Глава первая Помнят с горечью древляне

1

В Киеве все помнили жуткую смерть князя Игоря, которого сорок лет тому древляне порвали меж двух дерев. Помнили и длинную, в сто двадцать лет, череду древлянских войн — начиная с Оскольда, каждый киевский князь обязательно воевал с древлянами. Но иного пути у Волчара не было — заговорённый науз звал его на полночь, а водой не пойдёшь — что в Киеве, что в Вышгороде всем уже ведомо и про отцов «мятеж», и про его «бегство».

Волчар невольно вспомнил, как его провожали вчера в Берестове…

Звонко пропел в дальнем дворе петушиный голос, ему откликнулся второй, потом ещё два. И, набирая силу, покатилась по Берестову звонкоголосая, переливистая и разнозвучная перекличка утренних вестников.

Из-за окоёма брызнуло золотом, первый солнечный луч пробился сквозь ветви деревьев, ударил в клубы тумана над Днепром.

Некрас Волчар прыгнул через перила крыльца, но до конюшни он дойти не успел — остоялся, настигнутый голосом Зоряны:

— Совести у тебя нет, Некрас. А прощаться кто будет? Удрать хотел?

— Хотел, — признался Волчар чуть смущённо и добавил. — Горлинку не буди…

— Вот именно, — бросила из отворённого окна Горлинка.

На сей раз смеялись все трое.

— Всё же едешь? — грустно спросила Зоряна.

— Надо, — коротко обронил кметь.

Попрощались, пообнимались…

А потом Некрас выехал за ворота, а девушки долго ещё смотрели ему вслед с крыльца и махали платками.

Лес с каждым шагом становился всё угрюмее. Лето ещё не настало, птиц прилетело мало, листва на деревьях ещё только проклюнулась и трава покрывала землю совсем тонким ковром. Но дело было даже не в этом — в лесу уже чувствовалось что-то чужое.

Волчар остоялся, несколько мгновений глядел на столб. Вздохнул, вытащил из-за пазухи науз. Хоть и чуял, что ведёт он его на полночь, а всё одно проверил — страсть как не хотелось ехать через древлян. Но кольцо провернулось на волосяном шнурке, и глаза обернулись к полночи, как раз в сторону столба. Некрас вновь вздохнул и тронул коня за бока каблуками.

К полудню от дороги в лес отошёл свёрток. Далеко в прогале смутно виднелись островерхие пали небольшого острога. Волчар косо глянул в ту сторону и только вновь подогнал коня.

Сама же дорога вдруг сузилась до широкой тропы — ветки деревьев и кустов задевали за конские бока, редкие птицы подавали голоса прямо над головой. Плотно выбитая тропа как-то вдруг покрылась травой — видно было, что ходят и ездят здесь редко и мало.

Конь вдруг захрапел и попятился, пошёл боком. Некрас потянул поводья на себя, ткнул Буланого каблуками, но тот только остоялся, а вперёд идти так и не хотел. Кметь поднял глаза и невольно охнул — без страха, но с удивлением.

Посреди просеки сидели, опершись на расставленные лапы, три здоровенных матёрых волка. Сидели и молча безотрывно смотрели на него. Потом средний встал, шагнул вперёд и беззвучно оскалил зубы.

Ну уж кого-кого, а волков бояться сыну Волчьего Хвоста и прямому потомку оборотня стыдно. Некрас криво усмехнулся, запрокинул голову и издал короткий вой, переходящий в горловое рычание. Волки ошалело, совсем по-человечьи переглянулись и, поджав хвосты, сгинули в кустах, но на их месте почти сразу же появились люди — тоже трое. Неуж оборотни? — мелькнула было мысль, но тут же пропала — оборотни хвостов перед Волчаром поджимать бы не стали, хоть и не напали бы.

Вои были в коярах, с копьями и щитами, глаза люто глядели из-под низких шеломных налобников. А в придорожных кустах послышался до боли знакомый скрип натягиваемых тетив. Некрас покосился вправо-влево, заметил даже торчащие из чапыжника наконечники стрел — по два с каждой стороны. Почти и не прячутся. Волчар оглянулся — сзади дорогу перехватили ещё двое. Эге ж!

Древлянская межевая стража молчала, томя ожиданием. Киевский кметь молчал тоже — ждал, что будет дальше. Наконец, средний спереди вой — видимо, старшой, — шагнул к Волчару.

— Кто таков? — холодно спросил он, буравя кметя неприятным взглядом. — Мало кто с волками говорить умеет… И чего в древлянской земле надо?

— А ты кто таков, чтоб меня про то спрашивать? — дерзко огрызнулся сын Волчьего Хвоста. В виски словно молотами било — стрельцы с обеих сторон готовились спустить тетивы.

— Обыкновенно меня называют Борутой, — хмыкнул старшой насмешливо. Волчар вдруг понял, что он уже далеко не молод — ему уже под шестьдесят, а в когда-то чёрных, как смоль, усах обильно пробилась седина. Но серые глаза Боруты смотрели чётко и беспощадно. — Я был гриднем при князьях Ратиборе и Вольге Святославиче. Слыхал ли?

— Вестимо, — ответил Волчар сквозь зубы. Про Боруту он и впрямь ещё в детстве слыхал от отца, когда на того находило, и он начинал рассказывать про свою молодость.

— Теперь твоя очередь, — напомнил Борута. — Кто таков-то?

— Зовут меня обыкновенно Некрасом Волчаром, говорят, что я сын воеводы Волчьего Хвоста. Служу великому князю Владимиру Святославичу.

Борута только поднял брови, а вот остальные вои дружно ахнули — не ждали, видать, подобной наглости.

— Так вот почто ты с волками так легко управился, — понимающе протянул гридень. — Куда и с чем послан?

— Я просто еду мимо, — пробормотал Некрас. Вои Боруты дружно заржали.

— Ещё один, — выдавил сквозь хохот один из воев.

Борута прохохотался и пояснил Волчару:

— Олонесь тоже один как-то просто мимо ехал. В Царьград! Заплутал вроде как. Ты тож в Царьград путь держишь?

— Да нет, — Некрас невольно усмехнулся — поехать в Царьград через древлянскую землю мог бы только дурак. — Я в Туров еду.

— Зачем ещё?

— А тебе на что это знать?

— Здесь я спрашиваю! — в голосе Боруты лязгнуло железо.

— Перебьёшься, — бросил в ответ Волчар. — Я того и великому князю не сказал бы…

— Так он, небось, и без того знает, — хмыкнул Борута. — Он же тебя послал.

— Я не по княжьему поручению еду!

— Ну-ну, — процедил Борута и махнул своим. Волчар мгновенно похолодел, ожидая одновременного удара стрелами, но кусты коротко прошуршали, словно вои с обеих сторон ушли.

— Поедешь с нами, — бросил гридень Некрасу. — Князь Мстивой Ратиборич велел любого, кто с Киева явится, к нему волочь.

Спорить Волчар не стал. Да и зачем, какой смысл?

Всё своё войство Борута оставил сторожить межу, поехал с Волчаром сам-друг. Он не опасался киевского кметя, да и чего было опасаться? Того, что Волчар сбежит? Бежать в древлянской земле было смерти подобно, Волчару теперь самая выгода Боруты держаться. Лес теперь уже не казался Волчару враждебным, теперь уже не блазнили за каждым деревом лютые морды неведомых зверюг.

К стенам Овруча подъехали, когда уже начало смеркаться. Рубленые стены уступали киевским по высоте, но поражали тяжёлой первобытной мощью, которой не было в Киеве, внушали невольный трепет. Тыны и городни со стрельнями, двойные и простые вежи, валы и рвы окружали древлянскую столицу, а волчьи ямы, ловушки и западни начались ещё за версту от неё — несколько раз Борута пускался окольной, едва заметной тропкой, или вдруг останавливался, словно чего-то выжидая. Похоже, их обоих несколько раз незримо для Волчара брали на прицел, и от немедленной смерти его спасало только присутствие Боруты.

Подумав так, Волчар вдруг помрачнел — то, что Борута ничего от него не скрывает в лесных тропах, ясно сказало ему, что в живых его оставят вряд ли. Тропа петляла и вилюжилась, как спятившая гадюка, а Волчар ехал по ней и всё так же мрачно думал: к чему все эти ухищрения, дорожки, звериные тропки и ловушки, если к Овручу можно за три дня добежать из Киева на лодье по Днепру и Уж-реке, как делали все киевские князья?

2

Стража в воротах пропустила их молча, но на улицах города на Волчара неоднократно бросали удивлённые взгляды — в диковинку были в древлянской столице киевские кмети. С Волчаром хоть и не было щита со знаменом господина, да только на кожаном рукаве кояра это знамено серебром вышито.

Княжий терем Овруча тоже уступал киевскому по высоте и красоте, но сказать, что он был блёклым и невзрачным — значило соврать. Борута остоялся у крыльца и обронил:

— Ты, Волчар, здесь обожди, я князю доложу про тебя…

Доложишь ты, как же, — с невольной язвой подумал Некрас, глядя на подходящих к нему скользящим звериным шагом троих древлянских кметей. — Небось сам из сеней в щёлку смотришь, как киянину рога обламывать будут. До смерти, вестимо, не забьют и даже не покалечат, а всё одно приятного мало…

— Киянин…

— Надо же, какие гости…

— Чем обязаны, светлый витязь?

В глазах у них горели хищные предвкушающие огоньки.

Волчар не шелохнулся — они пока что только пугали. Но скоро начнут и взаболь. По их походке он уже успел понять — все трое настоящие бойцы. Все трое примерно его же возраста, лицом немного похожи, наверное, братья. Различия небольшие: у одного сломан нос, должно, в прошлом был чересчур задирист, у другого — косой шрам через щёку, у третьего на левом глазу — чёрная повязка. Светлые, как лён, усы и чупруны, бритые головы, холодные глаза.

— А он, должно, в Дикое Поле ехал, — предположил, зубоскаля, шрамолицый. Похоже, тот незадачливый путник, что ехал в Царьград через древлянскую землю, был уже притчей во языцех.

— Ага, — обронил одноглазый. — Только заблудился — полдень с полночью перепутал.

— Не знал, должно, что у нас с киянами делают, — добавил задиристый.

— Я вижу, здесь принято нападать на гостей, — процедил Волчар, глядя себе под ноги. — Да ещё и втроём на одного.

Все трое побледнели от оскорбления, но задиристый, сузив ненавидящие глаза, бросил, словно плюнул в лицо:

— Киянин — не гость!

Волчар оскалился в ответ, и древляне, правильно поняв это как вызов, бросились к нему. Киянин тоже не стоял на месте. Задиристый отлетел назад, кувыркнулся в пыли княжьего двора, двое других уже были рядом. Но Волчар прыгнул к одноглазому, отшвырнул его ударом ноги в плечо и схватился со шрамолицым. Тот не продержался и нескольких мгновений — Волчар срубил его в пыль.

— Это ещё что такое?! — неподдельно разгневанный голос Боруты перекрыл ропот, что поднялся на дворе. — Ну прямо дети малые!

Волчар глянул древлянскому гридню в глаза, и тот не успел отвести взгляд. Киянин уловил даже не насмешку, только тень насмешки, но этого хватило, чтобы увериться, что всё это подстроено нарочно. Прощупать хотелось древлянам, насколько крепок в коленах киевский кметь.

— Князь Мстивой Ратиборич ждёт, витязь, — радушно сказал Борута.

Высокие бревенчатые стены, смыкающийся шатром дощатый потолок, изразцовая стена печи с лепной глиняной лежанкой, оружие на смолёных янтарных стенах — мечи, копья, секиры, чеканы, сабли, булавы, шестопёры, клевцы, кистени, саксы, совни, бердыши, рогатины, пучки сулиц и швыряльных ножей. Гридня…

Три длинных стола с лавками, и в высоком кресле — человек. Мстивой Ратиборич выглядел внушительно: коренастый тёмно-русый крепыш с длинным чупруном и серыми пронзительными глазами. На гладко выбритой челюсти ходили крутые желваки — мало радости древлянину видеть перед собой киевского кметя.

— Гой еси, княже, — Волчар поклонился — Мстивой Ратиборич, хоть и древлянин, а всё ж княжьего роду. После того, Вольгиного ещё разорения, древляне князей своих больше не имели, хоть люди княжьего рода у них ещё и не перевелись. Только власти у них вышней не было, и звались они больше не князьями, а княжичами. Но сами древляне всегда звали их князьями, хоть и ходили в Киев за княжьей властью. Отец Мстивоя, Ратибор Вадимич, брат князя Мала, того самого, что казнил Игоря Киевского, добровольно отошёл от власти и даже воевал вместе со Святославом в Диком Поле и на Балканах. Искоростень с того захирел и измельчал, а в Овруче сел киевский наместник. И только когда умерла великая княгиня Вольга, с которой древляне не желали иметь никоторого дела, общедревлянское вече порешило просить у Киева своего князя — негоже народу без князя жить, а своего кияне никогда посадить не дадут.

