков по каменной кладке моста и оживленный говор прохожих. Золотокудрый мальчик, наклонившись с перил, пускал мыльные пузыри, и они тихо падали, летели с его соломинки, блестя, переливаясь так, что Владимир засмотрелся, один пузырь достиг его носа и лопнул перед глазами в брызги, в то же самое время лодка вздрогнула от удара: он и не заметил, как врезался в другую лодку, крытую. Лодочник что-то закричал, а пассажир с любопытством высунулся из укрытия. Это была очень милая девушка, она учтиво поздоровалась, наклонив свою головку в голубой шляпке с белыми лентами, при этом каштановые спирали волос рассыпались на белые кружева на груди, она откинула волосы назад движением руки в тонких кружевных перчатках, улыбнулась и, что-то сказав лодочнику, отчего он успокоился и извиняясь заулыбался, вдруг сделала жест, плавной рукой приглашая Владимира к себе в лодку.

– Но куда же я дену свою? – спросил он, одновременно показывая это мимикой.

Она что-то сказала лодочнику, и тот привязал лодку Владимира к кольцу буя, мимо которого они проплывали. Буем служила пустая бочка на цепи. Владимир помахал рукой мальчику на мосту, и они зашли под мост. Он слышал тонкий аромат духов девушки, сидящей рядом, он слышал особый запах воды, водорослей – и вот плеск и приближающийся и все более и более разрастающийся свет нахлынули на него. И голос чистый и звонкий, резонирующий со сводами моста, ворвался, как большая яркая жар-птица, откуда-то из детских сказок, это пел парень в плывущей им навстречу лодке. Открылась большая вода и свет. Они причалили, сошли на берег, ехали в карете, поднялись по ступеням, вошли в зал, и все встали за столом, и, приветствуя их, подняли бокалы. Вот два места пустых во главе стола, и как только они сели, подняли бокалы, все сели тоже, музыка заиграла, вилки застучали, смех приглушенный, говор, дамы, кринолины. Позже, будучи навеселе, стоя на балконе в опьяняющих цветочных ароматах, Владимир обнаружил на себе камзол, перчатки, башмаки с камнями в пряжках.

– Мой друг, чему вы удивляетесь? – спросила его спутница, заглянув ему в лицо и слегка откинувшись на перила.

– Да так, чудно как-то жизнь иной раз обернется.

– Мой друг, пойдемте танцевать.

И в танце она шепнула на ухо:

– Володя, меня зовут Жанна…

… Дни тянулись за днями. От той встречи со Смагиным у Зябликова остался где-то записанный телефон, руки не доходили позвонить по причине неуклонно растущего дискомфорта, отзывающегося гулким и протяжным одиночеством; точно запертый в гигантский пустой ангар, Владимир подходил к высоко поставленным окнам и смотрел, и прислушивался, что делается на улице, не прекратилась ли жизнь по прихоти какого-нибудь сумасшедшего, им может оказаться страна, им может стать, привыкнув и втянувшись, большая часть так называемого рода человеческого. И психиатр хохотал прямо в лицо Зябликову.

– Ха-ха-ха!

И протирая очки, глядя близорукими воровскими глазами, говорил:

– С чего вы взяли, что вы писатель? Бросьте, выкиньте придурь из головы, не в нашем с вами возрасте ставить эксперименты. Вы – резонер; понимаете, о чем я говорю?

– Да.

– Устраивайтесь на работу, иначе пропадете с голоду. Или… – он помолчал, покачивая ногой и глядя сквозь Зябликова куда-то дальше. – Или, – он постукивал ручкой, переворачивая, – или вам придется у нас лечиться как минимум полгода. Что?

– Спасибо.

– Вот я и говорю, выбросьте весь этот бред, в наше время художеством не прожить, надо лихорадочно зарабатывать деньги…

Боже мой, Зябликов кое-как доплелся до койки и рухнул на нерасправленную нераздетым, мимо пробегали услужливые воспоминания, одно из них касалось старой полуразрушенной школы, чей четырехэтажный корпус высился в парке в тени разросшихся ветел и вязов. Мимо нее он часто проходил по дороге на службу останавливался и долго смотрел, сравнивая себя с полуразрушенным зданием. Каждый раз, проходя, он старался выбрать дорожку поближе к школе, ему казалось, что среди вороньего карканья он услышит звонкий детский смех высыпавших на крылечко пацанов и девчонок, грохот большой парадной двери и следом ругань и крик вечно поддатой и оттого легкой на подъем технички. Она жила при школе, только вход был сбоку, так что, идя за хлебом в булочную, можно было видеть голубые всполохи в окне от ее телевизора. У нас тогда не было телевизора, и приходилось с пацанами стучаться к тем, у кого он был.

Неописуемая радость раствориться в черно-белом фильме, черно-белом кино и хохотать до слез и сползать со стула на пол, держась за сведенный от хохота живот от чаплиновской хохмы, и брести по офонаревшим улицам, продолжая оглушительный бег за Сережей Бондарчуком, продолжая вслушиваться в слезы, сопереживая, продолжая мысленно прогулку с пацанами, гуляющими закутанными после болезни.

Теперь ты будешь всегда и везде опоздавшим, и ждать и не дождаться тебе твоего класса, и любимого и ненавистного одновременно. Они не те, они дружно пошли в кино, в кукольный театр, на спектакль, на вылазку в парк, а ты вечно опоздавший…

Священник в храме, словно по сговору с психиатром, странно, как эхо, повторил в точности те же слова. И никакого чуда…

Итак, жажда впечатлений, неутомимый волчий голод обернулись на поверку прорвой и бездной. Кто же виноват? С того света послышался приглушенный, похожий на дождь, шелест, хохот отошедших туда многих друзей и близких.

Ушла жена от него, тому будет два года скоро и девять месяцев, по причине весьма прозаической – нехватки жиров, белков, углеводов и витаминов группы В.

В дверь постучали.

– Кто там?

– Я.

– Кто вы?

– Да вы не бойтесь, вы должны меня вспомнить. Вы оставили у нас шпагу. И баронесса просила передать вам приглашение.

– Какое еще приглашение?

– О, господи, да не могу же я вам через дверь вручить.

Он отпер дверь, предварительно нацепив цепочку. Перед ним стояла обычная женщина.

– Вот… распишитесь тут, пожалуйста.

И она протянула ему ручку и бумагу. И как только он взял ручку и, надев очки, склонился, чтоб при тусклом свете разобрать, за что же он, собственно, должен поставить свою роспись, в сердце его что-то кольнуло и все вспыхнуло, как при фотосъемке. Цепочка, он четко услышал, звякнула и отлетела, дверь легко распахнулась, и женщина вошла, как ветер, даже не отпихнув его, а он сам отпрянул, как если бы на него что-то повалилось или, того лучше, въехала машина. Скорчившись от боли в сердце и не в силах разогнуться, он сгорбленно засеменил вослед даме, лепеча на ходу первое, что взбрело на ум.

– Побойтесь бога, да у меня кроме книг и брать-то нечего, вы, верно, спутали с Поликарповыми, – лепетал он, замечая, что и подельник тоже по-хозяйски прошествовал, оставляя мокрые следы на его жалком, вышарканном, ветошь одним словом, но все же ковре, бывшем некогда гордостью его покойной, царство небесное, матушки. На стол что-то сбрякало. Зябликов с удивлением рассмотрел музейный экспонат со сверкающим эфесом, дама сняла головной убор, и золото волос рассыпалось, заструилось по подперевшей голову руке.

– Книги, книги, картины, Поликарповы… граф, вы не находите, что в этой богадельне душновато, тесновато и такое ощущение, что люди как-то сильно уменьшились в размере?

– Да, – сказал усевшийся на шаткий стул крупный мужчина в высоких театральных сапогах, – потребности, судя по обстановке, достойны, пожалуй, низкого сословия.

– И где здесь, скажите на милость, принимать гостей? Можно допустить, что их величество посвятил себя аскетизму, всецело предавшись изучению мировой мудрости.

– Сомневаюсь, ваше превосходительство, скорей всего все полки уставлены досужими сочинителями.

– А, борзописцы и шарлатаны всех времен и народов! И за этим занятием мы застаем того, чье присутствие может оказать честь самому привилегированному обществу.

– Вы имеете в виду Смагина? – сказал, задыхаясь от волнения и растерянности, Зябликов. – Но помилуйте, ведь это же всего лишь сон, в обманчивости и лживости которого… – тут он запнулся и упал бы, если бы услужливые мужские руки его не поддержали.

– Налейте же ему чего-нибудь.

Мужчина открутил крышку от фляжки и налил в крышку.

– Выпейте, вам полегчает.

И Зябликов хлопнул, опрокинул обжигающую жидкость. И опять все вспыхнуло, мелькнуло, понеслось куда-то, закружилось. Они отравили меня, эти артисты-аферисты, гастролеры, меня посадят в подвал шить варежки, как на острове Огненном, плакала моя полуторка, как папа говорил в порыве гнева – я научу тебя свободу любить! Бедный папа! Но все встало на свои места, и гости, как ни странно, сидели и улыбались непринужденно и вполне доброжелательно.

– Зябликов, вам непременно так хочется, – дама разоблачилась, и теперь наряд на ней оказался под стать обстановке бала, приснившегося Зябликову под венецианской картиной у этого, будь он неладен, Смагина, – оставаться в ваших, как принято у вас говорить, хрущобах? Вы так пропитались всем этим эрзацем, вам дорога вся эта бесконечная мутотень, простите за грубое слово, этого Мухосранска? Вы тонкий, чуткий, вы…

– Да что тут говорить, – мужчина встал, – вот телефон, после двух гудков наберите снова, вас спросят, что вам угодно? Вы ответите просто три слова: – Здравствуйте, это я.

– Вы оставили шпагу, и тут коробка какая-то Но дверь уже захлопнулась.

Морская свинка № 1

Объявление Виктор поднял с земли и кое-как разобрал, на затертой затоптанной бумажке было: «Отыскиваю потерянные вещи», дальше не понять, и название незнакомой улицы, номер дома, квартиры и со стольки-то до стольки вечера, телефон отсутствовал.

Вероятно, надо было вытереть ноги о половичок при двери. Перед Виктором стоял сухопарый старичок в очках.

– Здрасьте.

– Здравствуйте, наверное, вы по объявлению?

– Да.

– Но я давно не практикую. Старческие недомогания, понимаете ли, инвалидность, склероз, ишиас, в общем, букет болезней, да-с. А я еще подумал – медсестра? Да нет, вроде поздно. Да и звонок характерный. Да вы присаживайтесь, раздевайтесь, проходите. Ну, что ж поделать, – старичок потер руки для согрева. – Петр Алексеевич.

– Виктор.

– Очень приятно ну что ж понимаете ли. А в чем собственно ваша проблема?

Начнем так, да.

Они уселись за круглый стол с бархатной скатертью с кистями. Чем-то подпахивало то ли запах кошки то ли еще какой скотинки. Виктор положил руки на стол.

– Потерялась папка рассказов. Они были в одном экземпляре.

Хотелось поработать над ними в библиотеке, давно мечтал сменить занятие.

– Вы, извиняюсь, где работаете?

– Сократили, на заводе работал электриком, в последнее время разнорабочим, грузчиком, слесарем на конвейере.

– Понятно, понятно. Без средств существования, значит.

– Почти, не совсем, но бывает, конечно.

– Семейное положение?

– А какое это имеет к делу отношение?

– Да, конечно. Ну, что ж, попробуем, попробуем. А вы сами-то верите в предприятие?

– В каком смысле?

– Ну, что можно найти потерянное, если оно на самом деле потерялось?

– Кто его знает, знаете, в последнее время такое пишут…

– Да, пишут разное. Иной раз такое понапишут, что хоть стой, хоть падай. Так что сами понимаете.

– Я заплачý, – Виктор полез в карман.

– Нет, нет, что вы, еще, так сказать, курочка в гнезде. Безработный, значит, и откуда у безработных деньги? Деньги, они водятся, заводятся, выводятся. Какого цвета была папочка?

– Белая, старая, невзрачная, тесемки обрямканные.

– Особые приметы?

– Тисненая лилия в правом углу.

– Верхнем?

– Да.

– Сколько штук рассказов находилось?

– Около сорока. Или чуть побольше.

– Вы верно возлагали на них надежду? Пустое. Плюньте, молодой человек, устройтесь по горячей сетке во вредное производство, горячий стаж, раньше на пенсию пойдете. Пустое. Да у вас нет специального образования, мне вас жаль.

Виктору становилось все паскудней. Главное – эти слова, сколько раз и от кого он уже слышал? Хоть караул кричи. Зачем он приперся к этому старому вохровцу, уму непостижимо. Но что делать, что делать? Хоть что-то его должно удерживать на этой планете. Виктор убрал руки со стола. Старик продолжал:

– Кто же в наше время читает рукописи? Только компьютерная литера, краска, а не черчение.

Не нравился ему этот Петр Алексеевич, тихо прикидывающийся стариком да еще больным. От него перло здоровым скепсисом мужика, повидавшего виды. Вот такие должны быть писателями. Такого, как говорится, палкой не убьешь.

– Ну, я пошел, до свиданья.

– Да погодите вы.

На столе появилась клетка с морской свинкой.

– Вот, давайте попробуем.

Он вынул ее из клетки, почесал шерстку, поставил перед ней блюдечко и, достав из шкафа старинной работы пузырек с какой-то жидкостью, налил из него в блюдце. Свинка все вылакала. Затем Петр Алексеевич раскрыл перед ней коробочку с нарезанными из журналов словами, ворох слов появился перед ней. Свинка стала бегать по столу, вороша слова, и то мордочкой, то лапкой откидывала отдельные. Петр Алексеевич разгладил одну бумажку и прочитал:

– Болт. Один из рассказов назывался «Болт».

– Точно, – подумал про себя Виктор.

– А вот нам вещая свинка подсказывает «Варяг».

– И опять верно, – почему-то со злостью подумал Виктор.

– «Лидия», – сказал, прочитав бумажку.

– Прямо как русское лото, какая-то крыса таскает из вороха.

– Тут какой-то «Марс», а вот «Валя» и «Лето» на одной бумажке, – «Виолетта» что ли?

И какой-то брезгливостью пахнула на Виктора вся эта затея.

Нет, не нравится мне все это определенно. Надо делать ноги. Иначе меня вырвет прямо на стол.

– Вот тут деньги, – сказал Виктор. – Спасибо и прощайте.

– Раз вас это устраивает, – сказал старик, посмотрев поверх очков, – не смею задерживать. – И, взяв свинку на колени, почесал ей шерстку.

– Да, еще «Мишка» какой-то, – крикнул он вдогонку. – И «Леня», Леонид значит. Я не практикую уже, понимаете ли, – говорил Петр Алексеевич, прижимая свинку к животу, стоя в передней. – Но если что, прижмет если…

Виктор шел немного или даже много ошарашенный. Ему казалось или на самом деле ветер доносил из темноты: – Золото, Варя, Валя, Валентина!

Да, кстати, что же я не спросил, может он найти папку или действительно махнуть на нее рукой. Когда проходил по мосту, то показалось, что белая папка плывет, и вон ее огрызенные тесемки. Но было слишком холодно, и проверить никакой возможности. Все блазнится, надо собраться, я совершенно разбит, как будто из меня качнули пару литров крови, забыл, сколько всего в человеке. А, на вампира нарвался, что-то он поздоровел прямо на глазах. Энергетический вампир, и такое, говорят, сплошь и рядом. Обидно, конечно, что какая-то скотина угадывает. Он шел в расстегнутом пальто, а снег валил. Все, не думать, забыть, вернуться в свое немного невыносимое состояние, слегка так невыносимое, приправленное, так сказать, отчаянием и полной безысходностью.

– Ты говоришь, что ты беден, – вспомнил Виктор слова из «Апокалипсиса». – А я утверждаю, что ты богат.

И слова из сочинения епископа Шаховского – каждый глоток воздуха бесценен. Действительно, как, за какую сумму приобрести обычный глоток воздуха умирающему больному? И такие мысли подогревали, делали из него если не сильного, то по крайней мере отодвигали отчаянье, депрессняк отступал, давая подышать. Вот оно, где-то рядом, можно схватить, прижаться щекой, лобызать и умиленно плакать. Спасибо, спасибо! Издалека донеслось колокольное пение вечерней службы.

Частная жизнь куратора Петрова

В 216-й живет Композитор. Он мучается от множества разъедающих его композиторский мозг отвратительных шумов, мешающих созданию схватившего за все его живое произведения. Мышь точит корочку: гыр-гр-кр-тр-тр-хр. Будь ты проклята, чтоб лопнуло твое брюхо, отсох хвост, а ворона скормила тебя своим чадам! Будьте прокляты вы, вороны, что нагромождаетесь на проводах и на скрипучих, шоркающихся о шифер ветел козырьках бутиков! Будьте прокляты вы, бутики, порожденье гнусных топотов, шарканья и сморканья, шуршанья юбок, лязганья стальных челюстей! А эти физически невыносимые визжанья трамваев, тормозов, густая патока беременных перебранкой и склокой доильщиц мух и тараканьих чабанов. Но Композитор глух, и издания его произведений не пылятся на прилавках Вены, Берлина, Санкт-Петербурга. Мышь точит корочку, разрабатывает челюсти, она по известным ей ходам проведывает и других жильцов дома № 8 по улице Иегуды Менухина, раньше она носила название Осоавиахим, немного музыкальнее.

В 212-й стучит на машинке Писатель – очередной роман в двадцати частях с эпилогом. Роман захватывает жизнь семейства Петровых, начиная с конца девятнадцатого века, проводит персонажи по всем, как полагается, войнам, революциям, маевкам, коллективизациям, репрессиям, голоду, освоениям космоса, открытиям в области генетики, кибернетики, физики и прочей биомеханики, не упуская культурных достижений кинематографа, психиатрии и других оккультных проявлений. Эмиграция конца второго тысячелетия перемещает одного из последних Петровых в Штаты, где и заканчивает дни свои последний из Петровых на электрическом стуле. Особая техника воспроизведения текста привела Писателя к мысли о конспирации, поэтому бумага после отпечатывания на ней очередной страницы на первый взгляд кажется чистой. И если б не абсолютная память Писателя, то роман попросту представлял бы собой серию папок с надписями на корешках, с абсолютно пустыми листами. Но это далеко не так. Будьте покойны, Писатель вам в хронологическом порядке прочитает казалось бы не существующий текст, и даже укажет свои наличные сомненья и недоработки. Все дело-то в том, что каждый листок дотошно пронумерован и порядок соблюдается неукоснительно. В силу чего никакой путаницы не происходит. Кроме того, существует подробный план действия, характеристики и все данные на персонажей, занятых как в главных ролях, так и в эпизодах.

Близится час торжества моего, ненавистный соперник уйдет далеко от нас – напевает Писатель арию из «Руслана и Людмилы» во время отдыха за чашечкой натурального бразильского кофе с сэндвичем, в то время как приходящая домработница Сонечка стирает пыль с полок и корешков книг, количеством которых могла бы гордиться приличная провинциальная библиотека. Пора прокатиться на горном велике по слякоти, уступая дорогу машинам, зарулить на почту, взять из а/я свежую столичную периодику, обязательно какой-нибудь курицын пискнул на отрывок из романа самоуверенную, напичканную хамовитыми остротами статью, впрочем слишком верткую, чтоб уличить в определенной позиции одного из модных критиков. Клим Сангин, видите ли, его развеял и привнес в украинские блеклые будни струю, чем-то похожую на настоящую 96-градусную литературу. Этот молодой человек чем-то напоминал ему молодого Булгакова, еще не надорвавшегося в битве с чудовищем. Еще умеющего получать эстетские наслажденья от щиплющего язык свеженького пива и бутерброда с семгой. По крайней мере язык – этот сверкающий обоюдоострый инструмент – должен быть всегда в безукоризненном состоянии, и счастлив обладатель, по большому (гамбургскому) счету сознающий всю бесценную ценность дара сего.

У Писателя кружится голова от простора внутренних перспектив, жена подливает кофе еще, топленые сливки уже остыли. Каким ароматом веет от корешков папок, стоящих на полках: «Частная жизнь куратора Петрова». И все смешивается, когда он отстегивает велик и мчит по мокрому асфальту, холодный осенний посвист бодрящ и упрям, как китаец на вазе в спецхране Петрова, китаец у водопада, с непонятными иероглифами, текущими как птичьи следы, и эти школьницы, смеющиеся с набитым ртом, прохожий с собакой, похожий на нэцкэ. Петров, добившийся знакомства с княгиней Шаховской. Интересно отметить, вот здесь явная недоработка, не хватает прозорливых фактов и может быть некоего легкого волшебства, свойственного позднему Булгакову, алкоголику Гофману, Николаю Васильевичу, да мало ли чей пестрый товар обволакивает и уводит на время в жизнь истинную, взамен этой, взахлеб болтающей о своих быстропортящихся прелестях. Прогулки по тенистым аллеям придворцового парка, разговоры, сопоставления Азии и Европы, проникновений одной культуры в другую, их взаимовлияний. И как сейчас, по сомнительной случайности сорванной дуги троллейбуса – вспышка, грохот по крыше токосъемника, опрокинутая тележка с ящиками помидоров и пинающий их в приступе ярости чеченец, белые доски сломанного ящика и прыгающие, скачущие помидоры, – точно так просвечивает сквозь мирный огонь камина доверительная беседа со слегка на взводе, зарозовевшей княжной, от вина ли, пригубленного из бокала с черного столика, стоящего между ними… Или это процеживается лай собак, вертухай на вышке, и молитва о смерти в бараке, где греются у печки поочередно. То не вьюга в степи завывает и хрустит и звенит неломкий снег под ногами и глаза провожают в последний путь не его, нет, не его в небо с облупившейся краской.

Вы сказали, помнится, княгиня затянулась длинной папироской, что последний из Петровых закончит дни свои на электрическом стуле? Вы не ошиблись, дорогая княгиня, последний из фамилии, и это воистину моя головная боль… Тут Писатель плеснул в третий, стоящий пустым, бокал из темной бутылки… может быть тут какое-то недоразумение, Петров-куратор передвинул полено в камине черной кочергой, отчего искры устремились, на миг озаряя уютную комнату с астрами на столе и дагерротипами на стенах. Ну неужели ничего нельзя изменить? У нас в роду, насколько я могу судить, отродясь преступников не было. Кстати, княгиня, я должен вам выразить признательность, ваша посылка спасла мне жизнь, особенно Евангелие, переправленное с врачом из вольнонаемных. Друг мой, неизвестно, кого мы спасаем, спасая других, может себя. Итак, вы утверждаете, товарищ-господин Писатель, психологический процесс необратим? По крайней мере, я не вижу оправдания вашему внуку Алексею Арсеньевичу. Боже мой, как это гадко, это полное вырождение, не смею вам перечить, вырождение нации – я правильно сформулировала, да-да, пожалуй, полный провал; подкарауливание, выслеживанье беззащитных девочек переходного возраста, какие-то грязные подъезды, электрички; война в Чечне, скорей всего можно было бы списать все на чеченский синдром, извращенность, садизм…

– Ваше сиятельство, сыр подавать?

– Да, Дуняша, и арманьяк.

– Бокалы изволите?

– Да, да, смени.

Фальшивая мелодия

Аппетитно пахнет пышками и пирожками из приоткрытого окна. Приподнявшись на цыпочки, вижу: хозяйка разливает кофе по чашкам, дети чинно сидят с салфетками на шее.

Стоя в кустах, озираясь по сторонам, ем колбасу, запивая пивом. Иду по улице, и дети катятся с горки, пересекая дорогу.

– Здорово, Джек! – хлопает меня по плечу какой-то тип в пыжиковой шапке и темно-зеленых штанах. – Пошли быстрей, нас уже ждут.

Я делаю вид, что все так и должно быть и что мне нравится такая игра. Бежим, скользим, катимся по волнистым раскатанным ледышкам. Приятно с разбега подпрыгнуть на ледышке и, прокрутившись вокруг оси, скользить дальше.

Спускаемся в подвал, мой проводник, имени которого я так и не спросил, поскользнувшись, валится на ступени. – Оледенели совсем, надо бы песку подсыпать. Или золы из печки.

В прихожей помогает мне снять пальто. – Ну, вот мы и пришли. – Он дышит на свои покрасневшие руки, трет нос и представляет меня двум девушкам. – Знакомьтесь, Джек Эмерсон. – Сузи. Блузи, – по очереди представляются девушки.

Итак, я Джек Эмерсон, мне предстоит сыграть концерт для скрипки. Одна из дверей ведет в небольшой зальчик, мест на тридцать-сорок, где уже рассаживаются. У меня заметно дрожат пальцы.

– Выпейте, это пройдет. – Сузи протягивает мне рюмку подогретого коньяку. Моего проводника зовут Алекс, он открывает футляр и вынимает скрипку…

– Так вот, – говорю я публике и конкретно мужчине, сидящему в первом ряду и покачивающему ногой в ботинке, на котором кусочек засохшей грязи прилип к носку. – Сейчас я попытаюсь вам сыграть все то, о чем вам только что так колоритно говорил Алекс. Кстати, спасибо ему, – я кланяюсь, повернувшись в его сторону, на что он смущенно улыбается. – Прошу учесть, дорогие слушатели, специфика произведения требует крайнего внимания. Но я надеюсь, здесь собрались истинные ценители скрипки. Итак, первая часть решается мной в новом ключе, отличающемся от традиционного прочтения. Итак, часть первая.

Смычок коснулся струн, и полилась мелодия.

Первым упал со стула сидевший в первом ряду, тот, к кому я обращался. Затем один за другим стали заваливаться и громыхать слушатели с соседних стульев. Когда очередь дошла до последней слушательницы со слуховым аппаратом на коленях, из него раздался пронзительный свист, и прежде чем упасть, женщина успела хлопнуть в ладоши.

Ордер

Я тебе ничего пока уже давненько, да и сугробы к тому же в даль дальнюю то ли манят, то ли оставляют обзаводиться скарбом там всяким, домовиной, к примеру. Решительней внедряйте мечты пустопорожние!

Из сосняка два спортивного вида юноши в штатском на лыжах.

– Чего изволите? А сами дубинки резиновые туда-сюда, туда-сюда.

– Отца али сына? – задает провокационный вопрос один с лыжами за плечами в чехол зачехленными. А второй снежок лепит и так как-то прищуривается.

– Сына, – говорю. – А промежду прочим я ведь заметил, как вы в снежок гайку упаковали.

– А, ну как же, «Даму с камелиями» читал-с.

– А я вот не удосужился, и вообще в последнее время какая-то пертурбация.

– Может возраст такой, – говорит с лыжами в чехле, а сам столик раздвижной растележивает, второй помогает и галстук выпавший поправляет. Шляпы им даже к лицу. А то шел как-то мимо монтажного колледжа автор этих строк в шляпе, дай, думаю, пройдусь, а тут перемена, как назло, и они, все эти симулякры, как дэнди лондонские одеты, и я выплываю в облезлой куртке со сбитого еще немца, надо полагать, и в темных очках под Майкла Джексона.

– Привет-привет.

– Пока-пока.

Они на ступенях под колоннами в колготках в обтяжку, с сигаретками, и от хохота дружного в мою сторону аж стены содрогнулись.

