Андреев задержался в Одессе, ожидая приезда Савченко. Он снова думал о загадочных событиях в поселке Виноградное.

Значит, Мокасинов поселился здесь, в Одессе, сразу после таинственного обыска, произведенного у него неизвестными лицами. Срочно продал имущество и дом, расстался с привычным уютом и начал создавать его на новом месте. Объяснимо, если представить, что человек на старости просто захотел пожить в большом городе. Но зачем, покидая Виноградное, Мокасинов всем сказал, что едет в Армавир к дочке. При выписке тоже указал новым местом жительства Армавир. От кого скрывал настоящий адрес? От кого и отчего ограждал себя? Чего боялся?

А эта история с обыском? Кто произвел его, если в Краснодарском крае никакие следственные власти не имели к нему отношения. А противоречия обстоятельств обыска? Понятой Гаврилов утверждал, что при обыске были изъяты крупные денежные суммы, ценности, золотые монеты и сберегательные книжки на большие вклады. Мокасинов же указал меньшие суммы изъятых денег, отказался от валюты и от сберегательных книжек. Савченко установил, что ни в Краснодаре, ни в Новороссийске в сберкассах вкладов на имя Мокасинова никогда не было. Кто прав? Мокасинов или Гаврилов?

Вопрос этот так и остался невыясненным. Гаврилов болел гипертонией и вскоре после отъезда Мокасинова умер. Нельзя сбросить со счета предположение, что вклады Мокасинова могли быть на предъявителя.

Операции по таким вкладам в крае производили только две сберкассы. Одна в Краснодаре, другая — в Новороссийске. Савченко и занимался сейчас исследованием их архивов за период, близкий к событиям в Виноградном.

После того как был задержан Бубенцов, стало ясно, что Мокасинов оказывал содействие враждебным силам. Кому? Кто стоит за Мокасиновым? Может, его переезд в Одессу и вызван необходимостью пособничать врагу. Нужно разобраться в его прошлом. В прошлом человека — корни его настоящего.

За Мокасиновым велось тщательное наблюдение, но ничего интересного оно не принесло. Большинство времени он проводил дома, в саду. Отлучался из дому только на базар, где изредка продавал свои фрукты. Казался издали хмурым и замкнутым.

Поиски «туриста» Джексона тоже не дали результатов. Он бесследно исчез. Связь Мокасинова с Николаевым пока тоже не удается проследить.

Андреев распахнул дверь и вышел на балкон. Гостиница стояла почти на самом берегу моря. С балкона была видна набережная, заполненная гуляющим народом. В этот солнечный воскресный день люди отдыхали, веселились, смеялись. Казалось, у них не было ни тревог, ни напряжения, ни беспокойных неотвязных мыслей. А он не мог себе позволить отбросить эти мысли, потому что чувствовал себя ответственным за их же покой и безопасность.

В пластмассовой коробке, несколько большей, чем портсигар, Савченко привез две сберегательные книжки с поперечным надрезом. (Согласно инструкции, книжки при изъятии всего вклада отбираются у предъявителя, надрезаются и хранятся в архиве вместе с карточкой учета.) Книжки были на предъявителя, и вклады по ним были изъяты в новороссийской сберкассе на следующий день после эпизода с обыском в Виноградном.

Беседуя с опытными сотрудниками сберкассы, Савченко узнал, что изъятие полных вкладов, особенно предъявительских, осуществляется редко. Обычно эти вклады хранятся долго, и операции по ним больше приходные, чем расходные. Такие вклады изымаются полностью только по чрезвычайным обстоятельствам — переезд, покупка недвижимого имущества, завещание.

На книжках, привезенных Савченко, хранилось двадцать тысяч. Гаврилов в своих показаниях тоже упоминал сумму, близкую к этой. Савченко предполагает, что это и есть те самые книжки, что были изъяты при обыске у Мокасинова. На них имелось много следов и пятен.

Дактилоскопическое исследование выявило следы пальцев разных лиц. Естественно, что большинство следов должно было принадлежать владельцу книжек, а остальные были оставлены, возможно, сотрудниками сберкассы, а возможно, и теми лицами, которые изымали вклады. Табло со следами, лежавшее перед Андреевым, как бы приоткрывало завесу над тайной Виноградного. Если подтвердится, что преобладают следы с дактилоскопическими особенностями Мокасинова, то он является владельцем сберкнижек. Это можно было сделать только путем сопоставления. Андреев поставил перед Савченко нелегкую задачу — добыть отпечатки пальцев Мокасинова, но так, чтобы сам Мокасинов ничего не заподозрил.

Такая возможность вскоре представилась. Однажды утром, когда Мокасинов разложил свои груши на прилавке Одесского рынка, подошедший к нему покупатель, улыбаясь, спросил:

— Почем, дед, твои огурцы?

Мокасинов покосился на веселого балагура и в тон ему спросил тоже:

— Ты про те, что на дереве растут?

— Точно, дед, пошутить люблю.

— Так они по гривеннику штука, — сказал Мокасинов, поправляя разложенные кучки груш. — Вишь, какие хорошие. А на вкус не сыщешь лучших.

— Хороши груши, — похвалил покупатель, — а по цене, как из золота.

— Запрос в карман не лезет, — парировал Мокасинов, — не хочешь, не бери.

— Дед, а дед, — доверительно заговорил покупатель, — скажи по совести, у кого купил груши? Сад у кого? Мне с веточки, свеженьких, в пакеты набрать для отправки на север. Приезжий я, отдыхающий.

— Ты что, ошалел, что ли. У кого купил? Что ж я спекулянт, по-твоему? Сам вырастил! Свой сад у меня!

