После окончания школы я несколько месяцев работала избачем на селе, а потом была командирована на курсы по подготовке учителей начальных классов. Курсы были в Перми, было на них человек двести, лекции читали профессора и преподаватели университета. Много времени отнимали практические занятия, на которых мы добросовестно разрабатывали программу по схеме: природа – труд – общество.

Назначение я получила в однокомплектную школу в деревне Балда, что была от нашего дома километрах в шестидесяти. Вначале я не обратила внимания на слово «однокомплектная», пока отец не растолковал мне, что это значило. Оказывается, я одна должна была вести все четыре класса. Меня хватил ужас. Я представила себе четыре класса до отказа набитых учениками и себя с кипой тетрадей подмышкой, бегающей, высунув язык, из класса в класс.

Отец и мать невольно засмеялись, когда я живо изобразила перед ними себя в роли замотанной учительницы.

– Будем надеяться, Нина, что не так страшен черт, как его малюют, – успокоил отец, – только не впадай в панику, тебе это свойственно. Я уверен, что ты отлично справишься…

А мама добавила:

– Помнишь, Нина, когда ты начинала у меня учиться, я тоже одна вела два класса: первый и второй. И не скажу, чтобы мне было уж очень трудно.

Чтобы еще более ободрить меня, отец стал вспоминать, как в свою бытность инспектором земских училищ он нередко обследовал школы, где всего-навсего был один учитель.

– Правда, деревни были маленькие, учеников было немного. Но я что-то не припомню школы в деревне со столь нелепым названием «Балда». Тогда есть все основания думать, что школа там открыта недавно и учеников немного…

Как бы то ни было, меня собрали в дорогу, наняли мне подводу, и я отправилась к месту своей первой работы в должности учительницы. Стояла осень. Кругом простирались поля, хлеба уже были убраны, но кое-где под дождем еще мокли ометы соломы. Дорога то взбегала на угор, то опускалась в небольшую впадину. Телега кренилась то в одну сторону, то в другую, соответственно этому я болталась в коробке. Под колесами в колеях визжала галька, сеял сверху мелкий осенний дождичек, и на душе у меня было смутно. А между тем ведь сбывалась моя мечта, я даже в классном сочинении написала однажды, как глухой зимней ночью еду к первому месту своей работы, как мне холодно, и я, закутавшись в тулуп, с нетерпением вглядываюсь в темноту, не мелькнет ли приветливый огонек из окна школы. Но нет, по обе стороны дороги стоял угрюмый лес, притихший под тяжелыми шапками снега. Много детского, наивного было в этом сочинении, но я получила за него пятерку. Лучше бы мне не ставили ее! Ибо из-за нее мне пришла в голову шальная мысль переписать сочинение. Мне показалось, что высокую отметку я получила незаслуженно. Может быть, по содержанию оно и соответствовало оценке, но написано было небрежно, буквы вразброд. Мой придирчивый взгляд обнаружил и ошибку, возможно, незамеченную учительницей. Я решила, что мне следует переписать сочинение, чтобы с полным правом под ним красовалась пятерка. Сказано – сделано. Сочинение я переписала без единой помарки, красиво. А оценку поставила себе сама, не слишком заботясь о том, чтобы подделать почерк учительницы. На следующий день учительница вызвала меня к столу и, показав в раскрытой тетради злополучную подпись, спросила грозно:

– Это ты сделала?

– Я…

– Стыдно, а еще девочка!

Я стояла онемев, не двигаясь с места. Меня пронзила мысль, что учительница (любимая!) забыла о том, что она сама поставила мне пятерку и теперь считает меня мошенницей. Заливаясь слезами, я поплелась на свою парту и все остальные уроки проплакала. Кажется, никогда в жизни, может быть, даже по более серьезным причинам, слезы так обильно не лились из моих глаз.

Учительница истории, которую я тоже очень любила, весь урок с участием смотрела на меня. Но мне и в голову не пришло заговорить хотя бы с нею о моей беде, сказать, что учительница русского языка неправильно истолковала мое, может быть, даже прекрасное побуждение сделать ей приятное.

А что ждет меня в моей школе? Как сложатся мои отношения с учениками?

Мысли мои прервал дядя Влас, который сказал, что к ночи мы не доберемся до Балды, и что придется нам в пути заночевать. Ночевали мы на каком-то постоялом дворе. Мне так хотелось с дороги спать, что я смутно помнила, что было еще в тот вечер и в ту ночь. Помню только, что когда мы были еще во дворе, и ямщик распрягал лошадь, ко мне подскочил какой-то пьяный старик в широком пальто типа шинели и в студенческой фуражке с козырьком.

– Позвольте представиться! Вечный студент Емельян Щербаков, отчислен со второго курса медицинского факультета по независящим от нас обстоятельствам…

Старик качнулся в попытке склониться и поцеловать мне руку. К счастью ему это не удалось, промахнулся. Я во все глаза смотрела на чудака, свалившегося Бог весть откуда.

