В сапфире сумерек пойду я вдоль межи, Ступая по траве подошвою босою. Лицо исколют мне колосья спелой ржи, И придорожный куст обдаст меня росою. Не буду говорить и думать ни о чём - Пусть бесконечная любовь владеет мною - И побреду, куда глаза глядят, путём Природы – счастлив с ней, как с женщиной земною.

Беспечно плещется речушка и цепляет Прибрежную траву и рваным серебром Трепещет, а над ней полдневный зной пылает, И блеском пенится ложбина за бугром. Молоденький солдат, с открытым ртом, без кепи, Всей головой ушёл в зелёный звон весны. Он крепко спит. Над ним белеет тучка в небе. Как дождь струится свет. Черты его бледны. Озябший, крохотный – как будто бы спросонок Чуть улыбается хворающий ребёнок. Природа, приголубь солдата, не буди! Не слышит запахов и глаз не поднимает И в локте согнутой рукою зажимает Две красные дыры меж рёбер на груди.

Молодости праздной Неуёмный пыл, С чувством сообразно Я себя сгубил. Время наступило, Чтоб любовь царила! Сам себе сказал я: Хватит! Уходи! И не обещал я Радость впереди. О, не знай сомненья, Дух уединенья! Так терпел я много, Что не помню сам; Муки и тревога Взмыли к небесам, И от тёмной жажды Вены мои страждут. Брошенное поле Так цветёт порой Ароматом воли, Сорною травой Под трезвон знакомый Мерзких насекомых. О душа, что нищей Стала от потерь! Лишь один всех чище Образ в ней теперь. Но молитвы, где вы Для Пречистой Девы? Молодости праздной Неуёмный пыл, С чувством сообразно Я себя сгубил. Время наступило, Чтоб любовь царила!

Её обрели. Что обрели? Вечность! Слились В ней море и солнце! О дух мой на страже, Слова повтори Тьмы ночи ничтожной, Зажжённой зари. Людей одобренье, Всеобщий порыв — Ты сбросил их бремя И воспарил. Ведь только у этих Атласных костров Высокий долг светит, Нет суетных слов. Надежды ни тени, Молитв ни на грош, Ученье и бденье, От мук не уйдёшь. Её обрели. Что обрели? Вечность! Слились В ней море и солнце!

Голод мой, Анна, Анна, Мчит на осле неустанно. Уж если я что приемлю, Так это лишь камни и землю Динь-динь-динь, есть будем скалы, Воздух, уголь, металлы. Голод, кружись! Приходи, Голод великий! И на поля приведи Яд повилики. Ешьте Битых булыжников горы, Старые камни собора, Серых долин валуны Ешьте в голодную пору. Голод мой – воздух чёрный, Синь, что рвётся на части, Всё это – рези в желудке, Это – моё несчастье. Появилась листва, сверкая; Плоть плодов стала мягче ваты. Я на лоне полей собираю Фиалки и листья салата. Голод мой, Анна, Анна, Мчит на осле неустанно.

О замки, о смена времён! Недостатков кто не лишён? О замки, о смена времён! Постигал я магию счастья, В чём никто не избегнет участья. Пусть же снова оно расцветёт, Когда галльский петух пропоёт. Больше нет у меня желаний: Опекать мою жизнь оно станет. Обрели эти чары плоть, Все усилья смогли побороть. Что же слово моё означает? Ускользает оно, улетает! О замки, о смена времён!

Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок, Средь вереска коленопреклонённый, Я жадно пил под сенью нежных рощ, В полдневной дымке, тёплой и зелёной. Из этих жёлтых фляг, из молодой Уазы, Немые вязы, хмурость небосклона — От хижины моей вдали, что мог я пить? Напиток золотой и потогонный. Дурною вывеской корчмы как будто стал я. Затем всё небо изменилось под грозой. Был чёрный край, озёра и вокзалы, И колоннада среди ночи голубой. В песок нетронутый ушла лесная влага, Швырялся льдинками холодный ветер с неба… Как золота иль жемчуга ловец, Желаньем пить объят я разве не был?

