«Сегодня Светлов явно в хорошем настроении, — подумал Андреев, входя в кабинет к генералу. Это действительно так и было. Улыбаясь, генерал поднялся навстречу Андрееву и, поздоровавшись, взял его под руку, подводя ближе к окну.

— Дай-ка я тебя рассмотрю получше, Михаил Макарыч. Что-то ты больно хмурый сегодня, озабоченный и вообще притомился, видно. Поедешь в отпуск через неделю. В Кисловодск. Я договорился — путевка твоя готова и начальство главное твое отпускает. Екатерина Захаровна. Она меня поддержала. Так что без возражений.

— А как же дело Рыбакова оставить можно в таком состоянии? — удивленно спросил Андреев.

— О деле сейчас и потолкуем. Кажется, извлечением корня мы быстро сведем его к концу, к результату, как говорят математики. Давай, сначала ты выкладывай, что тебя еще заботит?

— Характерная особенность всех событий, связанных с участием Николаева. Как в начале дела, так и сейчас. Для сравнения возвратимся немного К началу. Николаев познакомил Малова с Тейлором, а сам находился как бы в стороне. Бубенцов увлекся туристкой Жанной, согласился на ее предложение нелегально перейти границу, а о том, что это дело рук Николаева, даже сам Бубенцов не имел представления.

Скоропостижно умирает старик Гаврилов, сразу после знакомства с Николаевым. Даже сообщник его Логинов высказывает уверенность, что смерть Гаврилова — дело рук Николаева, а тот опять вроде неуязвим, недосягаем. Улик нет.

И наконец, погибает Громова, и выглядит виновным в ее смерти Олег Рыбаков, человек, образ которого никак не вяжется с образом убийцы.

Николаев у нас в руках, и в то же время ускользает, как уж. Старается представить себя мелким исполнителем, не масштабным. А события, относящиеся к нему, очень масштабны. Охотно признается в разных мелочах, и этим признанием как бы защищает себя, уводит от чего-то главного.

Предлагая услуги в раскрытии планов своих боссов, Николаев тоже старается увести нас от настоящего. Переключить на заманчивую перспективу — выход на главные позиции.

Даже его версия о том, что он — сын эмигранта, работает на него. Мы получим подтверждение из Парижа, подготовленное его боссами, и придем снова в тупик. Снова тот же метод — скольжения в сторону.

— Вот, вот. О характерности такой же. О методе таком самом. О сочетании жестокости и неуловимости. О качествах, присущих одному человеку, я и хотел с тобой говорить сегодня.

Вспомним штурмбанфюрера Вуле, портретом которого Николаев как бы возвращал Гузенко к прошлому. Он нам хорошо был известен в военные годы. С ним работал один перебежчик, изменник, некий Коваль. Много крови советских граждан пролил этот Коваль. Долгие годы мы искали его как военного преступника и всего три года тому назад нашли. Он жил в небольшом западногерманском городке под именем Отто Клауса. Когда мы возбудили вопрос о выдаче Коваля, он вдруг заболел и скончался.

— Ты, майор, никогда не задумывался над смыслом слова «вариола»?

— Как же — думал. Тот же корень, что и в словах «вариация», «варьировать». В общем, какой-то код.

— Не совсем так. Возьми вот эти материалы с фотографиями. Прочитаешь, и тебе станет ясно, что день смерти Отто Клауса был днем рождения «Вариолы». А Коваль — человек, который, как говорят, и в воде не тонет и в огне не горит.

* * *

Рано утром, когда тетушка Марта, приходившая по субботам к фрау Клаус помогать по хозяйству, позвонила на крыльце, хозяйка, открыв ей дверь, сказала:

— Ах, Марта, как хорошо, что вы, наконец, явились! Такая ночь. Я просто боялась за него. Я ни на минуту не сомкнула глаз.

Она действительно была бледна — фрау Клаус. Синие тени лежали под ее длинными ресницами, с которых понемногу сползала краска.

— И кто бы мог подумать. Вчера вечером он был совсем здоров. После ужина сидел в своем любимом кресле и смотрел по телевизору бокс.

Тетушка Марта спросила:

— Ваш супруг заболел?

— Да, да.