— Так ты прости, дед. Тут на рынке и своим и чужим торгуют. А мне, свеженьких, с дерева, чтоб одна к одной. Я и заплачу дороже. Только чтоб с веточки, в эти вот пакеты, — показал Савченко на сверток в газетной бумаге.

— Что же, можно и с веточки, — примирительно сказал Мокасинов. — Пожди маленько, вот продам эти и сведу к саду, недалече. Там и выберешь.

Вскоре Мокасинов срывал с веток отборные плоды и, развернув сверток, отданный ему Савченко, укладывал их в пакеты.

Андреев был несколько удивлен, когда в ответ на вопрос, где он был полдня, Савченко поставил на стол корзинку с тремя большими пакетами, полными груш.

— Посмотрите какие, Михаил Макарыч, одна к одной. Свежие. Так и просятся попробовать. Сам Мокасинов с веточки срывал, сам в пакеты укладывал.

Андреев все понял. Толкнул своего помощника дружелюбно в грудь и распорядился отправить пакеты на дактилоскопическую экспертизу. Они накануне, по просьбе Савченко, были обработаны в лаборатории специальным составом, на котором оставались четкие отпечатки пальцев.

Прошло немного времени, и исследование подтвердило предположение Андреева. Дактилоскопические карты отпечатков пальцев, взятых со сберкнижек и с пакетов, были идентичными. Таким образом, доказывалась принадлежность этих сберкнижек Мокасинову. Зачем же он скрыл это два года назад? Скорее всего боялся вопроса о происхождении больших денег, нажитых, возможно, нечестным путем. И от найденных у него золотых монет отказался тоже потому, что боялся того же вопроса и ответственности. Конечно, большие деньги могут достаться и другими путями — кто-то получил наследство или выиграл по облигации госзайма или еще что-нибудь. Но любой такой случай будет зафиксирован в той же сберкассе, и владелец больших сумм всегда сумеет объяснить их происхождение. У Мокасинова, по-видимому, таких объяснений не было. Скопить же двадцать тысяч кладовщику с небольшой зарплатой невозможно.

Поэтому с большой долей вероятности можно допустить, что деньги добыты нечестным путем.

Настало время допросить Мокасинова. Но как это сделать без особого шума? Ведь не исключено появление вблизи дома его соучастников. Как задержать Мокасинова незаметно для окружающих, для соседей?

И снова Савченко с его добродушным обликом и непосредственностью взялся за эту серьезную задачу.

Вскоре он снова появился перед Мокасиновым на рынке и, поздоровавшись с ним, сказал:

— Сегодня я, дед, опять за грушами пришел. Много брать буду, чемодан целый.

— А чемодан где? — спросил Мокасинов.

— В машине он, возле рынка. К тебе поедем.

— Ну давай! — засуетился Мокасинов. — Тогда я эти и продавать не буду. Опосля продам. Не туда приехали! — забеспокоился старик, когда машина въехала во двор следственного изолятора.

— Правильно все, — сказал Савченко. — Приехали! Только не за грушами.

— А за чем? — спросил Мокасинов, ничего не понимая.

— За спелыми гранатами! — ответил Савченко, передавая Мокасинова дежурному, и увидел, как побелело лицо старика.

Вызванный на допрос к Андрееву, Мокасинов сразу же узнал сберкнижки, отобранные у него некогда при обыске.

Андреев прочитал вслух заключение экспертизы и сказал:

— Два года назад, Сидор Прокофьевич, в милиции вы отговорились. Тут не милиция. Тут Комитет государственной безопасности.

«Вон куда затянуло», — мелькнуло в голове Мокасинова.

На очной ставке с Бубенцовым, когда тот подробно рассказывал о своем визите за документами с паролем «спелые гранаты», Мокасинов взмолился:

— Не губите! Не виновен во многом! Принужден был! Все поведаю! Все скажу без утайки! Признаюсь!

— Повинную голову меч не сечет, — сказал Андреев, приготовившись слушать.

Из признаний Мокасинова он узнал о том, что случилось в Виноградном два года назад.

* * *

Стук был громким и настойчивым.

— Стучат, — сказала старая Мокасиниха, приподнимаясь и расталкивая мужа. — Стучат, — повторила она, тревожно вглядываясь в темное окно.

Старик Мокасинов уже и сам не спал, хотя лежал неподвижно. Всегда настороженный и подозрительный, он в этот раз не проявлял особого беспокойства. А чего ему, собственно говоря, беспокоиться? Живет он тихо-мирно. Дом в две комнатки, садик с огородом и цветами. Увитая виноградом терраска. И на работе, если кто спросит, дадут самый лучший отзыв. Он не то что другие. Есть же идиоты. Рестораны там разные, дачи, машины. А у соседей, что ли, глаз нет? Есть у них глаза, да еще какие завидущие! В чужом кармане каждая денежка за десять кажется. Глядишь — и пойдут толки: откуда да что? Живет не по средствам. А там и ОБХСС потянет: пожалуйте, голубчик, к ответу! А у него комар носа не подточит. Простой советский служащий. Еле концы с концами сводит. Иной раз жена к соседям ходит денег подзанять: на праздник, мол, потратились, или на холодильник в очередь записались. Так-то вот.

— Да оглох ты, старый, что ли, — сердито сказала жена.

— Цыц! — Мокасинов не спеша поднялся на кровати. — И кого это принесло среди ночи? Может, зять Валерий с ночным поездом?

Старик нашарил в потемках ногами тапки и, не зажигая света, выглянул в окно. Но никого не увидел. Стучавший стоял, видимо, на крыльце, а из окна крыльца не видать. Садовая калитка, как успел он заметить, была притворена. Может, и вправду Валерий? Мокасинов вышел в сени и спросил:

— Кто там?

