24

«МАРШ ЯДЕРНЫХ ЧЕМОДАНОВ НАЧИНАЕТСЯ В РЕД-ХУКЕ» – значилось в заголовке. Бомбы в чемодане. «Грязные» бомбы. Эпохальный сюжет Джека Сантьяго. «Ты читал мою статью?» – спросил он меня в баре накануне вечером.

Джек исчез. Не знаю, когда и как он вылетел, ночью ли, сегодня ли утром, но он уже в Москве или отбыл на юг России, и единственный способ убедить кого-нибудь вернуть его – установить, что он убил Сида, и объяснить зачем. Зачем? – спросят меня. Для чего? С какой стати он стукнул Сида по голове и сбросил его в воду?

Сидя в бруклинской квартире Максин, у Бей-Ридж, я перечитывал материалы Сида, выискивая доказательства того, что его убил Джек. Одну за другой раскладывал папки на кухонном столе и стульях. Корпел над каждым клочком бумаги. Некоторые листки слиплись от сырости и старости, я отделял их и клал на просушку.

Через час весь кухонный стол, рабочий стол в гостиной и пол были устланы бумагой. Инстинкт побуждал меня к действию, толкал к аэропорту, требовал разведать, на каком самолете вылетел Джек, принуждал кому-то позвонить, куда-то съездить. Я уже просматривал эти папки, но не слишком внимательно. Надо было удостовериться. И я продолжал читать. В животе урчало.

Поторопись, мысленно понукал я себя. Может, он все еще в Москве. Сонни обещал сказать кому следует. В Москве еще можно схватить его. Задержать в аэропорту. Если же он отправится на юг, это будет труднее.

Кто-то постучал в дверь, и я потянулся к пистолету. Оказалось, пришла соседка Максин, которая думала, что мы все уехали. Я сказал, что работаю, уеду позже, улыбался, делал вид, будто собираю пляжные принадлежности. Эта женщина, наверное, решила, что у меня не все дома.

Гостиная Максин была маленькой и аккуратной, с двумя окнами, выходящими на реку. Я провел здесь сотни ночей, сидя на диване под красным покрывалом, пробуя пиццу, валяя дурака. Она дала мне ключи и сказала: «Это ведь наш дом. Наше гнездышко. Общее».

Сейчас же я чувствовал себя оккупантом. На душе скребли кошки. Максин не желала видеть меня на море. Я уже не знал, желает ли она меня вообще, и мне оставалось лишь углубиться в папки с бумагами, наследие Сида.

Я взял папку, озаглавленную «Ядерные чемоданы». Эти слова были выведены от руки.

Заголовок был из одной русской газеты, которые набирают материал в «Нью-Йорк Пост», из британских таблоидов и российских новостных агентств. Она печаталась в Бруклине. Народ ценил ее за сплетни, новости и астрологический прогноз. Я встречал ее в киосках на Брайтон-Бич.

Посмотрел на дату. Вышла два месяца назад. Я перевернул страницу и увидел, что она приколота скрепкой к более свежим распечаткам статей из Интернета, автор которых – Джек. У него был свой сайт.

Я прошел в спальню девочек и включил компьютер. Я плохо разбирался в этих делах, но по крайней мере сумел добраться до сайта Джека, где прочитал еще кое-что. То же, что и в статье. «Ядерный чемодан» на одном из заброшенных доков в Ред-Хуке. Никто не пострадал. Я знал, что такое случалось в городе не единожды. Как правило, власти старались не поднимать шума, если могли.

Я курил, пробегая глазами всю эту радиоактивную дребедень, в основном – интернетовские сплетни, пересказ того, что проскочило в новостях, и дневники, из которых не удалось почерпнуть ничего нового. Заявления, опровержения, спекуляции, страшилки, вроде того, что иногда запускают по телевизору, когда нужно заполнить пробелы между новостями.

Я выключил компьютер, вернулся в гостиную и поставил «Пипл Тайм», мрачный альбом, записанный Стэном Гетцем всего за несколько месяцев до смерти, когда он едва мог играть. Но он играл, играл роскошную музыку. Это был один из тех альбомов, которые я подарил Максин. Он не пришелся ей по душе, но она слушала очень внимательно, старалась проникнуться. Если поработать над собой, вслушаться, то она поймет, так считала Максин. Я наблюдал, как она сидела на диване: подогнув под себя ноги, будто школьница, откусывая пиццу, она слушала, будто на экзамене, силясь уловить смысл. Хотелось сказать ей: просто отдайся музыке. Но дело было в другом: довольно и того, что она старалась.

Нервничая, я перечитал еще несколько газетных вырезок, что-то о ядерной контрабанде, какая-то псевдонаучная муть, правительственные доклады, статистика, гипотезы и бесчисленные статейки Джека. В основном его блеф.

Я бродил по спальне, открывал ящики, которые не должен был трогать. В верхнем ящике секретера обнаружилась кассета с лингафонным курсом русского и блокнот, запечатлевший ее упражнения в кириллице. Я почувствовал, будто нечаянно сунул руку в чужую душу, в ее душу. Она учила русский, но никогда об этом не рассказывала. Крупный неровный почерк, старания вывести русские буквы растрогали меня больше, чем что-либо в ней. Чего еще я не знаю? Мы жили вместе уже полтора года, а знакомы были гораздо дольше. Я наткнулся на снимок отца Максин, неулыбчивого мужчины в пожарной форме, отложил его. Фотографий матери не было.

Я вернулся к папкам и изучил график, посвященный бомбам. Чушь собачья.

Но я знал, что у людей на уме. Мы с Максин говорили об этом, потому что данная тема обсуждалась у нее на работе. Мы смеялись над пресловутыми ядерными чемоданами. Люди воображали себе миниатюрную серебристую ракетку с маленькой ядерной боеголовкой, запрятанную в старомодный чемодан из коричневой кожи, с лямками и ручками, чемодан из фильмов Хичкока, с яркими цветными наклейками: «Отель Ритц, Париж», или «Восточный экспресс, Стамбул», или «Гостиница Националу Москва». Открываешь чемодан, и – опля! – из него выскакивает крохотная ракетка, и игрушечный огненный шарик накрывает 34-ю улицу, или Таймс-сквер, или Уолл-стрит, и карликовый ядерный грибок вырастает над Манхэттеном, как в фильме «Терминатор-3» и поднимается ужасный вихрь, сметающий все живое. Я знал, что именно так люди и думают; я и сам так думал, пока не довелось поработать с таким делом.

Ядерные чемоданы. Радиоактивная дрянь – обогащенный уран, плутоний, бериллий, цезий – обычно поставлялась каким-нибудь горемычным бедолагой, которому не платили месяцами, и он выносил ее в кастрюле со своего ядерного комбината в России. В русской провинции люди голодали; старики мерзли без отопления; ученым не платили жалованья, не оставляя выбора. А жулики вывозили эту дрянь оттуда.

Американские порты – сплошная дыра, через них можно протащить что угодно. Обычно радиоактивное дерьмо провозили среди индонезийских предметов искусства или украинских скатертей. Эти вещества под видом запчастей или игровых автоматов могли переправить через Германию на юг – в Ирак, Иран, Сирию. Я видел один такой контейнер с цезием. Свинцовый, с облупившейся желтой краской, он был похож на дешевый термос, только очень тяжелый.

И вовсе не нужна атомная бомба, это и ребенку понятно. Достаточно раздобыть радиоактивные материалы и нехитрые приспособления – детонатор, часовой механизм от будильника – и соединить это все с обычной взрывчаткой. Разместить на борту корабля, самолета или даже в поезде метро. Вдарить по Торговому центру – и получится боеголовка похлеще любой из захороненных в Вайоминге. Всему живому крышка, говорил один мой друг.

Тысячи людей потекут по Бродвею, несчастные с осунувшимися лицами, с отслаивающейся кожей, умирающие на ходу, тысячи и тысячи, и никто в госпитале Сент-Винсент не будет знать, что делать.

Джек описывал все это с явной страстью. Не то чтобы никто больше не писал на эту тему, но Джек был просто одержим. Он живописал столь яркие сцены, что волосы становились дыбом. Там были вырезки из его статей в лонг-айлендских газетах и бруклинской желтой прессе, а также перепечатки в зарубежных газетах и журналах.

Он пахал эту ниву уже много лет, консультировался с медиками, инженерами, специалистами по оружию, даже подсчитал число будущих смертей. За сухими данными чувствовалось, что он просто болен этой темой и, куда бы он ни ехал, о чем бы ни писал, всюду выискивал возможные источники радиоактивных материалов. Писал о людях, таскавших эту дрянь со Среднего Востока через Центральную Европу; иные из них – проститутки, работавшие курьерами неосознанно, они просто перевозили контейнеры в своем багаже. Кто-то зарабатывал рак. Несколько человек умерли от облучения.

Наверное, так это и выглядело: Джек сидит за компьютером в своем доме, похожем на черствую буханку, и предрекает конец света.

Оружие массового уничтожения. Джек увлекся им чуть ли не раньше появления самого термина. Он участвовал во всех конференциях, выступал в университетах.

Несколько часов подряд я читал материалы, собранные Сидом, продирался через них, пытаясь уловить суть, опасаясь, что конца-края этому не будет. Что же такое знал Сид, ради чего Джек вынужден был убить его?

Теперь на полу квартиры Максин разлилось бумажное море. Последствия снегопада. Пурга. У меня ум за разум заходил. Заткнись, приказывал я себе, читай. Поторопись.

Я попытался представить, как Сид бережно вырезает заметки из газет, распечатывает статьи из Интернета, сшивает их, сцепляет скрепками, надписывает ярлыки. В его пристанище не было телевизора. Не люблю шума, говорил он. Сид предпочитал те новости, которые можно перечитывать.

После четвертой чашки кофе голова прояснилась, и я поймал себя на мысли, будто читаю дрянной роман. Что-то не срасталось, не сходилось, не состыковывалось, в этой мозаике не хватало кусочка неба.

Я выглянул в окно, на зеленый склон, спускавшийся к Шор-драйв и Белт-парквей. Мимо проезжали машины, несколько лодок покачивались на воде. Изящно выгнулся мост Верразано, тонкий металлический прут, тянущийся над Нэрроуз к Стейтен-Айленду. Максин любила стоять у окна, когда солнце опускалось за мост, «Гвинейский трамплин», так называл этот мост ее дядя в те времена, когда «гвинейцами» презрительно звали итальянцев, а люди были уверены, что с этого моста мафия сбрасывает свои жертвы.

Вода была спокойной, но с Восточного побережья надвигался ураган, снесший Флориду; ураганный сезон выдался самым беспокойным за последние сто лет. Я встревожился за Максин – вдруг крохотный полуостров в Джерси затопит? А она лишь посмеивалась надо мной.

«Это же Нью-Джерси, милый. Тут никогда ничего не случается».

Как бы то ни было, она не желала, чтобы я приехал.

«Не надо, Арти. Не хочу, не сейчас», – сказала она, когда я позвонил ей вчера вечером. Голос Максин был грустным, и я понимал – что-то утрачено.

Что же я искал все эти часы, запершись в квартире Максин?

Я продолжал читать. Бумажная работа никогда мне не нравилась. Я не выносил запаха старых газет еще с московского детства, когда мама пыталась привить мне любовь к библиотекам. В библиотеках сила, Артем, говорила она. Там всегда находилось что-то стоящее, и она давала мне деньги на подкуп библиотекаря, который выдавал из-под полы запрещенную литературу. Однажды я попался. Мне было тринадцать или четырнадцать, мы изучали тоскливую тему, что-то марксистско-ленинистское – трудно поверить, что были такие времена, – а я просматривал роман Филиппа Рота и попался. Пришлось отцу явиться в школу, чтобы забрать меня.

Вечерело. Я и так был на взводе, но поставил еще кофе, дождался, когда вода закипит, выключил музыку, выпил кофе и отыскал в холодильнике несколько черствых пончиков. Съел два, обсыпав рубашку сахарной пудрой.

Пройдя на кухню, я сел на табуретку прямо у окна, чтобы яркий свет не давал мне уснуть.

Передо мной на столе лежали три последние папки. Я раскрыл одну. Страницы желтой тетради были исписаны убористым красивым почерком Сида, словно он упражнялся в каллиграфии.

Таких страниц я не помнил. Я давал их Толе, а он положил обратно? Был там один желтый листок, хрупкий от времени, на нем – столбики русских слов с переводом. Я вспомнил о попытках Максин выучить русский ради меня.

Там были записи об отрочестве Сида, о его встрече с советскими моряками, о поисках одного из этих моряков, Мэлэра, с которым они подружились.

Две страницы были приклеены к обратной стороне «словарика». Сид прятал их. Видимо, вовсе не желал, чтобы кто-то нашел их.

Эти записи на русском всецело посвящались Джеку. Сид словно зашифровал их таким образом. Судя по датам, начинались они со времен первой работы Джека у Сида и велись годы. Год за годом Сид внимательно следил за всем, что делал Джек. Читал его статьи и рубрики, наблюдал его по телевидению. Оценивал выступления. По коже побежали мурашки от такого шпионского упорства.

Должно быть, они общались и по телефону, поскольку там были стенограммы разговоров и указания на пленки с записями. А также блюда из ресторанного меню. Если верить запискам Сида, Джек становился все большим фантазером, параноиком, маньяком и просто психом.

Я снова придвинул к себе папку с газетными заметками Джека: статьи про русских бандитов на Брайтон-Бич дышали мафиозной мистикой, и когда я прочитал два случайных абзаца, в глаза мне бросилось такое, что я расплескал кофе.

Одна статья была о деле, по которому я работал почти десять лет назад, моем первом деле на Брайтон-Бич, когда мне пришлось слетать домой в Москву. Оно касалось контрабанды ядерных веществ, ничего особенного, но зато первое. До него я ни с чем подобным не сталкивался.

В статье упоминались имена – мое, Толи Свердлова. На этом деле я и познакомился с Толей. Я терялся в догадках, откуда Джек пронюхал про нас. Посмотрел на дату. Как он узнал, что я работал по этому делу, почти сразу после его закрытия? Потом, может, он и сумел бы это разведать, но тогда никто не был в курсе.

Может, и его роман с Валентиной Свердловой – не случайное совпадение. Может, его настоящая цель – ее отец. А может, и на мою свадьбу он явился, чтобы подобраться ко мне поближе.

Я встал. Расшифровка русской писанины Сида была нелегкой работой, я начал потеть, и не только от усилий.

По словам Сида, Джек не только искажал хронологию своих статей, но и перевирал исходные данные, так что, если по прошествии времени кто-то решал посмотреть документы, на которых базировались репортажи Джека, все сходило за правду. Такое легко сделать на сайтах, все поправить, чтобы даже скептики были одурачены при проверке, да и кто что проверяет в наши дни? Джека не занимали факты; его занимала идея как таковая, мифология, эпос. Факты интересовали Джека не больше, чем политиканов. Его не беспокоило, правда ли по Ред-Хуку плавает бочка с радиоактивным дерьмом. Ему было важно создать легенды. Да, Джека интересовало лишь создание очередной грандиозной городской легенды: бомба в Нью-Йорке.

Я похлопал по странице, перевернул ее и прочитал еще несколько записок Сида. По его словам, Джек получал средства от правительства. Некие федеральные агентства давали ему деньги налогоплательщиков за выполнение заказов, за проталкивание определенных тем, особенно – ядерной контрабанды. По утверждению Сида, Джек брал эти деньги и под видом новостей выставлял свою радиоактивную пропаганду. Известия о контрабанде ядерных веществ, об опасности «грязной» бомбы становились грозным оружием в правительственном арсенале страха. Сид так и выразился: арсенал страха. Может, чересчур пафосно, но он верил в это. За мзду от правительства, писал он, Джек торгует страхом в розницу.

