Старый Диего Моралес прислонил табурет к столбу террасы, уселся поудобнее и, сдвинув сомбреро на лоб, почесал в затылке. Этот жест был мне хорошо знаком и означал, что старик собирается рассказать что-то щекотливое, забористое или из ряда вон выходящее. Затем он наморщил нос, и без того сморщенный, ибо вот уже восемьдесят шесть лет верой и правдой служил своему хозяину, приподнял брови и пошевелил губами. Теперь, чтобы начать, ему оставалось только откашляться, что он и сделал, хотя от этого голос его не стал менее хриплым.

— Да, такие вот дела… — Этими словами неизменно начинались все рассказы. — Чего только на свете не приключается… Взять хотя бы эту непонятную историю с Мусью. Я вам сразу скажу: отродясь в колдунов не верил, да и вы, я думаю, тоже. Но иной раз услышишь такое, что поневоле призадумаешься и, сколько ни ломаешь голову, все одно до конца не разберешься, где правда, а где людские байки. Я, конечно, могу ручаться только за то, что видел собственными глазами или слышал от Лейвы, нашего плотника, да еще от моего дяди Фико, хотя дядиным рассказам, пусть простит меня господь, я не шибко доверяю. Вот насчет сына Эвасио это уж чистая правда, потому как все произошло на моих глазах. Что же касается других случаев, о которых в свое время много судачили, то вы не хуже моего знаете: людям только дай повод, они вам таких небылиц порасскажут… По ночам у нас тут хоть глаз выколи, вот и мерещится всякая чертовщина. Блеснут, к примеру, в кустах глаза дикой кошки или сухой сучок затрещит, а ты уже невесть что думаешь. А если еще и кобыла твоя заупрямится да на дыбы встанет, то у тебя и вовсе душа в пятки уйдет. Это уж как пить дать, ведь в глухую ночь человек больше чутью животного доверяется, чем своим глазам и ушам.

Ну, да ладно, это я так, к слову. Я ведь вам про Мусью хотел рассказать — так его все у нас называли, потому что, когда он появился в наших краях, прошел слушок, будто он из французов. Хоть и много лет прошло с тех пор, а я все помню. Я могу назавтра забыть то, что мне сегодня скажут, но старые времена так просто не забываются. Голод и нужда по брюху ударяют, но память об этом не в брюхе, а в голове остается, и ее уже ничем не стереть. Вы представить не можете, сколько нам пришлось хлебнуть. Война за независимость была тогда в самом разгаре, отец со старшим братом сражались в рядах повстанцев, и нам с матерью и сестренками одним приходилось управляться по хозяйству. Наше маленькое ранчо располагалось неподалеку от Телячьей горы. И как раз там, на вершине этой горы, которую вы сейчас исследуете своими приборами, Мусью построил себе дом.

Я видел, как мимо нашего дома одна за другой проезжали повозки, груженные ящиками и баулами. Их складывали под навес, который сколотил Лейва, а тем временем десятка два мужчин из окрестных хуторов прокладывали дорогу наверх и расчищали вершину горы от деревьев и кустарника, пока она не стала совершенно голой и ровной, словно блюдце. Как только эта работа была закончена, откуда ни возьмись появился Мусью и тут же расплатился с людьми.

Я словно опять вижу его перед собой. Как сейчас помню, подъехал он на рыжем жеребце, и новенькая сбруя так и поскрипывала при каждом его движении. Я посторонился и опустил мешок, в котором нес с поля бататы, на землю. Мусью не отрывал глаз от горы, и я было подумал, что он не заметил меня, как вдруг его конь остановился прямо напротив, и Мусью пристально посмотрел на меня. Я стоял ни жив, ни мертв, но все же успел разглядеть его одежду и широкополую шляпу, надвинутую до самых бровей. Что и говорить, вид у него был внушительный, но больше всего меня поразил его взгляд: хотя поля шляпы и затеняли бритое лицо, глаза Мусью сверкали, будто пара самых ярких светлячков в ночи.

— Эй, паренек! — окликнул он меня.

Голос его показался мне каким-то чудным, никогда я такого не слышал. Наверно, все дело было в его французском выговоре. Заметив, что я оробел, он улыбнулся:

— Ты ведь здешний, не так ли? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Это и есть Телячья гора?

— Она самая, сеньор, — собравшись с духом, ответил я. — Только лес на ней весь вырубили, потому как, сказывают, там, на верхотуре, будут строить дом.

Он вновь улыбнулся и кивнул. Потом сказал:

— Значит, будем соседями, ведь это я собираюсь жить там, на верхотуре, как ты выражаешься.

И, чуть сдвинув назад шляпу, прибавил:

— Меня зовут мсье Ларкс.