– Ну и что, что же тут такого? – говорит парень в сером плаще, сидящий на раздвижном, как у меня, стульчике. Курит сигареты «Мальборо».

– Конечно, это к делу не относится, – говорю, а сам стараюсь не замечать включенный диктофончик на столе.

– Тогда что, что относится!? – кричит со снежком, как видно, передумал мне его подвесить.

Со стороны забавно получается – сидим мы, значит, на балконе, внизу город шубы заворачивает, а тут дебаты какие-то. Может, эти субчики под занавес мою персону вниз головой, дорожное, мол, происшествие, пдд не соблюл, поскользнулся, хрясть! Сидящих в «Мерсе» подбросило, и поминай, как звали.

Да я-то что, ничего, никаких претензий, ну, ты таскал текст, сложенный ввосьмеро в заднем кармане брюк, целых полгода. Там было так «Даже если не ответишь, все равно буду морально удовлетворен». Не ответила. Да и как ей мне ответить, куда, во-первых, на что? Я ведь так и не отослал.

Спрашиваю – почем у вас конфеты в Греции?

– Столько-то, – говорит.

– А во Франции?

– Столько же.

– Да, дороговато.

– В Швеции?

– Цена одинаковая.

– Япония?

– Да.

– Англия?

Тут я вижу, не нравится ей чехарда эта.

– Берете – не берете?

– Я подумаю.

Вышел, обошел вокруг девятиэтажки.

– Ладно, – говорю, – что ж поделаешь, хотел чаю купить. Давайте.

– Сдачи, – говорит, – нету.

И губу так жеманно поджала, как Мона Лиза.

– Вообще-то мы за тобой, – говорит юноша в коричневом, от Леграна, галстуке и показывает мне бумагу.

– Что это?

– Ордер.

– Погодите, я очки… где-то тут у меня в каком-то из карманов, с годами, сами понимаете, здоровье почему-то не улучшается. Итак ордер, откуда?

– Оттуда, – и юноша показал на перистые облака, медленно и бесшумно проходящие над нашей загородной виллой.

– А вы знаете, сегодня день памяти Нино Рота.

– Да, да, прекрасный был музыкант.

– Композитор, ну помните – «Крестный отец», сцена смерти в белой сирени.

– Извините, не смотрел.

– Амаркорд?

– О, да!

– Оказывается, сегодня же и юбилей Давида Тухманова!

– Правда?

– Я шел печаль свою сопровождая…

– А мне больше «Гу-у-ут На-айт…»

– А мне больше «Жил был я» в исполнении Градского – «Кажется, что жил, где же прежний я с золотим песком?…»

– Да вы наливайте, не стесняйтесь.

– А пропади все пропадом.

– А вы можете вот сейчас показать мне одну особу?

– Какую? Впрочем, нет проблем.

Он поставил на стол плоский серый чемоданчик, открыл его, и я уставился в мерцающий экран.

– Привет!

– Привет! Это что, ты что ли?

– Ну да.

– Херомантия какая-то, как ты в телевизор-то попал?

– Не в этом дело, понимаешь, за мной тут пришли.

– Давно пора.

– Кроме шуток, вот ордер.

Я протянул бумажку, и она оказалась у нее в руке.

– Но тут даты нет.

– Это легко поправимо, – сказал молодой человек, бросая шипучую таблетку в свой вишневый бокал.

– Значит, дело серьезное?

– Серьезней, чем ты думаешь. Да, кстати, извини, что не писал.

– Так ведь я понимаю, некуда, денег нет, сибирская язва, 11 сентября.

– Ну нет, я тут ни при чем… Извини, мне идти надо. И вот еще, это, как его, прости, что ли, виноват, виноват я перед тобой.

– Побудь еще.

Юноши переглянулись, один из них посмотрел на свои ручные часы.

– Сколько вас устроит?

– Тебя девять минут устроят?

На ее лицо налетело облачко задумчивости. И я понял, она выключилась. Я сам в последнее время выключаюсь с заходом солнца и ничего с этим не… хотя, есть книжка «Как избавиться от стрессов». Так ведь ее листать надо. И теперь понимаешь, как уходят из жизни совсем молодые, может быть чистые-чистые. Она снова осмысленно посмотрела, в глазах ее стояли настоящие слезы.

– Может, там тебе лучше будет? А? Я буду долго ждать звонка.

– Оттуда не звонят.

– Да нет, это «Речной трамвайчик»… Конечно, ты там может быть за свое горемыканье… короче, а я тут остаюсь?!

И этот крик ее был столь пронзителен, что ложечка, которой помешивал юноша кофе, вылетела из его пальцев и, крутясь, залетела к ней на стол, она тут же схватила еще горячую жгучую ложечку и прижала к груди, как драгоценность.

– Я хочу быть с тобой! – И я б-у-у-д-у, буду с тобой.

– Мадам, не балуйтесь.

И юноша протянул руку.

– Ну вот, я уже и мадам, не какая-нибудь девушка, а видите ли – мадам.

Он расстегнул у нее на блузке пуговицу.

– А я попрошу не лезть, даже с чистыми руками, – и ударила свободной рукой так, что он отдернул срочно свою руку ни с чем.

Юноша заерзал.

– Понимаете, все аксессуары на учете.

– А мне плевать и всё тут… Не отдам, и где этот ваш ордер?

Она выхватила его, протянувшись через стол, через разделяющие нас экраны. И никто не успел опомниться, как ордер вспыхнул от сильного напора огня из зажигалки. В огне лица стали расплываться, опять появился сосняк, два лыжника катились прочь, не оставляя за собой лыжни. Под ногами на полу что-то зазвенело. Я нагнулся, поднял горячую, обжигающую ложечку и изо всей силы сжал ее.

Райнер. О, Нил!

Есть приложенья к приложеньям, есть комментарии к комментариям. Написав все положенные цифры на дверях палат будущего дома отдыха работников коммунального хозяйства, Виктор Иваныч забрался в пустую, только что побеленную комнату и, улегшись в фуфайке на панцирную сетку кровати, раскрыл томик Рильке на немецком языке. День был ясный, осенний, и теплом веяло от желтевших кленов под окнами. Идиллия. Если не брать в расчет абсолютного незнания немецкого языка. Но был обширный комментарий. Роясь в коем, точнее, читая все по порядку, Виктор Иваныч ощутил себя причастным к высшей касте, к сверхчеловечеству, которому до п… твои алименты и что ты есть по сути своей тончайший ценитель алкоголя, страна с которым неустанно боролась. И половины, а может десяти процентов еще не отмерших клеток мозга, той, работающей его части, вполне хватило, чтобы ощутить всю каверзность существования, конечно же, совершенно не заливающего за воротник поэта.

Поэт был мастит. Ему даже дарили замки почитатели его выдающегося таланта для разрешения его проблем с алиментами, дырявыми носками и булкой с кефиром на обед. Интересно было наблюдать, как путались филологи и другие специалисты, названий которых Виктор Иваныч попросту не знал, но о коих догадывался, лежа в удобных резиновых сапогах поверх шерстяных носков.

Какие извивы невообразимо сложных сцеплений слов они распутывали, ссылаясь то на то, то на это. И это жлобское смакование приводило Виктора Иваныча в трепет и восторг, такой, что он даже прикорнул с раскрытым черным, с золотым обрезом, томиком на животе, все ровней и ровней дышащем. И ему казалось, что облака, медленно плывущие меж оконных рам, уже не просто белые кучки, а изваяния, величественно посещающие и осеняющие скромный замок Райнера. И все его окружение служило ему, его сокрушенному сознанию для прорыва в Сонеты к Орфею, в Дуинские эти, как их там, элегии. Как это прекрасно! – думал Виктор Иваныч, не обращая внимания на пьяный хохот и мат, доносившийся издалека, из дыма костра, где готовили борщец.

Его то звали, то он спускался, то хлебал обжигающее варево, то ехал с орущими бабами вперед в город, скрутивший его в бараний рог, растерзавший его юность и убивший всякие надежды, то ехал назад, все равно песни-то были татарские, ехал в тот декадентский уголок, где обрел короткое счастье; оказаться горбатым мальчиком, нарядившимся в султанские и китайские наряды и теперь в ужасе не знавшим, как выбраться из них…

У Виктора Иваныча отнялась нога от долгого сиденья на ней, он с трудом перевалил через борт в облепленных кленовым листом сапогах, и книжка выпала, черный томик с золотым обрезом и упоительно голубой закладкой на комментарии, – в грязь. Ее подняла татарка и, вытерев о подол, смеясь золотыми зубами, подала ему.

В пивной он поставил кружку на не очень чистую поверхность. Есть кружка, есть книжка, она такая же как всё на свете, он закурил под столом и стряхнул пепел на переплет. Дуинские элегии. И после первой приятная доброта ко всем этим марионеткам разлилась по животу. А после второй он ощутил, какая мощь поднимается каждое утро с тысячей розовых фламинго над заливом Нила. Каждое-каждое утро!

Пожиратели грейпфрутов

Позволю себе в этой маленькой лейке напомнить о снах и минувших событиях, перелившихся, как мне кажется, в настоящее. Множество дней, для которых я был носителем добрых начал. Кто был отзывчив и что старался запомнить и забыть поскорее? Террасочка, на которой происходили наши выступления, скрывала много неожиданного. Когда все кончалось, я на многих лицах замечал печаль неудовлетворенности. То есть она еще не переросла в волну, но прилив ее выплескивался. И это было так очевидно, что во мне просыпались невозможные вещи. Утром: лев, рысь, конь, стрела.

Тиски обыденности. Я не знал их в ту пору. Сидя с сигаретой, а день вислоухий, писк двери, уеду, сиди, пот помаленьку выступал. Вот что значит – выход еще впереди. Наступали холода. Явственно вижу себя в форме аппликации, старый трюк, и на велоаптечке знак – Земля Франца Неиосифа. Рис, комнатка, выключатель в спине над алыми трусиками. Спросим у девчонок, теперешних многодетных сирот. Пучок волос да сумка сухофруктов, ну что ж. Новогодние поздравления, внучек, кикимора, сейф. С губ слетают хлопья холодной пены – замкнутого себя посвящаю в ключники, в хранители краденого. Однако еще раз наведу луч фонарика и посчитаю, на корточках сидя.

Она была ростом с очень длинный макарон и не выговаривала букву «о». Странности замечались во взгляде, особенно когда она сидела у меня на коленях. Сколько было съедено мороженого в надежде на даму бубей. Сколько вечерних газет было прочитано утром. Она говорила примерно так – я, жам, жам, увы, йёф. И оркестр хохотал, придвинувшись вплотную. Черемуха моя. Мухобойка. С тем и прощаюсь, будучи списан в ключники. Жирный взгляд из-под кружевной кофточки – сними с меня этот постылый груз. Помню как нагибались над созданием воды в скопище облаков. Любил ли я вас? Без сомнения. И выжигал на фанерке неприличные слова – язва, гроб, математика. Чужой фамилией воспользовавшись, она и я, нас было четверо, и подтвержденьем этого будут рукава. Совсем унылый шепот. Счастье.

Остановимся на последнем несколько более положенного. По прошествии насморка я всегда ощущал прилив некоторого измождения и необъяснимой тяги заниматься самовоспитанием или самовоспоминанием.

Средство от икоты: нужно зажать нос, уши, глаза, верхнюю часть туловища руками и, нахлобучив ящик из-под помидорной рассады на голову, делать движения пальцами ног в направлении колесного трактора «Беларусь», разрушающего в это время гнездо свиристели.

После всего, после того и после этого, после вопросов и после стояния на морозе с окаменевшим задом – нет лучшего выхода, как начать спрашивать громким голосом девушку с карими глазами на лице смуглом, под лисьей шапкой, а сама она рядом с молодым человеком, он-то на кой черт, муж ее что ли, что-то не похоже, но сидит рядом на одном сиденье, а я, как дурак, разглядываю ее через плечо некрасивой моей соседки, ну давай выйдем вместе и пойдем ко мне на чердак.

Она мне не верила, я видел в ее кротких глазах массу недоверия. – Не отчаивайся, – шептала она мне, раздеваясь и одеваясь снова, но где, в какой именно точке земного шара? В точке Фаренгейта. Опять стал я зловредина, опять я упиваюсь личным несчастьем. Справедливое замечание.

Театр ля Пегас. Груды любителей. Башня. Я вспомнил, где ее видел. Это было по пути в Ликудубрю. Нас везли в противогазах и не разрешали курить. Кого ловили с сигаретой, заставляли скушать ее непотушенной. Башня, с небольшим деревцем на кромке, рыже-коричневые кирпичи напоминали лица товарищей. Чашки, миски и посреди стола китайская ваза для сержанта. Я сидел напротив генерала, он ел и плакал, слезы то и дело падали в его генеральскую мисочку супа, а из супа торчала маленькая, но очень изящная женская ножка. Мы сидели друг против друга и корчили рожи. Генерал сквозь душившие его слезы порой не видел, какую удачную я ему сварганил. Он продолжал помешивать суп с женщиной, задирающей ножки поочередно со дна мисочки. Генеральская женщина. Она снилась мне под утро, ничем не отличающееся от ночи, я стонал, как от зубной боли, и переворачивался на другой измазанный зеленкой бок.

Утром была команда ходить по проволоке, и все, лениво потягиваясь, шли и шли по слегка обвислой проволоке, протянутой между столбами с надписью «влезай, убьет», стараясь увильнуть по пути в сортир, посидеть, подумать о сержанте, о женщинах. Из последних чудесные стояли в оружейной комнате, нужно было протереть ветошкой, но кружилась голова от бессонно проведенной ночи.

Я помню, как она вошла ко мне в умывалку. Я, от нечего делать, скреб подбородок лезвием безопасной бритвы, тут послышались шаги, двое обернулись с мылом на физиономиях и выронили помазки прямо на кафель, где они встали торчком. Не обращая ни на кого внимания, я подошел к ней и, поцеловав руку, провел к моему умывальнику. Какое-то время она держала зеркало в своих руках. – Жжж – рррр – ссссс, – вот что она говорила. Незаметно надвигались майоры на колесиках и жужжали, в руках у каждого было по плакату: «Ешь смело, если кончил дело». Эти бушлатовидные тучки. Не знаю, как бы кончилась наша встреча, если б не прибежал связной с веером порнографических открыток. Сдувание пудры со щеки. До завтра. Как всегда до завтра.

Полковой комиссар запутался между коек в простынях, и нашей роте был приказ – взять и осторожно удалить его оттуда. Некоторые, например Содов, пробовали щипать его за ляжки. Мы так упарились, что очухались лишь за бараками в рытвине, в сплетении панцирных сеток. Он визжал и гнал нас дальше, в поле, копать землю. Земля. О ней ниже будет сказано следующее. Чем глубже в нее закапываешься, тем очевидней, что ничего кроме мозолей на руках и мерзлых крошек земли в прикрытое запотевшими стеклами противогаза лицо не будет.

Еще дрожали перчатки в ее руке, еще не остыла поросль, где мы слушали транзистор, – и вот навстречу нам вышел Криштапов – страшный человек из Ликудубри. Из его рта выглядывала кудрявая головка Супивини. – Подойди сюда, сын мой, – и он крутит мне ухо, выворачивая, вытягивая, а я в это время забываю, где я положил мою лопату. Уж не отправил ли я ее скорым поездом?

Что-то не позволяет уснуть. Справа Сергей Чувачек, дальше Ваня Кукшин. Их мирное посапывание заставляет восхищаться крепостью перегородок между отделениями в мозгу. У меня барахлят перегородки, я уставился в луну, заглянувшую в нашу казарму. Никто не хочет ловить грейпфруты, но мне не укрыться от полетов желтых планет. Я укроюсь с головой одеялом, я закутаюсь в храп двух сотен коек и постараюсь исчезнуть здесь, чтоб вынырнуть на бульваре города Руксворда. Заносит к газировальной будочке с милой девушкой в пластмассовых очках от загара. Сегодня осы не летают. Тебе помогло мое средство от ос?

Утром в столовой нам рекомендует официант борщ по-украински. Шмит, озираясь по сторонам, шепчет мне: – Ты что, вовсе с ума спятил? Какой официант? – И действительно, мы сидим вокруг деревянного стола без скатерти с дежурными кусками хлеба, тихо переговариваемся, держа шапки на коленях. Ожидание порции супа. У меня даже ложки нет. – Шмит, жри быстрее.

Кто виноват, что танцы тогда были местом сосредоточения душевных катаклизмов? И лесопарковые зоны рождали отношение ко мне, как представителю… а я ничьим представителем до сих пор не являюсь. Разве что поедателей грейпфрутов.

Я купаюсь в борще. На лице сотрапезницы горе от только что прочитанной книги про убийство и совращение. Последнего было меньше. На окнах тюль, скользкая на ощупь. Дыши взатяг. У нас курят и еще как. Смех поднимался из глубины двора и мог остановиться лишь в ванной, при виде складок на животе. Розовый младенец. Император приказал слугам ловить всех красивых женщин и выбивать передний зуб, так как дочь императора потеряла оный, подскользнувшись в паркетном зале. Трах! Ослик. Решение стать великим. Я не пойму, о чем ты говоришь. Мне безразлично, с кем ты была до меня. Но со мной ты можешь забыть обо всем на свете. В подъезд ее волоки, в подъезд! К подоконнику ее прижимай!

Поезд набирал скорость, я лежал на верхней полке и старался срастись с ее обивкой, с пружинящим поролоном. Но ни черта не выходило. Лишь кровавый закат да дрожь по воде. Ну вырви, вырви же меня из челюстей! Красавица, ты же знаешь, отсюда не так просто возвратиться, да и верен ли я останусь нашей юности? Обет, что ты мне дала на прощанье, я тоже держу, да и с кем тут, в горах? – одни кони да старшина. По политучебе у меня пять, скоро мы одолеем всё и я вернусь. Не спи ни с кем. Кстати, тут продают торшеры, помнишь, о таком мы мечтали, сидя на бревне, возле сарайки, за школой. Милый. Ее видели в окно, проходящую с папкой кожаной, на ней был голубой свитер облегающий, она ела яблоко, в сердцевине которого трещал червяк. Щелкнул выключатель, отец спал на полу не раздевшись. Может это был и не отец. Скорее всего это ее парень, а что он лежит лицом вниз, так ничего в том опасного нет, может быть, он слегка пьяный. Отчего бы это? Вроде не пахнет. Дыхни. Что он и делает вполне заметно, да еще в самое ухо, хоть наушники одевай. Главное, чтоб никто не вошел в служебное помещение. Все это глупости. Ты слышишь меня? Я утверждаюсь, окапываясь с головой, вот моя лопата, тебе хорошо видно, довольно тупомордая, не правда ли? Окапываюсь, так что пот идет от гимнастерки, поднимается выше и сливается с шумом воды и пара в прачечной. Увидишь меня набирающего снег в банную шайку, на мне, кстати сказать, нет даже кальсон. Остальные делают то же. Горячей воды много, но нет холодной.

Мы идем вдоль забора строем, а из репродуктора развевается джаз. Репродуктор на столбе. Вот оттуда и джазит вовсю. Уголь слева, забор справа. Ложись! Помилуй, господин капитан, после баньки-то. Ну что вы ребята, я же пошутил. А что у вас, ребята, в шайках? Да снег, товарищ капитан. Снег, видите, белеет, холодный снег, хрен слепошарый. Равняйсь, смирно! Товарищи солдаты, сегодня рота отмечает банный день, так что прошу кто хочет ко мне на чай.

Он наливает себе в чашечку кипятка. Ваня Кукшин подкрашивает заваркой. Сбегал бы ты, Ваня, сбегал. Право слово, а? Слушаюсь, товарищ капитан. И строевым шагом он удаляется с песней звенящей между колонн, голос его еще долго доносится из глубины зала, но тишина и залитая сияньем люстра поглощают всё.

Вставай, скотина! И туча пинков в бока неприятно пробуждают от действительности. Над погонами светятся звезды, но все они в небе и только на луне можно вполне прилично отдохнуть. Без девочек, уносящих в таких маленьких сумочках нашу припудренную юность и щетинистую суровость дальнейших лет готовности к смерти, к полному приятию ее во всех проявлениях, без оговорок.

Мертвые, мы напяливаем одежду и идем в морозном хрусте, впереди вышагивает писарь с чернильницей в левой вытянутой на уровне глаз руке. На углу машина, и достигая света фар, мы на время растворяемся. Лица исчезают на грани ночи и света. И лишь дергающиеся в одном направлении мундиры выносят нас снова в ночь. Но мрак редеет, с полей ветерком придувает свет утра. А мы всё идем, оглушенные топотом нескольких сотен наших сапог. Кто-то сзади запел, ни одного слова не разобрать. Плывет перед глазами маленький красный кружок солнца, отдаленно напоминающий вишенку в бокале. Потанцуем. Не в меру длинное платье, плечи обнажены, она слегка провисает на моей ничуть не вспотевшей руке. Ты знаешь, я часто предавался размышлениям, мне казалось, чем больше буду я постигать смерть, тем больше я стану неуязвим. Как странно, об этом я никогда не думала. Само собой, нет, я не хочу, коктейль? – попозже. Волосы льются через край, со всех сторон на нас смотрят, глаза из темноты. Мы в пятне расхлябанного прожектора. Мне осталось расстегнуть нижнюю пуговку. Голос нетерпеливо рвется из темноты, сейчас, я только сброшу пижаму на шлепанцы, куда спешить. Да быстрей ты, дохлятина! Я уже иду, я шагаю по светящейся дорожке к теплому аппарату, глядящему из темноты. Нужно лечь, подсунув голову под штуку с мягкими краями. Вспышка, шорох чего-то пролетевшего мимо. Вот собственно и всё…

Дорога кончилась внезапно крутым обрывом, далеко внизу шипел океан. Так что первые от неожиданности отшатнулись, оттесняя за ними идущих. Простор открывался необычайный, высоко-высоко в небе громоздились, вырастая одно из другого, облака. Может быть это был приказ, прозвучавший из синей дали, где птицы, даже самые крупные, настолько становятся крохотными, что глядишь-глядишь и вовсе теряешь из вида. Так только, разве что вздохнешь облегченно и подумается о чем-нибудь таком, из ряда вон выходящем. Потом вдруг опомнишься, о чем это я только что, вот сейчас, вот сию минуту подумал? И могут даже волосы на голове чуть-чуть пошевелиться.

Боль и другие

Заборов вышел на прогулку. Не то чтоб дома было слишком. И не для пользы. Ему было наплевать. Не в том смысле, а что бывало сядешь где, и нет в этом месте тебя. Не в том смысле, а что вечно алчешь то одного, то другого, то третьего, а то еще бог весть чего да притом еще всего сразу. Потому-то так тянет по душам заговорить насмерть. Вот так вот, а может быть иначе. Но уж определенно что-то в этом духе. И тут уж ничего не поделать, раз уж так повелось, так что во всяком случае лучше выйти погулять, для Заборова это однозначно. Ведь если разобраться, он-то и есть основная причина выхода на прогулку, тут скрывать нечего. Скрывай-не-скрывай, а вот она, правда: одна, и двух быть не может. Да и скрывать-то в сущности нечего. Всё бесцельно и в общем-то безнадежно, так что грусть-грустища забирает нашего Заборова, за жисть забирает.

– Хоть ссы с крыши – ну вот люблю я вас, грешный, обожаю; чтоб у вас дочери по рукам пошли, а мужеский пол с колуном на дорогу; чтоб соседи сговорились вас со свету сжить, не говоря уже о начальнике и благоверной. Вы же любите когда от вас пахнет. Хватит скрытничать. Ведь в холодильнике твоем, в твоем, твоем хранится зачем-то твой собственный кал. Зачем, с какой целью, кого ты хотел удивить?

– Разводить лягушек, жаб, солить их на зиму, у нас же демократия, насекомые тоже большей частью съедобны, хоть и не все полезны.

– Рыло свиное, что ты из себя корчишь умника. Конечно, ты тут ни при чем, что у Заборова такая вот подзаборная участь…

Тут он запнулся и упал, с трудом встал и, держась за разбитое колено, хромая, поплелся дальше…

– То, что сняли с меня часы, туфли, сколько раз забирали туда, где вечно пляшут и смеются, так это, как говорится, издержки производства…

Идти было трудно, идти было просто невозможно, боль такая взялась! – арматурина проклятая, – что пришлось сесть в тенек. Заборов откинулся на спинку. И в тихом вопле отчаянья начал истаивать и исходить в масличных блужданьях полупятен-полунаваждений. Среди буйственных обмороков лиственного света, опершись на батожок, шляпный старик, растворяясь в пронзительной боли, и не думал исчезать в своем чесучовом пиджаке, он – как воплощенье скрежещущей реальности, то скрутит боль, аж согнешься. Отставь ногу как можно дальше, километра на два, а потом ползи к ней, вот задача дня. Вдоль аллеи героев, начиная с Муция Сцеволы.

Дед сбоку посмотрел на него: – М-да, бывает.

– Какой х…, и главное – за что?!

– Ну мало ли.

– Как-то в детстве я ударил мальчика за то, что он мне не дал на самокате покататься… Подвернувшейся железячкой. Мне было неприятно его сморщенное от боли и хлынувшей носом юшки лицо.

– Ну, вот видите.

Боль с новой силой схватила Заборова, заполняя собой все так называемое жизненное пространство. Она опьяняла, отрезвляя, делая все прозрачным и контрастным одновременно. Боль и другие. Боже, когда же это кончится!?

– Так ты, старик, считаешь, я крайний и на мне можно ставить эксперименты, как на собаке Павлова? Я – один из представителей акакиев акакиевичей?

– Ваши слова, может быть, и не лишены смысла, во всяком случае ход ваших мыслей, хотя бы и с трудом, но угадывается. Завтра будет дождь.

– Завтра, завтра, что это, как не очередная бессмыслица. О, какая мерзость эта боль, какая мерзость! У вас случайно нет за пазухой обезболивающего?

– Да, да, пожалуйста, вот, как же я забыл. Но запить нечем.

– Ничего, я из лужи почерпну.

– Ну что, полегчало?

– Да, кажется, кажется…

Тут Заборов оглядел длинный ряд акаций и окон, подпаленных нахрапистым солнцем. Неужели за всеми этими тысячами и тьмами живущих в коробках нет ни одного достаточно живого?

– Вы имеете в виду яркую личность?

– М-м-м.

– Да сколько угодно. Достаточно повиснуть на телефоне и раскручивать. Разве вы не занимались этим на заре вашей юности?

– Хороший ответ; послушай, провидец, я – на финишной прямой.

– Мы с вами в чем-то похожи.

– Интересно получается, если я дотяну до такой же шляпы и батожка… то меня ждет…

– Вы хотите сказать, полное разочарование? Не думаю.

Слова вставали на цыпочки, словно хотели заглянуть за забор, на котором черным по белому – конец света. Слова дребезжали и брезжили, укутанные в дымку и флер. Казалось, существо в обличии младенца тянет руки, а сквозь него просвечивает дорога и странник. И было ясно кому-то из них, но что именно, что именно, об этом, как говорится, мы поговорим в следующий раз.