Я принялся собирать папки, приводить все в порядок, как вдруг пришла мысль: почему Сид держал это при себе? Боялся, что может ошибаться насчет Джека, своего золотого мальчика, почти сына, кого он устроил на работу, наставлял, кому помогал? Он даже посодействовал Джеку с квартирой в Ред-Хуке. Чтобы держать его на коротком поводке? Чтобы лучше его изучить?

Может, Сид чувствовал, что надо все проверить и перепроверить? Может, этот скандал в «Нью-Йорк Таймc» с Джейсоном Блэром, пареньком, который выдумывал свои сюжеты, заставил Сида присмотреться внимательнее? Однако он собирал материалы годами, дополнял их, работал над ними, переписывал, добывал доказательства.

Чем больше я читал, тем очевиднее становилось: Сид помешан на Джеке не меньше, чем на поиске правды. Они оказались связаны. Сид год за годом громоздил свои папки, теряя уверенность, где правда, а где вымысел. Неразлучная пара, вместе они или врозь, – Сид со своими папками и Джек со своими сомнительными сайтами. Я познакомился с ними в один день, на свадьбе Джека, много лет назад.

Он все знал. Внезапно я понял: Джек знал, что Сид наблюдает за ним, идет по следу, ведет записи Каким-то образом знал. Оба вели эту игру. Сид назначил Джека на роль хорошего сына, Джек исполнил ее, а потом дал Сиду знать, что понимает положение вещей.

Год за годом Джек сочинял не только статьи, но и себя самого; он придумал сам себя. Только Сид знал все его вымыслы и мистификации. Если бы Сид дал этому ход, от Джека не осталось бы ничего. Он бы растворился в собственной лжи. Сид умер; Джеку была необходима его смерть.

Мне нужно было как-то его зацепить. Джек улетел в Россию, но, может, он еще не добрался до аэропорта или хотя бы не выбрался оттуда. Во второй или третий раз я подумал: в аэропорту задержать человека можно. Сонни может связаться с кем-нибудь. Толя может подыскать кого-то из своих.

Я вскочил и уронил все папки на пол.

Бумага разлетелась, теплый ветерок подхватил один лист и вынес его в окно.

 

25

Солнце почти скрылось к тому времени, когда я выбрался на шоссе Рузвельта, где движение было посвободнее. Темнело все раньше, близилась осень.

Справа была река, со стороны Квинса подмигивала красная реклама пепси-колы. Над головой, когда я проезжал 59-ю улицу, прокатил пригородный трамвай, возивший людей на остров Рузвельта. За все годы, что я прожил в Нью-Йорке, ни разу там не бывал.

Город раскинулся на островах, и не только крупных, вроде Манхэттена или Стейтен-Айленда, или острова Рузвельта или Ренделла в Ист-Ривер, были и безымянные клочки пустынной земли, тысячи мест, где можно выгрузить контрабанду, людей или наркотики.

Я устал. Пытался сосредоточиться на папках, на чемоданах, которые по заявлению Джека провозили в порты – выдумка это или нет? Попутно дозванивался до авиакомпаний, в Москву. Но меня отвлекала темнеющая вода, загорающиеся огни. В руках Толи были ниточки, он мог бы выследить Джека Сантьяго в Москве, но по телефону Толя был неразговорчив, лишь дал адрес в Бронксе и отключился. Поторопись, подумал я.

Водительское окошко было опущено, влажный ветер обдувал меня, я давил на газ, лавируя между грузовиками, автобусами и легковушками, мне отовсюду сигналили: я ехал, как пьяный. Но я был не пьян, я устал, и гнал слишком лихо, обгонял слишком близко. Я включил радио и попытался взбодриться, слушая новости.

Слева от меня теперь высились вычурные строения Саттона, нависавшие над Ист-Ривер, словно утесы. Было у меня дело, связанное с одним из этих домов. Там полно богачей. Интересно, спокойно ли им живется, или они не спят ночами от страха, запершись на все замки?

Я поставил какую-то бразильскую музыку, погромче, чтобы не уснуть. Выключил ее. Я нервничал. Вставил диск со сборником Стэна Кентона, тут же нажал «стоп», снова включил радио, надеясь прочистить мозги непрерывной сводкой новостей. Ураганы. Повсеместные разрушения на юге.

Наконец я добрался до запутанной развязки, ведущей к мосту Трайборо, в Бронкс, и дальше, на бульвар Брукнера. Над головой шумела брукнерская скоростная трасса.

Улицы были пустынны, тротуары выщерблены, за железными воротами стояли одноэтажные здания, бизнес затухал, фабрики чахли, бензоколонки закрывались.

Преступности здесь стало меньше, чем прежде, когда здесь снимали «Костер тщеславия», а мои знакомые, работавшие здесь, пребывали в вечном страхе. «Форт Апач» – так они называли это место. Один мой приятель, занимавшийся здесь бизнесом в те славные дни, рассказывал, что гонял на своем джипе так, чтобы сбить каждого, кто посмеет стать на пути. Южный Бронкс? Жми на газ, вопросы потом, говорил он.

«У меня есть джип и разрешение на оружие», – рассказывал он. Он даже не был полицейским.

Теперь же здесь не найти приключений, если только не искать целенаправленно. Люди даже стали присматриваться к Южному Бронксу на предмет покупки недвижимости.

У воды теснился Хантс-Пойнт, где располагались продовольственные рынки. А двести лет назад пять или шесть богатых семейств держали здесь свои летние дачи. Я свернул в тупик и уперся в проволочную ограду, за которой виднелся старый пирс и река. С южной оконечности Бронкса просматриваются Ист-Ривер и Манхэттен.

Позади сигналил грузовик, по радио звучали отголоски какого-то матча. Я прикинул, что нахожусь недалеко от стадиона. Хорошо бы бросить все, успеть на игру, прощальный матч Мариано за «Янки», посидеть рядом с Максин, выпить кружку-другую пива. Я чертовски надеялся, что не испортил свою жизнь окончательно. Я приеду к ней завтра. Все будет хорошо. Проведу с нею День труда, последний летний праздник.

Я заключил сделку с самим собой: если выберусь до Дня труда, Максин меня простит.

Я снова свернул не туда, сдал назад, торопясь добраться до Толи Свердлова. Вверх по улице расположилась огромная торговая база, бесконечные ряды складов, где фрукты и овощи ожидали развоза по городу.

Вдали виднелся новый рыбный рынок. Рынок на Фултон-стрит убирают, рыбу станут доставлять сюда. Я же искал мясо.

Хантс-Пойнт – крупнейший в мире продовольственный портал. Все свозилось сюда и развозилось отсюда, и даже в воскресную ночь здесь кипела жизнь, и восемнадцатиколесные фуры с ревом проезжали пост охраны и громыхали по рынку.

Значок помог мне миновать пост. Я заехал на парковку. На другой стороне грузовики выстроились в ряд у огромных труб-гармошек, свисавших с перекладины. Это система очистки воздуха, но не верь глазам своим, рассказывал мне кто-то. Никто ею не пользуется, ее установили лишь затем, чтобы пустить пыль в глаза какой-то природоохранной группе. По слухам, заключались тут и другие сделки, вроде ценового сговора. Все более или менее чисто, однако дела велись за наличный расчет.

Рынок был подобен городу: здесь имелся свой банк пара закусочных, магазины. Кое-кто из поставщиков торговал с маленькими лавочками, но большинство бы ли оптовиками. Длинное строение с грузовыми терминалами по фасаду было поделено на секции – баранина, свинина, говядина. Два грузовика подъехали задом к терминалам, рабочие выгружали товар, много коробок, туши. Скоро вся торговля переместится сюда, а на Мясном рынке в центре останутся лишь рестораны, где подают кроваво-оранжевый «мохито».

Было очень шумно: рокотали моторы грузовиков где-то подвывал генератор, потрескивали кондиционеры, низко летели самолеты, направлявшиеся в Ла Гуардия. грузчики перекликались с водителями, радиоприемники передавали бейсбольный матч. Должно быть такой же шум царил когда-то в бруклинских доках.

Я поездил по округе, выискивая адрес, который дал Толя. Запутался в бесконечных рядах складов.

Поторопись. Сердце обмирало, сбивалось с ритма. Нужно покончить с этим делом до ночи. Обязательно. Надо, чтобы Джека вернули, где бы он ни находился. Покончить с этим.

Наконец я увидел человека, который махал грузовику, сдающему задом к терминалу. Я высунулся, и человек указал мне путь.

Вывеска у подъезда гласила, что этот оптовик продает лучшую в мире баранину. На вывеске значились буквы «РК» – наверное, название компании По соседству торговали курами. Вечер был теплый, влажный, и в нос ударил запах кур.

Я дошел до проходной «PK», где человек, сидевший за компьютером, позвонил по телефону и проводил меня в глубь склада.

Здание было огромным, высотой с двухэтажный дом, и почти пустым. Товар в основном развезли по городу, пополнение прибудет до рассвета. Мой проводник в стеганом комбинезоне прошел вперед и махнул рукой. В темном холодном углублении хранились немногие оставшиеся ящики с мясом.

– Там, – произнес проводник.

За столом, спиной ко мне, сидели двое мужчин, перед ними стояла бутылка водки. Один из них оказался Толей. Он услышал, как открылась дверь. Второй тоже обернулся и представился: Ронни Крушенко. Поднялся, чтобы пожать мне руку. На одном глазу была повязка, будто у пирата или человека после операции на катаракту. Он поздравил меня, и я вспомнил, что он был на моей свадьбе.

На столе стояла большая синяя банка икры и тарелка с хлебом. Сам стол был восьми футов длиной, из какого-то ценного дерева. Стены были оклеены золотыми ворсистыми обоями, на них висели обрамленные фотографии Ронни с разными знаменитостями. На полке длиной во всю стену красовалась коллекция фарфоровых овечек.

Крушенко торговал бараниной, видимо, овца для него являлась тотемом. Овец было много. Целые отары за стеклом. А также снимки Ронни с призовыми баранами и выдающимися шеф-поварами. Я обратил внимание на ковер, в который были вплетены клочки овечьей шерсти.

Крушенко был говорлив, радушен и охотно поведал мне, что начал мясником на рынке, подобно многим русским, а теперь вот владеет этим складом. Сказал, если мне что-то понадобится, любая баранина или говядина, он сведет меня с лучшими продавцами, а то и уступит оптовую партию, раз я Толин друг. Что угодно, сказал он. И добавил: в наши дни на рынке найдется все – козлятина для карибских покупателей, халальная ягнятина для мусульман.

– Возможен забой непосредственно перед отгрузкой, – сказал он. – Почуял запах цыплят, верно?

Он предложил водку, я покачал головой. В дверь постучали.

– Входите! Не заперто, – рявкнул Крушенко.

Вошел мужчина в комбинезоне мясника, приблизился к Крушенко, пошептал ему на ухо. Его не представили. Мужчина настороженно поглядел на меня, спросил: «Кто это?»

Крушенко велел ему расслабиться и вывел из кабинета.

– Прошу прощения, – сказал он, вернувшись. – Ребята нервничают в присутствии посторонних. Пожалуйста, извини.

– Ничего, – сказал я. – Мы ведь уже уходим.

– Погоди минутку, Артем, – попросил Толя.

– Нет, – сказал я. – Ты мне нужен.

Он понизил голос:

– Дай мне минутку. Очень прошу.

Я ждал в другом конце комнаты, когда они закончат беседу, нетерпеливо разглядывая миниатюры, изображавшие овец. Когда я обернулся, то заметил, что Крушенко извлек из ящика конверт и вручил его Толе. Похоже, там были деньги.

– Пойдем, – сказал я.

– Что за бред? – спросил я Толю, когда мы вышли на стоянку. – Мне пришлось переться в такую даль только потому, что тебе понадобилось мясо?

– Мне понадобилась наличность, – заявил он. – Я говорил с тобой по телефону, потому и не мог трепаться. Я сказал, что мне нужно уладить дельце. Так что у тебя стряслось, Артем? Я в делах, а ты меня дергаешь.

– Зачем тебе столько наличных разом?

– Надо. – Он достал сигару, прикурил и какое-то время свирепо пускал дым в пустоту, мрачно глядя на меня. – Ну что?

– Вчера ночью ты поехал за Джеком. Я видел, как ты рванул, и заволновался. Ты выглядел ужасно. Ты их не догнал?

– Да какой там, – вздохнул он. – Хреново мне было. Я разбил машину. И упустил их.

– И мне не позвонил? Где Вэл?

– В смысле?

– Джек все знал про тебя еще до того, как стал встречаться с Валентиной. Он и про меня все знал. То, что было давным-давно. Идем. – Я направился к своей машине. – Давай вернемся в город. По дороге поговорим. Где она?

– Я уже звоню, – сказал он, шагая рядом со мной, потом перешел на бег, тяжело попыхивая сигарой.

– Я кое-что нашел в папках Сида. Статьи Джека, где он приводит наши имена по тому делу с красной ртутью на Брайтон-Бич, много лет назад. Помнишь. в тот самый год мы познакомились с Джеком на его свадьбе на Кросби-стрит. Мы были там все: ты, я, Лили, Сид. Думаю, он и с Вэл встречается с прицелом на тебя. Интересуется твоим прошлым. Биографией, связями, деньгами. Ты был прав. И он до сих пор бредит ядерными чемоданами. Думает, их завозят через Бруклин. Жулики на Брайтон-Бич. Суда в Ред-Хуке. Он хочет выйти на русских через тебя Через Валентину.

Толя остановился среди улицы как вкопанный весь подобрался, по-лягушачьи втянув голову в плечи. Уставился на меня.

– Где он?

– Полагаю, отправился в Россию. Я думал, ты знаешь. Думал, ты выследил их. Где она?

– Господи…

– Что такое?

Он разом встряхнулся и побежал к своей машине. Это был новый черный «эскалейд».

– Валентина! – взревел он.

– Где она?

– Она позвонила и сказала: папа, я хочу в Москву. Мама едет, и я поеду с ней. Она соврала, Артем. Она летит с этим козлом.

Я схватил его за рукав. Он остановился, посмотрел на часы, новый шикарный «Ролекс», платиновый, с черным циферблатом, обрамленным бриллиантами. Цифры светились зеленым.

– Ты можешь ее задержать? – спросил я.

Он раскрыл мобильник и поочередно набрал три номера, вызывая аэропорт, воздушную компанию и кого-то в Москве. И всем говорил: «Перезвоните мне».

– Думаю, Джек причастен к смерти Сида.

– Господи. – Толя распахнул дверцу своей машины. – Боже правый.

Прежде чем он залез в свой джип, я предложил:

– Садись в мою. Ты не сможешь вести в таком состоянии. Садись, блин, говорю.

Он повиновался молча, пытаясь отдышаться. Я выжимал на трассе не меньше сотни миль. Едва не угробил нас обоих. Притормозил у Толиного дома на западном берегу. Он убежал.

Вернулся через несколько минут. Помахал мне с крыльца, пытаясь улыбнуться. Я подумал, что такое усилие того и гляди прикончит его.

Я вылез из машины и протянул руку.

– Нет, все нормально. Она не улетела, – сказал он. – Она с подружками в Ист-Хэмптоне. Оставила мне весточку. Не на автоответчике, а записку на кровати, с букетом цветов, коробкой конфет на подушке. Дорогой папа, я в Ист-Хэмптоне. Все хорошо. Я позвонил – и правда, все хорошо. Я слышал ее голос. Я должен увидеть ее.

– У нее все нормально. А ты нужен мне здесь.

Он выглядел измотанным.

– Я закажу вертолет. Обернусь за пару часов. Надо повидать Валентину. Удостовериться. Ладно? Она сказала, что Сантьяго вылетел в Москву. Я позвоню кое-кому, когда он приземлится в аэропорту. Да где бы он ни был. Твой друг Сонни Липперт никогда не нравился мне, но скажи ему, чтобы он тоже позвонил своим. Пусть позвонит в иммиграционную службу. Хорошо?

– Да, – заверил я. – Хочешь почитать остальные папки Сида? Материалы по Джеку и всякое прочее?