– Не удивляйтесь, мадмуазель. Насколько мне известно, вы направляетесь в школу деревни Балда. Так вот, довожу до вашего сведения, что сия школа находится в лично мне принадлежащем здании. Верхний этаж; я по доброте своей душевной предоставил в распоряжение школы. Учтите, безвозмездно! А нижний этаж; занимаю сам со своей супругой Лидией Ивановной. Прошу любить и жаловать! Между прочим, в нижнем же этаже полагается и вам комната. А затем адью, до завтра. – Поклонившись и приподняв свою студенческую фуражку, старик сел в коробок и, тронув вожжи, выехал за ворота.

– Кто это? – с недоумением спросила я у хозяйки, стоявшей на крыльце.

– Этот-то? – переспросила она, кивнув на распахнутые ворота. – Да наш тутошний фершал Емельян Петрович. Вы не смотрите на то, что он выпивший и наговорил невесть чего. А так шибко хороший доктор, любую болезнь поймет и вылечит. Уважает его народ…

Утром мы довольно быстро добрались до деревни Балда, до нее, оказывается, было уж не так далеко, и мы могли бы еще вчера доехать, если бы не темнота. Спросив у проходившего мимо мужчины, где школа, ямщик остановил лошадь у 2-хэтажного нового дома и помог мне внести во двор чемоданы.

– Ну, Васильевна, счастливо оставаться! в случае чего, ежели вертаться будешь, найдешь меня у мельницы, лошадь кормить буду.

Я поблагодарила и заверила, что, наверное, не придется возвращаться. А самой мне было как-то смутно и жаль, что вот этот мужик, с которым в дороге мы успели не то чтобы подружиться, а привыкли друг к другу, уедет, а я останусь одна перед неизвестностью.

На крыльце меня встретила маленькая, сухонькая женщина неопределенных лет, она подхватила мой чемодан и, торопко пройдя через сени, открыла дверь в комнату.

– Лидия Ивановна! – крикнула она, едва переступив порог. – Новая учительница приехала! Встречайте!

Из-за перегородки, отделявшей кухню, выглянула светловолосая женщина и, вытирая руки фартуком, направилась ко мне.

– Здравствуйте! – проговорила она, протягивая мне руку. – С приездом! Как доехали?

– Ничего, хорошо, спасибо, – отвечала я, а сама во все глаза смотрела на женщину.

Какая же она была красавица! Спокойное, открытое лицо, с молочной белизны кожей без единой морщинки, хотя женщине по ее стати, вероятно, было около сорока, темные глаза и брови. Светлые волосы гладко причесаны и уложены на затылке в тугую косу.

– Замерзли, устали в дороге? Наталья, ставь скорее самовар да принеси капусты квашеной из погреба. Это наша школьная уборщица, – пояснила она, когда Наталья вышла из комнаты.

– А я – хозяйка дома. Верхний этаж сдаем под школу, а внизу сами живем. Здесь же внизу и ваша комната. Вот она, – хозяйка распахнула дверь в смежную комнату, внеся и мой чемодан.

– Устраивайтесь, а я пойду с обедом потороплю.

– Так это я вашего мужа видела вчера на постоялом дворе в соседней деревне?

– Уже успел представиться, вечный студент, – не зло, но с заметным пренебрежением усмехнулась Лидия Ивановна, – небось, опять лыка не вязал?

– Да, он, кажется, был… действительно, – замялась я.

– Не кажется, а точно. Вот поживете, увидите, какой трам-тарарам он мне устроит, когда пьяный заявится.

Лидия Ивановна ушла, а я оглядела комнату, в которой мне предстояло жить. Комната была довольно большая, на два окна, выходивших на улицу, стены и потолок обшиты тесом. В дальнем от окон углу стояла двуспальная кровать с пышно взбитой периной и горой подушек. В простенке между окнами находился комод с зеркалом и стадом мраморных слоников. Круглый стол посреди комнаты был накрыт плюшевой, зеленой скатертью с кистями. На этажерке, примостившейся у двери, лежали стопки старых газет и брошюрки преимущественно медицинского содержания: «Что за болезнь холера и как с нею бороться», «Первая помощь утопающему», «Что надо знать при уходе за новорожденным». Были тут и несколько вузовских учебников: «Справочник терапевта», «Болезни уха, горла, носа». Комната совсем не походила на деревенскую избу. Я достала из чемодана привезенные с собой книги, тетради и поставила их пока на этажерку, а чемодан задвинула под кровать. Чтобы еще такое сделать? Чем заняться? Я чувствовала себя неуютно в новой обстановке. Вдруг захотелось очутиться дома, среди своих. Как долго мне предстоит прожить здесь? Что я знала о своей предшественнице? Знала только, что она была старше меня и замужем за местным деревенским, муж; в армии, а она упала и сломала руку, ее увезли в районную больницу. Вот выздоровеет и сменит меня, а пока я замещаю ее. Надо бы подняться наверх, посмотреть классы да поговорить с уборщицей, чтобы оповестила население о том, что занятия в школе возобновляются. Дети были распущены неделю назад, едва приступив к занятиям после лета.

– Грустите? – заглянула в комнату Лидия Ивановна. – Ничего, пообвыкните, это только поначалу тоскливо кажется. Еще как заживем-то мы с вами! А пока пошли обедать. По случаю вашего приезда я сегодня блинчиков напекла!