— Очень приятно, а я — Диего, сын Моралеса, к вашим услугам, мусью…

Еще шире улыбнувшись, он достал из кармана сюртука золотую монету и протянул ее мне. Заметьте, не бросил, не швырнул, словно милостыню, а протянул, хотя для этого ему и пришлось сильно нагнуться в седле.

— Возьми и купи себе башмаки, не годится ходить босиком.

Я робко взял монету. Было в этом человеке что-то такое, что заставляло ему подчиниться. После этого Мусью пришпорил своего жеребца и поскакал дальше, а я в растерянности глядел ему вслед, пока он не скрылся за деревом, что росло на повороте дороги. Монетка сияла на моей чумазой ладони, словно солнце среди черных туч. Вообразите себе, целый золотой! Я со всех ног бросился домой, впопыхах забыв мешок с бататами на обочине. Вот так я и познакомился с Мусью.

Прошло несколько дней. Как-то под вечер к нам заглянул плотник Лейва и сообщил, что все ящики Мусью уже перевезли наверх. Для этого понадобилась не одна, а целых две упряжки мулов, потому что, хотя гора и невысока, склон у нее довольно крутой, да и новая дорога была еще плохо утоптана. К тому же Мусью лично руководил перевозкой, внимательно следил, чтобы все было погружено аккуратно и ни один ящик не свалился по дороге. Работа эта заняла почти целую неделю. Начинали с восходом солнца, а когда землю окутывала мгла, Мусью распускал рабочих, садился на своего жеребца и уезжал. Никто не знал, где он ночует, но когда наутро люди возвращались, он уже поджидал их у подножия горы.

Когда вся поклажа была перевезена, Мусью щедро, не торгуясь, расплатился с рабочими.

— Об остальном я позабочусь сам, — сказал он и стал взбираться вверх по склону, а его жеребец шел за ним, как собачонка.

С тех пор в округе только и разговоров было, что о Мусью. Где бы ни собирались люди, они тут же принимались толковать о нем, пересказывая друг другу очередные слухи. Многое, конечно, привирали, но кое-что оказывалось правдой. Всем не давали покоя одни и те же вопросы: что привело этого человека, который своими манерами смахивал самое малое на владельца сахарного завода, в нашу глухомань? И как такой господин сумеет выстроить дом своими руками? И почему он решил поселиться на Телячьей горе, когда вокруг сколько угодно пустующей земли? Догадок и предположений было хоть отбавляй.

Перво-наперво Мусью поставил изгородь, окружив ею всю расчищенную от леса площадку, в центре которой громоздились его ящики. Это я точно знаю, потому как сам наблюдал за ним из нашего патио. Оно располагалось на довольно высоком месте, оттуда хорошо было видно, хотя до вершины горы по прямой корделей четыреста будет. На всю изгородь у Мусью ушло меньше одного дня! Вы, конечно, знаете, крестьяне встают рано. Так вот, когда я вылез из гамака и вышел в патио, солнце еще только осветило гребень горы. Я поднял глаза и сразу же приметил Мусью: он стоял на вершине в такой позе, будто копал яму. Потом я увидел, как он ставит кол, прямехонький, как свеча. После этого, отмерив пять или шесть шагов, он воткнул второй кол. Я еще удивился, где он ухитрился нарубить таких прямых и черных, как уголь, кольев, пока не заметил, что Мусью вынимает их из ящика, причем не из самого большого, хотя колья эти на добрые три пяди возвышались над его головой, а росту в Мусью было самое малое шесть футов.

Часа через три все колья были поставлены. Я смотрел и глазам своим не верил: получился круг, а колья все были одной высоты и на одинаковом расстоянии один от другого. Дядя Фико, который на своем веку поставил немало изгородей, только головой покачал, когда пришел вечером к нам и увидел этот круг из кольев, опоясанный десятью рядами проволоки. Один из склонов горы, по которому, как я вам говорил, проложили дорогу, был пологий, зато остальные — почти отвесные, и взобраться по ним, я думаю, не под силу и ящерице. Так для чего же, скажите на милость, строить ограду на краю пропасти? Пошли слухи, что Мусью собирается устроить загон для — скота, но о каком, черт возьми, загоне можно говорить, если там не только лошадям, но и козе негде было разгуляться. И вот что еще любопытно: на восходе солнца и перед закатом эта проволока блестела так, словно была из чистого серебра, даже глазам становилось больно на нее смотреть. Только в одном месте ничего не блестело — там, где был вход. И дядя Фико считал, что здесь Мусью навесит калитку. Но вся штука в том, что никакой калитки так и не появилось.