– Потом. – Он взглянул на часы. – Сейчас надо, чтобы кто-то подбросил меня к вертолетной площадке. Не могу ждать. Неужели думаешь, будто меня сейчас волнует недвижимость?

– Но тебе по-прежнему нужны папки?

Толя пожал плечами.

– Конечно. Почему нет? Как-нибудь заберу их у тебя, – ответил он, и я понимал: он благодарен за Вэл, но все еще злится, что я не дал ему то, о чем он просил. В его глазах это было не по-товарищески.

– Я могу подбросить тебя до площадки, – сказал я.

– У меня найдется водитель.

 

26

– Я как наркоман, – произнес Сонни Липперт, когда я нашел его на смотровой платформе у «Нулевой зоны». – Подсел хуже, чем на выпивку.

Я наведался к нему домой. Когда консьерж сказал, что Сонни нет, я дал ему десятку, и тот поведал, что Сонни иногда уходит ночью на Вест-стрит, упомянув как-то, что идет посмотреть на котлован.

– Меня тянет сюда. – Он перегнулся через ограду, отделявшую его от дыры в земле.

– Пойдем, – сказал я. – Здесь уже ничего не поделаешь. Пойдем к тебе домой. Нужна твоя помощь, Сонни. Я уверен, что Джек Сантьяго убил Сида Маккея. Я читал папки, там есть серьезные зацепки.

– Ты украл папки? – Казалось, Сонни это развеселило. – Ты вломился в дом Маккея и спер у него материалы? Я думал, ты шутишь насчет его папок. Я говорил тебе, что все о них болтали, но никто никогда не видел. Считали, это часть помешательства Маккея. А мне ты сказал, что украл их? Нет, ты сам себе ходы роешь.

– Я думал, ты собираешься позвонить в иммиграционную службу, попробуешь задержать Сантьяго.

– Ты просил, я ничего не сказал. Ты сочинил мне историю вчера вечером, в моем кабинете, дружище. Думаешь, я не заметил, как ты ее на ходу раскручиваешь? Думаешь, не просек? Думаешь, я был слишком пьян?

Я прикусил язык.

– Если хочешь, чтобы я попросил иммиграционную службу о крупном одолжении, придется предоставить мне куда больше улик. Этим путем мы уже ходили, старина. Значит, Маккей думал, что Сантьяго мухлюет, почувствовал себя преданным – и что с того? В наши дли все выдумывают репортажи, так или иначе. Снимки и те подделывают, что особенно просто с этими цифровиками, а уж текст переврать… Необязательно собирать факты из мест, где ты не был никогда. Все можно сварганить гораздо проще.

Я пытался увести Сонни от этого разговора.

– Джек встречался с Сидом во вторник, когда Сид не вернулся домой, в тот день, когда его нашли избитым. Они вместе пили кофе. С другой стороны – ворох компромата на Джека, который хранился у Сида. Он собирался дать ему ход. Джек сидел на подкормке правительства, раздувал ядерную контрабанду. Он все фальсифицировал. Я читал это. Такое ощущение, что он сам – одна большая выдумка.

Сонни снова повернулся к яме. Склонился над проволочной оградой, покрытой искусственной травой, чтобы скрыть от людских взоров эту дыру. Смотреть разрешалось, но только с официальной платформы. Кроме того, городские власти опасались дорожных заторов: вдруг все примутся выглядывать из машин? Или же это делалось, чтобы поберечь нервы населения?

Я вырвал кусочек из травяного ковра; сквозь поучившуюся дырку по другую сторону этого огромного пустого безмолвного пространства виднелся магазин «Двадцать первый век».

– Думаешь, когда-нибудь тут что-нибудь построит? – спросил Сонни. – Или так и будут грызться что тут строить и строить ли вообще? Чертов Нью-Йорк, мать его.

– Джек двинулся на ядерных чемоданах. Ты веришь во все это?

Сонни поднял взгляд от своей смотровой щели и пожал плечами.

– Наверняка в страну проникают радиоактивные вещества. Небольшая группа при управлении порта проводила кое-какие поиски и наткнулась как-то на отработанное топливо. Эту дрянь пытались протащить через порт в резном дубовом ларчике. Только подумай, гребаная служба безопасности заявляла, что если это правда, то груз задержат на пороге, а потом мы получаем сообщения, что дрянь таки просочилась. Мы узнали это, и что с того? Что-то пресекли. Что задержали, то задержали. Про это мы не болтаем. Не извещаем народ. Он не хочет знать. У народа, говорят, имеется право на информацию, но он не хочет знать. Кстати, недавно что-то подобное было.

– В Ред-Хуке?

– Рядом. У мусоросжигателя, по пути к Кони-Айленду. Представляешь себе место?

– Нечто вроде чемодана?

– Нуда.

– Кто-нибудь пострадал?

– Нет, ничего не рвануло. Мы нашли его в сарае. Кто-то притащил на продажу, испугался и бросил. Несколько унций отработки, невелика важность. Оружие массового уничтожения, старина, что это такое? Миф? Громкая фраза? Нет, просто предзнаменование. Страх высоко ценится, дружище, вот в чем дело, он на вес золота для таких, как Джек Сантьяго или политиканы.

– Думаешь, Джеку просто нужен был фурор?

– Вполне возможно.

– Проблема в том, Сонни, что когда я читал это досье, Сид казался мне таким же шизофреником, как и Джек. Он не мог прекратить сбор материалов, не мог и дать им ход, просто сидел и шпионил за Джеком, собирал газетные вырезки и распечатки из Интернета, делал записи – и все в стол. Тонны бумаги, папки, конверты, заметки, нацарапанные в старых блокнотах.

– Как у Диккенса, – сказал Сонни. – «Джарндисы против Джарндисов».

– Что ты несешь? Сонни, прошу тебя, позвони. Достань Джека.

– Может, Маккей не хотел обижать парнишку. Такое тебе не приходило в голову? Может, они были близки. Может, он не мог мириться, но не мог и разоблачить Джека, и оставить это не мог тоже.

– Есть еще что-нибудь по Сиду?

– Как я сказал, новостей больше не предвидится.

– Почему? – Я поискал в кармане пачку сигарет.

– Дай мне одну, – Сонни потянулся за сигаретой и саркастически хмыкнул.

– Видел его некролог?

– Да, семейство Маккея сработало на удивление слаженно. Они сомкнули ряды, и теперь это пойдет как несчастный случай. Я пытался чего-то добиться, но Маккей твердят, что это был несчастный случай или классический суицид. Сид был в депрессии, наглотался снотворного, подошел слишком близко к воде, упал, случайно или нет, и барахтаться не стал. Все просто. А ты мутишь воду, переливая из пустого в порожнее. Может, как ты говоришь, он и пристукнул беднягу Эрла, но кого это волнует? Тот был алкашом и наркоманом.

– Я хочу вернуть Джека из Москвы. Достань его, – попросил я. Паника нарастала. – До того, как он выберется из Москвы. До того, как выберется из аэропорта. Я узнавал, но разные авиакомпании лают разные версии. Я подключил к этому Свердлова. Джек уехал в субботу ночью. Кто-то утверждает, что он полетел через Париж. А другие говорят, что «Польскими авиалиниями» или Аэрофлотом.

Сонни развернулся к котловану и зашагал прочь, я шел рядом, пока мы не оказались у смотровой платформы. Пустой. Было поздно, мы стояли вдвоем, Сонни смотрел вниз.

– Я тоскую, старина, тоскую. Все казалось таким простым, понимаешь? Тогда мы все были заодно или же верили в это. На следующей неделе три года стукнет. Или уже на этой, – он посмотрел на часы. – Сыграют все песни, «Боже, благослови Америку», семьи по-прежнему будут горевать, политиканы – толкать речи, а весь секрет в том, что мы не преодолели беду и сейчас она разрывает нас. Я тоскую по тому, как было тогда, – он повернул голову и судорожно закашлялся.

– Езжай снова в Ред-Хук, – сказал Сонни. – Попробуй нарыть на Джека Сантьяго нечто такое, что надежно пришпилит его. Какой-нибудь пустячок, который мы проглядели и который поможет нам открыть дело, прежде чем закопают Сада. Похороны во вторник. Тебе надо управиться, пока эта чокнутая семейка не засыпала Сада землей.

Он направился к своему дому. Небо было грязно-серым. Я последовал было за ним, но он, кашляя на ходу, поднял руку: оставь меня.

Я все же пошел. Он кашлял так скверно, что едва мог идти. Я сопровождал его на случай, если он свалится. Мы добрались до его дома и поднялись по лестнице.

– Все нормально, старина, я живой, – сказал Сонни.

Он отпер дверь. В квартире было темно, Сонни нашарил выключатель, щелкнул им, и я заметил: что-то здесь не так, как несколько дней назад, когда мы сидели вместе на балконе и Сонни пил томатный сок. Мне понадобилась секунда-другая, чтобы сообразить. Тогда стены были голые, словно Сонни не собирался оседать здесь надолго. Сейчас же на них висела сумбурная подборка фотографий, некоторые в рамках, некоторые прилеплены скотчем.

Сонни проследил за моим взглядом, пока я осматривал стену слева от входа. Фотографии громоздились почти до самого потолка. Были там и башни-близнецы, самолеты, врезающиеся в них, огненные взрывы, бегущие люди, покрытые толстым слоем пепла, пожарные, полицейские, брошенная детская коляска, рабочие, выскакивающие из котлована, откуда, словно из адского зева, вырывались языки оранжевого пламени; чайный прибор, похороненный в пыли, словно предмет из Помпеи, и сотни других фотографий. Сонни соорудил некий иконостас.

– Я подсел на это. – Он стоял и рассматривал стену.

– Знаешь, Сонни, что меня бесило больше всего, до умопомрачения?

– Что, приятель? – Он отступил от стены, смахнул со стола газеты и извлек уполовиненную бутылку скотча.

– Меня бесило, когда на этом играли политиканы. Когда дельцы толкали сувениры, вещи из котлована.

– Да уж.

Я замялся.

– Что?

– Меня бесило, когда репортеры устраивали из этого фарс, в своей обычной манере. Наряжались пожарными. Я просто бесился. Мы надрываемся, как чертя, а эти фиглярствуют, нацепив пожарные костюмы, можно сказать, святыню.

Он посмотрел на меня.

– Хочешь сказать, Джек Сантьяго занимался этим?

– Да, – ответил я. – Да, кажется, припоминаю, он был одним из таких.

Я накачивал Сонни. Я распалял его.

– Тебе в самом деле очень нужен Сантьяго, да?

– Очень.

– Сделаю, что смогу, Арти. Позвоню в Москву. Есть у меня там один знакомый. После такого черт его знает, куда он подастся. Может раствориться вчистую, если захочет. Но от тебя требуется верный удар. Думается, это будет моя последняя крупная просьба, Арти. От меня хотят отделаться, хотят выставить на пенсию, и если мы сейчас облажаемся, это произойдет. Если скажешь, я нажму на кнопку. Если тебе это в самом деле нужно, если ты не сомневаешься, что он убил Сида Маккея, я достану его, протяну руку ради тебя, но только скажи, что уверен.

Я кивнул.

– Так или иначе, я всегда считал Джека ублюдком с амбициями. Побереги себя, Арти. Будь осторожен. Ты ведь не хочешь, чтобы какие-то идиоты прихватили тебя потому, что твое имя попало в какой-то список?

– Конечно, Сонни. Спасибо.

Он поднял взгляд на стену.

– Да и какая теперь мне разница, а? Скорее бы все кончилось. Хватит уже. Хватит.

 

27

Впустую потратив несколько часов в аэропорту, где я все еще пытался выведать, каким рейсом улетел Джек Сантьяго, опросив множество подозрительных людей, желавших знать, кто я такой, и впивавшихся взглядом в мой значок так, словно он мог оказаться игрушкой или фальшивкой, я наконец вернулся в Ред-Хук. И отправился к Сиду, надеясь попасть в квартиру.

Я собирался вернуть папки, пока родня не догадалась, что я прибрал их. Солнце уже встало, рябь на воде мерцала, катера бороздили безмятежную гладь – настоящий райский уголок, в котором Сид искал спасение.

Его дверь опечатали, замки сменили. Я не знал, кто это сделал – местная полиция, городские власти, родня. От украденного ключа никакого толку. И новый замок оказался слишком сложным для отмычки. Что же делать? Разнести замок выстрелом? Вломиться? У меня не было санкции. Ничего не было. Похороны – на следующий день. Завтра Сид исчезнет в земле.

Я слегка вспотел. Вышел, отыскал охранника и попытался дать ему на лапу, но тот отшатнулся в испуге. Я сообразил, что это тот самый громила, который орал на байдарочников, и он меня узнал.

Я отправился на пирс, но там не было никого, кроме мальчугана с хлипкой удочкой. Он дружелюбно улыбался, явно скучая в одиночестве. Поздоровался и помахал мне, приглашая подойти и оценить его рыболовную снасть. Я махнул в ответ и удалился.

По другую сторону старого склада, оборудованного под жилье, была бухта. Ремонт причала, под которым погиб Эрл, завершили. Прошла неделя с того дня, когда Эрл – если это был Эрл, ведь никаких документов и по сей день не обнаружено, – нашел гибель в этом узком водном пространстве, голова и руки зажаты под причалом, ноги на плаву.

Гудок с реки отдался эхом в моей голове; вспомнился звук пилы, когда труп извлекали из-под прогнившего причала, вспомнилась вонь.

Я проехал на другой берег канала Гованус, к тому обгоревшему катеру, где нашли тело Сида. Место по-прежнему огораживала желтая лента, но значок был при мне. Я не знал, что хотел там увидеть, но нужно было посмотреть. Остов катера, черный, обугленный, так и покоился, посмертно пришвартованный к пристани. Там, у кромки воды, стояла женщина и смотрела вниз. Подняла глаза. Это была детектив, которую я встретил в первый день в Ред-Хуке, в то утро, когда Эрла выуживали из воды, в утро того дня, когда я женился. Клара. Клара… как там ее. Фуэнтес.

– Привет, Арти! Как жизнь? – На ней были джинсы и красная рубашка, на ногах кроссовки. Я предложил ей сигарету, она показала упаковку антиникотиновой жвачки.

– Это дело тоже ты ведешь?

– Нет. Просто пришла посмотреть. У меня отпуск, – она засмеялась. – Целую неделю дали. Целую неделю, – повторила она, причмокивая жвачкой.

– Что, по-твоему, здесь произошло? – спросил я, указав на останки катера и желтую ленту.

– Почем мне знать? Все говорят, он утонул. Просто упал и утонул или, может, сам прыгнул. Говорят, это или суицид, или несчастный случай, но я думаю, здесь попахивает сокрытием преступления. Что я знаю?

– А что ты знаешь? – улыбнулся я.

– Лично я? Думаю, его сюда приволокли. И тому, кто это сделал, пришлось попотеть. Здесь были следы, – она указала на неровную полосу земли между улицей и пристанью. – Тащили его с трудом, рывками, мелкими шагами. Это я не сама додумалась, я слышала, как кто-то сказал.

– Кто сказал?

– Двое детективов обсуждали это, и один обмолвился о следе, а другой сказал: забудь. Это был несчастный случай или самоубийство, такая предполагается версия. Похоже, они решили просто выбросить из головы все прочие соображения, или кто-то приказал им выбросить.

– Что еще?

– В общем, все. Может, он умер не здесь, может, его приволокли сюда, а если он сам себя убил – кто же притащил его сюда? Ты понимаешь? Я – нет. Может, решили, что будет лучше, если назвать это несчастным случаем. Ладно, мне пора. Свалю отсюда в Нью-Хэмпшир, – добавила она.

– Спасибо, – сказал я. – Счастливо отдохнуть.

– Какое счастье, что политиканы смотались. – Она взглянула на часы и выплюнула жвачку в воду. – Не угостишь меня «гвоздиком в гроб» на прощание?

– Конечно, – сказал я и подкинул ей пачку сигарет.