— Откройте, — сказал мужской голос.

— Ты, Валерий? — переспросил Мокасинов.

— Открывай, Сидор Прокофич, — сказал все тот же голос, и тут Мокасинов узнал сторожа Гаврилова.

— Ты, что ли, Митрич?

— Да я, я, — ответил тот нетерпеливо. — Открывай, что ли, вот к тебе тут товарищи пришли.

Мокасинов отбросил крючок и отступил. На крыльце стояли сторож Митрич, а с ним еще двое — один в милицейской форме, а другой — в штатском.

— Мокасинов? — спросил тот, что в форме. — Сидор Прокофьевич?

— Он самый, — ответил Мокасинов, стараясь держаться спокойнее.

Непрошеные гости прошли в комнату и велели зажечь свет.

— Кто, кроме жены, находится у вас? — спросил штатский, обходя все комнаты.

— Никого нет, — ответил Мокасинов.

— Садитесь, — велел штатский, указывая Мокасинову на место за столом, и, положив перед ним бумагу, вынул из кармана красную книжечку. — Мы из Краснодарского ОБХСС. Вот постановление о производстве обыска. Ознакомьтесь согласно статье процессуального кодекса.

Мокасинов, не торопясь, надел очки и стал читать предъявленную ему бумагу. Буквы запрыгали перед глазами, «...капитан милиции Логинов, рассмотрев материалы о выпуске вина, десертных сортов на комбинате «Виноградное» из сырья, не оприходованного в бухгалтерии, из коих устанавливается хищение, постановил: руководствуясь ст. УПК РСФСР, произвести обыск (выемку) у гр. Мокасинова Сидора Прокофьевича, 1908 года рождения, кладовщика комбината «Виноградное», проживающего по адресу...»

Долго читал постановление Мокасинов, стараясь выиграть хоть несколько минут, хоть что-то сообразить. Откуда им стало известно о выпуске «левого» вина? Много ли знают или самую малость, и можно будет отвертеться. Обыскивать будут сейчас. Пусть. Ничего не найдут: важно понять, откуда ветер дует. Кто завалился.

— Ошибка вышла, — сказал он штатскому, отодвигая бумагу. — Не знаю я про вино разное. Работу несу исправно. В кладовых у меня порядок, — и, осмелев, поднялся из-за стола.

Штатский сурово взглянул на Мокасинова:

— В кладовых у вас, может быть, и порядок. Но ведь нам-то известно, где добыты этикетки для бутылок вашего нелегального розлива. Мы знаем, как вы достигали незаконной экономии сахара, винограда и других продуктов... Известно и о двух вагонах вина, отправленных вами в Воркуту.

Мокасинов, бледный, стоял у стола, молча жуя губами и лихорадочно соображая. Что им известно? Если только это, то еще полбеды. Тут можно еще, как говорится, отделаться легко. Сознаться. Да, мол, было такое дело. Но он лично, Мокасинов, — пешка, исполнитель чужой воли, мелкая сошка, он и сам не ведал, что делал. Ему приказали — и все. А вот если взяли Волобуева, тогда — тогда крышка. Но с Волобуевым он говорил только вчера по телефону, тот в Новороссийске, в полном здравии и благоденствии. Правда, это ни о чем не говорит: вчера так, а сегодня — этак. Но все же. Между тем тот, что был в форме, глядя в упор на Мокасинова, повторил настойчиво, непреклонно:

— Не тяните! Добровольная сдача денег и ценностей будет отмечена нами в протоколе обыска, и это облегчит вашу участь. О тайнике нам тоже известно.

Сторож Митрич, покашливая, неловко высморкался и громко вздохнул.

Мокасинов вспотел. Этот, в штатском, сказал про тайник. Действительно, в сенях есть тайник. Недавно он шкатулку перепрятал туда, совсем недавно, каких-нибудь три-четыре месяца назад, когда заподозрил зятя Валерия в том, что тот подбирается к его деньгам. Неужто им известно? Глаза штатского сверлили его в упор. И, словно подгоняемый этими глазами, Мокасинов поднялся и, тяжело ступая, вышел в сени:

— Здесь!

Милицейский отодвинул стоявший у стены сундук и сказал:

— Нужен топор.

Митрич принес топор и поддел половицу. Милицейский заглянул туда и вытащил заветную шкатулку. Передал штатскому. Тот открыл ее. Митрич, не выдержав, вытянул шею, заглянул через головы. В шкатулке лежали золотые кружочки монет, две сберегательные книжки, облигации и множество разных часов в золотых корпусах. Мокасинов глядел на них невидящими глазами. Сколько он копил их? Не год и не два. Первые часы он приобрел еще в двадцатых годах у одного нэпмана: приобрел по дешевке, потому что нэпман ждал ареста и торопился. Отдавая Мокасинову часы, он твердил, хватаясь за голову: «За бесценок... за бесценок...» Когда Мокасинов подарил одни дочке Мусе на свадьбу, девчонка фыркнула: «Они, папа, немодные, где только ты такие выкопал? Теперь носят большие, почти как мужские». Надулась, но все же часы взяла. Этот пьянчужка Валерий потом все равно продал их, снес в комиссионный и еще сообщил: «Взяли только на лом. Оценили один корпус, а механизм, говорят, можете нести на помойку. Вот так-то, папаша...» Щенок! Сам-то ни гроша не вложил. А на уме одно — ресторанчик.

