1

«Неба синь мне сияет, неба синь – сколько глаз хватает».

В то раннее воскресное утро я еще не до конца проснулся, когда услышал, как кто-то на улице насвистывает «Неба синь». Песенка – из тех, что потом крутятся в голове целый день. Я слушал ее почти все лето, и свистел тот парень необычайно чисто и мелодично.

Я свесил ноги с кровати, встал, взял пачку сигарет. Как был голый, подошел к окну, распахнул его пошире и выглянул наружу.

Заря только занималась – дымчатая, розоватая, холодная. И я увидел его внизу, на тротуаре, в неоново-оранжевой спецовке, синих брюках, голубой рубашке и бейсболке. Сосредоточенно орудуя метлой и совком, он собирал мусор у тротуара и закидывал в серый пластиковый бак на колесиках. И насвистывал «Неба синь», а я смотрел на него и слушал. Закурив, я уселся на подоконник своего обиталища на Уокер-стрит. Знойное лето шло на убыль. Я был счастлив.

Сегодня моя свадьба, и я пребывал в такой гармонии, какой не ведал уже четверть века – с тех пор, как перебрался в Нью-Йорк. Музыка – благое знамение, такая проникновенная и упоительная, к тому же в исполнении мусорщика. Наверное, он работал На одну из этих общественных групп, что нанимают бездомных для уборки там, где не справляются городские власти.

Идиллия: солнце восходит над Ист-Ривер, слева от меня; впереди погожий денек; асфальт чисто подметен, и насвистывает парень в оранжевой куртке. Мне нравится, как Сгэн Гетц поет «Неба синь», но этот чистый свист – не просто песня. Это нечто среднее между Мелом Торме и гимном.

Прорезался мобильник. Я прочел сообщение. Снова Сид Маккей. Он уже звонил вчера вечером, просил подъехать в Ред-Хук, говорил, будто его что-то тревожит. А я не поехал: замотался с делами, потом неважно себя чувствовал. И вот – срочное послание. Я посмотрел на часы. Только семь. До свадьбы я сто раз успею сгонять в Бруклин и обратно. Я ведь на самом деле должник Сида: как-то он помог мне в одном важном деле. Он здорово рисковал – и никогда не просил ничего взамен. Да, Сид – друг, а я – его должник.

Я принял душ, натянул джинсы и футболку, вышел, сел в машину и отправился в Бруклин. В городе стояла такая тишь, что я поехал по Бруклинскому мосту, а не по тоннелю Бэттери, скоростному, но за восемь баксов.

После моста я пересек скоростное шоссе и свернул к Рея-Хуку, к реке. Весь путь занял пятнадцать минут. Ван-Брант, главная улица района, была пустынна. Среди приземистых двухэтажных домов ютились булочная, пара закусочных, парикмахерская, винный магазин, металлоремонт, церковь – да и все, кажется. Я вырулил к набережной.

Этим воскресным утром старые доки, все еще красивые хранили безмолвие, покоясь в отблесках зари на речной глади. Я посмотрел через реку Я почти осязал контуры Манхэттена на фоне неба.

Тот покойник в бухточке, в нескольких футах от меня, насколько можно было различить, застрял под изгнившим причалом. Руки раскинуты, ноги качаются на воде – кто-то заметил, что он похож на Христа.

Эта старая пристань тянулась вдоль рукава, что соединял реку с водохранилищем Эри. На одном берегу – сахарный завод, превращенный в склад. На другом – длинный кирпичный пакгауз.

Люди выстроились вдоль берега, тихо переговаривались, и все глазели в одну точку – словно толпа перед уличным монитором, где транслируют футбольный матч. Там были двое детективов, человек в форме, водолаз в черном блестящем гидрокостюме, фотограф полицейского департамента. Чуть поодаль стоял какой-то бородач в рабочем комбинезоне и монтажных ботинках, с собакой на поводке. Наверное, случайный прохожий выгуливает пса.

Я снова посмотрел на труп. Вообще-то мне было нужно на кирпичный склад, где располагался офис Сида, но мое внимание привлекла машина со включенной мигалкой.

– Сколько он пробыл в воде? – спросил я детектива, прятавшую руки в карманах красной хлопчатой куртки.

На ней были джинсы, кеды, во рту – жвачка. Я представился детективом с Манхэттена – не более того. К чему разглашать, где именно я работаю?

Я занимался неприятными вещами – детская преступность, обидчики детишек – и не распространялся об этом без нужды. Моя лаконичность вполне устроила коллегу, лишних вопросов не последовало.

– Немало, – ответила она. – Говорят, где-то с вечера. Трудно сказать, пока его не достанут.

В это время я сидел в баре, а Сид мне названивал и оставлял сообщения.

– При нем есть документы?

Она покачала головой.

– Пока ничего не нашли. С ним уже битый час возятся, пытаются вытащить так, чтобы ничего не оторвалось. – Она сняла легкую красную куртку, повязала рукава вокруг талии. – Господи, я порой ненавижу эту проклятую работу, веришь? Надеюсь, они не покромсают его на куски, – добавила она и указала на двух мужчин в желтых макинтошах, которые появились из-за грузовика с тесаками, пилой и полной сумкой еще каких-то инструментов. Они подошли к причалу и, присев на корточки, принялись изучать место.

Детектив выплюнула жвачку.

– Мерзкая антиникотиновая жвачка. На вкус – дерьмо, – пожаловалась она. – У тебя, кстати, сигаретки не найдется?

Я протянул ей пачку.

– Спасибо. Не знаю, и какого черта я бросить решила? Спасибо большое.

Улыбнулась. Симпатичная дамочка: лет тридцать пять, милая улыбка, отличная фигура.

– Точно, – сказал я. – Ты еще здесь побудешь?

– Ради тебя – сколько угодно! – Она не без кокетства засмеялась и направилась к причалу.

Не хотелось торчать там, пока будут вытаскивать труп. И я двинул дальше к складу, до которого оставалось несколько сотен ярдов.

Это сооружение делили между собой студии и мастерские. Я вошел через главный подъезд, поднялся на два пролета и отыскал обиталище Сида. Постучал в дверь. В ответ – тишина. Спустился обратно. Перед складом по берегу рукава тянется длинный бетонный пирс и утыкается в бухту. И я пошагал по этому пирсу, с телефоном в руке. Я нервничал, на душе кошки скребли. Где, черт возьми, Сид, в такой-то час? Восемь утра. Куда он запропастился в воскресенье, ни свет ни заря? Он сказал, что будет здесь, в своем офисе в Ред-Хуке.

Я поглядел на воду. Статуя Свободы в рассветных лучах отливала зеленоватым – возможно, дело в старой медной обшивке.

Ред-Хук – причудливый богатый мыс, но отрезанный от города двумя автострадами, протиснувшимися через Бруклин. Местечко в квадратную милю, что когда-то занимали самые большие в мире судовые верфи, изолированное, с трех сторон окруженное водой, но всего в пятнадцати минутах езды от фешенебельного Манхэттена.

А по другую сторону, напротив города, простирается прибрежный Бруклин: пирсы, склады до самого Атлантического океана, до Нью-Йоркских пляжей. По реке снуют желтые водные такси.

Сид был почти не в себе, когда звонил накануне. Я раскрыл мобильник и перечитал сообщение, полученное утром. В субботу он звонил два или три раза. «Пожалуйста, приезжай, Арти, – просил он. Сможешь выбраться?» «В долгу не останусь, – обещал он. – Подруливай!» – словно приглашал выпить, затем более настойчиво: «Можешь поспешить? Давай скорее!»

«Ты где?» – спросил я. В мексиканском кабачке, ответил он. На углу Коламбии и Ван-Бранта, не заблудишься. «Не могу, – отозвался я. – Не могу, Сид. У меня завтра свадьба. Я вызвоню кого-нибудь для тебя» Но он не отступал. Рассказывал что-то о ресторане, где он зависал, о каком-то бомже, что напугал его. Я боюсь, говорил он. Я в ужасе.

Субботний вечер Сид Маккей провел на смотровой площадке в мексиканском ресторанчике на Коламбия-стрит, потягивая пиво и наблюдая, как река превращается в поток жидкого олова. У него был цифровой плеер, присланный сыном, и какое-то время Сид слушал музыку. Немного Малера, чуть-чуть Шуберта и Гершвина. Над рекою громоздился город, словно руины цивилизации майя.

Сид спустился в бар за пивом и вернулся наверх, перекусить. Он сидел, когда почти все разошлись, пил холодное пиво, читал, разложив перед собой стопки книг, газет и папок.

Никто не тронет его здесь. Зажмурившись, впитывая прощальные лучи солнца, он чувствует себя как дома. Он здесь больше чем клиент. Он знает самого основателя заведения. Знаком с барменом, официантками. Это его район. Странно, что в последние дни ему так уютно, как, пожалуй, не бывало за всю его бурную, честолюбивую и суетную жизнь. Однако он знает, сколь хрупок этот комфорт, сколь переменчиво его настроение, подобно лихорадке, бросающей то в жар, то в озноб.

Сад надел шорты цвета хаки и старую зеленую тенниску. Он никогда не выходил в таком виде, но денек выдался жаркий. Да и смотреть на него некому. Все, кто еще остался в городе, устремились на пляжи. Повсюду тишина.

Конец лета. Город вымер, пересох, будто арык. Республиканцы собираются устроить здесь съезд. «Эпоха Джорджа У. Буша», – думает Сид. Много молитв. Много пропаганды в новостях. Республиканцы съезжаются. «Нашествие», – думает он.

Он снова смотрит в сторону реки. Взгляд Сида, как и взгляд любого, первым делом уперся в пустоту, в зияющее небо. Так язык первым делом нащупывает место, где вырвали зуб. На следующей неделе – три года с того дня, как рухнули башни-близнецы. Когда переменилось все.

Он снял очки для чтения, встал, перегнулся через перила и вытянул шею, чтобы взглянуть на статую Свободы в гавани. Он по-прежнему трепетно относится к ней, хотя смотрел на нее всю жизнь. Бели спуститься по лестнице, перейти улицу и встать на самом берегу – можно посмотреть Свободе в глаза. И Губернаторский остров как на ладони, а посредине – пролив Баттермилк.

История этой части Бруклина, старых верфей, образы прошлого предстали перед мысленным взором Сида старинными гравюрами. Он видел корабли и склады, матросов, повозки и лошадей, женщин в муслиновых шляпках, эти женщины некогда ходили через канал вброд, с деревянными бадьями парного молока, заткнув за пояс подолы длинных платьев, а канал был таким мелким, что молоко за это время как раз взбивалось до сливок.

Ему всегда хотелось узнать, каким был Бруклин в те времена, когда Уолт Уитмен работал редактором первоначального «Бруклин Игл». Когда Бруклин был самостоятельным городом, третьим по величине в Америке, и в нем жили противники рабства, аболиционисты поднимали кулаки, а Уитмен призывал сограждан, презрев страх, восстать против «безумия и тупости». «Электрическое тело», вспомнил Сид и с насмешливой гордостью подумал, что в Бруклине всегда жили чернокожие, такие же, как он. По-прежнему облокотившись на перила, Сид осушил третью кружку пива.

Поговаривали даже о воскрешении «Бруклин Игл», той великой газеты. И, конечно, молва прочила в редакторы Пита Хэмилла, тоже коренного бруклинца. А однажды Сид и в себе вдруг ощутил тягу к редакторству.

Сид вырос в Бруклине, прожил здесь свой век. Но не у верфей, конечно, – то была запретная территория. Во времена детства Сида на побережье было слишком опасно.

И теперь он радовался, что эта часть Бруклина возвращается к жизни. Восстает из руин, думал он. Отрадно, что сюда приходят люди, и каждый горит жаждой деятельности. По улицам Ред-Хука в эти дни рыскали градоустроители и агенты, и кое-кто из них обращался к Сиду: уж он-то знал свою родину. Они подлизывались к нему, вымаливали информацию. Сид – историк, философ и поэт Ред-Хука, как он однажды прочел о себе в журнальной статье.

Посмеиваясь про себя и прислонившись к перилам, Сид собрал книги: томик Пушкина, биографии Поля Робсона и Уолта Уитмена. Настоящие поэты. Вместе они – библия Сида. Он уложил книги в потертую зеленую сумку, вспоминая, каким был тощим пацаном, когда купил эту сумку, едва-едва поступив в Гарвард. Он запихнул туда же и папки, полные его собственных заметок.

Посмотрев вниз на улицу, Сид увидел его. Снова он, тот бродяга, – и Сида охватила паника. Ностальгические воспоминания растаяли. Хорошего настроения как не бывало.

Он снова позвонил Арти Коэну, чтобы сказать, где он и что видит. Арти не отвечал.

Он уже звонил Коэну раз или два утром, когда впервые заметил бродягу около своего дома. Тот пялился в окна. Несмотря на жару, Сида мороз пробрал. Этот человек уже бывал здесь: неделю назад он подошел к Сиду с протянутой рукой, просил милостыню. Сид перешел на другую сторону, притворился, будто спешит, даже не оглянулся на попрошайку. Надо было помочь ему. Надо было дать ему бакс, думает Сид.

Арти ответил. Арти, можешь подъехать? Подруливай! Сид пытался говорить небрежно, хотя ему было очень страшно.

Не могу подъехать, произносит Арти. У меня завтра свадьба. В воскресенье. Прости, говорит он и напоминает, что Сид приглашен на торжество. В воскресенье вечером. Завтра. Сделай милость, выберись в город.

Но Сид не пойдет на свадьбу Арти: ведь там будут незнакомцы. Раньше, когда он был довольно знаменитым, работал в «Таймс», выступал по телевизору – запросто. Тогда он знал многих и каждый вечер ходил на вечеринки. Но не сейчас.

Они с Арти близкие друзья, и Сид старается не обижаться, что тот отказался приехать в Бруклин. Когда Арти работал по делам, интересующим Сида, городского журналиста, они частенько виделись. Были на связи. Помогали друг другу. Но сейчас Сид не выносит толпу.

Когда-то я любил вечеринки, думал Сид, ни одной не пропускал, всех знал и всегда готов был развлечься. Я был куда моложе. А сейчас мне шестьдесят пять, я на пенсии и больше не люблю сборища.

Кому еще можно позвонить? Другим копам он не доверяет так, как Арти Коэну.

Над рекою солнце готовится броситься в воду, принести себя в жертву свирепому нью-йоркскому закату. Сид выложил на стол деньги, силясь рассмеяться, призвал на помощь ироничную отстраненность – но взгляд его снова упал на тротуар, выискивая того бродягу.

Вечерело. Сид ненавидел сентябрь, эту печальную пору, за то, что день так явственно идет на убыль. Он едва замечал, что соседние столики на смотровой площадке занимают какие-то люди, изучают меню, заказывают еду и выпивку.

Сид подобрал трость, которой пользовался с тех пор, как, играя в теннис, повредил лодыжку, старую трость из американского лавра, подхватил сумку с книгами и похромал к лестнице, по-прежнему жалея о своей первой трости, ореховой, с набалдашником в виде головы Джимми Картера, – той, что получил в подарок за статью о президентстве этого деятеля. Сид был слишком тщеславен, чтобы пользоваться алюминиевой клюкой, выданной в клинике, – и знал это.

Подойдя к барной стойке, Сид заказал последнюю кружку пива. Впервые за многие годы купил пачку сигарет, забросил сумку на плечо и вышел на улицу.

Содрав целлофан, он понюхал табак, закурил – и почувствовал себя мальчишкой, который курит украдкой. Вкус – потрясающий.

Сид помедлил на крыльце ресторана, оглядел улицу. Но бродяга исчез. Горят фонари. Люди стекаются в рестораны. Погода отличная, благоуханный вечер – и Сид решил прогуляться пешком до дома. Он тяжело опирался на трость, но дым и ночной воздух бодрили. Он прошел мимо Приморского терминала – огромной пустынной стоянки для арестованных автомобилей.

«Глупо было так нервничать», – подумал он и вдруг осознал, что сказал это вслух, «Старый дурак».

Сид отбросил сигарету.

На Кофе-стрит он пересек скверик и вышел к новому пирсу. На полпути лодыжка заныла, и Сид тяжело опустился на скамейку. Дом – в нескольких минутах ходьбы, но Сид потерял счет времени, задремал.

Вдруг он резко пришел в себя, нервы превратились в натянутые струны. На него кто-то смотрел, совсем рядом. Сид встал, сна – ни в одном глазу, и поспешил к дому. Но вдруг понял, что перед ним – нечто, и он чует его запах.

Лучший способ одолеть страх – заглянуть ему в глаза, подумал Сид, стискивая массивную трость.

Он почувствовал запах этого человека раньше, чем увидел его, а затем услышал плаксивый голос. Воняло бездомным. Тот прямо пред Сидом, приближался к нему.

– Мелочь не завалялась? – негромко спросил бродяга. – Хоть доллар? Пятьдесят центов? Я голоден, брат. Пожалуйста.

Да, это тот самый бездомный. Одного с Сидом роста и цвета кожи – она не слишком темная, но посеревшая от выпивки и наркотиков. И под этими лохмотьями и грязью – человек, похожий на Сида. И Сид вдруг догадался, что бродяга тоже это знает.

Глазки, липкие от глаукомы, остекленевшие от катаракты, впились в лицо Сида. И в них – своего рода мрачное удивление. Бродяга протянул лапу. Сид пошел вперед, не останавливаясь.

«Увидимся еще», – пробормотал нищий в наркотическом дурмане. Сид снова посмотрел на него – и возникло чувство такое, будто он видит в этом бродяге свою смерть.

Прекрати, велел себе Сид. Что за пафос. И второй раз за вечер пожалел, что не подал несчастному.

Тот же, прежде чем исчезнуть окончательно, еще раз обежал вокруг Сида, оставив в воздухе вонь, словно зверь, метящий территорию.

 

2

– Какого он цвета? – вернувшись, спросил я у детектива в красной куртке, что по-прежнему стояла у воды.

– Под ноги гляди! – вскрикнула она и ухватила меня за рукав. – Чуть в воду не навернулся.

Я повторил вопрос:

– Так что насчет цвета? В смысле, кожи. Белый? Черный?

– Вроде кто-то сказал, что черный. Я слышала. Придется подождать, пока кто-нибудь снова не нырнет и не обыщет его на предмет документов. Но – черный. А что?

Мне стало не по себе.

– Сколько ждать?

– Часа полтора, не меньше. Тебе что, плохо?

Я снова угостил ее сигаретой, и несколько минут мы курили. Я рассматривал металлический десятиэтажный конус на другом берегу канала. Когда-то там хранили и перерабатывали сахарный тростник, выгружаемый в порту. Я читал, что раньше это сооружение принадлежало Фердинанду Маркосу, не то самому, не то его кузену или еще какому-то филиппинскому прохвосту.

Завод был заброшен. От пожара все вентили, трубы, шестеренки и прочие механизмы превратились в груду спекшегося корявого железа.

Детектив взглянула на причал.

– Наверное, бедолага просто оказался не в том месте и не в то время. Сейчас в этих краях почти не убивают. Небось надрался и полетел в воду.

Она поведала, что живет здесь с рождения и повидала немало преступлений, особенно после того, как разгрузку судов перенесли в большой современный порт Байонны.

– Джерси, – добавила она с презрением.

Припомнила времена, когда что ни день – то «мокрое», причем в каждом квартале, притоны в заброшенных домах, которые служили сортирами, пальба ночи напролет. А когда она была девчонкой, директора ее школы пристрелили среди бела дня.

– Веселый был райончик, кровищи по колено, – рассказывала она. – Народ вываливал свое дерьмо на берег, даже дохлых кошек туда швыряли. А раз в неделю приезжали мусорщики и разгребали.

Но потом дело пошло на лад. Берег кое-как обустроился, супермаркет появился, даже «ИКЕА» принюхивается.

– Теперь Ред-Хук – официально классное местечко. – Она ухмыльнулась. – Народ дерется за недвижимость. Дизайнеров понаехало. Перед старыми складами разбили скверы. Сплошная красота. Папаша помер бы со смеху. Он в порту промышлял. Старая школа, – она перекрестилась и бросила в воду недокуренную сигарету. – Ты что-то знаешь о покойнике? У тебя личный интерес?

Я кивнул.

Передо мной, в поисках лучшего вида на труп, возник полицейский фотограф. Уже второй, в куртке с ядовито-желтыми полосками. Меня это удивило: надо же, сколько народу задействовано.

– У вас всегда столько людей выезжает? – спросил я.

– Я сейчас о том же подумала. Сама поражаюсь такому вниманию, – доверительно призналась детектив. – В смысле, перед съездом республиканцев каждый коп вкалывает вдвое, а то и втрое больше ради спокойствия политиканов. А тут в воскресенье на рассвете – и такая толпа на причале в Ред-Хуке. К чему бы? Не иначе, какая-нибудь шишка заинтересовалась.

– Ну да.

– Как же я рада, что это лето почти закончилось. Как его обозвали – «Лето риска»? – она усмехнулась. – А сейчас предполагается, что все наши должны вернуться из отпусков и охранять богатеньких республиканцев и козлов-толстосумов, которые дают им миллиарды. Не говоря уже про долбаных пикетчиков. Ты когда-нибудь бывал на этих политмероприятиях?

Я покачал головой.

– Мне как-то довелось, в Хьюстоне, при первом Буше, отце. Я тогда только в колледж поступила – и это было нечто. Какие-то христианские маньяки швыряли в толпу пластиковых зародышей, потому что ненавидят аборты, и еще там были богатые дамочки – никогда прежде не видела таких здоровенных бриллиантов. И жара градусов под полтораста. Так я к чему, собственно, – спохватилась она. – У нас такая система, что избираются только богатеи – и всем на это наплевать. Я, конечно, за порядок и закон, и за смертную, блин, казнь, сама бы голыми руками придушила каждого гада-террориста, попадись он мне. То есть их просто необходимо выбраковывать. Как животных. Но это не значит, что мне нравится, когда богатеи меня обкрадывают или когда американские солдаты издеваются над заключенными в Ираке. И я думаю: куда мы катимся? Нам твердят – потерпите, потерпите, все к лучшему, убаюкивают страх. А я думаю: что они творят, елки-палки? – она пожала плечами. – Я только и хочу, чтоб они, блин, отвязались от нас, эти козлы в Вашингтоне, которые ни в грош не ставят нашу безопасность.

Да, всем порядком надоела постоянная смена уровней тревоги национальной безопасности: красный, желтый, оранжевый. Все сыты по горло, потому что Нью-Йорк не слишком удачно распорядился федеральными долларами, выделяемыми на безопасность.

– Ох уж эти феды, – сказал я.

Она засмеялась:

– Контрразведчики из них – «как из дерьма пуля», как говаривала моя бабка. Они порой наведываются в Нью-Йорк, но в остальное время протирают штаны на своих жирных задах в округе Колумбия. А мы ничего не знаем. Читал последние бюллетени ФБР по так называемым «признакам смертника-шахида»?

Я рассеянно кивнул, думая, кому бы позвонить и куда запропастился Сид. В Нью-Йорке почти всегда можно заручиться помощью другого копа – стоит лишь завести с ним разговор о нелепицах федералов.

Она ухмыльнулась:

– Мне особенно понравился пассаж про вынюхивание «потеющих, бормочущих молитвы, или же лиц с нетипично вялым и отстраненным поведением». Или – с «маскировкой». Или – с «неестественным запахом». Подойдет любому придурку в подземке. Неестественный запах? У моего собственного сынка полно неестественных запахов. Травка называется. Прихожу домой – и вдыхаю неестественный запах. Кромешный джихад. Лучше присмотрелись бы к портам. Там слона радиоактивного протащить можно – и ни одна собака не заметит. Я могу быть еще чем-нибудь тебе полезна, кроме как скоротать время, пока труп не достанут? – Она развела руки, пожала плечами. – Что-то они закопались. Эй, что с тобой? Да ты в параллельный мир провалился, парень.

– Да, точно. Прости. Сколько еще ждать, пока извлекут тело из воды?

– Я же говорю, часа полтора. – Она положила руку мне на плечо. – Кстати, хочешь как-нибудь вечерком свожу тебя на республиканскую вечеринку? Море бесплатной выпивки и жратвы, обслуживание на высоте. Я слышала, там подают «Шато Лафит» и стейки Кобе. Я всегда смогу выбить себе дежурство. Я ведь женщина, испанка, понимаешь? – она улыбнулась и протянула мне ладонь. У нее были ярко-розовые ногти. – Клара Фуэнтес.

– Спасибо, – ответил я и тоже представился. – Не в этом году, но все равно спасибо.

– Что, занят? Ну понятно. Неудивительно. – Она улыбнулась, извлекла из кармана визитку, черкнула на ней домашний и сотовый телефон, вручила мне и добавила: – Если вдруг надумаешь.

– Благодарствую, – сказал я и собрался уходить.

– Эй!

Обернулся.

– Не парься, – сказала она.