А теперь посудите сами: какой прок от изгороди, пусть даже такой замечательной, если вместо калитки в ней пустой проем, через который любой может войти и выйти, не спрашивая разрешения? Однако все оказалось не а так просто, как мы думали. И первыми, кто убедился в этом на собственной шкуре, были сыновья Хуаны Лоло, известные на всю округу разбойники. Они промышляли тем, что воровали у бедных крестьян скотину, продавали ее испанцам, а вырученные деньги безнаказанно пропивали в лавке Пепе Иераса.

Прошла неделя или чуть больше с того дня, как Мусью начал строить дом, когда он спустился в лавку за провизией. Жители хутора Бьяхакас от мала до велика высыпали на улицу поглазеть на него. Рассказывают, когда Мусью вошел в лавку, даже мухи перестали жужжать. Один из сыновей Лоло тоже был там и не спускал с Мусью глаз. А тот прямиком направился к Пепе, словно век был с ним знаком, вынул из кармана бумажку и протянул лавочнику.

— Сложите все, что там перечислено, вот сюда, — сказал он и положил на стойку свою переметную суму.

Пепе прочел список и уже хотел возразить, что мешок ячменя не влезет в суму, но Мусью опередил его:

— Все товары вы погрузите на мою лошадь, которую я оставляю здесь. Кстати, ее надо перековать. Чтобы мешок с ячменем не свалился, привяжите его получше к седлу и переметные сумы тоже, а после отпустите лошадь, она сама найдет дорогу. Я не могу ждать, у меня много дел.

Он выложил на стойку десять золотых.

— Этого хватит?

— И еще останется, мусью… — Его имя всем давалось с трудом.

— …Ларкс, — помог чужеземец.

Больше он ничего не сказал и только бросил пристальный взгляд на Тите, сына Хуаны Лоло, который, хоть и сидел у другого конца стойки, прекрасно слышал, как звякнули монеты. Слух у этого бандита был почище, чем у лесного оленя, особенно когда дело касалось денег.

Мусью вышел из лавки, но и после его ухода людям долгое время было как-то не по себе, и даже мухи не сразу снова начали свое круженье.

Я видел его издалека в это утро. Он шел по направлению к горе, двигаясь на удивление быстро, хотя держал руки в карманах. На нем была все та же широкополая шляпа, что и в тот день, когда он дал мне монету, и тот же сюртук, только теперь он был распахнут, и золотая цепочка от часов поблескивала на солнце. Подойдя к подножию горы, Мусью огляделся по сторонам, словно желал убедиться, что его никто не видит. Я притаился в высокой траве за раскидистой сейбой и внимательно следил за каждым его движением, уверенный, что сейчас Мусью полезет вверх по склону. По-моему, он уже сделал несколько шагов по дороге, но в этот момент меня укусил в ногу муравей, и я отвлекся. Когда спустя какую-то секунду я вновь поискал Мусью глазами, на дороге его не оказалось. И тут же на вершине мелькнула и сразу пропала его шляпа. Клянусь вам, это был не сон и не мальчишеские выдумки. За то время, что понадобилось мне, чтобы почесать лодыжку, этот человек успел взобраться на вершину горы! Даже преследуемый собаками заяц, и тот не смог бы взбежать на гору с такой скоростью. Я не стал никому рассказывать об этом случае, потому что меня наверняка посчитали бы обманщиком, а обмана моя матушка, да будет земля ей пухом, не прощала.

В тот же самый день с хутора исчезли все трое сыновей Хуаны Лоло: Тите, Кано и Ремихио. Никого это особенно не удивило, люди наперед знали, что они скоро вернутся, чтобы пропить награбленное. Вернуться-то они вернулись, да не так, как обычно.

Рассказывают, что спустя два дня старая Хуана услыхала в полночь собачий лай на дворе, а затем окрик Ремихио, после чего собаки замолчали. Она зажгла коптилку и встала открыть задвижку, а когда открыла, чуть не упала в обморок: Ремихио и Кано с выпученными от страха глазами волокли под руки Тите. Голова у него свешивалась на грудь, ноги чертили борозды в пыли, а из ушей текли струйки крови.

Оказывается, Тите задумал ограбить Мусью, увидев, как тот доставал из кармана пригоршню золотых монет. Ремихио рассказывал потом, что затея брата сразу пришлась ему не по нутру: он уже был наслышан о Мусью и не желал связываться с таким загадочным человеком, но в конце концов братья уговорили его. Все пройдет без сучка, без задоринки, уверяли они, Мусью живет один, собак у него нет, и поэтому застать его врасплох под покровом ночи — плевое дело. Надо только выследить, где он спит.

Сказано — сделано. Под вечер братья отправились к горе. Подняться на нее можно было только со стороны дороги, которая петляла по склону и приводила к самому входу во владения Мусью. И вот они пошли вверх, а возле последнего поворота свернули в сторону, спрятались за старым раскидистым дубом и стали ждать, пока рассветет.