Мокасинов сидел, положив руки на колени, с равнодушным отупевшим лицом. Как ни странно, но его в этот момент не пугал ни предстоящий арест, ни суд, ни наказание. Он думал об одном: на столе перед этими непрошеными гостями лежит все, что было им накоплено за долгие годы, и сейчас оно уйдет куда-то в чужие руки. А он всю жизнь берег, жалел. Он выдавал жене деньги на обед и требовал с нее отчета за каждую копейку. Он отказывал дочери в нарядах и деньгах. Сколько раз она упрекала его в скупости, плакала. Может быть, и правы те, кто вот так живут — сегодняшним днем. Может быть, и ему надо было все спустить в ресторанах, кутить, тратить, пустить на ветер. Для чего, для кого он берег?

Все это промелькнуло у него в голове, пока непрошеные гости вынимали из шкатулки сплетенные гроздьями часы, золото, пачки облигаций, деньги и сберкнижки. Штатский о чем-то спрашивал его, но старик не понимал, не слышал вопроса, занятый своими мыслями.

— Мы опечатаем сумку, — повторил штатский.

Старик нехотя поднял голову. Что им от него еще нужно?

— Логинов! — сказал штатский. — Давайте сумку.

Уполномоченный достал небольшую, похожую на саквояж сумку, в которых банковские кассиры возят деньги. Они попросили подойти к столу сторожа Митрича и на его глазах сгребли в сумку все содержимое, что лежало на столе. Так же на глазах у Мокасинова и сторожа штатский поставил на сумку пломбы. Митрич в волнении облизывал губы. «Почти на десять тысяч добра-то, одних наличных тысячи две», — прикидывал он.

— Считать будем там, в Краснодаре, а то здесь, я вижу, работа долгая. Подпишите протокол обыска и оставьте себе копию.

Подписав, Мокасинов машинально взял копию протокола в руки. Далее произошло неожиданное. Мокасинов был готов к тому, что его арестуют, поведут в тюрьму, а штатский вдруг сказал:

— Берется у вас подписка о том, что никому вы не расскажете о сегодняшнем обыске до нашего распоряжения. Мы вас вызовем в Краснодар. Копию протокола захватите с собой. Завтра выйдете на работу. Продолжайте работать и помните о подписке.

Такую же подписку о неразглашении они взяли у сторожа Гаврилова.

— Сами понимаете, клубок только что начинает распутываться, — пояснил Логинов Митричу.

Тот согласно кивнул головой:

— Оно, конечно, мы понимаем.

Он все еще не мог прийти в себя от изумления. Кто бы мог подумать! Сидор Прокофьевич, такой тихий, скромный — и на тебе...

Уполномоченные вышли вместе с Гавриловым, а старый Мокасинов все сидел неподвижно. Из раздумья его вывела жена. Все это время она, бледная, стояла у стены, точно онемев. Впрочем, она всю свою жизнь была молчаливой, не женой, не хозяйкой, а покорной и безответной служанкой. Он никогда не советовался с ней, не посвящал ее в свои дела, но и не скрывал от нее того, что иногда и надо было скрыть от посторонних глаз. Глаза жены он не считал посторонними. Жена была как бы не живой женщиной, а бессловесной тенью. И даже теперь нельзя было понять, догадывалась ли она о тайнике, жалела ли о потерянных богатствах? Как ни был он удручен и подавлен, он все же удивленно поднял голову, когда жена сказала:

— Теперь к Волобуевым пошли? Или были уже у них?

Додумалась спросить о Волобуевых. Значит, понимала, что он связан с Волобуевым. Но какое значение это имело теперь? Какое ему дело до Волобуева, когда все потеряно? Все же вопрос жены не пропал даром.

Через несколько секунд Мокасинов поднял голову, и в его глазах мелькнуло что-то живое. А ведь это верная мысль. Интересно, были ли у Волобуевых? Самого Волобуева сейчас нет. Значит, его не взяли. Если он успеет исчезнуть, то можно еще на что-то надеяться. Конечно, накопленное пропало, но сам он в этом деле может выглядеть пешкой. Можно сказать, что и ценности ему дал спрятать Волобуев. Главное — Волобуев. Он — фигура. Он — важная шишка на комбинате. Но для этого Волобуев должен исчезнуть. Мокасинов окинул жену и бросил:

— Сходи, узнай!

На секунду у него мелькнуло, что он дал подписку, но махнул рукой: семь бед — один ответ. А если по-умному, то еще можно кое-что выиграть. Когда жена набросила старенький жакет и платок, он сказал:

— Если Волобуев не приехал из Новороссийска, пусть его жена даст ему телеграмму: заболела тетя, просит навестить.

Получив такую телеграмму, Волобуев поймет, что здесь сгустились тучи, и исчезнет с поля зрения, отправится к тетке. К тетке или к чертовой бабушке. Пусть будет так, потом разберемся. Жена молча кивнула и вышла.

Узнав, что Волобуев не возвращался из Новороссийска и у него дома никто не был, Мокасинов утром сам пошел к Волобуевым. Он показал жене Волобуева копию протокола обыска, рассказав о случившемся ночью. Умолчал только о количестве денег и ценностей, взятых у него, когда Волобуиха, снедаемая любопытством, спросила: а много ли забрали?

— Тебя не касается, — огрызнулся он. — Прячь свое подальше, пока цело. Может, понадобится еще. Ты вот что. Не охай и лясы не точи, а собирайся к мужику своему да расскажи про все как было. Пока пусть не приезжает. Может, обернется еще все по-другому. Мужик твой со связями. Придумаем чего. Скажи — этикетки, штампы для бутылок с номерами тоже взяли у меня. Не приложу ума, чего говорить про это, когда на допрос вызовут. Ежели деньги близко где прячет, у тетки там или еще где — пусть подальше пристроит. Меня вызовут не сегодня-завтра, не вернусь, видно, более. Пусть ходы ищет, денег не жалеет. Я пока молчать буду. Ну, а если не выйдет ничего, вдвоем нам веселей там будет. Тюрьма для нас одинаково двери откроет. Так и скажи!