Фрау Клаус снова прошлась, тихонько цокая остренькими каблучками по полу, и, зябко запахнув на груди наброшенную прямо на пеньюар кофточку, повторила:

— И кто бы мог подумать! Это началось ночью. Я еще не успела заснуть. Сначала он ходил у себя в спальне. Я хотела спросить его, окликнуть, но не решалась. Иногда мужчине вот так хочется походить одному в тишине, покурить и о чем-то подумать. А потом слышу, — почему-то понизив до шепота голос и широко раскрыв глаза, добавила фрау Клаус, — слышу стон.

— А что у него болит? — спросила тетушка Марта. — Может, простыл. Вот я в сорок пятом, когда были налеты и мы прятались в подвале, тоже простыла и знаете что со мной было!

Тетушка Марта собралась было рассказать о своем радикулите, с которым вот уже много лет не могла справиться, но фрау Клаус прервала ее.

— Нет, нет, это совсем другое. И знаете... Нужно, конечно, было пригласить врача.

Фрау Клаус действительно хотела пригласить врача, но муж не велел звать жившего по соседству старенького доктора, у которого много лет лечились обитатели соседних улиц. Он сказал, что не верит ему. Старик только и может, что прописать касторки, а человека с такой серьезной болезнью загонит на тот свет в два счета. Отто велел дождаться утра и тогда пригласить, сколько бы это ни стоило, молодого врача, который приехал к ним недавно, купив больницу у своего предшественника, и прославился в городе новейшими средствами лечения.

— Сейчас уже можно за ним пойти, — сказала фрау Клаус, взглянув на старинные настенные часы. — Нет, нет, я сама. Я думаю, что так доктор придет скорее. А вы, пожалуйста, побудьте здесь.

Фрау Клаус, наскоро накрасив губы и подобрав под шляпку волосы, отправилась в больницу. Она торопливо шагала по улицам, и хозяйки, выглядывая из окон, удивлялись, куда это мчится в такую рань фрау Клаус.

Тетушка Марта после ухода хозяйки подошла к двери спальни Клауса и, опустившись на колено, заглянула в замочную скважину. Отто Клаус лежал на диване, и тетушке Марте был виден только его нос и кусок подбородка, но если бы ее спросили, она, всплескивая руками, могла бы поклясться, что герр Клаус сильно сдал за эту ночь. Глаза впали, лицо, как у покойника, и сам лежит и только жалобно стонет из последних сил. Тетушка Марта, осмелев, открыла было дверь в кабинет и спросила больного, не нужно ли ему чего, но он только сердито махнул рукой, и она, втянув обратно голову, снова закрыла дверь.

Видно, фрау Клаус быстро добежала до больницы и хорошенько попросила доктора, потому что тетушка Марта не успела еще как следует продумать, что она будет рассказывать соседкам о болезни Отто Клауса и его страданиях, о трогательной заботе его молодой жены, как к дому подъехала машина. Из нее вышел доктор с фрау Клаус. Это был мужчина средних лет, весьма почтенный, в очках и с громким голосом. Едва войдя в дом, он потребовал, чтобы ему дали помыть руки, и потом вошел к больному. Тетушка Марта и сама фрау Клаус ожидали его в столовой. Фрау велела сварить кофе — может быть, доктор захочет выпить чашечку. Но доктор не стал пить кофе. Он вышел из спальни быстрыми шагами и спросил, где телефон. Марта проводила его в соседнюю комнату. Фрау Клаус хотела было зайти к мужу, но доктор не велел входить к нему.

— Это что-нибудь заразное, — прошептала тетушка Марта. — Уж я знаю, вот так и в двадцатом году, когда свирепствовала инфлюэнца, к одной моей родственнице пришел доктор, и знаете что...

Но тетушка Марта опять не договорила эту старую, но весьма подходящую к случаю историю. Доктор позвонил в свою больницу и велел приготовить для больного отдельную палату, во флигеле с отдельным входом. «Инфекционный, — сказал он по телефону, — да, строгая изоляция».

Больного отвезли на машине в больницу. В квартиру приехали вызванные доктором санитары и чем-то брызгали и дымили так, что потом долго еще стоял приторный запах лекарств.

