Германия, август 1615 года
Открыв глаза, Аня ничего не увидела. Сначала она подумала, что ослепла, но потом поняла, что это не так. Просто вокруг неё была тьма, непроглядным облаком окружавшим её. Когда глаза привыкли к темноте, она увидела вокруг себя каменные стены, окованную железом дверь и почувствовала, что сама лежит на соломе, которая давно уже прогнила от сырости и источала неприятные запахи. Подчинившись внезапному приступу страха, Аня в панике бросилась на дверь, хотя уже заранее знала, что это бесполезно. То, что она пыталась месяцами разглядеть в озере, наконец-то исполнилось. Это была плата за силу, которая оставила её. Аня издала протяжный стон, в отчаянии обхватив голову руками и понимая, что сама угодила в собственную ловушку, ощущая, что она заживо погребена в этой тёмной каморке.
Аня не знала, сколько часов она просидела, сжавшись в углу этой зловонной темницы поджав под себя ноги, до того момента, как дверь открылась, и двое людей в причудливых полосатых одеждах под руки отвели её в дальнюю маленькую комнату. Она помнила, что в подземельях всегда царила ночь. И ночь была в её душе, не освещаемая даже неровным светом горящих факелов. Дорогу обратно она бы не смогла осилить, сражённая собственной беспомощностью.
Она в беспамятстве металась по каменному полу темницы, снова и снова глухим голосом выкрикивая ответы на вопросы, которые задавал человек с лицом, закрытым капюшоном.
— Ты заключала договор с дьяволом, ведьма?
— Нет.
— Ты летала на шабаш в Пустых Скалах?
— Нет.
— Смотрите, уверена в своей невиновности, — громким шёпотом отозвался человек в монашеской рясе, поглаживая бородку, — а вот у меня нет сомнений в твоей невиновности, ведьма, ибо ведьмам свойственно лгать Святой Церкви с наглым спокойствием!
— Ты вступала в противную Господу нашему связь с демонами, с этими исчадиями ада?
— Нет, нет, нет! Я ничего не делала такого!
— Мы собрали все доказательства против тебя. Есть свидетели, которые видели тебя за колдовским промыслом! — наседал на неё со всех сторон калейдоскоп лиц, освещаемый то неровным пламенем свечей, но теряющийся во мраке каменных стен. — Зло трояко и состоит из вины, наказания и вреда. Этому троякому злу противопоставляется троякое добро: нравственность, радость и польза. Вине противопоставляется нравственность, наказанию — радость, вреду — польза. Теперь же, во имя Господа, мы хотели бы знать истину, которая сокрыта в твоих злодеяниях, ведьма! И есть ли она вообще, эта истина?
Ей не давали вставить и слова.
— А какими свойствами обладают травы, растущие у воды? — внезапно донёсся до неё чей-то мягкий и вкрадчивый голос. — Не делала ли ты из них отвары, наводящие морок?
— Нет, — растерянно отозвалась Анна и на мгновение подняла голову, стараясь разглядеть в полумраке заговорившего с ней.
— Но ты знаешь, как это делается, верно?
— Да, я знаю как, но я не…
— У кого ты этому научилась? Кто стал твоим наставником?
Анна замотала головой, закрыв ладонями лицо.
— Я не могу вам назвать этого человека…нет, нет, нет…
— Хорошо, — голос казался ей уже тягучим, медовым, успокаивающим, — как долго ты овладевала этим…хм-м…искусством?
— Я… я знаю травы с детства.
— И ты не назовёшь нам имя человека, давшего тебе эти знания?
— Нет.
— Полагаю, это был дьявол, ведь откуда ей было набраться всех этих колдовских по-знаний, в то время как благочестивая госпожа не смеет и помыслить об этом! — раздался другой голос, более грубый, резкий.
Её взгляд скользил вдоль отсыревших стен, каких-то бревенчатых конструкций, ми-мо воды, мерно капающей на холодный пол, мимо лица одного из стоящих ближе всех к ней инквизиторов, которое расплывалось, его черты утрачивали резкость, оплывали слов-но горячий воск, тряслись, как желейная масса. Анна отвернулась и напрягла зрение, чтобы посмотреть на остальных людей, собравшихся для её допроса. Их лица тоже распадались, превращаясь в бледные кляксы, сливались в жуткие маски, которые обнажали безобразные рты, зияющие чёрными провалами…
Они не слышали её. Все они — люди в тёмных одеждах, сидящих на деревянной длинной скамье у стены, лишь неодобрительно качая головами в такт её ответам. Они не верили ей. Они говорили ей о Свете Всевышнего, о покаянии, о молитвах и о том, что причиняя ей боль, они на самом деле заботятся о спасении её грешной души, обманутую дьяволом. Они взывали к Богу, моля его о прощении ведьмы, говоря, что он простит её, если она по-настоящему покается в своих грехах, а они, разумеется, помогут ей сделать это ведь они именно за тем все здесь и собрались якобы на её допрос.