На чёрной глади вод, где звёзды спят беспечно, Огромной лилией Офелия плывёт, Плывёт, закутана фатою подвенечной. В лесу далёком крик: олень замедлил ход. По сумрачной реке уже тысячелетье Плывёт Офелия, подобная цветку; В тысячелетие, безумной, не допеть ей Свою невнятицу ночному ветерку. Лобзая грудь её, фатою прихотливо Играет бриз, венком ей обрамляя лик. Плакучая над ней рыдает молча ива, К мечтательному лбу склоняется тростник. Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться, Порою, разбудив уснувшую ольху, Она вспугнёт гнездо, где встрепенётся птица, Песнь золотых светил звенит над ней, вверху. Офелия, белей и лучезарней снега, Ты юной умерла, унесена рекой: Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега О терпкой вольности шептаться стал с тобой? Не потому ль, что он, взвивая каждый волос, Нёс в посвисте своём мечтаний дивный сев? Что услыхала ты самой Природы голос Во вздохах сумерек и в жалобах дерев? Что голоса морей, как смерти хрип победный, Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених, Твой бледный кавалер, тот сумасшедший бедный, Апрельским утром сел, немой, у ног твоих? Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег; Оно безмерностью твоё глушило слово — – И Бесконечность взор смутила твой навек. И вот Поэт твердит, что ты при звёздах ночью Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике. И что Офелию он увидал воочью Огромной лилией, плывущей по реке.

В стране бесстрастных рек, спускаясь по теченью, Хватился я моих усердных бурлаков: Индейцы ярые избрали их мишенью, Нагими их сковав у радужных столбов. Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих И хлопок английский, но к ним я охладел. Когда прикончили тех пленников орущих, Открыли реки мне свободнейший удел. И я – который был зимой недавней глуше Младенческих мозгов – бежал на зов морской, И полуостровам, оторванным от суши, Не знать таких боёв и удали такой. Был штормом освящён мой водный первопуток. Средь волн, без устали влачащих жертв своих, Протанцевал и я, как пробка, десять суток, Не помня глупых глаз огней береговых. Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая, Вошла в еловый трюм зелёная вода, Меня от пятен рвоты очищая И унося мой руль и якорь навсегда. И вольно с этих пор купался я в поэме Кишащих звёздами лучисто-млечных вод, Где очарованный и безучастный время От времени ко дну утопленник идёт. Где в пламенные дни лазурь сквозную влаги Окрашивая вдруг, кружатся в забытьи — Просторней ваших лир, разымчивее браги — Туманы рыжие и горькие любви. Я знаю небеса в сполохах, и глубины, И водоверть, и смерч; покой по вечерам; Рассвет восторженный, как вылет голубиный; И видел я подчас, что мнится морякам; Я видел низких зорь пятнистые пожары, В лиловых сгустках туч мистический провал, Как привидения из драмы очень старой, Волнуясь, чередой за валом веял вал; Я видел снежный свет ночей зеленооких, Лобзанья долгие медлительных морей, И ваш круговорот, неслыханные соки, И твой цветной огонь, о фосфор-чародей! По целым месяцам внимал я истерии Скотоподобных волн при взятии скалы, Не думая о том, что светлые Марии Могли бы обуздать бодливые валы. Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде, Где смешаны цветы с глазами, с пестротой Пантер и тел людских, и с радугами в виде Натянутых вожжей над зеленью морской. Брожения болот я видел – словно мрежи, Где в тине целиком гниёт Левиафан; Штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет И опрокинется над бездной ураган. Серебряные льды, и перламутр, и пламя; Коричневую мель у берегов гнилых, Где змеи тяжкие, едомые клопами, С деревьев падают смолистых и кривых. Я 6 детям показал огнистые созданья Морские – золотых певучих этих рыб. Дремотной пеною цвели мои блужданья, Мне ветер придавал волшебных крыл изгиб. Меж полюсов и зон устав бродить без цели, Порой качался я нежнее. Подходил Рой теневых цветов, присоски их желтели, И я, как женщина молящаяся был — Пока на палубе, колыша нечистоты Золотоглавых птиц, их клики, кутерьму, Я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролёты, Дремотно прятался утопленник во тьму. Но я, затерянный в кудрях травы летейской, И бурей брошенный в эфир глухонемой, Шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский, Ни зоркий монитор не сыщет под водой, — Я вольный и живой, дымлю – лиловым мраком Пробивший небеса, кирпичную их высь Где б высмотрел поэт всё, до чего он лаком, — Лазури лишаи и солнечную слизь, — Я, дикою доской в трескучих пятнах ярких Бежавший средь морских изогнутых коньков, Когда дубинами крушило солнце арки Ультрамариновых июльских облаков, — Я, трепетавший так, когда был слышен топот Мальстромов вдалеке и бегемотов бег, Паломник в синеве недвижной, – О, Европа, Твой древний парапет запомнил я навек! Я видел звёздные архипелаги! Земли, Приветные пловцу, и небеса как бред. Не там ли в глубине, в изгнании ты дремлешь. О стая райских птиц, о мощь грядущих лет? Но право ж нету слёз… Так безнадежны зори, Так солнце солоно, так благостна луна… Любовью горькою меня раздуло море… Пусть лопнет остов мой! Бери меня волна! Из европейских вод мне сладостна была бы Та лужа чёрная, где детская рука Средь грустных сумерек, челнок пускает слабый, Напоминающий сквозного мотылька. О волны, не могу, исполненный истомы, Пересекать волну купеческих судов, Победно проходить среди знамён и грома И проплывать среди ужасных глаз мостов.