Я пошел по берегу к тому месту, где были привязаны лодки. Не люблю лодки. Рыбачу с удовольствием, но на воде мне страшно. Поэтому я основательно нагружаюсь пивом и думаю только о рыбе. К тому же пловец из меня никудышный. Однажды едва не утонул около Кони-Айленда, когда одна девушка – печальная русская девушка, отчаявшаяся наладить свою жизнь, – бросилась в пучину и я не сумел ее спасти.

Беда в том, что меня тянет к воде. Манит городское побережье. Среди прочего, именно оно сразу очаровало меня в Нью-Йорке. Но лодки – увольте.

Все это время я наблюдал за парнями, которые возились в воде, пытаясь вытащить труп. Они все еще подумывали отрезать бедолаге руки, но не решались.

Мне вспомнилась девчушка, убитая в заливе Шипсхед-Бэй. Я вел это дело. Тогда поначалу решили, что это дело связано со старым преступлением, где тоже фигурировала девушка, изрезанная на куски. Маньяка так и не поймали. Мне не хотелось думать об этом. Никакой связи.

Я набрал номер Сида, – наверное, раз шестой за полчаса – стараясь не прислушиваться к звуку пилы. Пилы, терзающей плоть и кости. Просто легкое жужжание тихим утром, которое оглашают лишь гудки длинной баржи на залитой солнцем реке.

– Арти! Ты ведь Арти? – Клара Фуэнтес, детектив, теребила меня за рукав. – Вообще-то не положено ничего разглашать, но тебе явно не все равно… Водолаз сообщил, что утопленник – черный, лет шестидесяти или семидесяти, насколько можно разобрать. Я краем уха слышала, как один из тех, кто спускался под причал, сказал, что, по всей видимости, покойник пробыл под водой немало, несколько часов как минимум. И не понять, то ли просто захлебнулся, то ли был пьян, то ли под дурью.

– Господи.

– Да уж.

– Кто-нибудь бродил здесь утром? – спросил я. – Никого не заметила?

Она покачала головой:

– Я была здесь все время. Никого, кроме мужика с собакой и двоих местных. Их мы знаем. Не так уж много народу подходило, да и тех мы придерживали. К чему ты клонишь?

Я подумал о Сиде.

– Неважно. Что еще?

– Хреново ты выглядишь. Может, присядешь? Думаешь, это твой знакомый?

Руки у меня дрожали.

– Да, похоже на то, – сказал я, теперь уже уверенный, что это Сид. Он мертв. Он звал меня. Я не пришел.

– Все из-за этой вони, – сказала она. – Даже когда ее не чуешь – кажется, будто она есть.

Я кивнул и полез за сигаретами. Пачка была пуста.

Я сходил к закусочной на Ван-Брант-стрит, купил новую пачку, разорвал упаковку, выдернул сигарету и заказал кофе. Стоял там, пил, глядел на пакеты с чипсами и коробки печенья с этикетками на испанском. Старался успокоиться, сосредоточиться.

Над прилавком висели плакаты с особыми предложениями: «Швицарский санвич» и «Горячие куныши». Нью-йоркский английский – язык особый. Я рассмеялся, припомнив движимых ностальгией чревоугодников, что по выходным устраивают столпотворение у «Ионы Шиммеля», где подают настоящие украинские кныши. Я же кныши не перевариваю.

Как сообщил мне кто-то на днях, в Нью-Йорке сейчас больше эмигрантов, чем когда-либо, начиная с двадцатых. Четверо из десяти жителей родились не в этом городе. Как и я сам. Я глотнул еще немного кофе.

Стоя у прилавка, я, как всегда, задавался вопросом: зачем на чипсах делают ребрышки, и вполуха прислушивался к беседе приземистого остроносого толстяка-продавца в футболке с надписью «Нью-йоркские горожане» с клиенткой – блондинкой с тележкой Для продуктов.

К моему удивлению, говорили они по-русски. Русские, выплеснувшись с Брайтон-Бич, прокатились через Бруклин и вырвались на просторы Флэт-буш, подобно тому, как московиты расселялись по приволжским степям. Но я не думал, что они добрались и до Ред-Хука.

Разговор шел о том, как всех подкосили этим летом цены на бензин и даже поездка в Джерси уже кусается. И о том, что в Ред-Хук пришли градоустроители и наконец-то появится работа у них, простых тружеников, если только дизайнеры не пошлют их подальше.

Я допил кофе, бросил картонный стаканчик в урну и отправился обратно на берег, прикурив очередную сигарету. Я отчаянно надеялся, что мертвое тело извлекли из воды. Было почти девять.

 

3

К тому времени, когда я вернулся на берег, как раз набили два черных резиновых мешка для трупов, застегнули «молнии» и теперь укладывали мешки в подъехавшую «скорую». Труп исчез, сгинул в этих мешках. По частям, надо полагать. Я не знал точно. «По мешку для каждой. Больше почета», – обронил кто-то. Для каждой чего? Руки? Ноги?

Внезапно я вспомнил, как пакуют части тела в Израиле. Это можно видеть после каждого взрыва бомбы, вроде того, что убил моего отца, прямо в автобусе, на котором он регулярно ездил играть в шахматы. Они перепутали автобус. Бомба предназначалась другому автобусу, другого маршрута. – Когда я прибыл на место, на асфальте лежали конечности и религиозная бригада собирала их в особые мешки. Правоверные евреи устраивают похороны для частей тела: даже после ампутации, даже если отрезан кончик мизинца – полагается ритуал. Иначе, объясняли мне, у тебя будет бледный вид на небесах или куда там отправляются люди. Никуда они не отправляются. Просто умирают.

Сейчас, в Бруклине, мне казалось, что я чую запах от этих мешков. Было жарко. Я весь взмок.

– На его месте должен был быть я, – послышался голос. Я обернулся и увидел Сида Маккея. Он стоял на краю причала, опираясь одной рукой на трость, а в другой держал пакет. – Ты, кажется, удивлен, Арти. Наверное, думал, что это я.

– Да, уже начал подумывать. Господи, Сид, я до чертиков рад тебя видеть, но где ты пропадал? Я звонил, звонил, заходил к тебе. Где ты был-то, елки-палки?

Он приподнял пакет:

– Ходил на Брайтон-Бич за покупками. Обожаю черный хлеб. Я всегда встаю ни свет ни заря.

– А этого человека знаешь?

– Несомненно.

– Видел его?

– Да, перед тем, как его упаковали. Так ты, значит, расстроился, решив, что я погиб? Извини, не хотел ерничать. Просто меня всегда занимало, что почувствуют люди, когда я умру. Помнишь мою любимую сцену похорон в «Гекльберри Финне»? – Он взглянул на трость. – Вот лодыжку повредил, когда играл в теннис. Я уже чертовски стар, наверное. Так ты огорчился?

– Не то слово, – ответил я и с облегчением, и с досадой. Я не знал, то ли Сид валяет дурака, то ли повеселел, когда я пришел, – да что вообще тут происходит?

– Извини, пожалуйста, – произнес он. – С моим сотовым вечная беда. Не в ладах я с техникой. Прости меня, Арти. Вчера я был немного не в себе, не знаю даже. И ломал голову, кому бы позвонить, кому довериться. Не найдется ли у тебя сигареты? Кстати, ты заметил, что все вокруг снова начали курить?

Сид говорил на безупречном старомодном английском. Высокий, худощавый, красивый. Серебристые волосы коротко подстрижены. Ему, по моим прикидкам, было лет шестьдесят пять.

Я протянул ему пачку. Он вручил мне пакет, взял сигарету и прикурил от своей старой «Зиппо».

– Из Вьетнама, – сказал он, помахивая зажигалкой, и посмотрел на небо: – Припекает. Лето было прохладное, сейчас потеплее. Ты заметил, как странно, местами, шли кратковременные дожди? В Манхэттене сухо, а в Джерси – как из ведра. Алокалиптично. Озадачивает. Дело не в жаре, дело во влажности, как часто говаривал мой отец. Он очень метко выражался, но большей частью штампами. Его семейство владело газетами всего Нью-Йорка и Нью-Джерси, он был помешан на своем бизнесе и разбогател на нем. Я разносил газеты едва не с младенчества. Мы тогда жили в большом доме на Бед-Стай-Гарденс, где обитали богатые черные. Всегда находились черные, которые читали газеты. Цветные. Негры. Афроамериканцы. Извини. Мысли вслух.

Я старался не повышать голоса. Мне не терпелось вернуться в город. Я взглянул на часы.

– Слушай, Сид. Я здесь потому, что ты позвонил мне вчера. Не смог приехать сразу, извини. Но вот я здесь и вижу человека, застрявшего под причалом. Мертвого. Тут появляешься ты и намекаешь, что мог быть на его месте. Поэтому или выкладывай мне все, или я поеду домой. Так кто это?

– Прости, заболтался, – произнес Сид. – Он слонялся по округе, как я тебе уже рассказывал, пил. Люди пытались ему помочь, но он говорил: «Подайте на выпивку, и все». Он заявлял, что не собирается менять образ жизни. Ему нравилось пить. Говорят, где-то у него был дом. Я так и не подал ему. Бедняга обратился ко мне с протянутой рукой, но я отверг его, прошел мимо, домой. А кто-то его столкнул, приняв за меня. Кто-то огрел его дубиной, и он упал в воду. Вот и все.

– Это он тебе сказал, что любит пить? Ты говорил с ним?

Сид покачал головой:

– Скорее слышал от других. Здесь тесный круг общения, особенно в этой части Ред-Хука, у воды. Много художников, всяких умельцев, писателей. Мы знаем друг друга. И знаем местных. Устраиваем собрания, рассуждаем о благоустройстве, коротаем дни. «Пионеры мегаполиса» – так мы себя называем. А это – наш аванпост, прости за пафос и иронию. Люди, которым Манхэттен не по карману, Вильямсбург, Дамбо и модные районы Бруклина недоступны. Люди хотят получить свое место в городе, покуда все не сгинуло, – и просачиваются хотя бы на окраину поприличнее, в бывшие промышленные кварталы.

Я прервал его как можно мягче:

– А что насчет тебя?

– Я просто люблю воду, – ответил он со слабой улыбкой. – Можешь уделить мне еще полчаса, Арти? Я был бы признателен. Понимаю, что и так озаботил тебя своим звонком. Прости.

– Тебя напугал тот бродяга, да, Сид? И причина – не в его безобидном пьянстве. Ты позвонил мне, потому что тебя ещё что-то в нем насторожило. Ты сказал» что кто-то ударил его, приняв за тебя. С этого места подробнее, пожалуйста.

– Понимаешь, я часто видел его, особенно за последние два дня. и он казался опасным, будто под крэком или еще чем-то. А вчера вечером, когда я названивал тебе, он не на шутку напугал меня. Но не своим безумием. Безумцев-то я знавал.

– А чем тогда?

– Я испугался, потому что, разглядев его вблизи, почувствовал себя так, будто увидел собственную смерть.

– Почему?

– Он очень похож на меня, – ответил Сид.

Мы отправились к Сиду. Он ковылял медленно, опираясь на трость. Сменил тему. Спросил, помню ли я, как мы познакомились на вечеринке, лет десять назад, а может, и больше.

– Ты спросил, люблю ли я джаз, – добавил он.

– Да ну тебя. – Я смутился.

Если вы, как и я. выросли в Москве и любили джаз, слушали «Джаз Хаус» Уиллиса Коновера по «Голосу Америки» сквозь глушилки – отец обычно орал на меня, застукав за этим, но матери нравилось мое своеобразное бунтарство, – чернокожие американцы для вас являются чем-то особенным.

– Меня это очаровало, – заметил Сид. – Я бывал в Москве как репортер и вывел, что существуют два типа русских. Первые – расисты каких мало, я не встречал таких даже на Юге, в Вирджинии, где как-то в детстве гостил у кузенов. Они считают нас животными, другим биологическим видом. А вторые – идеализируют нас, прежде всего из-за музыки. Ты был как раз таким Я лишь обиделся, когда ты спросил, был ли я знаком с Чарли Паркером – этим предположением ты меня здорово состарил Но все вышло замечательно, потому что я был помешан на России и у нас оказались общие темы для беседы Я желал поговорить о Пушкине, ты расспрашивал о музыке. Ты пришел на ту вечеринку с очень милой рыжеволосой женщиной. Я немного знал ее. Лили Хейнс. Так. кажется, ее звали? Что случилось с Лили?

Я не ответил. По бормотанию Сида я понимал, что он сильно расстроен. У входа в здание он подал мне руку, будто искал поддержки.

Сейчас он казался дряхлым, старше своих лет. Кожа на лице дряблая. Шорты цвета хаки и линялая зеленая рубашка для поло измяты так, будто в них спали. У людей вроде Сида здравомыслие почти целиком зависит от «оболочки», от аккуратной одежды.

Я придержал дверь, и он едва не завалился на меня. Он выглядел потрепанным. Небрежный тон на берегу – лишь бравада. Мы поднялись по ступенькам, Сид медленно отпер дверь и с заметным усилием открыл ее. Мы вошли. Он поставил трость и положил пакет на стол.

Я тревожился за него. Сид всегда был мне дорог. Хороший собеседник: умный, знающий, ироничный, немного меланхоличный.

В глубине его просторного лофта на стене висела старая застекленная афиша концерта Поля Робсона. Рядом – картина маслом, яркий образчик соцреализма: Ленин, победоносно указующий в светлое будущее, и толпа трудящихся, которые взирают на него благоговейно, как на бога.

Сид проследил за моим взглядом.

– Когда-то я коллекционировал эту дребедень.

Он провел меня в глубину комнаты, где из высоких индустриальных окон открывался вид на реку.

Я огляделся.

– Что это за место?

– Мой офис, – сказал он. – У меня небольшая издательская контора. Пресса для одного. Вещи, которые мне нравятся. Кроме того, это моя нора. Спасительная отдушина. Край света, понимаешь? Есть люди, нет людей – под настроение. Присаживайся, Арти.

– Спасительная – от чего?

Он не ответил, а я остался стоять, прислонившись к окну.

– Давай-ка разберемся, – сказал я. – Ты видел покойника, бездомного, которого все знали, и ты подозреваешь, что кто-то убил его, охотясь на тебя. То есть принял его за тебя. Так, Сид? Но с какой стати кому-то охотиться на тебя? Ты до того испугался, что звонил мне вчера два, а то и три раза. Ты думал, что те, кто прикончил бедолагу, гонялись за тобой, верно? Но ты не стал вызывать копов, а позвонил мне как раз накануне свадьбы. Давай, Сид, колись. Мы не первый день знакомы.

Он подошел ко мне, уперся лбом в стекло, подставляя лицо лучам солнца. Зажмурился. Потом открыл глаза.

– Последняя остановка в Америке, – провозгласил он, глядя на воду. – Или первая. Край света. Видишь все это? Доки, верфи, пакгаузы, фабрики, протоки и каналы. Целая квадратная миля, по большей части пустующая, совсем рядом с Манхэттеном. Одно из немногих оставшихся в городе эпохальных мест. Некоторым зданиям лет полтораста. Ровесники Гражданской войны, а то и старше, – он раскинул руки в стороны. – Бруклинский порт, самый крупный в мире. Причалы ломились от кешью, красного дерева, сахара, чая, теса, всего того зерна, что поступало со Среднего Запада, через Великие озера, по каналу Эри – в Гудзон, и дальше – в Нью-Йорк. 1825 год, Арти. Тогда открыли канал, сделавший этот порт величайшим в мире. Товары прибывали и отправлялись, а река текла к Атлантическому океану, соединяя нас с Европой.

Я порывался его перебить, но Сид оседлал своего конька и не слушал меня.

– Склады росли повсюду. – Он махнул рукой на ближайшее строение: – Вон в том, смотри, по верхнему этажу ходили ослы, их стегали до остервенения, чтоб быстрее крутили колесо, поднимавшее огромные тюки с кофе, который выгружали в порту. Когда я здесь, мне кажется, что я чувствую их запах, слышу толпу на причалах, итальянцев, ирландцев, сирийцев, работавших в порту. Представь только, Арти! Мальчишкой я частично застал это. Я тайком пробирался сюда, поглазеть. Это было запрещено: я – воспитанный ребенок из приличной семьи, а тут – опасное соседство. Здесь ошивались рэкетиры, гангстеры, грязные портовые грузчики. Но мне нравилось, – признался он. – Я был маленьким шпионом.

– То есть?

Сид засмеялся:

– Не таким, как ты подумал, Арти. Шпионом понарошку, по-детски. Давай сварю кофе, – предложил он, но не двинулся с места. – Посмотри на это. Подумай об этом. Вкусная недвижимость. Правда? Местечко у воды, твоя лодка пришвартована прямо перед домом. отличный вид на город, десять минут от Манхэттена, легкое скорое бегство. Деньги. Тут можно построить собственную маленькую империю. Много недвижимости. Много денег.

– От чего бегство-то?

– От всего этого, – он указал на блеклые контуры Манхэттена вдали.

– «Всего» чего?

– От страха.

Внезапно он отпрянул от окна и быстро поковылял на кухню за перегородкой в дальнем углу комнаты. Принялся наливать кофейник. Я последовал за ним.

– Ты часто по-русски говоришь, Арти? – выкрикнул Сид из закутка.

– Когда приходится. По работе.

– Я люблю твой язык. Всегда любил. Выучил его только за то, что Пол Робсон ездил к вам. Робсон – мой кумир. Он был сверхчеловеком, как утверждал отец. И спортсмен, и певец, блестящая личность. Дружил с художниками, интеллектуалами. И черными, и белыми. Ты когда-нибудь слышал о Карле Ван Вехтене?

– О ком?

– Неважно. Он был близок с Робсоном. Робсон отправился в Россию, он чувствовал, что славяне понимают спиричуэле всем своим существом, душой – это и меня покорило в русских. Даже странно, – он заговорил шепотом. – Я всегда радовался, когда ты соглашался поговорить со мной по-русски.

Я не помнил, чтобы мы общались с Сидом по-русски. Совсем не помнил – и сейчас задумался, в своем ли он уме? Может, от страха Сид слетел с катушек?

– Этот покойник как-то связан с русскими? Потому ты меня и вызвал?

Он поставил кофейник на плиту, зажег конфорку.

– Я кое-что слышал. Люди говорили. Я наведываюсь на Брайтон-Бич, купить русских газет и хорошего хлеба, иногда икры, у меня там друзья. В книжных лавках, в кафе. Кто-то доброжелателен, кто-то не очень. Там ведь черный – белая ворона, понимаешь? – он улыбнулся. – Прости, Арти, пойду переоденусь, пока варится кофе.

Он оставил меня и вышел в дверь, которая, как я догадывался, вела в ванную.

Я переминался с ноги на ногу, дощатый пол поскрипывал. Две стены были плотно заставлены книжными шкафами. Но книгам было тесно в этих шкафах. Они громоздились грудами на полу и на большом сосновом столе у окна. Там же стоял компьютер. Зеленый рюкзак Сида валялся около каменной вазы с розами. Почти все лепестки осыпались на стол и аккуратную стопку картонных папок.

К столу было придвинуто старомодное деревянное кресло на колесиках. В углу приютился круглый столик, на нем – десятки фотографий, все в старинных серебряных рамках. У столика – потертый кожаный диванчик с линялым красно-синим покрывалом. Сверху – одеяло и подушка.

Сид вернулся в выглаженной темно-синей рубашке с закатанными рукавами, брюках со стрелками и новых до скрипа ботинках. Выключил плиту, разлил кофе по кружкам, одну вручил мне. Оперся на маленький столик, где рядами были разложены газеты и журналы.

– Я – газетный наркоман, – сказал он. – Всегда был таким. Читаю по три, четыре штуки на дню. Сам себя не помню, если не почитаю.

Он улыбнулся. Я огляделся:

– У тебя нет телевизора?

– Ненавижу шум, – признался он.

– Так ты живешь здесь?

– Нет. Это офис, а не жилище. Но я кое-что публикую, из местной истории. Монографии про Уитмена, статьи о газетах чернокожих. То, что мне дорого, а остальным – побоку.

Я глотнул кофе и достал мобильник. Поздновато уже.

– Мне здесь уютно, но не до такой степени, чтобы жить. У меня есть квартира на Бруклин-Хейтс и дом в Сэг-Харборе. Погряз я в собственности, Арти. – Он посмотрел в потолок. – Слышишь музыку? Это кубинский гончар. Мне нравится. Нравятся звуки из других квартир, понимаешь?

Я понимал.

– Они отгоняют демонов, – пояснил он.

– Каких демонов?

– Одиночества.

– Ты и ночуешь здесь?

– Но не сплю. Сижу на диване, смотрю на воду. Я купил это место для работы, потому что люблю воду и потому что никто о нем не знает. Могу скрыться с глаз. Могу осесть здесь – и никому нет до меня дела. Ни жильцам муниципальных многоэтажек, ни прочим, у кого тут свой маленький бизнес. Ни кондитерам, ни вышивальщице, ни той, что мастерит воздушных змеев из шелка, ни стеклодувам, ни художникам, понимаешь? Всем безразлично, чем я занимаюсь. Высшая свобода, какую только можно вкусить в Нью-Йорке. Бытие за гранью. Но все меняется. У нас открывается супермаркет. Хочешь еще кофе? Пива? Или слишком рано?

За его обходительностью угадывалось напряжение. Лицо подергивалось, в глазах мелькал ужас. Я снова посмотрел на часы. Я обещал быть пораньше. Обещал.

Сплошные нестыковки: Сид, разгуливающий ночью по берегу; ночевки в почти пустой квартире; мятая одежда. Все это не сочеталось с его правильной размеренной речью, хорошими манерами, с тем, как он слушал собеседника. Но он был напуган. Да, что-то есть у него в глазах. Он замкнулся, возможно защищаясь, и часть его скрылась из виду.

– Так что с покойником, Сид? Думаешь, на расовой почве? Давай поговорим о нем.

– Не знаю. В прежние времена – возможно. Но сейчас? Зачем? Девяносто процентов жителей Ред-Хука – черные или испанцы. – Он поставил кружку и сел на край стола. – Не могу избавиться от мысли, что кому-то надоело, как я шастаю по округе, и в итоге труп несчастного бродяги рассовали по мешкам. Я люблю потолковать с людьми, послушать истории о доках, быть в курсе событий. Я обеими руками за градоустройство. За то, чтобы вдохнуть новую жизнь в это место. Но есть те, кто против. Есть те, кто будет драться. Я подумывал написать книгу. Делал заметки. Возможно, кому-то показалось, что я знаю слишком много. Или нет.

– А ты знаешь?

– Что?

– Знаешь слишком много?

Он чуть улыбнулся:

– Зависит от точки зрения.

– Может, это был всего лишь несчастный случай, Сид. – Я махнул в сторону протоки, где недавно орудовали копы.

– Считаешь, кто-то потрудился бы случайно убить старого пьянчужку?

– Тогда скажи, что ты сам считаешь. Если хочешь, конечно. Потому что мне пора ехать.

Он размышлял. Я понимал, что он пытается все обдумать. Сид подошел к раковине, вымыл кружку и поставил ее на сушилку. Повернулся ко мне и спросил:

– У тебя еще сигаретки не найдется?

Я бросил ему пачку.

Мне нравится Сид, но я не люблю, когда меня дурачат. Я вышел за дверь и уже спустился на полпролета, когда Сид, прихрамывая, устремился вдогонку.

– Не подбросишь? – Сид шел за мной. Когда я сел за руль, он, любуясь машиной, взялся за ручку пассажирской дверцы. Я не ответил. Мой старенький красный «кадиллак» дышал на ладан. Пора купить новую машину, но я не мог позволить себе ничего в моем вкусе, потому довольствовался этой. Я по-прежнему любил ее, хотя там уже и смотреть было не на что. Игры Сида утомили меня.

– Пожалуйста, – попросил он. – Ни минуты не потеряешь. Просто высади меня на Ван-Брант-стрит, ладно?

Мы поехали.

– Думаешь, мне лучше затаиться в своей норе, Арти? Думаешь, теперь там безопасно? Сразу ведь не разберешь, кому можно довериться, правда?

Я вел себя по-дурацки. Извини. Меня порядком тряхнуло.

Он сидел, ждал моего ответа, поглядывал то в окно, то на меня. Он размышлял.

– Знаешь, когда новости перестали меня интересовать, я бросил работу, – сказал Сид. – Там только рады были избавиться от меня. По правде говоря, они хотели, чтоб я убрался, а я был счастлив, что рано вышел на пенсию. Никому не нужен старый ворчун-редактор, которого заботит, как ты подделываешь снимки и из какого пальца высасываешь сюжеты. Я понял, что устал делать вид, будто не замечаю, а потом мне стало все равно. Перестали волновать манипуляции с новостями. Прости, наверное, ты понятия не имеешь, о чем я тебе толкую, черт побери.

Но я прекрасно понимал: я вырос в стране, где царили манипуляции, а новости были сплошной пропагандой.

– Что значит «теперь безопасно»? – спросил я. – На тебя-то никто не нападал.

– Да, понимаю, к чему ты. Понимаю. Спасибо за утешение. Спасибо. Знаешь, иногда просто нужно, чтобы тебе кто-то поверил. Высади меня вон там, ладно? Славный маленький паб. Недурная кухня. Приятный бар.