— Ты ведьма, вероотступница, признайся в грехе колдовства! Признавайся немая гадина, проглоти освящённую соль! Выпей святой воды и расскажи, кто научил тебя колдовству и кого ты видела и признала на шабашах ведьм на Пустых Скалах! Тогда тебя не будут больше мучить и подарят вечную жизнь…
Жизнь. Вечная. Даже её они отняли, доказывая обратное.
Боль.
Боль была такой, что она больше не могла кричать: у неё пропал голос, лишь губы чуть шевелились, повторяя как заклинание: «Нет, нет, нет…»
Ей причиняли боль, всё её тело горело, словно обожжённое, волосы спутались и пропитались кровью, кожа связанных за спиной рук была стёрта в кровь.
Били нещадно, грозя применить какие-то более страшные сооружения, продолжая пытать её, обещая подвесить её на дыбе, переломав каждый сустав в теле. Уже одного взгляда на них хватило понять, что после обещаемых пыток она, ставшая простым человеком, не выживет.
— Зачем ты приходила в ночь на Пустые Скалы? Ты колдовала, ведьма? Отвечай!
— Нет, — еле слышно прошептала она разбитыми губами.
— Ты лжёшь, ведьма. Ты хотела околдовать этого человека?
Ужас, который был сильнее боли и страха смерти, заставил Аню поднять голову и взглянуть на человека, стоявшего в тени у двери, которого она не видела до этого момента. Если бы она могла, то закричала бы. Но силы оставили её и она провалилась в спасительную тьму.
Последнее, что она слышала, были слова человека, лицо которого было спрятано чёрным капюшоном:
— Теперь ты сделала свои признания, ведьма. Будешь их отрицать, нет? Скажи мне…скажи мне это сейчас, пока я здесь, рядом с тобой и я снова подвешу тебя! И если ты отречёшься позже, то снова попадёшь в мои руки и тогда, колдунья, ты узнаешь, что сегодня я лишь только забавлялся с тобой. Я буду мучить и пытать тебя так, что даже Пустые Скалы будут рыдать от жалости к твоей участи!
На мгновение Анна очнулась, открыв глаза она встретилась с его глазами. Глаза того незнакомца в лесу, которому она отважилась приоткрыть душу, прятавшую от всех людей годами. Только его глаза… за которыми последовало спасительное забытье.
— Я застал Вильгельма у кузнеца, а затем мы были у ремесленника, где он с Константином перебирали разложенные на лавке кусочки цветного стекла, знаешь, из которого мастерят витражи, вставляя их в вон тот каркас, которым как раз и занимался кузнец, когда я вошёл. Константин, как человек весьма щепетильный в вопросах, на свою беду перепроверял каждое стёклышко, внимательно осматривая его со всех сторон ища изъяны в нём. Но, хвала небесам, стекло прислали отменное!
— Если бы его щепетильность заключалась бы только в этом, — вторил другой голос, тоньше и моложе, чем у первого рассказчика. — Он ещё сам следит за нанятыми работягами, которые делают тот каркас! Правда, недавно вот привозили ткани, тоже добротно сделанные, любо-дорого посмотреть! Видимо, ткач тоже отличался особой щепетильностью!
Первый рассказчик казался раздражённым и что-то проворчал себе под нос.
Аня открыла глаза, стараясь глубоко не вдыхать окружавший её смрадный воздух, чувствуя резкую боль во всём теле при каждом вдохе. В темницу принесли еду — гороховую похлёбку, на которую она с жадностью набросилась, чтобы хоть как-то восстановить силы, однако, пища оказалась сильно пересоленной, вдобавок к ней не принесли даже немножко воды, лишь усиливая и без того мучившую её жажду.
— Да дело-то в чём? А дело в том, — пылко продолжал молодой рассказчик, голос которого отчётливо слышался из-за окованной железом дверью, — что лучшее из найденных Константином стёкол было изумрудного цвета, а по его словам, хотелось всё-таки видеть перед глазами пергамент, а не болото. Он не смог придраться к качеству, но нашёл изъян в цвете стекла! И это лучшее стекло, но и здесь обнаружился подвох!
— Он многое повидал, Астор, — отозвался басом голос собеседника. — Он же всю жизнь провёл в путешествиях по разным диковинным местам, что тебе и не снились, сы-нок! Здешняя обитель кого угодно привередливым сделает, но ты ещё зелёный совсем, чтобы видеть это. Здешний люд сам по себе непривередлив, бери — что дают. Но и до вся-ких басней охочий! Не хватает здесь только папских послов во главе с архангелом Михаилом.