Затряслась от страха жена Волобуева, заторопилась!

— Да разве он тебя оставит. Он все сделает. Сегодня же выеду к нему.

Хмурый и злой, пошел к себе на работу Мокасинов, чудилось ему — каждый встречный знает о нем все. И от этого, и от страха перед допросом еще больше сгорбился. А утром следующего дня, увидев письмо в ящике на своих дверях, подумал со злобой, что опять непутевый зять Валерка или дочка денег просят. Но конверт был без штампа и с незнакомым почерком. Вскрыв его, Мокасинов охнул и засуетился. В записке, находившейся в конверте, было сказано, что если он хочет «уладить дело», то должен приехать завтра вечером в Краснодар по указанному адресу и спросить квартиранта.

Окрыленный надеждой, заспешил Мокасинов к краснодарскому поезду. Денег бы нужно с собой взять, да вот Волобуиха, жаль, уже уехала вчера. Ну, не беда. Не сразу делается все. Поговорим поначалу, а там разберемся, что к чему. Заплатит Волобуев. Не захочет в тюрьму садиться. Так вот почему сразу не арестовали меня! Договориться хотят. Денег хотят. Руку подают утопающему. Ну что же, это нам подходит. Это уже коммерция. Она разная бывает. Ух ты, аж вспотел — то от страха, то от радости в пот бросает — так несуразно человек устроен. А начальники-то, что золото нашли, — взяточники. Все жить хотят. Все денег хотят. Деньги — главное. Держись, старик. Не продешевить бы! Так с волнением думал Мокасинов, направляясь в Краснодар.

#img_12.jpg

На окраинной улочке, в неказистом доме по указанному в письме адресу Мокасинову открыла дверь старушка.

— Мне квартиранта повидать бы, — сказал Мокасинов.

— Проходите, — приветливо сказала старушка. — Его нет. Но он скоро будет. Обождать просил, — проводя его в комнату, говорила она.

Мокасинов осмотрелся. Он видел обычную небогатую обстановку. Простые часы стояли на старом комоде. Герани на окнах с тюлевыми занавесками. Собираясь с мыслями, он хотел заговорить со старушкой, но она вышла, закрыв за собой дверь. Вскоре послышались шаги в сенях, и какой-то знакомый ему голос спросил:

— Меня ждут?

В комнату вошел человек, в котором Мокасинов, вздрогнув, узнал того штатского начальника, что командовал при обыске. В его руке был большой портфель, который он положил на стол.

— Ну вот, правильно сделали, что приехали, — улыбаясь и протягивая ему руку, сказал он. — Ну, как самочувствие? Пришли в себя?

— Еле ногами передвигаю. Нервов потрепали немало, — проговорил Мокасинов.

— Так ведь и наворовал тоже немало, — сказал, будто оскалился.

Мокасинову даже зябко стало. А страшный знакомец, перестав улыбаться, сел за стол напротив, застучав пальцами по столу:

— Легко не отделаешься. Как пойдет. Могут и того, — приставив палец к виску, показал он.

Мокасинов снова обмяк. Слова застряли в горле. А мысли пошли не в лад. «Ловушка это какая-то. Хотят еще деньги выжать. Отсюда, наверно, в тюрьму поведут. А я-то надеялся. Думал, по-другому обернется». Начальник встал из-за стола и заходил по комнате.

— Копию протокола захватили?

— Как же! Вот она, — достав из кармана, протянул Мокасинов.

— Кому из дружков успели рассказать об обыске? Кого предупредить успели?

— Никого не видел. Никому не говорил ничего, как велели. Когда письмо получил, то и вовсе говорить про это незачем было. Надеялся я... — запнулся Мокасинов.

— Надеялся? На что надеялся?

— Как в записке сказано, — «уладить дело».

Начальник промолчал, как бы не расслышал. Он открыл портфель, и Мокасинов увидел деньги, свои деньги — пачки той же тесемочкой перехвачены. Душно стало Мокасинову. Завертелось все перед глазами. Устал от этого всего и понять не может, что происходит. А начальник спрашивает:

— Жалко добра?

— Что теперь сделаешь, — шепчет Мокасинов. — Снявши голову, по волосам не плачут.

— Голова при тебе пока, Мокасинов, а картуз найдется. Как дело уладить надеялся, когда шел сюда? Чем откупиться? Денег еще сюда или золота добавить? — указал он на портфель.

«Вот наваждение, — думал Мокасинов. — Не пойму я его никак. То надежду вдохнет, то без ножа режет. Куда гнет? То ли деньги выжимает, то ли цену набивает. И сам такой оборотень властный. И сверху вроде погладит, и под вздошину без промаха бьет».

В дверь постучали, и послышался голос старушки.

— Чайку не хотите ли попить на дорожку? Самовар согрела.

— Спасибо, Анна Михайловна, — ответил квартирант. — Сегодня дома быть хочу, в Майкопе. Командировка кончилась моя. На автобус еще поспеть думаю. Так что спасибо за приглашение.

«Черт те знает что, — думал Мокасинов. — Темнит что-то. Майкопский он, значит. Ну-ка испытаю», — решился он и сказал:

— В вашей власти теперь я весь. Хотите казните, хотите — помилуйте. Когда шел сюда, не на казнь надеялся. Думал, деловой разговор будет промеж нас. Не для пустого дела письмо писали, сюда приглашали. Денег, золота нет больше. Все взяли. Неведомо мне, про что думали, когда письмо составляли. Затем ехал, что услышать хотел. Быть по-вашему, как скажете.