Я остановил машину, он открыл дверь, по-прежнему сомневаясь.

– Мне надо ехать.

– Понимаю. – Он пожал мне руку. – Позвони на днях, хорошо? Позволь угостить тебя выпивкой или обедом. Тебя с женой, ладно?

Сид вылез из машины, наклонился и заглянул в окно.

– Так что значит «безопасно», черт возьми? – спросил я.

– Он сказал, что вернется, сказал, что придет за мной, или еще кто-нибудь придет за мной, – пробормотал Сид и снова выпрямился.

Тут что-то нашло на меня, и я. высунув голову, окликнул Сида, когда он уже двинулся по тротуару:

– Откуда ты узнал, что того бродягу стукнули по голове дубиной?

– Наверное, кто-то из детективов сказал, – ответил он. и я знал, что он лжет.

– Странно, какой-то мертвый бомж привлек к себе столько внимания. Именно сейчас, когда все копы вкалывают вдвойне из-за этого съезда. Слушай, Сид…

– Да?

– Это ты вызвал копов? Ты позвонил в Службу спасения? Ты кому-нибудь сообщал о мертвеце под причалом?

Низко, прямо над нашими головами пролетел самолет, и шум, казалось, отвлек Сида. Или он не слышал меня.

– Поздравляю с грядущей свадьбой, Арти. Передавай привет Толе Свердлову. Извинись перед ним за меня, что не смог приехать на сегодняшнее торжество. Мне просто нужно выбраться отсюда.

– Выбраться отсюда?

– Из Ред-Хука, – сказал он. – Немедленно.

 

4

– Арти! Поздравляю, дружище! Воскресный вечер – и я женился. Ребята, с которыми я работаю или работал прежде, лет двадцать назад, тискали мою руку, хлопали по плечам, дамы целовали меня, и все мы широко улыбались друг другу. В апартаментах Толика Свердлова толпился народ, играл оркестр, хорошо играл, и официанты сновали с подносами. заставленными выпивкой. Огромные букеты роз и лилий наполняли воздух ароматом. Я женился.

Днем, после визита в Бруклин к Сиду, я надел новый костюм, и судья с актерским голосом, приглашенный специально для нас, сочетал браком Максин Крэбб и меня в своем кабинете в центре города, а две ее дочери были свидетельницами. Теперь, спустя четыре часа, мы праздновали это событие.

Трио – бас, клавиши и ударные – играло «Манхэттен».

«И Бронкс, и Стейтен-Айленд!» Я вдруг поймал себя на том, что подпеваю вполголоса, захваченный всеобщим весельем.

Максин в новом шелковом платье сверкала на всю огромную залу, и я устремился на этот свет, когда появились Дэн ни Гайлфойл, мой первый босс, и его жена Дина. Я поцеловал Дину, а Дэнни заключил меня в столь мощные объятия, что чуть не оторвал от пола: хотя ему уже стукнуло семьдесят пять, силен он был по-прежнему. Дина, немногим моложе его, тоже почти не постарела, и я попросил ее спеть что-нибудь. В свое время она была весьма знаменита, пела в джаз-банде, а сейчас усмехнулась и сказала: «Может, и спою для тебя, дорогуша». Я взял очередной бокал шампанского.

На другом конце залы я заметил Майка Рицци. владельца кафе напротив моего дома, Сонни Липперта, на которого я немало потрудился по особым делам, и мою сводную сестру Гению с мужем, Джонни Фароне. Были там и Лу с Луизой, мои бывшие соседи, перебравшиеся во Флориду. Все пришли.

Народ обсуждал республиканцев и их съезд. Кто-то жаловался, что угодил в пробку: город наводнили делегаты и демонстранты. Большинство же пили и смеялись.

– Потанцуй со мной, Арти! Ну, давай!

Это была Мария, одна из девочек Максин. Надела платье. Только для тебя, Арти, сказала она. Кроме ненавистной школьной формы, Мария носила лишь джинсы, до того рваные, что они смахивали на рубище паломника. Но сейчас она облачилась в красное летнее платье с цветочками и лямками и в красные босоножки. Я распределил букеты между девочками. Близняшкам Максин было по двенадцать. Милли была настоящей нимфеткой, очаровашкой с платиновыми волосами, хитрой и тщеславной. Я видел, как она заигрывает с Толиком в другом конце залы.

Максин знала, что мне больше нравится Мария, и говорила, что детей надо любить одинаково, но я считал, что ничего страшного в этом нет: Милли и так без внимания не останется. Мария была застенчивой, умной и чрезвычайно смелой. Мы вместе слушали музыку, за городом я давал ей порулить машиной, и она уговорила меня научить ее кое-каким русским словечкам.

Потом, сказал я. Потом потанцуем.

– Обещаешь?

– Обещаю, – заверил я, и на меня навалилось еще больше народу, а потом мне захотелось курить.

Мария последовала за мной, когда я вышел на балкон, опоясывающий хоромы Толи в районе скотобоен, и закурил.

– Арти…

– Что, солнышко?

– Ничего, – сказала Мария. – Просто радуюсь за вас с мамой.

– Я тоже.

Она молча стояла рядом. Я ощутил некую связь с нею. Я любил детей. Жалел, что нет своих. Я знаю людей, которые считают, будто от детей сплошные неприятности. После того случая с Билли Фароне, моим племянником, я и сам начал избегать подростков: был в ужасе от того, на что они способны и как это больно бьет по тебе. Билли убил человека. Парень, который работал со мной, произнес тогда с горечью: «От этих деток сплошное дерьмо».

Я тронул Марию за руку – теплую, влажную, живую. Она крепко стиснула мою ладонь, и мы принялись вместе смотреть на Гудзон.

Дома озарены угасающим солнцем, небо серебрит прощальный свет. Нью-Йорк – город на воде. Островной город. Сорок процентов – вода. Плавучая планета. Архипелаг из островов, проток, болот и озер. Восемь миллионов жителей, и туристы, и прочие приезжие – все снуют по мостам, тоннелям, плавают на катерах. Немалая часть города покоится на бывшей свалке, отобравшей клочок у моря. Дамбы под небоскребами пока что удерживают воду. Но когда-нибудь этот город затопит.

Я любил его, любил за мудрую племенную политику, за то, как он управлялся со всеми своими разномастными табу и обрядами, достойными Антильских островов. Можно жить на Стейтен-Айленде и представления не иметь о происходящем в Ист-Виллидж. А люди, обитающие близ моста Уайтстоун, у водных просторов, едва ли были в курсе дел китайских иммигрантов из Сансет-парк в Бруклине, что в десяти милях. А жители Сити-Айленда в Бронксе лакомятся дарами моря, созерцая остров Харта, где на поле Поттера за счет города хоронят бедняков и где наверняка найдет покой тот мертвец из Ред-Хука Я как-то был там на похоронах человека, за которого отвечал. Унылое местечко: похоронами занимаются арестанты из городских тюрем, над рекой завывает ветер. Картина в духе Достоевского.

А в предместьях люди живут точь-в-точь как ньюйоркцы, потому что сам Нью-Йорк слеплен из пяти городков; они обитают в тени Манхэттена, куда ни разу не ступала их нога. И все величают его «Городом», будто некое обособленное место.

– Арти, все нормально? – спросила Мария.

– Просто отлично, – ответил я, и она обняла меня, и нахлынула та теплая волна, какая исходит от любящего ребенка, а потом Мария упорхнула к стайке девчонок, дочерей гостей.

Я обернулся и в толпе посреди комнаты увидел Максин. Она помахала мне, я помахал в ответ, и тут запищал мой телефон.

Пришло сообщение от Сида. Я перегнулся через балконные перила и посмотрел на юг, на бухту перед статуей Свободы. Там, у излучины в подножии статуи, находились Ред-Хук и Сид. Я не стал ему перезванивать.

Я знаю, что он лгал мне, знаю, что напуган. Он сказал, что чувствует опасность. Не знаю, насколько реальна угроза, но уехал я от него утром, и сейчас совсем не хотелось думать ни о трупе в протоке, ни о скрежете пилы, ни о зловонии, ни о Сиде. Я переговорил с детективами, ведущими это дело, – и довольно. Я как раз убирал телефон, когда подошла Максин и обняла меня за талию.

Оркестр играл «Тот, кто меня бережет». На глаза навернулись слезы.

– Громко поешь, – заметила Максин.

– Но вышла ты за меня не поэтому. В смысле, не за голос полюбила.

– Я очень люблю тебя, но, извини, не как певца, – засмеялась она. – Но ты все равно отлично выглядишь: костюм сидит превосходно. – Она поцеловала меня. – Что-то случилось, родной?

– Нет, ничего. На мой-то слух я всегда пою, как Мел Торме, – ответил я и тоже поцеловал ее. От нее пахло миндалем.

– Это шампунь, – она потянула меня обратно в зал. Макс обвела рукой толпу: – Твой друг Толя говорил, что собирается устроить такое?

– Тебе нравится?

– Конечно, – рассмеялась она. – Конечно, нравится. Это грандиозно – но с чего он вдруг? В смысле, тут не меньше двухсот человек, половина нью-йоркского шампанского и бог весть что еще. Взять хотя бы цветы.

– Вот такой он, – сказал я.

В огромном лофте мурлыкал центральный кондиционер, а потолочные вентиляторы колыхали кисейные занавески на окнах. В терракотовых кадках росли лимоны, повсюду – огромные охапки лилий и роз, белых, красных, желтых, лиловых, источавших густой аромат, мешавшийся с ароматом фруктов на длинной барной стойке.

Четыре бармена крушили в блендерах фрукты: свежий лайм и ананас для «кайпирины», персики для «беллини». Ананасы пахли так же, как несколько лет назад, когда я выбрался на Гавайи: там на северном берегу были ананасовые плантации, и воздух буквально пропитался их запахом, сладким, дурманящим, пьянящим без вина.

Официанты в черных брюках, белых рубашках и фартуках сновали по залу с подносами, где красовались креветки, устрицы, лобстеры, икра в плошках дымчатого стекла. Два стола перед стойкой ломились от еды. Вдоль стен и на просторном балконе располагались маленькие столики, убранные скатертями и цветами. Люди уже сидели за ними, ели, пили, болтали.

И среди всего этого расхаживал, будто конферансье в цирке, Толя Свердлов. Это он устроил для нас праздник, и сейчас его голова мелькала в толпе. Он целовал женщин, обнимался с мужчинами, произносил тосты, смеялся. Музыка заиграла громче. Новые пробки ударили в потолок. Я бы не слишком удивился явлению воздушной гимнастки на трапеции или танцующего медведя.

А потом внезапно на меня накатило странное тяжелое чувство, словно туча, неумолимо надвигающаяся на солнце. Вдруг показалось, что все не так, все не к месту, и я понял, что утро в Ред-Хуке и страх Сида оставили тень в моей душе.

Мимо прошла официантка с подносом, я взял бокал шампанского и залпом осушил.

– Когда ты так встряхиваешься, то похож на собаку, – сказала Максин и снова меня поцеловала.

– Правда?

– Ну да. А что, ты не знал? Еще раз спрашиваю: что-то случилось? Скажи, не бойся.

Я поцеловал ее. У нее был вкус ананаса. Максин надела бледно-розовое шелковое платье без рукавов и серебристые туфли на высоком каблуке. Загорелые ноги и руки; руки такие длинные, что она походила на девочку-переростка или тряпичную куклу. Мы были вместе полтора года, с той поры, когда я работал по делу Билли Фароне в бухте Шипсхед-Бэй. Но знал я ее гораздо дольше, мы дружили много лет.

Каштановые волосы до плеч Макси заколола сбоку маленькой зеленой орхидеей. Она надела бабушкино жемчужное ожерелье и кольцо с бриллиантом, которое я купил у старого знакомого с 47-й улицы. Гиллель Абрамский запросил божескую цену, и теперь кольцо красовалось на ее тонком смуглом пальце, и она непрестанно любовалась им и держала руку так, чтобы я видел, как оно искрится при свечах, стоявших на столике рядом с нами. У Макси были длинные изящные пальцы. Мне нравилось смотреть, как она держит столовые приборы или собирает пазл; я любил смотреть на ее руки.

Гиллель тоже пришел. Я заметил в толпе его синий костюм, помахал ему, а он рассмеялся, потому что много лет пытался меня женить. Говорил, что так лучше для здоровья. Как-то он сказал, что хорошо бы мне жениться на еврейке – не ради религии, но для сохранения рода. Не уверен, что понял его мысль.

У меня тоже было кольцо, золотое. Максин настояла, чтобы я надел его. Я никогда в жизни не носил колец, и мне казалось, будто рука – чужая, но так надо, если хочешь жить с Максин Крэбб, Милли и Maрией. Все знакомые были счастливы, что я поврослел и остепенился. Наконец-то, после того случая с Билли, после похищения детей и всего прочего, я пришел в норму. Больше я не стоял на пороге хаоса.

Вот оно, продолжал я размышлять, вот как должно быть. Я покинул Макс на минутку, подошел к музыкантам, переговорил с пианистом, и выяснилось, что он большой поклонник Стэна Гетца. Мы обсудили кое-какие малоизвестные пластинки, он признался, что его любимая – старая долгоиграющая под названием «Пароход», и поведал, что однажды встречался со Стэном. Я был потрясен, как школьник. Он расспросил меня о музыкальных пристрастиях, и я направился обратно к Максин, а он ухмыльнулся и вывел пару тактов «Девушки из Ипанемы».

Максин смотрела туда, где стояли ее мать, бывшая свекровь – Макс была замужем за капитаном-пожарным, погибшим одиннадцатого сентября, – и подруги детства по Бруклину. Она обняла Меня.

– Надо бы пойти, поговорить с ними. Арти, можно кое о чем попросить тебя?

– Все, что угодно.

– Слушай, не будь таким мрачным. Не будь этаким угрюмым русским. Не так уж это и страшно – жениться. Да и все равно мы ведь будто уже были женаты, верно?

– Верно. Я просто задумался. – Я старался забыть страх, что сквозил в голосе Сида. – Я не угрюмый русский. Я американец. Я знаю наизусть текст «Звездно-полосатого флага», я люблю «Янки», Фрэнка Синатру, «Семью Сопрано», Тони Беннетга, Эллу, Мишель Пфайфер, чизбургеры с беконом, пиццу, Нью-Йорк, тебя. Можешь просить меня о чем угодно, и мы сделаем все, что тебе угодно.

– Тогда посмотрим завтра одну квартиру?

– Конечно. Думаешь, нашла что надо?

Она загорелась, будто лампочка, в ребяческом восторге и кивнула:

– Кажется, да. Наверное.

Пока что мы жили раздельно. Макс – в Бруклине, в своей квартире у Бэй-Ридж, чтобы девочки могли закончить там школу. Я – у себя в лофте, прикидывая, как бы приспособить его для проживания вчетвером. И нас это не тяготило. Мы были вместе уже довольно долго и привыкли к подобному положению вещей.

– Спасибо, – сказала она. – Спасибо за все.

– Это я благодарить должен. – Я поцеловал ее, но, прежде чем она двинулась к матери, рядом нарисовался Толя с огромным букетом двухфутовых роз – букет похрустывал целлофаном, топорщился белыми шелковыми лентами. Толя вручил цветы Максин – этакое ритуальное подношение – и трижды приложился губами к ее щекам, по русскому обычаю. Максин, счастливая, утонула в цветах. Я улыбнулся. Широкий русский жест.

Толя стиснул меня в объятиях и вручил пухлый конверт. Мне послышалось, будто он мурлычет под нос «Если б я был султан». Он рано начал пить.

– Ты обещал скромную вечеринку. Ты надул меня. – Я засмеялся, глядя на все прибывающий людской поток.

– Вы поженились или как? Что за свадьба без пира? – возразил Толя на смеси английского и русского, отобрал здоровенную бутыль «Дом Периньон» у пробегавшего мимо официанта и плеснул немного в мой бокал. Я выпил. Он подлил. Максин посмотрела на шампанское, Толя принял у нее цветы, устроил их на стуле и предложил ей бокал.

Анатолий Свердлов родился и вырос в Москве как и я, но повстречались мы уже в Нью-Йорке, лет десять или сколько там назад. Толя, облаченный в белый льняной костюм и зеленую шелковую рубашку, был ростом под два метра, весом килограммов сто двадцать, огромный, как гора, и такой же крепкий. Его белые туфли от «Гуччи» были из кожи крокодила или еще какой-то замученной зверюги, а пряжки на них – из чистого золота в восемнадцать карат.

Он перехватил пристальный взгляд Максин, устремленный на его ботинки, и улыбка расплылась по его физиономии, рябой и квадратной, как у истуканов острова Пасхи. Он отбросил со лба черную прядь. Извлек из кармана золотой портсигар с выгравированной на крышке сигарой, чей пламенеющий кончик был обозначен крупным рубином. Распахнул, взял сигару, вложил в рот, прикурил от массивной золотой зажигалки в четверть фунта. Аромат был восхитительный.

Толя был в своей стихии: болтал с нами, приглядывая за обслугой, махал гостям – конферансье, импресарио, крестный отец. Отчасти я даже допускал, что с него станется делать одолжения своим друзьям по случаю моей свадьбы – но, видать, я пересмотрел «Крестного отца» (обычно вместе с Толей, изрядно выпив).

– Толь…

– Да, Артем? – Толя единственный из знакомых, кто до сих пор помнил мое русское имя. Я столько прожил в Нью-Йорке, что не был уверен, кто из моих друзей и коллег вообще знает, что я родился в России. Та жизнь осталась в прошлом. Поблекла. Я был ньюйоркцем, американцем.

– Кто все эти люди? – спросил я. – В смысле, те, кого я не знаю?

– Твои друзья, мои друзья, друзья тех, с кем неплохо бы подружиться. Я собираюсь стать Королем Нью-Йорка, – заявил он и расхохотался. – Максин, лапочка, ты-то как? Не угодно ли чего? Только попроси, дай лишь знать, – внезапно он переключился на чистейший английский.

В Москве Толя Свердлов учился в языковом вузе и говорил на пяти – или шести, если считать украинский, – языках. В разговоре со мной он переключался с русского на английский, не задумываясь. Порой, когда он напивался или зверел, изъяснялся на «брайтонском» английском, глотая артикли, путая их самым безграмотным образом, будто подчеркивая, что он – простой бандит. Делал он это и чтобы поддразнить меня. Как-то он упрекнул: «Ты такой весь из себя америкос, Артем, ничего русского в тебе не осталось, ни капли».

Он расцеловал меня в обе щеки. Он был пьян. Я – догонял.

– А где твоя подружка? – спросил я у Толи.

Он пожал плечами.

– Думаешь, не знаю, зачем ты купил этот дом? – Я проследил за его взглядом, обращенным на миниатюрную женщину с черной челкой, алым ртом и хмурым лицом. На ней было темное японское платье, с виду помятое, и туфли на плоской подошве, словно резиновые. Я не мог припомнить ее имени.

Он обругал меня по-русски, неотрывно следя, как она бродит в толпе, пробегая пальцами по стенам, словно оценивает их качество. Она была архитектором. Толя влюбился в нее года два назад, и я никак не мог этого понять. Обычно ему нравились модели, стриптизерши, юные и яркие красотки.

– Она добавляет мне ума, – объяснил он и еще сказал, что пока он добивается ее, этот дом замечательно сгодится для вечеринок, и рукой подать до его любимой реки, где ближе к Финансовому центру стоит большая яхта.

– Пойдем-ка поглядим. И ты тоже. – Он протянул руку Максин.

У окна Толя простер обе руки над городом.

Отсюда, сверху, сказал он, очень удобно следить за растущими зданиями, стеклянными башнями в Вест-Виллидж – знаменитыми новыми творениями легендарных старых зодчих, что изменят облик города. Он указал на постройки, которые, по его словам, уже принадлежали ему. Среди них – приземистый склад на другой стороне улицы, вывеска провозглашала его «поставщиком лучших мясных деликатесов в Америке».

– Старые дома – моя страсть, – пояснил Толя. – Обожаю скупать все, что не движется. Да и вам бы не помешало, – обратился он ко мне.

– На какие шиши?

– Я помогу, – заверил он.

Я попросил его завещать мне капиталы. Он рассмеялся.

– Да ты же старше меня, мерзавец. И помрешь раньше. И полтинник тебе раньше стукнет.

– Ну да, на каких-то три года.

– Четыре, – поправил он. – И уже не за горами.

Максин присматривалась к Толе. Порывисто поцеловав его, когда он подарил ей цветы, она притихла и занервничала; не слишком ли импульсивно повела себя? Застеснялась, как маленькая девочка Странно, взрослости в ней хватало на нас двоих. Она выглядела моложе своих лет, но ей было тридцать восемь, мать-одиночка с двумя дочерьми-подростками, профессионал в своем деле.

Она работала в судебно-медицинской лаборатории и насмотрелась там и до, и после одиннадцатого сентября такого, что не дай бог никому. И тела, и части тел. И все время ожидала увидеть останки собственного мужа. Теперь же смутилась перед Толей. Она волновалась, не разыгрывают ли ее, совсем по-детски стушевалась.

Максин всегда робела перед Толей, поскольку думала, что в его глазах она уступает Лили Хейнс. Чувствовала, что Толя предпочел бы видеть Лили моей женой.

Но с Лили все кончено. Она ушла из моей жизни. Толя наклонился, снова поцеловал Максин, улыбнулся и двинулся обратно в толпу.

– Что тебе дал Толя? – спросила она.

Я взглянул на конверт, который по-прежнему сжимал в руке.

– Бог знает.

– Открой.

– Здесь?

– Конечно, – кивнула Максин. – Разве не любопытно взглянуть?

Я вздохнул:

– Боюсь, он дал нам денег. Знаешь, как на мафиозных свадьбах, девушке на новую замшевую сумочку. И тогда я не знаю, что делать: оставить, вернуть?

– Ты просто шампанского перебрал, родной. Когда девочке дают деньги на сумочку – она обзаводится сумочкой. И фильмов ты пересмотрел. Открой.

Я открыл. Там были два билета до Парижа, первый класс, записка от Толи, ключи к его коттеджу и снимок оного. Я посмотрел на дату билетов, но она оказалась открытой, в любое время. Максин отобрала у меня билеты и уставилась на них.

– Господи боже, – сказала она. – Удобно ли такое принимать?

– А ты бы хотела?

– Разумеется, да. – В ее голосе послышалось сомнение.

– В чем дело? Давай, колись.

– Я ни разу не бывала за границей.

– В каком смысле?

– Я тебе не рассказывала, потому что речи не заходило, да и не хотела, чтобы ты считал меня недоразвитой. Мы с Марком подумывали съездить в Канаду или в Ирландию, но не вышло. – И смущенно добавила: – Но прошлой весной я наконец получила паспорт.

– Да? И с чего бы?

– Я подумала, может, мы с тобой куда-нибудь отправимся вместе.

– И куда же? – спросил я. – Куда бы ты хотела?

– Не знаю. В Россию. В Израиль. В страну, с которой ты как-то связан: жил там или еще что. Черт. Не обращай внимания. – Она покраснела.

– Но Париж сойдет для начала?

– Да иди ты. – Она поцеловала меня. – Можем съездить, конечно, если выкроишь время. Почему бы нет? Можем ведь, Арти? В ближайший отпуск. А девочек пристроим к моей маме или еще куда.

– Конечно, съездим, – ответил я и добавил: – Кстати, о твоей маме: она машет тебе с таким остервенением, будто на автобус опоздала. Она в том конце зала, у бара.

– Как я выгляжу? – поинтересовалась Макс. – Ничего не помялось?

– На мой вкус, ты выглядишь великолепно. Даже не представляю, за каким лешим ты вышла за меня, но и не спрашиваю. А выглядишь на самом деле прекрасно.

– Но ничего не помялось?

– Ничего. Обожаю это платье. Орхидея не завяла, прическа идеальна, тушь не потекла, хоть ты и разревелась перед судьей, и я люблю тебя.

– Я не разревелась, – сказала она.

– Ладно, спишем на аллергию.

– В общем, пойду пообщаюсь с мамой и бабушкой, которая еле стоит. Ей восемьдесят пять, и она еще вполне ничего, но не прочь пропустить стопку-другую. Знаешь, солнышко…

– Что?

– Мама совсем не против, чтобы мы погостили у нее на берегу, там места всем хватит. Я заберу детей завтра или послезавтра, а потом и ты с нами встретишься, в четверг, ладно? Приедешь в Джерси? Девчонки так ждут этого. Хорошо, Арти?

Она продолжала строить планы, обдумывать бытовые подробности – а я поймал себя на том, что уже не слушаю.

– Ладно, пойду-ка я к своим, пока мама с бабушкой и бывшей свекровью не утопили друг друга в любезностях, как говорится. – Она посмотрела в окно. – Знаешь, мой дед торговал яйцами. Был простым уличным торговцем. Я почти не помню его, помню только яйца: их было так много.

