Мы живем в удивительное время: в период стремительных изменений привычной реальности, в эпоху цивилизационного транзита. Знаменитая китайская максима определяет подобное состояние дел как проклятие: «Жить тебе в эпоху перемен». В России, однако, несколько иное отношение к переменам, выраженное поэтом в тезе: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые».

В сущности, серьезная трансформация мироустройства началась, пожалуй, даже не в прошлом столетии, а еще в конце позапрошлого века, когда «индустриальная система стала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер…» (А.Дж. Тойнби).

Обозначившийся в ХХ веке транзит знаменует предел исторического периода Модернити — эпохи формирования и возвышения национальной государственности.

Хотя, не исключено, масштаб перехода, который мы переживаем, значительнее. И определяет он не только серьезные подвижки в политическом и экономическом мироустройстве и даже не только окончание эпохи Модернити, но цивилизационный сдвиг, социально-культурный переворот, который так или иначе затронет все стороны человеческого общежития, включая привычные системы ценностей.

Транзитный характер нашего времени становится все более очевидным, но прочтение картографии новизны — все менее внятным. Предвещая, по-видимому, в не столь отдаленном будущем очередной акт масштабных перемен, возможный сход социальных лавин на планете.

 

Мутация и эволюция

Пристальное внимание вызывает мутация привычных форм государственности. Именно множественность перемен в данной сфере, а также генезис оригинальных версий миростроительства свидетельствуют об «эволюционном скачке», культурном и цивилизационном транзите.

Система международных отношений национальных государств как исключительных акторов на мировой арене (inter-national relations) размывается, дополняется и преображается полифонией субъектов социального действия, прагматично ранжируемых в соответствии с тем уровнем влияния, который они оказывают на состояние и динамику мировой среды (intra-global relations).

Во второй половине ХХ века поиск «золотого сечения» нового мирового порядка проявился в формировании системы свободного рынка, в утверждении биполярной системы мироустройства, в строительстве «содружества социалистических стран», в процессах деколонизации и становления третьего мира, в создании Организации Объединенных Наций. И в тех существенных подвижках, которые внес в прописи международного права такой институт, как Совет Безопасности (1945 год); подвижках, связанных с делегированием сообществом суверенных государств определенных властных полномочий этому коллективному органу. Дальнейшая судьба феномена связана с образованием специфической институции «большой семерки/восьмерки» (1975 год), с генезисом такого своеобразного мирового регулирующего организма, как «мировая господствующая держава» (по выражению Колина Пауэлла в бытность его государственным секретарем США).

Наряду с формированием мировых регулирующих организмов можно отметить распространение феномена своего рода стран-систем. В одной из ипостасей это те же США, чья административно-политическая граница не совпадает с границами «национальной безопасности» и «зон жизненных интересов». В еще более явном виде — это становление и расширение Европейского союза, особенно родившееся в его лоне «государство Шенген». В несколько иной версии миростроительства — это Большой Китай, вбирающий такие сегменты, как Макао, и образующий симбиотическую структуру с автономией Гонконга. Это также аморфное постсоветское пространство, которое способно на останках структурности СНГ породить в том или ином формате системы государств как связанных с Россией (ЕврАзЭС), так и независимых от нее (ГУАМ или становление той или иной конфигурации южно-западной общности).

Наконец, это вектор диверсификации суверенитета как на путях дефедерализации (Чехословакия, Югославия, СССР), так и в лоне многоликой субсидиарности вкупе с процессами глокализации. Субсидиарность, ее двоюродные и троюродные братья наряду с более или менее привычными ситуациями автономизации (Северная Ирландия, Шотландия, Баскония, Каталония и т. п.) сегодня включают в себя множащуюся феноменологию «непризнанной государственности», венчурные формы ее легитимации (Косово), поиск иных способов ее адаптации (Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия). И сумятицу разнообразных транзитных «автономий» на всем мировом пространстве: от квазигосударственности каренов и монов в Юго-Восточной Азии до зоны племен на афгано-пакистанской границе. Равно как и разнообразные этноконфессиональные демодернизированные и неоархаичные образования, периодически проявляющиеся, к примеру, на африканском континенте.

Пожалуй, наиболее заслуживающим внимания представляется пространство новых акторов на планете: государств-корпораций и корпораций-государств — суверенов, существенно отличных от прежних форм государственности и социальной организации в целом.