А после того всё было просто. Святослав надолго ушёл на Дунай, а потом и вовсе сгиб на Хортице, а мальчишку Вольга Святославича древляне окружили своими людьми, кои дудели в уши князю про его права на киевский стол. И тогда Вольг и Владимир быстро сошлись в своей неприязни к старшему брату. Древляне всячески подогревали этот сговор. Чем кончилось дело — знает всякий на Руси.

С тех пор древлянской землёй вновь управляло вече — окончательно выйти из-под власти Киева Овруч пока не решался — а войскую власть держал княжич Мстивой.

— И ты здравствуй, Некрас Горяич, — обронил княжич. — Присел бы, кметье…

Волчар осторожно опустился на длинную лавку вдоль стены, косо глянул на уставленный яствами стол. Стол был не особо богат, но и не беден — дичина, зверина, мясо домашнего зверя и птицы, осенние ещё яблоки и груши, хлеб, медовые заежки и коврижки.

— Угостись, кметье.

После этих слов у Волчара несколько отлегло от души — коль угощают, то, скорее всего, не убьют.

С другой стороны стол примостился Борута. Молча смотрел в тарелку, изредка отпивая из чаши мёд и ещё реже вскидывая глаза на Волчара или Мстивоя.

В разговоре приходилось взвешивать каждое слово — не оскорбить бы княжича. По молчаливой договорённости оба не касались древлянских войн.

— Святослав Игорич посылал к врагу слова «Иду на вы!», — задумчиво сказал Мстивой Ратиборич, пытливо глядя на киянина. — Владимир этого не делает никогда. Почто?

Волчар пожал плечами.

— Трудно судить, княже. Отец говорит — князь Святослав был благородным воителем и почитал за стыд нападать изподтиха. А для Владимира главное — победить, а как — неважно…

— И впрямь, — глаза княжича Мстивоя сузились, а голос зазвучал с ледяной ненавистью. — Убить врага — так убить, украсть победу — так украсть… яду подсыпать, кинжалом пырнуть, в спину выстрелить… а, Волчар?

Некрас молчал. Потом сказал неуверенно — надо ж было хоть что-то сказать в пользу своего господина:

— Зато Владимир, когда внезапно нападает, ворог силы не соберёт… — и умолк.

— Ну, чего умолк? — усмехнулся княжич без всякого злорадства. — Не червенскую ль войну вспомнил? Хороша была внезапность, коль к ляхскому князю аж Оттоновы германцы на помощь поспели. А Святослав с малыми силами бил такие рати козар, болгар да греков, что все диву давались.

Волчар молчал.

— А знаешь, в чём тайна? — на челюсти Мстивоя Ратиборича перекатились желваки — княжич неподдельно болел за то, о чём говорил. — Святослав ворогу войну объявлял, когда уже все рати собраны и готовы к битве. А готовился в жесточайшей тайне. И лицо своё сохранял благородный воитель, и ворога побеждал.

— А ты хорошо знал Князя-Барса, — обронил невольно кметь полувопросительно.

Борута напротив вновь поднял глаза, коротко усмехнулся, но промолчал.

— Ещё бы, — вновь усмехнулся Мстивой Ратиборич. — Мой отец воевал вместе с князем Святославом Игоричем. И погиб у Киева в бою с печенегами… И я сам там был… И тебя, Волчар мы не убьём не пото, что я стал благоволить к кметям князя-байстрюка, да ещё и самозванца, а пото, что твой отец воевал вместях с моим отцом.

Борута наконец, разомкнул уста:

— А здоровье и дела твоего отца — как?

— Отец… — Волчар на миг запнулся. — Отца я видел позавчера. Он был расстроен. В этот день у него всегда поганое настроение.

— Чего так? — Мстивой Ратиборич недоумённо приподнял косматые брови.

— В этот день погиб великий князь Святослав Игорич, — пояснил вместо Волчара Борута.

— Ага, — кивнул Некрас. — В этот день он каждый год пьёт с утра до вечера. А ныне даже с великим князем поссорился…

— Воевода Волчий Хвост поссорился с Владимиром? — ошарашенно переспросил Мстивой.

— Ну да, — помявшись, ответил Некрас. — Как оно там чего было, я не ведаю, только отец от него отъехал… В тот же день, как я из Киева уехал.

Во взгляде Боруты метнулось откровенное торжество, и он тут же отвёл глаза.

— А ты чего всё ж в Туров-то едешь?

— Отец послал, — ответил Волчар, ни мгновения не думая. — Ищет своих людей, тех, кто вместе с ним и Святославом-князем воевал.

Мстивой Ратиборич задумчиво покивал.

— Ладно, ступай, — вздохнул он. — Борута тебе покажет, где переночевать.

3

Река Уж около Овруча неглубока — сажени полторы. И в ширину — сажен пятнадцать. И течение спокойное. Волчар переплыл через неё, не слезая с коня. На полночь уходила едва заметная тропинка.

Солнце уже встало, и отдохнувший Буланый ходко бежал по прямой, как стрела, тропинке. Никто сыну Волчьего Хвоста больше не попадался — возможно, межевая стража просто получила приказ его не останавливать.

Волчар вновь был в своём походном облачении — кояр и кожаный шелом со стальной стрелкой на переносье, налобником и назатыльником. Меч за спиной и железный наруч на левой руке.

Лес. Огромное таинственное пространство, где свои силы и свои власти. И свои обитатели…

А всё ж кто был вчера на тропе — оборотни или настоящие волки? Хотя про древлян порой болтали, что в бой с ними ходят прикормленное и заговорённое лесное зверьё.

Боги, и кто только в лесах не живёт: древолюди, зверолюди, оборотни, лешие, Сильные Звери…

Тропа вновь утратила прямоту, извивалась меж деревьев, взбиралась, взбиралась на взлобки, ныряла в овраги и ямы, протекала вдоль ручейков и ручьёв, ни на мгновение не выглядывая из-за деревьев и кустов. В иных местах сужалась настолько, что кусты цеплялись за сапоги Волчара и бока Буланого. Конь недовольно косился назад и неприязненно фыркал.

Волчар остоялся около ручья. Конь пил жадно, устало поводя запавшими боками. Кметь спрыгнул с седла прямо в ручей, вода полилась в сапоги. Некрас окунул в ручей снятую с седла кожаную флягу, оплетенную ивовыми прутьями, и наполнил водой. И только потом сам напился вдосыть.

За ручьём тропа шла вверх по каменистому увалу, сплошь поросшему высоким янтарноствольным сосняком, а перевалив увал, ныряла в густой тёмный и мрачный ельник.

На увале Волчар остоялся, огляделся и, окружённый соснами, аж задохнулся — с увала открывался обширный и торжественный вид, сердце рвалось вверх, к цветущему вырию, на седьмое небо. Недаром говорят: «В берёзовом лесу — петь-веселиться, в сосновом — богу молиться, в еловом — с тоски удавиться». Вполне правы были предки…

В ельнике широкие лапы деревьев смыкались над головой, и Волчар словно попал из дня в ночь. Внутри всё сразу зазвенело и напряглось, словно кто-то, вращая колок гуслей, нечаянно излиха перетянул струну. Стало как-то неуютно, и Волчар невольно втянул голову в плечи и начал озираться.

И не зря!

Волчар успел ухватить взглядом, как метнулось с тяжёлой столетней ветки тёмное тело, и повалился из седла в сторону. Умница Буланый бросился вперёд. Кметь перекатился и встал на ноги. Выпрямился уже с нагим клинком в руке. И тут же понял, что на сей раз влип крепко.

Этих тоже было четверо, они двигались на полусогнутых напряжённых ногах, охватывая кметя полумесяцем. Высокие, выше Некраса на голову, четверо поросших густой серо-бурой шерстью, с желтоватыми лицами и когтистыми лапами. Из толстогубых ртов ненавидяще скалились жёлтые клыки, с чёрных губ капала слюна. Зверолюди. Дебрянь.

Когтистые пальца цепко держали короткие копья с широкими зазубренными костяными рожнами. На грубых кожаных поясах над косматыми набедренными повязками — суковатые дубины.

— …! — процедил Волчар сквозь зубы, делая мягкий шаг навстречь. Эх, кабы кольчугу да железный шелом!

Один оказался нетерпеливее всех. Дубина летела прямо в лицо, гулко ударила по наручу, словно колотушка по билу, удар больно отдался в руке. Ответный удар сделал из руки зверочеловека культю, меч возвратным движение взлетел к голове, и она улетела в кусты, махнув косматой гривой.

Совокупный удар двух копий мало не застал Волчара врасплох, но под одно он нырнул, второе отбил наручем. Как ни крепко железо, а всё одно наруч вместо щита годится мало. А ещё один заходил со спины.

Медлить нельзя, нельзя стоять!

Волчар рванулся вперёд в вихре свистящей стали. Отлетел косо срубленный копейный рожон, второй ушёл вверх, перехваченный толстой кожаной перстатицей, с хрустом лопнула под мечевым лёзом волосатая грудь зверочеловека. Волчар прянул влево, уходя от дубины того, что остался без копья и возможного удара сзади.

А сзади всё не били.

Кметь крутнулся в движении, глянул назад и на миг опешил: Буланый налетел на заднего зверочеловека, сбил его наземь и топтал копытами.

Мгновенная заминка мало не стоила Волчару жизни, стремительный круговой удар дубины едва не снёс ему полголовы, сбив только чёрный чупрун конского волоса с шелома. Но нет худа без добра — зверочеловека развернуло силой удара, и меч Волчара разорвал ему спинной хребет.

Некрас остоялся и обернулся — глянуть на того, кто сзади. Буланый уже стоял в стороне и рыл копытом землю, всё ещё гневно фыркая и раздувая ноздри.

Вот и всё.

Волчар устало сел рядом с тем, которого сбил последним. Сердце гулко колотилось в груди, как всегда после большой схватки.

Отдышался и перевёл взгляд на тело срубленного зверочеловека. Впервой видел дебрянь. На тяжёлом и толстом поясе висела кожаная сумка, похожая на русскую холщовую зепь. Дотянулся до неё, сорвал и развязал — лишний запас калиту не тянет.

Вяленое мясо, перетёртое в порошок и смешанное с сушёными ягодами. Волчар обмакнул в него пальцы, лизнул — вкусно. Сгодится. В маленьком липовом бочонке — мёд диких пчёл. Какие-то деревянные побрякушки, вроде оберегов. А это что? Смотанная на тонкую палочку паутина для наложения на рану; деревянная чашка с какой-то дрянью, похожей на воск и пахнущей мёдом; глиняная лепёшка с пятнами плесени. Целебные примочки — Волчар слышал о таких по рассказам кметей в гридне, тех, кто уже сталкивался с дебрянью.

Ну а теперь и ехать пора. Волчар свистнул, подзывая коня. Не услышал ответного ржания, обернулся и тут же вскочил, как подброшенный. Буланый уже не стоял и не рыл землю копытом — он лежал, вытянув ноги.

Кметь подскочил к коню. Буланый хрипел, изо рта шла пена. Конь, только что спасший ему жизнь, издыхал и это было ясно, как белый день.

Да что ж это?!

В левом боку коня, у самой подмышки виднелась небольшая рана, края уже почернели, а вокруг неё расходилась опухоль. Яд?! Видно, тот зверочеловек всё ж успел ткнуть Буланого копьём, а рожон смертным зельем смазан был. И ничего теперь не сделаешь…

Сжав зубы, Волчар глянул в глаза верному коню и одним движением ножа перерезал ему горло.

Смеркалось.

Волчар шёл по тропе уже больше часа. Она всё вилась и вилась, и конца-краю этому лесу видно не было. Текла мимо стена деревьев, ельник сменялся сосняком, за сосняком стоял белоствольный березняк, за ним — смешанная чаща, заросшая чапыжником.

На невысоком пеньке, закинув ногу на ногу, сидел щуплый старичок-калика. Волчар чуть насторожился, глянул на него. Обыкновенный старик, калика как калика: лапти, верёвка вместо пояса, полотняная шапка с обвисшими полями. Глаза добротой лучатся.

— Гой еси, витязь, — по-доброму улыбнулся старик. — Не устал ещё по лесу-то блуждать? Ась?

— Не устал, — хмуро сообщил кметь. Что-то ему было не по нраву в этом старике. А вот что именно…

— Не дозволишь ли с тобой идти, витязь? Дорога длинная, а одному в таких лесах страшновато. А у тебя вон какой меч да силы пудов десять… меня же, сирого, всяк зашибить норовит.

Хитрил старик, видно было.

— Ладно, — протянул Волчар, всё ещё сомневаясь. — Пошли. Но смотри — отстанешь, ждать не буду.

Старик, на удивление, шагал быстро, и ни на миг не смолкал, хотя говорил что-то неразборчивое и не совсем понятное, часто пересыпая свои слова шутками.

А ощущение тревоги всё росло.

И вдруг Волчар понял. Зипун на старике был запахнут справа налево, верёвка обвязана левым концом поверх правого, оборы лаптей замотаны противосолонь! Леший?!

— Так куда мы идём-то? — внезапно спросил Некрас у болтливого старика.

Тот вдруг с нестарческой прытью отскочил в сторону.

— Догадливый! — прошипел он неприязненно, потом вдруг засмеялся-задребезжал, шагнул за куст чапыжника и пропал.