По словам Ремихио, когда солнце встало из-за горизонта, они увидели, как Мусью вышел из-за груды ящиков. К тому времени он уже поставил шесть опор для дома — таких же прямых и черных, как колья изгороди. Как он их установил в одиночку, одному богу известно. Целый день Мусью занимался тем, что рассматривал большие листы — видать, чертежи дома, — и перетаскивал с места на место ящики, словно выстраивая их в каком-то ему одному ведомом порядке. Он ни разу и не глянул в сторону дуба и за весь день даже не перекусил. Когда смерклось, Мусью разложил между двумя большими и длинными ящиками походную кровать и натянул над ней парусину. Он устроился недалеко от входа, а потому мог заметить братьев, если бы они рискнули пробраться внутрь через проем в изгороди. Оставалось перелезть через проволоку там, где Мусью не увидел бы их из-за ящиков. Лучшее место было как раз напротив дуба, за которым ребята прятались. Братья подождали, пока совсем не стемнеет, и осторожно подобрались к изгороди. Проволока оказалась толстой и без единого шипа. Первым попробовал перелезть Кано. Я говорю «попробовал», потому что дальше этого дело не пошло. Как рассказывал Ремихио, его брат, схватившись за проволоку, тут же отпрыгнул в сторону с таким видом, словно его лягнул взбесившийся мул.

— Она горячая! — прошептал он, как только смог говорить. — Когда я дотронулся до нее, меня всего затрясло. Тут что-то нечисто. Лучше эту чертову проволоку не трогать.

Братья переглянулись: уж не колдун ли Мусью? Поразмыслив, они решили, что колдуны такие не бывают. Взять хотя бы знахаря из Бьяхакаса, разве Мусью похож на него? Нет, наверно, это какое-то диковинное изобретение, которое Мусью привез из родных краев.

Успокоив себя такими соображениями, братья снова приободрились и стали думать, что делать дальше. Теперь им не оставалось ничего другого, как попытаться проникнуть внутрь в том месте, где Мусью должен был, как все считали, навесить калитку. Братья решили подкрасться к самому входу и быстро прошмыгнуть мимо спящего Мусью. Если б он и проснулся, они были уверены, что одолеть его, наверняка безоружного, им будет не труднее, чем льву справиться с мышью. Вот только до мышки нашим львам так и не удалось добраться. На этот раз первым шел Тите. Он весь подобрался, как кошка перед прыжком, и рванулся вперед. Ремихио и Кано бросились за ним. Но как только Тите подбежал к входу, он вдруг подскочил на месте и опрокинулся навзничь, увлекая за собой братьев. Потом стал кататься по земле, обхватив руками голову, и ревел точно лягушка-бык. Братья подняли его и потащили домой, до смерти перепугав старую Хуану.

Все это в подробностях стало известно уже после войны.

Кано умер от непонятной заразы, постепенно съевшей ему всю руку — ту самую, которой он дотронулся до проволоки, и никакие снадобья ему не помогли. Тите кое-как оправился, но с тех пор стал глухонемым и почти полоумным.

Наконец Мусью без помех закончил свою стройку. Вы бы видели этот дом! Он был похож на городские дома, только еще длиннее и без всяких галерей и двориков. Когда вы смотрели на него издали, казалось, что стены сделаны из хорошо оструганных досок. Кровля, тоже деревянная, была двускатной, но с разным наклоном: правый скат был почти плоским, а левый — очень крутым и всего вершка на два не доставал до земли, так что с этой стороны, понятно, никаких окон не было. Терраса вдоль всего фасада, со стороны дороги, находилась под отдельной крышей. Лейва подметил еще, что та сторона крыши, что была почти плоской, смотрела точно на восток, а сторона напротив — на запад.

Как-то раз дяде Фико случилось заночевать у нас: разразилась страшная гроза, и он не успел уйти засветло, а в темноте возвращаться было опасно — во-первых, из-за бандитов, которые орудовали по ночам на дорогах, и, во-вторых, из-за испанских патрулей — наткнувшись на запоздалого путника, они могли принять его за повстанца, а тогда дело ясное… Поэтому Фико остался у нас и, когда дождь утих, взял гамак и привязал его между столбами на террасе — решил поспать в холодке. Ночью дядя проснулся от непонятного жужжания: казалось, рядом опускается пчелиный рой. Он открыл глаза, прислушался и понял, что странный звук доносится со стороны Телячьей горы. Дядя вылез из гамака, обогнул дом и вышел в патио. Жужжание в самом деле доносилось с горы, откуда тянул легкий ветерок. Но больше всего его поразила крыша над террасой Мусью: она вдруг стала зеленой. Да-да, дядя уверял, что она светилась ярко-зеленым цветом. Луна давно взошла и как раз в этот момент висела, словно огромный шар, точно над крышей террасы. Не знаю, то ли дяде померещилось со страху, то ли в самом деле так было, но только ему показалось, что и луна на какой-то миг стала зеленоватой, как и все вокруг, на что падал ее свет. Но все это, рассказывал нам на следующее утро дядя, длилось так недолго, что, когда он протер глаза, картина уже изменилась: дом Мусью был, как обычно, погружен во мрак, а луна вновь стала серебристой.