Кроме нас двоих

 

Часть II

Тело его плыло, увлекаемое волнами, все дальше и дальше, набухая одеждой и утягивая ноги тяжелыми, длинными ботинками, рукоять шила торчала из горла, и кажется, был слышен какой-то вроде бы хрип. Грабитель не сумел справиться с накачанным бизнесменом, и вывернутая рука в цепкой хватке противника сама вонзила в себя тонкую сталь. Покушение не состоялось. Бедный Герман остался опять ни с чем, и все его планы неожиданно рухнули, беззубый рот молчал, близорукие глаза не видели, как кто-то подгребает на резиновой лодке, ломая корочку льда, охватившего реку до половины; чьи-то руки гребли короткими веслами, затем втаскивали, рискуя перевернуть лодчонку, так и не затащив до конца, а бросив на половине, оставив ноги волочиться в ледяной воде; лодка пробивалась обратно. Уже на берегу, на отмели все те же жилистые руки пожилого мужчины (он ступал в высоких сапогах по черной кое-где воде) тянули поклажу, то есть лодку и мужика, набухшего и оттого тяжелого, с ручкой от шила в горле. То ли ее вытащить, то ли оставить, то ли отвезти его в милицию, то ли в реанимацию. Он поспешил выпустить воздух из лодки, и пока этот, с шилом, лежал на отмели, отнес ее в мотоцикл с коляской, стоящий в кустах. Взгромоздил сначала тело в люльку, потом лодку во вместительный рюкзак, привязал обе поклажи, чтоб не выпали на повороте. Все-таки решил в реанимацию, зачем милиции с шилом в горле. В реанимации его встретил пьяный дежурный врач и, широко расставив руки и улыбаясь, выслушал ничуть не обескуражившую его новость.

– Протокольчик придется писать, показания давать; здесь, – он указал на потерпевшего, – мне кажется, наши услуги уже не требуются. Кто он вам, родственник?

– Нет, просто гляжу – плывет.

– Не промок, значит, еще.

– Выходит дело. Ну я сгонял за мотоциклом, пока лодку накачивал, думал потонет, а он вот он. Плавучий оказался.

– Ну что ж, посмотрим, диагноз поставим. Вы пока не уходите до приезда милиции. Коля, Вася, приготовьте пациента, да побыстрей, что вы там, уснули что ли?

Появились действительно заспанные молодые люди и с неохотой, ленцой стали разоблачать втащенное в переднюю тело. Когда они совершенно раздели и уложили его на высокий стол, врач склонился и с осторожностью, медленно вынул шило, предварительно надев резиновые перчатки. Кровь пульсирующей струйкой слабо двинулась по шее и сползла за спину. Врач приставил стетоскоп к груди – пульс вроде бы еле-еле душа в теле. Вскоре появились две женщины в бежевых халатах, включили яркий свет, дверь, как оказалось в операционную, закрылась. И старик, оглядевшись и обнаружив ведра со швабрами, подошел и вылил воду сначала из правого сапога, потом из левого. Присел на топчан и тут же уснул, пригревшись.

А бизнесмен все никак не мог уснуть, все ему представлялся наркоман, налетевший на него вдруг, и если б он не увернулся, то точно пришлось бы рыб кормить. Но он недаром шел с тренировки по дзюдо и, изловчившись, вмазал ему в живот ногой с разворотом, одновременно перехватывая и выкручивая руку с чем-то стальным; а остальное произошло до нелепости глупо, вместо того чтоб разжать руку, наркоман уцепился и упрямо двинул острие; не ожидая такого натиска, дзюдоист ошалело смотрел на медленно и неуклонно приближающееся к его глазу жало, и чем ближе оно приближалось, тем дичее и безумней становился момент: какая-то искрящаяся сосулька метила ему в шар, на конце переливалась капля, искрящаяся и радужная, с узорчатыми краями, тупое бледное лицо наркомана с дрожащей и посиневшей от напряжения губой неслось на него. Совершенно мертвая тишина, слышно было, как равнодушно течет река под мостом, ломались и скрипели под башмаками кусочки заледеневшего снега. Глядя со стороны, можно было подумать, что они переплелись и качаются в каком-то странном танце.

– Щщщас, – прошипел наркоман и засунул откуда-то взявшуюся руку ему в рот. Надо было кусать, а она все лезла, и он, уже задыхаясь, толчком, навалившись всем телом и прижав его к перилам моста, надавил двумя руками на хрустнувшую руку, и сталь оказалась по самую рукоятку вогнанной в аккурат под адамово яблоко, в мягкую впадину. Наркоман обнял его, прижался лицом к лицу, что-то хрипя, елозя языком по щекам и не то пытаясь что-то сказать, не то цапнуть зубами. Обессиленные, они стояли в обнимку, бизнесмен даже поддерживал его, тот неуклонно сползал, и тут по ноге дзюдоиста поползла горячая жидкость. Неужели он меня убил – была первая лихорадочная мысль. За что, я так молод, меня любят красивые, очень-очень красивые женщины. Одна меня ждет дома в шелковом халатике, надетом прямо на голое, почти детское тело. Что же я сделал? Наркоман жарко, истошно дышал ему в лицо, глаза его струились. У него все плыло перед глазами, и этот мужик казался ему спасительной лодкой, от которой чья-то ласковая рука в звенящих тонких браслетах отталкивала его, а он плакал как маленький – не бойся, тут же мелко, трусишка, иначе ты никогда не научишься плавать. Или это была изнасилованная им девятиклассница, там, в парке, в которую он был влюблен и просто не знал, как все это получилось, а теперь он стоял перед ней на коленях и плакал, и руками размазывал свои сопли-слезы, а она вытирала ему лицо своими душистыми волосами.

– Ты никому не скажешь? – наконец вымолвил он через рыдания.

– Нет, – она отрицательно повертела головой.

– Все будет по-прежнему? Мы будем встречаться там же?

Она промолчала, и он понял по ее глазам.

Бизнесмен понял, что он хотел сказать.

– Ты никому не скажешь?

Бизнесмен отрицательно покачал головой.

– Вытащи! – разобрал он из хрипа, но как только он потянул за рукоять – она была наборной и переливалась как украшение индейского вождя, – тут же усилилась кровяная струйка, и он машинально остановил ее, поставив на место. Затем их руки разжались, наркоман начал отходить назад, растворяясь в свете фонаря и не опуская рук, словно не знал, которой из них попрощаться. Вдруг он натолкнулся на преграду и, плавно перевалив через нее, все еще глядя в глаза, стал приближаться к воде, пока не полетели брызги вокруг. Потом он появился лицом кверху, слабо помахал ручкой и поплыл…

Снился мне дом, где я счастлив был, и любовь моя улыбалась с экрана. Я работал тогда крановщиком, и город красивым казался мне с крана.

Накрахмаленная до твердости белая рубаха висела на стуле, а мы искали часы, завалившиеся за диван. Она ползала по полу, извиняюсь, с голой попой, когда вошел дед Иван и занял своим пузом полкомнаты.

– Что вы ищете?

– Часы.

– Да вот же они.

Он засмеялся и вышел.

– Эх вы!

Он шел по коридору и пел. И еще долго доносился его голос из уходящего в неизвестность коридора.

Неизглаголенное

Промелькнули лица, мысли. Чувствую напряжение в области шеи и узнаю необъяснимое состояние власти над необъяснимым, которое должно войти, прорваться, стать. Раньше, давно, тогда еще; все это со мной, во мне, движет мной как посредником. Стихи, стихия, наплыв, шквал, волна подходит, ты остался там, в невыразимой попытке сказать о невыразимом. Что остается?

Я не понимаю, зачем мучить себя?

Так ведь это и есть самопервейший кайф.

Там

А может наш опыт не то совсем, чем нам кажется. Он образует нас для развития, идущего дальше нашей жизни. Ведь если мало пригодится наше развитие нам здесь, то зреет вывод: значит – там. Ведь без там мы становимся никем.

Плеск

Весь подоконник в цветах, за окном тенистая река, слышен плеск весел, блики света играют с листвой, тяжелые георгины с гудящей пчелой, в банке красные рыбки лениво шевелят хвостами. Мы садимся в лодку, отчаливаем, оставив дом, над нами щебет птиц да плеск весел.

Все дальше и дальше, и нам кажется: вот за этой завесой благоуханных ветвей откроется нечто, от чего на сердце торжественный плеск.

Печаль

Как приятно грустить, погружаясь в глубину меланхолии, ни с кем не общаясь, тихо слушать мерный ход мыслей, чувствовать себя полностью побежденным жизнью, ходом времени, отжившим, отзвеневшим, облетевшим.

Никогда еще не было так хорошо и спокойно; ты видишь: ты все потерял; все, о чем мечтал, думал, что лелеял. Зачем было спешить на свидание и гладить брюки, галстук, рубашку? Успокойся, сердце, миры, о которых мечталось, тебе не нужны. Богатство, роскошь, изысканные яства – всё труха; и не имеет значения, во что одеваться, на чем спать. Жажда новых вещей, ощущений, волнений необычайных – все лишь туман, и лживы глаза, обещающие наслаждение. Стал я щедрый и печальный, ничего у меня нет, я никому не должен. Приятно плыть по реке вечером в тумане, блестят огоньки, перекликаются петухи. Звезды и девушки пускают по воде венки. Неси меня, река, вниз, вниз.

Шероховатое обаяние книги

Мы крадемся, раздвигая ветки тугих густых соцветий яблочно-грушевого рассвета, тянемся на голос, как бы поспеть, без нас не начинайте, а они уже приступили к моему любимому напитку оолонгу, там, в глуши сада, в обклеенных журналом «Крокодил» стенах, сидя на охапках сена, разбросанного там и сям, и сквозь щели под потолком просачивается тыквенный свет, ноздри чуют аромат шашлыка.

Все бы ничего, но нет в нас самодовольства и спеси, и эта с детства непреходящая дрожь перед осязанием книги, ее шероховатым обаянием.

Глиняные свистульки

Глиняные свистульки, в силу ли своей дикой безвкусицы, вовсе исчезли из нашего поля зрения. А когда-то они были несбыточной мечтой. Как я завидовал бойкому мальчику, обменявшему ворох тряпья на свистульку и самозабвенно свистевшему, зажимавшему то одну дырку на птичке, в чей хвост надо было дуть, то другую. Мальчику, стоявшему неподалеку от голубого обшарпанного фургона ремошника…

Это мое: глазурованная коричневая птичка-свистулька; дед, потерявший шапку, которую мы нашли, а в ней оказались птенцы; жестяные крашеные игрушки; банки из-под конфет… Все это личное, и это ключ к дверям, ведущим в волшебный город. Город дураков. И детей.

От твоих рук

Лететь в трамвае посреди индустриального пейзажа, венков бумажных, целлофановых девочек, офисных мужчин, пожарных – красных от постоянного волейбола на солнце.

А мой-от с сердцем лежит, ему инвалидность дают, а он не берет, год, говорит, остался, уж как-нибудь. Уж как-нибудь. Ты-то как живешь? Да на муке, на муке.

Отзынь от меня, голод голодных. Тяга к завершенности, вот это и есть зло. Недоверчивость к себе, к своему труду, неузнавание себя, нежелание знать, полюбить. Толпы ничего не видящих окромя своего кумира.

Я привезу тебе этот камешек симпатичный, и мы вместе станем гладить его, приговаривая – вот какой камешек, какая замечательная у него поверхность, внутри у него должно быть тепло и уютно, уютно и тепло от твоих рук.

Озеро в горах

Продается «Крем клубничный» и «Нежинская рябина», продается советское шампанское со складов обкома, продается налим, лосось, язь, зубатка, гибрид карпа с карасем, последний отменно хорош в пироге; продается «Красное колесо» в 12-ти томах и Британская энциклопедия в 54-х, продается Бердяев и Лосский, продается Геннадий Айги, когда-то в разрозненных листках, ни на что не похожий, невразумительный, непонятный, как Велимир Хлебников, хотя допускаешь, что в этом и состоит величие…

А мы с тобой живем на развесистом дереве в цвету и разглядываем оттуда в бинокль происходящее, и не совсем пристально; птицы нам приносят еду в судках, по телефону узнаем новости, спим в неустойчивых спальных мешках на гамаках, дерево наше ветвями упирается в скалы, скалы держат высокое чистое озеро, где редко досидит до утренней зорьки в черной шляпе заплывший сюда рыбак.

Преобразившийся священник

Под знойным небом Тель-Авива мы спросили у ключника в рваном халате, а может сторожа полуразвалившейся ограды и здания, не сказать чтоб нового, у тщедушного старика в капоре, что сидел тут возле ограды, отделяющей от глыб и кустарника здание, напоминающее церковь, у старика в ветхой одежонке, небритого и, допускаю, немытого с детства, спросили сперва на иврите: где тут у вас, извините, дорогой товарищ, то есть господин, конечно же, где, не подскажешь ли, досточтимый, по глазам вижу – все знаешь…

– Вы, поди, русские?

– Это мы-то, мы, по-твоему, русские? Ну а какие же, по-твоему, еще? Не подскажете ли, слиха бвкаша адони эйфо ортодокс ноцрим? Кому повем печаль мою. Где тут у вас помолиться можно?

– Так ведь в Тель-Авиве нету церкви православной. Это вам надо в Иерусалим ехать на верблюдах, ослах, БТР, самоходках…

– Но, позвольте, ведь ваш храм… Кто вы, кстати, по профессии кем будете? На вашем храме крест водружен…

– Это верно, что крест; сторож я тут при храме, между прочим; григорианский у нас храм, и мы григорианской, кстати, веры будем.

– И когда у вас, замечательный вы человек, жаль не русский, служба происходит?

– А по субботам, по субботам с утра, в шабат значится.

– Ах вот как?

– Да-с, народ у нас, то есть прихожане трудящиеся, сами понимаете…

На субботней службе нам предстал в облачении священника не кто иной, как наш старый знакомый ключник. Вентиляторы гудели, гнали поток воздуха с потолка на прихожан, со стен на нас смотрела довольно аляповатая, но изрядно смелая живопись, фрески, и величественным, громким, уверенным голосом, с крестом в руке, пел псалмы преобразившийся священник.

Губная гармошка

…Тогда мы берем извозчика, да, да, старого забытого извозчика, и едем под стук копыт по аллеям, прислушиваясь и соединяясь с ритмом мягкого света через листву и со стуком копыт. Где-то я уже видел это все, ах, да, у крестной в маленькой комнатке, телевизор «Рекорд», плюшевые занавески, скатерть с кистями, шелковый абажур, ломти арбуза в синем блюде…

Они все втроем едут и поют, точней, девушка и парень в цилиндре поют и размахивают руками, а извозчик аккомпанирует им на губной гармошке. После этого восторженного эпизода из трофейного, надо полагать, фильма я ходил в наш большой универмаг любоваться блестящей никелированной гармошкой «Wеltmeister», выставленной в витрине. Что за дивные формы. А что за футляр темно-синего бархата, таких футляров еще поискать надо.

Чудной свет

Вот он, ты, бредущий среди серых толп, сутулая спина, подавленный взгляд, впрочем, что я с тобой цацкаюсь, нечего с тобой валандаться, мне знаком твой прожорливый норов и неожиданный смех, диссонирующий в потолок. Ты придешь усталый домой, повесишь свой старый пиджак с дыркой на локте, откроешь форточку и, улегшись на тахту, старую, продавленную, зачнешь читать под пучком лампы, установленной сзади, доброе старое чтиво и забудешь про телевизор с его устрашающими новостями, забудешь про дырявую обувь, неуплаченные налоги, возраст, который можно назвать преклонным, случись он с кем другим, забудешься, забвение, забывчивость, за был, за будь, то есть за бытом, за рассудком, что-то потустороннее, да ведь не дай Бог разоткровенничаешься… Сон.

Собака лежит на холме, на стеблях папоротника, за ней добротный старый дом с колоннами, собака смотрит, точно ждет чего-то. А над домом с одной стороны фонарь, с другой же точно такого диаметра луна, вокруг ночь звездная, и идет свет от луны с одной стороны и свет от фонаря с другой, они равнозначны, но в месте своего пересечения, а именно над собакой, свет преобразуется из холодного в теплый, золотистых тонов, чудной свет. Собака и листья симметрично стоящих деревьев вкруг дома и дом с мерцающими стеклами за колоннадой, одето всё во всепреобразующий свет от скрещения фонаря и луны. Собака смотрит выжидающе со стеблей папоротника.

Многие лета

Как поет незнакомая девушка в эфире, – словно она умерла и вот воскресла! Розовые ломти колбасы на тарелке наполняют возбуждающим сильнейший прилив аппетита запахом все пространство под стеклянной крышей. Хочешь колбасы? Еще немного, и ты различишь музыку, звучащую там, вдали; по залитой солнцем каменистой дороге цокот копыт – это болтают две подружки, принимающие курс иппотерапии, диагноз – болезнь неотвязных домогательств. О, бедные жертвы секс-революции! Ты кто, палач или жертва? Я конь в пальто…

Это даже лучше, потому что не надо завидовать бедным несчастным «счастливым» людям; знать незнающим (и знать не желающим) о существовании тошноты как основной реакции на насилие и жестокость. Не надо им завидовать, весь ад у них впереди. Ты отвечаешь за свои слова? Я отвечаю за свои слова. Потому в последнее время с великим энтузиазмом (если не сказать с любовью) вспоминаются портреты Беккета с разинутыми и оскаленными пастями, закрученные, как использованный презерватив: люди-обноски, обсоски, объедки (чьи? может свои же – объедки своих жующих стен, своих родимых все жрущих и выблевывающих мыслей; о, Господи, пошли мне мысль благу!).

И где-то из-за затылочной части подается мысль о вере и любви и надежде, что в самое последнее время будет всё, как на картинке Спенсера: откроются могилы, как двери «мерседеса», идущие вверх, и из них в ярком, слепящем свете выйдут в отутюженной двойке и крахмальной манишке и сосед справа, и сосед слева. Что я им тогда скажу? Что денег не было, а с пустыми руками неудобняк только старые друзья принимают, они простят, они поймут, они нальют. Дай, Господи, всё чего просят, и многие лета, многие лета, мно-гие-е-ле-та!

Езда во время дождя

Чего мне не хватает, я это обрету. Но только не здесь, не сейчас, а где-нибудь и потом. Потом. Пройдет какое-то время.

Как тащат по асфальту что-то скрежещущее и издающее свирепый шум и грохот, и надо переждать, чтобы вернулась тишина. Оказывается, нет ничего лучше простой тишины догнивающего дня, скрипучих досок, воняющей хлоркой воды. В конце концов, и одной лампочки хватит, попользовался туалетом и выверни. Как звучит твой голос в пустой квартире? Я не собираюсь отвечать. Чего ты хочешь, о чем мечтаешь? Мечтаю о прошлом, хочу ничего не хотеть.

Я любил гонять во время дождя по лужам на моем легком спортивном велосипеде. Струи бегут по лицу и за шиворот, а ты жмешь на педали, сливаясь с дождем. Всё в воде и брызгах. И солнце из-за туч, асфальт как паркет сияет. Сверху от парка весь город как на ладони. Мой Толедо. Величественные облака медленно выстраиваются. Вымытые дома, улицы, окна, подъезды, скверы, сирени и духовые оркестры. Раз, два, три, начали!

Внутренний простор

Еще нельзя потрогать, еще невозможно убедиться, но зреет зерно замысла, пощелкивает где-то в глубине внутренней тайной силой. Будь осмотрителен, не рассыпь по дороге. И я бережно несу, стараясь не расплескать. Жаль, нет способа, чтоб это вылилось в четкую форму. Что поделаешь, это не относится ни к чему знакомому.

Как же выразить, как мне сказать о том, что болит и мучает, а потом отпускает, утешает? Я слов таких не знаю, да и нужны ли слова, когда голова безостановочно мелет и мелет. И только в минуту затишья начинаешь понимать… Это как подойти к незнакомой двери в душной полутемной комнате, распахнуть дверь и в силу ли открытого простора, яркости и еще чего-то – захлопнуть и с бьющимся сердцем отойти, отдышаться.

Траектория полета

И лишь иногда, в минуту душевного подъема, Писателю казалось возможным написать рассказ о чем-то знакомом и вместе новом, необычном, о волнующем, вот как сон послеобеденный, когда все становится ясным, легким и летит, несется куда-то, все делается возможным, ничего нет запретного и тот самый труд, о который спотыкается любой, хотящий что-то изобразить, выразить, да не выходит, уже преодолен, умеешь все, владеешь секретами мастерства, которые незаметны стороннему глазу и разве что мастер поймет и оценит удивительную работу, ремесло при помощи слов выражать душевное состояние персонажа, которого как раз Писателю и не удавалось создать.

Писатель давно был не в состоянии написать ничего. Миниатюры, выходившие из-под его пера, лишь раздражали его и приводили в уныние. Писатель как бы и не был писателем, он грыз эмоции, чей ряд становился все темнее и непригляднее, он словно бы оказался в замкнутом кругу, все более сгущающемся, все более ожесточающемся, и приходил ему на ум случай из жизни богемы: один художник расстелил чистый холст на бетонных плитах под окнами высотного здания и, забравшись на самый высокий этаж, выпрыгнул из окна и разбился на этом белом холсте, оставив кровавый отпечаток своего падения.

На очередной выставке выставили это его последнее полотно в красивой золоченой раме.

Под кронами боярок

Чем дальше в лес, тем больше дров. Сегодня опомневаешься, и мы, где мы, что мы? И свистит вдали птица – жив ли, жив ли? Страшное чувство неудовлетворенности. Мало было, всего мало! Настоящее, что это, прошлое? Свойство прятать за горы сказочные замки. Оттого ты не весь тут, многое разбрелось по времени. Густой бурелом. Я как будто извиняюсь, хочется понравиться. А на меня смотрит усталыми глазами молодая жизнь. А я под кронами осенних боярок выкаблучиваю. Вот, послушай.

Рыжие листья

Они наверху отбивают чечетку. От них пахнет луком-пореем. Звенят ложки и вилки, беспорядочно сваленные в салатницы. Герань осыпает кровавые лепестки на белые салфетки.

Он, согнувшись, считает медь на ладони, и птичка капает на нечесаную голову.

Мчатся новые модели велосипедов, за ними пыхтит на ржавом «Урале» пыльный старик, позвякивая тарой в мешках в багажнике и на руле.

На гитаре играет рыжий парень, на полу лежит только что убитая им женщина. Как она улыбалась его приколам! Он не плачет, хочет успокоиться, и недопитое вино ползет к его рукаву, желая его утешить, утопить. И смущенную печаль, стоящую над рыжей головой, овевает ветер туберкулеза, который ждет его за решеткой.

Мальчик поднимает осколок от разлетевшегося стекла, смотрит сквозь него на сузившийся мир, такой скучный и серый, с блестящей трещинкой.

У забора сливает на лопухи досчитавший медь, теперь он двуглавый орел с полтинника, а брызги орошают пыльные туфли.

Они любили друг друга, но жили в разных концах города, они иногда соприкасались локтями в переполненном подъезде, и только крошечные снежинки объединяли их: если сощурить глаза, радужные. Да и где им было встречаться, он работал мусорщиком, она сидела в библиотеке, за ней из-за газеты подглядывал сумасшедший сторож, решивший ее пристрелить из-за угла, но поднимаемый ветром мусор и хохот пьяных веселых компаний мешали ему сосредоточиться, в конце концов он убил пьяную женщину, забытую кем-то на веранде, потом засунул ствол себе в рот, но его стошнило зеленым салатом.

И все это записывал маленький старичок в стоптанных валенках, кряхтя залезавший по утлой лесенке к своим пыльным гроссбухам, вытирая сопли засаленным рукавом, а крыса за весточку ждала у своей норы дольку заплесневелого сыра. Когда он засыпал, то велоколеса, презервативы, бутылки с щербинкой на горлышке – всё валилось на его лысую голову, потому что там, наверху, встречались библиотекарша и мусорщик, румяные от смущения; мертвая женщина хохотала над утонувшим в луже вина рыжим; пристреленная, оседлав сторожа, наяривала по его заднице армейским ремнем, а он плакал и просил у мальчика стеклышко, в котором, если его перевернуть, трещинка и снежинки всё расцвечивали в радужные тона, и гроссбухи падали со стеллажей листьями вяза, дуба, канадского клена на заголенные плечи крысы, мирно спавшей на разросшихся серебряных буклях опочившего в стоптанных валенках старика.

И один мусорщик знал цену лениво летящей пули – с раскрытым ртом, полным желтых зубов.

Упование

Мы стояли в подъезде и грелись. Шел холодный дождь, очередь в шведское посольство роптала. Кажется, все, что могло достичь напряжения, достигло его, за этим последует нервный срыв. Мы несколько раз, взявшись за руки, вбегали в подъезд через дорогу, чтоб хоть немного погреться у батарей. Еще не совсем сошел снег. А за проволочной оградой стояло величественное и недостижимое здание шведского посольства, такое чистое, красивое, из яркого кирпича, оно олицетворяло все связанное с упованием на наш переезд.

Все это я вспоминаю ночью в русской квартире, сидя на кухне. Теперь никаких упований нет. И это ужасно. Пусть бы все снова рассыпалось, как карточный домик, и вся заграница оказалась бы мерзким клоповником, но чтобы момент ожидания обманного, лживого, упоительного повторить…

Не надо мне говорить о заблуждении, о том, что лучше худое да свое. Без упования на это красивое, чистое, яркое наша жизнь делается невыносимой, пошлой, пустой.

Я просыпаюсь в три часа ночи и больше не в силах уснуть. Нет упования. Как пусто кругом!

Черная молния

Я устал открывать краны, из них течет кровь. Ты плачешь в темноте фальшивыми слезами, но если включить свет, то оказывается – кровь размазана по щекам. С неба стучат по стеклу кровавые пятна.

И все же я верю, что тень моя белая. И кровь, если вскрыть мои вены, будет белая как молоко.

А листья летят черные. И мысли твои черные. И молния в небе черная. И черные объятья наши еще черней. Я боюсь закрывать глаза.

Но уходят корабли в синее море. И птицы, что провожают их, еще синей. И пальцы твои синие, и ресницы твои синие. А когда тебя долго-долго нет и никакой надежды нет, что ты появишься, я кричу в красное небо, и голос мой как синий огонь, он всех согреет, и мы будем жарить булочки у белого костра, протаптывая черные следы в оранжевых горах с синими листьями, с синими листьями.

Письмо с обратным адресом

Мне не хватает тебя, я не знаю где ты. Мне не хватает тебя, и я не знаю, как тебя зовут. Наверное, я скоро умру, но мне не хватает тебя. Кто мне еще скажет – не надо, не умирай, куда ты спешишь. А что мне еще остается, ведь тебя невозможно найти, и вся Богом данная жизнь пролетела, она умчалась как тепловоз в степи, и те, с кем я ехал, уже сошли. Всё позади: майский гром, поцелуи в подъезде, крик нашего малыша. Мне осталось – закуриться в доску в отделении, где единственный праздник – телевизор за решеткой. Ты мне давно не снишься, а я хочу мучиться тобой. Да, пожалуй, я ничего так не хочу. Я опять засыпаю и задыхаюсь. Как бежали мы по траве, как плыли к острову. Конечно, ты скажешь – ничего этого не было. С тобой трудно спорить. И я вырубаюсь, голова падает, ресницы не слушаются больше. Умереть, не слышать больше, как бьется сердце. Ты скажешь – Христос лучше тебя. Кто же с тобой спорит. И Богородица – первая на свете. О, как болят глаза, как болит сердце. Пожалуйста, пристрели меня, как лошадь со сломанной ногой. Это первый день нового года, и мне не хватает тебя. Но я верю, что ты есть. И все святые с радостью шли на пытку. Но я верю, что ты есть, они шли с радостью, потому что у них ты была. Дорогая, непредсказуемая игрушка. Как темно вокруг, мое мерзкое вонючее жилье, сколько лет отлучает меня от тебя эта мрачная яма, но я верю, и не важно, сколько световых лет нас разделяет. Я верю, всему на свете вопреки, что мы будем вместе. Мне не надо никаких доказательств, никаких гарантий. Я люблю тебя, слышишь, я люблю тебя. Потому что ты должна существовать, вопреки всякому смыслу.