Всё опричь вдруг дрогнуло и поплыло, лес исказился и вновь выпрямился. Теперь Волчар стоял посреди небольшой поляны, окружённой густой стеной ельника. А под развесистой широколапой ёлкой виднелся «ведьмин круг» — цепочка мухоморов. Завёл-таки, нечисть лесная.

Из-за ёлок раздался довольный смешок. Волчар плюнул в ту сторону, огляделся. Что ж делать-то… Кабы знать ещё, с которой стороны пришли.

Ага! Волчар сбросил сапоги, надел правый на левую ногу, а левый — на правую, стянул кояр, вывернул его наизнанку и опять надел. И двинулся к востоку.

Что-то незримое мешало идти, но с поляны той Некрас всё же выбрался. Когда солнце окончательно скрылось за окоёмом, под его ногами вновь была тропинка.

Спать кметь лёг прямо на краю тропинки, завернувшись в плащ и проведя опричь себя обережный круг.

4

Зоряна бежала по лугу со всех ног, звонкий смех гулко отдавался в ушах… а над лесом вдруг не пойми отколь, клубясь, выкатывалась чёрно-лиловая туча, за которой, расширяясь кверху сияющим серебряно-стальным лёзом, подымался в гибельном замахе огромный…

— Меч! — крикнул Волчар, проснулся и вскочил, как от удара в набат. Огляделся, выматерился шёпотом. Трава опричь была примята, будто семья кабанов жировала, бока болели нещадно.

По спине кметя вдруг побежали мурашки — так беспечно спать в глубине древлянского леса, где издревле невесть кто водится… ОНИ не враги человеку, ОНИ просто другие… но не дело человеку жить там, где ОНИ хозяева. Да и нежити в этих лесах наверняка полно. А уж вчерашняя дебрянь всякой нежити стоит, от той хоть обережный круг провёл…

Вспомнив про дебрянь, Волчар содрогнулся и пугливо огляделся по сторонам. Возможно, их уже нашли, а тогда… зверолюди по следу ходят стойно псам.

Есть пришлось быстро. Тёртое вяленое мясо, кусок хлеба да глоток воды из фляги. И вперёд, вперёд, пока не добрались до тебя косматые лесные следопыты.

Солнце-Дажьбог только ещё осветил окоём, птицы не начали распевать свои песни… Час был зловещий, как иной раз говорят, «меж волком и псом», когда волк уже в логово пошёл, а пёс ещё в конуре сидит. Именно в этот час больше всего и злобится нежить, бездушные мёртвые убийцы, перед тем, как Дажьбог беспощадно гонит её в заморочные укрывища.

Меж тем леший его вчера всё ж таки завёл невесть куда — теперь Волчар никакого понятия не имел, где он ныне и куда надо идти. Умом-то понимал, что вряд ли далеко — не больше трёх вёрст они пройти успели…

Однако надо было поспешать. Змейка Прозора упрямо показала на полуночный восход. Волчар наспех встряхнулся и зашагал в ту сторону, благо тропа туда и вела, а на ней были едва видны следы тележных колёс. Да это никак торговый шлях! С Киевом древляне торговать не хотели, а вот с туровскими купцами… тем паче, что Туров они считали своим городом — говорили, будто он ставлен на древлянской земле и не теряли надежды его отвоевать.

Волчар шёл вдоль шляха уже с час, когда за спиной послышался странно знакомый шум: голоса людей, псовый лай и ржание коней, скрип телег. Не иначе, шёл обоз.

На всякий случай кметь скрылся в кустах и затаился. А вскоре из-за поворота тропы показался обоз. Семь больших пароконных телег с пологами, трое воев для охраны, скорее больше для вида — татей в древлянских лесах не водилось. Всего при обозе было человек с дюжину: три воя, семь возниц, купец-хозяин и приказчик. И был ещё один, вид которого Волчару крайне не понравился. Это был древлянин. Вооружённый. Провожатый чести для, мать его. Он ехал с непокрытой головой, на которой не было обязательного для кметей чупруна. Стало быть, он не кметь, а просто вой городовой варты. И это плохо. Кметь мог видеть Волчара намедни при дворе и мог бы ему поверить, а вот простой вой…

Собак было две, и Волчар только молча порадовался, что укрылся на подветренной стороне. Обе бежали в олове обоза, миновали засаду Волчара, а кметь всё сидел в кустах, пощипывая в задумчивости ус. Наконец, с ним поравнялась последняя телега, и Некрас решился.

Мох прекрасно держал ногу, сообщая шагам кметя бесшумность. Раздвинув кусты, Волчар стремительно выскользнул наружу и несколькими размашистыми шагами нагнал телегу. На бегу он успел ещё подумать, что лицо купца, что ехал верхом в голове обоза, вроде бы знакомо, но додумывать было уже некогда. Одним прыжком он вскочил в телегу, упал на мягкие тюки в полусажени от возницы. Тот ошалело обернулся, уже открыв рот для крика, но увидел у самых глаз нагой клинок Волчарова длинного ножа и поперхнулся.

— Цыц! — прошипел кметь. — Будешь молчать — останешься жить. Внял?

— Внял, — так же тихо ответил возница, напряжённо косясь в голову обоза. — Ты кто таков?

— Не твоё дело, — насмешливо хмыкнул Волчар. — Кто хозяин обоза?

— Славята Викулич, — нехотя ответил возница, и Некрас мало не присвистнул.

— Какой Славята? С Вышгорода?

— Ну.

Когда-то отец Волчара, ещё в козарских походах, спас Славяте тому от печенегов-друзей и жизнь, и весь достаток. Тесен и узок мир. Да и чего дивиться — знал ведь, что Славята ныне торгует с древлянами. Приподняв голову, Волчар глянул вперёд. Его пока что никто не заметил, но долго на это надеяться было нельзя, тем паче в обозе Славяты — это мужик дотошный.

— Зови хозяина, — велел кметь к вящей радости возницы. — Только спокойно.

Вскоре снаружи полога послышался конский топот, и гулкий голос Славяты:

— Чего тебе, байстрюк?!

— Это я тебя звал, Викулич, — негромко сказал Волчар, привстав на колени так, чтобы его было видно хозяину. Тот побледнел, оглянулся в сторону охраны, но Волчар только качнул в руке нож. — Не вздумай орать, хозяин. Я быстрее, да и трое твоих воев мне не помеха, с древлянином твоим вкупе.

— Чего тебе надо? — хрипло спросил Славята.

— Не признал меня, Викулич? — усмехнулся кметь. — А ведь и в гостях у нас бывал, не помнишь ли?

— Волчар? — с изумлением спросил купец. — Ты, что ль?

— Ну да.

— Ты тут чего? Лазутчиком, что ль?

— Ну да, — хмыкнул Волчар. — Когда это кмети в лазутчиках ходили? Купцы вроде тебя — это да.

— А отец твой? — ехидно спросил Славята.

— Тут ты меня уел, — признал кметь. — Помоги мне выбраться в Туров.

Славята глянул на него и заскучал. Понять его было можно…

— Да ты не бойся, в долгу не останусь, — обнадёжил Волчар. — Ты ж знаешь, я слово держу.

— Угу, — кивнул он. — И все другие кмети княжьи тож держат. До сей поры — и своё слово, и пенязи мои.

Некрас только дёрнул щекой в ответ.

— Да ладно, тебе по старой-то дружбе… — купец махнул рукой, косясь вперёд, как и возница до того. — Древлянина видел? Нарочно ко мне приставлен. А ежели он на заставе бучу поднимет?

— А ты его сюда сей час позови.

— Да ты спятил! — ахнул Славята, вмиг поняв, что замышляет кметь. — Мне ж потом в Овруч никоторой дороги не будет!

— Хрен с ним, — пожал плечами Волчар. — Будешь с варягами торговать.

Древлянин прискакал быстро.

— Лезь сюда, — позвал его Славята из телеги, держа на виду пузатый расписной кувшин. Древлянин готовно спешился, послышалась возня — он лез в телегу. Влез, увидел Волчара и остолбенел. Но долго думать кметь ему не дал — один удар костяшками пальцев в висок, и вой без памяти свалился на мешки.

— Охрана — всё твои люди? — Волчар сноровисто обшаривал лежащего воя. Улов был невелик — топорик, три ножа — боевой и два швыряльных, пучок сулиц на седле.

— Мои, — кивнул купец, оцепенело глядя на древлянина. — Сам нанимал в Вышгороде.

Пленник, меж тем, очнулся, поднял голову, туманно посмотрел на Некраса.

— Как зовут? — спросил сын Волчьего Хвоста с видимым дружелюбием.

— Ляпуном люди кличут, — древлянин, наконец, проморгался.

— Ты кто таков?

— Зови меня Волчаром, — кметь играл древлянским топориком, неприятно глядя в глаза Ляпуну. — Вот что, Ляпун. Я в ваших землях законно. Меня сам Мстивой Ратиборич пропустил. А потом я заблудился. И потому мне надо быстро проехать в Туров. И шум мне не нужен. Потому ты, сокол, сей час сядешь на коня и мирно поедешь в середине обоза. Под моим присмотром, но так гордо, будто в дружине самого Мстивоя Ратиборича. И всё. Мы ведь не прямо через заставу едем?

— Нет, — процедил Ляпун, окончательно придя в себя.

— Ну и хорошо. Проедем межу — и гуляй. Можешь потом у самого князь-Мстивоя спросить, а я тебе своим именем честным клянусь — меня, Некраса Волчара, сына Волчьего Хвоста, отпустил из Овруча сам Мстивой Ратиборич.

— Нам, варте, вообще-то он не указ, — хмуро буркнул Ляпун. — Ладно, будь по-твоему.

Город Туров лежал на правом, полуденном берегу Припяти, и вся киевская земля здесь узка — полоса вёрст в сорок по обоим берегам. И всё. С полудня в дебрях затаились древляне — себе на уме. С полуночи же в болотах засела непокорная дрягва.

Сам Туров не особенно велик — на макушке холма уместился, сосновыми борами отгородился, рвами, валами да тынами окружился, в Припяти прозрачной отразился.

Ворота Турова были отворены настежь, а над ними грозил крутыми рогами турий череп.

Хоть и опасался Волчар, а только варта в воротах даже и не заметила, что уезжал обоз с дюжиной людей, а вернулось — тринадцать. Взяли с купца въездное мыто, отодвинули с дороги рогатку — проезжай. Обоз втянулся в город и поволокся к ближнему постоялому двору, а Волчар соскочил с телеги и зашагал к вымолам, отколь тянуло речной свежестью. Змейка по-прежнему указывала на полуночный восход. Лезть в дряговские болота никакой радости не было, стало быть, надо на лодью проситься — теперь-то ему путь водой открыт.

Вымол в Турове был похож на киевский, только поменьше в размерах: на сваях — деревянный настил сажени в три шириной и в десять длиной. Около него стояло пять кораблей — широкодонных и крутобоких купеческих лодей.

Подходя к вымолу и разглядывая вздымающиеся вверх щеглы и райны, Волчар ощутил какое-то странное облегчение, словно совершил что-то невероятно тяжёлое и трудное. А ведь и впрямь совершил — через древлянскую землю невредимым прошёл. Да ещё легко как… полвека тому так легко бы не отделался.

Первые три корабля кметь миновал — по словам хозяев, двое шли куда-то в низовья Днепра, к Киеву и Любечу, а третий — в верховья Припяти. Четвёртый лодья уже выбирал чалки, хоть сходню на борт ещё не втянули. Хозяин, хмурый и косматый мужик в добротной одежде стоял на носу, опершись рукой на выгнутую конскую шею носового украшения.

— Здорово, хозяин, — приветствовал его Волчар.

— Спаси бог на добром слове, — степенно ответил тот, оглаживая бороду и кивнул своим молодцам, чтоб попридержались.

— Далеко ль бежишь? — по правилам доброго вежества решительно возбранялось употреблять слово «куда», чтоб не сглазить дорожную удачу.

— В Полоцк. Через волок.

Это было то, что нужно. Надо только в путине проверять направление по змейке, и как она повернётся, так и с лодьи соскочить.

— Не возьмёшь ли?

— Далеко?

— Не знаю. Может, и до Полоцка. А может, и до волока. Может, и раньше отстану… В моём деле никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.

— Добро, — обронил купец после недолгого раздумья. — Две серебрушки. А коль серебра нет, так можешь на вёслах посидеть, тогда и без оплаты довезу. Прыгай.

 

Глава вторая В славном граде Полоцке

1

Славен град Полоцк меж иными градами земли Русской! Хоть и уступит в том Киеву, Чернигову да Ладоге, а больше — никому! Самому граду Полоцку было три сотни лет, на две сотни меньше, чем Киеву и на две сотни больше, чем Новгороду. Ещё сто двадцать лет тому Оскольд и Дир спорили за Полоцк с Рюриком. И тогда он уже был и силён, и велик.

На высоком холме, поросшим густым лесом, меж реками Двиной и Полотой взметнул вверх валы град Полоцк. Ремесленные посады в буйной кипени садов сплошным потоком бревенчатых стен текли с холма к Двине и Полоте и растекались по широкому берегу. Над рекой неумолчно галдя, реют чайки. А на гребне валов — рубленые клети стен и островерхие шатры веж. Владимировы вои в прошлое разорение так и не одолели могучую крепь и только через подкоп возмогли пройти в крепость. А и всего града разорить дотла сил не достало, хоть и ополонились вдосыть и зипунов себе добыли.