Но на столе были не только блинчики, а и очень вкусные наваристые щи и тушеное мясо в горшочке с овощами и со всевозможными специями. Такого вкусного блюда мне еще никогда не приходилось есть. Дома пища была очень неприхотливой. Если на первое варились щи с мясом, то на второе блюдо мяса уже не хватало, и на второе была обычно гречневая каша или кисель овсяной.

– Да вы ешьте, ешьте, – говорила Лидия Ивановна, подкладывая мясо и овощи в мою тарелку, – в Париже тушеное мясо в горшочке – деликатес!

Я не могла устоять перед этой вкуснятиной, хотя для приличия отказывалась. С Лидией Ивановной мы договорились, что я буду столоваться у них. За завтрак, обед и ужин она назначила, на мой взгляд, баснословно низкую цену, всего 12 рублей (3-ю часть моего учительского жалования).

После обеда мы поднялись наверх посмотреть классные комнаты. Их было две, большая проходная, несколько темноватая, так как окна были только с одной стороны, и вторая за ней, чуть поменьше, но зато веселая, светлая. В том и другом классах стояли парты.

– Вот здесь в большой комнате Анна Васильевна учила I класс, учеников в нем побольше, а в той – II и III класс.

– А где же был IV класс?

– Да, в IV классе учится всего один парнишка. Притулится, где посвободнее, да и решает задачки, а то так в книжку воткнется.

На следующее утро в школе начали собираться ученики. Они входили сначала робко, здоровались и рассаживались по своим местам, выжидательно поглядывая на меня. Девочки перешептывались, но тут же замирали, поймав мой взгляд. А меня больше занимали первоклассники. Дав задание решать примеры ученикам III-го класса, а второклассникам выучить басню «Ворона и лисица», я перешла в первую комнату и занялась первоклассниками. Их было человек десять, но кое-кто еще продолжал подходить, некоторых приводили матери. Я всех записывала в журнал: фамилия, имя, отчество. Ребятишки робели, некоторые не знали своего отчества, приходилось помогать вопросом:

– Как отца зовут?

– Сеней.

Робели, похоже, и матери. Подперев щеку рукой, они сокрушенно вздыхали или, наоборот, радостно кивали головами, если сын или дочь успешно справлялись с заданным вопросом. Особенно мне запомнилась немолодая уже женщина, а может быть, она только казалась такой из-за низко надвинутого на лоб платка. Перед уходом она долго топталась возле парты, где сидел ее сынишка, и вдруг выдохнула:

– Ты уж, Нина Васильевна, будь с имя построже. Коли придется, так и побей маненько и за ухи потрепли. Мы в обиде на тебя не будем, Как, ишо, с ними управляться-то? Дома с одним нет сладу, а у тебя их вон сколько…

Я ответила, что нынешняя педагогика отменила все телесные наказания и что я, конечно же, бить детей не буду.

Женщины с сомнением покачали головами и, простившись, степенно вышли. Из сеней слышно было как кто-то из них сказал:

– Дюже молодая.

И второй голос:

– Сама еще дите, что с нее взять. Анна Васильевна – та построже была…

Женщины уходили в сомнении, будет ли толк от новой учительницы. Впрочем, я и сама была не слишком уверена в себе.

Вечером, проанализировав свой первый день работы в школе, должна была признаться себе, что прошел этот день довольно сумбурно, я была излишне суетлива, стараясь поспеть и там и тут, словом, получилось у меня как у Бомарше: «Фигаро там, Фигаро здесь!». Вряд ли, конечно, этот мой первый день работы в школе мог пройти иначе, ведь я знакомилась с детьми. А при первом знакомстве трудно следовать заранее выработанному плану. Но план уроков у меня всегда должен быть и на каждый день. Об этом неустанно твердила мама, напутствуя меня. Уж на что они с отцом работали в школе много лет, но без плана не появлялись в классе. Они садились писать их вечером, или рано утром, пока спали дети. «Чем займу я первоклассников, какие задания дам II и III классам? А ученик IV класса чем займется? Правда, я его еще не видела, отец задержал его на молотьбе, где он, по словам учеников, гонял коней по кругу (приводу). Но вот он придет в школу, возможно, завтра, надо и его занять. Хорошо, что мама дала мне с собой учебники для всех 4-х классов и по письму и по арифметике, а отец добавил книги по истории и природоведению. Недаром мой чемодан был таким тяжелым. Ямщик еле поднял его, привязывая к задку коробка:

– Ну, девка, и богатая ты невеста, видать, золото у тебя в нем!