«Беда приходит, когда ее совсем не ждешь, — говорили в тихих, чистеньких домиках. — Такие приличные люди».

И в самом деле. Жили Клаусы, можно сказать, всем на зависть. Отто Клаус иногда вечерами прогуливался по улице, слегка приподнимая шляпу при встрече со знакомыми. Но больше предпочитал сидеть в кресле у телевизора.

— Ведь ему, кажется, приходилось часто выезжать.

— Совершенно верно. По делам фирмы. Его ценили. Жили супруги тихо. Говорят, он ее очень любил. А уж о фрау Клаус никто плохого слова не скажет. Этой женщине господь всего вдоволь дал — и собой хороша и разумная.

— Да, очень милая. Ну, она не засидится во вдовушках. И к тому же говорят, у нее осталась в банке вполне приличная сумма.

— Как вдовушка? Что вы говорите?

— Помилуйте, а вы не знали?

— Разве Отто Клаус умер?

— Сегодня в три часа. Не помог даже знаменитый доктор и все новейшие средства.

— Ах, какой ужас, какой ужас! Бедная фрау Клаус!

— Завтра утром назначена кремация.

Слухи оказались правильными. Бедный Отто скончался от болезни, носившей весьма грозное название: «вариола вэра» — черная оспа. Эта страшная гостья уже много лет не посещала их городок, да и вообще их страну. Наверное, Отто заразился ею во время поездки на Восток. Были изолированы и сидели в карантине все лица, соприкасавшиеся с больным в последнее время. К счастью, их было немного. Им-то и разрешили, правда, с огромными предосторожностями, присутствовать на кремации покойного.

Итак, не молодой, но еще полный сил мужчина, оставив своей вдове не очень большой, но вполне приличный капитал, лежал в закрытом гробу. Кроме молодой вдовы, тетушки Марты и еще двух-трех людей, общавшихся с покойным, на кремации присутствовал также новый доктор. Он, видимо, испытывал неприятное для врача чувство профессиональной беспомощности, теперь трогательно поддерживал под локоть вдову.

Невидимый оркестр играл реквием. Бледный свет проникал сквозь узкие сводчатые окна в высоком куполе зала, где происходило последнее прощание. Живые цветы, поставленные у изголовья умершего и брошенные у его ног, уже немного привяли. Музыка понемногу стихала и уводила все дальше и дальше в повитую туманом страну вечного покоя, где нет ни страданий, ни страстей, где ждет безмолвие и сладкий сон. Еще немного — и гроб плавно опустится вниз, навсегда скрывшись от глаз стоявших по эту сторону роковой черты.

Во избежание распространения инфекции врач не разрешил близким проститься с покойником. И только на минуту сам приоткрыл крышку гроба, издали показав умершего. Мелькнули знакомые черты обезображенного болезнью лица Отто Клауса. Покойник лежал на спине, вытянув ноги до упора, руки его были сложены на груди.

Но вот снова закрылась крышка гроба, теперь уже навеки. Услышав удары молотка по крышке, покойник осторожно выпрямил руки, так было удобней. Он мог позволить себе такую вольность.

Конечно, когда лежишь в гробу, на особый комфорт рассчитывать не приходится. Отто Клаус лежал и от нечего делать думал о разном. Почему-то ему вспомнился шкаф, тоже гроб, только каменный, куда в немецком концлагере сажали допрашиваемых. Там, пожалуй, было похуже — холодней и никакой музыки. Мертвая, сводящая с ума тишина или же, напротив, отчаянные вопли военнопленных, избиваемых гитлеровцами. Из того шкафа был тоже только один выход — на тот свет. И те, кто попадали сюда, один за другим отправлялись по этой дороге.

Тот парень, в разорванной гимнастерке, с сумасшедшими глазами, так и сказал ему: «Отсюда не выходят. Понял?» Так оно и было. Сначала лейтенант, упрямый хохол, крепкий и живучий. А вот не выжил. Молоденький мальчик, студент из Москвы: большая голова на тонкой шее. Тот долго не мучился. И девушка — радистка с серыми глазами. Тоже погибла. А он выжил.