— Деньги, золото, — медленно сказал квартирант. — С властью Советской порвал ты навсегда теперь. Не по пути тебе с ней. Жизнь твоя в закладе, Мокасинов. Приторочен ты к деньгам крепко, как девка к следу казацкому. Да и неинтересно тебе жить-то без них, скучно, как я понимаю.

Снова от этих слов подступила смертная тоска. Сердце сжало. А тот воду в стакане подает. Выждал и говорит:

— Можно и по-деловому. Все вернуть себе можешь, если мне помогать станешь. Все твое будет.

— Господи! Чем же это я могу? В милиции не работал, в дружинниках не состоял. Грехов чужих не знаю. Не приложу ума!

— Не от Советской власти пришли мы к тебе. Теперь и сказать можно. Счастье твое, что мы добро извлекли из тайника, а не ОБХСС. Сидел бы ты сейчас не на мягком диване, и другой разговор вели бы с тобой.

— А вы-то кто же есть? — чуть слышно спросил Мокасинов.

— Я-то, — усмехнулся начальник. — На одной тропе стоим, Мокасинов, мы с тобой. И оба от синих мундиров прячемся. Ты с золотом своим, а я с другим. Так что давай по-деловому. С чем уйдешь отсюда, с добром своим или впустую? Хитрить не вздумай, порешить недолго.

У Мокасинова отвисла челюсть. Такого не ждал. Все понял. Деваться было некуда. Подступила тошнота. Очнулся от едкого запаха, щекотавшего нос. Начальник стоял перед ним, завинчивая какой-то пузырек. Сказал:

— Хватит раскисать. Деньги твои целые будут, да к ним еще много добавишь.

— Но как же? — сказал Мокасинов. — Что я должен делать? Что смогу?

— Э, милый. Было бы усердие, а работа найдется. Болтаешься тут по побережью под Новороссийском зазря, вино левое производишь. Не сегодня-завтра ОБХСС все равно сцапал бы. С этим кончать нужно. Ты теперь с Советской властью ссориться не должен и беречь себя будешь. И мы побережем. Работа поделикатнее будет и поденежней. Да и риску меньше. Не так громоздко, как с бочками да ящиками. Разговор наш знаем только мы с тобой. И никто больше. Никто, слышишь, Мокасинов? Запомни это!

— А как же Логинов тот? — спросил Мокасинов. — А Митрич — сторож? Ведь видел он все — и золото, и книжки. Спросит, как встретит. Да и невдомек ведь ему будет, почему спокойно по белу свету хожу.

— Логинова не бойся. Про беседу нашу нынешнюю не знает и он, и знать ему не положено, хоть и свой он человек. Митрича тоже не бойся.

— Неужто и Митрич ваш? — удивленно спросил Мокасинов.

— Не наш, так будет наш, — уклончиво сказал собеседник. — С ним я сам все улажу. Вот только зятя своего, Валерия, опасайся, Мокасинов. Пустой он и выпить лишнего любит. А когда пьяный — болтает много. Так ты язык за зубами держи, но ладь с ним. В нашем деле сгодится. Не ссорься с ним, не серчай, хоть он раньше нас про этикетки, про Воркуту, да про золото твое дознался, к нему подбираясь. Не тужи. Будут денежки у тебя, Мокасинов. Хоть сейчас забирай, только бумагу одну оформи. Подпиши вот здесь, что должен ты с этого дня помогать нашей разведке и смерть принять в случае отказа или трусости.

— А разведка-то чья? — спросил Мокасинов.

— Не все одно ль тебе, Мокасинов? Твоя она нынче. Породнился ты с ней теперь навсегда. Хозяин только один у тебя — я. Как прибудет кто и скажет: «Спелые гранаты», знай, что от меня посланный. А ты теперь Вариола № 2 именоваться будешь. Так и подписывайся — «В2». Пиши давай! Расходиться время. Не кряхти. Вот здесь полностью поставь фамилию и имя свое. Так вот! — складывая бумажку вдвое, сказал «хозяин», — Теперь и расчет поначалу. Деньги свои забирай, а золото в другой раз как-нибудь. Освободили мы тебя пока от него. Поссорить с властью может, а мы этого не хотим. Книжки сберегательные и облигации не нужны тебе по той же причине. Если найдут у тебя — привяжутся. Наличными получать будешь. Живи, расходуй на все, что нужно. Работай только. Меня искать не пытайся. Бесполезно. Сам свяжусь, когда нужно будет. И помни: с тропы назад ходу нет. Там только пуля ждет.

Он проводил Мокасинова и в пустом переулке, распрощавшись, свернул в сторону.

А Мокасинов успев на последний ночной поезд, лег на полку в плацкартном вагоне и, потрясенный случившимся, думал: «Какой отчаянный, И как же это получается? Деньги отдал, а все остальное пока тю-тю. Это что же выходит? За четвертую часть своего кровного я запродался. И сказать ничего не смей. И жаловаться не станешь. Ну ладно, разберемся. Двадцать тысяч пока вернулись. Десять Волобуев добавит за спокойствие свое. А там разберемся».