Золото! Да для меня теперь эти книги были дороже золота. Я села к столу и написала план уроков для каждого класса. На следующий день я вошла в школу уже более уверенная. А главное, я представляла на моем месте маму, как она держалась бы, как говорила с учениками. Неожиданно для себя я повторила даже все интонации ее голоса. Впрочем, неожиданно ли? Ведь первые три года начальной школы я училась у мамы, так что у меня было время усвоить ее эти «учительские» интонации в голосе, ее жесты, неторопливые движения, полные спокойного достоинства. Может быть, я была наивна в этом стремлении подражать маме и даже чуточку смешна. Но то, что я в своем воображении видела перед собой маму в классе, здорово помогло мне, придало уверенности в себе. Окончательно войдя в роль, я нередко ловила себя на том, что даже буквы тянула как она, обучая нас грамоте:

– А-а-а… Дружнее, дети, дружнее. Иванов! Ты почему не открываешь рта?

Дела мои в школе шли хорошо. Мне уже даже нравилось, что заниматься приходится с четырьмя классами (ученик 4-го класса, наконец, появился в школе). Я, вообще, любила всегда, когда дел у меня «под завязку». Когда, как говорится, передохнуть некогда. Это наполняло меня энергией, желанием сделать еще больше, еще лучше. Вдохновляло и то, что я видела заинтересованность детей, их желание написать диктант без ошибок, решить задачку быстрее. Смущали меня только дела в 1 классе. Там, вообще, были робкие ребятишки, а один особенно. Бледный и без того, он буквально становился белым, когда я спрашивала его на уроке. Худенькие плечики его под холщовой рубашкой буквально тряслись, а руки судорожно сжимали крышку парты.

– Что с тобой, Коля, почему ты дрожишь?

Мальчик молчал, зато дружки не молчали:

– А он вас боится, Нина Васильевна! Ему дома сказали, что вы будете ему пихать в рот глину!

Вот тебе на!

– Да зачем же я буду «пихать» тебе глину в рот? Ты видел, чтобы я кого-нибудь наказывала так?

Коля молчал, казалось, никакие доводы не заставят его раскрыть рот.

– А он из скакунов, – пояснил сидевший рядом с ним мальчик, – у них в доме скакуны и скачут…

Я от удивления раскрыла рот, впервые слыша, что есть на свете такая секта. Слыхала, что есть хлысты, что хлещут себя плетьми, трясуны.

– Садись, Коля, – сказала я, не придумав ничего другого. А мальчик сел и вдруг, обхватив голову руками, захлебнулся в рыданиях. Я подняла его с места, достала из парты его букварь и, проводив до двери, сказала:

– Иди сегодня домой, а вечером я зайду к твоей маме.

Еще горше всхлипывая, мальчик поплелся из школы. Урок продолжался, дети сидели притихшие. Мне тоже было не по себе, и я была рада, когда уборщица дала звонок.

Вечером я собралась пойти к матери Коли, но Лидия Ивановна отсоветовала мне:

– Не ходите пока, они не любят этого, – имея в виду участников секты, – лучше Наталью пошлите за матерью. Пришла мать мальчика, молодая еще женщина с таким же бледным как у сына лицом и с такими же угольно черными глазами, глядевшими в сторону. Я заговорила вначале о том, что мальчик запуган нелепыми угрозами, что якобы «в школе его будут кормить глиной».

– Это все дед его страшат, свекор, боится, как бы не разбаловался… Без отца растет.

– Но мальчик очень нервный. Я слышала, у вас в доме собираются, на него это плохо действует.

– Што поделаешь, я в доме не хозяйка, всему голова – свекор. Уж вы не обессудьте, если что не так… – Явно не желая вести дальше разговор, женщина поклонилась и вышла.

– Ух, эти скакуны проклятые! – с раздражением сказала Лидия Ивановна, когда я ей поведала о своей безуспешной попытке разговорить мать ученика. – Сколько они народу посбивали с толку! Вот та же Клавдия – мать, что приходила. Какая была девка! А попала в эту семью, как подменили. Да еще что, в народе говорят будто бы свекор ее снохач. Из-за этого и сын удавился.

– Как! – воскликнула я.

– Ну, да, все хотел вытянуть Клавдию из этой трясины, сговаривал уехать куда-нибудь, да так вот не вытянул, и сам в петлю. Теперь растет парнишка без отца.

Мне стало жутко.

– Так как же можно терпеть такое? Почему никто не вмешается, поселковый совет, комсомол?

Лидия Ивановна безнадежно махнула рукой.

– А что тут ваш комсомол сделает? У нас же полная терпимость веры, хоть в церкви крестись, хоть пню молись, хоть скачи, хоть трясись. Тут сверху мера какая-то нужна… Будь моя воля, я бы этих скакунов живо за ушко да на солнышко!

– А что бы вы сделали?

– Я бы этих главных заводил в тюрьму посажала. Сиди себе в одиночке, да и скачи, сколько влезет, не смущай народ. Иной из интересу зайдет поглядеть на эти сборища. Конечно, в деревне, какие развлечения? Раз зайдет, другой раз зайдет, а потом и сам заскачет. Вроде бы сначала для смеха, а потом и во вкус войдет. Мой-то, Емельян Петрович, чуть было не заскакал, да во время одумался. Стыдно стало. Потом, правда, плел что-то насчет того, что в интересах медицины скакал, хотел-де проверить на себе психофизиологическое, – Лидия Ивановна запнулась на мудреном слове, – состояние скачущих. Даже статью посылал в какой-то журнал, только не напечатали.