Я посмотрел ей вслед и поймал себя на том, что по-прежнему сжимаю Толин конверт. Там лежала еше коробочка с часами, гонкими, как десятицентовая монета, на черном ремешке, точь-в-точь такие, как те, что носил сам Толя, вожделенные и недоступные для меня. Я надел часы.

Я думал, как мне повезло – повезло выбраться в Нью-Йорк, повезло встретить Максин, повезло обзавестись друзьями – будто в лотерею выиграл. Я мог быть обычным ментом в Москве, перебиваться мизерными взятками, но я здесь, в Нью-Йорке. Я подошел к Толе, чтобы поблагодарить за часы.

– За тебя. Артем, – сказал он и отпил шампанского.

– Отличные часы. Спасибо. Никогда не видел ничего элегантнее.

– Даже элегантнее меня?

– Да.

Он вытянул руку:

– Такие же, как мои. Вроде как побратались.

– Давно уже, – сказал я и подумал, что если ты прожил достаточно долго и своих детей у тебя нет, а родители умерли или умирают, как моя мама, больная Альцгеймером, друзья – это все, что осталось.

– О матери вспомнил? – спросил Толя, и я кивнул. Он меня понимал. У него самого несколько месяцев назад умерла мать.

– Я намерен напиться в стельку, – сказал он. – Поможешь?

– Да, – и я поднял свой бокал.

Мы выпили.

– Ты какой-то замученный, на собственной-то свадьбе. Наверняка ведешь дело. Какое? Помощь нужна?

Я подумал о Сиде Маккее. Но его дело я не веду.

– Все нормально.

Толя отлучился поприветствовать вновь прибывшего гостя. Я почувствовал, что кто-то топчется за спиной. Обернулся: это был Сонни Липперт с коробкой в руках.

Мне захотелось расспросить его о Сиде: Сонни знал всех в Нью-Йорке. Но в коробке явно был подарок, и я прикусил язык, по крайней мере на время.

– Спасибо, Сонни. Правда, очень приятно. Хочешь, я позову Максин, и мы откроем это вместе?

Он покачал головой:

– Нет, дружище, это для тебя. Лады?

Сонни Липперт, на которого я работал много раз, был невысоким брюнетом с жесткими курчавыми волосами, плотными, словно кепка, и по-прежнему темными. Подозреваю, что он их подкрашивал. Сонни было уже под шестьдесят. Прежде он служил в полиции, сделал карьеру, поступил на юридический и пересел в кресло федерального прокурора. Он был напорист, честолюбив. И ради победы готов на многое. Некогда он учредил отдел по расследованию преступлений против детей – и это едва не прикончило его. Жестокость взрослых – тягостное откровение, и к тому времени, когда в мае Сонни заработал инфаркт, он выпивал уже по бутылке скотча в день.

Я взял подарок, а он неловко мялся с бокалом в руке.

Вдруг Сонни закашлялся. Всучил мне бокал. Я принял его. Сонни работал в «Нулевой зоне» сразу после теракта, порой без респиратора, и подхватил там тяжелый бронхит. Кашлял он сухо, нехорошо, отвернувшись и ссутулившись.

Говорят: ну все, хватит уже про 11 сентября, надоело. Говорят: прекратите, довольно болтать об этом проехали. Есть много других тем для беседы, говорят они.

Но ничего мы не проехали. В Нью-Йорке этот день вошел в язык. Погожим утром люди говорят: «День – как тогда, в сентябре». И республиканцы нагрянули в город, чтоб поэксплуатировать тему, как все политиканы. Топором не вырубишь. 11 сентября – словно отметка на компасе, у которого застряла дрожащая стрелка.

– Ты как, нормально? – спросил я.

– Вполне. И не засматривайся на мой стакан.

Ему велели воздерживаться от выпивки, но я ему не сиделка.

– Сонни, тебе не доводилось слышать о Сидни Маккее?

– Да, конечно. Кто не знает Маккея? Он ведь был когда-то редактором городской рубрики в «Таймс», что-то вроде того. И на другие газеты работал, и на телевидении, и книги писал. Чернокожий, верно? Он жив еще?

– Да. Почему бы ему не жить?

– Не знаю, к чему я это брякнул. Так… Беда какая-то. Старик, открывай ты эту чертову коробку. Мне нужно присесть.

Мы расположились на двух стульях. Потягивая виски, Сонни ждал, пока я отставлю свой стакан и распакую подарок. Не отрывая глаз, он следил, как я сдираю оберточную бумагу и извлекаю плексигласовый кубик.

– Твою мать, Сонни… В смысле, не знаю, что и сказать.

– И не говори. А то все прослезятся к чертям собачьим, – ответил он и отпил немного скотча. – Я хочу, чтоб он был у тебя. Ты меня переживешь, а больше я никому доверить его не могу.

Я поднял кубик и повернул его, чтобы рассмотреть бейсбольный мячик внутри. Подписан Джеки Робинсоном – тот самый мяч, что Робинсон, первый чернокожий в большом бейсболе, забил в своем первом сезоне за бруклинских «Доджеро. Детский кумир Сонни Липперта. Он миллион раз показывал мне этот мяч в своем офисе, с благоговейной дрожью рассказывал о «Доджерс», Бранче Рикки и Робинсоне.

Когда Сонни развелся с Дженнифер и переселился в отдельную квартиру, он ничего не взял себе, кроме книг и этого мяча. В последнее время он все больше погружался в детство, рассказывая о Бруклине своей юности. Я был потрясен, что Сонни вручил мне мяч.

Я поблагодарил его, протянул руку, похлопал по плечу, потому что не знал, что еще сделать, а он выглядел смущенным, но довольным.

– Ну и отлично, рад, что тебе понравилось, – сказал он. – Ты представляешь, люди живут здесь, в этом проклятом районе скотобоен. У меня был дядя, Стэнли, специалист по языкам. Я тебе рассказывал, как делаются языки? Берется сморщенный скотский язык и накачивается водой вчетверо против нормального, а потом продается. Я подрабатывал летом на язычной фабрике. Мы накачивали их водой до упора. Слушай, друг, тебе там жена машет. Мне она нравится, Арти, я тебе не говорил? Она хорошая, твоя Максин. Нужно выпить.

– Старушка Максин – Макси назвали в честь бабки – сидела на стуле, раскрасневшаяся, тонкая и прозрачная» как вощеная бумага.

– Бабуля малость перебрала, – прошептала Макс. – Надо помочь ей спуститься. Внизу ее ждет такси.

– Я помогу.

– Спасибо, Арти.

Мы молча спустились на лифте, я поддерживал старушку Максин, изо всех сил пытавшуюся сохранить вертикальное положение. На улице я нашел обшарпанное бежевое такси, усадил бабушку и дал водителю на чай. А потом попробовал дозвониться Сиду.

Я стоял на улице, смотрел на прохожих, томился жаждой деятельности и ждал, когда Сид перезвонит мне.

Он был не из тех, кто поддается панике. Он делал репортажи и в горячих точках, и в зонах расовых волнений. Он сильный человек, и я не понимал, почему он так испугался.

Я попробовал позвонить одному приятелю из бруклинского участка, но тот был в центре города, присматривал за кордонами, что возводились вокруг «Мэдисон-Сквер-Гарден» – то ли чтобы удержать придурков-республиканцев внутри, то ли остальных – снаружи. Трубку поднял кто-то другой и обещал соединить. Я прождал минуты две, и тут из подъезда вышла Максин. Я закрыл телефон.

– Привет.

– Я уже забеспокоилась за бабушку, – сказала она.

– С ней все прекрасно. Я посадил ее в машину. Просто задумался. Ладно, пойдем обратно.

Прогремел гром, и коротко сверкнула молния где-то над Нью-Джерси, но Максин инстинктивно обернулась на юг. Прошло почти три года, но любой резкий звук в городе заставлял ее смотреть на юг.

– Всего лишь гром, – успокоил я. – Может, взять на завтра отгул и выбраться с тобой к морю? Я сумею найти себе замену. Попробовать – точно сумею.

– Не нужно, зачем. Не беспокойся за нас. Ты же приедешь дня через два, там и наверстаем упущенное, – сказала она. – Знаю, я до сих пор подпрыгиваю, когда слышу. Все мы притворяемся, что все нормально, а потом где-то прогремит – и все. Некоторые из девчонок на работе капли в рот не брали до того дня, а теперь пьют. Второй раз я такого не вынесу, Арти. Если это случится, меня уже не хватит. Я поняла это, когда в тот раз отключилось электричество.

14 августа, чуть больше года назад, накануне нашей первоначально намеченной свадьбы город погрузился во тьму.

Максин застряла на работе в центре, девочки были с ее матерью в Джерси. Моя машина стояла в сервисе, а я потел в подземке.

В тот вечер я хотел ехать домой, собраться с духом перед завтрашним венчанием, но электричество отключилось, и я попал в ловушку. Сначала люди ворчали, потом испугались; назревала паника. Мы ждали в темноте, тесноте, а потом и в духоте. Я заговорил с толпой, убеждал, что ничего страшного. Кричал в темном, битком набитом вагоне. И в итоге помогал пассажирам сойти с поезда, преодолел узкий путь в черном тоннеле и выбраться по стальной лестнице на улицу. Я делал это, потому что я коп так положено, и люди цеплялись за меня.

Я шел домой пешком, уже стемнело, огни погасли, на улицах толпы. Кто-то не сумел сесть на поезд, волочил чемоданы. И все вокруг орали в мобильники, собирались у желтых такси, прилепившихся к тротуарам.

Повсюду дюжины такси, радио в них включено на максимум, они превратились в мобильные радиостанции. Водители, паркуясь где попало, выглядывали из окон и передавали людям последние новости. Те жадно слушали, уверенные, что произошел теракт. Очередная масштабная атака – так мы все думали. Та самая, которой мы боялись. Я смотрю вверх. Выискиваю взглядом самолет.

«Что за черт!»

Я произнес вслух: что за черт. Это была первая фраза, которую мы услышали, когда самолет врезался в Торговый центр, еще до огненного взрыва. Первый кирпичик в пирамиде теленовостей. Что за черт! А на сей раз всего лишь вырубилось электричество. Летний шквал, перепад в электросети, каскад. Просто сбой.

В ту ночь я добирался домой, вспоминая, как впервые оказался свидетелем такой аварии. Шел 1977-й, мой первый год в Нью-Йорке. Я находился близ Колумбийского университета, вокруг толпились люди, повсюду звон стекла, крики, сирены. Мрачные типы слонялись по улицам, грабили магазины. Какой-то мужик вынимал телевизор из разбитой витрины, другой тащил целых пять радиоприемников.

Я подал документы в Академию, хотел стать копом, хотел жить в Нью-Йорке. Но в тот вечер я в первый и последний раз задался вопросом: а не следовало ли выбрать местечко потише, побезопаснее – Австралию, Канаду?

Проходящая мимо девушка взяла меня за руку, и мы поднялись на крышу ее дома, а там уже десятка два людей, в основном студенты. Я переночевал на одном матрасе с той девушкой, чьего имени так и не узнал. А когда проснулся, увидел других – на матрасах, пластиковых стульчиках из кафе, в спальниках. Их юные лица были прекрасны в рассветных лучах. Я окинул взглядом город и увидел восходящее солнце. И влюбился.

 

5

Всю свадебную ночь, пребывая в хмельном тумане, я не переставал думать: кто все эти люди? Их было море, кого-то я узнал, иные казались смутно знакомыми, будто из другой жизни. К полуночи воцарилось настоящее столпотворение, и мне это нравилось. «Ты коллекционируешь друзей, Арти, – посмеиваясь, сказала мне как-то Лили Хейнс. – Ты всеядный коллекционер. И женщин, и не только. Без разбору. Ты чувствуешь себя уверенно, когда у тебя столько друзей, и ты что-то делаешь для них, и просишь их о чем-то, ты – мне, я – тебе; впрочем, ты же сам знаешь, верно?»

Сейчас я вспомнил эти слова, и тут кто-то дернул меня за рукав. Это была Милли Крэбб, я обернулся к ней и подумал: это же твоя свадьба, гуляем!

– Арти! Привет, Арти! Артемий!

Еще больше людей. Люди, говорящие по-английски. По-русски, Люди, которых я знал по Брайтон-Бич, их дети, малыши, подростки, тянущие на балкон перекурить, Милли и Мария в компании девочек постарше, будто ошеломленные вниманием к себе. Всей компанией они переместились на улицу, оставляя за собой смех.

Смех нарастал. Голоса звучали громче, крепчал жар от толпы и оркестра, игравшего что-то бразильское. Я, одурманенный выпивкой, старался не думать о Сиде, и тут из-за спины меня окликнул знакомый голос. Рикки Тай.

Да, это был Рикки, в превосходном черном летнем костюме, неописуемо красивый, стройный, изящный в свои без малого сорок. Он жил по соседству со мной, этажом выше. Дом принадлежал его родителям, они и мне помогли купить квартиру. Когда-то мы с Рикки тесно общались, но жизнь разнесла нас в разные стороны. Он постоянно был в разлетах, занимался бизнесом в Азии. Я обнял его.

– Женился. И вправду женился, – произнес он и вручил мне сверток в красной бумаге. – От родителей. Отец слишком плох, прийти не может, а мать его не бросит. От меня подарочек попозже, – ухмыльнулся он. – Но мама очень жалеет, что не сумела выбраться.

– Знаю. Я говорил с ней. Слушай, я никого не приглашал на эту церемонию, никого, понимаешь. Так Максин пожелала.

– Знаю, дорогуша, – ответил он. – А немало тут народу, – добавил он, обозрев комнату. – Круто.

Рик вдруг замялся.

– Кстати, а Сид Маккей будет? – спросил он наконец.

Я чуть не вздрогнул:

– А что?

– Просто спрашиваю. Вы же друзья И хорошие друзья. Я решил, что он придет на твою свадьбу. Подумал, что пригласишь его. Или, может, этот твой русский кореш, Свердлов, имеет что-то против престарелых педиков?

– Что это с тобой? Конечно, я пригласил Сида. Но он сказал, что вряд ли сподобится выбраться в город. Разумеется, пригласил. И я даже не знал, что вы с Сидом приятели, – сказал я.

– Прости. Выпил лишку.

– Так ты знаешь Сида? – спросил я.

– Ты нас и познакомил.

– Что? Когда? Не припомню такого.

– Ладно, проехали, – сказал Рик.

Я придвинулся ближе к нему.

– Послушай. Я видел Сида сегодня утром. Он позвонил мне очень взволнованный, в Ред-Хуке убили человека. Ты что-нибудь знаешь об этом?

– Нет, – ответил Рик, порываясь уйти. – Откуда мне знать? Надо выпить. Поговори с моей сестричкой, она прилетела из самого Гонконга ради тебя.

– Арти, дорогой, поздравляю!

Ее лицо рядом с моим, ее ладонь на моей руке, густой сексуальный аромат «Джой», как всегда, окутывает Дон Тай.

– Привет, Дон.

– Привет, Арти.

Мы поцеловались, и она отступила назад, чтоб я оценил, как она повзрослела. Та сногсшибательная девчонка, что я знал когда-то, теперь была дамой средних лет. Она огляделась, и тут же возник официант с бокалом. Дон не утратила своей властной царственности: когда ей было что-то нужно, люди тотчас понимали это.

– Здравствуй, Арти, – она снова меня поцеловала.

Я улыбнулся:

– Привет. Дон. Рад, что ты пришла.

– Я вернулась ради твоей свадьбы, – пояснила она, сжимая мою руку, – и навестить родителей. Да и Рика надо бы подбодрить. Вон он, – она указала на бар, у которого стоял Рик. Я подумал о нем и Сиде.

– Рикки счастлив? – спросила Дон. – Со мной он больше не обсуждает свою жизнь. Я чувствую, что он замкнулся, погряз в работе. Он с кем-нибудь встречается? У него есть кто-нибудь? Хоть какой-то парень?

– Со мной он тоже это не обсуждает, – сказал я. – А ты как?

– Прекрасно. В общем, сам видишь, – добавила она слегка дрогнувшим голосом.

Когда-то Дон была утонченной и честолюбивой девушкой, блестящим коммерсантом. Но вышла замуж за толстосума, который оказался тем еще подонком. Этот недоносок обижал ее, занимался нелегальной иммиграцией и торговлей детьми, да еще и наркотиками в глобальных масштабах, включая героин, самую гнусную отраву из всех. Дон подсела. Прошли годы, прежде чем его схватили, но и тогда он вышел по кассации. Мне всегда было неуютно от того, что этот козел гуляет на воле.

Я запал на Дон сразу, как только переехал в новую квартиру, ей тогда еще не было тридцати, и порой мы сидели у пожарного выхода, резвились, дурачились. Потом у нас было отчаянное приключение в Гонконге, она удочерила четверых малышек. Поселилась там, бросила престижную работу, купила домик на холме с видом на море и растила детишек.

Сейчас Дон, наверное, под пятьдесят, но выглядела она старше: потрепанная, лицо обрюзгло, в волосах пробивается седина. На ней был простой серый шелковый костюм, очень строгий, очень дорогой, туфли на платформе и серьги с крупными бриллиантами. И лишь в глазах проглядывала та девчонка, которую я знал когда-то. И те же духи «Джой», которыми она всегда пользовалась и которые свели меня с ума, когда я впервые вдохнул их аромат на ее собственной свадьбе. Давным-давно.

– Я сделалась этакой старой китайской матроной, не находишь? Смотрю в зеркало и вижу там тетушку Листок.

– У тебя была тетя по имени Листок?

– Да, просто цветы закончились, – объяснила Дон. – Тогда модно было давать китайским девочкам цветочные имена. Песня цветочного барабана. Да пошло оно все… А когда я родилась, все перешли на погодные явления и тому подобное. Дон. Повезло, что Зорькой не обозвали, да? Или Закатой. Я могла бы зваться Закатой. Ой, шампанское в голову ударило.

Она перехватила мой взгляд и добавила:

– Да все нормально. У меня, знаешь ли, есть зеркало. И мне теперь плевать. В самом деле, плевать. Ник чему бояться старости. Такое облегчение.

– Ты выглядишь отлично. Ты всегда выглядишь отлично.

– Угости сигаретой. Арти, милый. Ты лжец, как и я. Опять же, все относительно. Иногда я рада что все позади – секс, мужчины, бизнес. Я сижу с детьми, даже по магазинам редко хожу, много читаю слушаю музыку. Я влюбилась в оперу. Смешно, если вспомнить, какой рок-н-рольщицей я всегда стремилась быть. Так что все хорошо. Лишь когда вижусь со старыми друзьями, с тобой, например, – терзаюсь, что так паршиво выгляжу. Хотя пошло оно все к черту, давай напьемся! – Она огляделась. – Где мой братец? Где официант? Знаешь, тетушка Листок говаривала, что все начинается и заканчивается на свадьбе. Вот у тебя свадьба, а Рикки, может, чувствует, что оказался за бортом, что никогда не обретет свое счастье, а он и не обретет, потому что не сумеет ни с кем сблизиться, ни с мужчиной, ни с женщиной. Надо было выговориться. Иди, веселись.

– Давай пообедаем как-нибудь на днях. Вдвоем, – предложил я.

– Да. Конечно.

– Дон…

– Да?

– Ты знаешь человека по имени Сид Маккей? Или знала? Это наш общий знакомый, вроде того.

Дон мельком глянула на брата.

– Ну да, помню такого. Он был вдвое старше Рикки. А что с ним? – кисло спросила она.

– Они были близки?

Дон пожала плечами:

– Не знаю даже. А что?

– Да так. – Я поцеловал ее. Потом она отстранилась, одернула пиджак и посмотрела мне за спину:

– Обернись.

– Джек?

Я очень удивился, что Джек Сантьяго заявился на торжество. Я понятия не имел, кто его пригласил, но был рад его видеть. В зале по-прежнему было людно, но теперь народ разбился на группки. Кто-то ел за столом, кто-то курил и флиртовал на балконе, малышня возилась на полу, кто-то уже спал.

– Привет, дружище, поздравляю, – Джек тряхнул мою руку своими и едва не вывихнул мне плечо.

– Спасибо, что пришел, Джек.

Среднего роста, жилистый, в детстве Джек, наверное, был гадким утенком, но сумел придать своей внешности своеобразный стиль. Судя по всему, он ходил в тренажерный зал. Отрастил щегольскую эспаньолку, на узком лице блестели черные глаза. Прическа – модная (и недешевая, подумал я). Длинный пиджак в тонкую полоску и синяя рубашка без галстука.

Джек хорошо владел пером. Он получил Пулитцеровскую премию за работу в Москве во времена краха советской власти. Он знал всех в Нью-Йорке, и в холостяцкие годы я часто встречался с ним где-нибудь в баре. Он всегда интересовался копами. Мог читать лекции о легендарном Сонни Грасско. Охотно делился и прочими сведениями – киношные сплетни, секреты мафии, пикантные деликатесы городской жизни, которые он скармливал слушателям в ресторанах: где на Хьюстон-стрит жили родители Джона Готти, с кем в дни сухого закона торговал спиртным Фрэнк Костелло, в каком магазине на Гранд-стрит покупал костюм Том Круз, снимаясь в Нью-Йорке, кто из Климовых зарабатывал махинациями на заправках в Брайтон-Бич. Джек знал питейные заведения, знал барменов. И всегда у него были потрясающие женщины.

Когда Джек говорил, то подходил вплотную, энергия так и выплескивалась из него. Он еще немного потряс мою руку, по-братски обнял меня. Он всегда внимательно слушал, что бы я ни говорил, даже дежурные вежливости: как живешь, куда собираешься в отпуск, анекдоты из городской жизни, о политиках.

Джек пожирал меня своими жаркими углями, заменявшими ему глаза; именно эту деталь вспоминали первым делом, когда речь заходила о нем, – то, как он прилипает к вам глазами, как внушает, будто вы для него самый важный человек на земле. Говорят, у Клинтона было такое же свойство и у Джеки Кеннеди. Кто-то сказал однажды: «Мужчины хотят стать Джеком, а женщины – переспать с ним».

Он оглядел залу в поисках знакомых.

– Хочешь выпить? – спросил я.

Он повертел в руке пустой бокал.

– Не откажусь, спасибо. Отличный праздник, Арти, просто здорово.

Только тут я заметил, что Джек уже нагрузился.

– Значит, снова поздравляю, – сказал он. – И прости, что так припозднился. Долго ехал.

Я припомнил, что Джек живет где-то в центре, неподалеку от меня.

– Ты по-прежнему в Сохо?

– С Сохо покончено. Теперь я в Бруклине, поближе к воде. А где невеста? Друг, мне всегда нравилась Лили, я всегда считал ее серьезной бабой: и умная, и все при ней.

– Лили?

– А ты разве не на Лили Хейнс женишься?

– Я женюсь на Максин.

– Господи Иисусе, ну и кретин же я! Мне по телефону сказали только, что свадьба. И в мыслях не было. Блин, извини. А кто Максин?

– Все нормально.

– Ну, в любом случае, удачи, – сказал он, и тут я заметил, что он увидел кого-то среди гостей – судя по всему, этого человека он и выискивал все время. Джек пробрался через толпу и вышел на балкон. По дороге его тормозили, жали ему руку, осчастливленные встречей с самим Джеком Сантьяго.

Минуты через две я направился к бару и услышал чей-то вопль:

– Джек, прекрати! Джек! – Кто-то орал, перекрывая музыку и гомон: – Джек, слезай, блин!

Снаружи собрались люди, все они уставились на Джека, который взгромоздился на узкие бетонные перила балкона. До асфальта – шесть этажей. Свалишься – переломаешь кости, а то и шею. Но Джек лишь ухмылялся: с бутылкой шампанского в одной руке и с бокалом в другой, он вышагивал по бортику не больше фута шириной. И помахивал публике. Он красовался, чтобы все видели, какой он крутой. Вниз он не смотрел.

– Слезай оттуда, быстро, – снова попросил кто-то, а я молчал, просто стоял и наблюдал, как он притягивает общее внимание, словно магнит.

Девушка, стоявшая на балконе, была шести футов ростом, а то и больше, где-то с меня – и обворожительна.

– Валентина, – представилась она и поцеловала меня в щеку.

Я видел Толину дочь раза два и давно, когда она жила неподалеку от Майами со своей сестрой-близняшкой и матерью, бывшей Толиной женой. Сейчас ей исполнилось девятнадцать, и она была невероятно хороша собой. На ней было короткое черное платье и туфли без задников, цокающие при ходьбе.

– Я очень рада вас видеть, Арти. Рада, что вы женились, – произнесла она, взъерошив ежик платиновых волос.

У Вэл не хватало одного пальца. Беда случилась с ней в раннем детстве, еще в Москве. Ее похитили ради выкупа. Толя хотел все исправить, предлагал пластическую операцию. Она отказалась, заявила, что это как символ. Смотришь на нее – и глаз цепляется за увечную кисть, но этот самый изъян как бы подчеркивает ослепительную безупречность ее облика.

Лицо Вэл, скулы, серые глаза, широкий рот были русскими, но выговор – американским: мягкий, ровный, провинциальный. Она жила во Флориде почти десять лет. Я стоял между Вэл и Джеком Сантьяго, и теперь до меня дошло, что рисуется он перед нею.