Между прочим, дом свой Мусью закончил летом 1895 года. Я хорошо запомнил это, потому что в декабре того же года было сражение при Маль-Тьемпо, неподалеку от Сьенфуэгоса, а через несколько дней Рамонсито, сын Эвасио, покинул родительский дом и примкнул к повстанцам. Эвасио не хотел отпускать сына в леса, боялся, что у того снова начнутся приступы, хотя Мусью твердо сказал, что их больше никогда не будет… Черт побери, да что же это я! Совсем забыл рассказать вам об этом случае, после которого Мусью стали считать чародеем.

Рамонсито много лет мучили тяжелые припадки какой-то хвори, после которых он долго не мог оправиться. Парень этот был высоким и крепким, как дуб, но вдруг у него ни с того, ни с сего подгибались колени, он валился на землю и начинал биться в судорогах, а на губах у него выступала пена. Эвасио и его жена не знали, чем помочь сыну, брызгали ему в лицо водой до тех пор, пока приступ не проходил. Тогда Рамонсито укладывали в постель, и он засыпал. От этих припадков у бедного паренька все зубы расшатались. Эвасио делал все, что только мог по тем временам: давал ему разные снадобья, отпаивал отварами, — докторов-то ведь не было. Однажды он повел сына в Бьяхакас к знахарю. Тот наплел ему с три короба, сказал, что во всем виноват злой дух, а изгнать его можно козой, черной курицей и чем-то еще. Несчастный Эвасио с великим трудом наскреб денег, чтобы купить козу. Как всякий отец, он готов был на все, лишь бы облегчить страдания сына. Чтобы не тянуть, скажу только, что все оказалось напрасно: не прошло и месяца, как у Рамонсито был новый припадок.

То, о чем я хочу вам рассказать, случилось 15 августа; я хорошо запомнил число, потому что в этот день мне исполнилось двенадцать лет. Утро было уже в разгаре, когда мы вдруг увидели на дороге старого Эвасио, который со всех ног бежал к нашему дому. Со слезами на глазах он попросил дядю Фико помочь ему доставить Рамонсито в Бьяхакас: на рассвете у парня начался припадок, который не проходил до сих пор. Дядя ушел вместе с Эвасио, а вскоре они вернулись с больным, которого несли на самодельных носилках из гамака и двух жердей. Мог ли я, мальчонка, такое пропустить, хотя мать пригрозила мне трепкой? Ну, я и увязался за ними.

Я вам скажу, Рамонсито и правда был плох: руки холодные, лицо бледное, рот перекошен, а на губах зеленоватая пена. Временами он дергался, и тогда из горла у него вырывался хрип.

— Он умирает, Фико, он умирает, — повторял бедный Эвасио.

Я немного обогнал их и уже подходил к знакомому дереву на повороте дороги, как вдруг ноги мои приросли к земле: прямо передо мной, словно поджидая нас, стоял Мусью. Он показался мне еще выше ростом, чем обычно. Скрестив на груди руки, он сурово глядел на нас. Даже Эвасио с дядей запнулись, увидев Мусью. Не возьму в толк, как он ухитрялся угадывать все прежде, чем кто-нибудь успевал раскрыть рот. Мы стояли и смотрели на него.

— Положите его на обочину, а сами отойдите вон к тому дереву. И не подходите, пока я вас не позову, — распорядился он.

Эвасио и Фико молча повиновались. Как я уже говорил, Мусью умел подчинять людей одним своим взглядом. С того места, где мы стояли, нам было видно, как Мусью нагнулся и встал на одно колено. Потом он расстегнул больному рубашку и кончиками пальцев правой руки стал ощупывать ему живот, а левую руку подсунул под голову и, похоже, растирал Рамонсито затылок. Внезапно он повернул паренька на бок, и того сразу же вырвало. Эвасио судорожно сжал в руках сомбреро, глаза старика наполнились слезами. Он сделал несколько шагов вперед, но в этот момент Мусью поднял голову и строго взглянул на Эвасио. Тот так и замер на месте.

Мусью возился с пареньком не меньше четверти часа. В конце он снова положил его на спину и сделал нам знак приблизиться. Потом поднялся на ноги, стряхнул пыль с колен и произнес, а вернее приказал:

— Отнесите его ко мне домой. Да не торопитесь, теперь уже нет нужды спешить.