Снова с неожиданной стороны открылся мне «вечный студент» Емельян Петрович. Кстати, виделись мы редко. Фельдшерский пункт, которым он ведал, находился в селе, в 4-х верстах от дома. Да не уверена я, что он обитал и там, чаще всего мотался по вызовам на своей лошаденке. Когда он (обычно вечером) появлялся в своем доме, школьной уборщице Наталье приходилось принять от него лошадь, отвести на конюшню и задать ей сена, потому что сам Емельян Петрович, будучи вдрызг пьян, не в состоянии был этого сделать. Заслышав в сенях тяжелые шаги мужа, грохот опрокинутых, разметанных по пути ведер и кадушек, Лидия Ивановна накидывала на себя шаль или пальтишко и, спрятавшись за занавеску в прихожей, улавливала момент, когда можно было выскользнуть в сени, на улицу, к соседям. Это было сделать нетрудно. Ибо пьяный муж; пер напролом в пальто, в галошах, в неизменной фуражке прямо в комнату.

– Где эта шалава? Эта потаскуха? Я ей покажу сейчас, как с молодыми… Она у меня будет знать!

Заглядывая во все углы и не найдя жены, он врывался в мою комнату, с грохотом распахнув дверь:

– Где она?

Я лежала на своей кровати ни жива ни мертва, так как не найдя жены ни под столом, ни под кроватью, он стаскивал с меня одеяло, решив, что я прячу Лидию Ивановну в своей постели.

– Пардон, мадмуазель, – говорил он озадаченно, не обнаружив жены и, прижав руку к сердцу и раскланиваясь, на цыпочках выходил из комнаты. Я вскакивала с постели и, больше всего боясь, как бы он не вернулся, придвигала к дверям этажерку, хотя понимала, что она плохая мне защита. Но хозяин обычно не возвращался. Слышно было через дверь как он, посылая проклятия «шалаве» и «потаскухе», гремел чугунками в поисках еды, жадно хлебал что-то, а потом, свалившись на диван, засыпал. Только когда начинал раздаваться храп крепко спящего мужа, тихонько открывалась дверь, и Лидия Ивановна на цыпочках проскальзывала в мою комнату.

– Дрыхнет! Можно я лягу с вами?

Я разрешала, правда, в душе неохотно, и не потому, что было тесно (кровать была широкая, с мягкой периной). А просто я боялась, вдруг хозяин проснется ночью, начнет снова искать жену и, обнаружив ее в моей постели, убьет ее и меня.

– Спите спокойно, – успокаивала Лидия Петровна, точно угадав мои страхи. – Теперь он до утра не проснется. Б-р-р – холодно! Вы думаете, где я сегодня спасалась? в школе. Выскочила босиком, мочи нет бежать по снегу, вот я и поднялась наверх в школу, бросила дерюжку возле печки, легла на нее, а ноги-то в теплую золу сунула. Только так и согрелась.

Лидия Ивановна, пригревшись возле меня на теплой перине, скоро спала, а я, растревоженная событиями вечера, долго не могла заснуть. И все думала – думала, как же так получилось, что люди смолоду, по их словам, крепко полюбившие друг друга так исковеркали свою жизнь? в минуту откровения Лидия Ивановна рассказала мне, что Емельян Петрович выкрал ее у отца-лесничего. Выросла она в семье, где было шесть девок-невест. А выбрал он ее одну. И как выбрал-то! Был тогда Емельян Петрович студентом-медиком, работал на холере, с низовьев Волги докатившейся аж до Удмуртских лесов, и там, проезжая раз через кордон лесничего верхом на лошади, увидел шесть девиц, стоявших у крыльца и смотревших на дорогу.

– Садись, красавица! Прокачу! – крикнул он самой красивой, самой пригожей, как ему показалось. Лидия Ивановна, которая была моложе своих сестер, но посмелее, так как была любимицей отца, и ей многое прощалось, не раздумывая, отделилась от сестер и, подхваченная добрым молодцем, села впереди его на лошадь.

– Так и увез он меня от родимого батюшки, от родимой матушки. Только никаким он не оказался студентом, его уже тогда исключили за какие-то беспорядки, а работал он на холере фельдшером. С тех пор, где мы только не побывали, в каких местах только не жили, и холод и голод, бывало, терпели, все было нипочем, крепко любил он меня. А потом вот укоренились здесь. Тоска какая-то, напала, детей нет и не было. Емельян Петрович стал зашибать и крепко. Во всем я виню его работу: лекарь он хороший, вылечит больного, ему везут и волокут в благодарность. Вот и споили человека…

Мне кажется, что Лидия Ивановна что-то не договаривала, объясняя запои Емельяна Петровича. Но вскоре в добрую минуту он сам объяснил мне причины своей болезни.