Клара взяла одну.

– Удачи, – пожелала она. – У тебя ведь есть мой телефон, верно?

Я постарался вспомнить рост Джека Сантьяго. Где-то пять футов и девять дюймов. Интересно, его можно считать коротышкой?

По дороге к Рите, девушке, готовившей борщ и тамалес, я встретил во дворе ее дома троих парней в майках и футбольных трусах. Они подозрительно покосились на меня. Не уверен, что они признали во мне копа, но улыбаться не стали – просто посмотрели на меня, отвели глаза и вернулись к беседе, склонив головы друг к другу.

Я уже поднялся на крыльцо Риты, когда услышал их разговор, смесь английского с испанским, мягкую, но отрывистую речь, и тут меня осенило. Я развернулся и подошел к ним.

Они подняли на меня глаза без враждебности, но с удивлением – как это мне хватило смелости вмешаться? Самый высокий – ему было от силы лет девятнадцать – сказал:

– Ну? Тебе чего-то нужно, чувак?

Сама вежливость, с легкой примесью не то сарказма, не то иронии. Сразу не разберешь.

– Да вот ищу одного типа по имени Джек Сантьяго. Вам такой не попадался? Он репортер. Живет на другой стороне Ред-Хука. Умный парень. Довольно известный. Волосы черные, курчавые. Около сорока лет. Рост где-то пять и восемь, пять и девять.

Поразительно, но все трое расхохотались. Смеялись они от души, корчась и задыхаясь, буквально до упаду, хватались друг за друга. Потом один из них извлек красную бандану и промокнул ею глаза, а другой достал пачку «Кэмела» и пустил по кругу, не обидев и меня. Я взял сигарету, прикурил.

– Что, Сантьяго такой смешной?

– Не угостишь нас пивком, чувак?

– Конечно, – сказал я. – Где?

Парень кивнул на магазинчик на той стороне улицы, я достал из бумажника полтинник и вручил ему. Он снова кивнул – мол, денег хватит. Перешел через улицу к магазину и вернулся с бумажным пакетом, в котором оказалось четыре банки колы. Раздал их.

– Рановато для пива, – сказал он, но сдачу мне не предложил.

– Для пива рано не бывает, – ответил я.

– Сантьяго козел, – заявил он. – Он тут вечно ошивался, болтал на своем корявом испанском. Он не настоящий латинос. Говорил, что мать у него с Кубы, но он постоянно брешет, как с теми ядерными чемоданами, то да се, а тут все знают, что было такое в прошлом году. Нашли такую фигню на каком-то корабле, и приезжали из этого… ну, короче, откуда-то, опасные чего-то там, в больших бело-желтых костюмах с капюшонами.

– Опасные вещества, – сказал я.

– Ага, точно. Они отправились на канал Гованус, куда до сих пор заплывают корабли, на склады с большими ящиками, и что-то нашли, или кто-то брякнул, будто нашли, тут не поймешь. И утащили это с собой. Через день все забыли, а мы слышали, что ничего они толком не нашли. А Сантьяго просто свихнулся на этом и погнал волну: мы все в опасности, валить отсюда надо, и надо напрячь правительство, чтобы оно, типа, дало прикурить этим ублюдкам, над нами нависла угроза, бу-бу-бу, они снова нашлют самолеты, но уже набитые под завязку ядерными чемоданами. – Он засмеялся. И все засмеялись. – Ничего не нашли, как оказалось. Кто-то просто решил проверить воду, так сказать, посмотреть, не проходит ли что через Гованус, террористы там и прочее.

– Я объяснил им, что Сантьяго все сочинил, – добавил первый.

– Могу представить.

– Можешь? Приятно слышать.

– Да? Хорошо. Я рад.

Он обвел рукой окрестности.

– Это безумное местечко, чувак. Тут мы живем, муниципальный, типа, проект, а там, у воды, пытаются влезть богачи, там ребята, которые хотят сохранить все как есть. А оно есть как в дыре. Они называют себя пионерами мегаполиса, застройщики эти, а есть полно таких, кто всерьез печется об этом месте, называют его «микрокосм», ну и пошел он, этот микрокосм. И есть еще типы вроде Сантьяго, которые просто шастают повсюду и вынюхивают.

– Весело тут у вас.

– Да тебе и не снилось, как весело. В самых веселых, блин, снах. А может, и ничего особенного. Может, мы просто мячик гоняем. Футбол, – ухмыльнулся он. – Спасибо за пиво, у нас сейчас матч. Приходи посмотреть, как мы выигрываем, у нас игра с пацанами из Сенегала. Они все из себя гении. Придешь, чувак?

Я поблагодарил и оставил их посмеиваться над Сантьяго и курить «Кэмел», вошел в Ритин дом, позвонил, но ответа не дождался. Сунул под дверь записку с просьбой связаться со мной.

Я был уверен, что Рита знает о Ред-Хуке больше, чем рассказала. Может, она и о Джеке знает нечто такое, с чем можно заявиться к Сонни. На обратном пути я спросил у тех ребят, знают ли они русскую, которая готовит тамалес. Они ответили: конечно, она недавно ушла в парк.

 

28

– Есть тут один старик, – произнесла Рита. – Не знаю имени.

Она раскладывала на столике, служившем прилавком, подносы с горячими тамалес, картонные тарелки, приправы и пластиковые стаканчики. Народ прибывал. Последний праздник лета.

– Борща нет? – спросил я.

Она глянула в сторону футбольного поля.

– Борщ только когда русские играют. Чего ты хочешь?

Я посмотрел на часы.

– Помоги мне, – вдруг сказал я и стиснул ее запястье.

– Ладно, – согласилась она и добавила: – Бесплатно, – решив, видимо, что я беспокоюсь из-за денег.

– Что так?

Она пожала плечами.

– Мне нравится мистер Сид Маккей, вот и все. Очень нравится. Возможно, этот старик угрожает ему. Может, и не такой уж старик, этот русский.

– Почему ты мне не сказала?

– Потому что испугалась. Я говорила, будто не боюсь, а на самом деле боюсь. – Она замялась, уставившись на тамалес. Вид у нее был такой, словно она искала выход и наконец нашла. – Вот я и передумала. Могу же я ошибаться.

– Что за русский?

Она улыбнулась.

– Он здесь уже давно, но по-английски говорит неважно. Ошивается тут, будто просто наблюдает. Этого русского я иногда видела с мистером Маккеем. Я как-то встречала его на Брайтон-Бич, а сейчас он оказался здесь, в Ред-Хуке, вот почему я обратила на него внимание. Он всегда приходит сюда поесть, но не русскую еду. Зачем ему это? – Она положила на тарелку пару тамалес и протянула мне.

Я взял тарелку.

– Что дальше?

– Я спрашивала, как его зовут, а он не отвечает. Не хочет говорить. Просто наблюдает. Такой вот русский.

– Каков он с виду?

– Маленький.

– Что еще?

– Совсем коротышка, – сказала Рита. – Эй, ты чего?

– Значит, русский коротышка. Что еще?

– Однажды я видела его с мистером Маккеем и еще одним чернокожим, который смахивал на бомжа. Они шли втроем по Кофе-стрит.

– Сама видела?

Рита переключилась на русский и понизила голос:

– Я подыскиваю место для «Борщепита», как тебе такое название? Да, наверное, «Борщепит» или поярче, «Боршеград», хотя понятия не имею, при чем тут «град». Общаюсь с людьми, хожу по округе, а тут не так уж много русских, слушаю, о чем говорят люди. И услышала этих троих. Смотрю, а это мистер Маккей, с ним еще негр и этот русский коротышка.

– Как ты узнала, что он русский?

– Я же рассказывала. Я видела его раньше на Брайтон-Бич. А потом здесь.

– Что еще?

– Это все.

– Ты слышала их разговор?

– Слышала только, что они говорили по-русски.

– О чем?

– Не знаю.

– Знаешь. – Я отставил тарелку с нетронутой пищей и взял ее за руку.

Я заметил, что на этот раз Рита не упомянула Толю Свердлова. На уме у нее был только этот русский коротышка. И сейчас она нервничала. Отпрянула от меня, помахала подружке, словно бы призывая ее на защиту. Я отпустил Риту.

Подружка, одетая в джинсы и желтую рубашку, подбежала к Рите и, улыбаясь, принялась болтать о еде.

Я по-русски извинился перед Ритой. Она не поднимала глаз. К ее прилавку подошли два голодных семейства с детьми, и Рита занялась ими.

Я пошел было прочь, но вернулся и окликнул ее, снова по-русски:

– У того коротышки какие были глаза? Не обратила внимания?

– Конечно, обратила, – сказала она, раскладывая порции и держась от меня подальше. – Как тут не обратить.

– А что?

– Голубые-голубые. В России такой цвет называют васильковым.

– Где ты его видела?

– Неподалеку от свалки старых машин. На Коламбия-стрит.

Я был уже в пути, когда зазвонил телефон; это была Лили.

– Поторопись, – сказала она. – Пожалуйста! Приезжай немедленно, не могу говорить, просто приезжай. Ты мне нужен здесь, Арти.

Она лепетала, она была в панике. Я слышал ее голос, не хотелось ехать, не хотелось видеть ее, я пропаду, если снова ее увижу, я не смогу уйти от нее. Но голос у нее был отчаянный. Связь оборвалась. Я закрыл телефон. Снова раскрыл.

– Уже еду, – сказал я. – Что стряслось? Что?

– Он мертв.

– Кто? Толя? Толя мертв? Я еду, Лили. Еду.

Связь снова оборвалась. Где-то играли гитары. Эта забористая веселая музыка сводила меня с ума. В Бруклине шел парад в честь Дня труда. Я наглухо закрыл окно

.

Мертв, сказала она. Меня замутило, и я снова опустил стекло, чтобы глотнуть воздуха. Я не мог до нее дозвониться минут десять, пока гнал по тоннелю, мимо той раны в земле и Бэттери-Парк-сити, где обитал Сонни со своим иконостасом из фотографий и где, как теперь я понял, никогда нам не жить с Максин – я буду жить с ней, но не здесь. Мне казалось, что я или вырублюсь, или меня вырвет. Был понедельник. Я обещал ей приехать в понедельник, но теперь понимал, что сдержать слово не получится.

Впереди зажегся красный, и мне показалось, будто я тормознул. На самом деле я надавил на газ, и машина рванула вперед. Я проскочил два раза на красный свет и услышал за спиной сирену. Сине-белый охотник увязался за мной. Я почувствовал себя загнанным зверем. Толя мертв, а какой-то коп преследует меня за превышение скорости.

Я притормозил у тротуара. Коп притерся рядом, я показал ему значок, а он решил, что я псих. Тут снова заявил о себе телефон, и я перестал обращать внимание на копа, который, заглянув в окно, теперь изучал мои права с маниакальным пристрастием.

Пришло сообщение. Лили ждала меня у себя дома, на 10-й улице. Приезжай, если я тебе небезразлична. Я позвонил ей.

– Где он?

– Кто? – спросила Лили.

– Где труп? Почему ты дома, когда он мертв?

– О чем ты?

– Ты сказала, что он мертв, – напомнил я. Коп, разглядывавший мои права, теперь говорил по телефону, не знаю о чем, но ждать я не стал. Просто уехал. Я двигался на север, пытаясь снова дозвониться до Лили.

Еще до поворота на шоссе я услышал сирены, заметил мигалки, притормозил и увидел толпу у Хайлайн.

Повсюду стояли полицейские машины, на тротуар заехала «скорая», жаркий полдень звенел от воя сирен. Я бросил автомобиль у Толиного дома и пошел на мигающие огни.

Группа туристов, приехавших на праздник, стояла за рядом конных полицейских, они перешептывались, хихикали, тыкали пальцами вверх. «Прямо как в шоу «Закон и порядок», натуральный сюжет по телевизору. Снимай, снимай». Они тыкали пальцами в Хайлайн. нависавшую над головами.

Подросток в полосатой рубашке достал из кармана «мыльницу». Коп пробовал остановить его, но тот все равно сделал снимок, попятился, развернулся и побежал, ухмыляясь. Женщина взяла на руки свою малышку, чтобы та могла потрогать нос лошади. А коп, восседавший на коне – наверное, они были из Первого участка на Гудзон-стрит, – наклонился и погладил девочку по голове. Мамаша запечатлела их на пленку.

– Говорят, он свалился оттуда, – услышал я чьи-то слова.

– Что?

– Ну да, – сообщил мне коп в форме, когда я прошел за оцепление и предъявил свой жетон. – Дурацкий несчастный случай. Видишь, там сбоку старые стальные балки, – он указал вверх, на Хайлайн. – Бедняга провалился между ними или перелез через них, вон там, на южном конце. Тут заграждение из колючей проволоки, он зацепился и повис. Небось пьяный был. Какого черта он вообще туда полез? То ли обкололся, то ли упился. Ты бывал там когда-нибудь?

Да, подумал я. Бывал. Что же там делал Толя один среди ночи? Полноват он, чтобы лазать по таким местам. Да и незаконно это. Он говорил мне: я хожу туда ночью, как вор, как шпион.

– Мы проводили регулярные чистки, когда бездомные повадились селиться там. Давно это было. Я ненавидел эту работу. Скользко там, как в джунглях. Прогулки по Хайлайн чреваты сломанной шеей.

 

29

Это был Джек, а не Толя. Джек не улетел в Россию, он соврал. А может, он собирался туда лететь, и его что-то задержало, но погиб именно он. Его тело нашли ранним утром. Оно висело на проволочной ограде под Хайлайн.

Один детектив, шапочный знакомый по Шестому участку, поинтересовался:

– Все нормально, Aрт?

Я стоял, прислонившись к стене склада, опустив голову, чтобы хоть немного крови прилило к голове. Поднял глаза.

– Как это случилось? – спросил я.

– Я видел тело до того, как его высвободили из проволоки. Трудно сказать, сам он прыгнул или его столкнули. Должно быть, пробрался туда через один из складов. Туда вход воспрещен. Частная территория, нарушишь границу – могут арестовать. Владельцы очень огорчились из-за этого происшествия. Ты знаешь этого типа? Важная шишка, что ли?

Я кивнул.

Повсюду маячили копы в форме, детективы, медэксперты, люди из мэрии. Джек Сантьяго – знаменитость. Я насчитал три съемочные бригады с телевидения и шестерых репортеров с блокнотами. К телевизионщикам подбежал парнишка с охапкой газет. Вышел утренний выпуск «Пост». Я схватил газету и сунул мальчику деньги.

На первой странице был снимок Хайлайн и мутная фотография тела – подобия тела, – висящего на проволоке под путями. Снимали издали, но с некоторой натяжкой можно было допустить, что это Джек. Это напомнило один снимок линчевания на Юге – человек висит на дереве, просто неподвижно висит, тело как мешок с горохом.

Случилось так, что репортер газеты засиделся допоздна, вернее до утра, в одном из баров района скотобоен. Где-то в пять он заметил полицейских, спешивших на место происшествия.

В статье кратко описывалась жизнь Джека, много говорилось о его политических убеждениях, были намеки на наркотики, женщин, обычная ерунда, которую пишут в «Пост». Было там кое-что и о каскадерских наклонностях Джека. Я вспомнил, как на моей свадьбе он расхаживал по перилам Толиного балкона. Бросив газету в урну, я пересек улицу, оказался у Толиного дома и вошел внутрь, раздумывая над тем, как нелепо, что такой человек, как Джек, закончил свой путь этаким мешком требухи, выброшенным на помойку. Джек, с его Пулитцеровской премией, тремя бывшими женами и миллионом прочих девиц, перед которым все двери открыты, а в любом ресторане или клубе все частные кабинеты к его услугам, Джек, имевший все, что душе угодно, испарился в одну ночь. Просто провалился в трещину, сказал кто-то на улице. Он вовсе не был в России. Он погиб.