Князей с той поры в Полоцке больше не бывало. Сидел же ныне в Полоцке Владимиров наместник — воевода Пластей, ощетинясь копьями, луками, самострелами и мечами.

Никто ещё не прозревал грядущей в веках полоцкой славы. Ни правления князя Всеслава Брячиславича Вещего, ни грозного и доблестного литовского подданства, ни взятия Ивана Грозного. Ничего этого пока что не было, и даже до Всеслава Чародея оставалось ещё ни много, ни мало — восемь десятков лет.

Время подходило к полудню, и солнце карабкалось всё выше. Тени становились всё короче.

Над полоцкими вымолами стоял неумолчный полуденный гул. Скрипели верёвки, наматываясь на вороты, глухо стучали в руках дрягилей бочки. Разноголосый и даже разноязычный (ибо можно было тут встретить и дулеба, и вятича, и кривича с берендеем, и ятвяга с радимичем) гомон неумолчно висел над вымолами, и до того мучил порой, что так и хотелось заткнуть уши. Или убежать. Или — самым буйным — заорать что есть мочи: «Да замолчьте вы уже!». Пузатые речные лодьи стояли вдоль вымолов десятками, тут же виднелось несколько урманских драккаров и кнарров, тут же стояли варяжские шнекки и чудинские лайбы. За малым не дотягивал Полоцк по торговому богатству до Ладоги или Киева и уж всяко был равен Новгороду. Даже и после Владимирова погрома.

Очередная, со Смоленского пути, лодья с разгону подошла к вымолу и ударилась в него мочальными жгутами, навешанными на борта. Юноты поволокли чалки, а на бревенчатый настил упали сходни — две доски с врезанными перекладинами.

Стемид окинул берег взглядом, посвистел и поцыкал в задумчивости зубом, словно колеблясь, потом решился и спрыгнул на вымол, минуя сходни. И, не оглядываясь, зашагал к городским воротам. Двое дрягилей невесть почто проводили его неодобрительными взглядами.

Корчма отыскалась неподалёку — всего за две улицы. Длинная изба в два яруса, расписная вывеска над воротами — три чёрных кошачьих морды и буквы «Три кота».

Стемид невольно усмехнулся — корчму эту он хорошо помнил ещё по старым, Рогволодовым ещё временам. Вспомнил попойки с друзьями — кметями из Крома. Одна из них пришлась как раз на «Три кота».

Внутри всё было, как прежде — отмытые до янтарного цвета общего хорома, длинная стойка, столы — длинные общие и маленькие отдельные, печь, ряды кувшинов и жбанов на полках, двери в отдельные закуты, лестницы с перилами на второй ярус, где можно переночевать. Браная занавесь с многоцветной вышивкой. И три чёрных раскормленных кота нагло шныряют под ногами и меж столов. Всё как встарь.

Стемид остоялся у стойки, сел на высокий круглый столец и притянул к себе плетёную тарель с солёными орехами. И тут же из-за занавеси вынырнул корчмарь. Он тоже ничуть не изменился за прошедшие годы: толстый, горбоносый и лысый, с длинным ножом на поясе. Короткая, опалённая у котлов русая борода топорщилась вперёд, серые глаза с лёгкой угрюминкой глядели из-под косматых нависающих бровей. Выглядел Чамота немного смешно, да только смеяться над ним было себе дороже — это на полоцком Подоле знал каждый. И Стемид — тоже.

Корчмарь окинул кметя неприветливым оценивающим взглядом и почти равнодушно спросил:

— Есть? Пить? Ночевать?

— Есть. Пить. Ночевать, — подтвердил Стемид и добавил, упреждая новый вопрос. — Две-три ночи.

Медлить он и впрямь не собирался — скоро в Полоцк должен заявиться Волчар.

— Что витязь будет есть?

— Не признал меня, Чамота? — негромко спросил Стемид.

— Стемид?! — корчмарь отшатнулся, словно его ударили. — Ты… отколь взялся? Живой?!

— Живой, живой, — усмехнулся кметь. — Спаси тебя боги за то, что я живой. Кабы не ты, меня Владимиричи тогда нашли бы…

— Да ладно, — махнул рукой Чамота. — Мне большой выгоды то, вестимо, не принесло, да только… не дело это — всю дружину под нож… Не по-русски это.

— Верно говоришь, хоть и не кметь, — одобрительно обронил Стемид. — Ладно, корми меня. К этим вот орехам пиво хорошо пойдёт. Ещё колбасок копчёных подкинь, да грибов жареных.

— Рыба свежая есть, — задумчиво обронил корчмарь, всё более скучнея лицом — чувствовал, что с появлением Стемида его ждут нешуточные хлопоты.

— Жарь, — Стемид подхватил чашу с пивом и орехи, отыскал взглядом свободное место за столами и сел. В уши невольно ударили разговоры сидевших в корчме. Народу хоть и мало было, а болтали не умолкая.

— Рассказывали…

— Она идёт, как пава… загляденье просто…

— Давно это, говорят, было, почти и забыли уж…

— Захожу, а там такие ножи!..

— Во Владимирово разоренье…

— Три кувшина пива… м-м-м…

— Мёды варёные, черничные да малиновые на свадьбу бережёт…

Обычная болтовня, ничего особенного и любопытного.

Стемид глотнул ядрёного и пахучего тёмного пива, прикрыл глаза и задумался было, но тут служанка принесла заказанное варягом, и он очнулся — острый запах копчёного мяса и жареной рыбы дразнил и отрывал от мыслей.

2. Стемид

В корчме было ещё тихо, но по городу волной катилась звонкая и заливистая утренняя перекличка петухов. На заднем дворе лениво застучала тупица, в конюшне фыркали и переступали кони, в углу шуршали мыши, в отворённое окно тянуло запахом олонесного прелого сена, и тонкая струйка печного дыма уже тянулась над землёй, — жена Чамоты растапливала печь. Я бесплодно попытался вспомнить, как её зовут, и не смог. Годы минули, чего уж там…

Пора было и вставать. Да и за дела браться.

Я потянулся, рывком вскочил на ноги и распахнул приотворённое на ночь окно. Солнце ещё только обозначило над окоёмом тонкой алой полоской, но небо на восходе медленно светлело, наливаясь голубизной и хрустальной прозрачностью, хотя на закате оно было ещё тёмно-синим с густой россыпью золотых и серебряных звёзд.

Я рассмеялся от внезапно охватившей душу весёлости, рывком выпрыгнул во двор со второго яруса прямо через окно. Босые ноги привычно ударились о стылую ещё землю, и, не обращая внимания на слегка удивлённый взгляд хозяина, что застыл с тупицей в руках на нерасколотым чурбаком, направился к колодцу.

Хозяйская дочка, миловидная девчонка лет четырнадцати, смешливая и светловолосая, как раз вытянула из колодца дубовую бадью с водой — изогнулась под пудовой тяжестью. От воды подымался едва заметный парок. Заслыша шаги, она обернулась и в её серых глазах метнулось удивление — чего это кметь-постоялец ни свет ни заря к колодцу в одних портах да босиком припёрся — уж не на неё ли поглядеть? Я улыбнулся:

— Гой еси, красавица. Дозволишь ли умыться?

Она молча отступила, я зачерпнул из бадьи горстями, умылся, плеснул на шею, шипя от обжигающих прикосновений ледяной воды.

— А теперь мне на спину вылей всё ведро, — я пригнулся над корытом, сбросив рушник с плеча на сруб колодца.

Поток холодной воды обрушился на спину, отнимая дыхание и мало не останавливая сердце. Я не смог сдержаться и зарычал от удовольствия, согнал воду руками, распрямился и принялся растираться рушником. Услыша звонкий смех девчонки, обернулся и подмигнул:

— Спаси боги, красавица. Как звать-то тебя?

— Беляной люди кличут, — она уже вытягивала из колодца вторую бадью. — А тебя, гость дорогой?

— Стемидом прозван, — я улыбнулся в ответ и невольно осёкся, глянув поверх её плеча — отец Беляны, корчмарь Чамота, опершись на тупицу, разглядывал гостя, любезничавшего с его дочкой, не особенно добрым взглядом.

Змеиное кольцо, отнятое у чародея, так и тянуло меня к ремесленной слободе, той, что во всех русских городах зовётся Подолом. Да не к мазаным домишкам, что к самой реке лепятся, а туда, где Подол этот с Полоцкой горы стекает, где и кметю поселиться не стыдно. Науз я спрятал под шапку, и тот мягко щекотал кожу с нужной стороны.

Улицы Подола были, как водится, узки, кривы и пыльны. Я ходил по ним уже с полчаса, то и дело меняя направление — никак не мог добраться до нужного места — как вдруг щекотание сместилось на середину лба и перешло в зуд.

Есть!

Я остоялся, разглядывая дом — не особо богатый, но и не бедный. Рубленая изба на высоком подклете — сыровато в этих местах, пото и строятся так. Вокруг избы наравне с жилым ярусом — гульбище с резными балясинами. Высокое крыльцо с двумя всходами. Из-за бревенчатого заплота видны соломенные крыши ещё двух построек в глубине двора — глиняная мазанка да стая для скотины.

В таком доме и ремесленнику жить не стыдно, и купцу небогатому. И кметю какому. Неуж меч здесь? И кто ж его хранит, в таком разе?

Я прошёл мимо, делая вид, что просто идёт мимо по своим делам, сам же скосив глаза, внимательно разглядывал усадьбу. Свернул за угол и вновь остоялся, пережидая.

На дело надо идти ночью, это ясно. Сколь же их там живёт?

Ладно, сколь бы их не было, у меня есть весомое преимущество — они меня не ждут и ни к коим пакостям не готовы. Вечером увидимся, господа хранители.

Я двинулся назад, беспечно шагая и вертя головой, с видом досужего и бездельного человека, кой только что выполнил докучную обязанность. Даже насвистывать начал. И у самых ворот вдруг ощутил на себе недобрый и узнающий взгляд. Напрягся и спокойно прошёл мимо, медленно покрываясь холодным потом.

Неуж там кто знакомый?

Да хоть бы и так! Мало ль у человека в Полоцке знакомых? Коль от всех шарахаться…

Миновал и, не выдержав, обернулся. Но ощущение чужого взгляда уже сгинуло без следа.

3. Ведун Радко

За мечом мы пустились сразу же после гибели Князя-Барса и возвращения в Киев. Волхвы велели, те самые, что великому князю тот меч и даровали.

По летней поре, пока ещё не спал днепровский разлив, на большом челне легко было добраться и до Хортицы. Колюта клялся, что знает, где лежит Рарог, и Колюта не соврал. По Днепру в ту пору шёл корабль за кораблём: на полдень — русские и варяжские; на полночь — грецкие и агарянские. Хортица показалась на третьи сутки. У полночного берега острова стояли грецкие купцы, на материковых берегах с обеих сторон — печенеги. Мы отгреблись на полдень и стали у той скального пятачка, где остался под камнями пепел Святославовых воев.

Как мы доставали меч — видела только ночь. Колюта на лодке сидел, по сторонам глядел, да за верёвкой приглядывал. А на верёвке я под воду нырял. Ведовская премудрость позволяла и под водой на глубине видеть, и без воздуха вдвое-втрое дольше терпеть. Всю ночь и нырял, застыл хуже собаки в лютень-месяц. А всё ж не впустую. А утром мы обратно по Днепру побежали. Клятва держала нас обоих крепче железа. И уже тогда я вдруг понял, что внезапно, сам того не чая, обрёл над отчаянным и угрюмым сотником странную власть.

Решал всё время я. Где прятаться. Куда прятаться. А самое главное — зачем прятаться.

И — вот странно! — ершистый и упрямый Колюта повиновался беспрекословно. Скорее всего, дело было в мече. Это не меня слушался Колюта — его! Рарог указывал и Колюте, и мне, Рарог сам лучше знал, что ему делать и где прятаться.

В Киев везти его было нельзя, это мы и сами понимали — великий князь Ярополк Святославич слишком мирволил христианам. И я, как и Колюта, до того и в мыслях не держа утаить меч, не сговариваясь, решили: в Киев — ни ногой! Не иначе, сам Рарог нам то и указал…

4. Колюта-сотский

На полоцкой улице плясал новый весенний день. Я сидел на подоконнике, чуть туповато глядя в отворённое окно и поглаживая пальцами переплёт. Ещё один день, такой же, как и всегда, как и многие прежде. Не радовало даже буйство весны, заметное даже здесь, в Полоцке, в полуночной стороне.

После того, как Радко выудил из омута Святославов меч, началась наша кочевая жизнь. Год мы прожили в Переяславле, но однажды Радко сказал вдруг, что видел, как к нему на улице кто-то подозрительно приглядывался. А меня в Переяславле и вовсе каждая собака знала. Может, и почудилось ведуну, да только и сам Рарог толкал нас в дорогу. И пошло…

Пересечен.

Червень.

Чернигов.

Дедославль.

Смоленск.