– Вам, конечно, Нина, извините, что я вас так называю, странно видеть меня в скотском состоянии. Культурный человек, студент, хоть и вечный, ну и так далее, напивается до положения риз. Только ведь не без причины пью… Вы, наверное, слышали, что я супругу свою Лидию Ивановну похитил из родного дома, умыкнул, так сказать, на глазах ее оторопевших сестриц, за что мне от тестя так и не было прощения. Ну, это другой вопрос. Не жалею, что увез, крепко полюбил ее, можно сказать, на руках носил. Сам я, как видите, человек невзрачный, а она красавица, статная, видная. Были мы раз в гостях, в Елабуге тогда жили, вот за столом сосед Лидии справа и говорит ей тихонько: «Чудная, русская женщина, а замужем…» Увидел, что я прислушиваюсь, и замолчал, но я-то понял, что он хотел сказать. Надо было Лидию домой увезти, но где там! Затеялись танцы, а Лидия до них охотница. Весь вечер плясала со своим соседом по столу, техник он был по землеустройству и в Елабуге оказался проездом. Уже около полуночи всем скопом пошли провожать его на пристань. В маленьких городах, что стоят на реке, это первое развлечение – выходить к пароходу. Так вот и мы стояли на дебаркадере, смотрим на пароход, а он стоит белый, весь в огнях, и кажется идет на нем совсем не такая жизнь, как у нас в темной Елабуге. Техник уже взошел на пароход, стоит на верхней палубе, облокотясь на перила, и переговаривается с нами. То ли он знак какой Лидии подал, только она вдруг кинулась к сходням, а их уже убирали. Лидия прыгнула и оказалась на пароходе, и он тотчас же отвалил. Не буду рассказывать, что со мною сталось. Вернулась Лидия месяца через два, как ни в чем не бывало, даже прощенья не попросила, сказала только: «Будешь попрекать – уйду!». С тех пор что-то откололось во мне, обида так и не прошла, пить стал… Ну, да теперь уж все равно, – махнул он рукой, – жизнь к концу идет. Я ведь недаром медик, лучше кого другого знаю, что долго не протяну.

Сама Лидия Ивановна никогда и словом не обмолвилась о том, что когда-то убегала от мужа. Казалось, она всегда была добропорядочной женой, которую и заподозрить нельзя в легкомыслии. Почти каждый день я слышала из своей комнаты ее разговоры с Натальей, у которой завелся «ухажер» плотник, ставивший хозяевам баню. У Натальи был внебрачный ребенок, она тяготилась своим положением: «ни вдова, ни мужняя жена», и подробно рассказывала Лидии Ивановне, как плотник, мужик из другой деревни и, по его словам, неженатый, холостой, подпускал ей «турусы на колесах».

– Ты, Наталья, не очень-то доверяй этому, мало тебе Паньки. (Панька – 6-тилетний белобрысый, как мать, мальчонка, обычно сидел тут же и впитывал в себя бабий разговор). Обжегшись на молоке, дуй на воду!

– Так-то оно так, – нерешительно тянула Наталья, – только больно уж тоскливо, все работа да забота одна, никакой радости в жизни…

– А я тебе еще раз говорю, – уже тверже повторяла Лидия Ивановна, – что имеем – не храним, потерявши – плачем!

Слыша неоднократно эту пословицу от Лидии Ивановны, я подумывала, уж не себя ли она казнит за прошлое?

Любовные дела Натальи скоро кончились ничем. Плотник закончил ставить баню и смылся. Наталья заливалась слезами:

– Обещал же, не абы, как жить, а посемейному!

– Так тебе, дуре, и надо! Не понесла хоть?

– Кажись, нет!

– Ну, хоть на том скажи спасибо.

Прожив с мужем 25 лет и кое-что усвоив от него из медицины, Лидия Ивановна храбро вела прием больных в отсутствие мужа. Однажды, муж и жена привезли к ней мальчонку лет четырех, который не говорил, не ходил, не мог держать рукой ложку и был в состоянии только лежать, так как все бледное его тело дрожало, как студень. Казалось, в нем полностью отсутствовали кости, на которых держатся мышцы.

Лидия Ивановна предписала ребенку три раза в день йодистый калий по 30 капель в ложке молока. Обнадеженные родители увезли ребенка, кланяясь и благодаря.

– Что с ним? – спросила я у Лидии Ивановны.

– Наследственный сифилис.

– Разве калий йод поможет?

– Что ж, и это хорошее средство, когда нет ничего другого, – невозмутимо ответила она. «Лечила» она и трахому, когда жили они в Удмуртии.

В воскресенье я ходила на мельницу, где собирались мужички потолковать о том, о сем. Мельница стояла на пригорке за околицей, но не работала: сносился жернов, и молоть зерно мужики ездили в другую деревню. На своей же мельнице собирались по привычке, была она своего рода клубом. Вечерами подле нее толклась молодежь, любительница попеть-поплясать. Но в воскресные утра тут было тихо, и я со стопкой газет направлялась к мельнице. Мужички степенно здоровались, отвечая на мои приветствия, освобождали для меня место на скамье, и кто-нибудь нетерпеливо спрашивал:

– Ну, что там, Нина Васильевна, в газетке пропечатано? Будет война, аль погодят маненько? Передохнуть дадут?