Мы в суматохе и забыли, что находимся у подножия Телячьей горы, в том самом месте, где начиналась дорога наверх. Мусью зашагал в гору, а дядя с Эвасио опять уложили Рамонсито на носилки и последовали за ним. Вы не поверите, но состояние больного заметно улучшилось. Его больше не сводили судороги, рвоты не было, и даже лицо порозовело.

Я не отставал от взрослых, понимал, что другого случая побывать в гостях у Мусью у меня не будет. Сказать по правде, к Рамонсито я уже потерял интерес, считал, что опасности теперь нет.

Наконец мы подошли к проему в изгороди. Я заметил, что Мусью, перед тем как зайти внутрь, вроде бы невзначай дотронулся рукой до левого кола. Мы поднялись по ступенькам на террасу и остановились перед закрытой дверью. Хозяин распахнул ее и приказал:

— Проходите в комнату и кладите его на стол.

Я оглядел эту комнату: посреди стоял длинный узкий стол с четырьмя стульями. Больше там ничего не было, одни голые стены; в глубине комнаты виднелась дверь, слева — еще одна, но обе были закрыты. Подняв глаза вверх, я не увидел привычных балок: комната была с потолком, что в те времена встречалось редко, не то, что теперь. А в общем-то я был немного разочарован, так как ожидал увидеть здесь чудеса. Но скорее всего они были скрыты от посторонних глаз за теми двумя дверьми.

— Вы оба подождите на террасе, — сказал Мусью, — а мальчик пусть останется, он поможет мне.

Я с гордым видом посмотрел на Эвасио и дядю Фико. Они поспешно вышли, и дверь за ними бесшумно сама затворилась.

— Сними с него башмаки, — распорядился хозяин. Он наклонился над Рамонсито и приподнял ему веко.

Только теперь, разглядев лицо Мусью вблизи, я заметил, что оно какое-то неподвижное, словно восковое. Руки его были очень ловкими и, как бы это сказать… не делали ни одного лишнего движения.

Приоткрыв дальнюю дверь, Мусью быстро проскользнул в соседнюю комнату, и я даже не успел заглянуть внутрь. Стянув с больного ботинки, я поставил их на пол и тут заметил, что пол только на первый взгляд казался деревянным. На самом деле, готов поклясться, деревом там и не пахло. Доски или то, что их заменяло, были уж слишком хорошо подогнаны. По цвету и по рисунку это было вроде бы дерево, но чересчур ровное и гладкое. Из того же материала были сделаны и стены.

Вернулся Мусью, в руках он держал черный аппаратик размером с сигарную коробку; на нем были какие-то буковки и цветные квадратики — синие, зеленые и красные. Я не умел читать, но Лейва учил со мной буквы, и могу ручаться, ни одна из нарисованных на аппаратике букв не была мне знакома.

От коробки отходили две длинные проволочки. Мусью сунул мне одну из них, которая кончалась круглой и плоской бляшкой, похожей на большую монету. На конце второй проволочки, которую держал Мусью, была прикреплена толстая черная трубочка, смахивавшая на сигару, только покороче.

— Возьми конец и прижми его к ступне левой ноги. Смотри только не коснись круглой части.

— Хорошо, мусью. Так?

— Именно так, — похвалил он меня и, приподняв больному голову, приложил к его затылку черную трубочку-сигару.

Потом он нажал кнопку на коробочке и уставился на разноцветные квадратики, которые тут же замигали. Когда он повернул какую-то ручку и Рамонсито дернулся, я решил, что у него начинается новый припадок, но Мусью успокоил меня:

— Не бойся, все идет, как надо.

А сам не сводил глаз с квадратов, которые становились все ярче и ярче. Теперь Рамонсито трясся, точно в ознобе. Выждав какое-то время, Мусью нажал на кнопку, и квадратики постепенно померкли.

— Вот и все, — сказал он мне.

Затем скрутил обе проволочки, отнес аппарат в соседнюю комнату и тут же вернулся.

— Позови взрослых.

Когда Эвасио с дядей вошли в комнату, Рамонсито уже открыл глаза, но лицо его было еще бледным. Ему помогли сесть.

— Пусть встает на ноги. Не беспокойтесь, больше с ним такое не повторится. Не кормите его два часа, а после пусть ест, сколько влезет.

От волнения Эвасио не мог слова вымолвить и только хлопал глазами, глядя то на сына, то на Мусью. Наконец он с трудом выдавил:

— Мусью… Я…

— Не нужно меня благодарить, приятель. Забирайте своего парня, а то мать, небось, уж вся извелась. И утрите слезы, вам надо радоваться, а не плакать.