Новгород.

Ростов.

И ныне — Полоцк.

Вскоре после того, как князь Владимир убил князя Ярополка, Радко и предложил перебраться сюда, в Полоцк. Я сперва заартачился — Ярополк погиб, Владимиру помогали волхвы, Перуновы вои шли в первых рядах — самое время явить меч. Но Рарог сам решал, когда ему выйти на свет. И не пустил ни меня, ни Радко.

И теперь вот я сидел на подоконнике, смотрел на улицу и думал о разном.

О том, что видел в окно какого-то странно знакомого кметя, да только узнать не успел.

О том, что скоро паки придёт менять убежище, и Радко, скорее всего, выберет какую-нито дыру на окраине — Белую Вежу или Тьмуторокань.

О том, что мечась по Руси, мы только скорее привлечём внимание, и за нами начнут охоту и волхвы, и князья.

О том, как я устал от этой кочевой жизни.

О том, как — и в первую очередь! — мне надолызло бездействие и бесцельность моей жизни. Ну, служу я в дружинах местных волостелей, бояр, гридей да наместников. И что? Хранить Рарог! А для кого хранить? Для достойного! Меч сам определит, кто достоин!

Колюта ударил кулаком по косяку окна.

И хотелось, чтобы хоть как-то, да всё кончилось.

А ещё томило неясное и недоброе предчувствие.

5

Стемид вышел из корчмы сразу, как стемнело — не вышел, а вылез через окно на задний двор. Бурый кожаный кояр и воронёный шелом-мисюрка с тонкой кольчужной бармицей давали защиту и уверенность, одновременно не сковывая движений, а в летнем ночном сумраке были не видны, пряча вместе с собой и самого варяга.

Дом хранителей высился тёмной громадой — ни огонька. Смутно белел осиновый лемех крыши, ажурно выделялись перила гульбища.

Стемид быстрым скользящим шагом прошёлся у ворот, нарочито скользя ногами. За оградой было тихо, псы, если они вообще были в этом дворе, молчали. Но лишняя осторожность никому не мешает, — варяг прошёл вдоль ограды ещё сажени две и только потом махнул на вершину заплота. Прыгнул вниз, затаился в тени, озираясь посторонь.

Ежели там, в доме, не лапотник-простолюдин, а настоящий вой, кметь, то с ним и ещё вои есть. Самое большее, копьё. И один наверняка на гульбище. На месте хранителей Стемид так бы и поступил, а считать их глупее себя у варяга не было никаких оснований.

Кметь переждал мгновение и всмотрелся как следует, но так ничего и не увидел. То ль они и впрямь были глупее него, то ль людей у них не хватало. Скорее всего, второе…

Стемид скользнул по саду до края открытого пространства, прижался к развесистой яблоне и вгляделся снова. Нет. Никого. И собак — ни одной. Беспечно живут хранители, ой, беспечно…

Луна вновь скрылась за тучей, и варяг рванулся. Остоялся у стены дома. Над головой тускло желтели доски настила на гульбище. И тут же ударила мысль — а ну как в саду кто с самострелом… его сей час видно у стены, как таракана на ладони.

Высота гульбища — сажень. Не подпрыгнешь и не влезешь… и незачем. Саженными прыжками Стемид взмыл вверх по всходу крыльца, присел, глянул туда-сюда, поводя нагим клинком из стороны в сторону.

Ни-ко-го.

И правильно. Они ведь никого не ждут, пото и стражи во дворе нет. А вот дверь в сени на засове, и это тож правильно. А проверим-ка мы их на глупость…

Стемид еле слышно поскрёбся в дверь — так скребутся коты, когда нагуляются по соседским кошкам.

И угадал!

После того, как варяг поскрёбся вторично, дверь с еле слышным скрипом отворилась. В полумраке сеней трепетал огонёк лучины, и тускло белело человеческое лицо. Рот открылся, но крик увяз в горле, оборванный лёзом меча. Лицо распахнулось надвое чёрно-кровавой трещиной, мёртвое тело упало на пол. В сенях было темно. Стемид ощупью подобрался к двери, хоть и понимал, что медлить больше нельзя.

В доме что-то загрохотало. Можно было уже не скрываться, и варяг, отшвырнув дверное полотно, бросился в жило.

Остоялся у самого порога.

На миг стало тихо-тихо, и варяг сразу же увидел ЕГО…

Странный и подозрительный зловещий шум сорвал Колюту с постели. Он вмиг всё понял, и, не одеваясь, рванул из ножен меч. Выскочил в горницу и остоялся.

ОН был в буром кояре. Каким-то звериным чутьём зачуяв появление Колюты, ОН обернулся. Кметь улыбнулся и шагнул вперёд — близилось освобождение.

Хранитель шагнул вперёд, свет луны из окна упал на его лицо, и Стемид опешил, признав противника.

— Колюта?!

Колюта тоже замер. Несколько мгновений они ошеломлённо глазели друг на друга, потом Колюта недоумённо спросил:

— Стемид… ты, что ль?

Два осколка былого помолчали несколько мгновений, потом Колюта криво усмехнулся, вздымая меч:

— Что ж мы стоим?

Взлетело, скрещиваясь, железо…

Два осколка былого закружились по горнице, налетая на лавки, опрокинули стол. Клинки крестили воздух, стремясь дотянуться до живого тела и напиться крови. Стемида постепенно охватывал холод, — Колюта бился легко, словно играл. Он одолевал — четвёртый меч Руси. Первым… давным-давно, кажется, что сто лет назад, был Свенельд, вторым — великий князь Святослав, третьим — Военег Горяич Волчий Хвост. И он, Колюта, четвёртый.

Они уже и тогда знали друг друга. Он, Колюта, был в те поры кметьем великокняжьей дружины, Святославовым кметьем. А он, Стемид — кметьем полоцкого князя Рогволода. Прошлое реяло над ними и ныне, зловещими тенями вставало с обеих сторон.

Меч Колюты всё ж дотянулся до Стемидова плеча, вспорол кожу кояра, и варяг мгновенно ударил в ответ. Из разорванной груди полянина высунулись рёбра, рубаха Колюты из белой вмиг стала алой, кровь хлестанула по доскам пола. Кметь надломился в поясе и рухнул на пол.

— Эх ты… — прохрипел он, и вдруг мрачно засмеялся. — Ну хоть так. Всё одно конец…

С грохотом вылетела сорванная с петель дверь, в проёме неслышно возник ещё один человек. В поднятой и отведённой назад руке он держал что-то светлящееся и дымно-расплывчатое.

— Радко… не надо… — прохрипел Колюта, пытаясь приподняться на локте, но опоздал. Опоздал и Радко. Швыряльный нож Стемида безошибочно отыскал горбатую переносицу ведуна, и тот, хрипя, опрокинулся назвничь. Свечение в руке угасло.

Стемид пал на колени над телом Колюты.

— Колюта-а…

Тьма навалилась душной подушкой, давит, тянет, сосёт. Затягивает. Но что-то и мешает.

— Колю-юта-а…

Может, вот это? Колю-юта-а?.. Звон степных колокольчиков на ветру, не слышимый обычным ухом? Только ухо того, кто долго жил на меже леса и степи услышит. Звенит. Зовёт.

— Колюта…

— Что? — хрипло выдохнул кметь вместе со сгустком крови. — Стемид, ты?

— Я, Колюта. Простишь ли?

— Плюнь, Стемид… Ты победил меня в бою… Перун не закроет передо мной… ворот вырия. Ты… за мечом?

— Да, Колюта, — горькая усмешка кривила и коверкала губы варяга. — Где он?

— Кому? — воздух сухо свистел между зубов Колюты.

— Княжне Рогнеде, — твёрдо бросил Стемид, сам в этот миг ни на мгновение не сомневаясь в своих словах — про Ирину он сей час не помнил совершенно.

— Возьми…

— Где?

— Подвал… колодец…

Колюта устало закрыл глаза. Значит, Рарог захотел сменить место именно так, смертью своих Хранителей. И ныне слово снято с него, и он может, наконец, быть свободен.

Белое серебряное сияние пало с ночного неба широкой дорогой. Гулкий звон копыт заполнил уши — на крылатом белом коне летела дева в сияющих латах, длинная золотая коса стелилась по ветру за шеломом…

— Ты… за мной…

Глаза Колюты закрылись, и дыхание стихло. Стемид невольно нахмурился — из всего, что говорил Колюта, взаболь важными были только два слова — подвал и колодец. Надо было спешить — рассвет надвигался и не должен был застать его вне корчмы. А уж тем паче — здесь. Вход в подклет отыскался быстро, и Стемид нырнул во тьму, светя перед собой зажжённой лучиной.

Внутри тоже всё было знакомо. Все кривские избы и терема строились одинаково — болотистая земля не особенно пускала в глубину.

Тайник в подклете Стемид тоже нашёл быстро — гулко отозвалась пустота под земляным полом. Колодец уходил на полторы сажени в глубину. Как-то странно было — на такой глубине да при местных болотах в колодец обязательно должна была подойти вода, но на дне было сухо — огонёк лучины ни в чём не отразился.

Стемид огляделся — рядом с колодцем отыскался кованый железный крюк, а в углу — длинные ременные вожжи. Варяг завязал петлю, захлестнул её на крюк и нырнул в колодец. Спустился до дна, посветил лучиной и огляделся.

Прямо под ногами лежал узкий и длинный деревянный ящик, красивый, с причудливой резьбой на крышке. Стемид приподнял крышку и тут же опустил.

Вот и всё. Теперь осталось только доставить Рарог по назначению. И тогда они посчитаются с великим князем Владимиром. За всё.

Варяг поднял ящик, обвязал его ремнём и пристроил за спиной. Повернулся к вожжам и вдруг поскользнулся. Глянул вниз и похолодел.

Земли под ногами не было. Была липкая грязь, и он стоял в ней уже мало не по щиколотку. А ещё в грязи, вспучиваясь пузырьками, бурлили тонкие, не толще пальца, ключики. Рядом с ногой из грязи вдруг выбилась струя чистейшей холодной воды. Грязь стремительно прибывала. Уж не Рарог ли её держал в земных недрах? Варяг в долю мгновения понял: ещё пара мгновений — и дно провалится вниз, в глубину болота, а вода и грязь дружно рванутся вверх, затопляя и колодец, и часть подвала. Вместе с ним.

Стемид рванулся по ремню вверх. Грязь, чмокнув, нехотя отпустила его ноги, но продолжала прибывать. Выскочив из колодца, Стемид кошкой взлетел по лестнице в терем.

На миг замер над телами убитых, молча повинился, что не может дать им должного погребения. Ничего, завтра и без него старатели найдутся. Варта похоронит.

В саду варяг долго обтирал ноги от грязи и крови, потом остоялся у ограды, слушая город — не слышно ли дозора поблизости. Рывком махнул через заплот и огромными скачками помчался к корчме.

На улицах Полоцка было тихо.

6. Стемид

За окном заливался соловей. Трещал, рассыпая коленца, набирал полную грудь свежего весеннего воздуха и вновь звенел, увлечённый, ничего вокруг себя не видя и не слыша.

Я открыл глаза — пора было уже и вставать. И убираться из Полоцка. На душе вдруг возникло противное ощущение — словно в дерьме измазался и не отмыться теперь.

А и измазался — родной (а Стемид числил Полоцк родным) город кровью измазал. И кого убил — Колюту-сотского, которого сам Князь-Барс трижды золотой похвалой отметил ещё в козарские войны. И Радко, первого средь Святославовых ведунов. И впрямь — не отмыться теперь.

Я заставил себя встать и одеться. Всё болело, словно на мне всю ночь упыри воду для Ящера возили.

Снизу, из корчмы вдруг донеслись громкие голоса — кто-то что-то орал про права и самоуправство, громко, в голос, кто-то грозился развалить корчму по брёвнышку. Я прислушался и довольно ухмыльнулся — вольный Полоцк пока что не особо жаловал великокняжьих холуёв. Перекрывая голоса, загрохотали по всходу сапоги, с грохотом отлетела в сторону распахнутая пинком дверь, вырванный вместе со скобами засов отлетел куда-то под лавку и на пороге возникли трое в кольчугах и шеломах. Остоялись и уставились на меня.

— Ага, — первым очнулся тёмно-русый кривич с позолоченной пластиной на груди. — Здеся он.

— Угу, — кивнул я, стараясь не делать резких движений — у кривича в руках был завязанный лук, и стрела уже была наложена на тетиву. — Тута я.

— Ты не хихикай, — бросил второй, высокий, худой и гибкий. Длинные огненно-рыжие усы опускались ниже подбородка — явный киянин. Скорее всего, человек наместника. — Пока зубы целы — не скалься.

— Да где уж мне, — вздохнул я. — Может, всё ж скажете — чем обязан-то?

— Чаво? — удивился кривич, опуская лук.

— Таво, — передразнил я, стараясь, впрочем, не перегнуть палку. — Чего надо, говорю?

— А, — протянул тот, шмыгнул носом и оглянулся на третьего. Высокий и светловолосый с голубыми, как лёд, глазами, явный урманин, тот убирал в ножны меч. — Чего нам надо-то?