В Толином доме у лифта я столкнулся с семейством, возвращавшимся с моря. Отец придерживал дверь, пока женщина и две девочки – впихивались в лифт со своими одеялами, матрасами и ведерками для льда. Они возились долго. Я вертел в руке сигарету. Женщина, тощая, с неважной фигурой и лицом, которое явно слишком часто подтягивали, уставилась на меня.

– Простите нас, пожалуйста, – сказала она раздраженно.

Я удивился, что они вообще делают в доме Толи, Может, он сдает площади. Может, финансы поджимают.

Я развернулся, хлопнул дверью и бегом преодолел шесть пролетов. У Толи был свой выход на Хайлайн, он показал его мне, хотел, чтобы я знал – он имеет доступ туда. Я позвонил в дверь, подождал. Постучал кулаком, снова позвонил.

Толя, облаченный в белые слаксы и легкую черную рубашку, церемонно обнялся со мной, на русский манер, а потом, ни слова ни говоря, развернулся и провел меня в гостиную, ныне свободную от столов, цветов, официантов и шума свадебного торжества.

Два больших белых дивана, несколько стульев, обширное пространство натертого светлого паркета, какие-то абстракции на стене, и тишина. Через огромные окна проникал свет, но не шум.

Валентина сидела на диване. На ней была желтая рубашка из Толиного гардероба, почти целиком прикрывшая шорты. Глаза сухие. Она была очень бледна, сжимала в руке литровую бутылку воды.

– Сегодня вечером из Бостона прилетает ее сестра, чтобы побыть с ней, – сказал Толя. – Маша скоро будет здесь.

Он подошел к дочери, положил ей руку на плечо.

– Нет, не будет, – ответила Вэл. – Никого мне не надо. Справлюсь. У Маши начались занятия. Не надо ее отвлекать, пап. Правда, не надо. Я позвонила ей. У меня все нормально.

– Она все равно прилетит. – Он сел рядом с ней, обнял. С минуту она сидела тихо. Потом подняла лицо, умытое, блестящее, и обратилась ко мне:

– Как дела. Арти?

– Мне очень жаль, – сказал я Вэл. – По поводу Джека.

– Знаю, – она повернулась к Толе, который сидел, закрыв глаза, с бесстрастным лицом. – Ты как, пап? – мягко спросила она. – Пожалуйста, дай нам с Арти поговорить наедине. Ты не обидишься? Ничего? Ведь он же нам как родной, верно?

Она так осторожничала с ним, словно он был каким-то древним патриархом. Я видел Толю на деловых переговорах с самыми разными людьми. Видел в роли церемониймейстера, импресарио, на моей свадьбе. Видел, как он флиртует с женщинами. Раз шесть он спасал меня, успевая вовремя. Он знал, как делать деньги. За последнюю неделю я видел его в гневе, в скорби и в болезни. Дочь же его, несмотря на взаимные шуточки, почитала его и робела перед ним.

– Пап, ты не обидишься? – повторила она.

Толя покачал головой и грузно поднялся. Вэл тоже встала, и он поцеловал ее трижды.

– Мне нужно отлучиться ненадолго. Есть кое-какие дела, – сказал он по-русски. – Я доверяю Артему, – добавил он и удалился к себе в спальню.

Я сел на диван рядом с Вэл.

– Что такое? – спросил я, но понял, что она не будет говорить, пока Толя не уйдет совсем. Несколько минут мы сидели молча и ждали. Он вновь появился в темном летнем костюме, белой рубашке, строгом черном галстуке и черных ботинках. Взяв ключи и бумажник со стула при входе, он вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. Через несколько секунд он вернулся. Поманил меня, опять же церемонно, формально, я едва различал в этом господи не знакомого мне рубаху-парня, в прошлом – героя рок-н-ролла. Я встал.

Он вполголоса попросил меня по-русски:

– Побудешь с ней до моего возвращения?

– Конечно, – сказал я. – Куда ты собрался?

– Надо кое-что уладить. Да. Часа на два, – он посмотрел на свой «Ролекс». – Обещаешь, Артем, что не оставишь ее одну?

– Какие дела в День труда? Это же праздник. Что насчет Сантьяго? – Я все еще надеялся выбраться на море до завершения праздника.

– Он погиб. Об этом поговорим после. – Толя снова вышел, и послышалось ворчание лифта.

Вэл взяла бутылку с водой, которую оставила на низком журнальном столике из зеленого стекла, поджала ноги, но, кажется, передумала.

– Арти…

– Что, зайка?

Она посмотрела в сторону кухни и сказала:

– Мне бы кофе. Останешься, выпьешь со мной?

– Конечно. Пойдем сварим кофе, может, и перекусишь, – сказал я, и мы отправились на кухню, без единого слова.

На просторной кухне, тонувшей в блеске нержавейки, Вэл сделала эспрессо в красной кофеварке. Она двигалась медленно, молча ждала, пока сварится кофе, наполнила две зеленые чашечки с золотым ободком и подала одну мне. Села за стол. Я сел напротив.

– Я думала, ты уже уехал. Даже удивилась, когда увидела тебя в субботу ночью.

– У меня оставались кое-какие дела.

– Но у тебя же медовый месяц.

– Я в курсе. Сегодня ночью попробую выбраться.

– Мне так понравилась Максин. Она просто чудо. Прелесть.

– Я того же мнения. Ты как? – спросил я. – В смысле Джека?

– Нормально, – сказала она. – Считаешь меня черствой? Ты ведь все равно его недолюбливал, верно? Позавчера я в этом убедилась.

На краю сознания забрезжила тревога, пульс участился, я взмок. Вэл, казалось, ничуть не расстраивалась из-за кончины Джека. Если она как-то замешана в этом, я не желаю знать, но она собиралась мне рассказать. Ничего не говори, подумал я. Держи при себе.

Вслух же произнес:

– Твои чувства – это твое дело. Не надо заставлять себя чувствовать что-то. И необязательно выставлять напоказ, что на душе. А мое отношение к Джеку значения не имеет, – молвил я и подумал, что она почувствовала, как я покривил душой.

– Дело в другом.

– Не понимаю. – Я допил кофе и налил себе еще.

– Дело во мне, – сказала она. – Это была моя вина. Мне будет двадцать на следующей неделе, Арти. Не знаю, может, дело в генах? – Она протянула мне руку, я взял ее. Кожа была мягкая, без единой морщинки, идеальная. – Я чувствовала себя обычной американской девочкой «поколения эхо». Командный игрок, желанный ребенок, который вырос вп ригороде, во Флориде, в Майами, брала уроки музыки, бальных танцев, занималась футболом, мечтала стать футбольной звездой вроде Мии Хэмм, была редактором школьной стенгазеты, ходила в кружок испанской литературы, не русской, конечно, просто повыпендриваться. Собрала музыкальную группу, была тусовщицей, можешь поверить? Я хотела быть американкой. Блин, Арти, я даже пыталась пробиться на конкурс «Мисс Америка», но это слишком даже для меня. Мне было всего одиннадцать, когда мы переехали из Москвы. Про это ты знаешь, – она кивнула на недостающий палец. – Знаешь ведь? Папа рассказывал тебе про похищение? Он винит себя.

– Рассказывал.

– Меня таскали по психиатрам. Русским, можешь представить, американским, которые вообще понятия не имели, о чем я говорю. Папа хотел сделать мне пластическую операцию, но я отказалась. Сестра не вынесла этого, она так терзается, что это случилось со мной, а не с ней. Мать стала такой американкой, что поддерживает Буша, представляешь? Он ей нравится. Ей нравится семейка Буш. – Вэл рассмеялась. – Ой, прости, что вываливаю все это на тебя, Арти.

– Ничего, зайка.

Она ухватилась за мою руку, как за соломинку:

– Ты нужен ему, Арти.

– Кому?

– Папе.

– Что ты имеешь в виду – гены? – спросил я.

– Как бы я ни притворялась американкой, каких бы успехов ни достигла, в глубине души я все-таки русская. Это, конечно, все сложно, я как бы перекроила сама себя. Я была тогда совсем девочкой поэтому было легко, но я делала это сознательно. Я старательно искореняла акцент, чтобы и намека не осталось на происхождение. Даже в теннис перестала играть, когда во Флориду понаехали эти юные теннисистки, маленькие грустные девочки из русской глубинки. Семи-, восьми-, девятилетние, с родителями и без, каждая пыталась пробиться, мечтала стать новой Анной Курниковой. Но я не смогла окончательно избавиться от образа мыслей. Когда я переехала сюда, в Нью-Йорк, и стала встречаться с русскими, в которых это было еще сильнее, оно и во мне проявилось. Не знаю даже.

Я знал.

– Оно цепляет тебя.

– Да. Наверное, я слишком лукавая для настоящей американки. Наверное, я способна на предательство в каком-то смысле. Не знаю. Можно сигарету? – она высвободила руку.

Я достал из кармана пачку и распахнул дверь на балкон. Хлынул шум с набережной, внизу стояли полицейские машины, толпа. Я решил захлопнуть дверь. – Оставь. – Вэл встала, вышла на балкон, облокотилась длинными руками на перила, положила подбородок на ладони. Я встал рядом. Она неуклюже курила.

– Что у вас с Лили? – спросила она. – Тяжело было потерять ее?

– Ты знала про нас?

– Папа все время об этом рассказывал. Он о многом со мной говорил. Мама-то моя – дура. То есть она приятная дама, но здорово вдарилась в пластиковую хирургию и телешоу, а сестра – конченая «ботаничка», что, конечно, замечательно, делает успехи в Гарварде, и папа в восторге от этого, но со мной он может просто поговорить. Я взрослая, говорит он. Я старшая. И он не то чтобы ревновал или завидовал, он вовсе не хотел Лили. Просто думал, что у вас с ней нечто такое, чего у него ни с кем никогда не будет.

– А что у нас такое?

Вэл склонила голову мне на плечо.

– Дружба. Вы были друзьями. И ему бы этого хотелось, но он не знает как.

– Я думал, у него есть новая подруга, русская. Она повернулась ко мне с понимающей улыбкой.

– Он мечтает об этом, но это все фантазии. Например, встречается с кем-то, с русской писательницей, утонченной, душевной и культурной, он ей нравится, это видно по ней, а потом он начинает покупать ей подарки. И она думает: зачем этот идиот покупает мне шмотки, которые я ни за что не надену? Он как ребенок.

Мы курили, Вэл все говорила. Я порывался взглянуть на часы так, чтобы она не заметила.

– Знаю, – сказала она. – Ты спешишь. Скажу тебе еще только одно. Должна сказать. Без папы. Ладно?

Не надо!

Не говори мне!

– Пойдем в дом.

Мы прошли на кухню, я закрыл дверь. Мы снова сели за стол. Гудел огромный холодильник. Вэл взяла чашку и осушила ее залпом.

– Люблю холодный кофе, – сказала она. – Странно, что мы встретились с Джеком на твоей свадьбе. Ты этого не знал? – Она посмотрела на меня. – Ну и ладно. В общем, мы с Джеком познакомились на твоей свадьбе.

Все, что я помнил, – электрический разряд между ними, почти как в комиксах, цепочка угловатых искр.

– Я думал, ты его пригласила, – сказал я. – Пришла с ним. Вы казались вполне сложившейся парой. Я не настолько близко был знаком с Джеком чтобы приглашать его.

– Вечеринка была большая, – ответила она. – Может, его кто-то еще привел, а может, сам явился. Не помню.

– Вы раньше с ним не встречались?

– Ну, я видела его мельком. В клубах. Я думала, для меня он староват. А он все клеился ко мне. Это была такая игра. Мне он нравился, но я сомневалась, что стоит развивать тему. У него было много знакомых русских девчонок, он утверждал, что сам наполовину русский. Ну да, на которую половину? Непонятно было, когда он врал. У него была мания – оставаться молодым и прикольным, потому он и переехал в этот ужасный старый Ред-Хук. Теперь это неважно. Так вот, это было вроде как здорово – знаменитый сорокалетний ухажер. Не знаю, может, я слегка напилась, а он был очень сексуальный. В смысле, хотелось заняться с ним этим прямо на месте, – она взглянула на меня, прикусила губу и произнесла: – Ой, зря я так. Не стоило тебе говорить.

– Ничего страшного.

– Он говорил, что влюбился в меня. Мы гуляли той ночью, после твоей свадьбы, и еще несколько ночей. Мои подружки восхищались, а я была дурой, и вдруг, как гром среди ясного неба, он заявляет: давай поженимся. Я ему: Джек, мне девятнадцать. А он: у тебя зрелая душа. Повторял – ты моя единственная. Смотрел в глаза, знаешь, какие у него были пылающие угольки в глазах, и мог говорить о чем угодно. Он всюду побывал. Папа считал, Джек использует меня, чтобы подкопаться под него, добывает компромат на русскую мафию. Это его немного злило. Так или иначе, я пыталась отшить Джека, но он не собирался отлипать.

Я вспомнил ту ночь в районе скотобоен, когда увидел их вместе. Вспомнил ту нежность, с которой Вэл обнимала Джека, когда я сообщил, что Сид умер.

– В субботу вечером ты была не столь уж холодна с ним, – заметил я.

– Такая вот я. В конце концов, я еще ребенок. Сначала хочется чего-нибудь до умопомрачения, а когда страсти закипают, я выхожу из игры. Все на пять минут. Ненадолго. Считай, нет во мне глубины. Мне нравился Джек. Просто его было слишком много.

– Давай выйдем, прогуляемся.

– Еще не все.

– Я не хочу это слушать.

– Мне нужно тебе рассказать.

– О чем?

– О папе. Кажется, он попал в переплет, – сказала она. – Мне надо, чтобы ты знал, потому что сама я возвращаюсь домой.

– В смысле во Флориду?

– В смысле в Россию. Мне не вынести всего этого. Роль русской принцессы, ночные клубы, рестораны, деньги, тусовки с девочками, которые живут в домах за десять миллионов, – это все замечательно и я пыталась соответствовать, и я не презираю это просто больше не хочу. Наверное, я поняла это за последнюю неделю с Джеком. Я сама себе не нравилась. Совсем не хотелось зайти в очередной клуб, выпить очередной коктейль или напялить очередную дурацкую шмотку. Вот я и уезжаю.

– А в России – куда?

– У нас есть квартира в Москве. На первых порах поселюсь там. Потом – не знаю точно, но у меня есть друзья, которые помогут. Ты не считаешь, что это слишком наивно?

– Нет.

Расстегнув верхнюю пуговицу желтой рубашки, Вэл вытащила тонкую золотую цепочку, висевшую между ее загорелых грудей. На цепочке болтался крестик.

– Кажется, меня тянет работать с детьми. После всей этой истории в Беслане. Не знаю. Или с детьми, больными СПИДом. Что-то такое. Лучше, чем так. Матерью Терезой я быть не стремлюсь, но надо этим заняться. Я же сказала, гены. Думаешь, я свихнусь на религиозной почве? Стану этакой русской святошей?

– Я так не думаю.

Она посмотрела на часики.

– Толя знает, что ты уезжаешь?

Вэл встала, направилась в гостиную, я последовал за ней. Мы остановились у входной двери.

– Папа взбесится и скажет: она едет возиться с детьми, со СПИДом, она заразится, ее убьют террористы, сам понимаешь, он же отец.

– Ты уверена, что тебе хотелось всего этого до Джека?

– Оно назревало.

– А Джек?

– Он был классный, я же сказала, – она пожала плечами, – Он был великолепен., на неделю. А сейчас мне надо собираться. Пора ехать.

– Куда?

– В аэропорт. Пожалуйста, не говори папе, Арти. Прошу, позволь мне улететь.

Я протянул ей свой мобильник:

– Хотя бы позвони ему. Скажи, что уезжаешь.

– Он помешает мне. Ты же знаешь. Позвонит какому-нибудь прохвосту, чтобы тот перехватил меня в аэропорту. Со мной все будет нормально. Прошу тебя. Только подожди минутку, ладно? Мне нужно переодеться. Подождешь, Арти?