* * *

Возвратившись из Краснодара, Мокасинов нашел повестку из милиции. По пути в отделение он тревожно думал: «Почему вызывают? Неужели Митрич разболтал? Как тогда держаться, что отвечать? Отказаться от всего нужно. Не то затянут в омут. И деньги, те что удалось выручить, отнимут. А бумага, которую он подписал в Краснодаре? Знал, скажут, такой-сякой, что подписывал, к кому в услужение нанимался. Да и хозяин новый не из тех, видать, кто зря слово бросает. Пулю обещанную поднесет. Правду говорят: двум смертям не бывать, а одной не миновать. И все же торопиться некуда. Свалю все на Митрича. Пьян, мол, был, померещилось ему, а там, может, и тот успеет обещание выполнить. Митрича упредить. Митрич, может, сам потом скажет, что померещилось ему, от прежнего откажется. Этого держаться нужно, — оживляясь, думал он. — Да вот еще старуху свою не подготовил. Ее могут вызвать. Эка не догадался сам! Так ведь не ждал вызова».

В милиции порасспросили, велели ждать в коридоре и послали участкового Небеду за Митричем. Потом отпустили.

— Пока вы можете идти домой, — сказал ему Сизиков. — Понадобитесь — опять вызовем.

«Не сладилось чего-то, — думал Мокасинов, спеша домой. — Теперь старую свою научить успею. А там разберемся. Домой сейчас поскорей бы», — торопливо вышагивая, думал он.

— Слушай меня внимательно, — сказал он жене, как только вошел. — Те, что обыск делали, видать не милиция. Жулики, видать, они. Дознались про добро мое и комедию представили. Бог с ним, с добром-то. Только дело теперь так оборачивается, что не знает милиция про добро это. И я сказывать им не думаю. В тюрьму садиться не желаю. Обыскивали когда, ведь один Митрич был да ты, окромя их, супостатов. Меня в милиции спрашивали про золото да про книжки сберегательные, я отказывался. Не было, говорю, этого. Митричу спьяну привиделось. А тебя-то упредить не успел. Теперь отсрочка вышла. Ежели тебя вызовут да с Митричем вместе спрашивать станут, он свое говорить будет, а ты свое. Как я сказал. Не было ничего, мол, окромя денег — двадцать тысяч, — да часиков наших с тобой и дочкиных.

— Ни к чему это, — сказала жена, — не будет Митрич против тебя говорить.

— Как это не будет? — оторопел Мокасинов. — Тебе-то это откуда ведомо? — спросил он, подозрительно косясь на жену.

— Несчастье сталось с Митричем. Излияние крови в голове, доктор сказывал. Без памяти. Язык отняло. Мычит только. Со вчерашнего вечера. Как пришел, сказывала Гаврилиха, вчера выпимши из чебуречной, спать завалился, а проснулся утром и мычать стал — язык отняло.

Мокасинов сел на диван, откинулся на спинку. «Опять ноги сводит, — мелькнуло в голове, — второй раз на неделе. Как же это язык отнялся? Не совсем старый ведь он еще. С чего бы это, с вина, что ли? Может, пройдет еще».

— А что еще доктор говорил? — спросил он жену.

— Говорил, что такое редко проходит.

— Сколько ему годов-то, Митричу?

— Шесть десятков стукнуло, — сказала жена.

— Господи, на все воля твоя, — перекрестился Мокасинов. — Вот что, старая. Прилягу я, неможется что-то. А ты сходи к Волобуевой. Скажи, пусть с мужем опять связывается. Возвращаться должен поскорее. Отбой вышел.

Мокасиниха подложила подушку под голову мужа. Сняла с него ботинки и прикрыла одеялом.

«Да, дела, — думал Мокасинов, поеживаясь под одеялом, — Митрич-то мычит. Прожил с языком шесть десятков. Теперь язык отнялся. А может, со страху. Может, тот, хозяин, его настращал. Ух ты! Как раз обещал позавчера с ним уладить. Так и самому недолго языка лишиться. Будешь тоже мычать, — ужаснулся Мокасинов. — Нет, не сдамся. Жить охота. Крепок еще. И в достатке. Деньги-то вернулись. Нужно решать что-то. Вот с Волобуева сдеру сколько можно будет — и подамся в другие места. Дом продам. Ни к чему он мне здесь. Не будет покоя теперь в этом краю. Надо действовать. От тюрьмы отвернулся и от этого, с усиками, схорониться можно. По свету за мной гоняться не станет».

Перебирая в памяти события последних дней, старик все больше гневался на своего зятя Валерия. Это он, несчастный пьянчуга, навел на след. Не болтал бы лишнего, ничего бы и не было. Зато теперь он умней будет.

Спешно продав дом, Мокасиновы покинули Виноградное. Никому, даже дочке своей, не велел он давать новый адрес, не обращая внимания на слезы жены.

Привыкать на новом месте было трудно. Годы немолодые, да и прожили там, в Виноградном, столько лет. Первое время Мокасиниха, годами никуда не выезжавшая из поселка, просто не могла себе места найти. Ее пугал огромный шумный город, множество людей, трамваи, машины. Она даже не решалась выйти одна на улицу, в магазин, на рынок и часто плакала, скучая по дочке и попрекая мужа — зачем решил вдруг на старости продать за бесценок дом, бросить насиженное гнездо и сломя голову тащиться черт те куда. Ведь все как будто улеглось. Сам же говорил, что приходили тогда ночью совсем не из милиции. Ну забрали деньги — не вернешь. А от пущей беды бог миловал. Так бы и жили-доживали в своем доме. Много ли им надо двоим. Дочка, слава богу, пристроена. И зять Валерий в последнее время вроде не так уже выпивал — утихомирился. С соседями тоже не знаешь как себя держать. Старый то и дело наказывает: того не говори, этого не скажи.