И тут я узнал кривича. Вартовой голова Шелех, что ещё и при Рогволоде варту возглавлял, а Владимир его в том же звании и оставил, хоть Шелех и бился против него. А манера прикидываться деревенским дурачком — просто личина, чтоб ворога с толку сбить.

Урманин усмехнулся и пролез в хором левым плечом вперёд. У меня невольно заныли зубы — этот был бойцом от бога. Должно, от ихнего Одина-Вотана. Даже лапотнику из дальней деревни при взгляде на него стало бы страшновато. А я-то сразу видел, каков он. Любопытно было бы схлестнуться. Но следом вошли и двое других — кривич и киянин, и я понял — они ничуть не слабее урманина. И не глупее, должно.

Все трое уселись на лавку напротив меня, и урманин кивнул на разобранную постель:

— Присядь.

— Постою, — процедил я. В дверях тем временем возник хозяин с выражением вселенской скорби на лице. Киянин бросил на него свирепо-людоедский взгляд, и хозяин мгновенно исчез, плотно притворив дверь.

— Да ты садись, садись, в ногах правды нет, — уже добродушно сказал Шелех.

— В заднице её тем паче не найдёшь, — огрызнулся я и прислонился к стене плечом, скрестив на груди руки. Под ладонями враз оказались швыряльные ножи, заткнутые за пояс.

— Кто таков? — хмуро сверля меня взглядом, спросил урманин.

— А что? — ответил я вопросом.

— А то, — придавил урманин ледяным взглядом. — Сегодня ночью в граде убили трёх человек.

— А я здесь причём?

— Вот и я хочу знать — ты здесь причём?

Шелех хрипло пояснил:

— Ни один местный тать не полез бы в терем Колюты, а коль полез бы — с ним бы не справился.

— А из пришлых в городе — только ты, — закончил киянин, доселе сидевший молча.

— Спаси боги, что татём меня посчитали, — ядовито ответил я. — Обычно меня зовут Стемид, я кметь великой княгини Рогнеды.

— Так я ж тебя помню! — воскликнул Шелех обрадовано, вот только радость эта показалась мне какой-то ненастоящей. Словно Шелех узнал меня давно, но ждал — сознаюсь я или нет.

— Что… здешний? — остро глянул на него киянин.

— Здешний, — подтвердил кривич. — Вспомнил я его. Он ещё Рогволоду-князю служил.

— А ныне великой княгине Рогнеде служу, — подтвердил я. А Шелех, улучив мгновение, вдруг подмигнул мне.

— Она тебя сюда послала? — спросил киянин въедливо, а когда я, не раздумывая, кивнул, подозрительно спросил. — Зачем?

Он разглядывал меня с любопытством. Так, наверное, кот смотрит на попытки пойманной мыши удрать и думает — сожрать её сразу, поиграть сначала или отпустить.

— А она в Полоцк хочет вернуться, — наобум брякнул я. — Её великий князь сюда отсылает. А меня она прислала посмотреть, как город, да терем княжий в порядке ли?

Шелех едва заметно кивнул, чуть приободрился. Несколько мгновений они меня разглядывали, потом, не сговариваясь, встали.

— Ладно, — процедил киянин. — Проверим. Живи пока что здесь.

Они вышли, аккуратно притворив за собой дверь.

Теперь они будут проверять. Снесутся с Киевом. Семидицы через две придёт ответ, что княгиня Рогнеда никуда ехать не собирается. Ответа мне дожидаться нельзя.

Тут, в Полоцке, должны быть наши… «рогнедичи». Не может не быть… чего это там мне Шелех подмигивал?

Я спустился вниз, в корчму и первое, что увидел — вытаращенные глаза хозяина.

— Не забрали?!

— Обознались они, ясно? — усмехнулся я, устраиваясь у стойки и притягивая к себе сковородку с ещё шипящими колбасками. Перехватил взгляд хозяина и досадливо бросил. — Да не трясись ты! Кто это были такие?

— Так ты их ещё и не знаешь? — изумился хозяин.

— Шелеха знаю, а тех двоих… — я пожал плечами, откусывая большой кусок хлеба и обмакивая колбаску в тёртый хрен.

— Киянин — голова наместничьей дружины, — пояснил корчмарь, подставляя мне под руку тарель с калёными орехами и наливая в чаши тёмный квас. — Зовут — Огнен…

— Похож, — бросил я насмешливо, и корчмарь затосковал:

— Слушай, съезжай от меня, а?

— Ещё чего, — невнятно сказал я, прожёвывая вторую колбаску и протягивая руку за третьей. Мне здесь нравится. Кормят вкусно и песни красивые поют. Я всем своим друзьям про твою корчму расскажу. Да ты и сам не захочешь барыша лишаться.

— О-о-о, — простонал корчмарь, возводя глаза вверх, и что-то беззвучно зашептал — то ли молился Змею-Волосу, то ли материл всех моих родичей до седьмого колена.

— Мы не договорили, — заметил я. — Урманин. Он кто?

— Херсир Авайр, — задумчиво сказал корчмарь, глядя как я откусываю от четвёртой колбаски. — Хрен его знает, кто он таков. Живёт у наместника на дворе с тремя друзьями, урманами тож. Огненов сокувшинник.

— Та-а-ак, — протянул я и отхлебнул из чаши квас. В нос ударило вкусом орехов и тёртого хрена. — А я-то думал, они все трое из варты.

Высокие посты всех троих меня ничуть не удивили. Колюта был кметьем, да и в варте наверняка не на последнем месте. Кому и ловить его убийцу?

Я бесцельно бродил по городу уже полдня в надежде хоть на какую-то встречу с Шелехом или уж хоть на то, что кого из людей своих к нему пришлёт. Прикидываясь зевакой и бездельником, прошёл и мимо дома Колюты, где уже собралась изрядная толпа досужих горожан — привольно почесать языки. Послушал сплетни, поглазел на дом. Мелькнула мысль, что теперь пожалуй, и встречников дождёшься на третьи сутки. Хотя… я ведь и Колюту, и Радко и слугу их убил честно, лицом к лицу и с оружием в руках. Ладно… встречники приходят на третью ночь, а до третьей ночи всяко надо убираться из Полоцка.

Поглазев на дом и покрутясь у заплота, я выбрался из толпы и побрёл прочь. На душе кошки скребли.

На соседней улице тоже толпился народ. Я подошёл ближе и увидел шатёр с небольшой деревянной степенью. Над толпой на верёвке плясал человек.

Скоморохи!

Я остоялся у скоморошьего шатра. Над пёстрыми матерчатыми стенками райка метались куклы, разговаривая разными голосами. Бедняк лупил толстой палкой тиуна, купца и боярина, оставалось и князю. Чернь, столпясь у райка, хохотала, отпуская солёные шуточки, толкала друг друга локтями, грызла орехи.

Я несколько мгновений подумал — не впутаться ли. Негоже так про князя… И тут ощутил, как кто-то стал за спиной, а голос у самого уха негромко шепнул:

— Тихо. Не оборачивайся…

— Что? — спросил я, узнав по голосу Шелеха. — За мной что, следят?

— Вроде бы нет, но осторожность не помешает, — возразил вартовой голова. — Ты давно из Киева?

— С семидицу.

— Это правда? Великая княгиня Рогнеда едет сюда?

— Нет, вестимо, — хмыкнул я. — Придумал, чтобы отвязаться. Мне надо выбраться из города как можно скорее.

— Я тож так думаю, — задумчиво сказал Шелех. — Огнен послал в Киев голубя с берестой…

— Голубя? — придушённо переспросил я.

Голубь не вестоноша, он будет в Киеве уже к вечеру. А послезавтра утром другой голубь принесёт в Полоцк ответ. Уходить надо сегодня же.

— Уходить тебе надо ночью, — бросил Шелех. — Сегодня же.

Чужая рука впихнула мне за пояс что-то твёрдое.

— Покажешь это варте у ворот, они тебя пропустят.

— Всё? — благодарно спросил я.

— Только одно, — Шелех несколько мгновений помолчал, но всё же решился. — Долго… ждать?

— Теперь уже нет.

7

Ночь свалилась на Полоцк чёрно-золотым звёздным покрывалом, и редкие облака медленно ползли по небу, изредка загораживая остророгий изогнутый месяц, светящийся бледно-зеленоватым серебром.

Осторожно, чтобы не звякнуть, Стемид приподнял оконницу, выбрался на гульбище. Во дворе корчмы тоже было тихо, только в углу ворчал во сне здоровенный пёс чудинской породы. Варяг бесшумно перемахнул перила, мягко упал на полусогнутые ноги. Пёс даже не проснулся — видно, ночные отлучки постояльцев были в порядке вещей. Стемид забрался в конюшню, разворошил сено и вытащил короб с мечом. Приторочил короб за спину и выбрался со двора.

Варяг молча и почти бесшумно крался по ночным улицам Полоцка. Уходить следовало рекой — самый быстрый и лёгкий путь. На Дисну, волоком в Березину, а оттоль — в Днепр.

На всём пути до вымолов ему встретилось всего два дозора — по двое вартовых. Но они его пропустили — днём Шелех сунул ему на пояс бересто со знаменом города Полоцка. Теперь, завидя выжженного на бересте сокола с молниями, вартовые молча расступались, пропуская варяга.

В воротах у главного вымола стояли четверо. И пёс, такой же, как у хозяина корчмы. Завидя знамено Шелеха, старшой притронулся рукой к низкому железному козырю кожаного шелома и протянул руку. Знамено следовало отдать — старшой вернёт его вартовому голове. Бересто перешло к старшому, вартовой отворили калитку, и варяг ступил на бревенчатый настил вымола.

Над Двиной было тихо, только тихо плескались речные волны. От воды тянуло холодом и сыростью, низко над волнами висела густая полоса тумана. Стемид невольно передёрнулся — речная сырость проникла под кояр. Варяг шагнул в берестяной челнок, обернулся и пожал руку старшому варты.

— Прощай.

— Прощай, друг.

Варяг оттолкнулся от вымола веслом, и челнок выкатился на стремнину.

На вымоле старшой бросил своим воям:

— Побудьте здесь одни. Я отлучусь на малый час. Голова велел.

Дверь распахнулась, и Авайр вскинул глаза на вошедшего хирдмана.

— Он…

— Что?! — Авайр вскочил.

— Он ушел из корчмы.

— Сей час? Ночью?!

— Ночью. А за спиной — какой-то ящик деревянный.

— А — варта?

— Они его пропустили. Он им что-то показал… белое что-то.

— Куда он пошёл?

— Упырь его знает… меня-то они следом не пропустили.

Знамено?! Отколь у варяга из Киева вартовое полоцкое знамено? — лихорадочно думал Авайр, натягивая сапоги, опоясываясь мечом и выскакивая на двор. За ним горохом высыпались его хирдманы — все трое, с коими он осел год тому в Полоцке.

Огнена подымать времени не было тоже, а без него люди наместника Авайра слушать не станут. Приходилось полагаться только на свои силы.

Отколь у варяга вартовое знамено? И тут у Авайра внезапно возник ясный и пугающий ответ. Шелех! Только Шелех мог дать новому человеку вартовое знамено. Больше никто!

А может, и не знамено у него вовсе? Вот сей час у вартового головы и узнаем, — молча сказал себе херсир.

Старшой дозора стукнул в дверь Шелехова дома. Никто не отозвался, а дверь вдруг отворилась. Странно это было — дверь на ночь в доме не закрыть. Старшого вдруг охватил какой-то беспричинный и необъяснимый страх. Он с трудом заставил себя переступить порог, ощупью прошёл в тёмных сенях до новой двери, отворил её и вошёл в горницу. Высек огонь, и страх вмиг перестал быть беспричинным и необъяснимым — старшой увидел вартового голову.

Шелех был мёртв. Он сидел в высоком деревянном кресле, руки были плотно притянуты ремнями к подлокотникам, ноги — к ножкам, голова — к резной узорчатой спинке. Зубы Шелеха были жутко оскалены, глаза медленно стекленели — убили вартового голову совсем недавно, буквально только что. На груди Шелеха ярко алел на белой рубахе длинный кровавый потёк — нож видно всадили по самую рукоять.

Старшой заворожено шагнул к голове и споткнулся. Глянул под ноги — слуга Шелеха лежал навзничь у самого порога. Больше в доме никого не было — Шелех был вдовцом, а оба его сына уже были женаты и жили отдельно. Слуга у него тож был всего один.

За спиной раздался едва слышный шорох.

— Кто здесь?! — старшой стремительно развернулся, вскидывая руку к поясу. Метнулась невнятная тень, сверкнуло железо, лёзо урманского меча разорвало кояр, вмиг досягнув до сердца.

Хирдман, оставленный у Шелеха, нагнал Авайра только через две улицы.

— Чего так долго? — недовольно бросил херсир через плечо. — Девки вендские подвернулись?

— Кабы так, хорошо, — протянул хирдман. — Там ещё один из альтинга приволокся, знак принёс. Пришлось и его…

— Плевать, — процедил Авайр, не сбавляя шага. — Туда и дорога.