— Но я не понимаю! — воскликнул юноша. — Я уже ничего не понимаю, хотя и до-вольно долго нахожусь здесь!
— Чего ты не понимаешь, мой юный друг?
— Во-первых, я не понимаю, в чём различаются еретики, почему их преследует Святая Церковь? Ещё сильнее меня заботит вопрос о различиях и сходствах. Говоря с охранником Альбертом, вы убеждали его, что все мы на самом деле едины — святые и еретики. В то же время, имея честь как-то говорить с самим Аббатом, вы старались убедить его, что есть разница между двумя еретиками, между еретиком и правоверным. То есть Альберта Вы упрекали в том, что он разграничивает вещи сходные, а Аббата — что он сближает вещи различные!
Некоторое время до Ани доносилось только тихое позвякивание ключей и сердитое сопение старшего охранника.
— Милый друг, — наконец-то раздался его голос из-за двери, — в таком случае следует прежде всего оговорить общие различия, которые присущи всем нам, когда мы оказываемся вместе. Утверждается, что люди обладают сходным сложением, будучи, к примеру, служителями Господа нашего?
— Да, — живо отозвался голос молодого охранника, который, видимо, гордился накопленными познаниями, — люди во многом схожи с животными, однако мы же разумны, и нас отличает от животных способность смеяться!
— Вот именно, мой юный друг. Однако, заметь, пастор Фома и Франциск, несмотря на одинаковые духовные саны внешне отнюдь не похожи. Фома тучен, как мешок с сеном, в то же время как Франциск тощ, как щепка и по характеру один злой, а другой — добродушен и милосерден. Так?
— Разумеется, так.
— А что это нам доказывает? Это нам доказывает, что между самыми различными людьми наличествуют сходства во всём, что касается человеческого сложения, однако имеются существенные различия в характерах.
— Бесспорно, я вижу, что это так.
— Значит, когда я сказал Альберту, что сама человеческая натура во множественности своих проявлений предрасположена как любить добро, так и любить зло, — я стремлюсь убедить его юную и неокрепшую душу в единообразии человеческой природы. Когда же я вслед за тем говорю Аббату, что некий добродетельный господин не то же самое, что деревенский колдун, я настаиваю на различении их не только чисто внешних признаков. А настаиваю я на этом из-за того, что нередко, не разобравшись, инквизиция отправит на костёр добродетельного и богопослушного господина, приписывая ему метки дьявола, которые, несомненно, найдутся на теле колдуна. Как тебе кажется — достаточная причина настаивать на разграничении сиих понятий?
— Да, и как я раньше не мог догадаться до этой простой вещи!
— Самое главное, что до тебя дошёл смысл сказанного мной, и, по крайней мере, надеюсь, что ты не наделаешь ошибок, судя лишь по людским кривотолкам.
— Интересно, а та, что сидит там, за стенами, действительно ведьма? — понизив голос, осторожно спросил молодой.
— Тут без сомнений, мальчик мой, хотя ей и пришлось сражаться за свою жизнь со львами, медведями и волками не имея никого, кто бы мог дать ей защиту. Её застали за колдовством и завтра отправят на костёр.
Разговор на этом прекратился и молодой охранник начал тихонько насвистывать себе под нос «Аве Марию», ничуть не беспокоясь о судьбе девушки, запертой в темнице за его спиной.
Таких, как она были десятки…и завтра на костре она не будет одна.
Её должны были сжечь на рассвете следующего дня, который неумолимо прибли-жался. Ночью она долго не могла заснуть на соломенном тюфяке, служившем ей подстилкой. Боль от пыток заставляла её стонать от каждого движения, но боль в душе была сильнее и нестерпимее всего пережитого ею за последние часы. Неужели она больше не станет прежней? Той, которая могла лёгким поворотом головы заставить вещи взмывать в воздух и щелчком пальцев перемещаться между мирами? А теперь её ждёт участь простой смертной, словно она какая-то нищенка. Она отказывалась в это верить, но понимание происходящего медленно овладевало её разумом, который не оставлял попыток найти выход из этой ловушки.
Мучители говорили ей, что дьявол отравил её душу, и что только Господь может спасти её, только огонь — принести её душе очищение, чтобы она могла попасть в рай. Они говорили, что она — дитя тьмы, которое родилось невинным и светлым младенцем, в котором души не чаяли родители, стараясь воспитать послушного и добродетельного человека. Она упрямо не соглашалась с ними. Если они — свет, то она лучше пойдёт во тьму. Если они действуют от имени Бога, то она лучше продаст душу дьяволу. Лишь бы только нико-гда больше не видеть их света, который слишком похож на огонь и выжигает на теле её души раны и оставляет рубцы, и не знать их добра, которое лечит пытками и нескончаемой болью. Аня больше не боялась огня. У него не было власти над её душой.