Я подробно рассказывала о международном положении, о том, как складываются отношения нашей страны с той или иной капиталистической державой на мировой арене. Слушали внимательно, задавали вопросы. «А как там Япония? Турки как?». Гражданская война, интервенция еще у всех были в памяти, среди собравшихся большинство были участниками, и они не прочь были вспомнить, как воевали против Колчака. Заходила речь и о внутренних делах: о продразверстке, этой чрезвычайной мере политики военного коммунизма, о продналоге, сменившем продразверстку, и, наконец, о введении единого сельхозналога, который с 1924 года стал взиматься в денежной форме. Заходила речь о смычке между городом и деревней, о новой экономической политике. Все свободное время по вечерам я тратила на чтение газет, благо Емельян Петрович выписывал их, не скупясь. Освоившись в беседах с мужичками, я думала о том, что следует заняться и молодежью. Но скажу откровенно, я боялась встречи с деревенскими парнями. Напугали они меня в первый же вечер по приезде в Балду. Я сидела за столом и писала письмо домой. Как вдруг под самым окном под звуки гармошки раздалась озорная частушка:

Я погасила лампу, и стало видно, что под окном стоит ватага парней, и кто-то из них, вскарабкавшись на завалинку, приник лицом к стеклу. В ужасе я бросилась на половину хозяев.

– Ничего, не пугайтесь, просто парням охота посмотреть на новую учителку, – успокоила Лидия Ивановна.

– Хотите, я шторки повешу?

Мы повесили шторки, и в комнате сразу стало уютнее. Теперь я уже могла не опасаться, что кто-то подглядывает за мной с улицы. Но парням, видно, не только была охота поглядеть в окно на новую учителку, но и познакомиться поближе. В один из вечеров двое из ребят зашли ко мне в школу и, потоптавшись у порога, попросили несмело:

– Книжечки, чтобы почитать, не найдется?

Обрадованная просьбой, я дала им «Вечера на хуторе близ Диканьки». В следующий раз они привели еще двух ребят, а так как книг у меня в достатке не было, я предложила им каждый вечер приходить в школу, и я буду им читать вслух. Ребята обрадовались. С тех пор каждый вечер мы собирались в школе и читали. Радовало и то, что стали приходить на эти чтения и девушки. Читали мы «Капитанскую дочку», «Кавказского пленника», «Детство» Горького. Читали не только прозу, но и стихи. Чаще всего стихи Никитина, которого я очень любила и книжку стихов которого захватила с собой. Прочитали мы и пьесу Островского «На бойком месте», и пришла мне в голову мысль поставить спектакль по этой пьесе.

Сказано – сделано. Распределили роли и стали репетировать. Роль Миловидова взял себе Андрей Волков, парень, недавно вернувшийся из армии. Был он высок, в плечах, как говорится, косая сажень, брови черные дугой. Глаза что крыжовник, зеленые. Было что-то в его красивом лице хищное. Но он очень подходил для роли Миловидова. Я долго думала, кого назначить на роль Евгении? Девчата в нашем драматическом кружке все были какие-то робкие. Не ладилось у них с этой ролью. И я предложила роль Евгении Лидии Ивановне. Она вначале руками замахала:

– Куда мне старухе! Да я и роль-то не выучу! Память не та!

Но я все-таки уговорила ее попробовать и после первой же репетиции поняла, что лучшей Евгении не найти. В сценах с Миловидовым – Волковым она особенно была хороша. Да и потом она так вошла во вкус этой роли, что с нетерпением ждала репетиций, и если почему-либо репетиция откладывалась, была раздосадована этим. В самом деле, репетиции теперь скрашивали длинные осенние и зимние вечера. Книги читать, я заметила, Лидия Ивановна не очень любила. Теперь я удивляюсь той легкости, точнее смелости, с какой мы решили ставить пьесу Островского. Ведь у нас не было сцены, не было париков, грима, да и костюмов соответствующих. Но тут я услышала от Емельяна Петровича, что в селе, которое от нашей деревни было всего лишь в 4-х верстах, был когда-то театр, и что комсомольцы-синеблузники и теперь еще дают представления в нем. Наверняка, там можно найти и грим и парики.

В первое же воскресенье я отправилась в село и попала на дневное представление «Синей блузы». Человек 10 ребят в синих блузах (наподобие толстовок), положив руки на плечи, раскачиваясь из стороны в сторону, пели: «Мы синеблузники, мы профсоюзники…» Далее было представление, в котором шла речь о нерадивом мастере, потерявшем гайку, отчего встало все производство. Запомнилось четверостишие: «А мастер злющий, / Кумышку пьющий,/ Да, ах, туда же вашу мать, /Куда могли ее девать!». После окончания спектакля я пошла за кулисы и представилась актерам. Мой приход польстил им. И на мою просьбу помочь париками и гримом нашему драмкружку, они живо откликнулись, пообещав в ближайшие дни подобрать и привезти все необходимое, и, действительно, привезли. Приехал на коне верхом режиссер «Синей блузы», он же секретарь комсомольской ячейки на селе. По поводу его приезда Лидия Ивановна «прошлась»:

– Вот что значит 17-тилетняя девчонка, только поманила, а добрый молодец тут как тут! Да еще и на коне! При Анне Васильевне что-то никто не жаловал!