Когда вспыхнет

Никто не знает, когда вспыхнет спичка. Порой ее всю исчиркаешь об обратную сторону обложки книги и кинешь на пол, подпнув под стол. А иногда с первого раза.

Сейчас он решил подготовиться хорошенько, так как спичек оставалось всего две. Дрожали пальцы, и когда прикурил бычок, ладони заблестели. Липкий неприятный пот.

Особенно беспомощность перед смертью докучала по ночам. Открыв глаза, он начинал спешно молиться. И чем страшней становилось, тем быстрей и отчаянней восклицались слова молитвы, сливаясь в один вопль.

А дерево гнулось и махало ветвями в просвет между штор, освещенное бледным светом высокого фонаря.

Однажды под утро его коснулась благодать Божия. После бессонно проведенной ночи, после мыслей, скатывающихся к отчаянию, это было новое, как бы не зависящее ни от чего прежнего чувство. Как бы открытие еще одного, доселе неизвестного чувства.

Он лежал все в той же позе – на спине, ягодицы и пятки уже ничего не чувствовали. Бесчувственным казалось и все тело. А душа в это время ликовала, ее существование не определялось теперь одной мукой, боль схлынула, и он ощутил радость. Никаких особенных мыслей не было, но чувство, что именно так и должна кончиться его жизнь, – разлилось по всей душе ликованием.

Идея

Когда я подхожу к бумаге, мне кажется, я начну записывать нечто уже готовое, то, что есть у меня, и осталось лишь оформить кое-какие детали. Они-то сами собой вылезут. Стоит ли обращать внимание? Ведь главное – идея. А она есть – крупная такая, можно даже сказать – необъятная. Удивительно, каким образом я всю ее вмещаю. Мне весело, я возбужден и спокоен спокойствием особого рода – такое веселое спокойствие, уверенность. Можно, ничего не делая, жить одним ощущением этого события.

Просыпаясь утром, я проверяю первым делом – все ли в порядке? И когда получаю положительный ответ, долго лежу в постели, лелею. Настроение сохраняется на весь день. Важно только напоминать себе, подвигать себя к убеждению в необычайности идеи. В ее свете меркнет любая неприятность. С работы турнули? Ничего, сколько угодно людей жили в страшной нужде. Жена ушла? Неудивительно: ведь не так-то просто восхищаться чистой идеей. А идея чиста, ничто не сможет опорочить ее, мою идею. И если пошатнется здоровье, а оно обязательно это совершит, лишь затем только, чтоб проверить мою верность, то и в этом случае можно заявить следующее: мало ли людей гибло за свои убеждения? Это красивая честная смерть, и ее возможность несколько окрыляет душу, такую нестойкую среди скопища соблазнов.

И главный из них – удобство. Удобство ради удобства. Приходится лишать себя приятного. И ради чего? Ради того, чтоб оказаться один на один с бумагой и после нескольких часов упорных, но безрезультатных стараний сказать, закурив бычок: невозможно объять необъятное.

Метод

Как-то на гулянке художник, подвизавшийся на портретах ВИЛа, когда его прижали к стенке коллеги по ремеслу, щелкнулся: – Я, – говорит, – вношу злобный настрой то в губы, то в глаза его, а то и распространяю в общее выражение лица. Присмотритесь внимательней. Улыбка Владимира Ильича в моем исполнении всегда с ехидцей, и выражение глаз ему я ставлю глумливое. Если тому, кто на него смотрит, погано и муторно, то тем больше в ответ засветится злорадства в портрете моего исполнения. Это мой метод борьбы со злом века. Не будьте же наивны, господа.

Голос Синатры

Голос Фрэнка Синатры я услышал впервые, стоя в поезде, идущем в город N. И мне все время после хотелось вернуться к ощущению голоса Синатры. Как-то мне дали послушать пластинки с его песнями, исполнитель весьма высокого уровня, ничего не скажешь, но того не было, открытия завораживающего, чего-то щемящего в ночи, какой-то неуловимой разрешимости всего разом. Я сижу в плаще, одетом поверх куртки для теплоты, и из кресла протягиваю ноги к электрообогревателю. Маленькое оконце почти не освещает комнату, потолок и углы которой темны от пятен плесени и паутины, ноги мерзнут, потому что во время последней грозы мои теплые кальсоны улетели с крыши неизвестно куда. Фрэнк Синатра теперь уже дремучий старикан (да и я здорово сдал, чего скрывать), он балагурит на сцене джазовых вечеров, пользуясь всегда одной и той же шуткой: – Простите, господа и дамы, пока мне еще не принесли подушку с кислородом, я вам немножечко спою, вы мне напомните, пожалуйста, некоторые слова.

Мне тоже пора закругляться, я бы вам кое-что еще рассказал, но мне пора идти искать работу, без кальсон в Израиле долго не просидишь.

Я есть

Пустеет, уходят – шелест, шорох, шуршанье. Голова мерзнет. Танцплощадка с шарканьем ног, с шуршаньем юбок, капрона, английского белья. Схватить кусок и спрятать в нору. И греться в долгие вьюжные, долговьюжные ночедни. Мы одни.

Мы одни, собираются тучи. «Я тебе говорила, я тебе говорила». Воз зеленой травы. Татарин идет с вожжами в руке. А в другой зажат серебряный рубль. Я куплю тебе булку, белку и барабан. Чтоб бить в него по нарисованной роже начальника. По роже! По роже! Бить, бить! Я есть, я есть!

Фонтан

Ночью фонтан стал бить вином. Возле фонтана проходил Вася. Вася выпил вина, сел на скамейку у фонтана и вспомнил, как ждал Машу.

В ясную погоду на ней было белое платье в черный горох, с коротким рукавом.

Родился сын Коля. Плохо учился, пил, посадили.

Дочь Люба вышла замуж и уехала в Норильск.

Маша умерла, Вася женился на Наде. Ездили в Крым, где чайки.

Вася выпил еще вина и умер у фонтана. Над ним склонилась ветка вяза. Ночные бабочки под фонарем обжигаясь кружили и падали.

Клоун

В тишине скрип дверной пружины. Удар. Облако снежной пыли, пара из подъезда и удаляющийся скрип шагов по снегу. Еще можно догнать, окликнуть, упросить вернуться, раздеть, напоить чаем…

Но из углов комнаты выходят клоуны в раздутых ярких штанах, они хохочут и хлопают в барабан: – Бум, бум, бух! Бум, бум, бух! – и от ударов сыплются яркие шарики.

Навсегда, навсегда прощай детская беспечность.

Навсегда, навсегда прощай юношеская мечтательность.

Прощай.

Уши

Я катаюсь по полу, зажимая уши как рану. На полу лежал он, зажимая уши как рану. Среди них, живущих в соседних квартирах, ты катаешься по полу, зажимая уши как рану. Мы живем по-соседству в рядом расположенных квартирах, а он катается по полу, зажимая свои уши как рану. Ты же знаешь, за стенкой живут они, но они не катаются по полу, зажимая уши свои как раны. Каждый начнет кататься по полу, зажимая уши как раны. Зажимая свои уши, кататься слева направо или справа налево? Я не знаю, я просто катаюсь по полу, зажимая уши как рану. Как, но не рану. Нет, значит, раны. Тебе кажется. Ему кажется. Мне кажется. Пройдет. Все проходит. Нечего кататься, зажимая уши как рану. Нечего-нечего, уши-уши, как рану-как рану, зажимая-зажимая, по полу-по полу, кататься-кататься, кататься-кататься, кататься.

Грохот

Одиночная прогулка вдоль моря в выходной в ненастную погоду, разве что дождя не было. На обратной дороге от Яффо, поднимаясь по каменным ступеням, я услышал гулкие удары, похожие на барабан. И точно, по металлическому ящику из-под чего-то стучал лохматый парень в одежде ночующего на асфальте. Грязное море шипело и грохотало о камни волнореза у него за спиной. Брызги поднимались так высоко, что, казалось, чайки уворачиваются и пролетают между переливающимися кусками морской воды. Он стучал по высокому ящику на безлюдном побережье. Затем достал две палки, и грохот с еще большей силой обрушился на мою голову, на чаек, на песок и безжалостный закат, просверливающий его с барабаном. Он покраснел от натуги, жилы надулись на его шее, казалось, сейчас что-то не выдержит и лопнет, жилы на шее, поверхность ящика, мои перепонки, само существование, обрушатся миллионосвечёвые гостиницы, как взорванные айсберги, с куколками-людьми, разлетающимися подобно чайкам, в своем вращении образующим гигантский ажурный чулок, спадывающий со стройной ножки, ноги, ножищи, под которой мы ничего не значащая мелочь.

О да. Но я отвлекся. Ударник отпнул свой нестерпимый ящик, на какой-то миг я оглох от тишины, и лишь некоторое время спустя донеслись шипенье волн, плеск воды и его голос, он пел по-английски. Может, он был из Англии, английский бомж пел, зайдя в воду (он был босиком, елы-палы!), пел, раскинув руки, рыча, посылая, тыча в светило.

Наконец мне наскучил весь этот бред, я пошел своей дорогой (без определенного места работы). Вот так и мне следует грохотать в пустоту, всю сосущую пустоту следует заполнять грохотом, иначе пропаду.

Писака

Пишу. Зачеркиваю, вырываю, комкаю, жую зубами, плюю в написанное, однажды высморкался в бумагу, много раз использовал в качестве… Проходит какое-то время, и вспоминаешь, как воспарял и удивлялся тому, как выходило, и это одно держало на поверхности. Во всем остальном можно уступить, чтоб быть последним (и свободным). Когда читаешь о преуспевающем художнике, высморкайся в бумагу, на которой это написано.

Люля-кебаб

Это было давно, нас тогда еще носили под сердцем во флакончике с плотно подогнанной крышкой. И лишь изредка по особым датам нашего календаря нас выпускали поплескаться в шаечке, поиграть с целлулоидным не тонущим попугаем. Попугай, теплая водичка из чайника прямо на макушку доставляли такую дикую радость, что казалось, во всем мире просто ничего лучшего не может быть.

Это потом нас гнали строем под веселые песни «Песняров». Любой кусочек из их слащавых песняков вызывает судорожную тошноту, и в какой бы компании юных, крутых, заводных девушек, так напоминающих о Париже, Нью-Йорке, Лондоне, Токио, где за пластиковую карточку вам сделают восторг (почти как в шайке с попугаем), в какой бы компании ни находился, все равно эта грязь – «Песняры» – перебьет весь вкус к жизни. Под колючую проволоку и с автоматом ползком до цели и обратно, и грязь, забивающая рот, глаза, – все это под «Песняры». Наверное, это неизлечимо.

И эта четверка парней, как хо-хо-хо легко с авантюризмом, которой мы прощали всё: Харрисон облегчается, сняв штаны – как это мило! И мы пропитывались запахом новья – что впереди обязательно будет просвет. В конце концов не важно, что его отменили, важно, что мы верили, что, пропитавшись этой четверкой, можно жить дальше. Что тебе до исключения или заключения. Очень важно, что эта четверка перебила запах «Песняров»! Под четверку из Ливерпуля и под пули можно.

Родня тебя насильно трамбует с трухой. Это твоя Родина, сынок, беспредельная как резьба на безразмерном болте. Сортир с дыркой на уровне глаза, эксклюзив, параша. Вы состоите в браке?… (Ненужное вычеркнуть.) У меня запой от одиночества, вас не… в подъезде? Вам постоянно хочется этого, красивая девушка, не правда ли, а теперь представь себе как она… (Ненужное вычеркнуть.) Вам нравится, как вас прижимают невольно в общественном транспорте к прелестному созданию, какой гроб, какого цвета вам по душе? Вы никогда не уступаете места, кроме тех, кто вам в масть? В детстве вы подглядывали за моющимися женщинами? Вам часто снится один и тот же сон, что вы с автоматом ползете в грязи за необыкновенно красивой женщиной? Если бы вам разрешили, кому вы позвонили бы в первую очередь, отвечайте немедленно, руки на стол, глаза в глаза! (Ненужное вычеркнуть.) Вам часто снится один и тот же сон, о котором некому рассказать? Как хорошо, что кое-кому еще хуже, чем вам. Если бы было возможно, то с какого места вы бы начали жить? Иногда вам нестерпимо хочется побыть страшно очаровательной женщиной, такой красивой, беззаботной, веселой и легкой? У вас есть тайны, о которых знаете только вы? (Ненужное вычеркнуть.) Нары – это не самое страшное, вы крайне устали, вам здорово не везет, непруха. Поверь мне дорогой (ая), любимый (ая), одиночество – это не самое страшное в жизни. (Ненужное вычеркнуть.)

Та зима, та труба

Та зима. Ну как ты могла забыть ту зиму. С ее трубой. Она врывалась в наши отсеки и отстойники, и мы слышали ее божественный голос, предвещавший скорое освобождение. Хотя пришло мексиканское лето с желтыми на срез шампиньонами. Ты в начале того года глядела испуганной мышью посередь бегущих и падающих мальчиков и девочек из бронзы. Они скользили по плоскости фонтана, падали и никак не могли упасть, они смеялись среди рассеянно дрейфующих особей.

Вы приснились мне делящими мои деньги на обочине, а я сидел за рулем, совершенно забыв, что не умею управлять никакой машиной, разве что велосипедом. Ругались и таскали друг дружку за рыжие с отливом в темную сирень космы. У кого-то из вас оказался зонтик, и вы дубасили им по вашим размазанным, злым и зареванным лицам. Наши дети сидели на заднем сиденье и как будто не замечали происходящего, я нечаянно что-то нажал, и машина тронулась, вы отскочили, собирая деньги по асфальту и награждая друг друга тумаками. Неожиданно я увидел впереди такой склон, что дух захватило, а машина набирала ход, поначалу вы бежали, но бросили эту затею и лишь смотрели, как наша белая машина несется под уклон все быстрее и быстрее, и снег бил в лицо, а дети как ни в чем не бывало занимались своими играми, Дж. лупил в барабан, Н. разглаживала фантики от съеденных конфет.

И тут, на пределе, ворвалась эта труба, она привела в порядок попорченный за долгие годы беспочвенного думанья рассудок. Ужас, схвативший меня за горло, отпустил, и я увидел свои глаза, постепенно вспоминающие привычную роль опустившегося, но еще не дошедшего до последней черты. Каким-то образом я вспомнил систему управления, и столбы замедлили свой бег. Труба внесла в зимний хаос всего несколько нот, и их хватило, чтобы справиться с психикой, идущей вразнос.

Кажется я писал тебе, что у меня к концу жизни создалось впечатление о бесполезности и даже вреде поиска земли обетованной. Это же бессмысленно и вгоняет в бешенство: взять и оказаться запертым в четырех стенах. Лыковы – да это же животные, как заявил один мой знакомый, готовый на все ради комфортного путешествия. Но мне кажется, там, после смерти (кстати, труба напоминала мне именно о ней, о неминуемой, о принятии которой надо чесаться загодя) мы окажемся в положении, которого даже предположить не в силах…

Что-то я заразглагольствовался и отвлекся; мы просто забыли ту зиму, ту трубу, так навсегда и канувшую, как если бы родственник, которого мы каждый по-своему любили, приказал долго жить.

«Я тоскую по Родине…»

И тебе спасибо, старина Дженефрис, потому что ты один заставлял вспоминать меня, что в мире огромное поле Свободы и никто, слышишь, никто не имеет ключей от этого Поля. Пусть они все разом наложат в штаны, гремя связками ключей от камер, но у них ничего не выйдет, даже не знаю как сказать, Дженефрис. Конечно, ты относился ко мне, я не исключаю, как не к совсем живому или как к попахивающему; что делать, с какими красными лягушками ни приходится только работать. Наверное, я принес тебе немало хлопот, потому что был не совсем настоящим. Но я врубился, когда мы, громыхая ведрами и перископами для мытья, – вот она, гордость нации: кристально чистая лицевой стороны банка, – гремя и звеня, мчались между альфа-ромео и мерседес-слон, плоских как феррари, феррари, а ты пел песни Элвиса Пресли. Если бы я знал тогда, что это было на дюйм лучше Пресли, может мне не было бы так хреново.

Дженефрис, у меня кончились слова, осталась красная лягушка, помнишь, я тебе рассказывал про нее; ей зачем-то надо было перебраться на другой камень, а их разделял ручей. И ее все время относило на тот же самый. Ну вот на хрена, спрашивается, ей другой, чем он лучше? А ей было абсолютно ясно, что она должна перебраться на тот, другой камень, немного зеленоватый, немного травянистый, но хоть убей не понять, чем же ее этот-то не устраивал.

И было понятно, что она сдохнет, а не переплывет, течение слишком крутое, и ее всю дорогу выбрасывало на большой как материк камень, там кажется и еще кто-то был из ее компании. Но каждый раз она выбиралась из последних сил и карабкалась по ветке, что поближе к течению, мерно раскачивала ее и бултыхалась, а водоворот ее затягивал воронкой, и она плыла под водой из всех последних ее лягушачьих сил, а потом ее кверху брюхом тарабанило на отмель ее ненавистного острова. И ты всегда хохотал, дослушав мой, каждый раз с новыми обертонами, рассказ. И это поддерживало меня, твой хохот, ты врубался, ты понимал, что нужно быть реалистом и требовать от жизни невозможного.

Шалалабубудабубуда

Два татарина сидели на одной ветке. А внизу на каноэ проплывали юные каноэнистки. – Вам не надо угля? – спросил татарин справа. – Да ты чё, нам самим мало, – возмутился левый.

А дело было к ночи, рыдали соловьи и пахло дезодорантом Fa.

В купейном вагоне грузин Асаламанидзе предлагал мандарины, китайского производства. Он жил в ящике от Stinol а, а всем врал, что имеет квартиру в центре Москвы.

– Сандуновские бани, – говорил он, приняв на грудь чачи, – рукой подать.

– Забота наша такая, – пел в открытое настежь окно Григорович, скромный труженик банка «Инвест», – жила бы страна родная.

– С чего вы взяли, – спросила Марьиванна Ольгу Рейнгольдовну, – что сейчас в моде галоши на молнии?

А внизу на глубине полутора тысяч метров бежала бригада шахтеров, потому что выла сирена и никто не хотел умирать.

– Да ты его не бойся, – учил сравнительно молодой патологоанатом молоденькую практикантку, у которой с непривычки кружилась голова и плясали зайчики перед глазами, потому что на цинковом столе лежал Женя Гробсковский, с которым она, даже не верилось, танцевала на выпускном, и, покачиваясь в такт медленной музыки, он прижимал ее к себе так, что она чувствовала, как он по-мужски возбужден. И это было ей в кайф, она даже забыла, что у нее настоящие бриллиантовые сережки, которые ей дала – случай-то исключительный – баба Вера, достав трясущимися руками из синего бархатного футляра… Женя, трепыхавшийся от прикосновений ее острых грудей, она не надела лифчик…

По ту сторону жизни текла огненная река, и тот, кто по какой-то, а хрен ее знает, причине не проходил по качающемуся тонкому мостку, – с криком «А-а-а-а!» падал вниз.

Деревья стали другими

Пишешь? Пишу. Пиши-пиши. А раньше-то не писал. Да писал я и раньше. Н-да. Так тебя и вижу в новых штиблетах, галстук в горошек наперекосяк и почапал совращать малолеток, у которых все трюмо утыкано Лино Вентурами с Делонами да Брыльскими с Монро. А вот и наш розовопупик с надувным через пипочку тигром с сильным запахом свежей резины и талька. Это тебе не изделие Быковской фабрики. (Постесняйся, здесь же дамы). А что я такого сказал. И разве виновата Катя, когда они с Жорой засиделись на пустом ящике в кустах акации, куря хипповый «Кемал» (Camel), а в это время пара краснорожих – рабочий и крестьянка… (Ну, пожалуйста, здесь же дети). И там тоже они были, но ушли. И вот она (крестьянка) достает из сумочки изделие номер два Быковской фабрики и надевает ему. А он уже хороший. Кате с Жорой и уйти неудобно и быть свидетелями тоже. Ну зачем нам все это, строителям светлого завтра, первооткрывателям далеких планет? Еще немного и наши ученые изобретут лекарство от всех болезней. А может и от смерти. Мир бесконечен, материя вечна! Боль победима! У нас есть все основания считать себя счастливыми, мы родились в великую эпоху свершений и открытий! Через каких-нибудь двадцать лет, Катя, мы за несколько минут перенесемся в любую точку земного шара, мы научимся управлять погодой. Да, Жора! Не будет ни войн, ни голода, вся Земля превратится в цветущий сад! Жора, а что они делают?

Эти двое? Катя, они просто еще не слишком сознательные. Но это же низменный инстинкт. Катя, а может быть, это любовь? Жора, неужели любовь без этого не бывает? А как же Высокое Искусство? Петрарка, Лаура, Дант?

В сумерках под кленовыми семенами, кружащимися вертолетиками, в благоухании астр, георгинов, гортензий и магнолий сиротливо скрипел стол, на котором расположилась крестьянка с задранной, обрамленной тонкими кружевами, нижней юбкой. Жора, ты прав, наверно это любовь, давай отвернемся и тихонечко уйдем, как будто нас здесь и не было. О, как она стонет, это невыносимо! Как будто ей больно. Ну что ты, Жора, ей вовсе не больно, просто мы оказались не к месту…

Мы никогда не вернемся в сад нашей юности, деревья стали другими, и у тебя уже никогда не будет замирать сердце при ее появлении из подъезда, просто от одного ее вида, как бы ты ни старался. Где то трюмо, бессовестный, в которое она, как-то раз ты подтянулся к ее подоконнику, она, распахнув халатик, любовалась своей наготой… Только ветер гонит по саду листву с мусором: фантики «Журавлик», пустая пачка «Кемала» (Сamel), «Челябинское светлое», зеленые стодолларовые бумажки вперемешку с коричневыми фунтами-стерлингами и евро да привязанное, надутым, к ветке с веселой рожицей и антеннами изделие номер два; музыка; похоже на первомай. Все кончено.

Через тридцать лет под Новый год, садясь в автобус, он увидел ее и ему стало страшно, она ничуть не изменилась, только прическа, челочка нависшая над лбом. Не может быть! Он пробился к ней. Почувствовав его взгляд, она обернулась. – Здравствуй, Катя. – Здравствуйте, вы наверно меня с кем-то спутали.

Он надел очки и облегченно вздохнул. Ну надо же!

Пока горит спичка

Пока один, улучшай, улучшай кровеносную систему. Не позволяй всякой дряни лезть в твой уникальный организм, будь милостив к себе, ведь ты появился случайно, один шанс из бесчисленного сонма единицы с нулями, у которых и хвоста-то не видно. Весь мир нуждается в твоем безотлагательном присутствии, тебя некем заменить во всей Вселенной. Пусть их, тех, имеющих паспорта и загранвизы, иномарки, спутниковые телефоны и по пять комнат, где ни в одной паркет не скрипит… О, они гуторят на йоркширском, да! Это они засыпают в пути, прикоснувшись к дребезжащему стеклу; засыпают как Бонапарт – еще не коснувшись подушки. Это они вдалбливают тебе в мозг, что ты отброс, без тебя жить будет лучше, жить станет веселее, что таких как ты только гетто исправит и что за колючкой таким как-то надежней. Это они без смущения могут возвестить миру: «Жизнь удалась!» Пустые глаза, жадные и равнодушные одновременно, а сколько меж тем удачно прокрученных любовных историй! Просто заслушаешься.

Скушай мороженое. О, прости, ты же не ел мороженое лет десять, не меньше, ну, купи себе новые шнурки к подозрительным ботам. Можно из урны прихватить газету… Там пляжи, там… Там девки так девки! С такой ляжешь спать и тут же уснешь, а не маешься, вперив глаза в потрескавшийся потолок, не куришь на корточках в туалете, стряхивая пепел в голубой унитаз, не ходишь возле своего дома часами в слякоть и порошу, держа валидол под языком и в кармане, как гранату РПГ-2, из боязни зарезать, задушить, обухом по голове ту, от которой бродишь по грязи, то приближаясь к завьюженному фонарю, то удаляясь… Как время-то мучительно идет, сейчас бы у мраморной стоечки поджаристый кругляшок колбасы, облитый кетчупом, да на три пальца в стакан, это ничего, что ацетоном отдает, главное – в животе сразу станет жарче и тепло распространится до кончиков оледеневших пальцев…

А там, в той далекой стране, было точно так же, и дождь лил как из ведра, не переставая. И отдохнуть можно было только в супермаркете под песню «Расцвела сирень-черемуха в саду», только не на русском, а на иврите, как-то забавно, и стеллажи с ярко освещенной продукцией, которую можно пощупать руками, понюхать; из десяти чанов с разного сорта маслинами можно по одной попробовать и вежливо оставить косточки в спецчашечке для проб. Особенно умиляла очередь к пяти кассам, за которыми жужжали эскалаторы; некоторые клиенты предъявляли пластиковые карточки, и девушки-кассирши вставляли их в автомат, другие выписывали чеки и, отрывая от чековой книжки, совали в набитую тележку для доставки на дом на машине. Как-то, к стыду своему, я машинально схватил ящик, набитый продуктами, стоявший несколько поодаль от подъезда ближе к проезжей части. Семья румын ютилась прямо под балконом, огородившись простынями. На холме с пяти сторон раскручивались улицы, и лужайка в кольце нескончаемых машин с пальмой посередине напоминала то ли обитаемый остров с палаткой, то ли протест против квартир с канализацией, кондиционерами, газовыми баллонами и электросчетчиками.

Глоба предлагает заполнить купон с двумя и не больше желаниями, которые перечислены на прейскуранте, и, отправив по адресу, ждать. Мы выбираем, выбирают кончики пальцев. Хочешь стать, добиться, преуспеть, заиметь – вот коробок желаний, пока горит спичка, ты можешь ощутить такой прилив необычайного счастья, восторга, блаженства! Но только пока горит спичка. Чирк! – и зажглись огоньки в голове, заиграли тысячи колокольчиков, кожу кольнуло множество мелких мурашек, от чего волосинки на руках встали дыбом, заблестело, засияло, закружилось все кругом. Помнишь ту девушку, она поднимается на цыпочки, нагибает твою голову и опьяняюще целует взасос, на ней юбка по моде тех лет, и бант, и жабо, и кружева, вытащи из бокового кармана зеркальце и посмотри, улыбаясь – все зубы на месте, ни единого седого волоса, ни морщинки. Новая твоя машина сигналит под окном.