 

Четвертое сословие

Тема генезиса государства-корпорации (и корпорации-государства) заслуживает более пристального рассмотрения. Основаниями современной ее трактовки служат процессы «приватизации государственности», новая формула суверенитета, изменения в номенклатуре субъектов политического действия. При широком прочтении эта тема увязывается также с судьбой особой профессиональной корпорации: «людей воздуха», или «четвертого сословия».

Национальная государственность — дитя своего времени, эпохи Модернити, имеющая в основании феномен городской, коммунальной культуры (бюргерство, гражданство), тогда как, скажем, мозаичная, слабо связанная государственность, основанная на отношениях вассалитета, была характерна для времен сословного мира и пространств феодального общества (где принадлежность к сословию и вассалитет заменяли гражданство). Так же и имперская (универсалистская, синкретичная) форма государственности переживала различные коллизии и фрагментацию, переродившись в конце концов в государственность национальную.

ХХ век — время транзита, столетие социальных революций (от «революции масс» в начале столетия до сменившей ее уже в наши дни «революции элит»). В определенном смысле мир глобализировался, пожалуй, еще в конце позапрошлого века. Правда, это была несколько иная, «зональная» глобализация, осуществленная в виде «больших имперских пространств», одновременно объединивших и разделивших планету в соответствии с принципом «эффективного управления». Но взаимодействие сообществ, взаимопроникновение культур, ускорение социальной динамики были налицо.

Крах империй — «континентальных» после Первой мировой войны и «океанических» через некоторое время после Второй — унифицировал формат государственности в пользу nation state. Но пик распространения национальной государственности стал в то же время порогом «мира за горизонтом», расположенного уже по ту сторону ландшафта Модернити. Мир стремительно усложнялся, так что требовалось либо его упростить, либо управлять им по-новому.

Корпорации на протяжении нескольких столетий эпохи Модернити также претерпевали метаморфозы. В сущности, находящуюся ныне под ударом — сразу по нескольким направлениям — национальную государственность можно было бы под определенным углом зрения определить и описать как своеобразную «национальную корпорацию», обладающую определенными историческими и культурными особенностями. Например, можно в этом ключе проанализировать генетику американской государственности, частично спроектированной еще на борту «Мэйфлауэра» и реализуемой в дальнейшем как амбициозный проект, имеющий долгосрочное ценностное целеполагание. Кстати, определение американского правительства в качестве «администрации» примечательно для русского слуха именно в данном контексте.

Густой же замес европейского политического класса — этого генетического предшественника «четвертого сословия» — анализировал в свое время Макс Вебер, отмечавший наличие в среде профессиональных политиков представителей различных социальных групп: клириков-клерков, интеллектуалов-грамматиков, знать, лишенную удельности, многочисленную прослойку патрициата-джентри, юристов-судейских, литераторов и журналистов — всей этой свиты силы, бессильной самой по себе. Но бессильной лишь до той поры, пока овеществленная в ходе постиндустриальной революции мысль не становится самостоятельной силой в динамичном и сложном мире, что привело в конце концов к своего рода историческому конкордату — смыканию «политического класса» (управленцев) и «класса правящего» (владельцев).

Сегодня «четвертое сословие» — влиятельный субъект социальной динамики, творец геоэкономических и геополитических стратегий, оператор финансовых ресурсов и проектировщик информационно-коммуникационных технологий, плетущий смыслопроводящие сети Нового мира. Предтеча же его, «двойник», но одновременно и оппонент, — другая управленческая ветвь: административно-номенклатурный «новый класс» или политическое сословие, делавшее акцент не на личном обладании материальными ресурсами и даже не на непосредственной конвертации власти в собственность («термидорианство»), а на коллективном («корпоративном») прямом либо косвенном управлении ею. На подчинении себе тем или иным способом прежнего владельца и гегемона — исторического третьего сословия.

В прошлом веке определенные черты «государства-корпорации» можно увидеть, скажем, в номенклатурной («азиатской» или «прусской») версии строя, шедшего — различными путями — на смену господству третьего сословия. В исторической ретроспективе данное направление включало в себя не только опыт построения «коммунистической государственности» в России — СССР, но также теорию и практику корпоративного государства в Италии, в Германии, в ряде других стран (Испания, Португалия, Аргентина и т. д.).

Можно вспомнить и такое проявление генетических цепочек «бюрократической» (патерналистской) государственности в ХХ веке, как социал-демократические и «народно-демократические» модели в Европе либо элементы американских неосоциальных программ («Нового курса», «Великого общества»).

 

Прочь от равновесия

Параллельно в индустриально развитых странах набирал силу иной процесс — перерастание «подданными» (и организациями) государства-суверена прежних рамок общежительного регламента.