Не о смерти же он думал, когда сам сдался в плен. Нет, не о смерти, о жизни. О своем месте в этой новой жизни, которую нацисты обещали Украине. Он поверил тогда, в первый же год Отечественной войны в обреченность советского строя, в превосходство победоносно шествовавшего по Европе нового порядка. Он спешил приобщиться к этому порядку. Раньше других. С большей выгодой. Торопился скорей оторваться от смерти, от войны. Любой ценой, но выжить. И он выжил. Другие погибли, а он живет. Хоть Клаусом, но живет и будет жить еще. А прошлое забыто. Вместе с именем своим настоящим. Потому что люди, наверное, до сих пор пугают тем именем своих детей. Пусть Клаус, черт, дьявол. Не все ли равно! Впрочем, теперь он уже не Клаус. Клаус умер от страшной болезни — черной оспы. Клауса больше нет и не будет.

Сквозь крышку ему, конечно, ничего не было видно, но он отлично представлял себе сейчас лицо своей жены. Он слышал: она не ревела, не голосила, как это делают русские бабы, она плакала тоненько и нежно, аккуратно утирая слезы кружевным надушенным платочком. Вообще-то она была неплохой женой. И, конечно, было бы лучше не лежать тут в гробу, а, похоронив кого-нибудь другого, пойти отсюда домой, сесть в кресло возле камина, надеть согретые туфли и съесть на первое тот польский борщок, который она отлично готовит, и бифштекс с луком. Посидеть, покурить, глядя на голубой экран телевизора, где пляшут точно скроенные по одной мерке двадцать одна девица из ревю, а потом пойти в спальню и лечь на широкую деревянную кровать, а не в этот узкий гроб. Но выбирать ему не приходилось. Все-таки это еще не так плохо, когда ты знаешь, что у тебя в запасе имеется загробная жизнь. Это ведь не у всех бывает. Он и сам поукладывал в гробы немало народу. Тем было хуже.

#img_16.jpg

Однако они что-то долго тянут. Он своих покойников так долго не отпевал. К свиньям эти церемонии! Вот и музыка утихла, конец. Конечно, сегодня случай необычный. Черная оспа. Даже пастора сюда не пустят, чтобы помолиться об отпущении грехов Отто Клаусу.

Грехи, грехи! Сколько у него их? Тут одному не счесть, бухгалтерию надо заводить. И никакого прощения ему не будет и быть не может. Христос, тот, может, и простил бы. Ему и не снилось, на что способны мерзкие твари, именуемые человеками. Нет, его не простят. И если он когда-нибудь попадется, то будет ему гроб без музыки.

А пока снова там, в отдалении, зазвучала музыка, и гроб, как самолет на посадке, плавно пошел вниз. Слышно было, как за ним захлопнулся люк, как заскрежетала по узкому каналу обшивка. Но его не трясло, не бросало на ухабах. С покойниками обращаются все же не в пример лучше, чем с живыми. Лифт мягко остановился, гроб зацепили, подтащили. Кто-то рванул крышку, в лицо ударила теплая, как в котельной, струя, кто-то помог ему подняться. Он встал на ноги, потягиваясь и разминаясь в своем похоронном костюме и белых тапочках.

— Ну, как? — опросил потихоньку один из тех, кто вынул его из душной коробки. И подмигнул. Но второй остановил его, поторопив:

— Скорей!

Он протянул ему такой же брезентовый костюм рабочего, какие были на них. Покойник надел его прямо на брюки и пиджак. Только тапки пришлось снять и переобуться в огромные грубые ботинки. Тапки и гроб они сунули в печь, и после того, как это сгорело там, выгребли кучку пепла, запечатав ее в урну, которую потом должна была получить вдова и похоронить на чистеньком кладбище под липами.

Когда все было кончено, один из спутников Клауса протянул ожившему покойнику плащ, очки и бороду: «Преобразитесь». Другой осторожно выглянул в маленький обсаженный кустами дворик. Сделал рукой знак. Покойник и его провожатый быстро вышли, сели в стоявшую у ступенек машину. Клаус откинулся на мягкое сиденье безразлично и покорно. Вот и началась загробная жизнь. У него теперь снова не было ни имени, ни жены, ни родных. Он был покойником для всех, кто знал его в прошлом. А какую жизнь будет приказано ему вести после кремации, было еще неизвестно. Из этих, что сидят рядом, он знает только одного Шервуда, который молча ведет машину. Все молчат. За занавеской быстро мчавшегося автомобиля замелькали огни реклам. После кремации прошло два часа. Это Мюнхен.