Спичка погасла, обожгла пальцы, ты стоишь в темном подъезде, греешь руки у батареи, ноги промокли, коробок упал, ты шаришь впотьмах, тебе скорей хочется окунуться туда же, вот задел пальцами и они, грохотнув, перекатились в дальний угол, ну теперь они от тебя не уйдут. Стоп, тут чьи-то лаковые туфли, их блеск и в темноте мерцает, от туфель идут ноги, точней, точеные, и на ощупь понятно, ноги в капроне, нет, это не эластик, это именно капрон со швом сзади, твои руки поднимаются выше и выше, и моторы протяжно гудят, может это в Нью-Йорке, а может в Париже – не имеет значения в данный момент. Тебя ласково останавливают чьи-то мягкие руки в маникюре.

– Вы что-то потеряли?

– Да, да, коробок упал.

– Пожалуйста.

Ты нервно хватаешь и с маху ломаешь спичку, но следующая зажигается. Свет разгорается все ярче и ярче, освещая все кругом подробно до мелочей. Ты смотришь на нее, она на тебя.

– Вот ваше зеркальце.

– Да, да, спасибо. Не может быть!

– Вам плохо?

– Отнюдь!

Все ярче и ярче горит спичка, скоро она кончится, вот-вот обожжет пальцы. Странно, она не кончается.

– А почему, собственно, спичка не кончается?

Девушка, улыбаясь одними глазами, говорит тише обычного, приглушенно, но каждое слово так отчетливо слышно, оно звенит в твоих ушах, как те прежние колокольчики, которые ты так хотел повторить, но спичка погасла, коробок упал, боты промокли, а эта не гаснет, а разгорается все ярче и ярче, все сильней и не жжет пальцы.

– Все в твоих руках, – почти шепчет девушка. Оказывается, вы стоите на коленях и охраняете спичку вашими ладонями, может поэтому она и не гаснет.

– А теперь и в твоих тоже, – говоришь ты шепотом, словно не веря, что она все еще горит, словно боясь ее затушить.

Письмо

В пятьдесят лет еще лучше чем в сорок. Хочется смеяться аж до боли в животе.

Синее полотенце осталось на пляже, его схватила собака, за ней гналась целая толпа. Все думали о разном: о плаще с хлястиком сзади, о ребенке, погибшем во время аборта. На столе стоял стакан самогона, и так как парализованный не мог позволить себе его, то пришедший племянник опорожнил стакан, прежде чем вымыть грязное и обрюзгшее свое тело под свежими струями душа.

Душа может уместиться в спичечном коробке, так думал юный пианист, спасая зимнюю пчелу, – подсыпав сахару, и каково же было его удивление, когда пчела дала дуба. Очень не хватает разноцветных кружевных ковриков, которые плела старуха из разных лоскутов, не говоря уж о самой старухе.

Во время взлета он чуть с ума не сошел из-за боли в разбитой намедни губе, и тут ему показал сосед, что надо закрывать не только уши, но и нос. Полегчало.

В Ленинграде много кофейных заведений, где чувствуешь себя уютно и с хрустом вгрызаешься в слоеный хачапури. В Челябинске, отстояв очередь, получаешь свой хачапури и кофе, которое невозможно пить. Переслащено.

В троллейбусе он однажды видел ангела, девочку лет двенадцати, у нее все было ангельское, особенно глаза, на удивленье чистые, прозрачные и запускающие любого в ее душевный комфорт. Как жаль, что ему пришлось выйти на одну остановку раньше, он видел, куда она пошла, но, добежав, так и не нашел среди отвратительных, внушающих омерзение чело-волков.

Наугад взял со стеллажа книгу, открыл ее, и его затрясло от омерзенья, словно кто-то сыграл с ним злую шутку: среди тысячи книг на русском ему как знак из прошлого, далекого, детского, когда он нашел коробочку со странным названием «боры» и в ней непонятные изделия из металла, с которыми ему предстояло познакомиться поближе, как если б гроб привезли по ошибке в твою квартиру, попалась книга на чистом справа налево иврите. Он с отвращеньем засунул ее в первую же щель между томами, а потом вытер руки о брюки. Не суй свой нос куда не надо. Церковный ладан пах совершенно по-другому и купленный хотелось отнести назад и бросить в морду продавчихе, которая ничего не понимала в запахах. Особенно истинных, единственных и неповторимых.

Они лежали на траве, он мечтал коснуться ее рукой, ее оголенного живота, он смотрел в сизое с прожилками топленого молока небо. И вдруг она засунула довольно длинную соломинку ему в нос. Это было так неожиданно, так дико, все равно как если б она залезла ему в трусы… Он заорал. Через парк, обратно они шли молча. Каждый думая что он прав. Но он звонил ей и в отместку провожал в центр. Она умела распоряжаться деньгами. В новеньком пальто с песцом и модной шапке она рассказала ему как-то всю блоковскую «Незнакомку», с которой у него были совершенно запутанные отношенья: то он ненавидел ее как птеродактиля, то искал у нее снисхожденья. Как всякая женщина, она могла бы прижать его раненую голову к своей груди, и у него бы все прошло: и отвращенье к непонятным их отношениям, вполне понятным, когда он провожал пьяного преподавателя до остановки: все, спасибо, дальше я как-нибудь один. Но наглое ее выплывание из толпы однажды все снесло как цунами: бритвы он есть не хотел, повесившегося на веревке он запомнил в детстве. Фантомас по первости потряс его. Сходством. Хотя потом он хохотал над комиссаром Мегрэ. А Фантомас оказался просто надувной куклой. С которой он играл в детстве еще с мамой, опуская игрушку в тазик с водой, а потом брызгая со свистом.

Однокашники на картошке залезли на стог сена, и он тоже захотел туда к ним. Но они с хохотом сталкивали его. Тогда он свалил одного из них, пожалуй самого здоровенного, и помчался за ним по полю, на ходу схватил самую крупную морковку и зафинтил ему в спину. Тот упал, а когда подошел догоняла, то увидел, как лежащий на земле плачет, закрыв лицо руками. Это было нечто.

Зимой, в начале ее, долго ждешь снега. Утром просыпаешься, и когда в одной из двух форточек видишь свежий ночной снег, то волненье хватает за жабры. Может с новым снегом все будет по-новому, может старое ушло безвозвратно и нечего за него цепляться, и вспоминаешь как первый раз вышел в шапке на резинке с лопаткой и что-то больно кольнуло и такая странная радость пробежала по всему телу. Примерно это же бывало при встрече с девушкой. Неважно какой по счету. Таково все новое, даже только что купленные туфли, с которыми он любил спать, положив их под подушку. Господи, сколько же лет прошло!

Достаивая до конца службы (уж сил нет, а присесть некуда), он всегда говорил: – А в конце будет самое интересное, – и, складывая руки на груди как положено, шел ко причастию, запах кагора уже чуть кружил голову, он брал несколько ломтиков просфоры и запивал теплотой.

Ну теперь-то уж все будет иначе, и он не будет ложиться спать в шесть вечера от бессилия перед одиночеством, не будет плакать по ночам перед бессилием достичь Леонардо да Винчи, перед бессилием плакать посреди многих и многих потрясающих фильмов, которые ему так и не удастся посмотреть.

Он всегда плакал, даже едучи уже в трамвае, если родители не могли купить билеты в кино. – Что вы над ним издеваетесь? – спрашивала сердобольная старушка. И отец всегда отвечал: – Это он над нами издевается, а не мы над ним.

Отец как-то купил детскую книжку и, сидя на скамейке на площади Революции, распластал страницы пятаком, так как нечем было их разрезать. И все равно он, не умея читать, восхитился домиком с дымом из трубы, и ему было так уютно глядеть на этот домик в снегу.

Поражает картина Саврасова, где дед ведет за ручку внука; ведь они никогда не выберутся в город с его жестокостью и непролазной тоской, они счастливы, вон их хибарка, и пацаненок, Бог даст, доживет до дедовых лет, и они все счастливо умрут под лампадами и при поддатом попе с кадилом, им просто ничего не нужно от этого мира.

За что я ненавижу Горького, так это за смутьянство, за бестолковость, за ненасытную жадность и противопоставление богатых бедным. Уж такие у него богатые, уж такие у него бедные. Чтоб всех сравнять, «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах». А Буревестник мечется и кощунствует. Что ему надо? Чего он хочет? Мало Гулага, мало Шаламова? Надо что-то еще, американской агрессии? Иран далеко от Америки. Подумаешь, какая-то одна ядерная атака.

Моя милая, любимая, почему мы не можем жить вместе?

Вот видишь, до чего доводит отступление от или пренебрежение инструкцией Kuy, а также ошибочная трактовка постулата Zio.

Но если припомнить закон обратной величины, то все можно обратить себе на пользу.

Собиратель бутылок

В ту зиму снег был печально вялым. Квело он оседал с запоздавшей листвой. Дома, как рыбы, плывущие в водорослях. Телефон выдерживал долгую паузу, простуженным голосом сообщал об очередном крушении. Уменьшенная копия «Мерседеса», стоявшая на столе, напоминала катафалк. Запуская ленту «Цирк», В. меланхолично замечал вместо зрителей фанерные выпилки. Лишь полненькая Орлова светилась радостью, как начинающий наркоман. В. представлял себя в роли советского офицера, втюрившегося в Любу. Любашу. Любхен. Должно быть, они испытывали счастье высокой пробы в конфетной Москве. Из дома В. заставлял себя выходить на поиски – золотоискатель, т. е. старатель – пустых из-под пива бутылок. Обряжался в макияж: замызганную фуфайку с болтающимся хлястиком, драные сапоги-керзухи и одноухую шапку-ушанку.

Однажды В. нашел пачку самых крупных в данный момент купюр. Мир, как по мановению волшебной палочки, преобразился. Появилось солнце, режущее глаз, ночи выпадали лунявые, звездчатые, как забор в дырках, облитые дождем, и оледенелые ветви под ветерком звенели, шуршали, что-то хотели сказать. В. начал с того, что набрал антидепрессантов и транквиликов, обоймы в холодильник боевых семидесятых. И сознавая всю ничтожность и жалкость своего положения, ничего с собой поделать не мог. Он затоварил свою трущобу ящиками с консервами; поздно ночью, чтоб никто из соседей не просек, затаскивал мешки с сахаром, мукой, крупами, как мышь-полевка на зиму в нору с отнорками. Мир уже не казался железной клеткой. Его хроническое одиночество стало разрушаться, появились из ниоткуда, как грибы, новые знакомства. Его несло, гнало, как кораблик из газеты по ручью в март. Он с ужасом пересчитывал убывающие деньги, они сокращались, как шагреневая кожа. Любой нормальный еврей сел бы с калькулятором и разработал план преумножения первоначального капитала.

В. поперло в Москву разгонять тоску. Часами он катался в метро, забившись где-нибудь в углу, и под видом клюющего носом созерцал белых людей, клещами вцепившихся в поручни, погруженных в свои амплитуды. Нашлась его знакомая, прописавшаяся в Москве и живущая, как он догадался, содержанкой у какого-то «бедного еврея». Ее сумбурные потоки слов гипнотизировали В., лишь бы слушать это ее шуршанье. Он снял квартиру, она приходила, и они объедались салатами, фруктами, готовили голубцы, пельмени, люля-кебаб. «У каждой бабы есть свои люляки…» Он был готов стянуть с нее трусы, когда она жарила кабачки и смеялась, рассказывая что-то забавное, обнажая белый оскал красивых, как вся она, зубов.

Тайные течения подсознания сдерживали его кобелизм. Впрочем, однажды она сама все сделала за него. И потом, после утоленного голода, после двухчасового поскрипывания кровати, ее стона и ахов, после вгрызаний ее наманикюренных пальчиков в его спину они лежали друг у друга на руке, смотря по телеку нечто захватывающее. Уже через несколько дней, приходя к нему, она первым делом стягивала с себя трусики, перешагивала их, и они, то ли от отчаяния, то ли от безоглядной, самой что ни на есть обыкновенной любви, падали в приглушенный свет или в полную темноту, чтобы ни о чем не думать… держись за свои коробки с транквиликами, ты хотел выпасть из времени, пожалуйста…

Тайные течения прорывались в незапоминающихся, но тревожных снах. Она не курила и В. воздерживался. Он словно очнулся от сладкого сна, когда тревога напала средь ясного дня. Зайдя как-то в кусты за надобностью, В. с изумлением увидел высокого мужчину в распахнутом кожаном плаще, стоявшего у края шоссе. Уперев руки в боки, он поливал из расстегнутой ширинки мчавшиеся мимо машины, которым по-видимому некуда было деться: остановка запрещена. Обоссаные лимузины – вот и все… Как говорил один знакомый: Москва это пластинка, она кружится, кружится, а в середине ее дырка, пустота. Увиденная сценка отрезвила В., привела его в нормальное состояние – тихо сосущей, иногда невыносимой, иногда как гуляющая пуля отступающей тоски. Кажущаяся беззаботность, безалаберность москвичей, прошмыгивающих мимо, в какой-то мере передалась и ему. Он уже не брал по два мороженых в шоколадной глазури. Его знакомая, – как ни крути, он, В., не мог ей заменить ее «бедного еврея», который покупал ей трусы за сто долларов, – сославшись на неотложные дела, исчезла, сказав, что позвонит. Чтобы заполнить сосущую пустоту, он проторил тропинку в пивную. Знакомый русский вариант. Через копченую селедку там завязалось знакомство с Ч., который поразил В. полным отсутствием каких-либо комплексов, как-то: где достать шнапс, деньги, сигарет, чем занять вечер, к кому пойти, куда; Ч. просто манипулировал телефоном, он пробегал в метро задарма, знал, где, кто, когда собирается, знал, кто может угостить, кто с кем свести, с кем можно посидеть в ресторане…

– Ich liebe dich, – написал В. на зеркале, на широком зеркале губной помадой, оставшейся от Нее, и свой провинциальный телефонный номер. Когда он зашел в купе, и поезд тронулся, он закинул вещи наверх, сел к столику и увидел, что перед ним сидит Она в темных очках… Она сидела перед ним в темных очках и золотой оправе. Москва, как много… в золотой оправе…

– Ты хочешь, чтоб у нас был ребенок?

– Да, но…

Кортик

Привяжется какая-то фраза, за которой, нам кажется, откроются просторы разливанные, а на самом деле театр теней, и мы видим не персонажей, а их отражения, как в случае со Сваном, и просто пустота играет решающую роль. Вы не пробовали читать пустоту, вы не въезжали в то, чего нет. А оно есть и требует к себе большего внимания, чем когда автор пытается заслонить эти зияющие бездны. Так мы бредем от романа к роману, обогащаясь неслыханной пустотой, потрясенные не мелочами жизни, а дырами, сквозь которые дышит ветер свободы неслыханной, немыслимой.

Неплохим местом для отдыха может служить ванная. Она наполнена всяческой рухлядью, ветошью, здесь запах обмылков сливается с запахом масел: лаванда, бархатцы, рута, сандаловое дерево, куркума, артыш, алтан харакана, старые боты, кусок шоколада, спотыкач, настойка на змее, бутылка «Помелы», простая клюквенная с портретом розового Чайковского, расческа, на которой, приложив золотинку от шоколада, можно исполнить арию из «Щелкунчика», чьи-то, пардон, трусы – м. и ж., рваные колготки, арбалет, если его немного починить, то можно уложить сохатого (придется покупать еще один холодильник «Бош»), подвешенное колесо от спортивного велосипеда (и охота же было шнырять по ночным улицам с отраженьями фонарей в мокром асфальте, сколько раз велосипед летал через эту голову), подшивки «Нивы» и «Невы»…

Холодный ветер гонит клочья мусора по Невскому, и родные очереди, наконец-то; что дают?

«Космос», гитара с тремя струнами, когда-то здесь цветастые юбки кружились и каблучки отстукивали – Барыня, барыня, а потом по мокрому асфальту растянувшимся хороводом – Нам улицы свердловские знакомы и близки… Подсчитывание денег перед входом в ресторан, а там уже эстрада и гомон голосов, возносящих тебя над мелочностью быта, над гремящей мелочью в кармане, над клятвенным последним обещанием бросить, завязать, начать наконец-то, с понедельника же, утренние пробежки, вон кроссовки… и перерождение тут же у ларька, вдохновение от поддатого пушкиноведа, сыплющего и сыплющего черновиками Александра Сергеича, да когда же это кончится?

Прохожие утекают вместе с деньгами, вместе с неприметно рассасывающимся народцем… А, ведь это ты отвинтил звезду с погона папы одной знакомой, может поэтому, остановившись на красный, она посмотрела на тебя из «Опеля», держа баранку снизу вверх, поздоровалась одними глазами и ветром сдуло. Пуазон. Веточка сельдерея.

Ты тогда вылез из какой-то узкой горловины, она схватила за резинку, с чем бы и осталась… Так хотелось, чтобы на углу двое-трое маячили у ларька… Потом была ее подруга, ты в спешке залез в брюки задом наперед, собственно, ради нее ты и занял сотню у музыканта, – на такси. Но почему-то очнулся в пустой пятикомнатной, где холодильники трещали от филе, к стыду своему забыл имя хозяйки… Может быть все это было не с тобой, так бывает, хренология… Вы встречались на берегу, и на ней было слепящее белое платье в красный горох – зачем ты откусил у папы звезду с погона? Конечно, такого вопроса не было, и мы стреляли из стечкина в офицерском тире в подвале, и я приложил ствол к своему виску – да или нет? – Ну, не здесь же…

В водах ванной обрывки писем… Знакомые и незнакомые и малознакомые лица, фигуры, фразы, обрывки разговоров, порванная теннисная ракетка… Тогда она опоздала, и я уже готов был навострить лыжи… Вчера в бассейне – с вышки, вывихнула спину. А вот улыбающиеся матросы, они стоят, положив руки на плечи друг друга; один из них… В отпуске я прыгал с разбега через высокий бортик, и мы с ним окоченевшие, сидя на колючих камнях, тряслись с посиневшими губами, припадали к резине, запивая пригоршнями соленой воды с мелкими водорослями. Ночью на соседней базе танцевали вокруг ведра, горящего синим пламенем, а сторож бегал, искал пьяного электрика, вся база погрузилась во мрак, мы сидели у костра и старались не обращать внимания на томный стон в избушке под небом звездным… и пронзает сердце стрела из арбалета, и выныриваешь в совсем другом мире, и сладко от удушливых слез, какой-то ужас охватывает, кто-нибудь вытащите эту стрелу, и чьи-то руки вытягивают никелированную блестящую спицу: два слитых в одно существа, морской офицер с кортиком на боку и барышня в белой-белой блузке, они удаляются по мягким желтым листьям и их осеняет листьями еще и еще, наконец струйка крови, сочащаяся за ним, заставляет его остановиться, он падает, она, наклонясь, целует его неудержимо гаснущие глаза, фуражка с кокардой падает и катится, ее поднимает девочка, осторожно относит к ним и помогает барышне засыпать офицера желтыми сухими листьями, сгребая их отовсюду и принося грудами, высыпая и разравнивая. Они кладут головной убор на холм, там, где лицо, и долго стоят в молчании под редкими вертящимися семенами клена и листьями, пока девочку не начинает бить озноб. Ее выдают зубы, зубы стучат. Они уходят, взявшись за руки, девочка время от времени останавливается и бросает кортик с размаху, и он, блестя каждый раз, втыкается в крепкий ствол дерева, так что новая порция потревоженных листьев срывается целым облаком. Девочка с трудом вышатывает клинок и немного погодя опять бросает его, и он с неизменным стуком врезается во вздрагивающий ствол. Так они идут, не оборачиваясь, туда, где кончается аллея, но конец аллеи еще далеко, дорога то поворачивает, то уходит вниз, туда, где у ручейка сидит старичок на скамейке, он что-то пишет мелким бисерным почерком и всякий раз вздрагивает на приближающийся стук, который все ближе, громче, явственней, и ему почему-то делается не по себе, какой-то знакомый гул все нарастает, и ему становится необъяснимо страшно, так что очки запотевают, и он все видит как сквозь туман, а сил достать платок и протереть стекла почему-то нет. А, это по мою душу. И он шарит валидол, валидол, которого нет, по карманам.

Кортик летит, и вот уже из груди старика торчит рукоятка. Куда я дел этот валидол, и голова его откидывается лицом в небо.

Синие шары

Шарики, синие шарики. Я их надувал в праздничные дни, и это знаменовало праздничное настроение, которое пронизывало весь воздух праздничного дня. Хворосту мать напекала два больших тазика и все равно к концу дня не хватало. Идти на демонстрацию было высшим счастьем. Пьяные от счастья рожи шли, проплывали, колбасили и утюжили всю главную улицу, весь тротуар. Особо счастливые дети, взгромоздясь на плечи взрослых, размахивали флажками, ели мороженое и фордыбачили синими, желтыми и розовыми шарами. Высшим шиком у оборванцев из совершенно, до зюзи пропитых семейств считалась «охота», и проколотые их булавками шары вызывали у компании взрывы злорадного хохота. Бедные девочки плакали, пацаны терялись и пытались, спасая, отнять хотя бы один шар у ничего не подозревающего карапета. Слезы, духовая музыка, матюгальники, висевшие на столбах, создавали неописуемый и немотивированный восторг у школьников, дошкольников и юных рецидивистов. Милиции не было вообще, или она так растворялась, что ее было днем с огнем не сыскать.

Это потом, в шестнадцать, мы с другом распили под тумбой «тамянку» и, отобрав у девушек желтый и голубой флаги, шли, шарошась, падая и вставая, неистово вопя – цыпленок жареный, цыпленок пареный!.. – поперек и зигзадя, плюясь и матерясь на дружные сплоченные толпы пролетариев и на весь этот румяный сброд, свято верящий в светлое завтра. Мы размахивали алюминиевыми древками флагов так, что от нас шарахалась дружная толпа, совершенно не готовая на отпор пьяным дебоширам. Мы балдели, мы куражились, все и вся послав на х… Я свистел в два пальца так, что у самого уши закладывало, а все это фуфло, широко улыбаясь, текло разнаряженное, расфуфененное как река, в которой мы, две щепки, опять найдя тумбу, халкали из горла уже «тырново». И нас Бог спас, мы не вырубились, иначе бы нас топтали ногами, шпильками от сапог и начищенными ботинками.

В конце концов нам вся эта демонстрация в дупель наскучила – мы всучили каким-то старикам и старухам по флагу и приклеились к двум симпатиям, одетым с иголочки. У меня откуда-то прорезалось джентльменство, и я приударял то за одной, то за другой, и они благосклонно улыбались и смеялись на все мои остроты; где, что, откуда бралось, уму непостижимо. Мой друг просто повис на ручке девушки пониже, а я подцепился, как щука, за руку совершенно умопомрачительной красавицы, которая оглядывалась по сторонам, щуря глаза, и убеждалась, что я идиот, но красивый малый, и доверчиво заглядывала мне в лицо, как в зеркало, чтоб удостовериться в своей сверкающей шестнадцатилетней красоте девушки с безупречными зубами. И так мы шли и шли по главной улице среди транспарантов, шаров, песен, гармошки и гитары. Все походило на фильмы «Высота», «Весна на Заречной улице», «Неподдающиеся», «Иван Бровкин» и множество других, которыми мы были пропитаны. Мы не хотели грабить, бить морды, блевать на празднично одетых людей. Мы просто по-своему хотели разделить общественно-праздничный подъем, но мы выросли из коротких штанишек, мы знали, что дома уже орут «Скакал казак через долину…», «Сижу за решеткой в темнице сырой…» и десятки других песен, от которых дребезжат стекла в окнах, трещат половицы под каблуками, а маленькая сестренка, заткнув уши, плачет.

У Харви же никого дома не было. Они утряслись в гости. И трехкомнатная квартира решила все. Он, Харви, знал, где затыренная трехлитровка самогона с растворимым кофе, и мы завалились к нему.

Я деликатно снял плащи с девушек, теперь они выглядели шикарно. Мы организовали стол с закусками, и появилось шампанское. Мы раскрыли окна, и праздничные облака кучерявились, подмигивая лучами. Включили «Милая моя, солнышко лесное, где, в каких краях…» Визбора. Они танцевали, Люся и Харви, он по пьяни наступал ей на ноги, просил прощенья, и она смеялась. Мы с Сашей сидели на диване, я ей положил руку на плечо, но она через какое-то время убрала мою руку. На мне была белая рубаха с модернистскими запонками, которые я сам изготовил, свистнув рисунок у Блиоха, художника из «Пора, мой друг, пора» Васи Аксенова. Я предложил Саше выпить, налив себе первача, а ей шампанского; выпили, закусили салатом «Оливье», которого было целое блюдо. Она училась в медтехникуме, говорила, что потеряла сознанье, когда ей велели отвезти ампутированную до бедра ногу. Я рассказал, как лежал в больнице, как одному мужику родной брат отстрелил руку, а к соседу по палате, перевернувшемуся на мотоцикле, приходила беременная жена, а на другой день любовница. Как к пареньку захаживали сразу две подружки, и он не знал, какую выбрать. Я опустил в рассказе три недели страшной депрессии, когда ходил под себя, после того, как меня сбила машина и мент, от которого меня уже тошнило, выматывал мозги. Потом рассказал, как всю ночь провел с мертвым.

И тут у меня испортилось настроение. Харви затаскивал в постель Люсю, а она застегивала рубашку, оправляла юбку и стояла на подоконнике открытого окна в соседней комнате.

– Еще один шаг и я выброшусь из окна.

– Четвертый этаж, ты соскучишься лететь, – Харви закурил и как ни в чем не бывало стоял, прислонясь к дверному косяку. Постель была измята, у него из ширинки торчала белоснежная рубаха.

– Не делай этого, – сказал я как можно спокойней. – Ты сломаешь свои красивые ноги и будешь ходить под себя. Это, поверь мне, стыдно. Ты красивая девушка, у тебя все впереди. Любовь, дети. – Я закурил. – Спускайся, ничего не бойся. Харви просто пьян, и он хороший парень, просто его избаловал брат, который сейчас служит в ГДР. Ну, знаешь, пьяные вечеринки, девочки, пофигизм. Слезай, девочка моя, не бойся.

Как только все нормализовалось, Харви выпил стакан, и никто не заметил, как в руках у него оказался небольшой револьвер.

– Раздевайся! И ты тоже! – он показал стволом на Сашу. – Я не шучу, – и он выстрелил в бутылку с шампанским, которая разлетелась, забрызгав стену.

Я прочитал ужас в глазах девушек.

– Тут еще пять патронов, хватит на всех.

Мы стояли как завороженные. Миг растянулся на вечность. С улицы в порывах ветра доносились пьяные песни, кто-то играл на гармошке… Пластинки, синие шары, спортивный велик, начавшийся было роман с Сашей… И тут произошло то, чего я не ожидал: Саша рывком открыла платье и выбросила бюстгальтер к ногам Харви, две изюминки на поразительно белом теле…

– Стреляй, сука! На зоне из тебя педераста сделают, петух: твое место будет под нарами! Мой брат срок мотает, таких как ты опускают! Стреляй, пидор!