Низкорожденных собак не жаль. Вендские выродки на то и созданы Великим Вотаном, чтобы быть рабами детей фиордов и мясом для их мечей. Авайр даже во время попоек с Огненом умел держать при себе такие откровенные мысли, равно как и отвращение к рыжему киянину. Тёмно-русый Шелех был ничуть не лучше.

Вартовые у вымола, завидя бегущих с оружием, недолго думая, засвистели и спустили пса. Тот со свирепым рыком ринулись навстречь урманам, но левый от Авайра хирдман метнул им навтсречь что-то стремительно крутящееся, пёс взвизгнул, перевернулся и скуля, забился на земле.

Варта — не рать, а вартовые — не кмети, кои с детства учатся владеть мечом. И уж тем паче — не урмане, не викинги, что сделали войну своей жизнью. И вооружена варта похуже, и железо в оружии посквернее. Смогут завалить оружного татя — добро. А сам вартовой — это вчерашний пекарь, кузнец или плотник, по жребию пошедший хранить порядок в родном городе.

Четверо урман стоптали стражу у ворот, почти не заметив. Только один вой сумел увернуться от урманского меча и, видя, как бесславно и бесполезно гибнут его товарищи, сунул топор за пояс и ударился в бег. Остальные трое остались лежать на земле мёртвым телом — урманам некогда было разбираться, кто прав, а кто — виноват.

Авайр ворвался на вымол. Пусто!

— Ушёл, собака вендская! — выругался хирдман.

— Притащите-ка сюда этих вояк, — недобро прищурился Авайр, подумав несколько мгновений. — Если живы.

Живыми средь поверженной варты оказались оба. Так даже лучше, — привычно отметил херсир.

— Проходил тут оружный? — надменно спросил он у раненых, ни к кому конкретно не обращаясь.

Первый вартовой, у которого на губах пузырилась кровавая пена, только сплюнул презрительно, — слюна вперемешку с кровью стекла по щеке тонкой струйкой. Второй только покосился на приставленное к его горлу лёзо ножа, сглотнул, но смолчал. Авайр неприятно усмехнулся и негромко спросил:

— А ты ведаешь, что такое «кровавый орёл»?

В глазах вартового на мгновение возник ужас — «красный орёл» — самая страшная пытка народа фиордов.

— Руальд… выпрями-ка рёбра… вот этому, — херсир, помедлив, кивнул на лежащего тяжелораненого. Хирдман охотно склонился над вартовым, извлекая нож. Над рекой прокатился дикий пронзительный крик, вартовой забился на брёвнах вымола и затих. Второй судорожно задёргался, пытаясь отползти. Руальд, зверски улыбаясь, поднёс к его глазам окровавленный нож, позволил нескольким каплям упасть на лицо.

— Ну? — разомкнул губы Авайр.

— Что? — выдавил вартовой, не отводя глаз от ножа.

— Проходил?

Вартовой — не кметь, постоянно готовый к смерти. Ему было страшно.

— Б-был, — судорожно выдавил раненый.

— Куда делся?

— Уплыл в низовья. На берестянке.

— Добро, — процедил херсир, оглядывая вымолы. — Не скажу, что Один особенно несправедлив сегодня к нам. Вот эта лодка, пожалуй, подойдёт.

И, шагнув к однодеревке, равнодушно бросил через плечо:

— Добей его, Руальд.

Крик вартового взмыл над рекой и затих. Из города уже доносились свистки сбегающейся к реке варты. Где-то звонко затрубил рог.

Гонимая тремя парами вёсел, лодка вылетела на середину реки и ринулась вниз по течению.

Владимир Святославич вовсе не обманывался видимой покорностью полоцкого веча. Строптивость и вольность гнездились в старом русском городе. Эту вот строптивость, именуемую Владимиром изменой, и должен был сыскивать в Полоцке Авайр. Подчинялся он только самому великому князю, даже наместник не был над ним властен. А то, что жесток и недоверчив был чрезмерно урманин, так то с одной стороны и неплохо — не пропустит и малейшей измены. А жестокость и высокомерие херсира и должны были окорачивать Пластей да Огнен.

Не окоротили.

Нюх северного волка верно зачуял след, и, едва узнав о бегстве Стемида из корчмы, Авайр бросился в погоню — жестоко и высокомерно, завалив Полоцк навьём.

Авайр шёл по следу.

8

Урмане нагнали Стемида на рассвете.

Их чёлн неожиданно вынырнул из-за пологого мыса, поросшего низким густым ельником. Хриплые крики огласили речной плёс — урмане увидели его и теперь спешили за ним уже назрячь. Стемид, закусив губу, поднажал, но урмане не отставали, их однодеревка хоть и тяжелее вчетверо, да только там на вёслах — трое, враспашку. И расстояние от челнока до однодеревки стало сокращаться.

Стемид приподнялся в берестянке, всмотрелся.

Четверо.

Ха-ха-ха.

Но на воде они его догонят. А посему, лучший выход — править к берегу.

Расстояние падало медленно, и Стемид успел догрести до берега. Прыгнул на сушу, не замочив сапог. Берестянка от толчка отошла от берега, течение закружило и понесло. Варяг обернулся, смерил расстояние до лодки урман, сделал им непристойный жест и ринулся в лес, ломая прибрежный тальник.

Человек неопытный, уходя от погони, ломится, не разбирая дороги, полагая, что спасение — единственно в быстроте. Понимающий же боец, такой, к каким относился и Стемид, попетляет, попутает следы, да и усядется ждать, когда запалённая погоня выскочит прямо ему под прицел. Сложность была в том, что и урмане — тоже вои до мозга костей и прекрасно знают про этот способ. И будут настороже, ожидая от варяга именно засады.

А потому Стемид не сделал ни того, ни другого. Варяг скрылся в лесу, пробежал с половину перестрела вниз по течению и затаился. Берег был виден великолепно.

Урмане, хоть тоже и не лыком шиты, купились. Сначала они двинулись в лес с опаской, с завязанными луками в руках, рассыпаясь цепочкой и прикрывая друг друга. Стемид напряжённо ждал. А когда урмане скрылись в лесу, он мягко и бесшумно двинулся следом, натягивая на ходу тетиву на лук и зажав в зубах три стрелы.

Вестимо, они поняли, что судьба столкнула их не с лопоухим новиком, впервой взявшим в руки меч, и не с воем городовой варты, больше навычным обращаться с топором. И вели себя соответственно.

Стемид вышел на их след сразу же, а вскоре увидел и их спины.

И ходить в словенских лесах они не умели совсем, что и неудивительно. В их землях таких дремучих дебрей почти нет — понеже горы, скалы, фиорды да озёра.

А вот и овражек удобный, сам себя предлагает.

Стемид остоялся на краю, наложил стрелу, аккуратно выцелил крайнего урманина, дождался, пока тот неминуемо повернётся боком — неудобно целить в спину, не по-войски — и выстрелил. И, в последний миг надумав, скрылся пол-оборотом за стволом вековой ели.

Звонкий удар узкожалой бронебойной стрелы — словно в дубовую плаху воткнулась! И — глухой, вмиг оборванный крик! Стемид ничего не видел, но отчётливо представлял, что сей час видят урмане — стрела угодила вою в правый висок, проломив и железный нащёчник, и височную кость, вышла из левого глаза, сорвав с шелома наглазник. Б-р-р…

Всё на миг замерло в напряжённом ожидании. Варяг ждал. Чуть хрустнула ветка. Другая. Шорох листьев был слышен справа, шагах в тридцати. Обкладывают, поняли, что он где-то сзади, крадутся, — понял варяг. Настороженно молчали птицы.

Стемид наложил вторую стрелу, старясь не делать лишних движений и по-прежнему напряжённо слушая. Быстро шагнул вперёд-вправо, вскинул лук, одновременно, натягивая тетиву, разворачиваясь лицом к урманам и падая на колено. Поймал широким срезнем лицо урманина с уже отверстым для крика ртом и спустил тетиву, целя под низкий край круглого шелома. И тут же прыжком сиганул в овраг, треща подростом и ветками бурелома. Над головой взвизгнули всего две стрелы, но варяг и без того знал, что не промахнулся и сей час. Прыгая, он успел ухватить взглядом лицо урманина — стрела попала между носом и верхней губой, снеся мало не полчерепа.

Стемид рухнул на дно оврага, перекатился, прячась под горбато-рогатую засохшую ель, упавшую в овраг упырь знает когда. Наложил на тетиву третью стрелу и ждал.

На сей раз подобной наглости от него точно не ждали. Любой здравомыслящий человек будет бежать вниз или вверх по оврагу, не дожидаясь, пока двое, зайдя с двух сторон, нашпигуют его стрелами.

Так то здравомыслящий, — сказал себе Стемид с ехидной усмешкой, — а ты здесь причём?

И первый же урманин, выскочив на край овражка, получил от него бронебойную стрелу в грудь — она пробила бахтерец, как шило — кожу, и вошла меж рёбер. Хирдмана, словно молотом, отшвырнуло назад — с трёх-то сажен от такого удара даже и кованый нагрудник не спасёт. И не пробьёт, так кишки порвёт или рёбра поломает.

Оставался один. Сам Авайр.

Вендский выродок пострелял всех троих хирдманов. Руальд схватил стрелу первым, когда они не ждали нападения. Бьёрн крался слишком шумно и потерял полголовы — проклятый венд слышал в лесу не хуже волка или ещё какого зверя. Не зря должно, болтают про то, что они в своих лесах со зверьём роднятся. Да называют они себя вильцами, волчанами… волчьими детьми то есть. А Орм просто взбесился после гибели своего побратима Бьёрна и не послушал даже херсира. Да не закроют перед ними Один и Хеймдалль ворота Валгаллы, когда хирдманы ступят на радужный мост Биврёст, — они верно служили своему хёвдингу.

Авайр, оставшись один, стоял у края овражка, укрываясь за широким стволом дерева и стараясь не высовываться. Они нарвались на мастера, видят боги, он этого не ждал. В войнах Святослава выросло много великолепных бойцов. Многие, правда погибли, но многие и выжили.

Херсир усмехнулся, зловеще и многообещающе. Да, они выжили, но их время уходит — хваткие и резвые молодые волки уже готовы и ждут только их первых промашек, чтобы начать рвать старичьё. И немногие выживут, очень немногие — самые гибкие и умные.

А венд, меж тем, подал из оврага голос:

— Авайр! Слышишь ли, Авайр?!

Хёвдинг невольно задохнулся от ярости. Мало того, что этот мерзавец его нагло окликает, так он ещё и говорит на чистейшем северном наречии — норсмадр.

— Чего тебе, венд?!

— Слабо тебе на мечах схватиться, херсир?

Авайр медленно опустил лук.

— Когда ни одного хирдмана рядом нету? А? Не потянешь против вендского волка в одиночку?

И херсир вдруг ясно увидел…

Из-за огромной сосны на несколько мгновений выглянула, покачиваясь, большая змеиная голова, не по-звериному умно глянула ему в лицо. Исчезла. Уползла.

Фюльгья!

У каждого человека есть свой призрачный двойник. Фюльгья. У кого-то — волк, у кого-то — ястреб. У него, Авайра — змей.

Херсир мог бы поклясться Одином — таких змей не бывает. Здесь, не бывает, в Гардарике.

Увидеть фюльгью — к смерти. Ответить венду вдруг стало невероятно трудно.

Я не заставлю тебя долго ждать, Один…

— Выходи, — хрипло отозвался хёвдинг.

Мечи, шипя, вылетели из ножен.

Лесная, недавно проросшая трава на поляне, мохнатые ветки елей над головой, разбросанные мёртвые тела — и плеск ломаных бликов на лезвиях сшибающихся мечей варяга и урманина.

Один — с малолетства в походах и набегах, семи лет вместе с отцом бежал из бондэрского посёлка Кунгхалле к викингам, но ещё помнил скальные вершины Халогаланда. Набеги, походы, бои и грабежи вытопили жир из тела Авайра, а руки привыкли убивать без сожалений и колебаний.

Второй — с малолетства в походах и набегах, десяти лет подался к викингам и отомстил их хёвдингу за гибель отца, поморянского боярина Ратибора, и матери, дочери финского старейшины рода Лосося, морской воительницы. А после подался на службу к полоцкому князю Рогволоду.

Звон мечей поднял в небо птичью стаю, её крик гулко ударил по ушам. В четвёртой или пятой стычке Авайр не сдержал в руке меча, но поймал следующий удар варяга на наруч. Железная пластина разлетелась пополам, но меч сдержала. Херсир кувырком ушёл от нового выпада, вновь подхватил с земли свой Варг. Какова насмешка судьбы — варягу предстоит погибнуть от Варга! — мельком подумал Авайр, но тут же вспомнил про фюльгью. Не варягу предстоит остаться сегодня на этой лесной поляне.

Стемид в обратном развороте вновь попытался достать урманина в лицо. Не смог.

Ему начинало надоедать это бессмысленное махание мечами. Как, похоже, и Авайру.

Урманин левой рукой метнул в Стемида швыряльный нож, варяг отбил его ударом меча и тут же едва не опоздал защититься. Гадюка, рассекая лёзом воздух, раздражённо зашипела, и Авайр попятился.