Поглядывая на него снизу вверх, она будто бы и не замечала, как он разгуливает по перилам, прикладываясь поочередно то к бутылке, то к бокалу. Не обращая внимания, она взяла меня за руку и снова чмокнула в щеку.

– Знаю, мы вроде встречались, когда я была маленькой, Арти, но сейчас я живу в Нью-Йорке, и мне тут нравится, – сказала Вэл. – Бары и все прочее в районе скотобоен, и тебя я рада видеть, – добавила она в порыве девичьего пыла. – Папа постоянно про тебя рассказывал, и мне захотелось с тобой познакомиться, понимаешь? Я как бы запала на тебя на расстоянии. – Она улыбнулась, и я растаял, конечно, а кто не растаял бы на моем месте? Потом я подумал, что она могла бы быть моей дочерью. Но она – дочь Толи. Я почувствовал себя стариком.

– И я рад, что ты пришла, Вэл, очень рад, – сказал я, когда народ на балконе вдруг притих. Я поднял взгляд.

Джек покачнулся. Все затаили дыхание, кроме Вэл, которая и глазом не моргнула. И тогда он, усмехнувшись, соскочил и отвесил нам поклон. То есть ей.

– Идиот, – сказала она.

Это не случайность, что оба оказались здесь – либо она его пригласила, либо он знал, что она придет. Она возвышалась над Джеком, и он был на двадцать лет старше, но между ними была искра. Никогда не встречал искры такой силы между людьми. Он взял ее за руку, и я почти зажмурился в ожидании электрического разряда. В обнимку они отправились танцевать.

– Ты знаешь этого козла Сантьяго? – услышал я за спиной Толин голос, в котором клокотали градусы и ярость.

– Он журналист. Хороший парень.

– Чем? Чем именно этот долбоеб хорош?

– Пишет хорошо, – сказал я.

– Ты его приглашал?

Я покачал головой.

– Может, он с кем-нибудь пришел? – предположил я. – Может, с Вэл. Валентина давно с ним водится?

– Она мне не докладывает. Ей девятнадцать, она числится в Гарварде, но хочет стать моделью. Она целыми ночами зависает в клубах, до утра, Артем, с мужиками.

– А как иначе-то? Она же девушка.

– Мне он не нравится, – холодно сказал Толя. – И не нужен. Понимаешь? На меня его штучки не действуют.

– Да брось, – ответил я. – Можешь со мной потанцевать, если угодно.

Он улыбнулся, а я как можно небрежнее спросил:

– Значит, ты слышал о ней?

– О ком?

– Ты знаешь, о ком. – Я тронул официанта за плечо и заказал выпивку для себя. – Скотч.

– Она в Нью-Йорке, – сказал он. – Ты же знал, что она возвращается. Я говорил.

– Я не знал, что она останется. Ты сказал, что она возвращается, но это было год назад, даже больше. Так она здесь? Точно?

Толя молчал.

В комнате был слон, но его-то я и не заметил. Упорно отказывался видеть, пока не наткнулся на его хобот. Джек Сантьяго думал, что я женюсь на Лили.

Я гнал прочь мысли о ней. Она ушла, ее нет. После 11 сентября она бросила и меня, и Нью-Йорк вышла замуж, уехала в Лондон. На какое-то время у меня перехватило дыхание, будто кто-то наступил на кислородный шланг.

Прошло почти три года с той поры, как Лили, уставшая от оголтелого, по ее мнению, патриотизма, который и досаждал ей, и пугал, нашла человека, который возьмет ее в жены и заберет отсюда. А я почти умер. Целый год я был как мертвый. Но все осталось позади, и даже мысль о Лили казалась мне чем-то вроде измены. Она вычеркнута из моей жизни.

Я видел, что Толя слушает меня вполуха, занятый Джеком и Вэл.

– Брось, ладно? Оставь их.

– Ладно, – сказал он. – Так и быть. Иди же, потанцуй с Максин, Артем. Давай.

Было уже поздно. Я раскрыл телефон, увидел очередное сообщение от Сида, запросил свой автоответчик и обнаружил там еще два. Последнее поступило где-то в одиннадцать – что-то про утопленника у причала. Но я уже порядком набрался, и Максин ждала меня.

– Потанцуй с ней, – сказал Толя, на сей раз по-русски. И вот мы с Максин вышли на середину зала, и пианист спросил, что нам сыграть, я попросил Макси выбрать, и она заказала «Я люблю тебя таким какой ты есть». Трио заиграло. Макс отлично танцевала, она показала мне кое-какие па, мы закружились, и я сосредоточился на танце.

– Я пою? – произнес я в ухо Максин.

– Да, – прошептала она, улыбаясь мне в лицо и я тоже улыбнулся и расцеловал ее – глаза, рот уши – и позабыл обо всем на свете.

– Мне нужно кое-что рассказать тебе. – В понедельник утром после моей свадьбы голос Сида Маккея по телефону звучал негромко, вразумляюще. – Ты должен знать, просто на всякий случай. Я солгал тебе вчера. На самом деле это я вызвал копов.

Я предложил Сиду поговорить с детективом, ведущим это дело, но он ответил:

– Все непросто, Арти, прошу тебя.

– Езжай, – сонно сказала Максин. Мы легли спать часа в четыре, и она еле разлепила глаза, когда зазвонил телефон. – Езжай, иначе будешь сам не свой.

Максин перевернулась на другой бок и, улыбаясь, вернулась в объятия Морфея.

– Я знал его, – сказал Сид, едва я переступил порог его пристанища в Ред-Хуке.

– И кто он? – спросил я. – И на какой такой случай? Ты сказал по телефону: «На всякий случай». Что за случай?

– Пожалуйста, сядь.

Я прислонился к столу у окна, выходящего на реку.

– Ты же вчера собирался уехать отсюда? Он не ответил.

– Сад, давай поговорим. Я не смогу навешать тебя каждый день. Эту неделю я работаю, а потом ухожу в отпуск. У меня медовый месяц. Пожалуй, дам тебе кое-какие телефоны. Два телефона. Вот смотри, один – толковый коп, он тебе понравится, к тому же филолог, докторская степень по английскому. Ему можно доверять, – я порылся в джинсах в поисках клочка бумаги и извлек его на свет. – А другой – для чрезвычайных обстоятельств. Важная персона. Сид, ты меня слышишь?

Не уверен, что он обращал на меня внимание. Его мысли где-то витали.

Сид взял бумажку, положил на стол, не глядя, и поблагодарил. Уселся в глубокое кресло и указал мне на другое такое же.

– Как свадьба? Прости, что не смог прийти. Я тебе кое-что послал. Почтой.

– Кто это был? – повторил я.

– Прости. – Сид поднял руку пригладить волосы, посмотрел на нее, потом снова опустил на подлокотник кресла. – Спасибо, что пришел, Арти. Может, включить вентилятор? Ночью я обычно довольствуюсь открытыми окнами, но уже припекает, – растолковал он так обстоятельно, словно я был приглашен на деловые переговоры.

– Ты позвонил мне. Сказал, что знаешь этого покойника. Что вызвал копов. Я пришел. И жду твоих слов.

– Да, – сказал Сид. – Сейчас соображу что-нибудь выпить, – он тяжело поднялся и побрел на маленькую кухню. – Сок будешь?

Под ногами Сида заскрипели доски, положенные лет сто назад.

Я устал. Мне жаль было Сида, но терпение лопалось по швам. Я подошел к пианино, на котором ровными рядами были расставлены снимки: Сида, друзей и родственников, Сида с разными знаменитостями. Он был когда-то важной птицей, игрок, человек со связями, а ныне ретировался на свой склад у черта на куличках.

– Сок, кофе, пиво?

– Давай кофе, – откликнулся я, рассматривая фотографии. Взял одну. Сид стоял рядом с молодым черноволосым человеком в китайском халате из красного шелка и улыбался в объектив. Это был Рикки Тай. Очень юный. Такой, каким я впервые встретил его.

Вчера вечером Рик говорил со мной о Сиде. Придет ли Сид? Ты познакомил нас. Сид был вдвое старше его, сказала Дон Тай.

Я поставил фотографию на место, развернулся и подошел к столику, где поджидал Сид с кружкой кофе для меня, чая – для себя.

Я не обмолвился об этом снимке с Риком.

Взял кофе, отхлебнул немного, присел на край стола и вновь напомнил:

– По телефону ты сказал, что знал покойника. Будешь говорить об этом? Я не стану тянуть клещами.

Он выглянул в окно.

– Хочешь говорить, Сид, так говори. Или я позвоню тому, кто уже ведет это дело, или ты сам, как надумаешь, позвони по телефону, который я тебе дал, или я могу совсем не вмешиваться, но только определись. Я твой должник и не хочу, чтобы ты вляпался в какое-нибудь дерьмо, но, пожалуйста, не мучай меня.

– Прости. – Он взял кружку, вынул из нее чайный пакетик.

– Ты знал его до того, как его убили? Этого бомжа, который клянчил у тебя мелочь?

– Подозреваю, что да. Ты понял это.

– Да. Так что, какой-то русский громила убил его, просто приняв за тебя, или дело сложнее? У него было имя?

Сид глотнул чаю:

– Возможно.

– Возможно? Хочешь сказать, что факты относительны и что они могут меняться в зависимости от точки зрения?

– Нередко, – сказал он. – Я заметил, как ты разглядывал мою фотографию с Рикки Таем. Ты же нас и познакомил, верно. – Он улыбнулся. – Ты притащил его на ту вечеринку, много лет назад.

– Я побывал на многих вечеринках.

– Ты не помнишь.

– Ты хранишь его фотографию, потому что когда-то вы были вместе на одной вечеринке? – Я отставил кружку и поднялся.

– Что-то вроде того.

Я словно пробирался через трясину, зная, что Сид замкнется, если гнать его пинками. Замолчит или же забарахтается в хитросплетениях воспоминаний и захлебнется ими.

Я произнес как можно мягче:

– Хочешь еще что-нибудь рассказать о покойнике? Откуда ты знал его?

– Я расскажу. Ты заслужил это. Я вызвал тебя. Может, я просто старею, уже о собственной смерти подумываю. Может, я ошибся, – сказал он. – Может, надо было немного поспать.

– Сомневаюсь, что подобные ошибки в твоем духе, знаешь ли, – я выпрямился. – Не думаю, что тебе не хватило сна и что у тебя маразм. Слышишь, Сид?

– Угостишь сигаретой? – он сомневался, воздух наполнился его нерешительностью, и я бросил ему пачку.

Я вплели как дрожит его рука, он смотрел на меня, оценивал, прикидывал. Я ждал, пока он раскурит сигарету и отравит организм никотином.

Он снова сел. наклонился вперед, уперся локтями в колени, уронив голову на руки. Он был готов говорить.

Я такое уже наблюдал. Люди сомневаются. Выжидают. Звонят тебе, снова и снова. Тянут время никчемной болтовней, пытаются примериться к тебе, решить, что говорить, что нет, обдумывают информацию. Порой они ждут так долго, что не знаешь: то ли с ума сойдешь, то ли уснешь.

Бывали у меня дела, когда приходилось просить свидетеля сварить кофе, только чтобы как-то растормошить его, чтобы самому не клевать носом, чтобы глаза не слипались.

Я напрягся. Взмок. Было жарко. С реки донесся печальный вой буксира. Голоса где-то поблизости. Люди, прогулявшие всю ночь, возвращаются по домам. Женщины смеются, сипло, визгливо. А потом наступила тишина.

Я ждал.

– Ладно.

Пять минут прошло, никто из нас не проронил ни слова, и вот: ладно.

Он сказал это и снова умолк. Но хоть что-то нарушило тишину, да и лицо Сида, имевшее нездоровый пепельный оттенок, понемногу оживало. Он встал, сел, снова встал, сходил на кухню, вернулся с бокалом пива, опять сел и наклонился вперед, устроив локти на коленях, сигарета в одной руке, пиво в другой.

– Тебе любопытно, спал ли я с Рикки Таем, верно?

Я закурил.

– Теперь это не имеет значения, – сказал он. – Это вообще к делу не относится. Тут другая история. Всегда существует другая история, Арти.

Сид потянулся к письменному столу и взял одну из матрешек, старательно расписанную красочными завитушками, золотом, серебром. Он принялся разбирать ее, извлекая новых и новых куколок, спрятанных внутри, и выставляя их в ряд.

– В каждой истории таятся другие, как в этих русских куклах, – сказал Сид. – У тебя в детстве была матрешка? Или они – всего лишь русский культурный штамп, эти куколки, эти скрытые сюжеты? Наверное, так и есть, – добавил он, большей частью для себя.

Я смял сигарету и прикурил другую. Никогда у меня не было матрешек, и от всего этого, от обстановки, от поведения Сида, по коже побежали мурашки. Будто мы в России, где тебя пичкают россказнями вместо фактов, потому что люди так привыкли, или не чувствовали разницы, или, скорее всего, потому что вымысел милее правды.

– Так расскажи мне эту историю, – ровным голосом попросил я.

– Первый Маккей по имени Тобиас прибыл в Штаты во времена Американской революции. Он был свободным чернокожим художником, учился своему ремеслу в Лондоне в семидесятых годах восемнадцатого века и как-то пробрался сюда через Галифакс, наверное, то есть через Новую Шотландию. Работал в Бостоне, купил газету в Массачусетсе, потом переехал в Нью-Йорк. По отцовской линии все занимались газетами, а мой отец еще и деньги делал. Он любил деньги. Любил благосостояние, тяжесть монет в кармане, понимаешь? – Сид внимательно изучил пиво в бокате и снова поставил его на стол. – На день рождения он дарил мне серебряные доллары. Был прирожденным бизнесменом и понимал, что обязан этим своей необычайно светлой коже. Он мог выбиться в люди, понимаешь? Мог преуспеть там, где другим черным путь заказан.

Сид встал, подошел к пианино и принялся водить рукой по фотографиям, брал их по одной, изучая свое семейство. Потом повернулся ко мне:

– В моей семье цвет решал все. Вот в чем соль, Арти. Вот в чем. Клянусь. Мальчишкой я обожал убегать к докам. Это был побег за пределы. Мы жили в особняке в Бед-Стай-Гарденс, где целые улицы занимали семьи богатых негров, а побережье было запретной зоной. Отцу, владельцу газет, принадлежал также склад в порту. Он вел здесь бизнес как белый человек. Ты бы удивился, узнав, как много черных разбогатело, стоило им выбиться в люди.

Сид замолчал.

– Продолжай.

– Он вел дела с итальянской мафией и еврейскими гангстерами, с аппаратом демократов и с муниципалитетом Нью-Йорка, что было одно и то же, а потом возвращался домой. «Негр – это звучит гордо». Он сам так о себе говорил, это его слова. Однажды, когда я был еще малышом, он взял меня с собой в порт, но народ посматривал на него с недоумением: что это он нянчится с черномазым детенышем? Тогда-то порт и оказался под запретом. Для меня. Но, улучив время, я брал велосипед и ездил туда один. Воды бы попить. А тебе?

– Что?

Пиво кончилось, Сид сходил на кухню, налил в стакан воды, вернулся, сел и жадно выпил.

– Как-то раз неподалеку отсюда на мель село советское судно, и это изменило всю мою жизнь. Должно быть, это случилось в конце февраля 53-го, совсем незадолго до смерти Сталина. Корабль вошел в канал, и то ли Амброзский маяк забарахлил, то ли лоцман, который должен был провести судно в бухту, был в стельку пьян, то ли буи – их называли Красными Няньками – подкачали и стоял сплошной туман, но корабль врезался в сушу. Не помнишь? Нет, конечно: тебя и на свете тогда не было. Потом Сталин умер, и там наверняка поднялся ужасный переполох, никто не знал, что делать и кто теперь у руля. Знаменитая история. «Красная Заря», так называлось то судно, выброшенное на американский берег. Заблудилось в чужом мире, пока Советский Союз кувыркался вокруг своей оси. А Сергея Крикалева тоже не помнишь? Советский космонавт, который летал в космосе в 91-м, когда распался СССР. Он стартовал из одной страны, а за время полета она исчезла, и он все блуждал в космосе. Вот и в 53-м случилось нечто подобное. На отправку корабля домой не было денег, в Союзе царил хаос. И тогда был пик Красной Угрозы. Времена Маккарти. Люди обмирали перед коммунистами. Я знал ребятишек, которые были уверены, что у красных рога на лбу. И по пятницам вечером показывали телешоу, «Я прожил три жизни» называлось. История Ричарда Карлсона, отважного американского агента, водившего за нос «комми». Я как-то спросил у палы:

«Они же улыбаются, пап, какие же они «комми» если улыбаются? Разве у них не должны быть узкие глаза?» И я знал католических ребятишек, которых заставляли молиться за души малышей «комми». Люди были запуганы до смерти. А тут этот корабль, – от волнения Сид вскочил, снова сел в кресло, сплетал и расплетал ноги. – Помню, как люди повалили глазеть на него. При обычном раскладе его бы отослали обратно, но документы оказались не в порядке. «Холодная война» была в разгаре. И для корабля установили карантин. Мы видели на палубе моряков, которые, в свою очередь, пялились на нас. Я был зачарован. Мне тогда было пятнадцать. Это продолжалось неделями. Я слышал, что кто-то подвозил им еду на лодке. Порой с корабля доносились их песни. Слухи ходили самые разные. О том, что моряки прыгают с корабля. Там было всего три-четыре сотни ярдов вплавь. Трудно сейчас представить, но тогда ведь никаких компьютеров не было, никаких сотовых, ничего. Наконец, спустя несколько месяцев, корабль отправили домой, но поговаривали, будто кое-кто из русских моряков прячется в окрестностях Ред-Хука. Никто не знал сколько, слухи были разные: двое, восемь, десять. Люди желали помочь им; наверное, мечтали спасти хоть кого-то от ужасов коммунизма.

Помню, я частенько сидел в одной забегаловке и слушал. Наверное, я был странным: долговязый тощий негритенок, всюду сующий свой нос. И кто-то указал на двух парней, сидевших в закутке. Русские. Они действительно бежали. Им нравилась наша еда, сэндвичи с беконом, сырные сэндвичи, картошка фри.

– Давай же, Сид, – попросил я. – Кем он был, тот мертвец?

– Позволь мне закончить. Я сдружился с одним из моряков, ему было всего шестнадцать, чуть больше, чем мне, и он сказал, что его зовут Мэлэр. Странные имена у них были. Он объяснил, что это значит «Маркс Энгельс Ленин Электрификация Революция». Бедняга Мэлэр, мы так ржали над его имечком. Все таскали для него еду, он был такой худой, совсем заморыш. В войну он был совсем ребенком, наверняка голодал, потому толком и не вырос. Все его подкармливали, это я помню. А корабль ушел. Мэлэр и тот другой парень исчезли, сошли на берег в Бруклине. Долгие годы я искал их. Помешался на этом. Я хотел знать, что случилось.

– Ты нашел его?

– Извини, – Сид поднялся и, прихрамывая сильнее обычного, направился в ванную.

– Из-за него я впервые и наведался в Ред-Хук, – продолжал Сид. – Из-за Мэлэра. Я подумал, что он мог обосноваться где-то здесь. Я собираюсь написать книгу, включу туда этот эпизод, ведь для меня столько с ним связано. Это стало важной вехой в моей жизни – отсюда и язык, и русские привычки, вся эта романтика. Потому я и стал репортером, потому отправился в СССР, чтобы пожить там. Все – оттуда. Видимо, потому я и тобой заинтересовался» – он слегка улыбнулся мне.

– Кто был тот человек? – спросил я.

– Моряк?

– Утопленник.

– Моряка-то я видел пару раз. Мэлэра. Его нельзя не узнать. Он все такой же маленький. Правда раздобрел. Коренастый такой. А его синие глаза такие большие, что им тесно на лице, – нельзя не узнать их. Несколько лет назад почудилось, будто он сидел в одном из здешних прибрежных баров, а кто-то сказал мне, что он вроде переехал на Брайтон-Бич. Кажется, в семидесятых я его там видел. В русском видеомагазине.

– Ты уверен?

– Нет.

– А потом ты искал его?

– Какое-то время, но годы шли, я переехал и бросил поиски. Такое чувство, будто предал его. В общем, поиски я прекратил.

– Давай поговорим о покойнике. Человеке, чье тело ты нашел и вызвал полицию. Так ведь? Ты знал его имя?

– Эрл, – сказал Сид. – Это мой кузен, вернее, сводный брат. Я не сразу узнал его.

Сид заварил еще кофе и разговорился так, что не остановить. Я курил и слушал.

– Эрл, – повторил он. – В детстве я не знал точно, кто он мне. Думал, что незаконный сын моего дяди. С ним никто не общался, но мы дружили. Он как-то встретил меня у школы и сказал, что мы родня, и это было очевидно для меня даже тогда. Он жил близ Кони-Айленда. «Ниггер-таун», так называли это местечко. Под мостом. Люди сооружали там лачуги и жили в них. Спали, готовили, стирали белье, развешивали его на веревках. Целая община черных бедняков. Люди того поколения умели хранить секреты. Детям никогда не рассказывали. И никто не обсуждал то, что представлялось постыдным: рак, самоубийство, любое неприятное явление. Если у кого-то случался рак, это слово произносили шепотом, словно проклятье. У нас было три самоубийства в одном поколении, но никто об этом не упоминал. Может, потому я и стал репортером: эта профессия предполагает работу с фактами, поиск правды, понимаешь? Прежде всего об этом я и думал. А сейчас факты просто стряпают и манипулируют ими. Поэтому я ушел с работы.

Он снова уклонился от темы.

– Так что твой кузен?

– Не кузен.

– А кто он был?

– Он был моим единоутробным братом, – ответил Сид. – Лишь через много лет я выяснил, что в девичестве моя мать встречалась с одним из папиных рабочих, бедным парнем, посыльным при бакалее. Ей было всего шестнадцать. Ей бы не позволили выйти за него. Ребенка отдали в приют, и никто ничего не сказал. Но Эрл как-то все прознал и нашел меня, но и он не рассказывал об этом. Он подружился со мной. И мы с ним болтались по Ред-Хуку, торчали в той закусочной, где русские ели сырные сэндвичи.

Сид улыбнулся.

– Эрл был моим кумиром. Он был сильным и веселым, ничего не боялся, но ему, наверное, и терять-то было нечего. Он встречал меня после школы, я подарил ему свой велик и соврал родителям, будто потерял его. Я обзавелся новым синим велосипедом, и мы катались по Ред-Хуку, сидели на берегу, смотрели на корабли, на краны, лихо разгружавшие огромные лихтеровозы. Мы подружились с русскими моряками, особенно с Мэлэром. Потом он пропал, а вскоре после этого я потерял из виду и Эрла. Может, мои родители что-то пронюхали. Не и шепотом, словно проклятье. У нас было знаю Никогда не спрашивал. Не мог же я сказать им. что катался по Ред-Хуку, что отдал свой велик Эрту, – они бы меня прибили. Я боялся, что они его как-то наказали. Ты не представляешь, какие строгие нравы были в том обществе, где я рос. Однажды я спросил о нем кузину моего возраста, но она притворилась дурочкой. Или дурочкой и была. Мэри Элеонора, крохотная девчушка с конопатым личиком, волосы собраны в пучок, на ногах вечные чешки. Она все знала. Я видел по ее хитрой физиономии, что она все знает про Эрла, но не скажет. Наш дом был полон секретов. И годились те секреты лишь для одной цели, понимаешь? – Сид с трудом вылез из кресла, подошел к пианино, принялся рассматривать семейные фотографии в серебряных рамочках.

– Для чего же?

– Для предательства.

– Продолжай.

– Несколько недель назад, когда я впервые увидел этого бездомного, ничего не шевельнулось. Он был одет в лохмотья, скрюченный, лицо в струпьях, больной и пьяный, казался глубоким стариком. От него воняло. Я видел его несколько раз издали и тотчас переходил на другую сторону. Я расспросил кое-кого из соседей, и они сказали, что он безобидный. Любит выпить. Может, баловался и наркотой, когда удавалось разжиться. Он был безобидный, но я боялся его. Он повадился приставать ко мне, просить мелочь. Пытался привлечь мое внимание, семенил за мной по улице, а я спешил убраться поныне. А позавчера, в субботу, увидев его, удирал со всех ног. А надо было помочь ему.

– Ясно.

– Ты понимаешь, да?

– Думаю, да.

– Это был Эрл. Наверняка. Вот почему он так гонялся за мной, и вот почему возникло чувство, будто я заглянул в зеркало. Мы не виделись больше полувека, Арти, но я узнал. Я предал его в детстве тем что никому не рассказывал о нем и не помог ему, и сейчас я предал его вновь. Вчера утром я вышел за кофе, увидел тело и позвонил в Службу спасения, почувствовал, что это он, а потом успел заглянуть, пока не застегнули трупный мешок. Теперь все кончено. Сообщи кому следует, Арти, ладно? Пожалуйста. Пусть его похоронят, как надо. Я оплачу счета. Извини, если злоупотребил твоим расположением, но я не знал, кому, черт возьми, еще позвонить.