Харви медленно опустил руку с револьвером. Этого оказалось достаточно, чтоб мне врезать ему, бутылка с «тамянкой» разбилась о его голову, и он упал…

Потом я приходил к Саше, а еще позднее она уехала в Москву, как-то пришло письмо душераздирающее: – Я не хочу ребенка! Я не хочу ребенка…

Клейкие весенние листочки

Особенно неприятное приходилось на ночное время, когда утешительное выветривалось из головы и начинался кавардак и бедлам, сочиненный каким-то композитором-садистом, цель которого была в том, чтобы распять сознание, как плоть. Марши бронзовых лениных с бабами-трубочистами в бронзовых юбках. Железные, наполненные ненавистью рабочие шли на рабочих, сокрушая друг друга киркой во имя депутатов с жирными холеными лицами, безостановочно гундящих подвешенными на ниточки челюстями. Пик, как показалось Лазареву, пришелся в аккурат на утопший «Курск». Пацаны бегали во дворе и орали: – Камбала утонул! Движимый инстинктом, Лазарев вошел в пустой, набитый всем, чего душа пожелает, магазинчик возле дома и, помня бабкины рассказы, как они в войну ели кору с деревьев, толкли ее в ступе и варили (некоторые умирали со вспученными животами), купил на последние деньги пять килограммов грязного серого пшена. Было стыдно нести такое домой, и потому он выбрал самый темный, правда, тоже дырявый пакет, так что пришлось внутрь вложить второй. Теперь зимой он, как бурундук, уничтожал свои запасы.

Заходил к нему один юродивый молодой человек, он стучал в дверь по-футбольному и приходилось открывать. Говорил немногословно. О каких-то каменных дольменах без окон и дверей, где живут в степи (а живут ли?) какие-то типы со сдвигом, астралы, догадывался Лазарев. Юра ел серенькую кашу без масла и, судя по всему, знал очень много. Но знание это было ему как справочник, как интернет. Ну есть он, этот справочник, или нет его, какая разница? Как-то притащил жизнерадостную книгу о необычайно красивой бабе, живущей в лесу среди зверей как первобытная Ева, все-то она знала, стоило ей лечь на землю, раскрыть ладони – и она как локатор улавливала все обо всех, и о том, что жена Лазарева пятый год порожняя ходит и что Ева исправит это в одну ночь.

– А как же секс? – спросил Лазарев.

– А никакого секса не надо, ты будешь ходить от ребенка к ребенку, счастлив. Давид – царь был такой – практиковал идентичное.

– Ты же зимой замерзнешь в лесу, – ни избы, ни пещеры у этой Евы не было. Короче, чтоб не обидеть Юру, он книженцию в жизнерадостной обложке отнес на мусорку втихаря. Что-то в доме все расклеиваться начало. А ему один монах говорил, что такие книги не только что в храме, и дома-то держать не надо. Сжечь ее надо было, да вот пожалел. И теперь кто-то другой в дырявых штанах ляпает перловкой на глянцевые страницы.

Ночью непрерывно шел полк немецких рабочих с немецкими подзагнутыми лопатами, они пели слаженно и шли упорно на земляные работы. Третий рейх возрождался, и пельменщица, заходившая изредка к его жене, с энтузиазмом докладывала о пятнадцатом килограмме пельменей, которые она вот-вот налепит за смену в цехе, где сидели они – сто пятьдесят пельменщиков, некоторые приходили с детьми для выработки, и ей было весело спешить по темным улицам, ее там ждал коллектив, где можно было раствориться в угарной работе, там веяло комсомолом, чем-то утраченным навсегда, и они лепили, лепили, лепили эти пельмени. Обедом их кормили до отвала, правда домой нести было опасно. Выгонят и всё, прощай родной коллектив, здравствуй улица. На новый год к

Лазаревым пельменщица не пришла. Проспала. И пьяный Лазарев бежал от остановки до остановки, разгоряченный выпивкой.

Там вдали, где-то за поворотом, ему, с бултыхающимися в карманах бутылками, чудился город, где его помнят и ждут. И вот за мостом ему открылась огромная яма, заполненная плотными огнями. Здесь он стоял в очередях, радовался новым резиновым сапогам, отводил сына в сад, приколачивал в красном уголке фанерную руку Ильичу, плыл на лодке осыпаемый осенней листвой. Сидел на набережной с девушкой в нарядном платье. Потом… Шум, гам, треск, разбитая стеклотара, пьяные дебаты на крыше новостройки. И он стоял гонцом у застекленной витрины и думал с зажатыми в потном кулаке деньгами: неужели эти ряды румяных наклеек и он, сдавленный очередью, – навечно? Так же будет выходить бабка и до угла махать ему на прощанье рукой.

Но он ехал в сверкающую яму, и автобус был битком набит знакомыми киноартистами, это на них он доставал с таким трудом синие билетики. Это их расстреливали, это они тонули, сгорали на работе, любили и так (!) смотрели в лица своих любимых девушек, говоря простые в общем-то слова, но с какой интонацией! За ней, за этой интонацией Лазарев и ехал со своими бултыхающимися бутылками. И уснул в коридоре общежития, предварительно собрав коврики у дверей. Он прижался плечами к горячей батарее и спал сном праведника и не обижался, а только приподнимал зад, когда с первыми лучами хозяева стали разбирать свои замусоленные коврики. Он спал со счастливым выражением лица, поэтому его даже не сдали, снять с него было нечего, а кто-то даже позаботился и хорошенько напялил его свалившуюся шапку ему на голову.

Сверкающая яма-берлога хранила его до весны. Она придет, и снег растает, и всё зашумит опять нежными клейкими листочками. Всё остальное лабуда…

Матрац

Зарубцуется и пройдет. Исчезнет, как однажды мусор меж рыжих от ржавчины гаражей. Ангел на иконе: – Ну какой ты, право, упрямый, сказано же тебе было: жизнь прошла, – а ты за какие-то булавки цепляешься. Мечешься тут между стен, как тот самый.

Успокойтесь, ангел. Я скажу вам: это зима здесь крайняя. Исчезли даже фантазии во время воздушных ванн. А фантазии были. О том, что мы все соберемся и отопрем, наконец, тяжелые замшелые двери и увидим рассвет над умытым дождичком городом. Пойдем по улицам, взявшись за руки как десятиклассники. И никто не будет в обиде. Даже они, те, кого мы стесняемся, будут выглядеть прекрасно. И будем заполнять парки и скверы с мороженщицами, раздающими мороженое бесплатно, и весело заскакивать в трамваи, где сегодня не надо платить, потому что день такой, за нас заплатил Валера Леонтьев с Борей Гребенщиковым, они скинулись и заплатили. Им еще Витя Цой добавил. Весь в полосках лейкопластыря, он поет под фонограмму, улыбаясь и жуя. А Шевчук – друг детей, как и многие другие. И мы забыли, взяли и забыли, как забывают перчатки в гостях и в театре. Забыли, что мы уже… Забыли заботы, старость, болезни и что кому-то дали по морде. И, толкаясь в очереди за простоквашей и булкой под страшной высоты потолком, то одну заденешь за оголенный локоток, то другую как бы невзначай приобнимешь, и никто, заметь, никто по уху не съездит там, потому что вид у тебя такой, там все под впечатлением только что прокрученной ленты под названием «Последний вор». О всеобщей любви…

Может я что-нибудь путаю. Может все мы входим как к себе домой в любимые с детства кадры. Про что кино? Ну про что кино? Ну расскажи, я тебе значок американского спецназа дам. А может не дам. Он мне самому позарез нужен. Пусть все думают, что я оттого такой, что повидал много. И бросало меня. Я менял города, я менял имена. Проснешься, бывало, в каком-то подъезде, а утро хорошее такое. Позвонишь – не одолжите ли щетки брюки почистить? И сидишь, пьешь чай, разглядывая семейный альбом из вежливости.

Просто зима крайняя. И спать на кухне уже нет сил, среди мышиного гвалта и неприятных воспоминаний, о том, что все уже… И что всё уже проход к костерку, вокруг которого составили скамейки. И они не заметят твоего долгого отсутствия и не спросят, за что ты так долго отбывал. Дай закурить?…

И ворочаешься среди баков воды, и запах картофельной кожуры мешает. И на улице метет и воет, люто тому, кого и с кухни попрут. Откроет варежку и воет в кустах с заледенелыми розами, и катятся слезы скупые по небритым щекам: он забыл, где захоронен его близкий. Страшен вой, разносимый снежными коридорами под мотающейся лампой, и нет конца забору литому из прутьев со спартаковцем на коне, вот сейчас он воткнет тебе пику в спину. Получи за все, что не ценил! не любил!

Где мой матрац атласный и в звездочку черный, какой вам вряд ли выдадут даже в самом лучшем спецприемнике?

Урфинджюс

Мне снилась русская печь, рядом с ней стояли кирзовые сапоги с портянками и белье в латках висело на кривом стуле. Позвенькивали сушеные карасики на веревке, протянутой вдоль печи, чуть ли не до божнички со слегка передвинутым образом Почаевской Божьей Матери.

Были все основания думать, что дед Иван парился там не один, а с мухоморовкой, принятой на грудь, пока бабка Христина уторкалась сдавать флягу молока. Дед кряхтел и крякал, как гусь или селезень. Значит лодка, привязанная за шпенек, была не пустая, а с добычей, разве оставила бы бабка деда с Почаевской, пол деревни знало, что у бабки Христины есть заначка, и только дед Иван с тихой гордостью знал, где. Солнышко било из-за занавески с прошитыми снизу цветами. Это завтра они гурьбой с духовым оркестром пройдут от сельсовета мимо Ильича к сельпо, подле которого торговала прессой в киоске «Союзпечать» бабка Христина.

Мне было обидно, что Серёге, двоюродному братану моему, бабка Христя подарила «Урфин Джюс и его деревянные солдаты», а мне – «О смелых и умелых». Пахло уткой, запеченной в горшке. Серега выбирал рыбу из невода в ведро, меня они не добудились, что было крайне обидно. В конце концов книжка оказалась не такой уж скучной, были в ней пройдохи и мерзавцы. Я открыл ее на заложенной спичкой странице и хотел почитать, но явь перемешалась с виденьями. Мне отчетливо представилась палата немецкого госпиталя, где на каждом стуле, приставленном к койке, висел отглаженный китель, а на белом носовом платочке лежал парабеллум. Все офицеры были с дыркой в виске. Таков был приказ, и железные кресты поблескивали на груди теперь уже ненужного кителя. Кто их будет наряжать в последний путь? Наши что ли? Зимой их ставили, мертвых немцев, раком вдоль дороги со спущенными штанами. Наши по пьяни одевались во фрицевские мундиры, и по пьяни же их пристреливали. Так что вышел приказ – не надевать вражьи шмотки. Дед Иван зашел в амбар венгерской деревни. Пьяный взводный плавал кверху задницей в бассейне вина. Дед думал недолго – если взводный давно утонул, то ему крышка, а если недавно, то еще откачает. Дед черпанул каской вина – не пропадать же добру, и выдул крепкое терпкое вино, которого и закусывать-то не надо, не то что шнапс. Выволок взводного на кафель и занялся спасением утопающего. Долго он мял руки по инструкции, долго вдувал в рот свой воздух, думал уже бросить дохлое дело, как неожиданно из носа пошла красная струйка. Жив! Жив! С утроенной силой он подналег, и изо всех щелей заструилось венгерское красное. Как понял рядовой Ваня, взводный перебрал дармовщинки и за очередным черпаком уже и опрокинулся в бассейн с вином.

Как Иван не отморозил свое хозяйство, сутки просидев в воронке с ледяной водой во время артобстрела, от ужаса что ли? – качалась земля, его обсыпало кусками земли, и невозможно было двинуться никуда. Дочь Алевтина была как награда за тот бой. Она училась хорошо и поступила в техникум легкой промышленности. Была такая свежачок, что как-то у нас в гостях на вопрос о ее перстне с рубином рассказала, как в купе ее попутчики, ювелиры из Латвии, на прощанье за ее неотразимую красоту и за счастливые часы, проведенные в ее компании, подарили перстень на память и каждый оставил адрес в надежде продолжить знакомство.

– А какое оно, море? – спрашивал мой отец. – Я вот не представляю.

– То синее, то зеленое, то серебристое, все время разное какое-то.

– Это что за девушка у вас в гостях? – спрашивали меня пацаны во дворе. – Да так, папина подруга, – отвечал я, не разбираясь в родстве, – и пацаны дружно и глумливо гоготали. А на самом-то деле мой дед Сергей, погибший в крымском окружении – оттуда никто говорят живым не выбрался, – был родной брат деда Ивана. И, стало быть, Алевтина приходилась моему отцу двоюродной сестрой.

Как только дядя Сема узнавал о гостье, так гладил свой лавсановый костюм в клетку, надевал шелковый галстук и с портфелем появлялся на пороге, был он в ту пору холост и чисто побрит, с новыми вставными зубами, с непокорными вихрами, которые не берет расческа. Степенно рассаживались за тесный стол, комнатка наша была совсем крохотная, стулья брали у соседей. Печка потрескивала, и, несмотря на осеннюю стынь, – в эпоху листопада и беспроглядной сырой мглы мы, как спрятавшиеся зверьки, начинали с рыбного пирога, отец с дядей по выходным ходили на карпа, – делалось уютно и от маминых забот (пирог не подгорал, в самую пору) и от девушки Алевтины, причесанной пышно, с просветленными волосами, с ее сережками, такими рубиновыми, как перстень. Тут и бабка наша садилась с краешку, всякий раз отнекиваясь от рюмки фирменного с медалями и наклейками вина – нет, нет, что вы, что вы, у меня голова разболится. И моя сестренка на коленях у папы.

– Ну, за что пить будем – может за Сергея Захаровича? – Алевтина поднимала свою стопку с оттопыренным мизинчиком, на котором поблескивало тонкое кольцо. – За Победу! – И все вставали, чокались, пили стоя, потом налегали на куски пирога с карпятиной. Отец доставал конверт и вынимал оттуда фотографию, где в рубахе в крапинку улыбался дед Иван в очках с приклеенным носом и чужими усами, – все хохотали. Дядя Сема доставал из портфеля белую головку, вышибал ударом в дно пробку и разливал мужчинам беленькой. После выпитого и съеденного убирался стол, стулья, отец доставал аккордеон, который был куплен для меня, но так как то ли педагог он был никудышный, то ли медведь мне на ухо наступил, научился он сам играть. Дядя Сема вынимал из нагрудного кармана точную копию револьвера из дюраля, и моему ликованью не было предела. Я выбегал на улицу, оставив танцующие под медленный фокстрот пары, окружался пацанами, каждому хотелось стрельнуть из бесценной игрушки. Я бегал, стрелял по меснярикам, голуби кружили в прояснившемся небе. Турманы с пернатыми лапками переворачивались, делая сальто.

А ночью я проснулся на полу, коечку мою, как самая любимая всеми нами, заняла Алевтина, дед Иван рыдал на груди у папы, целовал его и сквозь слезы слышалось:

– Миша, родной ты мой, Мишенька, не увидимся мы больше с тобой.

– Да брось ты, Иван Захарович, поживем еще маненько, весной рыбачить поеду к тебе, ты только засмоли лодку, а то она рассохнется за зиму.

– Нет, Мишенька, в последний раз видимся, я знаю, знаю…

И снова рыданья, всхлипы и струи слез, как потом рассказывал отец: «Всего меня облил горячими слезами».

Зимой отец отправился проводить в последний путь деда Ивана. На фотографии среди провожающих у отца отчужденное, со сжатыми скулами, жестокое лицо.

А лодку дед просмолил, законопатил, мы выходили еще затемно.

Алевтина через год вышла замуж за лыжника, что она в нем нашла, все разговоры он вел исключительно о лыжах. Его лицо чем-то напоминало отца на фото. Неисповедимы пути Господни.

Лунная походка

Помню отца танцующим чечетку на остановке в Синеглазово; автобуса не было, и бог весть когда он припилит; мы, как было заведено в то далекое время, всем семейством ездили в гости к сестре отца, а моей стало быть крестной, и к крестному, ее мужу. Где мы там бегали и играли, какой у них был дом, не знаю; но вот на остановке, где никого не было, кроме нас: летний вечер, тишина, изредка машина протащится, – и дробь каблуков, и перебор ладоней, все это так легко, неожиданно, весело, как внезапно и кончилось.

Откуда в нем это? Прожив так много с отцом рядом, я ничего определенного сказать о нем не берусь. Так, какие-то эпизоды. Как-то раскидал компанию мужиков; мне сказал – подержи. Я взял его плащ, а он начал месить эту свору красномордых. Они вылетали, выщелкивались по одному, выплевывая зубы. Правда, рукав его я тоже потом нес, а он, приложив пятак к глазу, сказал – «пошли дальше». Девушка успела убежать, а мы пошли дальше по парку культуры и отдыха. Пятиклассник, чем я мог помочь?

Как-то отец купил аккордеон, наклеил бумажки на клавиши, и началась пытка моя. Может, у меня слуха не было, может, он педагог был фиговый, но в итоге именно его пальцы литейщика начали с достойным упорством тыкаться в клавиши. Из всей кучи наших пластинок я особенно любил с художественным свистом. Вот чему, пожалуй, я был не прочь подучиться. Но мне как-то и в голову не пришло спросить кого-нибудь; свистит, и я свищу. «Не свисти, – говорили мне, – денег не будет». В общем, по воскресеньям аккордеон доставался из футляра с бесстыдно красными внутренностями, после обильного застолья, как заведено было тогда – каждый выходной сборы, чаще всего у нас, с водкой, портешком, пивом, цыганочкой и барыней. Орали они все будь здоров, еще до аккордеона; инструмент – на случай пляски, в пол хорошенько врезать дробью да с визгом. Когда начиналось застольное пение, мы, дети, обычно убегали в другую комнату или на улицу. Сестра ревела и затыкала уши над невыученными уроками.

Осенью отец, набив подпол картошкой, говорил: «Ну, еще зиму протянем», – и заваливался с книгой на диван, если это был будний день. Читал он все свободное время, лишь с большой нужды набивал рюкзак и чемодан книгами, чтобы сдать в бук… от получки до получки. «Неву» он выписывал не то десять, не то двадцать лет. «Невой» была уставлена вся стена. Как-то он все-таки выбрался в Ленинград. Приехал возбужденный, помолодевший, и восторженным рассказам об архитектуре Ленинграда не было конца. Как это все воспринималось подростком, нетрудно догадаться – какая фурня! Это сейчас я понимаю его, по прошествии бог знает скольких лет; вырваться из чумазого, неприглядного города, ни музея стоящего, ни театра, города, где он год работал по указу за опоздание на работу (на какие-то минуты) с вычетом в двадцать процентов. То время осталось невытравленным в наших душах, и пока жив будет хоть один слышавший заводской гудок, жива останется и память: полная зависимость от завода. И не верилось мужику ни в одну власть, ни при какой власти. Хочется чего-то такого. А чего? Выходной настает; вспомним, как наши отцы гуляли. И дребезжат стекла в окнах от слитного, в унисон, хора застольного.

Право слово, я могу бесконечно об этом говорить, поскольку ничего уже ото всего этого не осталось. В основном такая простая мысль проклевывается: а что же мы собой представляем – следующее поколение? Да ничего особенного. Мы оторваны, и у нас тоска другая. Я не могу без волнения смотреть на свежую фотографию Майкла Джексона. Нет, я не меломан, мне до лампы, о чем он поет, да и голос, это вам, согласитесь, не Фредди Меркури, но однажды мне посчастливилось увидеть московское выступление Майкла, и я отвесил челюсть, что называется. Этого просто не может быть – как он танцует, мурашки побежали. Могу вот так, и еще вот так, и эдак, ну же, господа-товарищи, радуйтесь, вот она – «лунная походка». Где-то я видел похожий всплеск души, ну да, автобусная остановка, Синеглазово, тридцать с чем-то лет назад, да это же мой папа!

47

Поле. Снег кое-где еще не растаял. На железной скамье трактора сидит девушка в телогрейке, она дергает за веревку каждый раз, когда трактор разворачивается для новой полосы. Борона поднимается и опускается. И так с рассвета до ночи. Дождь моросит, снежок сеет. Укрыться нечем. Мокрая и замерзшая, дергает за веревку. 1947 год. Это моя мать.

Пелагея

Деревня. Стук копыт. Приближается всадник в облаке пыли. Бабка оттягивает кожу век пальцами на виске. – Никак Володя, глянь.

Володя соскакивает с коня и, отряхая фуражку о штаны и пиджак, говорит: «Отошла». Бабка охает, как будто не понимает, переспрашивает: «Кто, кто?!» Голос ее дрожит. Володя смотрит на меня сверху вниз и, зло, пьяно улыбаясь, говорит мне, а не бабке: «Тетка Пелагея отошла».

Танцующий кореец

Был вечер перед отъездом в пионерлагерь, во вторую смену. Только что пролил дождь, и запахло грибами, гнилыми досками, погребом, разлитым по ступенькам вином, листвой свежей, омытой ощущением чего-то необычного, встречей с чем-то.

Нам наезжал на уши оттрубивший первую смену Колька Иванов, и все было пропитано в его рассказах необычайной воспитательницей, она была такая современная, она подводила глаза очень смело, она играла в волейбол, курила, рассказывала анекдоты, с ней было так легко и весело, что не хотелось уезжать домой.

Мы стояли на верхней площадке и вдыхали винный запах, неизвестно откуда прилетевший. Савва, как всегда, крошил спички для очередной бомбочки из изоляции. Он то пули отливал, то курковой поджиг мастерил. Все мы родом из детства, и у меня долго хранилась простреленная «Родная речь» с засевшей в середине пулей самодельной.

Да, конечно, заезд оказался в своем роде примечательный, но мне врезался в память наш юный учитель танцев, а не воспитательница, это был что называется романтичного вида худощавый юноша-кореец, нигде особенно не мелькавший, ни в футбол, ни в волейбол, ни в теннис. Как-то я заметил, как он играл в шахматы с физруком, артистизм присутствовал в том, как он ставил фигуру: – Э-э-э-э, м-да, поди ж ты, слона-то я и не заметил, вот так-то, милостивый сударь. Сходит и щелкнет пальцами, проведет по носу, ущипнет себя за мочку уха, прогладит пальцем стрелку на брюках.

Поздно вечером, когда на освещенной площадке под звуки духового оркестра с разрешения директора лагеря открываются танцы, между номерами медленных вальсов и дружной «летки-енки» особо объявляется номер учителя танцев. Весь в белом этот стройный парень выходит на сцену, на невысокий подиум, и под духовой оркестр начинает дробить на своих высоких каблуках с таким привычным для него видом, точно он делает одолжение, и на зависть нам, юношам скованным, не умеющим по какой-то идиотской причине пригласить девушку, которая нравится, он так лихо отплясывает. Ведь так просто, молодые люди, смотрите сюда. Наш кореец прищелкивает каблуками в своей белой, здорово идущей ему паре с белой шляпой, пускает дым из воображаемой сигареты, прогуливаясь по Парижу. (Парижем тогда назывался сквер на пересечении Коммуны и Кирова, с его тенистыми кустами сирени, где на лавочках тусовались молодые люди, хотя ни слова «тусовка», ни «травка» не было еще).

Ритм музыки меняется, и танцор ускоряет движения, совершает невероятно высокие прыжки, вращается на носке, отхлопывает ладонями что-то похожее на танец американских матросов, затем входит в необычный мультипликационный темп, музыка смолкает, наступает кульминационный момент, вот, кажется, он сорвется, ну может ли нормальный человек в таком темпе совершать так много разных движений, это как же надо репетировать-то? Все замирают, а он в свете ярких прожекторов, как электрическая кукла, такой заводной манекен с неизменным выражением бесстрастия и благородства на лице, что называется молотит и молотит, подпрыгивая, кружась, размахивая руками, так и хочется сказать – ручками, раскидывая «ножками», крутится и вертится в тишине, только треск стоит чечетки, и становится не по себе, что-то неладное в мозгу там у тебя, там у этого паренька; мелькание колен, белых носов туфель, белого шелкового шарфика. Даже комары замерли, и ты забыл о своем мучительном волнении от необходимости приглашать девушку, да и вообще, что дальше делать-то, ты явно не тянешь, тебя тошнит от дисциплины, но чем же ты хочешь заниматься, чтобы прокормить себя и, надо полагать, семью в будущем? Да, безусловно, я хочу быть танцующим корейцем.

А тем временем кореец и не думает останавливаться, у него оказывается бездна вариаций, уже не влезающих в наши головы, и вот-вот что-то не выдержит и лопнет в этой отчаянной машине. Все просто заворожены «танцующим Шивой», и, кажется, этому не будет конца. Время остановилось, но никто не зевает, не бежит, всполошась, мол, у меня же там суп выкипит. Подождите еще, и вы увидите, как вам будет легко, вы все забудете про ваши болезни, двойки, и все ваши страхи покажутся столь мелкими и незначительными, как если бы вы постигли суть, умея делать всё с таким артистизмом, с такой волей к совершенству, и многое отпало бы за ненадобностью, жизнь так прекрасна…

И тут раздается грохот, это, оказывается, упала повариха, забравшаяся на пустое ведро, в своем обширном и все равно тесном ей платье. Она упала, зацепившись за барабан и тарелки на ударной установке, с бледным лицом и замутившимся взором, цепляясь за галстук с пальмами на шее физрука, цепляясь за антенну транзистора у фельдшера из медпункта, за Савву, у которого под майкой был спрятан взрыв-пакет, и, пока она окончательно не грохнулась, проломив барабан, кореец подпрыгивает и совершает сальто-мортале, замирает на какой-то миг в звездном небе с блестящими ботинками с подковами и медными набойками, держите, а, это вы там, мое почтение.

Савва прыгает под мосток рыбкой, в крапиву, и раздается взрыв, затем дамский визг, все мечутся как ошалелые, директор пытается что-то сказать в микрофон, но у него сел голос, и, пока ему наливают из графина воду в дрожащий стакан, физорг и еще кто-то поднимают и несут Савву в грязной, порванной майке, его тащат в медпункт, и у него болтается бледная рука, как у покойника или у выключенной электрокуклы.

Наконец директор справляется с собой и тихо шепчет в самый микрофон – на сегодня всё. Всем спокойной ночи.

Тихонин остров

Тихоня встал и, быстро отворив верхний шпингалет, шагнул со скрипнувшей парты в мутную полосу света, отдающего залежалым снегом, в пространство, заполненное радостными птичьими голосами, журчаньем ручьев, шлепаньем по лужам тысяченожки со спичкой в зубах и будильником в коробке, прижатым к сердцу, в запах грязи, гнилой картошки, кем-то вываленной у забора, и в пересекающиеся полосы и переплетающиеся тени, куда, он знал, можно спрятаться. – Держите его! – верещала Нина Бертгольдовна, и кто-то пытался ухватиться за его хлюпающие на сквозняке брюки.

Комаров в это время списывал из подсунутого ему учебника теорему. Быстроглазова с удовольствием принялась за макияж. Орлов закурил на задней парте, пуская дым кольцами. И только Маруся Заводных, уткнувшись в сгиб локтя, заплакала.