Машина шла к аэропорту.

Короткая формальность с документами, представленными Шервудом чиновнику, и самолет взял курс на Стамбул.

* * *

Андреев сегодня тоже был в хорошем настроении. Это заметил Николаев, которого опять привели на допрос.

— Сегодня, я думаю, мы сможем обо всем договориться с вами. Закончить ваше дело. Извлечением корня, — сказал Андреев, с удовольствием повторяя слова генерала Светлова. — Сложное часто становится очень простым. Я докажу вам это, повторив один ваш прием. Речь идет о фотографиях. Смотрите, На этих — Николаев, он же Грачев. А на этих — Отто Клаус, он же Алексей Коваль. Последние взяты из материалов о разыскиваемом военном преступнике и из архивов. Из школьного и студенческого дела, только не в Париже, а в Харькове, где вы родились в действительности.

Все это подтверждается показаниями свидетелей, оставшихся в живых после войны. Свидетелей вашей жестокости в годы сотрудничества с фашистами. Актом опознания можно было бы и закончить ваше дело.

Но вы должны еще рассказать о том, как убили Громову. Труп ее всплыл. Вскрытие показало, что она умерла от яда, вызвавшего паралич сердца.

Коваль понял, что неотвратимо надвигается возмездие.

Цепь преступлений в прошлом. По звеньям она разложена в досье военного преступника. Какое значение имело сейчас убийство Громовой? Оно ведь было одним из многих, за которые он несет ответственность. Вариола тоже оказалась посевом без всходов. И сейчас, видя, как Андреев дописывает последнюю страницу сложного дела, Коваль понимал, что это конец Вариолы и его конец. Оставалась еще одна возможность, за которую можно было цепляться в надежде на снисхождение. Полное признание.

— Да, я убил Громову, уколов ее автоматической иглой, скрытой в кольце с ядом. Кольцо бросил в море.

* * *

На свою последнюю встречу с Олегом Рыбаковым майор Андреев пригласил также и его отца.

Оба они, и сын и отец, ознакомились с протоколом последнего допроса Николаева, где он признавался в том, что сам убил Галю Громову. Оба по-разному восприняли эту новость. Старик не скрывал своего волнения, своего горя и скорби по Гале. Олег выглядел окостеневшим. Он, казалось, безучастно отнесся к тому, что с него снималось обвинение в преднамеренном убийстве Громовой.

— В связи с окончанием дела, что хотели бы вы добавить к своим показаниям? — спросил Андреев у Олега.

— Я хотел бы, чтобы мне поверили. Поступок мой был результатом честолюбивых заблуждений. Вдали от Родины я по-настоящему это понял. К сожалению, понял поздно, как предсказал один русский человек в Париже, которого я принял за неудачника.

Именно со встречи с ним и началось фактически мое прозрение. Позднее постепенно пришло сознание, что сотрудничество с Западом в чистой науке — абсолютная иллюзия.

Убежденность в этом придала мне силы и стремления исправить свою ошибку. Я, быть может, наивно, но искренне стремился искупить вину и возвратиться. Возвратиться даже для того, чтобы понести наказание, но остаток жизни быть среди своих, быть на Родине, дышать легко.

Вот об этом мне хотелось бы сказать. Поверят ли мне? Все остальное не имеет сейчас для меня никакого значения.

Молча возвращались домой отец и сын Рыбаковы, потрясенные всем, что произошло.

Олег понимал, что понадобится еще многое, чтоб заслужить прощение людей, которые им были преданы. Заслужить прощение Родины, вне которой, как он убедился, жизнь теряла всякий смысл.

Но один человек никогда не простит его — Галя, Галинка.

Она поднималась и падала перед его мысленным взором. Поднималась, чтоб взять весла и повернуть лодку к берегу, и падала в воду, не понимая, откуда пришла беда.

Поднималась и падала...

Это было невыносимо.