Корпорации, в особенности транснациональные, мультикультурные, глобальные, стремились преодолеть ограничения своих компетенций, взломать существующие правила игры. Состязание в русле данного процесса — нерв истории антимонопольного, антитрестовского законодательства и даже борьбы с организованной преступностью, и далее — с новым (системным) терроризмом…

Другая, не менее выразительная ипостась процесса — «революция менеджеров», принимавшая все новые формы, а в конце века — распространение неолиберальной модели мироустройства и сопутствующая ей «революция элит». Неолиберальная формула мироустройства способствует политэкономизации деятельности государства. В ходе же глобализации характер государственности, управления, международных связей обретает явную геоэкономическую специфику.

Однако современное понимание корпораций нельзя свести исключительно к экономической субъектности. Равно как не сводимо оно к формату «учреждения», «фирмы». Речь идет о новом поколении влиятельных структур, существующих за пределами привычного образа ТНК, то есть о параполитических территориальных, региональных, отраслевых, деятельностных и иных групповых организмах. А также о религиозных, этнических и других «глобальных племенах»/сообществах. Современная корпорация — это не просто экономический субъект с конкретным материальным продуктом и планированием товарного успеха. Корпорация создает образы будущего, предлагает план по обустройству определенной социальной ниши и борется за осуществление этого будущего.

Впрочем, схожие и даже более выразительные реалии имели место в прошлом — вспомним хотя бы опыт Ост-Индской компании, обладавшей не только мироустроительными планами и собственными денежными знаками, но также средствами проекции силы: военным флотом, вооруженными формированиями. Или вспомним еще более экзотичные парагосударственные рейдерские/каперские коалиции, вычерчивавшие зыбкие границы экзотичных «морских государств». Однако эти организмы все же не представляли собой системное и конкурентоспособное (по отношению к национальному государству) явление.

Очередная мутация государственности в ХХ веке обнаружила себя в процессах деколонизации и становления третьего мира, трансформации парагосударственности колоний, протекторатов и других зависимых территорий в формат суверенной государственности.

Кроме того, в матрице постколониального госстроительства выявились следующие специфические тенденции:

— местническая (клановая) приватизация полученного «наследства», при которой правящие группировки подчас были склонны рассматривать обретенную государственность как свой специфический ресурс;

— деятельность транснациональных корпораций, порой продуцировавших ситуации, когда новообразованные государства выступали не столько в качестве субъекта, сколько как денационализированные (ср. «деклассированные») объекты.

Происходившие в процессе деколонизации/неоколонизации метаморфозы государственности порождали, таким образом, еще одну версию «государства-корпорации» (уже в ипостаси «корпорации-государства»), а экстремальные проявления феномена инициировали трансформацию национальных ресурсов в продукт симбиотической «трофейной экономики».

Подобные тенденции оказались свойственны, однако, не только странам третьего мира. Они проявлялись впоследствии — причем в достаточно широком диапазоне и с той или иной степенью полноты — в различных группах государств. Так, уже в наши дни мы наблюдаем специфический транзит государственности (в привычном ее понимании) применительно к новой логике политического и социального строительства: когда национальная государственность рассматривается не как интегрирующий субъект, а политэкономическая группировка — не как его составная часть, но прямо противоположным образом.

В этом случае государство превращается в своего рода «синтетический объект»: аморфное пространство, в пределах которого тот или иной клан борется за свою особую субъектность. В результате «планеты-государства» раскалываются на своеобразные «астероидные группы», ощущающие подчас большую родственность с аналогичными образованиями в орбитах других национальных и паранациональных объектов и образующие с ними собственные констелляции. Национальная же государственность рассматривается в данной логике как цивилизационный ресурс, историческое наследство, которое обречено на приватизацию в частную либо групповую собственность, заметно деформируя при этом прежнее понимание государственности.

В конечном счете в сложноорганизованной ойкумене возникает новый класс социальных систем — галактика влиятельных персонажей, потенциально (и актуально) обладающих доступом к самому совершенному в истории инструментарию и технологиям, позволяющим реализовывать иной уровень системных операций, включая эффективные действия в ситуациях неопределенности.

Одновременно нарастает многоголосие культурных формул миростроительства, а критические взаимодействия между разнокалиберными, в том числе «неформальными», игроками на планете и конкурирующими поколениями персонажей находят выражение во взрывном росте коммуникационности, в разнообразных дисбалансах и резонансах, совокупно удаляющих человечество от состояния равновесия.

Июнь, 2007