Тихоне трудно было поначалу и от дворника Евсеича, машущего ему снизу метлой, и от высыпавших, наконец, воспитанников школы им. Лобачевского, и от себя тоже, с сигаретой в зубах, сдвинувшего на затылок фуражку, смотрящего перед собой усталым взглядом, шедшего с работы, где приходилось завинчивать и отвинчивать крышки бочек, сливать остатки солярки, катить и ставить в кузов… Перед собой было особенно неудобно, как и перед женой, вечно всклокоченной, вечно что-то жующей, полощущей, блюю-блю-бля-бля, горло. А вон Уткин, потом уже директор Уткин Федор

Никандрович, он сотенную купюру заклеил в фотоаппарат «Зенит», чтоб в братской нам Германии поменять на дойчмарки…

Какое-то время они еще пытались достать его, кто палкой с раздвижной лестницы, кто при помощи веревки. Орлов запустил булыжником и высадил окно, на что Нина Бертгольдовна возмутилась еще больше. И потом свист, камни и «идиот» уже как бы не совсем относились к Тихоне именно. Они видели его на каком-то чудовищных размеров велосипеде, или это тени от ветвей вкупе с отражениями сыграли с ними такую забавную шутку, они и сами не могли понять точно, в чем дело. То ли это произошло на пляже и Уткин, отстояв длинную очередь, приобрел бидончик разливного и по принятии этот Тихоня, нагло наступив на ногу, озадачивает его своими светопреставлениями, именно «свето», т. е. чем-то отличными от него, Уткина.

Ну ребята, да ну вас, с годами пройдет, пойдите в волейбол поиграйте, что ли, искупайтесь, чем морочить мне голову. И не заплывать далеко! Нина Бертгольдовна была почему-то не с отвислым животом и неповоротливым задом, а напротив, и ее даже нельзя было отличить от толпы девчонок, разве что по старомодной панаме. Тихоня не спеша проходил мимо строя выстроившихся однокашников и всех тех, кого довелось ему встретить, они стояли у самой кромки, и теплая вода лизала им пальцы ног. А вас, бабушка, я что-то не припомню. Не мудрено, в детсаду горшки за вами. Ах дд-а-а. А вы, сэр, кем будете? Мы, извиняюсь, как-то вам морду-с набили-с. За что? Да так, в парке было дело, не хватало на выпивку. Ну что, хватило? Так точно-с. Что же мне с тобой делать? А пусть вот плывет вон до того острова, сказала худая на вид, остроносая Ольга-крановщица, которую убило током. Тебе хорошо так говорить, а если не доплывет? Разговорчики в строю. А кто на меня, – тут Тихоня насупился, одернул плащ, поправил шляпу и темные очки и протянул руку, чтоб взять сигарету с подноса – спасибо – прикурил, – кто, я спрашиваю, порчу наслал? Шаг вперед! Послышалось шлепанье. Маруся?! И опять плачешь? Но за что? Ведь в сущности, ну кто я, что я, только лишь мечтатель. И по вашей вине столько мучительных лет в ящике, ты хоть знаешь, что такое просыпаться ни свет ни заря и корчиться от душевной муки, каждый день – как вечность? У тебя болел зуб? Да. Ну, вот представь, что у тебя их очень-очень много, и все болят, а леченье одно – гильотина. Но ведь все прошло – Маруся улыбнулась. Ну, ребята, я не знаю, что с вами делать… Может быть, вы посоветуете, Федор Никандрович? А я что, что я. Вот сотенка пропала, обидно.

Апельсин из Марокко

Они вышли из магазина. Было сумрачно и скользко. Консуэла и Арон. Они шли к машине, когда некая веселая компания подвыпивших парней обогнала их по тонкому ледку, и так как парням было весело и приятно, что они такие молодые, вся жизнь впереди, то как-то само собой кто-то из них брякнул:

– Папаша, познакомь со своей красивой дочкой.

И все засмеялись, потому что дочка была действительно что надо и каждый не прочь был бы познакомиться, как говорится, поближе.

Да ничего парни, в общем-то, не имели (ну, подумаешь: папаша в старомодной шляпе и роговых очках прет с сумками, а рядом прехорошенькая девушка) и слегка усмехнулись шутке. Тот, кто проходил поближе, просто немного толкнул мужчину в шляпе плечом в плечо, и вся команда почапала дальше, смотреть к одному из них порнуху, ну и там предполагалось как само собой, что их будут ждать травка и девочки. Привычная программа, и на этот раз, конечно, кто-нибудь выпадет из программы, импровизация, и притом самая неожиданная, тоже как бы входила, и от этого каждому передалось особое электричество, еще никто кайфа не словил, но атмосфера, как на ринге, уже пьянила, все они чувствовали себя одной сплоченной волной, что-то типа цунами.

Однако толчка, вот ведь как бывает, получилось достаточно, чтобы мужчина в осеннем пальто поскользнулся и сгрохотал, рассыпав покупки из сумки. Веселая молодежь обернулась и залилась смехом. Действительно – забавно, когда всякая всячина прыгает от стенки до бордюра. Мало кто из них обратил внимание на лицо девушки, искаженное гневом. Взглядом она готова была им всем испортить настроение, но что она могла.

И вот ее старший друг нагнулся и поднял апельсин. Покрутил его в руке и неожиданно с силой запустил в удаляющуюся, ну просто невнимательную компанию. Апельсин, пролетев положенную траекторию, врезался в спину идущего в центре крепкого сложения парня, точней в его светлую куртку с такой силой, что расплющился и расползся по ней брызгами. Вдобавок, всех особенно это озадачило, парень не удержался и, пробежав несколько метров, зарылся в кучу снега, которую оставил снегоочиститель. Все остановились. Вот это новость! В руке поднявшегося парня с расплющенным апельсином на спине – куртку он снял и отшвырнул – начало что-то быстро вращаться, ослепительно сияя, не то нож, не то кастет, не то небольшой браунинг.

И как это к месту – народу ни души, прогремел одинокий трамвай. Пьяная пожилая женщина в аккурат вышла на балкон покурить и закрыла за собой дверь, откуда доносился рокочущий голос. Компания резко развернулась и пошла, и пошла на пижона, кидающегося апельсинами из Марокко, чтоб как следует проучить его, чтоб объяснить, что апельсины не для того растут в далеком Марокко, чтоб…

И когда они были уже в двух шагах от субъекта, девушка тихонько завизжала, но ее оттеснили, вы мадемуазель ни при чем, но вот эта шляпа – и парень с металлом в руке натянул шляпу этому плохо воспитанному джентльмену на уши, так что очки оказались на земле. В следующее мгновение мало кто что понял. У мужчины потемнели глаза, когда он снял шляпу, и только две вертикальные щелки излучали такой силы свет, что когда щелки расширились, стало светло как от фонарей, мужчина весело оскалился, и всем стало холодно от блестящих клыков на границах его улыбки.

Тараканище

Какие нарядные девушки, неужели и они тоже сидят на телефоне и ждут, когда им предложат семьсот рублей в час? А что ты в ванной так долго делаешь? Моюсь. Принимаю шведский душ. Господи, да сколько же жратвы, хавчика можно купить на эти семьсот рублей? Я три года не ел арбуз, дыню вообще не помню когда в последний раз ел.

Дело было так. Я снял все, что было, со своего счета и, решив отметить событие, зашел в давно намеченное кафе-мороженое. Говорю: «Мне с каждого сорта по черпаку». Человек понял. Вышла такая громадная ваза, мне даже как-то неудобно стало. Хорошо! Очень хорошо, что никого из посетителей не было, я сидел напротив громадного Сальвадора Дали, весь зал внизу был как полотно в духе сюр, забитое беспорядочно нагроможденными стульями, кошка не пролезет, не говоря уж… А дальше был бесплатный туалет. О, это страшная редкость – бесплатный туалет! Мечта репатрианта!

В общем сижу и балдею, складывая в рот все эти разноцветные шары мороженого. Как я тогда возненавидел Дали, я вспомнил всю его дурь, блажь, хренотень. Он стал для меня символом зла, окружающего меня со всех сторон. Я был как раненная зебра, все отстающая от полосатого стада, и гиена лениво, не торопясь, все приближалась и приближалась.

В общем, управившись с мечтой идиота, я направился в эмалированное заведение для идиотов. С каким наслаждением я представлял себе, что опорожняю мочевой пузырь в это гнусное лицо Дали с тараканьими усами!

Наполеон

О чем я думал только что, о чем, о чем? Помню полосы яркого света, и прохожие обдували меня, лаская своими неповторимыми запахами. Один рассказывал о неудобстве жить в стенном шкафу, другой плакал, стучась головой о шлакоблочный камень, еще один душил себя своими длинными грязными пальцами и падал, задыхаясь и хрипя.

О чем я думал только что, о чем? Я обязательно вспомню. Ну вот, я, кажется, припоминаю. О Господи, лучше бы я не вспоминал! Они падали друг на друга, и так как у них были связаны руки, они кусались, норовя каждый за горло.

Ну и что из того, что день был свежий как французская булка. Кажется, юбилей переезда в крохотный городишко, который когда-то давным-давно посетил Наполеон. Была жара, и русские бабы окружили его рушниками, маршал Ней намыливал ему спину, Наполеон кряхтел, а те бабы, что побойчее, поливали его из кувшинов достаточно нагретой водой. Пузо у него болталось во все стороны, о мужском достоинстве тут и припоминать не стоит. Но Наполеон был настоящий, и после отдыха, после самовара с облепиховым вареньем он даже воткнул пять саженцев ветлы в спец. ямки, которые засыпали солдаты, привязав по алой ленточке к саженцу. Теперь это необъятные дуплистые ветлы.

Гадство, и зачем я все это рассказываю. Два ребра-то у меня с трещиной, хотел на первом автобусе куда-то поехать, так меня так сдавили, я думал всё, кранты. А куда я хотел поехать, куда, куда, да никуда.

Пастух и пастушка

Метет, заметает зима, да и только. Снег набивается под ресницы. Хочется спать. Голуби засрали окно. Компьютер там у них украли. Так что с квартплатой облом. Пахнет пустотой скверов, глаза болят от наверное неверных очков. Хочется подскочить, уцепиться за край мерцающего сознанья. Осчастливь! Покажи красивое на посошок. Расскажи про пастуха и пастушку, танцующих там на поляне под рожок, – что, и дети у них будут такие же плясуны? а не угрюмые идиоты, живущие в бетонных коробках?

Пусть пастух и пастушка сидят на холме с кринкой парного молока и вдыхают аромат фиалок, гиацинтов, настурций, ирисов и любуются на поле тюльпанов, а не прячут свой страх под заснеженной шапкой, не вспоминают ужастики, не боятся смеха в подъезде. Они, а не мы основа мирозданья, хотя не читали они ни Деррида, ни Бодрияра, не знакомы с комнатными психозами, не ждали очередного сердечного приступа, писем с того света, где, по слухам, тоже ходят в стального цвета пальто и утром чистят зубы содой и солью, макают хлеб в растительное масло на блюдце и так же смотрят в окно, которое голуби обосрали.

Пастух и пастушка сидят на завалинке, шелестит щавель в огороде и сассапарель и фенхель и анис и тмин, не говоря о пастернаке, сельдерее, батае и юнге. За огородом, рядом с баней (а может быть во дворе, мощенном гранитной плиткой) амбар, полный конопляного масла, на полках не подшивки газет, не лекарства от судорог, а мак в мешочках, круги сыра и копчености, да, круги сыра, а не увязанные бечевкой кипы писем оттуда, где, по слухам, тоже зубов все меньше во рту, полном горечи и удивленья, что так хреново и внутри и за окном, которое голуби обделали. Пастух сидит напротив пастушки, и им весело, не оттого, что глаза не болят, и не от радикулита, только что отпустившего, как отпускают волосы, как отпускают на волю, смотри, чтобы нам потом не ловить тебя, а где ты деньги возьмешь? Пастуху и пастушке хорошо в силу правильного развития детей, не употребляющих наркоту, не пристающих с финкой к прохожим. Их дети не будут ночью падать с постели и искать обазик под звенящей кроватью, на которой нам к сожаленью нет места.

Наше место в кино, где про урожай с улыбающимся Крючковым, наше место в первых рядах на празднике в честь урожая, и это для нас пастух и пастушка пляшут на сцене. Мы толкаемся в перерыве у буфета, зыркая по сторонам в поисках переодетой пастушки. Боже мой, да вот же она – разливает пиво по кружкам, и нам весело до бесконечности, мы – хозяева жизни, пусть лишь в этом крутящемся фильме. Это ничего, что уже стучат каблуки налоговой полиции по ступеням, мы еще кружимся под музыку Дунаевского, мы еще мурлыкаем песенку из «Пятнадцатилетнего капитана» и все едем и едем по аллее с гирляндами, это ничего, что все оборвется, ты откроешь глаза и с удивленьем увидишь облезлые обои, на столе среди мусора – счета и повестки. Но это все потом, а пока мы смеемся и хлопаем друг друга по плечу – ну, как оно, ничего, все нормально? Всё слава Богу. Вот только окно. О, окно!

Эликсир жизни

Под фонарями снег кажется голубым. Ты стоишь как дурак и не знаешь, куда идти. На тебя оборачиваются бегущие куда-то прохожие. Ты похож на сумасшедшего, не ведающего, как сойти с этого поезда и куда податься, когда спускаешься по заснеженным ступеням, а вдалеке город манит своими девятиэтажками. Там в подвале гонят по медным трубкам эликсир жизни, столь необходимый, особенно спозаранку. Стучат двери, хлещет вода в умывальнике. А матросы со своими кралями глядят пьяно и равнодушно с полотна местной знаменитости. Соболя, бобры, тройки; аховые барышни в пролетках с медвежьей полостью, обгоняя друг друга, хохочут на поворотах, торопятся то ли в театр, то ли в цирк, то ли в ресторацию. Под голубыми, сзелена, небесами с зимней радугой в трескучий морозец.

На картинах Кустодиева вы не встретите бобыля со штофом или кочегара с руками до полу. Там всё, изволите знать, самоценно и поглощено игрой в разудалую. Приятные мужчины, приятные женщины, приятно посмотреть. Вообще человечеству свойственно самолюбование, а что еще прикажете делать? Уж не травиться ли Кафкой?! Ни в коем разе. Долой Кафку, да здравствует Бианки! Чей-то лозунг возник из декораций. Страшно читать, что делали со священниками большевики. Ну, так не читай. Вот неутешный Шекспир, вот вечно жизни полный, сами понимаете, кто. Кто-кто, Пушкин, что ли? Ну, а кто еще-то? Так весело растоптанный Писаревым. Перед тем, как самому утопнуть в Балтийском заливе. Вот времечко-то было! И чего только там ни выкаблучивали Бердяев, скажем, или Пруст. Марсель который? Ну, а какой еще, не говоря уже про Азольского. А чем тебе этот-то насолил? Напротив. На какое-то время все эти Босхи и Мунки с неразлучными этими парочками Гоген-Ван Гог, Верлен-Рембо как-то отошли. Больное, воспаленное, требующее хирургического вмешательства сознание – весь этот мусоропровод с мусоросборником. Этот голубой вагон идет-качается по направлению к разрушенному мосту…

Там, в подвалах манящих девятиэтажек, где снуют рабочие в грязных спецовках, кидающие в чан упаковки мировой культуры, бродит, бурлит запашистый настой. Больше одного пузырька в руки не давать! А вас, девушка, тут не стояло! Ну, что ты кричишь, как белый медведь в теплую ночь? Не тебе ли я там, за матрасами, сказки читала? Пойдет направо – песнь заводит, налево – сказки говорит… А вы в Нострадамуса верите? А то! А Бен Ладена поймают? Тут двух мнений быть не может. И предстоит нам нелегкий бой, а… Подумать страшно. А ты вот и не думай. Учись, пока не поздно. Так как же насчет центра мира? А куда ему деваться-то? Где был, там и есть. Где-где? Я, чай, в городской слободе. Точнее – везде. Тут вышла какая-то никакая. Получается, что мы все бревно тащили, а ты на нем висишь. На бревне то есть? Ну, что-то вроде этого. Получается, что ничего не получается и все эти прожигатели жизни нас за нос водят. Во-во, вроде того.

Тут женщина с ребенком сцапала два флакона, правда, одной рукой, загребущей. Гражданка, а что это вы наглеете, так нельзя! А этот со своей цирлой, ее тут не было, там чудеса, там леший бродит… Какое мне дело, что она ему трусы гладит, у меня растут года, будет мне семнадцать, кем работать ему тогда, чем заниматься? И мальчик неожиданно заревел, как по условному сигналу. А почему бы тебе не написать «Онегина»? Пробовал, не получается! Но ведь у Стоппарда неплохо-неплохо вышло по мотивам Гамлета. Понимаешь, у него два этажа, две секретарши, три машины, компьютер само собой. Трень-брень. Как говорится, не хочешь быть скромным депутатом – иди в гордые кочегары. Ну, вот вам и ответ на пуп земли. Кстати, ваша очередь. Вам какой? А что, он разных сортов? Новичок! Очередь волнуется, напирает. Вон пойдите, прочитайте прейскурант и не мешайте работать! Сама ты дура! Сам дурак! Значит так, где-то мои очки, точней уже не мои, мои еще в магазине, вот получу… Стоп! Получать-то тебе как бы нечего, ниоткуда тебе как бы не светит. Значит так: эликсир утренний «Бодрость» (переходя в настырную, зачеркн., в настойчивую, зачеркн., в устойчивую работоспособность). Ага, это значит – бревно со всеми тащить, не сачковать. Дальше: эликсир «Элегия» – приподнятое состояние духа (людям, склонным к неуверенности в себе, творческим работникам), эликсир «Эйфория» (тревоги, бессонница на фоне неудач в личной жизни), «Майский» (ступор, депрессия, кома, ностальгия, нехорошие мысли), «Липовые аллеи» (КНП, МДП, КПЗ, ЧТЗ), «Благодушие» (одиночество, старость, нищета, бомжатность), «Военно-эстрадный» (для снятия хронической усталости, рассасывания безнадеги, тоски, отчаяния), «Спортивный» (любителям острых ощущений)… Дальше листок был оборван. Флаконы стучали о прилавок.

– Ну, что выбрали? – спросил меня обладатель флакона «Энтузиаст».

– Но тут же оборвано.

– Хулиганы, что поделаешь.

– А вы не знаете, есть ли коктейли?

– Хм. По-видимому, есть, а вы спросите.

– Извините, я тут выбрал из обрывка, а коктейли у вас есть?

– А, чтоб и от головы, и от жопы, да? Поздно, батенька, спохватились, одни «Липовые аллеи» остались.

– Ну, пожалуйста, ну я вас очень прошу, я многостаночник, у меня, видите ли, извините пожалуйста, спектр не умещается в ваш обрывок от прейскуранта. Сзади послышалось:

– Фая, а ты намешай ему «Особой»! Особый какой нашелся. Подавальщица косо посмотрела на меня, подмигнула и крикнула в утробу подвала за своей спиной:

– Яша, там с остатков нацеди! Да, да! Со всех краников помаленьку, в один, тут одному м… господину!

Средство от депрессняка

Конечно, ничего не попишешь – А. С. Пушкин «История села Горюхина». Ну не читал, и не заинтересовал автора сих строк голос диктора. Вспомнились почему-то неуклюжие шутливые портреты XVIII века, где мужик в одной руке держит кота, а другой показывает фигу. Или «смеющийся мужик» в кого-то на стороне тычет пальцем и ржет. Это напоминает Перова «Последний вагон», где мужики и бабы укатываются со смеху, тыча пальцем на привязанную к буферу метлу. Непонятный смех, неясный юмор. Кто далеко – мы от них или они от нас?

Жалкие черно-белые репродукции передвижников в объемистом томе Стасова, чего кому он хотел доказать, если сейчас в «Огоньке» за 2000-й год нередки убогие приколы над якобы убогостью Федотова или того же Перова, над «пресловутым» его мышиным колером. Не знаю, мне глянется и колер «Охотников на привале», и лаковая живопись сошедшего с ума впоследствии Федотова. Конечно, есть перегибы: пьяный поп, выкатывающий на крылечко якобы для отпевания, или «Чаепитие в Мытищах», или «Дети, везущие воду». Но ведь и дочь Иродиады с головой Иоанна Крестителя не изображается как капиталистическая проститутка, и распинающие Христа лишь у Босха – сборище моральных уродов. Кажется, нигде больше автору сих строк не довелось встретить столь зверских и глумливых рож. И Иуда скромно повсюду смущен кошельком, на который можно вполне приобрести приличный дом. Но что это за дом будет, если ты продал для его приобретения твоего Создателя.

Иногда доходит, или лучше сказать «осеняет», да нет, пожалуй, «приходит» в самый раз будет, – мысль (к сожалению, автор сих строк затрудняется ее толково изложить из-за того, что всецело проникает в свою душу обычно лишь во время дневного краткого сна): мы заняты все каким-то важным делом, и действительно, если не заработаешь на хлеб, то придется рыться в мусорном бачке, а это несколько неприятно, хотя объедки найти можно, ведь уличных собак никто не кормит. Но вот входит необычайно красивый человек, и от него веет чем-то запредельным: и красив запредельно, и благороден, и самое важное – тебе становится стыдно перед ним до слез, хочется сказать:

– Знаешь, я просто не предполагал, что так может выйти, случиться, статься, всегда казалось, что наша встреча отдаляется, порой даже ловил себя на кощунственной мысли: ну вот останки сгниют, родня исчезнет, никто и не вспомнит под безымянным холмом, памятник, обычное дело, сдадут во вторсырье ловкие шоферы. Оказывается, все может произойти, как в случае с Лазарем, ведь чем он отличался от полуразложившегося трупа? И разом воскрес!

Вдруг, простите за столь банальное слово, увидишь все в совершенно незнакомом свете, и куда скука подевалась, куда депрессия хроническая неизлечимая, которая как бы помогает заталкивать в мусорный бак все кряду, обесценивает, куражится, глумится над… «Из повседневных буден я тихо уплыву…» Конечно, уплыть может быть прекрасно, но разве есть гарантия, что там, за пределами разума нас встретит небо в алмазах и мы будем общаться с такими интересными людьми? Разве нет опасности попасть в палату № 6? Поэтому ты просто как дитя плачешь безутешно, бескорыстно, понимая, что только прорыдавшись от потрясения сможешь снова заняться каким-нибудь делом. Тут подходит случай со св. Петром: «…И вышед вон, плакал горько».

Речь

У меня останавливается сердце. Я бы сказал – да и наплевать! Какое-то время, может быть, живешь, несколько лет, живешь в абсолютном вакууме информации, культуры, человеческих отношений, а за всем этим стоят открытия ошарашивающие, удивляющие, как-то подпитывающие. Не надо говорить, что можно жить без этого! Вот еще зрение портится и до ночи длится черная немигающая полоса депрессии. Живите как вам угодно, хоть в туалете, хоть в шкафу. Один не мой знакомый прожил месяц в канализационном люке, наручником подцепленный к трубе, ему не понравилось! А тут неожиданно натыкаешься в разделе «Сетевая литература» на какие-то странные строчки, то ли до того затасканные, то ли… и видишь, да ведь это, мать вашу, поэзия! То есть по-настоящему оживляющие коды, я не говорю – слова. Всего несколько строф там процитировано, быть может, из боязни автора показаться, как я, пугающе отсталым или непродвинутым, ну там с недостаточно развитым вкусом, стилем, недостаточно повернутым…

Отступление. Когда я делал как рыба ртом и соображал скоропалительно, где можно, доползя на четвереньках, вымолить таблетку нитроглицерина, мне пришла мысль просто позвонить человеку, с которым я хотел бы сказать те несколько последних слов, что мне были отпущены, жаль у меня нет телефона, да и ползти далеко, тогда я представил эту светящуюся яму с рекой вечерней, и ей до фени и мне в общем-то. Хотя, конечно, ей-то больше. И тут подвернулся отзыв об отце Мене: «Господь, конечно, может из этих камней в один миг создать новую цивилизацию. Но обидно будет, если все, что мы строили эти тысячелетия, бесследно погибнет». А что мы строили?… Потом С. Лем с его мегабитовой бомбой о всяческих странностях чужого разума, который, кстати, меня заинтересовал, и прежде чем подохнуть (задохнувшись), мне хочется прочитать эту статейку, а вдруг она да и зацепит меня.

Да и что я мог бы сказать по телефону, услышав приятную интонацию знакомого голоса, ведь если честно, я всем до фонаря, это игры; потеряешь номер, ну и х… с ним, все равно денег-то подходящих нет, всякое общение стоит денег, это понимаешь, когда помираешь… А тут просто, как нате вам: «Вот и кончен маскарад – / Полно врать! / Здравствуй, бедный мой Марат, / ты не рад?… / Что же твой доселе ловкий / язычок? / Перетянут, вишь, веревкой / Кадычок. / Моя песенка, былая / Тоска, – / Как нелепо ты свисаешь / с потолка!.. / Девки, денежки, дела – / Позади. / Это я к тебе пришла – / Погляди! / Ни записки, ни письма – / Всё, петля… / Я пришла к тебе сама! / Я пришла!.. / Но хранят нездешний шорох / Листы: / „Это я к тебе пришел, / А не ты…“»

Родионова, живет в Нью-Джерси, любимые книги «Белая гвардия» и «Московская сага»… Ну, в принципе, и она так же могла бы к нему прийти в гости (чай попить). Мы все (по-советски, по-нашему, по-капиталистическому!) так можем. Но дело в том, что Господь в один миг может создать все, а мы можем только насрать в штаны. Поэтому как-то неловко. Да и все, что я тут наговорил…

(Бумага еще есть, и это радует!)

Отрывок из неначатого романа

В довершение всего я не знал их языка. Но в конце концов это не имело значения. Да, мне приходилось с ними общаться, и всякий раз это выходило само собой. У них не было ничего запретного, для них не было ничего невозможного. Иногда легким ветром повеет от какой-нибудь проходящей мимо женщины, но это веянье тут же уносится, как музыкальный обрывок. Да, это походило на полное безумие, никто не отрицает и не пытается отрицать. Разве не безумие, что жизнь, данную тебе вот так, от нечего делать, собственно, с таким большим трудом и упрямством всученную тебе (то есть тебя – тебе), всучили вместе с каким-то барахлом в виде книг, кинофильмов, плакатов, идей, убеждений, ну и чего греха таить, религии?