Вэл ушла в спальню. Я снова достал сигареты, содрал с пачки остатки целлофана, и его треск прозвучал неестественно громко.

Спустя несколько минут вернулась Вэл, в черных джинсах, черной футболке, кроссовках, бейсболке и белом джинсовом жакете. На плече висела сумка, за собой она тащила красный чемодан на колесиках.

– Ты знала, что Джек не в России, что он так и не улетел? – спросил я то, чего сам не желал услышать.

Она помолчала.

– Да.

– Когда ты узнала?

– Все время знала, – негромко призналась она. – Он попросил никому не говорить, что перед отлетом решил взять два выходных, кое-что дописать. Сказал, надо подтянуть кое-какие концы. В ту субботу, после того, как мы уехали из ресторана, то по пути в Ист-Хэмптон заехали к нему в Ред-Хук. Он сказал, что не намерен оставаться у себя, просто надо кое-что забрать. Собирался остановиться на квартире у друга, который был в отъезде, чтобы никто не отвлекал и все такое. Я отвезла его на Лонг-Айленд, мы потом созванивались несколько раз. Он просил: «Никому ни слова, что я все еще в городе. Не хочу чтобы меня дергали».

– Но ты виделась с ним? Он не мог звонить тебе из какого-нибудь другого места?

– Я звонила ему на городской телефон, поэтому уверена. Он говорил: я скучаю по тебе, бла-бла-бла чмок-чмок, давай встретимся завтра, и мы назначили свидание. Мы долго болтали, а потом я сказала, что мне надо идти.

– Когда?

– Вчера вечером. Кажется, уже было поздно.

– Ты кому-нибудь говорила, что Джек не улетел в Россию?

– Да. Не знаю почему. По легкомыслию, наверное, или это такое генетическое вероломство. Не знаю почему. Он все пытал и пытал, вот я и проболталась.

– Кто тебя пытал? Можешь сказать, кому ты проболталась?

Она нервно потеребила короткие волосы.

– Наверное, мне уже пора.

– Кто это был?

Она обняла меня.

– Мой папа, Арти. Пожалуйста, позаботься о нем, – попросила она, вышла и закрыла за собой дверь.

 

30

Я остался дожидаться Толю. Ждал час, два. Звонил ему. Слонялся по огромной квартире, занимавшей весь верхний этаж.

В его спальне я открывал шкафы и смотрел на ряды сшитых на заказ костюмов, дюжины больших костюмов из кашемира, шерсти альпаки и таких тканей, о которых даже не слышал. Он любил показывать их мне. Любил водить меня по магазинам. «Бриони», – вздыхал он так, словно это было имя красотки.

Я осмотрел обувь. Выдвигал ящики и разглядывал россыпи запонок, украшенных бриллиантами и прочими камнями. В других ящиках хранились новые фирменные рубашки столь тонкого полотна, что на ощупь оно было как шелк.

На тумбочке стоял макет из нескольких домов и сквера между ними; там были крохотные пластмассовые деревья и человечки, словно обитатели кукольного домика. Макет располагался на деревянной подставке с медной табличкой, где было выгравировано имя какой-то архитектурной фирмы. Было ощущение, будто перед твоими глазами любимая игрушка чужого ребенка.

Толя страстно желал всего этого; он хотел стать самым крутым ребенком.

Я был один в его квартире, заглядывал в его гардероб, в его ящики, шпионил за ним.

Из окна виднелась Хайлайн. Я подумал о Джеке, упавшем оттуда. Толя знал, что Джек в городе, Вэл сообщила ему. Знал и при этом делал вид, будто Джек улетел. Толя встречался со мной, играл в эту игру, звонил кому-то в Россию. Он знал. Вот что пугало меня едва не с первой нашей встречи, случившейся десять лет назад, – что однажды придется принимать решение.

Мне вспомнился отец, я подумал: дрогнул бы он, будучи молодым офицером, если бы пришлось арестовать друга? Доводилось ли ему делать это?

Итак, я ждал. Я знал, что он вернется, поскольку думает, будто Валентина здесь. Он доверил мне остаться с ней, а я позволил ей уйти. Я вышел на балкон и уставился на воду. Я смотрел и ждал, и тут меня осенило: в жаркий летний день Толя надел черный костюм. Может, он я не собирался возвращаться, даже ради Вэл. Может, он ушел навсегда. Сердце бешено стучало. Нужно было решать быстро.

– Где Валентина? – спросил он, когда я отыскал его в офисе в Ред-Хуке. – Как ты здесь оказался?

– Мне сказали, что ты отправился попрощаться с Сидом. Алекс Маккей сказал. Я подумал, что, вероятно, ты потом заглянешь сюда. Тут недалеко.

Пиджак он снял. На белой рубашке проступали пятна пота. Он пил скотч из кофейной кружки. В кабинете царил полумрак, в окне гудел кондиционер.

– Где она? – спросил он, поднявшись и смерив меня взглядом.

Я все рассказал. Я думал, он ударит меня.

– Ты ее отпустил? Ты обещал, что останешься с ней, и отпустил ее в аэропорт? – Он подскочил к телефону. Я знал, что уже поздно. Вэл уже вылетела, но я не мешал ему звонить.

– У меня папки, которые тебе нужны, – сказал я. – У меня все материалы Сида. Можешь их забрать. А. Толя? Они у меня в машине.

Толя навис надо мной, его лицо исказилось от ярости.

– Ты позволил моей девочке уйти и предлагаешь мне свои бумажки?

– Ничего я ей не позволял. Она взрослая. Сделала то, что считала нужным. Уж больно ты суров, дружище. Оставь ее. Дай ей повзрослеть. У нее своя скорбь.

Он фыркнул.

– Не скорбит она по Сантьяго.

– Тебе-то почем знать?

Было уже за полночь. Я огляделся. У задней двери стоял саквояж.

– И вообще, какого черта ты здесь делаешь? Уезжаешь? Ты ведь знал, что уедешь сам. когда выходил из дома, еще до того, как узнал, что Вэл уехала.

– Я тебе еще на прошлой неделе сказал, что уезжаю, – заметил он.

– И куда же?

Он поднял бутылку скотча, словно предлагая мне, начал говорить, но осекся, прислушавшись к чему-то или кому-то на улице.

– Валентина устала от него. Она говорила, что Сантьяго кадрится к ней, волочится за ней. Он клеился к ней, чтобы докопаться до меня. Это меня он хотел. Ей нравилось танцевать с ним, вот и все, так она сказала.

– Думаешь, их отношения ограничивались танцами? Не будь наивным. – Я присел на сломанный офисный стул. Я был измотан.

– Как ни крути, – произнес он по-английски, – вышел гнилой оборот. Как ни крути. Тебе надо было остаться с ней, Артем. Я же попросил тебя, как друга.

– Прости.

– Сантьяго не ее хотел. Он меня хотел. Ее он использовал. Сантьяго был мразью и заслужил свое, он был пьянь и наркоман, к тому же бил ее. Я видел синяк. Ты видел, нет? Нет? Она тебе не показывала? Ей было стыдно.

– А тебе показывала.

– Я как-то зашел к ней в комнату. И увидел у нее на руке.

– Это могло быть что угодно, – сказал я.

– Он не хотел ее, он хотел меня.

– А чего он хотел от тебя?

– Знаешь, ты мог бы все это предотвратить. Надо было тебе съездить, когда Сид в первый раз позвонил. – Тон его был холоден. Он плеснул еще виски и снова протянул бутылку мне. Я отказался.

– Глотни.

Толя налил скотча в другую кружку, и я пригубил. У виски был вкус несвежего кофе.

– Надо бы перекусить. – Я понимал, что звучит это по-идиотски, но мне нужно было, чтобы он говорил со мной. Я хотел разрядить напряженность между нами.

Он выпил.

– Считаешь, я предал тебя?

– Да, – сказал он.

– Прости.

– Да тебе-то что, Артем? Валяй, спрашивай, что хотел.

– Ты убил Джека Сантьяго?

– Это был несчастный случай.

– Ладно.

– Ты мне веришь?

– Да.

– Спасибо, – сказал Толя.

Пошарив в ящике стола, он извлек оттуда конверты, судя по всему, с деньгами, и рассовал их по карманам брюк.

На глаза ему попалась собственная фотография, которую он в ту пятницу швырнул в мусорное ведро. Сейчас он подобрал ее, бережно удалил разбитую рамку и посмотрел на снимок, на себя в московской рок-н-ролльной молодости, тощего долговязого юнца, оскорблявшего чиновничьи уши своим бунтарским роком из гаражей и подвалов.

– К тому времени меня уже не было в Москве, – сказал я. – О подпольном роке во времена моего детства я знал лишь по слухам. Я был слишком робок. У нас в доме все были пуганые. Никогда не был храбрецом, веришь?

Толя улыбнулся, перегнулся через стол и положил свою лапу, размером с окорок, на мою руку.

– Смелость – это вздор, понимаешь? Храбрец – мертвец. Герои – лицемеры, – заявил он, снова глянул на фотографию и бросил ее на стол. – Больше у меня нет прошлого. Я слишком долго прожил в этой стране, Артем.

Он усердно напивался и все поглядывал в окно, словно чего-то боялся.

– Думаешь, Джек Сантьяго убил Сидни Маккея?

– Может быть. А может, нет. Один черт. Родня говорит, что смерть Маккея была случайной. Так проще. Так лучше для недвижимости. Значит, все хорошо, верно? – Толин гнев утих. Теперь, впервые на моей памяти, его умоляющая бульдожья физиономия внушала жалость. Он перешел на смесь русского и английского, на сей раз не затем, чтобы подразнить меня, а потому, что слишком устал, чтобы нормально говорить на одном языке.

– Значит, все путем. Моя дочь едет в Россию, сидеть с больными людьми, Сид Маккей, который был хорошим человеком, мертв. Тот другой, его брат, или кто он там, тоже мертв.

– А с тобой как, Толь?

– А что со мной?

– Что будешь делать?

– Не знаю. – Он поглядел на часы. – От тебя зависит.

– Ред-Хук больше тебя не манит? Больше не хочешь скупать дома?

– Нет, – сказал он. – Я мечтал жить здесь, больше не мечтаю. Это была фантазия. Сказка. Я думал что должен выбиться в олигархи. Хотел урвать кусок Нью-Йорка. Но мне никогда не владеть Нью-Йорком. Пустые грезы, да и не хочется уже. Уехать хочется.

– Куда ты поедешь? Ты сказал, в России для тебя опасно. Там сажают буржуев, тех, кто отказывается плясать под одну дудку. Ты говорил, что если смухлевал с недвижимостью – или мафия убьет, или власти упекут.

– Может, отправлюсь в долгий отпуск. В какой-нибудь райский уголок. Может, приглашу Лили с ребенком, позабочусь о них.

– Хорошо, – сказал я, заревновав. – Давай. Я протянул руку и взял фотографию Толи.

С улицы донеслось громыхание грузовика. В столь поздний час Ред-Хук замирал, но сейчас какой-то грузовик медленно подполз к дому и остановился. Мы ждали.

Парадная дверь заперта и забрана жалюзи, но разбить окно ничего не стоит, подумалось мне.

– Где твоя тачка? – спросил я.

– Оставил в городе. Приехал на такси, – ответил он.

Я достал из кармана ключи.

– Я отвезу тебя. Моя машина на парковке за домом. – Я помахал фотографией. – Можно, возьму на память?

Когда на улице стихло, я выглянул наружу. Никого. Я медленно отпер дверь и потащил Толю за собой.

– В машину, – скомандовал я, и мы побежали.

– Отвези меня, пожалуйста, в аэропорт Кеннеди, – попросил Толя, когда мы оказались в машине, готовые рвануть со стоянки. Фары по-прежнему были погашены, мы прислушивались.

Тишина и шум одинокого грузовика.

– Отвезешь? – спросил Толя.

– Да.

– Дальше я сам, – прошептал он.

– Ладно.

– Спасибо, – сказал он. – У меня все нормально.

– Откуда ты знаешь?

Он улыбнулся.

– Жрать хочется, – объяснил он.

– Толя…

– Да, Артем?

– Откуда ты знаешь, что Джек убил Сида?

– Он сам сказал, – ответил Толя и потянулся за сигарой.

– Не прикуривай. Не время.

Я выглянул в окно. Была темень. Я почти ничего не видел и не спешил включать огни. Не время.

– Когда он тебе сказал?

– Прошлой ночью. В воскресенье, – ответил Толя. – В свою последнюю ночь, перед тем, как свалился. Он упал и повис на проволоке.

Со стороны парадного крыльца снова послышался рокот. До меня дошло, что машина, напугавшая нас, была банальным мусоровозом. Я повернул ключ зажигания.

Затем спросил, что Толя делал с Джеком Сантьяго той ночью на Хайлайн, где Джек признался ему, что убил Сида Маккея, перед тем как поскользнулся и упал.

Толя посмотрел на меня и ответил просто:

– Я пригласил его.

– Зачем?

– Скажем так: я пригласил его поговорить о Вэл. Или просто полюбоваться видом.

К тому времени, когда мы отъехали, над Ред-Хуком занялась блеклая заря. По пути в аэропорт Толя поглядывал на старые кирпичные здания, розовевшие в утреннем свете, на реку, на статую Свободы и вдруг уставился прямо перед собой. Он попросил меня остановиться у отеля. Открыл дверцу.

– Ты ведь в Россию собрался, да? Ни на какую Кубу и ни в какую Италию, ты, блин, в Москву летишь? Тебя грохнут.

Он наклонился ко мне, трижды расцеловал, взял с заднего сиденья саквояж, вылез из машины и пошагал к отелю при аэропорте.

 

31

Наступил вторник, теплый и солнечный, и в этой части Бруклин-Хейтс, где деревья все еще зеленели, было тихо. Плотные листья шуршали, словно навес, над широкой улицей с симпатичными домиками из бурого песчаника и большой церковью с отблесками солнца в витражах.

По обе стороны дороги были припаркованы черные лимузины. Шоферы в черных костюмах и фуражках стояли у машин, кто-то курил, кто-то дремал, сморенный полуденным зноем и опираясь на теплый металл.

Двери церкви были приоткрыты, изнутри доносились звуки музыки, русской музыки, хор, сменявшийся глубоким дьяконским басом. А потом – шум людей, встающих с мест. Я не разобрал слов псалма, но подошел к дверям и заглянул внутрь как раз в тот момент, когда народ поднимался со скамеек; у входа моим глазам предстал гроб Сида с белым киком.

Я спустился с крыльца, прислонился к толстому дереву и принялся слушать музыку, парящую над землей. Несколько часов назад я высадил Толю около аэропорта. Я не пытался позвонить ему и расспросить, а просто поехал домой, принял душ и переоделся. Позвонил Максин. Попробовал объясниться с ней. Меня держали только похороны Сида. Я пришел, потому что был его другом или, может, хотелось посмотреть, кто явится.

Но почему-то я стеснялся войти внутрь и потому какое-то время лишь слушал и думал о Сиде, об Эрле, о «Джоне Доу» на поле Поттера, что на острове на Ист-Ривер. Когда все это закончится, я перевезу его в другое место, и никто не спросит, зачем это мне.

Джек Сантьяго был мертв. Он убил Сида Маккея, но семья Маккей уже подсуетилась, чтобы все сошло за несчастный случай. Что касается Эрла, лишь я знаю, что его убил Сид. Никто не запомнит Сида Маккея как убийцу своего бездомного брата.

И никто больше не вспомнит об Эрле, если я не подниму тему: черномазый бомж, застрявший под причалом в Ред-Хуке, – невелика важность. Все сведется к кратким репортажам в местных вечерних новостях, перед прогнозом погоды: бездомный найден мертвым под причалом в Ред-Хуке; человек утонул в реке по собственной невнимательности; на проволочном ограждении под Хайлайн обнаружен труп.