– Отчего он умер, как ты думаешь?

– Полагаю, это был несчастный случай, – ответил Сид. – И я позволил несчастью случиться. Я оставил его одного в субботнюю ночь, не дал ему денег, никого не позвал, просто ушел прочь, а на следующее утро он погиб. Может, напился, может, обкололся, поскользнулся или кто-то столкнул его, но он просто бродяга, несчастный побитый бездомный утопленник, – добавил Сид.

– Кажется, ты говорил, что кто-то прикончил его вместо тебя, какой-то русский мордоворот? Ты что, передумал?

– Вероятно, здесь я перемудрил, – сказал Сид. – Мне хотелось придать какой-то смысл этой смерти, мотив, но я заблуждался. Нет в ней ни смысла, ни мотива, одна только досада. Теперь я, наверное. Уеду из города, отправлюсь на Лонг-Айленд. Я собирался уехать вчера. Думаю, сегодня поеду. Значит, времени у меня осталось не так уж много. Надо ехать.

– Почему?

Сид пожал мне руку, и на лице его отразилась невыносимая печаль.

– Пока, Арти, – сказал он.

Я подрулил к тому кафе на Ван-Брант-стрит, где вчера утром высадил Сида, зашел, сел у стойки, заказал пару яиц и картошку фри. Бармен налил мне кофе, поставил передо мной тарелку с едой, и я набросился на нее. Я проголодался.

Симпатичный паренек в плотной тенниске, черных джинсах и синих кроссовках, из-под закатанных рукавов видны рельефные бицепсы, вены выпирают, в нагрудном кармане пачка сигарет – прямо кадр из фильма пятидесятых.

– Ты знаешь человека по имени Сидни Маккей? – спросил я.

– Конечно. Сид часто заходит. Он завсегдатай. И его тут все любят. Он вроде как старомодный, знаете, весь такой вежливый, – у парня был южный акцент.

– Он здесь когда-нибудь с кем-нибудь встречался?

– С кем, например? В смысле, чтобы плотно посидеть? Одного только помню, грузного русского мужика. Такой человек-гора, футов шести ростом, они зашли вместе, уселись в углу, пили много мартини, а русский и на скотч налегал. Странная такая парочка, но они явно накоротке друг с другом. Думаете, они – это самое?

Я подумал о Толе и рассмеялся.

– Они друзья.

– А вы кто? – спросил он, не то чтобы с интересом, просто ради поддержания беседы, пока наливал еще кофе.

– Я всего лишь коп, – ответил я, вышел, сел в машину и поехал через Ред-Хук в город.

По пути я думал о Сиде: почему он остался здесь, в этом районе. Весь прошедший век люди, если у них были деньги или хотя бы честолюбие, стремились в глубь материка, подальше от шумного порта. Потом, когда в Бруклине перестали разгружать корабли, порт оказался брошен и пришел в запустение.

Люди потянулись обратно. Весь город скупал здешнее побережье, этот последний свободный клок суши. Гудзон очистился, люди катались на лодках, плавали вокруг Манхэттена; новобрачные туристы фотографировались на память у старого Фултонского парома под Вильямсбургским мостом. Отряды китайцев и японцев в просторных одеждах, на белых лимузинах, с шампанским, хихикая, позировали у реки, со статуей Свободы на заднем плане.

Ред-Хук менялся на глазах: затейливые таблички над дверями складов извещали, что сюда въехали художники и киношники. Из некоторых окон свисали политические плакаты, а над старыми домами на боковых улицах реяли американские флаги.

Большая часть района все еще была бесхозной: гниющие склады, огромные пустыри, огороженные проволокой и цепями, свалки старых машин, пустые ржавые контейнеры, врастающие в землю, разбитые причалы.

Было там несколько старых баров, где воображение легко рисовало моряков и шлюх. Я несколько раз сидел в таких, возвращаясь через Бруклин с Брайтон-Бич, где занимался кое-какими делами. Заходил и в один стрип-клуб. Там продавалась дешевая выпивка, а за стенами можно было представить булыжную мостовую, как сто лет назад. Ред-Хук имел древний облик, будто замер во времени лет сто-полтораста назад, за тем лишь исключением, что тогда здесь толпились всевозможные портовые работники.

Ред-Хук оказался отрезан от остального города, когда через район проложили автостраду Бруклин – Куинс; по обочинам АБК царило запустение, валялся хлам и ржавые балки.

Я заехал на вознесенную над городом дорогу. Взору открылась река. Я подумал, какой она была в старину – транспортная артерия, кишащая баржами, буксирами, катерами, пароходами. В протоках и каналах Ред-Хука было полно брошенных суденышек, колесный пароход, остов сгоревшего парома на Стейтен-Айленд. Здесь по-прежнему осталось кое-какое судоходство, и работало несколько сухих доков у канала Гованус, широкого водного пути, рассекавшего Ред-Хук.

Глядя на переплетение улиц внизу, я видел склады, доки, узкие переулки, теснившиеся у воды; улочки большей частью были пустынны.

Я подумал о Сиде и его кузене, о том, как Сид помешан на Ред-Хуке и собственном прошлом; его переселение сюда было бегством, так он сказал. И тут меня осенило, что Сиду пришлось не по нраву, когда на его личную территорию вторгся Эрл именно Эрл, а не просто вонючий бездомный.

Я знал, что очень о многом Сид умолчал. Например, почему он сказал, будто у него мало времени чтобы уехать? И сейчас я не в силах был ему помочь.

 

7

– Прости, – сказал я, поцеловав Максин, когда мы встретились на Вест-стрит. – Честное благородное слово, мне очень жаль. Пришлось уладить кое-какие дела, я потом тебе расскажу.

– Не хочешь говорить об этом?

– Не знаю даже. Нет. Не сейчас.

– Ладно, – согласилась она.

На ней были обрезанные джинсы, красная блузка открывавшая руки и плечи, и желтые сандалии.

– Ну и свадьба же у нас была, милый, просто потрясающе. Тема – на месяц телефонного трепа для мамы, ее подружек и всех моих кузин. Они решили, что я вышла замуж за человека с большими связями. Я имею в виду Толин размах и эти билеты в Париж. Так что зови меня Золушкой. Я уже в отпуске. Поехали к морю. Там оставим детей у мамы, а сами вырвемся на волю, будем объедаться лобстерами и валять дурака, и я хотела сделать тебе сюрприз: сняла номер в чудесном отеле на пару ночей, для нас с тобой.

– Отлично.

Я отправился на встречу с Максин прямо из Бруклина, где Сид медленно сходил с ума из-за брата, нашедшего смерть под причалом. Теперь же я стал обычным молодоженом, занятым житейским делом: собирался с женой осмотреть квартиру для покупки.

И я был рад, что эти житейские заботы не прекращаются, даже смерть бессильна против них. Мы говорили об этом с Максин: она повидала немало покойников при своей-то работе, и понимала меня с полуслова.

Порой ведешь дело настолько кошмарное, что от него хочется блевать, пьешь, зарабатываешь язву ночами не спишь, но наутро, если повезет, как-то забываешься в мелочных делах и хлопотах. С друзьями встретиться, машину в сервис отогнать, в долг перехватить, квартиру подыскать, заказать завтрак у официантки, которая знает, что тебе нравится, когда отбивная хорошо прожарена; ответить на звонки, погонять шары на Шестой авеню, погрызть попкорн в кино, съесть пиццу в «Тотонно» с Максин.

Я посмотрел на нее. Она выудила из сумочки пачку любимых сигарет с ментолом и засомневалась.

– Ты же бросила на прошлой неделе, – сказал я.

– Ну да… Может, и впрямь стоит бросить. Тогда и ребенка завести можно.

– А ты хочешь этого? – я удивился. – Хочешь? Ты никогда об этом не говорила.

– Что с тобой, Арти?

– Так хочешь?

– Сначала ты скажи. – В голосе ее звучало нетерпение. – Я первой спросила. Не увиливай.

Я не ответил. Она сунула сигареты обратно в сумочку, и мы пошли по набережной к дому, где хотела поселиться Максин. Я обнимал одной рукой ее нежные голые плечи, нагретые солнцем.

Она прижималась ко мне, но витала где-то в другом месте, улыбалась чему-то, уже представляя жизнь в этой квартире. Я старался тоже полюбить ее, ради Максин.

– Тебе понравился вчера тот судья? – спросил я.

– Честно.

– В общем-то, понравился, но я не могла сказать об этом прямо, ведь Сонни Липперт устроил церемонию для нас. а я бы не удержалась от смеха, если бы заговорила, потому что судья напомнил мне… Как зовут этого актера с божественным голосом? Джеймс Эрл Джонс? Такой громовой глас, и он очень важно призывал нас дать обет, и я видела, что девчонок тоже распирало. Думаешь, это нормально – ржать на собственном венчании?

– В сущности, да. Но тебя могли неправильно понять.

– У меня до сих пор похмелье, – пожаловалась она. – В жизни не видела столько шампанского.

– Я тоже.

– Твой друг Толя – это действительно нечто. Он и девчонкам подарков надарил: пляжные побрякушки, купальники, шлепанцы, всякое такое. Похоже, мы все ушли с вечеринки с большими мешками. Санта-Клаус в крокодиловых туфлях.

Я засмеялся:

– Ты ему нравишься.

– Так же, как Лили? – негромко молвила она и тут же добавила: – Не обращай внимания, это я так.

Мы перешли Вест-стрит, прошагали еще один квартал. Макс достала из кармана джинсов листок бумаги, сверилась с ним, отобрала у меня сигарету и сделала пару затяжек.

– Который дом? – спросил я.

– В следующем квартале.

Я прикинул, во что обойдется обустройство моей берлоги для нас четверых – Максин, девочек и меня. Чтобы получилось что-то путное, придется вложить целое состояние. Проводка уже старая, ванная только одна, У Максин же слишком тесно. Мы подумывали о доме в Бруклине и смотрели жилье едва не каждое субботнее утро. Месяцами искали, пока не нашли кое-что подходящее в Бушвике Район мрачноватый, но Максин сказала что он на подъеме. Мы уже готовы были позвонить риелтору как вдруг Максин посмотрела на меня из-за кухонного столика, за которым мы пили вино, и сказала:

– Ты же не хочешь уезжать с Манхэттена, правда? В самом деле не хочешь ведь. Ты зачахнешь если покинешь Город. Разве не так. Признайся, милый.

– Я бы уехал. Говорил же тебе, что как-то даже думал переселиться в Ред-Хук.

– Но не переселился же. Ты не сможешь, Арти, дорогой. Ты так долго привыкал к Нью-Йорку, и ты возненавидишь любое иное место, а потом и я возненавижу его. Давай поищем другой вариант.

– Ты о чем?

– Ради чего, скажи на милость, я связалась с тобой? Это был мой шанс поселиться в Городе. Мама всегда говорила: ты из тех, кто никогда не вырвется из Бруклина. И вот единственная возможность доказать, что она была не права. Однажды я задалась целью стать настоящей нью-йоркской жительницей. И добилась. Живу на Манхэттене, а не на окраине. Вот о чем я.

Макси редко упоминала свою мать, если речь не шла о деле: с детьми посидеть и так далее. Ее отец умер. О нем она вовсе не рассказывала.

Максин была права: сейчас, по прошествии двадцати пяти лет, мне не хотелось уезжать.

Не дойдя квартал до реки, она остановилась перед домом с блестящим фасадом из розового гранита, казавшегося пластиковым.

– Оно? – спросил я.

– Да.

– Ну, пошли.

В вестибюле нас поджидала риелтор по имен Сэлли, средних лег, с хорошей фигурой, в бежеве деловом костюме, с шелковистыми белоснежными волосами, очень энергичная.

Мы проследовали за ней к лифту, поднялись пошли по коридору, устланному бежевым ковром, обои – полосатые, в тон костюму Сэлли. Я плелся за ними с Максин через пустые комнаты: третья, четвертая, пятая квартира, все с низкими потолками и узкими окнами. Я попытался полюбить хотя бы эти маленькие балкончики: если перегнуться через перила, можно смотреть на реку.

В пятой из осмотренных квартир я сдвинул конную дверь и вышел, а женщины за моей cm обсуждали то, что Сэлли называла инфраструктурой: сервис, портье, тренажерный зал.

Солнце стояло высоко над бухтой, палило вовсю. У реки был разбит парк с велосипедной дорожкой, кто-то катался. Девушка совершала пробежку, гая качала ребенка в коляске. Группа пожилых китайских леди занималась тайцзи, это было похоже на танец; двое китайцев, что годились им в мужья, удили рыбу у парапета и курили.

Сид не шел у меня из головы. Он покинул город. Отправился на Лонг-Айленд. Сказал, что отправиться туда.

Это не давало покоя. Он солгал и, возможно, по-прежнему лжет, но это не моє дело, и нет причин полагать, будто Сиду угрожает хоть что-то помимо его личных демонов, его прошлого.

Я закурил, перегнулся через перила и посмотрел на здание напротив. На одном из балконов стояла женщина в бикини. Она медленно сняла верх от купальника, взяла пластиковый тюбик крема от загара и принялась втирать его в свои маленькие округлые груди. Поначалу она не заметила, что я наблюдаю; это было похоже на пип-шоу; я был не в силах отвести взгляд. И вдруг она взглянула прямо на меня, усмехнулась, втерла еще немного лосьона, опустилась в бело-зеленый пластиковый шезлонг, откинулась, нащупала внизу бокал с какой-то жидкостью – яблочный сок, чай со льдом – и принялась потягивать ее. Отставила, нацепила солнечные очки и взяла книгу в мягкой обложке.

Я перешел на другую сторону балкона. Мы находились всего в двух кварталах от «Нулевой зоны» и достаточно высоко, чтобы видеть котлован. Небо было голубое, как в тот день. На следующей неделе исполняется три года. В тот день мы вывозили людей на катерах со всего города.

Я помогал эвакуировать людей в Джерси от пристани яхт-клуба, что в двух кварталах отсюда. Я плавал на катере. Мусор сыпался на нас, даже когда мы отходили далеко от берега.

В память врезался один рейс: люди сгрудились в кучу, я криком призывал к спокойствию, и тут на палубу упала нога. Она едва не угодила в парочку, плакавшую в обнимку; пыль, толстым слоем покрывавшая их, намокла и запеклась в корку. Нога ударилась о палубу, и какой-то мужчина без обуви, в пыльных носках, расхохотался. Он хохотал и не унимался, и мне пришлось доставить его в больницу в Джерси.

Может, и Сид Маккей слегка спятил, как все мы. Может, рассудок его помутился – и больше не прояснился.

– О чем ты думаешь? – Максин подошла ко мне со спины и обняла за талию.

Я кивнул на котлован. Мы много об этом говорили. Ее не тревожило, что мы поселимся здесь, даже при том, что Марк, ее первый муж, погиб в Торговом центре; по крайней мере, сказала Максин, здесь она чувствует себя ближе к нему.

– Мне здесь нравится, – призналась Максин. – Нравится, что тут Город, что можно ходить на работу пешком, что здесь отличные школы, много зелени, безопасность. Сказать по правде, здесь просто красиво, Арти. Я любила это место 10 сентября, и важно, чтобы оно оставалось любимым, иначе какой смысл, если наши чувства будут меняться из-за ублюдков, которые это учинили? Я бы прожила здесь всю оставшуюся жизнь.

И мы прошли внутрь, спустились на лифте в сопровождении риелтора в бежевом.

Максин взяла у нее визитку, и мы сошли по ступенькам. Мы молча брели вдоль реки, миновали музей Картофельного голода в Ирландии, на крыше которого росла трава и картофель, потом – Еврейский музей. Мы вышли к острову около форта Клинтон, старинного сооружения из серого камня. Разглядывали военные мемориалы в Бэттери-парке, раскинувшемся перед нами.

Я подошел к фургончику уличного торговца, взял нам по стакану кофе, хлебец с маслом для Макс. Мы сели на скамейку, с которой были видны катера, плывущие к статуе Свободы.

Акробаты развлекали публику. Четверо чернокожих, сплошные бугры мышц, прыгали друг через друга, творили живые пирамиды, делали стойку на голове, гремела музыка, туристы глазели на них. Максин встала и положила доллар в шляпу.

Снова сев, она спросила:

– Сонни Липперт обитает где-то здесь, верно?

Я кивнул.

– Поразительно, что Сонни подарил тебе мяч Джеки Робинсона, – добавила Макс.

– Нам обоим.

Она покачала головой:

– Тебе лично. Это он помириться с тобой так решил. Вы похожи на старую супружескую чету.

– Что?

– Это ваша с ним тайная игра. Ты брюзжишь, подозреваешь, ненавидишь его, считаешь его куском дерьма, но ты любишь его, и он – тоже. Арти, родной, что тебя гложет? Ты какой-то очень уж рассеянный.

Я обнял ее и поцеловал. Никто никогда не уделял мне столько внимания.

– Ты у меня редкая умница. За это и люблю тебя.

– Все еще? Даже после свадьбы? И для тебя «Максин Крэбб-Коэн» звучит как песня?

– Тебе понравилась квартира?

– Последняя – да, понравилась. Дороговато, но хорошо, и если ты не против, я могла бы пустить на нее часть компенсации за 11 сентября, за Марка, ведь это ради детей, а значит, и ради Марка отчасти. Мне она так понравилась. – Она достала сигареты и закурила.

– Как-нибудь выкрутимся, – сказал я, хотя сердце у меня упало.

Если именно этот дом нужен Макси, я мог бы сдать свое жилье. Может, и продавать не придется. Сдать какому-нибудь богатому придурку, а года через два как-нибудь заполучить обратно.

Я окинул взглядом Бэттери-парк с его опрятными лужайками, зелеными просторами, стражами порядка. Было во всем этом нечто призрачное. Расположенный на насыпи, он существовал отдельно от города. Может, землю для насыпи доставили откуда-то из пригорода, и само это место вобрало в себя характер той земли: чистый, спокойный, не нью-йоркский.

Я молчал, слушал Максин и думал о жизни у реки.

Максин на листке бумаги черкала цифры, проводила расчеты по платежам, займам, залогам, и в ее представлении, как я понимал, мы уже переезжали. И я отчаянно желал пожелать этого; но вместо этого чувствовал, что зашел в тупик.

Зазвонил телефон. Одно из вчерашних сообщений Сида, что я забыл стереть. С этим покончено: я сделал для него все возможное. Я гнал от себя его образ в лофте Ред-Хука. Пытался забыть, каким напуганным он выглядел – напуганным, старым и будто бы увидевшим свою кончину. Я уже позвонил местным копам. Оставил сообщение для Клары Фуэнтес, детектива в красной куртке. Я держал Макси за руку и заставлял себя думать о нас, мысленно перескочить в четверг. Сегодня понедельник – а в четверг я буду на пляже за городом вместе с Максин.

– Что такое? – спросила она.

– Ничего.

– Думаешь о человеке, с которым встречался утром? И вчера. Да, милый?

Я кивнул:

– Один приятель по имени Сид Маккей.

– Который здорово помог тебе в одном деле, да? Помню, ты рассказывал. Помню-помню. Ты к нему неравнодушен. Хотела с ним повидаться, но не вышло. Ты его должник, Арти, так ведь? И сейчас беспокоишься о нем?

– Да.

– Тогда ступай. Ступай и сделай то, что должен сделать. Иди.

– Я уже это сделал, – сказал я.

Максин снова отвлеклась на собственные планы.

– Схожу в «Двадцать первый век» и попробую втиснуть свою жирную задницу в купальник, – заявила она.

– Не прибедняйся. – У Максин была отличная фигура, высокая, стройная и ладная.

Она взяла сумочку.

– Тебе что-нибудь купить?

– Что, например?

Максин пожала плечами:

– Не знаю. Носки. Трусы.

– Вот такой он, значит?

– Что?

– Брак.

Она поцеловала меня:

– Иди давай.

– Увидимся вечером.

Она замялась.

– В чем дело?

– Арти, милый, слушай, девчонки истомились, и эта жара… Не возражаешь, если я их сегодня отвезу к маме? Мы все равно ведь завтра собирались. А тебя, наверное, зашлют в «Мэдисон-Сквер» проследить, чтобы доберманы не потеряли нюх до наплыва политиканов в город. Я бы пока устроила детей на берегу. Ты не против? Я понимаю, что до вечера четверга ты не выберешься, как мы и договаривались, и готова смириться, но хотелось бы вырваться из города.

– Ступай. – Я встал и наклонился ее поцеловать.

– Арти…

– Что?

– Все нормально, ты же знаешь. Понимаю, что порой ты думаешь о ней. И не надеюсь даже, что след окончательно исчезнет. Ты помнишь все это. Все мы помним.

– О ком?

– О Лили Хейнс. Я знаю. – Макс помолчала. – Ты виделся с ней? Видишься?

– Когда?

– Вообще. Я в курсе, что она вернулась в город – Откуда?

– Видела ее на улице.

– Где?

– В Чайнатауне. Шла к тебе и увидела ее. Она меня не заметила. Я ведь встречалась с ней раньше, в те годы, когда мы с тобой были просто друзьями, а ты был с ней. Помнишь?

– Нет.

– Я помню. Я видела ее. На другой стороне улицы. С месяц назад.

– Ну, я-то о ней не виделся и не вижусь, и потому не глупи. Ладно?

– Ладно.

Я опять поцеловал ее и двинулся прочь, помахав ей. Оглянувшись, я увидел, что она тоже пошла своей дорогой.

Я снова обернулся поглядеть на Макси, но она уже скрылась за углом. Потом она говорила, будто окликала меня, снова спрашивала, как мне та квартирка, но я не слышал ее, во всяком случае, не обернулся. Я все еще думал о Сиде, об Эрле, о той лжи, о той истории, что душила его. Я направлялся к машине, которую оставил в двух кварталах. Когда добрался до нее, улица будто вымерла.

 

8

В воздухе пахло кровью. Понедельник, жара, и этот запах свежего мяса и крови одолевает вас по мере приближения к району скотобоен. Я отправился туда на поиски Толи Свердлова, чтобы забрать свой пиджак, который накануне забыл у него дома. Ну и поблагодарить его еще раз, забрать оставшиеся подарки. А также проверить сказанное барменом в Ред-Хуке. Сид Маккей пил мартини с крупным русским, любителем скотча – и тот очень смахивал на Толю Свердлова. Мое почтение Толе Свердлову, сказал Си д. Ну так и что?

Сид знал многих. Это Нью-Йорк, здесь повсюду знакомые. И эти знакомые постоянно всплывают, после катастроф, после аварий, или прочитав чей-то некролог, или если они прослышали об особенно каверзном деле, которое ты ведешь. И знакомые возвращаются в твою жизнь, чтобы проведать тебя, посмотреть жив ли ты, не желаешь ли выпить, составить компанию, перепихнуться. Так что удивительного, если Сид и Толя знакомы?

– Смотри, куда прешь, придурок! – проорал мне парень из кабины грузовика, когда я едва не вылетел на перекресток с Девятой авеню. Я воздержался от ответной реплики «Пошел ты», но не потому что был не прав, просто желал сохранить хорошее настроение, а подобные перепалки взвинчивают нервы, можно сорваться и натворить такого, что потом пожалеешь.

Толя беседовал с мужиком в заляпанном кровью халате. Тот курил и жевал сэндвич с фрикадельками. Они стояли, прислонившись к стене склада напротив Толиного дома на Гансворт-стрит, и наблюдали, как двое парней выволакивают мясные туши из фургона, стоявшего у подъезда, и оттаскивают их на склад.

В то время основное производство мяса переместилось в Бронкс, в Хантс-Пойнт. А на смену ему пришли жилые дома, художественные студии и салоны красоты, где стрижка стоила шесть сотен баксов. Мясо, все еще поступавшее сюда, на запад, приходило большей частью в разделанном и расфасованном виде, готовое к немедленной отправке в магазины. Но кое-какие склады по-прежнему принимали цельные туши, и запах висел над округой Целыми днями. Он оставался в носу. И даже ночью в окрестностях района скотобоен я чувствовал этот запах, будто он въелся в сами стены, смешался с цементом.

Толя, облаченный в желтую холщовую рубашку, шатром нависавшую над синими штанами, заметил меня, когда я выходил из машины. Он пожал руку мяснику и двинулся ко мне. Я вспомнил вчерашнюю вечеринку, те часы, и вдруг мне стало чертовски приятно видеть его снова. Я поцеловал его три раза на русский манер и сказал:

– Я у тебя пиджак забыл.

– А я тебе звонил, – ответил он, тыча в меня телефоном.

Толя подошел к желтому «кадиллаку-эскалейд» и склонился над ним.

– Как тебе моя тачка? – поинтересовался он.

– А что с «хаммером»?

– Вульгарно, – сказал он. – Жду, когда доставят мой «майбах». Лучше машины не бывает.

– То есть твоей даме не нравится «хаммер»? Строгая. Это она сочла «хаммер» вульгарным?