Но Эвасио не мог сдержаться и разрыдался, как ребенок. Что же вы хотите, каким бы твердым ни было сердце мужчины, бывает, и оно размягчается, что твое масло на солнцепеке.

Мусью проводил нас до выхода и, подойдя к изгороди, снова дотронулся до того же кола. Эвасио и дядя вели Рамонсито под руки — он был еще очень слаб. Прощаясь, старый Эвасио протянул Мусью руку, но тот сделал вид, что не заметил этого.

— Спасибо, Мусью, большое спасибо, — повторял старик. — Если я когда-нибудь вам понадоблюсь, только кликните, я все для вас сделаю.

Мусью улыбнулся в ответ и кивнул. Мы медленно спустились с горы и направились к дому Эвасио, где нас радостно встретило все его семейство.

В тот же вечер к нам зашел Лейва и долго беседовал с дядей Фико. Потом они вызвали меня на террасу, и я рассказал им все, что делал при мне Мусью. После этого дядя сказал плотнику:

— Послушай, Лейва, а ведь дом-то у Мусью не из досок. Он только кажется деревянным, но это не дерево, а что-то другое. А изгородь? Ты бы ее видел! Ты ведь знаешь, я кое-что в этом деле смыслю. Разрази меня гром, но это не настоящая изгородь. Колья не из дерева, и проволока к ним не приколочена. Я приметил, что она пропущена сквозь колья. Нет, эта изгородь — вовсе не изгородь. А калитка? Почему он ее не сделал?

— А знаешь, Фико, мне вот что на ум пришло: если эти доски — не доски и ограда — не ограда, если дом только с виду похож на настоящий дом, если Мусью смог спасти Рамонсито, когда парень одной ногой был уже на том свете… Что же тогда получается? Кто такой Мусью, я спрашиваю? Кто он? Живет один на горе, дружбу ни с кем не водит, ничем не занимается… Не знаю, Фико, но только все это очень чудно. Никогда не встречал такого странного человека.

Так они толковали больше часа и в конце концов сошлись на том, что Мусью, видно, знаменитый чародей, который по какой-то причине бежал с родины и теперь скрывается в наших краях.

Слухи о чудесном излечении Рамонсито разошлись по всей округе, словно пламя по сухой соломе, и скоро знахарь из Бьяхакаса растерял свою клиентуру. Куда ему было тягаться с Мусью! Вот кто действительно хорошо лечил да вдобавок ничего не брал за это, а наоборот, всегда советовал тем, кто приносил ему курицу или овощи, отдать их беднякам, которые в этом на самом деле нуждались. И называл имена таких людей.

И вот прошел этот год, наступил следующий — 1896-й. В феврале прибыл Вейлер, а в апреле вышел приказ о переселении. Мы должны были отправляться в Матагуа. Всех крестьян — мужчин, женщин, детей — испанские солдаты заставляли покидать родные дома и сгоняли в города и поселки, надеясь так лишить повстанцев поддержки. В этот тяжелый, печальный год умерло много народу, в том числе моя матушка: через несколько дней после того, как мы переехали в поселок, там вспыхнула эпидемия, и она заразилась, а лекарств у нас не было. Вот если бы Мусью был там… Но он к тому времени уехал… Или погиб — это так и осталось тайной.

Помню, накануне этих событий, я рано утром собрался за дровами, как вдруг возле нашего дома появились семеро солдат, и их командир зачитал нам приказ. В нем говорилось, что мы должны собрать свои пожитки и перебраться в Матагуа. Если мы не уйдем до полудня, нас всех расстреляют. Мать тут же собрала кое-какие вещи, и мы отправились в путь. По дороге мы нагнали семейство Эвасио и дальше шли вместе. Через два часа мы уже были в поселке, где, к счастью, жила невестка дяди Фико. В ее доме мы и разместились, а вскоре к нам присоединился и дядя. Кое-кто из наших соседей ушел в леса, но мать на это не отважилась из-за моих сестренок, да и я был еще совсем мальчишка…

Так вот всех нас и переселили. Всех, кроме Мусью. Говорят, в ту ночь погибло не меньше пятидесяти солдат. Все подробности мы узнали на следующий день от одного из тех семи солдат, что приходили к нам домой. Он остался в живых, потому что был трусоват и сказался больным, когда солдаты получили приказ окружить Телячью гору.