И вот ты весь, полностью, с головы до ног принадлежишь, оказывается, не себе, а серому веществу, управляющему тобой. Заставляющему тебя есть, спать, одеваться, справлять естественные надобности. Короче, весь этот звериный рык, скрытый под маской города, ты обязан принимать за конечный, навсегда оформленный мир, и как средневековый человечек, проткнувший головой нарисованный в духе того времени небосвод, ты оказался перед неизвестностью. Во-первых, надо бежать обратно, и еще неизвестно, что будет тебе за ущерб, нанесенный продырявливанием… На этом можно остановиться и дальше не продолжать. Потому что любой здравомыслящий человек скажет тебе примерно как ап. Павлу в Риме говорили:

– А, так ты о бессмертии, ну так мы придем послушать тебя как-нибудь в другой раз. И они правильно поступали, не лишаться же им всего, с такой кровью и потом нажитого, да и потом стыдно слушать все не относящееся к их интересам, т. е. к музыке, риторике, стихосложению, юриспруденции и пр. и пр. И вот Свифт, к концу жизни пришедший к мысли, что больше не о чем да и не с кем говорить, замолчал, и надолго, пока не зарыли. Нет, конечно, он бы еще что-нибудь мог сказать и наделать немало и даже не успеть, как говорится, остановиться на полпути. Примкнуть к какому-нибудь движению, создать, на худой конец, свое. Но как присоединиться прикажете к молчаливому истукану? Собственно, можно сказать, что он умер не тогда, когда перестал дышать, а когда перестал общаться. И правильно сделал тартуский семиотик: открыв только ему одному известный язык высших существ, он замолчал и стал самым добродушным и покладистым больным в психбольнице. Конечно, жалко было смотреть на его родных и близких, но если разобраться, то что он открыл, то он унес с собой, туда, где не бьют по яйцам и где не надо говорить, как Акакий Акакиевич, когда ему сыпали сор и порванные бумажки во время его работы на голову: – Зачем вы меня обижаете?

Сон счастливого человека

Отвратительная желтая бумага с вкраплением то ли опилок, то ли колбасных обрезок. Мы начали за столом честь по чести еще и не пробило семи. Но частые посещения ванной под видом покурить и доставание из-под чугунной черного зева ноль восемь быстро нас с товарищем Славой пропитали влагой героического неприятия бытия как оно есть в такой степени, что наши девушки, раскрасневшись и похорошев до полной зрелости, смеялись, если кто из нас промазывал в мелкий огурец.

За окном стояла слякоть, ранние сумерки вгоняли в пешехода неуют и отверженность. Радио бормотало «Героя нашего времени» – непроходимый образ конченого неудачника, который гнездился во всех благодаря средствам массовой информации. Мы шли от шумного застолья с перезвоном приборов и тумана духов на кухню, там я открывал антресоли и доставал коричневую шаровку. Мы отпивали с Толиком и, задумчиво затягиваясь «Примой», говорили о решительном неприятии бытия, о тайном сопротивлении гнетущему маразму, как будто мы были из другого, легированного, материала, и хихикающий дед с самокруткой пытался нас, как говорится, поддеть, он хоть и не воевал, но хапанул-то дай бог.

И мне вспоминались веселые времена в переполненном вытрезвителе, где закутанные в белые простыни народы предавались мрачному унынию и отщепенству. Один взлохмаченный ловкий парень бегал как обезьяна по трубе, проходившей под потолком, цепляясь за нее ногами и руками. А потом после нескончаемых невыносимых пыток похмелья все поодиночке расходились, кто с повинной к взбешенной жене, кто в камеру одиночку с серым ящиком с вечно чему-то улыбающимся Кирилловым – и вытянув ноги в грязных носках, слушал шум в ушах, перебои в сердце, трясущимися руками брал, наклоняясь, трехлитровку и пил отдающую мазутом воду.

– Ну, как ты после вчерашнего?

– Спрашиваешь.

– Заходи, у нас тут кое-что есть.

И ноги сами вставали в боты. Шарф крутился вокруг шеи, сморщенное лицо, небритое и такое, что постоянно хотелось промелькнуть мимо зеркала незамеченным. На кухне сидел гигант с бородой и пел песни под гитару. Тебе подвинули стакан и тарелку с куском селедки. Ты долго медлил, отдаваясь вибрации струн и задушевному голосу, ты перекатывал стакан из руки в руку, и на тебя уже смотрела с интересом подруга гитариста с явно московским лицом. Ты пригублял обжигающую горечь, в отключке смотрел на мотающиеся обнаженные вазы: – Извините, а не угостите ли фильтрованной сигаретой, – спрашивал, осмелев, уже предвкушая, как прижимаются к клетчатой перегородке веранды холодные щеки столичной штучки. Гости подпевали, их голоса становились все глуше, все роднее и мелькали за мокрыми ветвями кремлевские слезы, а вы шли со Славой и столичным изделием на веранду, чтоб там втроем шептаться над упертой бутылкой и переходящим красным стаканом. Но вот получилось, что Слава пошел в кусты, и вы, перепачкавшись помадой, целуетесь, шаря руками по комсомольским местам. Потом приходит Слава с женой и, пошатываясь, говорит, что они уходят. Потом гитарист с хозяйкой квартиры объявляют, что они едут на квартиру, где их ждут, суют бумажку, которая тут же теряется. Твоя жена танцует на балконе с матросом, стряхивая пепел на гуляющих. И вечер закручивается, все обещая и обольщая волненьем в груди и глубоким грудным голосом. Стук трамвайных колес. Скрип кровати. Пустые тапочки.

Передавали «Антоновские яблоки». Какой беспросветный мрак. Ну что мне его мастерство, если от него только гул в груди неустроенности, никчемности, чеховская всепожирающая хандра.

Сладострастные стоны, ау, где вы? Отвратительная желтая бумага с вкраплением опилок. Пилили мыло ниткой. Недавно. Вчера мне приснилось, что мы покупаем билет, и все вроде уладилось, сидим в одном купе. Но она отлучается, и я не могу уже нигде найти ее. Пробуждение, полная радости грудь. Спасибо, Господи, спасибо за все.

Молодой дантист сказал:

– Мужчина, кончайте водку пить, пора вставлять зубы.

Какая боль, какая боль, Аргентина-Ямайка: пять-ноль. Где вы, белые мои зубы, где вы, белые мои простыни с инициалами?

В кустах лежал пьяный, держась за ручку полуоткрытого чемодана, полного зелеными пачками. Сырая высокая трава, густые заросли сочащихся кленов. Он лежал рядом с кучей дерьма, и использованные бумажки пошевеливал ветер. Фуражка его съехала на нос, он посапывал, втягивая и выделяя тонкую струйку сопли, по подбородку его бежала слюна, и выражение такой беззаботности расплывалось по его лоснящейся физиономии, что я залюбовался.

– Ну скоро ты там?

– Иду, иду.

И я скрыл листьями и удалился на цыпочках, чтоб не потревожить сон счастливого человека.

Мальчик и смерть

Жил один мальчик. Он ходил в школу. Ему было все равно, пока он не узнал, что умрет. И тогда ему стало страшно. Потерять папу и маму, бабушку и дедушку, сестру. Он пробовал об этом говорить со взрослыми и понял, что про это неудобно говорить, все равно что спрашивать, откуда берутся дети. Он никогда не спрашивал, потому что чувствовал, как неудобно про это. То ли дело с ребятами во дворе, и про откуда дети, и про смерть. «Когда помрешь, – говорила соседка по парте, – положат пятаки на веки, чтоб не открывались, как моей бабушке». И потом вечно столько забот и дел, отвлекающих от этого каверзного вопроса, что просто невпроворот. И взрослым некогда об этом думать, им это скучно, неинтересно. Они собираются что ли жить вечно? Почему же тогда, думал он, собаки не боятся? Говорят, они прячутся подальше и все. И кошки тоже, и голуби.

Интересная штука получается: человек – царь природы, а перед лицом смерти выглядит хуже собаки. Тут какая-то тайна.

И он носил в себе эту неразгаданную тайну, иногда забывая ее. Иногда на него находило, и он замирал посреди игры в футбол во дворе. И мяч летел мимо, а он стоял, пораженный догадкой – вот-вот что-то разрешится, откроется, прояснится, вот-вот, это так важно, должно быть, – покачиваясь, как дерево от ветра. И пробегали товарищи с открытым ртом, они что-то кричали, наверное, – гол! Эх ты, разиня! Но он не слышал, а слышал, как спускается красный вечер на крыши, на окна, на девочку-соседку, играющую в дом с подружками. А его кто-то толкал в спину, и вот он уже бежит, чтоб не упасть, пинает мяч, несется дальше. Потом, после игры, когда они сидят на лавке возле дома, запыхавшиеся, возбужденные, и обсуждают матч, ему не кажется мысль о смерти грустной, она обыкновенная.

И засыпая, он словно прятал ее под подушку, она не докучала, она изменялась вместе с ним. Он воспринимал ее, оказывается, по-разному, в зависимости от настроения и обстоятельств. «Только что мне было не по себе, страшно», – думал он, вспоминая состояние во дворе, когда вместе с его смертью представилась смерть и каждого игрока, и девочки возле дома на траве газона с куклами и подружками. «Все подряд исчезнет. Но будет что-то другое, – догадывается он, – обязательно будет. Не будет именно всего этого, неповторимого, не будет Жорки в коротких штанах, Пашки с длинным носом, Кольки, умеющего свистеть по-птичьи, толстого Славки, постоянно сочиняющего про себя истории, Валерки, самого меткого стрелка из рогатки, гундосого Шурки, плаксы и ябеды Катьки. Но будет что-то другое, как были у меня другие друзья раньше, когда мы жили в другом конце города, и мне с ними уже не о чем говорить, да я их уже и не помню, я тогда был совсем маленький. Как звали младшего брата парня, который служил в мореходке? Мне так хотелось приблизиться хоть на капельку к настоящему моряку, но ему было со мной неинтересно, как мне неинтересно было с его младшим братом, мямлей и рохлей. А моряк в белой нарядной матроске сидел на бревнах со старшими ребятами, курил и сплевывал тонкой струйкой сквозь зубы, на зависть остальным мальчишкам. Меня они, впрочем, прогнали от своей компании. „Нечего тебе со старшими водиться. Ступай играть с Костькой“. Вспомнил, его звали Костя».

И мальчик засыпал, представляя соседку по парте голой, как на картинке, где купаются без трусов деревенские девчонки под нависшими ветвями. Плеск и смех.

Ореховая сероглазка

Я приходил к ней с кульком орехов, торчал на кухне и ждал, когда она прифрантится. Мама ее получала на работе спирт. И когда мы садились за стол, мама вкрадчиво спрашивала, не желаю ли я для аппетита немножко оттянуться, всепонимающе улыбаясь при этом (добрая женщина), дочь косо и сероглазо смотрела на меня в ожидании, что я откажусь. Дулю маковую! Нет, я, конечно, не крякал при этом, но… как приятно на прогулке и как легко ступать в начищенных туфлях по хрустящей ледяной корочке. Ты шапочку-то пододень. Ну, мама.

Как-то после слайдов с голландскими художниками заскочила к нам в комнату ее старшая сестра – корова с ребенком – и заставила нас смотреть слайды с ее уродами. Она стояла рядом со мной, обжигая в темноте своим горячим животом, и говорила: вот поженитесь, и у вас будет такое же счастье.

Из всей мрачной «Оптимистической трагедии» (я имею в виду фильм) запомнилась компания анархистов, расхлестано вываливающая на берег под грозны очи дамочки в тужурке (Володина). Что все остальное по сравнению с одним небольшим, но таким живым сочным эпизодом! «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…» Это мои ребята, с ними мелькнул эпизод свободы.

Мерзкое чувство тоски ощутил я, когда отец прочел вслух рассказ Горького «Мальчик и нищий». Я старался не смотреть даже на корешок этой страшной книги, запиханной в туго набитую этажерку.

Все эти «крохотки» пишу, надо признаться, не без кайфа, и мне стыдно, что я такой взрослый, дальше некуда… Но мне уже все равно, как я выгляжу со стороны.

Мой дядя учился в школе рабочей молодежи и как-то принес набор открыток, это были гравюры Дюрера. Почему ангел с большими крыльями такой грустный, почему он с треугольником и циркулем в руке? Никто из взрослых мне не мог объяснить. (Между нами говоря, это до сих пор остается для меня загадкой).

Дед работал на ликерке и приносил мне в игрушки пачки насаженных на проволочку винных этикеток. Яркие и запоминающиеся: рябиновка, вишневка, смородиновка. Вместе с другими символами эпохи винные этикетки создают параллельную жизнь. Мне иногда кажется возможным уйти туда, в этикетку «Южная ночь».

За стеклом витрины – Мерилин Монро, пять фотографий, пять состояний: смеющийся мальчишка-шалопай, надутый мальчик, недовольный, внимательный лукавый взгляд все понимающей дамы, удивленье (как вы смеете?!) и вновь открытость (здорово я тебя разыграла?). И все это столь гибко, естественно (ну же, будь таким же, как я). Или – видишь, мне ничего не стоит. Отходишь от витрины на цыпочках.

Как тошно делается. Для чего пишу? Нет веры в то, что это нужно. Все кажется тогда бессмысленным, пустой тратой жизни. И, подхватив тетрадки, я иду, я ухожу от вас, безжалостные люди!

В тусклый и обязательно с дождичком день мельком услышишь музыкальную фразу и весь остаток дня несешь как что-то чистое, не нуждающееся в дополнении, красивое, как большая морская раковина с картины художника Н.: до осязаемой ясности представляешь себя в кресле бордо на террасе, нога на ногу, смотри, как красиво погружаются в ночь – и вяло текущая мания и город блестящих соринок. Остановись, закрой глаза, вспомни нашу любимую… Извини, друг, мне некогда, я работаю грузчиком, как все русские за границей. Извини.

Ночь на восьмое

Ночь…

Весь день посвящен чтиву, скорей замутнен, так как ничего, окромя головной боли и досады, переходящей в раздраженье, переходящей в унынье, переходящей в отчаянье.

– А, попался, теперь уж ему не уйти…

Умно пишут, подло выходит. Подляна. Нет такого ощущения после и во время «Колымских рассказов», «Матренина двора», всех рассказов Солженицына. Почему?

* * *

Сегодня услышал, как недовольный голос сказал: – Все хотят уснуть и проснуться уже в другой России. Нет, господа, не выйдет!

А я бы взял этого белогорячечника и поставил в битком набитый автобус и чтоб он пошевелиться в нем не мог, пусть ездит с утра до ночи, часов до двенадцати, а утром в шесть опять туда же. Так и быть, разрешается поспать на вокзале, сидя на фанерной лавке, но опять же в тесноте. Из мясных блюд – бульон от пельменей с хлебом. Да болезней разных побольше, чтоб ни стоять, ни сидеть, чтоб ноги в язвах, зубы худые, кашель, грыжа, конъюнктивит, бессонница, страх смерти, страх одиночества, страх голода и работы. Чтоб, доживя до сорока, лишь в Господе Боге утешенье сыскал. Тогда б он, голубчик, другое провякал.

Лев Аннинский привержен историзму. Альбер Камю – индивидуализму. Виктор Шкловский (столетие коего празднует вся страна сегодня, на кухне под столом, занавесившись скатертью) – представитель структурализма. И так далее.

Я не читал Шопенгауэра, да и вряд ли стану читать. Я противник фундаментальных знаний. Достаточно таблицы умножения.

Мне не дает покоя мысль об украденных у меня рукописях. В глубине души я надеялся поднакопить их и издать. А теперь, выходит, нечего, и жизнь кончается, как вино в бутылке. Но зреет виноград в виноградниках. Теперь все только и делают, что воют в надежде быть услышанными. Но ты не будь таким, оставайся человеком разумным, и все свое при себе держи. Ни дом, ни баба, ни бумажки пусть не держат. Наг пришел, наг и уйдешь. И нет причин для воя. Хотя и убожество так называемых «друзей» более чем явно, когда они, невольно повторяясь, заявляют, будто делают открытие: «Нет желания заниматься творчеством, по мне – то, что есть, то и хорошо». Предчувствую речи живорадостных защитников. Эти рады втоптать в говно и намек на творчество. Творчество для них не идет дальше ручки топора. Как будто я умер, всё растащили. Где же оно – особое отношение к рукописям? Я не могу и ты не смей. И куда? В макулатуру! Люби после этого ближнего твоего.

Кажется, конец января. Может быть, уже начало февраля. Жаль, не купил календарь с картинкой наемника благородного вида сквозь грязь и пот тропиков. Купил бы и съел себя за растрату. Да и надоел бы вид этого разухабистого разбойника, занятого поисками насилия. То есть того, от чего хочется в землю зарыться и белый флаг выкинуть. А надо крест как боевое всепобедное знамя. Похоже, я убеждаю себя вступить в чьи-нибудь ряды? Но я опять же не хочу, не хочу ни жить, ни умереть, ни участвовать, ни побеждать. Как особое наслаждение оставляю за собой право на плевок в рожу всякому любопытствующему, а следовательно ищущему подтверждений.

День славный такой, ветреный и погожий, с яркими кусками неба в окна, и ты тут со своим кашлем, со своей грудянкой наподобие кого? Давеча увлекся снег разбрасывать, и вдруг стал кашлять, выпучив глаза. Болезни, слава Богу, нас ограничивают, а то бы в три бубна ударил, всех женщин отведал, всю водку выкушал. А тут сиди и на ладан дыши.

О юность моя, о бешеные темпы, безграничный простор, мечты лунной ночью о любви необычайной, о будущем сладчайшем, упоительнейшем…

Лестница

Они стояли под лестницей, и каждый про себя думал: «Что-то похожее уже было когда-то». Такие лестницы в гимнастическом зале называются шведскими. Воткнутая в землю посреди травы, солидная и крепкая, она внушала доверие, и, глядя на нее, Участник подумал, что восхождение не составит труда, правда, небо – в облаках, идущих довольно низко, так что другой конец лестницы различим лишь смутно… Мужчина с тонкими усиками и крепкой фигурой в спортивном костюме разминался, подпрыгивая и резко разводя руками, он был в черных перчатках, и поскольку производил впечатление, что лазание для него привычное дело, его назвали Пожарником.

Совершенно свободно чувствовала себя рядом с ним молодая женщина со светлыми волосами, спадавшими по плечам волнисто и весело, волосы были прибраны цветной полоской, так называемым «хайратником». Она улыбалась чему-то своему и поправляла красивые волосы рукой с «феньками» на запястье. «За нее я спокоен», – подумал Участник и ободряюще улыбнулся ей, придумывая, как бы ее назвать.

И только пожилая женщина в длинном сером плаще внушала опасения, она смотрела на троих с беспокойством, как бы извиняясь. Как получилось, что она оказалась среди них, к тому же сумку на длинном ремне отказалась оставить: «Нет, она будет со мной».

– «Что у вас там?» – «Лекарство». Участник промолчал, потому что тоже не знал, как быть с сумкой. Старая Леди (так назвали ее) вздохнула и подошла ближе к лестнице, на которую уже взобрался Пожарник и, быстро вскарабкавшись сразу на несколько ступенек, пробуя их на прочность, спрыгнул на траву. Платформа поблескивала в просвете облаков, там, куда предстояло добраться, и если помогать Старой Леди, то все окажутся там довольно быстро.

Начали подниматься. Старая Леди посредине, Блондинка с одной стороны, Участник с другой, Пожарник снизу, по возможности страхуя Старую Леди. Сначала двигались медленно из-за нерешительности и опасений за Старую Леди в ее длинном сером плаще, на края которого она иногда наступала, и тогда тотчас хватали ее за руки, а Пожарник придерживал снизу. Но вот девушка перехватила ей плащ пояском сзади, и она после нескольких ступеней почувствовала себя уверенней и прибавила скорость.

Участник и девушка то и дело бросали взгляд на облако с платформой, то скрывавшейся, то снова блестевшей: все-таки легче продвигаться, когда цель видна. Участник ловил взгляд девушки, и они молча понимали друг друга, надо карабкаться дальше, а там видно будет, и он ободряюще улыбался ей. Не забывать про Старую Леди, сумку которой взяла на себя Блондинка.

Пожарник двигался методично, не допуская посторонних мыслей, вперед и только вперед, выше и выше. Старая Леди одна знала, каких трудов ей стоит этот подъем вместе со всеми. Отдышавшись во время небольшой остановки, она с воодушевлением улыбнулась Блондинке и погладила ее по руке. «Все будет хорошо». – «Я и не сомневаюсь». – «Лишь бы не ошибиться и не упасть», – подумала Старая Леди.

В какой-то миг Участнику показалось, что вместе с набежавшим облаком скрылась платформа, удлиняя их лестницу невесть куда, но он усилием воли отбросил, преодолел чувство, начавшее было свербеть: «Посмотри, неужели Старая Леди притворяется».

Она боялась только одного, если сорвется, не зацепить, не увлечь за собой других, и когда вошла в раж, привычными стали движения, она почувствовала, что думает лишь об одном, как Пожарник: вверх, вперед, вверх, вперед – и ей стало легче, свободней: «Подумаешь, лестница, что я лестниц не видала, что ли, и конечно, надо меньше пыхтеть, это некрасиво».

Так они вошли в облако, оно оказалось редким, да это же просто белый утренний туман. И сразу увидели платформу. Здесь они остановились. Старая Леди должна была передохнуть и принять лекарство. Блондинка достала из кармана зеркальце, поправила прическу и подвела губы. Участник закурил, он курил, сидя на выступе, платформа обнесена невысокой оградой и в просветы тумана виднелась другая лестница, ведущая дальше, на том конце платформы. Они посмотрели вниз, но основания, откуда они начали восхождение, не было видно. Это была станция на пути дальше, еще можно было вернуться. Но они не для того поднимались, чтобы спускаться, вот если б можно было идти на том же самом уровне, где они сейчас, но им никто этого не предложил. А если бы и предложил, то все равно никто из них бы не согласился.

Порой доносило шум, схожий с морским прибоем, заглушаемым ветром. После короткого отдыха они подошли к другой лестнице, Пожарник вытер рот платком, только что он съел бутерброд, бумажку, в которую бутерброд был завернут, он скатал в шарик и, подбросив, ловко отпнул прочь, затем надел перчатки и полез по ступеням. Они шли в том же порядке, Старая Леди собрала подол плаща, но тут же отпустила. Участник заметил – здесь расстояние между ступенями было больше и местами краска облезла от времени и от рук, кто знает, скольких она пронесла.

Они так же поднимались, в прежнем порядке, сосредоточенные, сплоченные. Пожарник активней всех, он вырвался вперед и, дожидаясь, окрикивал с нетерпением; казалось, среди четверых он лучше всех знал, чего хочет и зачем поднимается, и, стало быть, уж он-то справится с восхождением как нечего делать. «Давайте, чего вы там!» Впрочем, опомнившись, он опять занимал свое место по шефству над Старой Леди.

Участник поделился с Блондинкой удивлением – силой духа Старой Леди, достаточно было посмотреть вниз. Блондинка дотянулась до него и сжала его руку. Что говорить, цель по-прежнему была неясна, они забрались слишком высоко, и Блондинке хотелось, чтоб Участник вспомнил про нее, ведь она… да что говорить, он бы с удовольствием шел с ней рядом, да вот Старая Леди… Участник посмотрел вниз и сильней обычного сжал перекладину.

Донесло тонким неизъяснимым ароматом из облака, в которое они постепенно погружались. Наконец они достигли платформы, осененной душистым облаком, все сгрудились, отдыхая, они здорово запыхались, сердца бились учащенно. Даже Пожарник подсел поближе, впрочем, пытаясь сохранить бодрый вид: мол, ему все нипочем, он, как всегда, начеку, он самый ценный член группы: «Видали мы, подумаешь, лестница, платформа».

Эта платформа, огороженная низким барьером, была узка и длинна, под натиском ветра она раскачивалась так, что становилось сомнительным дальнейшее продвижение. Душистое облако относило, и тогда слышался запах моря, казалось, соленые брызги вот-вот попадут в лицо, вздымается где-то рядом гребень волны, и проносится, задевая его крылом, чайка с криком. Платформа походила скорей на доску, перекинутую через пропасть, по которой можно пройти, а можно и не пройти.

Бравый Пожарник, как все они, тоже передвигался на корточках, и все-таки он отрывался и, широко раскинув руки, рывками пробегал несколько метров, чтоб снова упасть и уцепиться за бортик. Он первый и увидел впереди в обрывках тумана начало следующей лестницы. Какое-то время все смотрели на нее в растерянности, не зная, как к ней подступиться. Дело в том, что нижние ступени находились на расстоянии от платформы. Пожарник снял с себя куртку и, не вставая с корточек, изловчился и захлестнул рукавом нижнюю ступень; подтянув, он притянул лестницу, остальные осторожно подползли поближе. Помогая друг другу, они все-таки смогли оседлать лестницу, идущую под углом так, точно ее оставили прислоненной к стене.

Пожарник вырвался вперед, и, пока остальные карабкались, он хотел уже было по привычке окрикнуть, чтоб догоняли, как вдруг четыре ступени, на которые он опирался, хрустнули, он хотел ухватиться за что-нибудь, но руки хватали воздух, и ветер заглушил крик. Пожарник исчез, подхваченный глубиной.

Тогда они снова вернулись на узкую платформу и поползли дальше к невидимому краю. И вот платформа неожиданно кончилась удобной и широкой лестницей. Они переглянулись, кто-то должен идти первым. Блондинка вскочила на нее так, как если б хотела сказать: будь что будет, если б лестница оказалась гнилой, то уж пусть сразу. Но ничего не произошло, и она твердо стояла на ступенях, задорно глядя на остальных. Они потянулись за ней. Какая-то сила исходила из нее, задор и смелость. «Надо же», – подумал Участник, плетясь за Старой Леди. Они ползли, как черви.

Лестница начала заворачиваться как спираль, изменяясь, становясь все шире. Лихая (так окрестил девушку Участник) вырвалась далеко вперед, она словно бросала вызов, чувствовалось, что ею овладело нетерпение, она как будто постигла что-то, ей одной ведомое, от чего радостью осветилось ее лицо, оно светилось изнутри светом, так что нельзя было не дивиться, на нее глядя.

И вот они достигли платформы, залитой пропастью света. Бездонная пропасть света окружала их. Шум невидимых крыльев и волны ликования, совершенно непонятного, накатывали, Старая Леди и Участник отдыхали, всматриваясь в ревущую ясность, а Лихая искала выхода переполнявшему ее открытию. Она искала некий свой путь, свою дорогу наверх.

Она искала и она не нашла дорогу.

Она раскинула руки, как крылья, и полетела.

Шум множества крыльев поглотил ее.

Старая Леди встала, стряхнула усталость, и они пошли вдвоем. Дорога вела дальше, дальше шла воздушная мостовая, неверная, подвластная лишь наитию, колышащаяся, похожая на железную дорогу в луна-парке, дорога опадала и они скользили вниз с замиранием сердца, она поднималась и они карабкались вверх, то на коленях, то на животе, а то выставив ноги и держась за узкую ускользающую куда-то вправо, потом влево колею.

Участник взглянул вниз и увидел море, он не удивился, нет, просто в ушах шум моря и птиц. Это были, конечно, чайки, и хотя их пока не было видно, но он знал, он понимал, что надо дойти, доползти, добраться, как угодно, любой ценой или, вернее, без всякой цены, что одно и то же.

Лестниц прибавилось. Они обступали их со всех сторон, обрывки их висели там и сям, пустые, продуваемые, ждущие, обрывки чьих-то восхождений, чьи-то начинания, ободранные, ветер относил их в сторону, и они сталкивались, пустые, звеня повсеместно.

Он почувствовал, что падает. Всякая опора исчезла, он еще цеплялся, пытаясь что-то ухватить. Он увидел громадное ослепительное море и остров, небольшой остров посреди. На острове дымили трубы, на пастбищах паслись коровы, лошади, вдали синел лес, машина шла по дороге, за ней с гавканьем бежала собака, женщина убаюкивала ребенка в коляске. К острову шел пароход с растянувшимися на лежаках пассажирами. На острове, на холме – пара влюбленных.