Сам Мокасинов тоже ходил мрачный, настороженный. Нет, он не жалел, что уехал из Виноградного. Конечно, там место обжитое. Да что ему это место, если за ним тюрьма ходит. Прав был тот... «хозяин», когда говорил, что размолвка у него с Советской властью вышла. Человек этот пугал его своей бульдожьей хваткой. Мокасинов понимал — тут игра короткая. Нет, все-таки хорошо, что он решился. Тихонько, в неделю, распродал дом со всеми потрохами. Присмотрел домик на окраине Одессы, сторговался. Всем знакомым, соседям и сослуживцам они с женой говорили, что едут к дочке в Армавир и даже билеты сначала на Армавир брали. Конечно, Одесса большой город, нет тут такой тишины и покоя, как на прежнем месте, но зато и найти человека тут, как иголку в стогу. Забился в щель, и все — даже этот с усиками не сыщет, злорадно думал Мокасинов.

Он действительно прожил спокойно почти два года, занимался садом, понемногу продавал свои груши-яблоки. Но совсем неожиданно был снова вовлечен в круговорот событий, которые развивались совсем не в соответствии с его желаниями.

И теперь, рассказывая обо всем Андрееву, он до слез жалел о тихой, спокойной жизни последних лет, нарушенной чужой недоброй волей.

Во всех подробностях запомнился тот злополучный день. Еще с утра он сказал жене:

— Плохой сон видел я, старая. Поначалу он лаялся на меня, а потом как замычал и ногами все сучит, сучит, вроде как сбросить с себя чего-то хотел.

— Да кто лаялся-то? — спросила Мокасиниха.

— Тьфу, непонятливая! Митрич приснился. Ну кто еще мычит-то?

— Да ну тебя с твоим Митричем. Второй год уж как в Одессе живем, а ты все нет-нет да Митрича вспоминаешь. Может, и помер он давно. Перестал бы ты кряхтеть по ночам. А то и сам ногами сучишь во сне не хуже Митрича. От жары это снится тебе.

— И то верно, — сказал Мокасинов. — Вот управлюсь с садом до обеда и пойду в холодке посижу.

Жара действительно стояла необычная. Пусто было днем на бульваре. Только кое-где сидели люди, искавшие защиты от палящего южного солнца в тени старых каштанов.

Мокасинов опустился на свободную скамейку и развернул газету. Он не успел прочесть и половины страницы, как кто-то сел рядом, плотно придвинувшись к нему.

«Эка места ему мало», — с раздражением подумал Мокасинов, отодвигаясь. И с удивлением взглянул на вновь придвинувшегося к нему человека, который придержал его за локоть. Газета выпала из рук Мокасинова. Рядом с ним сидел «хозяин».

— А хорошо, Сидор Прокофьевич, что в Одессу ты переехал, — сказал он. — Тут ты нужней мне будешь!

— Пообожди маленько, — пробормотал Мокасинов. — Я сейчас возвернусь. До туалету сбегаю, — махнул он в сторону белого домика неподалеку.

— Давай сбегай! — сказал «хозяин». — Да поскорей возвращайся! Недосуг мне!

И, подняв оброненную газету, стал читать, следя взглядом за быстро удалявшимся Мокасиновым.

Вернулся он вскоре, жалкий, расслабленный. «Вот и сон в руку, — пронеслось в голове. — Не от жары это, старая». Сев на скамейку и тоскливо глядя на «хозяина», Мокасинов взмолился:

— Отпусти ты меня христа ради. Без пользы я тебе. Ну что я могу в старости!

— Не хнычь, дед! Уймись! Не нужен был бы, не искал бы тебя. И дело нетрудное. Вечером нынче явится к тебе человек, оставит конверт. А поздней за этим конвертом зайдет другой. Отдай. Вот всего и делов-то. Как выполнишь — долго не свидимся. А за беспокойство возьми пока это, — сказал «хозяин», протягивая пачку десятирублевок.

Мокасинов, жадно глянув на деньги, сунул в карман, поднялся со скамейки.

Вечером, как стемнело, скрипнула во дворе калитка, и молодой голос спросил:

— Сидора Прокофьича можно видеть?

— Я Сидор Прокофьич, — сказал Мокасинов, проводя гостя в комнату.

Осмотревшись, тот сказал:

— Проездом я. Вам просили передать конверт.

— Откуда сами? — спросил Мокасинов.

— С юга. Там гранаты уже поспели, — ответил незнакомец.

— Вроде бы и не сезон сейчас, — беря из рук незнакомца конверт, проворчал Мокасинов, — но раз поспели, говорите — значит, поспели.

Не успел Мокасинов сесть за ужин, снова постучали, теперь уже в дверь терраски. Мокасинову показалось — гость воротился, может, забыл чего. Но, когда тот вошел в освещенную комнату, Мокасинов понял, что ошибся. Это был другой. Он тоже спешил. Сказал, что едет на юг и помянул спелые гранаты. Мокасинов проводил его в маленькую горенку, в которой на столе лежал конверт. Дверь прикрылась. «Как близнецы, схожи, — думал Мокасинов, протирая глаза. — Оба в очках. Оба в одинаковых костюмах. Только и разница, что один говорит — с юга, а другой на юг едет».

Снедаемый любопытством, Сидор Прокофьевич прильнул к замочной скважине и увидел, как, вскрыв конверт и просмотрев содержимое, незнакомец положил его в карман пиджака. «Вроде как документы, — решил Мокасинов и вдруг отпрянул от двери. Гость собрался выходить. — Еще чего доброго дверью шандарахнуть может».

Как ушел он, Мокасинов загрустил и долго сидел в горенке, прислушиваясь сам не зная к чему. Было тихо, слышался только стук маятника на стенных часах.