Когда бесстрастных рек я вверился теченью, Не подчинялся я уже бичевщикам: Индейцы-крикуны их сделали мишенью, Нагими пригвоздив к расписанным столбам. Мне было всё равно, английская ли пряжа, Фламандское ль зерно мой наполняли трюм. Едва я буйного лишился экипажа, Как с дозволенья Рек понёсся наобум. Я мчался под морских приливов плеск суровый, Минувшею зимой, как мозг ребёнка глух, И Полуострова, отдавшие найтовы, В сумятице с трудом переводили дух. Благословение приняв от урагана, Я десять суток плыл, пустясь, как пробка, в пляс По волнам, трупы жертв влекущих неустанно, И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз. Как мякоть яблока мочёного приятна Дитяте, так волны мне сладок был набег; Омыв блевотиной и вин сапфирных пятна Оставив мне, снесла она и руль и дрек. С тех пор я ринулся, пленён её простором, В поэму моря, в звёзд таинственный настой, Лазури водные глотая, по которым Плывёт задумчивый утопленник порой. И где, окрасив вдруг все бреды, все сапфиры, Все ритмы вялые златистостью дневной, Сильней, чем алкоголь, звончей, чем ваши лиры, Любовный бродит сок горчайшей рыжиной. Я знаю молнией разорванный до края Небесный свод, смерчи, водоворотов жуть, И воплощённую, как робких горлиц стая, Зарю, и то, на что не смел никто взглянуть. Я видел солнца диск, который, холодея, Сочился сгустками сиреневых полос, И вал, на древнего похожий лицедея, Объятый трепетом, как лопасти колёс. В зелёной снежной мгле мне снились океанов Лобзания; в ночи моим предстал глазам, Круговращеньем сил неслыханных воспрянув, Певучих фосфоров светящийся сезам. Я видел, как прибой – коровник в истерии, — Дрожа от ярости, бросался на утёс, Но я ещё не знал, что светлых ног Марии Страшится Океан – отдышливый Колосс. Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи Цветы на глаз пантер; людская кожа там Подобна радугам, протянутым, как вожжи, Под овидью морей к лазоревым стадам. Болота видел я, где, разлагаясь в гнили Необозримых верш, лежит Левиафан, Кипенье бурных вод, взрывающее штили, И водопад, вдали гремящий, как таран, Закаты, глетчеры, и солнца, лун бледнее, В заливах сумрачных чудовищный улов: С деревьев скрюченных скатившиеся змеи, Покрытые живой коростою клопов. Я детям показать поющую дораду Хотел бы с чешуёй багряно-золотой. За все блуждания я ветрами в награду Обрызган был и окрылён порой. Порой, от всех широт устав смертельно, море, Чей вопль так сладостно укачивал меня, Дарило мне цветы, странней фантасмагорий, И я, как женщина, колени преклоня, Носился, на борту лелея груз проклятый, Помёт крикливых птиц, отверженья печать, Меж тем как внутрь меня сквозь хрупкие охваты, Попятившись, всплывал утопленник поспать. И вот, ощеренный травою бухт, злодейски Опутавшей меня, я тот, кого извлечь Не в силах монитор, ни парусник ганзейский Из вод, дурманящих мой кузов, давший течь; Я, весь дымящийся, чей остов фиолетов, Я, пробивавший твердь, как рушат стену, чей Кирпич покрылся сплошь – о лакомства поэтов! — И лишаями солнц и соплями дождей; Я, весь в блуждающих огнях, летевший пулей, Сопровождаемый толпой морских коньков, В то время как стекал под палицей июлей Ультрамарин небес в воронки облаков; Я, слышавший вдали, Мальштрем, твои раскаты И хриплый голос твой при случке, бегемот, Я, неподвижностей лазурных соглядатай, Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод. Я видел звёздные архипелаги в лоне Отверстых мне небес – скитальческий мой бред: В такую ль ночь ты спишь, беглянка, в миллионе Золотопёрых птиц, о Мощь грядущих лет? Я вдоволь пролил слёз. Все луны так свирепы, Все зори горестны, все солнца жестоки, О, пусть мой киль скорей расколет буря в щепы, Пусть поглотят меня подводные пески. Нет, если мне нужна Европа, то такая, Где перед лужицей в вечерний час дитя Сидит на корточках, кораблик свой пуская, В пахучем сумраке бог весть о чём грустя. Я не могу уже, о волны, пьян от влаги, Пересекать пути всех грузовых судов, Ни вашей гордостью дышать, огни и флаги, Ни плыть под взорами ужасными мостов.