– Мы пошли на компромисс, – сказал Толя. – Она предпочитает куцые, экологически чистые малолитражки для маленьких людей, я говорю, что это невозможно, что я просто не помещусь в такой тазик, а она говорит, что и на таком чудовище ездить мне не позволит. И вот я поставил своего красавца «хаммера» в гараж. – Он поглядел на «эскалейд». – Ладно, я все равно загрязняю окружающую среду, расстреляйте меня.

Толя улыбнулся, но его широченная физиономия была напряжена, а глаза бегали, словно он хотел разглядеть что-то или кого-то у меня за спиной.

Он был встревожен. Я решил не пытать его о Сиде, не сейчас.

– Артем, у тебя не найдется для меня минутка? – спросил Толя по-русски.

Он нервничал, был неуверен, сам на себя не похож.

– Конечно. Разумеется, найдется. Я в резерве, но пока мне не позвонят – я свободен. Так в чем дело? Какие проблемы?

Он пожал плечами.

– Говори уж.

– Пойдем. – Он положил мне на плечо свою лапищу, и мы направились к реке. – Посмотри, Артемий. Посмотри наверх.

– Что это?

– Хайлайн, – Толя воодушевился так. словно узрел шикарную красотку. – Я хочу ее. Оттуда очень красивый вид. Давай покажу. – Он сверкнул своей обаятельной улыбкой и тронулся в путь.

Мы брели, Толя впереди, я за ним, в зыбком неровном свете, пробивавшемся сквозь шпалы над нашими головами, который то и дело заслоняли машины, мелькавшие на Вестсайдском шоссе.

Изнанка бесхозной железной дороги была усеяна презервативами, пивными банками, использованными шприцами, помятыми плакатами с антибушевских митингов – розовые туфли на высоких каблуках, соломенная шляпа с красными, белыми и голубыми ленточками, возвещавшими: «Я люблю Буша».

Толя был одержим в своем упорстве, и я следовал за ним. Мы прошли несколько кварталов, вдруг он остановился и нащупал в кармане ключ.

– Что такое? – спросил я, мой голос гулко прокатился в пустынном пространстве под путями.

– Вперед. – Он отыскал дверь какого-то заброшенного склада.

Мы зашли. Помещение было забито пустыми лишками, высокие окна замазаны грязью.

Я последовал за Толей по лестнице на второй этаж, к задней двери, которую Толя и отпер. Он вышел на погрузочную платформу, доходившую до самых путей надземки.

– Это незаконно, – уведомил он, когда мы оба оказались на улице. – Проход запрещен, но мне запрет не писан.

Толя быстро двигался по путям, словно в эйфории, несмотря на траву, в которой легко можно было запутаться. Я споткнулся, но удержал равновесие. Остановился. Посмотрел на запад.

Мы были всего в двух кварталах от реки, но от воды нас отделяли дома и старые портовые терминалы.

– Что это за место такое? – осведомился я.

– Это и есть Хайлайн, – ответил он по-русски. – Построена в конце двадцатых, использовалась для перевозок через Манхэттен, когда тот еще был большим портом. По ней доставлялись товары к воде. А с другой стороны она была связана с железной дорогой, старой Эмпайрлайн. В восьмидесятых ее забросили – сам видишь. Только глянь на эти перила, на эти ромбики, глянь, Артем, – Толя в экстазе раскинул руки. – Но вот проходит время, белые пароходы уже не швартуются у Манхэттена, склады чахнут, Хайлайн чахнет, и никому нет до нее дела. А теперь все вдруг возжелали ее. Как и Ред-Хук, – добавил он. – Как и всякий кусочек этого города. Народ грызется за индустриальные кости Нью-Йорка, Артем. Гниющие причалы и элеваторы, ржавые склады и наливные танки, сталеплавильни и мясокомбинаты, заводы автозапчастей и сукновальные прессы. Бруклин, Манхэттен, Бронкс. И здесь, на Хайлайне, кто-то хочет открыть картинные галереи, кто-то – срыть ее, чтобы использовать землю. Три года назад все решили, что городу конец, а теперь накинулись на него, родную мать готовы продать за крохотный клочок. Когда я приехал в Нью-Йорк, я думал, это насквозь современный город, но он – старинный и колоритный, – Толя зажмурился, открыл глаза. – Старинный, колоритный, безумный. Как знать. Я так хочу купить это место, хотя оно принадлежит железной дороге, это частная собственность. Посмотри, как цепляются за него семена, принесенные ветром, какими небесными джунглями разрослись они. Заполучишь этот кусок – и будешь королем Нью-Йорка, верно, Артемий? – он расхохотался. – Конечно, это не про меня, но помечтать-то не грех.

Что-то в поведении Толи указывало: он хочет дать мне понять, что как-то связан с этим местом. Не знаю зачем, но ему было нужно, чтобы я это знал. Может, так он чувствовал, будто уже владеет им.

– Пошли, – сказал я и посмотрел вниз. Под ногами росла густая трава, старое полотно покоилось на далеко разнесенных стальных опорах. Там валялись мотки проволоки и битое стекло.

Мы отправились в обратный путь. Толя то и дело спотыкался, тяжело дыша. Он всегда был грузным, но сейчас казался усталым, выдохшимся, нездоровым.

– Иногда, Артем, я пробираюсь сюда по ночам, словно вор, словно шпион, – поведал Толя.

Примерно то же самое говорил и Сид Маккей о своем детстве. «Маленький шпион», сказал он.

Когда мы снова вышли на улицу, Толя сказал:

– Так прокатишься со мной, Артем? Ты не на работе? Уделишь мне время?

Я просмотрел пейджер. Ничего.

– Конечно.

– Спасибо.

– Да брось ты эти свои «спасибо», Толь!

Уже второй раз за день он с какой-то странной настороженностью шел к машине. Снова у меня возникло чувство, будто что-то неладно.

– Твоя Валентина – прелесть, – сказал я. – Роковая девчонка.

– Да, но и своенравная, – ответил он. – Я предлагал ей пластическую операцию, но она отказалась. Видите ли, это ее прошлое – та мерзость, что с ней сотворили, отрезали ей палец, эти ублюдки, которые совсем маленькой похитили ее в Москве. Что за бред, Артем? Но она говорит: это часть моей личной истории, папа. Часть моей повести. И что бы это значило? – он повернулся ко мне, его лицо захлестнула печаль. – Это по-американски, что ли, обязательная личная история?

– Ну да. Начало, середина, конец. Как в сериале.

Мы подошли к машине, и Толя добавил:

– Валентина как-то внезапно выросла. Мы были в Майами, где она жила с матерью, и вот она мне говорит: пап, я хочу работать с тобой в Нью-Йорке, хочу уехать из Майами, все девчонки так делают. А я ей: да плевать, что там другие девчонки делают, говорю, поступай в колледж. Но ей, видите ли, нужен опыт, больше опыта, больше жизни. Только вот какой жизни? Ей девятнадцать. Жизни фотомодели при агентстве по недвижимости?

– Дай ей шанс, – сказал я. – Иные дети быстро взрослеют.

– Так прокатишься со мной? Проблем не будет?

– Если я им понадоблюсь – скинут на пейджер. Так что все нормально. Куда ты хочешь съездить, Толь?

– В Бруклин, – ответил он.

– Бруклин большой, – заметил я, прикинув, что он хочет наведаться на Брайтон-Бич, где у него квартира. Может, накупить родной еды, шашлыка или русских газет. И я настроился на Брайтон-Бич.

– Да уж, – согласился он, и я не понял, уклоняется ли он от ответа. – Сейчас схожу наверх за твоим пиджаком.

Он поднялся на крыльцо дома и протиснулся в дверь.

Не знаю даже, удивился ли я, когда Толя свернул с АБК, проехал по тоннелю под каналом Гованус, припарковался у железной ограды на побережье Ред-Хука, вылез и взмахом руки пригласил меня следовать за собой.

В молчании мы пересекли площадку с пожухлыми клочками травы, и я едва не споткнулся о пустую бутылку: неподалеку располагалась фабрика «Снэппл». «Изготовлено из лучшего сырья», гласила этикетка на бутылке. Из лучшего сырья, подумал я. Ну конечно.

Охранник курил, прислонившись к ограждению. Он поднял было руку, но Толя, шагнув вперед, что-то сказал ему, и парень тотчас подтянулся, отбросил окурок и приобрел почтительный вид. Он открыл ворота, и мы вошли. Площадка, где ржавели машины, поросла бурьяном. Мы проследовали к гниющему причалу.

Толя уселся на перевернутый ящик и указал мне рукой на соседний. Перед нами расстилался город за рекой, величественный на фоне жаркого неба Вола сверкала солнечными бликами.

Я решил не заикаться о Сиде, но терялся в догадках: случайно ли Толя притащил меня сюда через день после того звонка Сида, через день после смерти бродяги? Я решил набраться терпения и ждать, не обмолвится ли об этом сам Толя. Может, это простое совпадение, и все. Вообще-то мне претило скрытничать с Толей. Он снова раскинул руки, как на Хайлайне.

– Золотое дно, – сказал он.

– Ну да.

– Представь. Артем, только представь: самый край земли, но и статуя Свободы как на ладони, и центр Нью-Йорка всего в десяти минутах, и вообще все, – он обвел рукой горизонт, – Представь новые дома, представь причалы и катера, представь первоклассный новый город. – Немилосердно яркое солнце заставило Толю сощуриться. И снова послышался тяжелый присвист в его дыхании, ему не хватало воздуха.

– Не нравится мне это, – сказал я.

Он не ответил.

– Слышишь?

– В один прекрасный день я приехал с Брайтон-Бич в Город, огляделся и подумал, что это хорошо, и прикупил пару-тройку домиков вон там, – поведал он, махнув рукой. – Большинство уже распроданы. Здесь есть один тип, солидный, вроде меня, и я спросил его: не уступишь кое-что из своего? А он в ответ: да я бы с радостью у тебя прикупил. И я все понял, скупил, до чего только руки дотянулись, и высматриваю еще. Землю. Как всегда. Из века в век.

– Конечно, – сказал я. – Отлично. Так что тебе мешает?

Он поерзал на ящике.

– Информация нужна. У кого права, кто чем владеет, кому отдано в залог.

Порой я недоумевал: как он умудрился заработать такие деньги, тонны, горы, что каждый год скупал все новые и новые дома? Для него купить дом – что для меня пирожок съесть. Он говорил, что это хороший бизнес, и ничего более, и норовил втянуть меня в свои аферы. Я не мог. Никогда не был толстосумом и не стану. Не хотелось думать о делишках, которые он крутит. Я не спрашивал его о деньгах. Таков был наш уговор. Мы были друзьями. Мы вместе съели куда больше пуда соли, как говорится на исторической родине, в этом все дело. Однажды я влез в его бизнес, и это едва не угробило нашу дружбу. Пусть делает что хочет, подумал я. Насколько я знал, все его занятия были законными, в той или иной степени. Так или иначе, это всего лишь финансовые игры. Никакого коммерческого шпионажа. Всего лишь сделки с недвижимостью – то, чем каждый занимается, так или иначе.

– Тебя еще что-то гложет, Толя? Какие-то дурацкие русские заморочки?

Он тяжело поднялся на ноги.

– Артем, солнышко, для нас тут, и для тебя, и для меня, – сплошные дурацкие русские заморочки. Сплошные. Можно сколько угодно это отрицать, но оно никуда не денется. Никогда. Жаль, но это так.

Никогда прежде не слышал, чтоб он высказывался в таком духе. Обычно это были мои слова. Я положил ему руку на плечо и спросил:

– Так что?

– Я стал американским гражданином. Сэ-Шэ-А. Смотрите, е-мое, завидуйте.

– Когда? – Клянусь богом, я слушал его без улыбки и без лишних слов.

– В прошлом месяце. Я подал ходатайство больше года назад, и потребовалось четыреста дней обалдеть, чтобы наконец выписать мне паспорт.

– С меня – вечеринка.

– И чем угощаешь? Красно-бело-синими американскими сырными сэндвичами?

– Ты прошел экзамен на гражданство?

– Я могу перечислить всех президентов США поименно, хочешь?

– Поздравляю, – сказал я. – Но все же, с чего вдруг? Ты же всегда говорил, что не настолько любишь Америку.

Он пожал плечами.

– Что ж, я сделал это ради моих девочек. Сделал, но не в восторге от этого. Чувствую какую-то фальшь. Я не американец. Нью-Йорк – дело другое. Тут я как рыба в воде. К тому же у меня квартира на Брайтон-Бич. Там я могу укрыться. Почувствовать себя русским, – он саркастически хмыкнул.

– У девочек уже есть гражданство, – заметил я.

– Слушай, я это сделал, мне нравится быть с паспортом. Один – хорошо. Два – лучше. А три – вовсе шик-блеск.

Толя оперся на мое плечо для устойчивости.

– Пойдем куда-нибудь, выпьем, – предложил он. – Давай, а?

Он направился к своему пижонскому внедорожнику, я за ним. Он казался усталым.

– Есть ребята, Артем, я их давно знаю, которые так и норовят заглянуть мне через плечо, – сказал он. – И всякий раз, когда я вкладываю деньги в недвижимость, вижу, как они пытаются умыкнуть кусок у меня из-под носа. Русские. Парни с пушками. В Москве проблем не оберешься, если попробуешь перебежать им дорожку на рынке недвижимости. Понимаешь? И они всюду лапы тянут, не только в России, всюду.

– Кто они?

– Я не знаю кто, потому что действуют они через посредников. В смысле, есть крутые дельцы, вроде олигархов, чьи имена вслух произносить не рекомендуется. Я и про себя-то, шепотом, стараюсь их не поминать, знаешь ли. Они больше не желают пачкаться, сидят тише воды. Их самих я никогда не боялся, но на них работают хищники помоложе, так называемые «агенты», эти ни перед чем не остановятся. Угости сигаретой, Артем. Забыл сигары захватить.

Я протянул ему пачку. Он не спешил прикуривать.

– Им все по барабану, этим ребятам, которые работают на местах. Они вроде нигилистов девятнадцатого века, понимаешь? Их вообще ничего не волнует: жизнь, смерть – им без разницы. И такая неразборчивость очень полезна в бизнесе. Они торгуют всем – плутонием, уранием, героинием, картинами, нелегалами для работы, девочками для секса, детьми для секса, нефтью, автомобилями, органами для трансплантации, запчастями для машин, недвижимостью, оружием, чем угодно и где угодно. Зашибают бабки. Кормят своих боссов. У олигархов уйма денег, Артем, они короли, им принадлежат целые страны, их дети живут, как принцы крови. Ничто их не тревожит.

Я посмотрел ему в лицо. Связан ли Толин страх с Сидом или тем утопленником, Эрлом? Нахлынула паника, но потом отпустила: никакой связи нет.

– И ты тоже этого хочешь? – спросил я. – Таких денег, такой власти?

– Да, – сказал он и быстро пошел к машине. – Иди-ка сюда.

Мы сели в «эскалейд», Толя пошарил в кармане своей желтой рубашки, вытащил коричневый конвертик и вручил мне.

– Я хочу, чтобы ты знал все, на случай, если что-нибудь приключится. Чтобы ты оградил от напастей девочек, мою бывшую, да и себя самого, Артем. Я назначил тебя душеприказчиком, хотя в завещании описано не так уж много, – он засмеялся. – Я гражданин США, но это не делает меня абсолютным адептом американского налогового кодекса. Шутка.

Я раскрыл конверт. Там лежал ключ от сейфа.

– Это ключ от депозитной ячейки в банке, – сказал он. – Я скажу тебе, в каком. Если что-нибудь случится, первым делом отправляйся туда. Даже не пытайся еще что-то предпринять – без толку. Не звони копам, ничего больше не делай, беги к этому ящику, пока его не взломали, и хватай что внутри.

– О чем ты?

– Это просто депозитный сейф. Не вселенский секрет, не идиотский код да Винчи, Артем, это просто ключ к ящику с бумагами. Поэтому ты пойдешь и возьмешь, что там есть, и отдашь это Валентине, старшей из моих дочерей и самой умной, ладно?

– Почему бы тебе самому не отдать ей этот ключ?

– У тебя надежней. Раньше я никогда не чувствовал себя уязвимым, а сейчас чувствую. Так что сделаешь.

Это не было вопросом.

Я кивнул и сунул конверт в карман.

– Ты болен? – спросил я. – Скажи.

– Нет, – сказал он, но я ему не поверил. Он добавил: – Обещаешь? Несмотря ни на что? Несмотря на то, кто там станет задавать официальные вопросы?

– Да.

– Когда меня ранили позапрошлой зимой, лежу я, значит, в больнице и не могу говорить, но думаю: надо отдать ключ Артемию. Надо попросить его.

Его здорово порезали в деле Билли Фароне, которое я вел. Он взялся разыскать бандитов, которые были там замешаны, и ему всадили по рукоять рыбацкий нож с зазубренным лезвием, и я нашел его в паршивой больничке на Кони-Айленде.

– А почему сейчас? – спросил я.

Он пожал широченными плечами и ответил, переходя с русского на английский, словно и в своем обширном языковом багаже не находил укромного места:

– Расскажу как-нибудь. Сейчас мне нужно, чтобы ты взял ключ. Чтобы ты дал слово приглядывать за моими девочками. И бывшей супругой, идиоткой. – Он засмеялся. – Бывшая миссис Свердлова – очень милая леди, но сейчас ведет мирную жизнь на юге Флориды в Бока-Ратон. Можешь представить себе мою жену в Бока-Ратон? Некогда, в Москве, она преподавала древнюю китайскую поэзию, И была той еще рок-н-рольщицей: и Цюй-Юаня процитирует, и «битлов» споет. Умница, красавица, мятежница: А сейчас гуляет со своим пластическим хирургом, который носит кепку яхтсмена и синюю куртку при золотых пуговицах с якорями. Солнце иссушило ее мозг до размеров картофельного чипса, понимаешь? Ладно, хорош тоску на себя нагонять. Короче, доверься мне, как я тебе.

Толя высунулся из окна машины.

– Мне так здесь нравится. – Он глянул вверх. – Посмотри на этих чаек. Ладно. У меня жажда – признался он, – но я утолю ее. Обстряпаю свои сделки, а когда покончу с Бруклином, клянусь, я все распродам. И отойду от дел. Буду путешествовать. Стану философом. А?

Он включил зажигание. Неторопливо доехал до узенькой улочки, где находился бар. Припарковался.

В этом заведении фантазия рисовала пьющих портовых грузчиков, а снаружи – шеренгу девок, призывно помахивающих сумочками. А можно было представить и туземцев-могавков, индейских рабочих из Канады, нанятых для постройки моста Верразано. Я видел этих могавков на картинках – они сидели на высоченных стальных столбах, будто свисающих с неба. На этой улице когда-то кипела жизнь.

Мягкий голубоватый свет, исходящий от воды, придавал зданиям цвет старинной голландской гравюры. Кирпичи призрачно мерцали. Очаровательно, несмотря на щербатую мостовую и облупленные фасады.

Толя захлопнул дверцу.

– Ред-Хук – мой последний лакомый кусочек, а потом завязываю, – объявил он и посмотрел на меня. – Я устал, я ухожу.

Вдруг мне подумалось: он хочет сбежать.

– И куда отправишься?

– Италия, Франция, Вьетнам, Куба. Может, осяду в Гаване. Заведу хорошенькую подружку, буду путешествовать и чревоугодничать.

– И есть кто на примете?

Он застенчиво улыбнулся:

– Не исключено.

Посмотрел на меня и снова переключился на свой русско-английский жаргон:

– Таки это не строгая архитекторша с вампирским красным ртом и не шлюха с гигантскими сиськами. Это действительно милая женщина.

– Я думал, ты купил тот дом для своей архитекторши.

– Она меня не любит. Я покупаю дома для нее, но это ничего не значит.

– Я ее знаю? Ту милую женщину?

Он покачал головой.

– Русская?

– Да, – сказал он. – Вроде как на родину вернуться.

– Так ты в самом деле уезжаешь?

– И скоро, – ответил Толя.

 

9

Немощный кондиционер дребезжал в окне, гоняя по бару прохладный воздух и колыхая обрывки мишуры из фольги, оставшиеся со Дня святого Патрика. Компания стариков посасывала пиво, медленно, чтобы растянуть удовольствие, и смотрела гонки по кабельному каналу. Телевизор висел на кронштейне над баром, словно в больнице. Бармен, склонившись над стойкой, уставился в номер «Пост».

Мы заняли стулья у стойки. Пот на Толином лице высох.

– Что еще? – спросил я. – Ты ведь не затем вытащил меня сюда, чтобы показать недвижимость. А ключ мог бы и в городе отдать.

– Нет.

– Что?

Я заказал скотч нам обоим.

– Дай мне еще сигаретку, – попросил Толя.

Я подвинул к нему пачку, он протянул руку через стойку, зацепил два пакетика орешков из картонной коробки, разорвал их и умял в один присест.

Бармен выставил стаканы и плеснул в них виски.

– Оба тройные, – распорядился я. – Так зачем мы здесь, Толь?

Залпом проглотив скотч, Толя неловко поерзал на стуле, слишком миниатюрном для его комплекции. Заглянул в стакан.

– Повторить бы.

Я затребовал у бармена бутылку и нарыл в кармане скомканные купюры. Взяв бутылку и стаканы, направился в дальний угол, где воняло прокисшим пивом и воздух был спертый, но там мы могли уединиться за столиком. Толя последовал за мной.

Мы молча чокнулись и выпили. Я ждал, когда он выложит, что терзает его, но Толя никак не мог успокоиться. Он заявил, что бармен подслушивает, хотя тот едва обращал на нас внимание. Толе не сиделось на месте.

Эта женщина обрушилась на Толю, как только мы оказались на улице. Она верещала по-русски и по-английски, висла на нем, норовила вцепиться в лицо и в глаза. Маленькая, не больше пяти футов, в хлопчатой блузке-безрукавке, синих шортах и красных сандалиях, она набросилась на него, словно кошка. Возникла будто из-под земли, едва мы вышли из бара, и ринулась на него с намерением выцарапать глаза.

Толя топтался и мотал головой, как медведь перед лайкой, но эта женщина все же умудрилась дотянуться до его глаз. Я сграбастал ее в охапку. Толя тихо увещевал ее хорошим, вразумительным русским языком, его слова обволакивали ее с нежностью хлороформа, силясь утихомирить. Но она продолжала орать, вопить, визжать; поначалу я не мог разобрать, что она несет: голос был пьяный.

Наконец я оттащил ее от него. Она оказалась тяжелой не по росту. Я держал ее, а она все не унималась, обвиняя Толю в том, что он выжил ее из дома на Брайтон-Бич. Ты отобрал мой дом, сровнял его с землей, пытался убить меня, вопила она. Она узнала его на улице, узнала злейшего врага. Я же, стиснув ее запястья, оттаскивал ее от Толи.

– Отпусти ее, – сказал Толя.

– Что?

– Отпусти, – повторил он.

Я отпустил ее руки. Женщина помчалась по улице и скрылась за углом. Толя потер глаза и понурил большую голову.

– Она пьяна, – сказал он.

– Ты ее знаешь?

– Не хочу об этом говорить, – заявил он. – Можешь меня понять?

– Разумеется.

– Закусить бы.

– Где?

– У Фароне. – предложил он.

Я проверил пейджер. Максин с девочками пути к морю. В городе тихо.

– Отлично, – сказал я Толе. – Пошли.

– Итак, Артемий, ты хочешь поговорить о Сиде Маккее? Наконец-то и со мной решился поговорить о нем?

Я промолчал.

– Ты знаешь, что я знаком с Сидом, не так ли? Но думаешь, будто я не в курсе его проблем, будто не слышал о том покойнике близ его дома в Ред-Хуке?

В ресторане «У Фароне» оказался Эл Шарптон. Как только один из «лоцманов» Джонни Фароне провел нас в главный зал, я заметил преподобного Эла за большим столом посередине. С ним была большая компания: еще трое черных мужчин, две негритянки и одна белая дама. Шарптон явно находился в центре внимания.

Он сразу увидел нас и двинулся навстречу, протягивая Толе руку.

Остальные, оторвавшись от трапезы, наблюдали приветствия, объятия и ухмылки двух здоровяков. Толя представил меня. У Шарптона был поистине медоточивый голос, мягкий и завораживающий. До того, как сделаться проповедником и политиком, он был уличным певцом.

Шарптон, облаченный в клетчатую тройку, встряхнул длинной, до воротничка, холеной гривой и пожал мою ладонь двумя руками, на политиканский манер; руки у него были гладкие, ногти ухоженные. Потом снова повернулся к Толе, и я заметил, что Шарптон чествует его так, будто проповедник – Толя. Все это время я думал о Сиде, о том, что Толя знал Сида, знал о том, что я знаю и скрываю свое знание от него.

– Не думал, что ты накоротке с Шарптоном, – сказал я Толе, когда мы сели за столик у окна.

– Стараюсь дружить с политиками, – сказал он. – Итак, ты спросил меня, почему я захотел американский паспорт? Я виделся с товаришем Пугиным. Не рассказывал? Встретил его на приеме в Москве.

Я был заинтригован.

– Не рассказывал.