Вспомнила ли Лидия Ивановна, как когда-то, тоже на коне, явился перед нею Емельян Петрович, досадно ли ей стало, что теперь ей уже не семнадцать?

Виктор, так звали комсомольца, оказывается был сыном местного священника, он и его брат официально порвали с отцом, и теперь оба были заводилами на селе, возглавляя комсомольскую ячейку. Был в ячейке еще один с интересной судьбой парень Ванюшка Пустосмехов, он как нельзя больше оправдывал эту фамилию. Где бы он ни появлялся, обязательно раздавался смех, потому что шутки, острые словца так и сыпались из его рта. Он тоже был активистом, но исключенным из рядов комсомола за то, что обвенчался в церкви.

– А что мне было делать? Лизу-то ведь не отдавали за меня без венца. Да мне это венчание, как собаке правая нога. Что есть оно, что нет, я с измальства неверующий.

Но товарищи по ячейке все же исключили его из комсомола. Тем не менее, Ванюшка продолжал считать себя комсомольцем, и не было, кажется, ни одного мероприятия по линии комсомола, в котором он не принял бы участия. Он жену свою Лизу, девчонку 17-ти лет, пробовал приобщить к комсомольским делам, но она была другого закала и неодобрительно поглядывала на него, когда он поздно возвращался домой с какого-нибудь «мероприятия». А их случилось немало в те годы у комсомола: борьба с самогоноварением, работа в продотрядах. К беде Ванюшки был он приймаком в семье жены, так как сам не имел ни роду, ни племени, воспитавшись в детдоме. Теща не раз говорила зло:

– И чего твой бесом крутится возле этого самого комсомола. Исключили, ну и отойди в сторону, займись делом! Мужиком, хозяином стань! А он только скалится. Вот уж, действительно, «пустосмех-пустобрех!

Но Ванюшка на все укоры тещи не обращал внимания. Он понимал, откуда ветер дует, но однажды заявил Лизе, что уезжает в район, и если она хочет, то пусть едет с ним, а нет, так пускай остается со своей маменькой:

– Советчица нашлась: хватит того, что венчаться дурака заставили. А теперь, шалишь!

Лиза, которая была уже в положении, предпочла уехать с мужем в район. Позднее я встречала их там. Лиза после родов похорошела, потолстела, уже не казалась пугливой девочкой. Ванюшка по прежнему «горел» на общественной работе, его восстановили в комсомоле.

Снова возвращаюсь к рассказу о драмкружке. Проблема париков и грима была решена. Но как быть со сценой? Решили соорудить ее из сдвинутых вместе парт, на которые настлать тес. Сцена не могла отнимать много места в зрительном зале, занавес решили не делать, просто действующие лица уходили со сцены в другую комнату. Вот-вот должна была состояться генеральная репетиция, и вдруг меня отозвали в РОНО. Выздоровев, вернулась в школу прежняя учительница, ведь она числилась постоянной, а я только временно замещала ее. Увлекшись делами школы и проблемами драмкружка, я совсем забыла, что я «временная».

Школьники были огорчены тем, что я больше не буду учить их, а кружковцы, буквально, переполошились и не скрывали своего разочарования:

– Нина Васильевна! А как же спектакль? Так все хорошо шло! и на тебе – конец!

– Почему же конец? – утешала я, хотя мне и самой было горько. – Поставите спектакль без меня, ведь труднее заменить актера, а я только суфлер. Анна Васильевна заменит меня!

Я уехала, получив новое назначение уже в самом районе учительницей в III класс. Не скажу, что мне было легко, потому что приняла я класс от старой учительницы, которая была освобождена от обязанностей за постоянное посещение церкви. Неудивительно, что она, питая ко мне зло, настраивала учеников против меня, особенно девочек. Но все же я дотянула до конца года. На августовском совещании учителей я встретилась с Анной Васильевной, которую временно замещала в деревне Балда. Вполне естественно, что моим первым вопросом был вопрос о спектакле. Анна Васильевна удивила меня и огорчила:

– Спектакль не состоялся. И вы думаете почему? Сбежали главные герои пьесы Евгения и Миловидов!

– Как? Лидия Ивановна сбежала?

– Да, представьте себе, бросила Емельяна Петровича и уехала с Андреем в Березники.

Вот это новость! Лидия Ивановна верна себе, ей не привыкать было терять голову.

– Ну, а что Емельян Петрович?

– Пьет без просыпу. С фельдшерского пункта его сняли, так, перебивается частной практикой. Народ ведь у нас добрый, жалеют его. А Лидию все осуждают. Говорят, недолго ей жить за Андреем, ведь он лет на 15 моложе ее.

Ах, Лидия Ивановна, Лидия Ивановна, что ты наделала? Но я не осуждала ее. Не сладко жить в глухой деревне да каждый вечер прятаться от пьяного мужа. Только участие в репетициях спектакля и внесло разнообразие в тоскливую безрадостную жизнь Лидии Ивановны. Значит, это я, втянув Лидию Ивановну в затею со спектаклем, коренным образом изменила ее судьбу…