По словам того испанца, из нашей деревни они сразу направились к горе, чтобы зачитать приказ хозяину дома, что виднелся на вершине. Солдаты были новобранцами и не знали, кто там живет. И вот отряд стал подниматься гуськом в гору вместе со своим командиром, сержантом. У входа тот остановился. Вдалеке виднелась высокая фигура Мусью: скрестив руки на груди, в широкополой шляпе, надвинутой по самые брови, он неподвижно стоял на террасе, словно давно поджидал гостей. Солдат рассказывал, что сержант несколько раз пытался пройти внутрь изгороди, но его будто что-то удерживало. А у самого солдата волосы вдруг встали дыбом, и даже воздух показался ему каким-то странным. В конце концов сержант громким голосом прочел приказ из-за ограды, но Мусью и ухом не повел. И только спустя какое-то время, почти не шевеля губами, сказал неожиданно громко:

— Я не уйду отсюда раньше полуночи.

И больше ничего не прибавил.

— Подумайте хорошенько, ведь это приказ, и если вы ему не подчинитесь, мы будем вынуждены расстрелять вас на месте, — крикнул сержант.

— Я сказал, что до полуночи отсюда не уйду.

Испанец не стал тратить время на уговоры, он приказал своим людям построиться, зарядить ружья и взять их наизготовку.

— Последний раз предупреждаю: покиньте немедленно дом или я прикажу открыть огонь! — Сказав это, сержант отошел в сторону, и семь винтовок нацелилось на Мусью.

— Делайте что хотите.

— Огонь! — скомандовал испанец.

Послушайте, залп из стольких ружей с расстояния в пять или шесть корделей разнесет в клочья даже быка. Но, как рассказывал солдат, Мусью и глазом не моргнул, а куда попали пули, одному богу известно. Во всяком случае, следов от них не было заметно ни на террасе, ни на фасаде дома.

Сержант повторил приказ, он решил, что все дело в малоопытных стрелках, но на десятом залпе солдаты перестали целиться. Тогда он выхватил пистолет, и сам стал стрелять и палил до тех пор, пока у него не кончились заряды. Но только попусту извел патроны.

Капитан, которому он доложил обо всем, изругал его на чем свет стоит и не поверил ни единому слову, но солдаты подтвердили рассказ сержанта. Капитан помрачнел и задумался, а потом сказал адъютанту:

— Подождем, пока вернутся люди, которые переселяют крестьян. В девять вечера соберите всех и выдайте им двойной запас патронов. Будем окружать гору. Если этот человек не спустится ровно в двенадцать, мы пойдем на штурм и тогда посмотрим, что может один против двухсот.

Как я уже говорил, наш знакомец солдат смекнул, что дело принимает скверный оборот, и прикинулся больным. Его послали присматривать за отрядными лошадьми.

Гора была взята в кольцо. Капитан и пятьдесят хорошо вооруженных солдат взобрались на вершину. Солдат рассказывал, что с того места, где он находился, ему был хорошо слышен голос капитана, который кричал Мусью, чтобы тот выходил, но ответа не дождался. Дом был погружен во мрак и казался брошенным.

В Матагуа уже знали об окружении. На всякий случай тамошний гарнизон находился в полной боевой готовности. Жители поселка и крестьяне-переселенцы с волнением ждали, что будет: никто не ложился спать, и все смотрели в сторону горы. Наконец дядя Фико глянул на свои часы:

— Двенадцать.

Не успел он это сказать, как над вершиной взметнулось белое, ослепительное, как солнце, пламя. Земля задрожала, поднялся страшный ветер, сметавший все на своем пути. Я успел заметить, как от горы отделилась маленькая светящаяся точка, она устремилась ввысь и тут же растаяла в звездном небе.

От испанского капитана и его отряда не осталось даже следа. Многие из тех, кто стоял у подножия горы, погибли при взрыве, те же, кто видел пламя вблизи, ослепли на всю жизнь. Наш солдат спасся чудом: как только увидел вспышку, упал ничком за колодезным срубом и прижался к земле.

Всю ночь до рассвета в поселок свозили раненых и трупы погибших. Говорят, кое-кто умер просто от страха. Еще три дня светилась вершина горы, и над ней, как над вулканом, клубился красноватый дым. Люди долго потом обходили это место стороной и не решались подняться на вершину.

Диего умолк и, приподняв брови, внимательно посмотрел на меня. Потом сказал:

— Уж не знаю, что вы подумаете обо всем этом и поверите ли старику. Одно вам скажу: неужели я в свои восемьдесят шесть лет стану обманывать людей, а тем более вас, ученого человека да еще мужа моей внучки?

Я замотал головой.

— Вы сами поднимались на гору, — продолжал старик, — и бродили там целое утро. Я знаю, на вершине не осталось и следа от того, что было когда-то, — одни голые камни, на которых даже сорная трава не растет. Скажите, нашли вы там что-нибудь, кроме камней, которыми набили свой рюкзак?

— Да, — ответил я, глядя в усталые глаза старого Диего. — Я обнаружил там повышенный уровень радиации.