Может, в случае с Джеком Сантьяго тризна будет масштабнее, всплывет какая-нибудь из его любовниц и расскажет, какой он был милый, а какой-нибудь писака поведает, какой великий он был талантище. Но если я не подниму шума, все будет шито-крыто. Если я не вскрою факты: да и зачем мне играть в Моисея? Расступитесь, блин, воды? Всякий обитатель этого города мечтает пожить спокойно хоть несколько дней; да и вообще уровень преступности в Нью-Йорке не так уж высок. А последние годы неуклонно снижается. Страх нарастает. Климат теплеет.

Народ в церкви поднимался со скамеек. Группа мужчин в темных костюмах торжественно прошествовала к гробу Сида.

Я отступил назад. Какое-то время я стоял, прислонившись к старому дереву, не знаю, сколько именно, разглядывал людей по мере их появления, смотрел на машины, которые отвезут их на кладбище. Было уже поздно. Поздновато для похорон. Может, Сид распорядился предать его земле на закате? Чем черт не шутит?

Я не знал, кого высматриваю. Может, ждал Алекса Маккея, чтобы принести ему соболезнования. Пусть так.

Прикуривая, я краем глаза увидел невысокого человечка, вынырнувшего из церкви. Он вышел один, раньше всех. Крепыш с бочкообразной грудью, не выше пяти футов и двух дюймов. Он прошагал с полквартала и вдруг опустился на ступеньку крыльца одного из песчаных домов, словно у него сел аккумулятор.

Моя машина стояла у бордюра, с другой стороны от входа в церковь. Я перешел улицу, сел за руль, сполз немного вниз и с замиранием сердца следил за удаляющимся человечком.

Из церкви показались остальные скорбящие, разошлись маленькими группками, стояли, понурившись. Был там и Алекс Маккей с кем-то, но я выбросил его из головы. Постепенно народ расселся по черным лимузинам, и те, включив фары, тронулись.

Коротышка встал, потянулся, поглаживая карманы в поисках сигарет. Теперь я четко его видел. Ему было лет шестьдесят пять, одного возраста с Сидом. Не то чтобы толстый, но коренастый, кряжистый, как пенек. Плотный синий двубортный пиджак явно жал ему и был жарковат для летнего дня. Это у него единственный костюм, подумалось мне. Он расстегнул пиджак.

Повернул голову, будто приглядываясь ко мне, но я сразу понял, что он просто смотрит на церковь. Он был все еще красив – высокий лоб, густые светлые волосы, зачесанные на прямой пробор. Я не видел цвет его глаз, но готов был спорить, что они синие, из тех, что можно встретить на русском Севере, в Карелии или под Архангельском. «Морские» глаза, как называл их мой отец. Морская синь.

Наконец, запустив руку в карман брюк, коротышка нашел, что искал, и вытащил помятую пачку сигарет. Снова уселся на ступеньки, прикурил, сделал несколько затяжек, положил сигарету на крыльцо и, закинув ногу на ногу, стащил черный ботинок, словно тот причинял неудобство. Осмотрел его, поддернул язычок и попытался будто растянуть ботинок перед тем. как снова напялить его на ногу и завязать шнурки.

Я оставался в машине. Человечек докурил сигарету, несколько секунд посидел, откинувшись на крыльцо, встал и пошел, распахнув пиджак навстречу теплому ветру.

Было поздно. В церкви все еще играла музыка – стекло машины было опущено, – но теперь звучал орган, возможно, в записи.

Я повернул ключ зажигания и со скоростью пять миль в час двинулся за коротышкой. Мне хотелось познакомиться с ним гораздо ближе, и я крался за ним по пятам.

Сгустились тучи. Обещали дождь. Ночью ураган доберется до нас. Я посмотрел на часы. Скоро стемнеет.

Он все шагал впереди, не подозревая о слежке, шагал упрямо, не глядя на светофоры. Он перебежал дорогу передо мной, не обращая внимания на машины. Я едва не врезался в бордюр. Я следовал за ним. Он продолжал путь так же механически, не останавливаясь, не переходя на бег, шагая, как человек, привычный к долгим пешим прогулкам.

Он шел и шел, от Бруклин-Хейтс на Коббл-Хилл, потом через Кэрролл-Гарденс, где престарелые итальянские леди все еще сидели на скамейках, провожая день.

Я сообразил, что он направляется к каналу Гованус. Чем ближе мы подбирались к нему, тем задрипаннее были улицы. Коротышка шагал по пустынным проулкам, близилась ночь, я почти заблудился, но когда он свернул на 5-ю улицу, я понял, что река где-то рядом. Потом я потерял его.

Я быстро припарковался, вылез и побежал через пустынную детскую площадку; качели неприкаянно поскрипывали на ветру; потрескивал флюгер на шесте, жестяные лопасти скребли по дереву. Первые капли дождя упали мне на лицо – и тут я снова увидел его. Человечек направлялся к пирсу. Я побежал быстрее.

Все, что я мог разглядеть, – некий узкий водоем, смутные контуры строений, два крана, используемых, наверное, для углубления дна. Я здесь никогда не бывал. Это в миле от Ред-Хука, и я заблудился. Человечек легко шагал вдоль берега узкого водоема, пока не поравнялся с лодкой, пришвартованной к причалу. Я различил еще несколько лодок. Вокруг – ни души.

Я окликнул его, сначала по-английски, потом по-русски. Он не остановился. Но и не побежал. Он словно бы приглашал меня следовать за ним, пытался заманить в лодку. Теперь я точно знал, что он меня заметил. Он ни разу не обернулся, но я знал, что он почуял меня за спиной.

Пистолета у меня не было. Я собирался уехать из города после панихиды и не захватил с собой оружия. Посмотрел на лодки, бьющиеся о причал, на черное небо, на дождь, теперь уже ливень. Человечек забирался в лодку. Я был один.

У меня не было пистолета, я неважный пловец, приличный костюм, который я надел для похорон, стремительно промокал, у меня не осталось сигарет, и я не знал, что хуже из всего этого.

Я мог бы развернуться и уйти. Просто уйти, но это было невозможно, ради Сида и Эрла. И ради Толи Свердлова. Я не знал, где сейчас Толя, ко если кто-то въедливый займется смертью Сантьяго, его имя всплывет. Может, этот русский коротышка окажется полезен, Я продолжал идти.

Узкая грунтовая тропинка вдоль водоема был усеяна мусором из опрокинутого бака. Грянул гром молния вспорола небо, и на миг я увидел воду. Даже в этой защищенной бухте ходили волны. Человечек запрыгнул в лодку.

В воде плавала всякая дрянь. Насколько я мог видеть, катерок был не больше двадцати футов в длину унылого серо-бурого цвета, на корме – навесной мотор.

Я присел, чтобы приглядеться. Человечка я не видел, но слышал, как он возится где-то, возможно, в маленькой кабине на носу. Я постарался прикинуть, что использовать в качестве оружия, на всякий случай. На земле валялась пустая пивная бутылка, я поднял ее и почувствовал себя придурком. Это была «Корона Лайт».

Может, он всего лишь старик, случайно оказавшийся на похоронах.

Окончательно стемнело. Дождь падал косой стеной. Я ухватился за канат, привязанный к ограждению, и прыгнул в лодку, моля бога, чтобы не оказаться в воде, или под причалом, или мертвым.

 

32

Над приборной доской катера висел фонарь, и в его свете я четко видел коротышку. Он сидел в кресле перед штурвалом. Рядом было другое кресло, оба привинчены к палубе. Перед креслами располагалась приборная панель, а над нею – ветровое стекло. Между сиденьями находился решетчатый люк в каюту, оттуда бил свет. Кусок грязного брезента, натянутый на шесты по бортам лодки, служил своего рода навесом над сиденьями. Лодка раскачивалась. Ветер завывал. Я упал в кресло рядом с коротышкой.

Нисколько не встревоженный, он повернулся ко мне и сказал:

– Да?

У него были ярко-синие глаза. Большие и непроницаемые, словно куски мрамора. Резкие черты лица.

– Вы были другом Сидни Маккея?

Он кивнул и протянул руку.

– Имя – Мак, – сказал он. – Люди зовут меня Мак. Кто такой вы? – У него был сильный русский акцент.

– А фамилия ваша как?

– Мак есть достаточно.

Я не представился, но пожал его руку. Казалось, он не узнавал меня, и я сказал:

– Я тоже был другом Сида.

Я знал, кто он. Понял, наверное, сразу, как увидел его у церкви в Бруклин-Хейтс. Паренек с фотографии, которую я забрал из квартиры Сида. Паренек с корабля, севшего на мель у Ред-Хука в 53-м. Моряк по имени Мэлэр. Те же глаза, тот же нос картошкой. Челюсть, правда, стала помассивнее, туловище раздалось вширь, но это был он. Раньше был Мэлэром. Теперь он Мак. Неважно. Это один человек.

Усаживаясь поудобнее в дерматиновом кресле с пивной бутылкой в руке, я понял, что лодку болтает не на шутку. Оглянулся: у борта, завернутые в брезент, лежали удочки, байдарочное весло и нечто похожее на спасательные жилеты. Я заглянул в каюту через решетчатый люк. Там были две койки, занимавшие все пространство. Выпрямиться там было невозможно, даже для такого коротышки, как Мак. Места оставалось лишь на то, чтобы заползти и лечь Мак заметил, как я осматриваю катер.

– Моя лодка, – сказал он по-английски. – я купил ее с рук, пятьсот баксов, довел до ума. – Он нажал кнопки на панели. – Я должен курить, – сказал он; я дотянулся до кармана, вытащил сигареты и предложил ему.

Лодка дернулась, и я уронил бутылку за борт.

Он взял из пачки сигарету, достал зажигалку, прикурил, бросил пачку и зажигалку на приборную панель. Они медленно скользили в такт качке. Ветровое стекло и брезент кое-как спасали нас от дождя.

– Я увидел, как ты шел с панихиды Сида Маккея, – сказал я.

– Что?

Я повторил погромче, перекрикивая шум мотора и ветер. Мак извлек из бокового кармана пинтовую фляжку водки и предложил мне.

Я отпил. Сейчас, на этой лодчонке, она не повредит. Все нормально. Сделал еще пару глотков, чтобы закружилась голова. Я никогда не пекся о своем имидже, но мне, с моей морской болезнью и боязнью лодок, совсем не хотелось проблеваться перед подозреваемым. Сбоку лицо Мака освещал фонарь, висевший над приборной доской, снизу – луч из каюты. Он улыбался. Или смеялся надо мной? Наслаждался мгновением? Я сказал ему по-русски, что я полицейский. Впервые заметил легкий проблеск страха.

Он вырос при Сталине. Он проникся мыслью, что я коп; это его напугало. Теперь мы были на равных.

Он глотнул еще водки и безо всякого предупреждения отвязал лодку и оттолкнул ее. Мотор взвыл. Ширился разрыв между нами и спасительным причалом. Под ногами плескалась вода. Дождь с грохотом обрушивался на ветхий брезент. Небо скрылось под толщей свинцовых туч.

– Верни лодку к пристани! – попросил я, но он не обратил внимания, и ветер унес мои слова.

Я все еще был в норме. Мы качались в маленькой заводи. Я видел очертания берега. Даже когда я понял, что мы вышли собственно в канал Гованус, все было еще не так плохо. Расстояние трудно было оценить, но я мог различить причалы, склады, мосты над головой. Земная твердь. Кожа сделалась липкой от пота, костюм промок.

– Куда мы, черт подери, плывем?

Мак, занятый какой-то возней, поначалу не ответил. Потом снова уселся в кресло, посмотрел на меня.

– Куда надо, – сказал он.

– Ты давно знал Сидни Маккея, верно? – спросил я по-русски. – Ты знал его, когда тебя звали Мэлэр.

Он снова потянулся за водкой, закинул ногу на ногу, выпил, положил флягу на панель и взялся за штурвал. Мы еще не вышли из бухты. Он держал курс прямо. Мы продвигались медленно. Мак заговорил.

Он рассказал мне о судне, севшем на мель у Ред-Хука. Ему было пятнадцать, сказал он. Февраль 53-го. Половина начальства перепилась. Лоцман, явившийся на борт, тоже был пьян. Корабль собирался в обратный рейс, но в бумагах обнаружился непорядок.

– Была «холодная война», – сказал он. – Все говорили о шпионах.

На борт поднялись люди из иммиграционной службы, поведан Мак. Матросы забирались на шлюпбалки, смотрели на Америку. Когда дошло известие о смерти Сталина, моряки плакали, раздавленные ужасом. Они глушили горе чистым спиртом. Что за жизнь их ждет без Сталина? Никто не представлял себе этого.

– Четыре недели держали они нас, – сказал он вспоминая, как моряки таращились на Нью-Йорк бухту, статую Свободы. – А народ на берегу таращился на нас.

Потом Мак прослышал про двух матросов прыгнувших за борт. До берега рукой подать, услышал он; рукой подать до Америки.

И он ушел. Однажды ночью Мак поплыл к берегу. Люди были так добры, говорил он мне тихо, теперь уже по-русски; очень добры. Мак помнил все в мельчайших подробностях; запах улиц, встретивших его после бегства с корабля, – они пахли какао-бобами и кешью, это было непохоже на то, что он слышал про Америку.

Или похоже? Он уставился на меня своими непроницаемыми глазами и сказал, что не уверен: то ли действительно со складов пахло какао-бобами, то ли он вычитал про это в книжке, но он знал, что какао перевозят через этот порт.

Он был потрясен. Никогда прежде не покидал родной дом, это было его первое плаванье. Родом он был из деревни на берегу Балтийского моря. Там крестьяне возили на рынок товары исключительно гужевым транспортом, он и машин-то практически не видел в своем послевоенном детстве.

Первый день в Ред-Хуке напугал, оглушил его шумом, толпой, машинами, огромными грузовиками– грохочущими по узким улицам, кораблями в порту; стена шума – так запомнились ему первые впечатления. Потом кто-то спросил: «Хочешь сэндвич, малыш?»

Начав. Мак говорил безостановочно, словно решил во что бы то ни стало довести исповедь до конца. Мне показалось, что лодка пошла быстрее возможно, выбиралась в открытое море. А может, то было лишь мое воображение, во мраке я не мог оценить расстояние. Я следил за Маком. Фляжка с водкой скользила по приборной панели, от края до края. Мак схватил ее и зажал между ног.

– Сидни убил себя, да? Все так говорят. – Мак приблизился ко мне. – Он чувствовал очень тяжело от смерти этого бездомного, не мог вытерпеть, потому что убил его, так? Своего брата по имени Эрл. Я знал Эрла.

– Как?

– Вот он и убил себя по несчастью, так все говорят в его семье, потому что это поэтично, а Сидни поэтическая душа. – Он улыбнулся. – Как русский.

– Как русский, да, точно, – согласился я, побуждая его продолжать разговор. – Когда ты видел Сида в последний раз? Недавно? – спросил я тем вкрадчивым, мягко-настойчивым тоном, который перенял от своего отца-комитетчика, умевшего вызывать людей на излишнюю откровенность.

– Конечно.

– Что конечно? Может, на прошлой неделе, может, во вторник утром?

– Может. Да, я говорю ему: пойдем попьем кофе, позвонил и сказал: я у твоего дома, жду тебя. Сид, выходи, пожалуйста, Я жду.

Я промолчал. Он звонил Сиду. Уговорил его выйти. Это было в то утро, во вторник, когда Сид ушел и не вернулся, когда оставил дверь открытой. Звонит русский, Сад бежит на встречу с ним, забыв запереть замок.

– Ты позвал его из дома, пригласил на кофе. Вы с Сидом были такими закадычными друзьями, что ты был уверен: если сказать ему «пойдем выпьем кофе, поговорим о прошлом» – он пойдет?

Мак предложил мне сигареты. Я покачал головой. Он чиркал зажигалкой снова и снова. Она не работала. Он отыскал коробок спичек, достал из брезентового чехла стеклянную банку, отвернул крышку и бросил туда спичку. Установил банку на панель, приспособив под пепельницу, и задумчиво смотрел, как опадает на дно пепел с кончика сигареты.