– Это самый холодный стервец из всех, кого я встречал, включая знакомых киллеров, – сказал Толя по-русски. – Холодный, как лед. Носит приятные костюмчики, мило шутит, кушает барбекю с Бушем в Техасе, но ты видишь в нем лишь одно: человека в штатском по ту сторону стола в кабинете на Лубянке, и яркая лампа бьет тебе в глаза. Он не пьет. Занимается дзюдо. Душит СМИ: то телеканал прикроет, то газету. Подменяет выборы назначением своих аппаратчиков. Разглагольствует о войне с террором. И поэтому люди верят ему. В России настали старые добрые деньки, Артем, и его там любят, и в Америке тоже любят. Знаешь, какой закон они там вынесли на обсуждение Парламента? Закон о препятствовании въезду иностранцев, не уважающих Россию.

В зале стоял галдеж, люди ели, пили, болтали.

– Что еще? – спросил я.

– Путин сажает в тюрьму богатеев, которые ему не по нраву. Вы или со мной, или против меня, говорит он. В марте исполнится двадцать лет прихода Горбачева. Теперь у нас Путин. Вперед в прошлое, что называется. – Он замолк на секунду.

У нашего столика нарисовался сам Джонни Фароне, баюкающий бутылку марочного вина будто младенца Иисуса. Он порекомендовал спагетти с икрой.

– По тому же рецепту, что использовали в «Четырех Сезонах» на Манхэттене, – сказал Джонни. – Я тут много чего обновил, новая посуда, новая обстановка, – он кивнул на зал. – После предлагаю отведать моих лобстеров. Пикантные.

Физиономия Джонни сияла так, будто вот-вот лопнет: слишком много мяса под слишком тонкой и прозрачной кожей. Его темный сюртук едва не трещал на спине, ему явно было неудобно но он обнял меня и похлопал по спине в чисто американском стиле. Поздравил и выразил надежду, что свадебное пиршество удалось на славу.

– За мой счет. – Джонни вручил бутылку. – Вино за мой счет.

Был вечер понедельника, но у Фароне собралось много народу. За большим круглым столом сидело столько республиканцев, что и не сосчитать. У каждого – американский флажок в петлице, значок с Бушем на груди; один мужик был в ковбойской шляпе.

Джонни Фароне начал карьеру, прислуживая русским нуворишам. Потом обзавелся репутацией и стал № 26 в «Загате», как он любил говорить. Сейчас я желал, чтобы он поскорее убрался и дал нам с Толей поговорить. Но Джонни медлил, польщенный тем как Толя со знанием дела смакует аромат вина.

Когда я впервые повстречал Джонни, у него была задрипанная закусочная на Брайтон-Бич, фургончик у трассы. Он был одним из немногих итальянцев, которым удалось сойтись с русскими – даже выучил пару слов. Потом наконец открыл ресторан у бухты Шипсхед-Бэй, что в трех шагах от Брайтон-Бич на Бруклинском побережье. Джонни был женат на моей сводной сестре, Гении. Она тоже оказалась в зале, болтала с посетителями у дальних столиков. Вдруг она подняла глаза, всплеснула руками и бросилась приветствовать нас.

На ней было серебристое облегающее платье от «Прада», как она поведала, золотые сандалии из змеиной кожи от «Гуччи», а рыжие волосы уложены в стиле Сэлли Гершбергер. Гения расписывала свои приобретения и происхождение каждого из них так, будто они помогали ей не сломаться. После того, как ее сын Билли совершил убийство и попал за решетку, это все, что у нее осталось.

Джонни стоял рядом, вцепившись в Гению, словно якорь. Их брак, видимо, держался на благодарности Гении – женившись, Джонни сделал ее американкой – или же из-за Билли. Оба души не чаяли в своем единственном чаде, которое, убив человека, прикончило также их. Он убил любопытства ради, ничего более, но они притворялись, будто это была самозащита; они купились на эту версию, благодаря которой газеты прозвали Билли «мальчиком-героем».

Время от времени Гения звонила мне, чтобы выговориться по-русски, навзрыд. Я дважды ездил во Флориду навестить Билли. На вид он был обычным пареньком; «фасад» без единой трещинки; поговаривали даже об освобождении. Меня приводила в ужас мысль о том дне, когда Билли выйдет на свободу. Он говорил: я хочу жить с тобой» Арти, когда выйду. Хочу быть таким, как ты. Я стану детективом.

Это Сид все устроил, это он промыл прессе мозги так, что Билли направили в специнтернат, а не в тюрьму – сейчас ведь и таких сопляков за убийства судят, как взрослых, – которая наверняка прикончила бы его. Благодаря Сиду никто не нарек Билли чудовищем, каким он в действительности являлся. До сих пор Сид ничего не просил за ту услугу.

Наконец Джонни вразвалочку двинулся ко входу, а Гения поцеловала меня и вернулась к приятелям.

– Прости, – сказал я Толе.

– За что?

– Надо было рассказать тебе про Сида.

– Дай сначала поесть, – попросил он.

Толя считал еду средством обретения душевного покоя, некоей формой медитации. Без правильной жратвы и мысль на ум не идет, говаривал он.

Гул нарастал; из колонок звучала опера. Политиканы ели; парочки, отмечавшие юбилей, пили «Кристалл»; на кожаной банкетке под старинным полотном хихикали три дамы. Джонни предпочитал натюрморты с дичью и трактирные сценки.

Дамам было лет по тридцать, все в летних сатиновых платьях без рукавов, с глубоким вырезом – черном, голубом и розовом. Они сидели рядом чтобы официанту удобнее было их фотографировать У всех – розовые губы и длинные волосы, каштановые, медные, платиновые. Та, что посредине, с длинными медными волосами, отмечала свой день рождения. Официант принес праздничный торт, подошли другие официанты и запели для нее. Дамочки чокнулись шампанским. Джонни притащил розовый шар сладкой ваты размером с баскетбольный мяч, украшенный кремовыми фиалками. Троица издала пронзительный, ненатуральный металлический смех. Все это напомнило мне фотографии Дианы Арбус, которые так нравились Лили. Меня же от Арбус бросало в дрожь.

– Эту идею я тоже стащил у «Четырех Сезонов», – похвастался Джонни, проходя мимо нашего столика. – С сахарной ватой.

– Артем…

Толя вернул мое внимание к своей персоне. Принесли спагетти. Официант в темно-зеленом фраке с золотой нашивкой «У Фароне» навис над нашими тарелками с большой плошкой черной икры. Он черпал деликатес столовой ложкой и накладывал поверх макарон.

– Хорош, – сказал я.

– Еще, – потребовал Толя, помахивая рукой, и официант продолжал накладывать, пока весь макаронный плацдарм не был погребен под «рыбьими яйцами». Я взял вилку и принялся за еду.

Толя потягивал «бароло».

– Кайф, правда? – сказал он.

Я нервничал. Толя ел. Я тоже, между делом отпуская шуточки про «Белое солнце пустыни». Мы обменялись циничными фразами насчет русской парочки, сидевшей через столик от нас. Мужик в сером шелковом костюме тысяч за десять и дамочка с бриллиантом размером с грецкий орех на среднем пальце.

Наконец я сказал:

– Слушай, я встречался с Сидом. И вряд ли он хотел, чтобы о его звонке кто-то знал. Мне показалось, что он малость не в себе, и я не придал всему этому особого значения. Ничего из ряда вон. Так ведь?

– Ты не пожелал делиться со мной? Не доверяешь? Ты превращаешься в сыночка своего папочки, Артемий Максимович. Не доверяешь даже друзьям, когда речь идет о деле, ждешь, чтобы они первые выложили тебе информацию.

Мой отец всю жизнь был чекистом. И оставался им даже после увольнения, после того, как мои родители уехали из Москвы. Он был хорош в своем деле – скрытен, умел задавать правильные вопросы. Я часто думал: боятся ли люди, попадая на допрос в его кабинет? Я обожал отца, но ненавидел его работу, и понадобились годы, чтобы смириться с этим.

– Не мое это дело, – ответил я. – Утонул бездомный, пьянчужка, наркоман. Откуда ты знаешь Сида?

Толя отодвинул тарелку и снова взялся за вино.

– Я давно знаком с Сидом. Но не слишком близко. А где-то с год назад наткнулся на него в одном баре в Ред-Хуке. Он узнал меня, мы разговорились.

– О чем?

– О тебе. Он знаком с тобой. Я тоже. Я припомнил, что он помог тебе с Билли Фароне. Он был обаятелен, чудесно говорил по-русски, читал Пушкина наизусть. Он был хорошим журналистом скорбел об упадке своего ремесла. Мне показалось, что он был очень одинок.

– Был?

– А я сказал «был»?

– Ну да.

– Не знаю, – Толя углубился в изучение вина. – Я влюбился в Ред-Хук. Сказал ему: Сид, я хочу тут прикупить кое-что. А он: я помогу тебе, я знаю это место, знаю людей, историю. Веду записи. У меня есть информация. Сид одержим Ред-Хуком. Он помогает мне.

– У Сида были неприятности.

– Неприятности? Какого рода?

– Он звонит мне, уверяет, будто кто-то следит за ним. Упоминает каких-то русских мордоворотов, несет параноидальную чушь, заявляет, что за ним кто-то увязался, а потом этого кого-то находят мертвым в протоке неподалеку от дома Сида. Думаю, именно Сид нашел труп. – Я взял бокал.

Я не сказал Толе, что тот мертвец был братом Сида: не его это дело.

– Люди с ума посходили из-за недвижимости у воды, – произнес Толя. – Помнишь то убийство в Сохо – из-за дома, который все возжелали? На Грин-стрит? История – безумнее московского бизнеса в самые безумные времена, верно? Когда замешаны большие деньги, люди убивают.

– За что? За недвижимость?

– За информацию.

– А что знал Сид?

– Сид знал все. Знал, но бездействовал. Он любил чистое знание. Дотошно вел архив. Знал все о Ред-Хуке, о каждом доме, его историю, финансы. Он все это знал.

– И рассказан тебе?

– Кое-что.

– Ты хотел заполучить его архив?

Толя сделал вид, что не расслышал мой вопрос и уставился в тарелку.

– Где он?

– На Лонг-Айленде, – ответил я. – У него там дом.

– Хорошо. У меня есть его телефон. Позвоню узнаю, все ли нормально. Ладно?

Я кивнул, стараясь не подавать виду, что меня заботит его участие в деле.

– Поэтому ты вытащил меня в Ред-Хук? Из-за Сида? – спросил я.

– Я просто хотел показать тебе то, что показал. Уходи в отпуск, Артем, езжай к Максин. Может, я тоже возьму отпуск, в конце недели. Может, во Флориду смотаюсь. Точно, в пятницу наведаюсь во Флориду, проверю то-се, а потом, может, отправлюсь в путешествие. Ты знаешь, Сид – параноик, ему ничего не оставалось, только вгрызаться в прошлое. Но все будет хорошо. Веришь?

На парковке Толя вручил мне ключи от своего «эскалейда».

– А ты не боишься рулить навеселе? – спросил он.

– Нет. Я же коп, верно? – Я знал, что выпил многовато, но решил, что справлюсь. – А ты как домой попадешь?

– Кто-нибудь из моих ребят подхватит, – ответил он и добавил: – Тебе интересно, видел ли я ее?

– Да.

– Видел. На сей раз Лили, думаю, надежно осела в Нью-Йорке. Бэт в Лондоне, пока не начнутся занятия в школе. Лили здесь одна. Приехала протестовать против республиканцев. Говорит, что на все пойдет, только бы свергнуть Джорджа Буша. Говорит, в тюрьму готова сесть. Она такая наивная. Думает, что-то изменится.

– Что еще? – спросил я. Я весь взмок.

– Спрашивала, хочешь ли ты видеть ее.

Я закурил.

– Ты очень тоскуешь по ней? – спросил Толя.

– Прекрати. Нет. Не тоскую. Хватит об этом.

– Береги себя, Артем. Смотри, не стань одним из этих страдальцев, которые не могут ужиться ни с одной женщиной, как мой папаша, – заметил он. – Как я сам.

Он обнял меня.

– Хочешь знать, как я заработал свои капиталы? Напомни, как-нибудь расскажу.

– Как? – спросил я.

– Я их украл, – заявил он и разразился хохотом. Потом повернулся к крыльцу заведения Фароне.

– Ты куда?

– Туда, – засмеялся он. – Потусуюсь с политиканами. Демократы, республиканцы – какая, на фиг, разница? – он поднял руки ладонями вверх. – Знаешь, Артемий, эти выборы все порвут на части. Друзья перессорятся. А я – и вашим, и нашим, – признался он.

– Зачем? На что тебе эти политики? – спросил я.

– Для безопасности.

– Ты американец. Ты в безопасности. Можешь голосовать, за кого хочешь.

Он посмотрел на меня.

– Не будь наивным.

 

10

Было уже больше часа ночи, когда я поставил Толин внедорожник перед домом и открыл дверцу Подхватил куртку с заднего сиденья, оглядел улицу. Почти никого: какой-то мужчина гуляет с собакой парочка выходит из ресторанчика в Чайнагауне. Я очень медленно возвращался из Бруклина, опасаясь помять машину.

– Арти…

Голос был знакомый, низкий, с хрипотцой, и невольно мне захотелось прыгнуть за руль, дать по газам и умчаться без оглядки. Но я захлопнул дверцу и запер машину.

Это была Лили. Она окликнула меня по имени, перешла улицу и остановилась рядом со мной, убирая со лба густую рыжую челку. Посмотрела на меня. Раньше волосы у нее были длиннее.

– Привет, – поздоровался я, не зная, что еще сказать.

– Привет, – она шагнула ко мне и поцеловала. Я не шевельнулся.

– Что ты здесь делаешь?

Она скрестила руки на груди, затем поправила сумку на плече. Загорелая кожа, белые хлопчатые брюки, черная рубашка без рукавов.

– Мимо проходила, – ответила она. – Просто выбралась прогуляться, выпить. И все.

– Понятно.

– Я сидела там, за углом, в том кабачке в Чайнатауне, куда мы с тобой ходили. Место, о котором не знал никто, где подавали креветочные чипсы в огромных мисках, помнишь? Я туда наведываюсь время от времени и вот решила проверить: вдруг ты дома? По пути, в смысле, проверить.

– Поздно уже.

– Я хотела увидеться с тобой. Просто поговорить.

– Да я вроде как занят.

– Час ночи, – сказала она. – Чем таким ты занят?

– Я уезжаю на несколько дней.

– Ясно.

– У меня медовый месяц, – сказал я. – Я только что женился.

– Понятно. – Она закусила губу. – Я думала, может, позвонишь мне. После того нашего разговора. Помнишь? Когда я приехала прошлой весной, вы с Толей сидели в кафе, и мы говорили по телефону, и я сказала, что вернулась в Нью-Йорк на две недели. Ты не позвонил. А теперь я надолго вернулась, Арти.

– Тебе что-то нужно, Лили?

– Может, где-нибудь присядем?

– Уже в самом деле поздно. – Я стоял неподвижно, прислонившись спиной к двери.

Лили посмотрела наверх.

– Давай зайдем к тебе на минутку. Приставать не буду, – добавила она, улыбнувшись. – Я скучала по тебе, я не просто проходила мимо. Я отправилась в этот кабачок, думая застать тебя там, и пошла домой этим путем в надежде увидеть тебя. Ведь я трусиха и не могу пригласить тебя и твою подружку, жену то есть, на обед. Я никак не могу осмыслить, что ты женат. Прости. Мне хотелось сказать тебе это напрямую, я никогда не была сильна в дипломатии, верно?

– Верно. – Я повернулся к двери.

– Так ты не намерен пригласить меня на чашечку чая? Наверное, Максин будет не в восторге, – она улыбнулась.

– Она на море. В Нью-Джерси, в районе Авалона, – ответил я. – Ладно, мне пора.

Лили протянула руку:

– Может, останемся хотя бы друзьями? Понимаю, скверно все получилось, но ты теперь счастлив, а я была словно в затмении после одиннадцатого сентября. Ладно, выброси из головы. Ты прав. – Она легонько коснулась моей руки и развернулась, собираясь уйти. Когда она ступила в свет уличного фонаря, я заметил, какой у нее усталый вид.

– Значит, уезжаешь, – сказала она. – Сейчас?

– В ближайшие дни.

– Сигаретой не угостишь? – попросила она. – Верно, у тебя же медовый месяц. Конечно. Извини, что побеспокоила. Так ты счастлив?

– Счастливее всех, – ответил я и скрестил руки.

– Я рада.

Пространство между нами загустело от напряжения. Я ждал.

Она что-то извлекла из кармана. Это была связка ключей.

– Я пришла отдать их тебе. Я и забыла, что они до сих пор у меня.

– Спасибо. – Я взял ключи, почувствовал близость ее руки и понял, что если сейчас же не уйду, то пропал. Вот ведь тюфяк, подумалось мне. С женщинами я всегда был тюфяком.

– А ты, значит, сменил замки?

– Не знаю. Да. Но не из-за тебя. Неважно. Слушай, мне надо идти.

– Ты совсем не рад меня видеть? – спросила она.

– У меня своя жизнь.

– Это жестоко, – сказала она. – И тяжело.

– Знаю. Но ты ушла. Сбежала, вышла замуж, взяла с собой Бэт, так что мы с нею не могли видеться. Ты ведь просто исчезла, и я не знал, как ты там без меня, где тебя искать. Словно мне кислород перекрыли. Это отняло у меня немало лет жизни. И теперь меня на тебя уже не хватит.

– Мне пришлось бежать.

– От меня?

– От всего. Я возненавидела Нью-Йорк, Америку, я не могла совладать с собой. Возненавидела махание флагами, этот патриотизм, вообще все.

– А я был копом и знай себе размахивал флажками.

Лили посмотрела на меня. Затем прислонилась к стене, медленно осела на тротуар и застыла в нелепой полускрюченной позе. Я опустился на корточки подле нее.

– Я так устала, – сказала она. – О чем я говорила? Ах, да. Ты многих похоронил. У тебя были друзья, копы и пожарные, и все вы вздымали флаги и распевали «Боже, благослови Америку», и ходили на бейсбол, и сидели рядом со вдовами, а я не в силах была это вынести. Все молились, говорили о боге и религии – а я не могла. Не мое это было. А однажды ночью ты пришел домой и сказал: к черту гражданские свободы.

– Речь шла не о тебе. Господи, Лили, ты все время думаешь, будто дело обстоит именно так, как представляется тебе. Ты считаешь себя такой терпи мой, но ни черта не слушаешь других, не хочешь понять, как все запутанно и сложно. Поставила свою драную идеологическую палатку и сидишь в ней уверенная в собственной непогрешимости.

– Ты все сказал?

– Тогда не о тебе шла речь.

– И обо мне тоже, – сказала она. – Это ведь и мой город. И он будто помешался на этой скорби. Вы с друзьями сделались похожими на вдов, которые так заняты своим горем, что ни на кого другого места в душе не остается. Но и скорбь была лишь частью некоего ритуала. Не могу выразить, что я тогда чувствовала. И конца-края этому видно не было.

– Так ты поэтому ушла? Ты предала меня из-за политики? Из-за проклятой политики? – я чувствовал себя последним идиотом.

Там, где я вырос, политика была злейшим врагом любви. В Советском Союзе она становилась на пути всего доброго и светлого, она была чем-то грязным, извращенным, мерзким. Я не принимал ее. Но Лили я не мог этого объяснить. И вот теперь вынужден был созерцать ее злое, красное лицо, ее скорченное тело. Мне захотелось схватить ее, прижать к себе прямо на улице. Я до одури хотел ее и знал, что она чувствует то же самое.

– Я думал, причиной была моя работа, то, что я слишком занят и мало времени остается на тебя.

– Какая банальность. Ты считаешь меня такой ущербной? Считаешь, я попрекала тебя работой?

– Но ты ведь так и не смирилась окончательно с тем, что я коп, верно? Это противоречило твоим убеждениям.

– Я многое поняла. Я была дурой. Вышла замуж за славного британца с либеральными убеждениями. Он говорил много всякого антиамериканского и заботился о Бэт. И у него малыш от первого брака.

– А еще куча денег, – сказал я, но гнев уже сошел, как и напряженность.

– Не в этом суть.

Зазвонил мой телефон, я схватил его. Максин добралась до матери раньше, чем думала, и пыталась дозвониться. Это был ее второй звонок. Я поднялся, отвернулся от Лили и оперся на дверь. Поговорил с Максин о поездке, о том, когда сам подтянусь, о детях, как они выкапывают устриц на пляже для устричного соуса. Я сказал Максин, что люблю ее. И знал, что Лили за спиной слушает.

Я обернулся. Лили стояла лицом ко мне.

– С каких пор ты так разговариваешь?

– Как – так?

– Будто это и не ты вовсе, – пояснила она. – Ты произнес «Я люблю тебя» так, словно на публику, серьезно и торжественно. Но прозвучало это… не знаю даже, как-то надломленно. Как у женатого мужчины.

– Я женат.

– Не важничай, мой милый.

– И публика была.

– Да. Я.

– Ты имеешь в виду, мне недостает искренности?

– И это тоже, – сказала она.

Я не ответил.

Лили повесила сумочку на плечо.

– Позаботься о Толе, ладно? Не знаю, чем конкретно он занимается, но, кажется, он влип. Так что пригляди за ним, хорошо?

– Ты знаешь это?

– Он кое-что рассказывает мне, – призналась она.

– Хорошо.

– Ну ладно. Значит, завтра вечером я буду в том кабачке в Чайнатауне. И если вдруг возникнет желание, приходи. Я там почти каждый вечер. Если, конечно, не хочешь пригласить меня… Нет? Понятно, что нет. Я все испортила. Мне тебя очень не хватало.

Лили поднялась на несколько ступенек, прижалась ко мне, легонько поцеловала в губы.

– Зря это я. Ну, увидимся как-нибудь. – Она развернулась и пошла прочь.

Поднявшись к себе, я подошел к окну. Курил, смотрел, как она медленно бредет по темной улице. Лили будто разом похудела и измельчала, хотя до нее было всего несколько футов. Я снова подумал, какой размазней всегда был с женщинами. Знаю мужчин, которые утверждают, что у них есть женщины-друзья, лучшие друзья. Я же предпочитал спать с ними, особенно с Лили; если бы мы продолжали видеться как друзья, я бы все равно хотел ее. А думать о ней – значит предавать Максин, нас с Максин.

Я был знаком с Лили почти все то время, что прожил в этой квартире, единственном жилище, которое когда-либо принадлежало лично мне, где я сам циклевал полы и вешал книжные полки, сидел у пожарного выхода и смотрел матчи по телевизору. Я пил с соседями и спал со многими женщинами. Лили и Бэт, девочка, которую я помог удочерить, проводили здесь выходные со мной.

И вдруг меня осенило, что я познакомился с Сидом Маккеем через Лили.

Это было на вечеринке, куда она меня привела. Лет десять назад. Это было на Кросби-стрит, тогда еще темной боковой улице в центре, рядом с Бродвеем, в нескольких кварталах от моего дома. Там до сих пор ютятся по ночам бездомные, а под ногами чавкают гнилые овощи, выпавшие из кузова грузовиков. Я как-то работал на Кросби-стрит по одному преступлению.

Гуляли на верхнем этаже, в просторном лофте с огромными красными и желтыми картинами на стенах. Битком народу. Славная нью-йоркская вечеринка: треп, женщины, выпивка, наркотики. Живая музыка, группа из трех или четырех музыкантов. Там был Рикки Тай. Конечно, ведь Рик и прежде знал Сида. Или это я пригласил Рикки? Не помню. Все мы, так или иначе, знали Сида. Он до сих пор хранит фотографию Рика. Они были друзьями? Любовниками?

Я потянулся за телефоном, но вспомнил, что Рик уехал по делам. Это он пригласил меня на ту вечеринку? Или же Лили? А Толя тоже был там?

Это была не просто вечеринка. Это была свадьба. Свадьба моего знакомого, или знакомого Лили, или Рика. Вспомнил.

Поздний вечер, гулянка в разгаре, симпатичный черный парень машет Лили и направляется к нам через комнату. Она представляет его. Это Сид, красавец, джентльмен. Приглашает ее на танец.

Они выходят на середину комнаты. Все смотрят, как Сид вальсирует с ней по залу, искусно, изящно. Оркестр заводит «Ты самый лучший», они продолжают кружиться. Лили всегда говорила: «Танцы не для меня, Арти. Видишь ли, у меня две ноги, но обе левые. Или дело в том, что я никогда не позволю мужчине вести?»

В ту ночь Сид вел ее по залу, и они были бесподобны, и я не мог оторвать от нее глаз.

Я посидел немного. Посмотрел на свое отражение в окне – какой-то ссутуленный, неуверенный. Я взял телефон, отложил. Толя и Сид владеют информацией, которую кто-то желает заполучить. И готов убивать за нее. Я не слишком в это верил, но прикинул, что Сид попал в переплет похуже, чем я думал. Я опять взял телефон и во второй раз передумал. Отправился в постель. Утро вечера мудренее.