– Конечно.

– Почему ты был так уверен?

– Он всегда разыскивал меня, всегда расспрашивал людей, я этого не хотел. Я не хотел попасть к нему в книгу. Не хочу, чтобы люди знали мою историю. Не хочу, чтобы меня вернули назад.

– Давай-ка к берегу, – сказал я, но Мак не расслышал или сделал вид.

– Что за книга? – спросил я. – О какой книге речь?

Он вытянул вперед руку. Кисть была маленькой и толстой, как и все остальное в нем. Он говорил преимущественно по-русски. Рассказывал о том судне, о Ред-Хуке пятидесятых и о своих вылазках в его окрестности, где он прятался, о тех, кто давал ему приют, как он осмелел и принялся гулять по Бруклину. Он удалялся на целые мили. Однажды его занесло на Манхэттен. Там ему стало страшно; больше он туда не возвращался.

«Хочешь сэндвич, парень?» – спрашивали его люди, познакомившись с ним. У дока был бар, там его угощали кока-колой, иногда пивом, там он съел свой первый гамбургер. Он сделался любимцем. В районе обитало много католиков – ирландцы, итальянцы. Они вознамерились спасти его от коммунизма, по их словам. Считали его отсталым ребенком, простачком, потому что он не говорил по-английски. По правде, он вообще мало говорил, полагая, что так целее будет. Несколько пожилых дам подкармливали его, водили в церковь, крестили. Когда наконец его сухогруз вышел в море, Мака – к тому времени все звали его Мак – на борту не было. Он растворился в Ред-Хуке.

В борт ударила волна. Я различал в темноте валы, футов пятнадцать вышиной, черные, плотные, такие близкие, они практически нависали над нами. Ветер ревел, лодка то взмывала на гребень, то падала вниз, как самолет в воздушную яму. Вода обрушивалась на меня. Дождь хлестал в лицо. Я промок до нитки, костюм налился свинцовой тяжестью. Я кое-как избавился от пиджака. Куски брезента над головой расползались. Сверху свисали брезентовые ленты. Ветер стегнул такой лентой мне по лицу. Я отмахнулся от нее. Я видел лишь руки Мака, вцепившиеся в штурвал. Стеклянная банка соскользнула с панели, упала на палубу, рассыпая пепел. Во рту был гнусный привкус. Я выкурил большую часть пачки. Что-то в этой банке насторожило меня. Я попробовал сосредоточиться. Мы шли по открытой воде. Мы были посреди реки.

Вдали мерцали блеклые огоньки.

– Ред-Хук, – произнес Мак, проследив за моим взглядом.

Я прикинул, смогу ли добраться до берега вплавь Шторм бушевал, навесной мотор пыхтел; Мак хранил молчание.

Меня нервировало его нежелание говорить. Новая волна обрушилась на нас. Вода перехлестнула через край. Сорвало остатки брезента. Рот наполнился соленой влагой.

Когда Мак снова заговорил, ему пришлось перекрикивать бурю и рокот двигателя. Он уверенно правил катером. Мы в проливе Баттермилк, сказал он, но я не мог проверить истинность его слов, не знал, идем ли мы к городу или в открытое море.

Мак сказал, что до встречи с Сидом и Эрлом никогда не видел чернокожих. Они были его сверстниками. И у них были велосипеды. У Сида – светло-голубой, блестящий, со звонком и фонариком, марки «Швинн», и с номерным знаком. И еще на нем был флажок с надписью: «Бруклинские Доджерс», Чемпионат мира, 1953».

Мак не сразу смог ее прочитать. Он и по-русски читал с трудом, а тем более на латинице, но один из мальчиков объяснил ему, что это такое. Бейсбол, сказали они. Мы научим тебя. Покажем, как играть. Вот это бита. Это мяч. А это перчатка. Они принесли свою экипировку и все продемонстрировали ему.

Вода немного успокоилась, волны теперь были не выше шести футов. Мы вошли в канал. Приближались к Губернаторскому острову. Мак все говорил и говорил, я отчаянно вслушивался в его голос, опасаясь, что очередной чудовищный порыв ветра сдует меня за борт. Он рассказывал, как со временем влился в здешнее общество и люди перестали его замечать. Двое других моряков с того судна также исчезли, и о них ничего не было слышно. Он подозревал, что они покинули Нью-Йорк на другом корабле, возможно, канадском; многие русские отбывали в Канаду. Там было холодно. Мало народу. Они могли найти работу на северных нефтяных скважинах или в Йеллоунайфе, на алмазных приисках. Позднее он слышал, что один из ребят осел в Номе, на Аляске. Только русский мог забраться так далеко на север.

Мак остался в Бруклине. Он посещал матчи на Эббетс-Филд. Обзавелся подружкой. Работал на верфи. Он прожил в Ред-Хуке годы; в семидесятые, когда русские повалили толпами, переселился на Брайтон-Бич, встретил женщину по имени Ирина, они поженились, у них родилась дочь, но Ирине не понравилось в Америке, и она увезла ребенка в Советский Союз.

– Что насчет Сида? – спросил я.

– Сид уехал, – ответил он. – Поступил в колледж. Эрл остался.

Они были друзьями, Мак с Эрлом. Помогали друг другу.

– Ты прожил в Бруклине пятьдесят лет?

– А что такого? – удивился он. Многие люди растворялись тут. Во все времена многие просто исчезали в Нью-Йорке, сходили с корабля или самолета, без визы, без ничего, сливались с городом. – Он ухмыльнулся. – Такое и сейчас случается. Это легко, очень легко.

Мак кое-как прикурил очередную сигарету. В свете спички я увидел его лицо. Он не боялся – ни воды, ни шторма, ни катера, ни меня.

– Но ты ведь снова повстречался с Сидом, не тис ли? – Меня трясло.

– Хочешь внутрь? – он указал на маленькую каюту.

Я покачал головой. Он снова улыбнулся.

– Ты не любишь лодки? – спросил он по-русски.

– Ты снова повстречался с Сидом?

– Да, – сказал он. – Я захожу в Ред-Хук два года назад, а там он, Сидни Маккей, профессор, историк Ред-Хука, философ, повсюду делает свои записки, спрашивает людей, знаете ли вы то да это, знаете ли вы русского, который приплыл на корабле много лет назад. Ты хорошо его знал?

– Да.

Он пристально, прищурившись, посмотрел на меня и вдруг заявил:

– Я знаю, кто ты. Я видел, ты заходил к Сидни домой, да?

Я не ответил.

– Я видел тебя там в воскресенье утром. И в понедельник утром тоже, – сказал он. – Ты ведь не разбираешься в лодках, так? Ты не любишь лодки Я вижу, что не любишь их, не любишь воду.

– Что за книга?

– Сидни писал книгу о корабле. «Красная Заря». Все знали. Хотел рассказать ту историю. Я встречался с ним. Он задавал вопросы. Я сказал, не надо, не пиши, пожалуйста, оставь историю в покое. Из истории ничего путного не выходит.

– Что он ответил?

– Он говорит: история – это наше все. Я говорю – для тебя это книжка, а для меня жизнь. Я не хочу быть в плену истории Я ведь до сих пор нелегальный, так? Нелегалов высылают. Это я знаю. Я бежал из России, когда там убивали, если ты нарушаешь закон. Я нашел Эрла, сказал: передай ему. Эрл пил целый день, но слушал, мой друг Я сказал: если это всплывет, меня пошлют обратно. Я бежал во время Сталина, вернусь во время Путина. Студия та же, голова другая, как говорят в Голливуде. Так?

Мак шутил, но при мысли о возвращении в его голосе зазвучал ужас. В его представлении Россия осталась той же страной, какой была, когда он покинул ее при жизни Сталина.

– Я делаю все, чтобы не вернуться, – добавил он.

– Эрл отправился на встречу с Сидом? Ради тебя?

– Да. Чтобы остановить Сида. Чтобы оставил меня в покое. Эрл говорит: пошли со мной, а я говорю: нет, когда Сид видит меня, он задает вопросы про корабль, про Россию, кто был на корабле, как остальные моряки, откуда они, что ты делал все эти годы в Бруклине, с кем встречался, какие гангстеры на побережье, расскажи мне про запахи, виды, звуки, названия кораблей в порту, сорт сыра в твоем первом сэндвиче на американской земле. Сорт сыра? Да кому это надо? Но он говорит: бог в деталях. А я не понимал, к чему это. И вот попросил Эрла: ступай, поговори с Сидом. И сам тоже пошел. Но поздно. Эрл был пьяный и больной. Сид ударил его.

– Чем? Тростью? Палкой?

– Не знаю. Да. Наверно. Или битой. Старой битой с именами «Доджерс». Год чемпионата. Я смотрел, потом убежал. – Он пил, его глаза наполнялись слезами. – Я убежал, а Эрл умер.

– Но ты вернулся, – сказал я. – Почему ты мне рассказываешь?

Он смотрел на воду, вглядывался в дождь. Вода была н на дне лодки, он махнул на нее рукой, бросив:

– А почему нет?

И в тот самый миг я понял: ему все равно, жить или умереть. Хотелось крикнуть: разворачивай лодку к берегу, давай вернемся. Я чувствовал, что пойду на все, только бы выбраться из этой лодки, но что я мог поделать? Я плыл с человеком, которому все равно.

Мой голос дрожал, когда я попросил его:

– Отведи лодку к берегу.

– Зачем?

– Дождь идет.

Он засмеялся:

– Хороший ответ.

Уцепившись за борт лодки, я отчаянно шарил в поисках предмета, которым можно было бы припугнуть его.

– Вернись к берегу, – повторил я. – Давай. Не сделаешь этого – я гарантирую, что тебя вышлют в Россию. И посадят там в тюрьму, понимаешь?

В мою лодыжку ткнулась разбитая банка, болтавшаяся в воде на дне лодки. Я нагнулся и поднял ее, кисло подумав, что она может сойти за оружие. В руке оказалась верхняя половинка. На стекле все еще висел обрывок этикетки.

Катер угрожающе накренился, Мак крутанул штурвал, и к горлу снова подступила тошнота. Это было бы комично – я, крутой коп, выпал из лодки и барахтаюсь в миле от своего дома посреди любимого города. Мы обогнули мыс Губернаторского острова. Я понял это, разглядев во мгле паромную пристань. Посмотрел в другую сторону, на южную оконечность Манхэттена.

Поднес осколок банки к глазам, прочитал этикетку. «Боршепит». Раньше в ней был борщ.

– Так, – сказал Мак, его лицо исказилось от страха.

– Ты был женат?

– Да.

– У тебя была дочь?

– Да, я же рассказывал. А что?

– Рита – твоя дочь.

Он не ответил.

– Рита – твоя дочь, и она не хочет, чтобы ты жил здесь. Бог весть почему, но не хочет. Она и указала мне на некоего старика, на тебя, – сообщил я.

В конце концов, я сын своего родителя.

– Поэтому давай сейчас вернемся к берегу, – мягко увещевал я. Привстал, кое-как сохраняя равновесие. Я порезался стеклянной кромкой, кровь смешивалась с водой. Я выбросил банку за борт. Если удастся удержаться на ногах, я сумею схватить Мака. Но что дальше?

– Я не мог позволить Сидни так поступить с Эрлом, – сказал Мак. Сейчас он пребывал почти в трансе. – Я не хотел оказаться в его проклятой книжке. Не хотел, чтобы люди узнали. Я не хотел слушать все эти вопросы о прошлом. Ты понимаешь? – Он встал с кресла под потоками ливня. – Я убил Сидни.

Я шагнул к нему, но он, кажется, отступил назад. Я чуть не падал. Волна сильно хлестнула меня по лицу. Я пошатнулся. Мы снова оказались на открытой воде.

– Я не вернусь в Россию, – сказал он. – Ни за что. Нет.

Я вглядывался во тьму поверх головы Мака, казалось, будто я различаю статую Свободы. Она исчезла. Город проступал из мрака, подсвеченные стены, громады зданий, но я не был уверен в их существовании, а потом все померкло: новая волна накатила на меня. Единственное место на свете, которое я по-настоящему любил, где я чувствовал себя в безопасности, таяло во мгле, уплывало все дальше и дальше. Я вдыхал запах соли и думал, что мы идем в открытое море, прочь от Нью-Йорка.

Сидясь что-то увидеть сквозь пелену дождя, я на секунду отвел глаза от Мака. Когда я снова посмотрел на него, он исчез. Перевалился через борт лодки так быстро, что я глазом моргнуть не успел, как он оказался в воде.

 

33

Сонни Липперт был немногословен, когда встретил меня на пристани, куда меня доставил катер береговой охраны. Было почти утро, но все еще темно, g дождь беспросветной стеной изливался с черного неба. Я слышал, как один патрульный сказал другому, что только полный псих выйдет в такой шторм. Я подумал о Маке. Он был моряком. И должен был знать, что это безумие. Может, он решился на это, чтобы избавиться от меня. Может, он и вовсе не собирался возвращаться. Когда он упал за борт, я потянулся к нему и схватил за руку, мокрую, холодную; я вцепился в его запястье, но он выскользнул из моей хватки. Он ускользнул от долгих лет страха, от тайного житья в Бруклине, от мыслей о том, что его вышлют обратно.

Сонни предложил отвезти меня в больницу. Или домой. Я сказал, что не надо, мне просто нужна моя машина и сухая одежда. Он не настаивал, Позволил мне поступать, как я считаю нужным, и отшил всех остальных. После того, как один из патрульных записал мое имя и телефон, Сонни отвез меня к машине. В багажнике я нашел одежду, собранную для путешествия к морю. Насухо вытерся полотенцем с нарисованными красными ведерками для куличиков, бросил мокрый костюм на заднее сиденье и переоделся во все чистое. Там же, на заднем сиденье, лежала фотография Толи в ипостаси юного рок-н-ролльщика.

Сонни ждал меня у машины. Я изрядно нахлебался воды, но чувствовал себя нормально. Он проследил, чтобы я сел в машину и уехал. Я на всех парах помчался домой. Было раннее утро. Я решил захватить кое-что дома.

Наверное, уже в двадцатый раз за последнюю неделю я возвращался в город, прислушивался к стуку в моторе, понимал, что надо бы загнать машину в сервис, ну да бог с ним. Я срезал путь по Канал-стрит. Несмотря на ливень, какая-то китаянка выкладывала горками на прилавке зеленые фейхоа.

Я свернул в Бруклин, но на подъезде к моему кварталу зажегся красный свет, поэтому я увидел Лили раньше, чем она меня.

Она стояла перед моим домом с зонтиком в руке, смотрела наверх. На плече висела сумка. Она звонила утром, спрашивала, когда я буду дома, можно ли заехать, и я не сказал «нет». Так что она не напрашивалась, я сам виноват.

Я смотрел на нее. Я был довольно далеко, она не могла видеть меня, и я сидел какое-то время, не знаю сколько. Вид у меня был идиотский. Шея обернута детским пляжным полотенцем. Голова раскалывалась. Горло чертовски саднило от соленой воды. На руке был порез, неглубокий, но кровоточащий. И я никак не мог отделаться от мыслей о бедняге, который прыгнул за борт, выскользнул из моей хватки. Я кричал, но рядом не было никого, кто бы услышал. Я не мог его спасти. Он исчез вместе со своей историей.

Мне так хотелось обсудить все это с Лили, и вот она здесь, в нескольких ярдах. Я почти мог прикоснуться к ней. Не знаю, как долго я сидел и смотрел на нее.

Я думал обо всех этих предательствах, о Сиде и его брате, о русском пареньке, который пятьдесят лет назад сбежал со своего сухогруза. О том, как близко мы сошлись с Толей. Все боялись. Я еще раз взглянул на Лили.

Потом повернул ключ, завел двигатель, включил музыку, оглянулся, сдал назад и погнал через город к: Голландскому тоннелю, к побережью Нью-Джерси и Максин, отчаянно надеясь, что домой мы вернемся вместе.