Плохо дело, — подумал Стемид отрешённо. Прыгнул, в могучем замахе целя вспороть урманину живот, но чужой меч не пустил Гадюку даже прикоснуться к кольчужному плетению. Всё на миг замерло в неустойчивом равновесии, и варяг, больше не колеблясь, в пол-обороте ударил Авайра локтем, разорвав кожу на щеке урманина краем наруча. Кровь хлынула на лицо. Авайр отшатнулся, и Гадюка врубилась ему в ногу. Урманин упал на колено, Стемид стремительно развернулся, его клинок взлетел над головой Авайра.

Смерть!

Радужным многоцветьем сиял Биврёст, и валькирия на белом крылатом коне приветственно вскинула над головой меч.

 

Глава третья Воля Рарога

1

Последующие пять дней слились для Волчара во что-то однообразное и длинное. Хлопал в парусе ветер, лодья ходко бежала вниз по Припяти, а змеиное кольцо Прозора по-прежнему указывало на полуночный восход, помаленьку, едва заметно отклоняясь к полуночи. Дул сильный и ровный попутный ветер, шевелил вершины береговой чащи, на верстовой глади реки катились крупные плоские волны, чуть раскачивая лодью.

Собранное из причудливо изогнутых брусьев-рёбер и досок обшивки, намертво притянутых к хитро выгнутому хребту, тело лодьи в двенадцать сажен длиной и четыре сажени шириной бежало по реке. На воду поглядишь — вроде и быстро бежит лодья, а на берег глянешь — еле ползёт. Чуть гудела и поскрипывала щегла, строганная из цельной кондовой сосны, гудел в парусе ветер. Лодья в день делала не менее ста вёрст — по течению да под парусом-то чего и не сделать. Тянулись с обеих сторон берега, густо поросшие густым лесом, а то и светлым сосновым бором, с высокими красными ярами да суглинистыми откосами, с низкими песчаными мысами, покрытыми белоствольным березняком. Часто и лоси, и медведи выходили напиться к реке. Мужики косо поглядывали, сглатывая слюну — играла вечная мужская страсть к охоте.

— Эх, кабы лук, да подгрестись поближе…

— А то вовсе на берег высадиться да зверьё погонять…

— Непуганое, видать…

— Погоняешь, как же, — хмуро говорил кормчий, страхолютый чернобородый мужик. — Гляди, как бы самого древляне или дрягва не погоняли. Может, они уже у берега сидят, дожидаются.

После такого ответа разговоры стихали, и мужики, охмурев, сидели молча. До нового зверя, вышедшего напиться.

На второй день ветер переменился, застав их мало не у самого устья Припяти — теперь он дул прямо на полночь, а река, как назло, поворачивала к полудню.

— Эх-ма, кабы завтра он перешёл, как мы вверх по Днепру пойдём, — сплюнул хозяин лодьи, купец Живляк. Ветер вмиг отомстил, вернув плевок ему прямо на штаны. — Тьфу ты, пропасть…

И велел купец вынимать вёсла. Пришло и Волчару время на весло сесть.

Да и ладно — Некрас хоть и не на море вырос, а такой работы не боялся. Сын русского гридня — не изнеженный грецкий или там агарянский вельможа, что не только весла, порой и меча-то в руке не держивал. Руки радовались работе.

Лодья вновь рванулась вниз по течению, дружно взбивая волны пятью парами длинных сосновых вёсел.

— Эх, раз!

— И ещё — раз!

— Шиб-че!

— Ра-зом!

С каждым выкриком кормчего лодья словно выпрыгивала на миг из воды и перелетала вперёд.

Кто-то из гребцов, умаясь от скуки и однообразной работы, заводил песню. Пел что попало, лишь бы складно да размеренно, чтоб легче было грести:

Гребцы дружно подхватывали, рвали вёсла. Песню перебивали пронзительные крики чаек, над лодьей стремительно проносились серебристые косые крылья. Падая к воде за добычей, чайка стремительно чиркала по воде крылом.

Речные волны били в высокий нос лодьи. Ветер задувал с полудня, наносил из северских лесов пряные весенние запахи смолы, берёзового листка да родниковой воды. Галдела у берегов в камышах да тальниках пернатая мелочь — крачки, чистики, чирки. Тяжело рушились в воду гоголи да кряквы — весенняя птичья любовь скоротечная, надо птицам спешить.

Под песню да однообразную работу в голову лезли разные вздорные мысли.

А ведь хранителя меча придётся убить, — с неожиданной ясностью осознал вдруг Волчар. Иначе Рарог и не забрать — никто в здравом уме не расстанется с ним добровольно. А с Рарогом иной, осознав, ЧТО попало к нему в руки, может натворить таких дел, что после лет триста не расхлебать будет. Как вон Аттила в своё время — слыхал Волчар известную легенду про то, как сын Мундзука нашёл в кургане заговорённый меч бога войны. С Рарогом да с соответствующим войским талантом Хранитель может переставить с ног на голову все ныне существующие государства, стать новым Аттилой, за коим самоотверженно пойдут тысячи и тысячи. Он может просто пуститься в странствия, непобедимым бродячим витязем прославиться во всех известных странах, истребить тысячи чудовищ, породниться со всеми правящими домами и оставить о себе память в легендах и песнях десятков народов. Может устроить переворот в своей державе и железной рукой оборонять её межу, примучив беспокойных соседей, как Святослав Игорич. Он все иные искусы одолел, однако ж не всякий человек по силе духа Святославу-то равен. Да и сам меч, скорее всего так хотел — ТАКОЕ оружие настолько необычно, что оно почти живое, оно может сообщать своему владельцу свои желания.

Так или иначе, но добром меч ему не достанется, — это сын Волчьего Хвоста знал твёрдо.

Волчара вдруг замутило — до того хладнокровно он вдруг начал прикидывать, как лучше всего прикончить Хранителя меча. Он скрипнул зубами, тряхнул головой. Там увидим, — сказал себе упрямо.

Вбежали в Днепр и поворотили на полночь. Теперь ветер вновь был попутным, пересиливал даже силу течения. Лодья упрямо шла вверх по реке, хоть и не так быстро, как по Припяти. Вёсла вновь легли вдоль бортов, а гребцы нежились на солнцепёке — сушили натёртые до блеска вёслами мозоли.

А змеиное кольцо теперь смотрело уже на полуночный закат.

Уж не на Полоцк ли?

Солнце клонилось к закату. Заканчивался пятый день речного путешествия Волчара. Небо над окоёмом с закатной стороны уже загоралось красным светом. Длинные ало-золотые перья облаков налились ярким светом, червонным золотом сияло солнце, как начищенный щит, уже подгорая снизу. На лес опустилась лёгкая бегучая тень, облака над головой налились снежной белизной, небо с восходной стороны потемнело и из нежно-голубого стало лазорево-синим, напиталось пронзительной синевой, такой, что глядя на него хотелось то ль молиться, то ль одновременно смеяться и плакать.

Волчар оторвал взгляд от заката, глянул на берег. В глазах плыли красные и золотые круги, но он всё равно разглядел два десятка больших изб, одна даже в два яруса. Неподалёку сгрудились хозяйственные постройки — хлевы, стаи, конюшни. Погост Орша.

Причала не было, и лодья с разбегу выскочила носом на плоский берег. Двое гребцов спрыгнули с борта на песок, подхватили брошенный им упруг и утащили его к ближнему леску — закрепить лодью. Живляк с двумя мордоворотами ушёл к войту Орши, что заведовал и волоком. Другие корабельщики уже ставили на берегу войлочные шатры и вытягивали на берег лодью, — уже было известно, что на постоялом дворе мест нет, только сегодня через волок прошли две лодьи с товаром, их люди заняли все места.

2

Смеркалось. Трещал костёр, распространяя запах наваристых щей. Корабельщики сидели у костра в ожидании, изредка перебрасываясь словами. Много говорить не хотелось — за последний день все устали, ветер спал ещё из утра и пришлось целый день выгребать против течения.

— Завтра на волок…

— Ага, опять спины ломать…

— Хоть бы денёк передохнуть Живляк дал.

Из сумерек к костру шагнули двое. Живляк, а с ним — низкорослый крепыш бородатый с серебряной цепочкой на груди — должно быть, местный войт. Любезно принимают гостей в Орше, коль так — сам войт к купеческой лодье вышел. Он по очереди цепко оглядел всех сидящих у костра.

— Мир на стану, добрые люди.

Корабельщики нестройно отозвались усталыми голосами, потеснились, открывая место у костра. Войт присел к костру, протянул руки к огню.

— Устали? — весело спросил он у ватажников. — Завтра через волок не пойдём. Лошадей свободных в Орше всё одно нету, а вручную лодью через волок тащить после того как гребли целый день — подохнем.

Ватажники весело загудели, кормчий весело глянул на купца, тот коротко кивнул. Кормчий мигнул зуйку, мальчишка ускакал к лодье и вернулся через малое время с двумя глиняными кувшинами в руках. Под одобрительные возгласы ватаги Живляк выбил пробку, обдало запахом доброго варёного ягодного мёда. И верно, — коль завтра не идти через волок, так и мёда не грех выпить.

Ночь спускалась медленно и неумолимо.

— Чего нового слышно, Взимок? — спросил Живляк у войта, задумчиво глядя в огонь. — Ты на волоке живёшь, ты небось самый осведомлённый на всей Руси? Ай нет?

Войт только коротко дёрнул щекой.

— Странные вещи в мире творятся, — негромко ответил он, на миг вскинув глаза и взглянув почто-то именно на Волчара. — Странные люди через волок идут и в ту сторону, и в другую.

— Ты это про что? — недоумённо спросил Живляк.

— А, — Взимок махнул рукой. Помолчал несколько мгновений. — В Полоцке что-то дурное…

Волчар невольно насторожился. В Полоцке? Мало ли что в Полоцке… а всё ж таки…

— Кметя убили, — пояснил Взимок нехотя. — Тож… странный был. Мало не гридень, а в варте служил, даже не в дружине наместничей. И не полочанин.

И впрямь странно, — подумал Волчар. — Пришлый да в варте… А вот отколь его Взимок знает?

— А ты отколь его знаешь? — Живляк отхлебнул из чаши.

— Так я ж полоцкий. И был там недавно. И его знаю.

— И кто таков? — видно было, что Живляку почти всё равно.

— Колюта-сотский, слыхал, может?

Все переглянулись, но смолчали. Колюту не знал никто. А вот Волчар знал его хорошо, и по отцовским рассказам, и сам. Но тоже смолчал, хоть слова Взимока сказали ему враз невероятно много.

— А чего его убили-то? Ограбили, что ль? — непонимающе спросил Живляк. — И как умудрились убить? Он же кметь! Почти гридень, сам говоришь.

— Хрен его знает, — Взимок пожал плечами. — Тёмное дело, Живляк. Самого Колюту мечом зарубили вроде. Слугу его — тож. А ещё у него в доме мужик один жил, Радко его кликали, чернявый, со шрамом во всё лицо, от виска до нижней губы. Так его швыряльным ножом положили. Вестимо, всё ночью. В доме всё перевёрнуто, а ничего не пропало.

Волчар молчал, вслушиваясь в каждое слово войта. Промозглый весенний воздух, наползая с реки, залезал в рукава, пробирал дрожью, но кметь боялся даже шевельнуться, дабы не упустить ни слова.

— А под домом, в подклете, колодец нашли. С грязью.

— И для чего он такой-то? — удивился Живляк полуравнодушно.

— Хрен знает, — вновь сказал Взимок. — Я ж говорю — тёмное это дело…

Разговор свернул на что-то иное, потом, чуть захмелев, ватажники принялись травить байки. А Волчар задумался.

Колюта-сотский, Колюта-переяславец, четвёртый меч Руси, герой козарских войн. Один из последних соратников отца. Н-да, быстро толпа забывает…

А уж про Радко-ведуна им и вовсе неотколь было знать. Служба его у Святослава Игорича была тайной. Ведун-выдумщик мало кому был известен и при жизни.

В такие совпадения Волчар не верил — отец отучил, что в тайных делах собаку съел ещё при Князе-Барсе. Два сподвижника Святослава Игорича, до зела преданные своему князю почто-то встречаются именно в Полоцке, и живут там годы. Да ещё бессмысленный колодец в подклете.

Кто, опричь Радко-ведуна, мог найти место погребения Рарога, сыскать способ достать меч со дна Днепра? Да никто! И кто, опричь Колюты, смог бы охранить ведуна и от степняков, и от татей, а возможно, и от великокняжьих воев? Да тоже никто, пожалуй!

А вот нашёлся на Руси кто-то покруче Колюты, кто и его сумел положить вместе с Радко, и колодец потайной в подклете сыскать. Кто-то Волчара опередил, кто-то донельзя опасный.

Вот и сошлись концы запутанной ниточки.

Когда в кувшинах кончился мёд, а ватажники потянулись на покой, войт подошёл к Волчару и негромко полувопросительно сказал:

— Отойдём? Пошептаться надо…

— А что, и отойдём, — независимо ответил Некрас. — Чего бы и не пошептаться — ночь-то какая…

— Ты кто таков? — спросил войт вроде бы дружелюбно.

— Волчаром зови, — усмехнулся кметь. — А ты чего спрашиваешь-то? Кто ты таков, я знаю — войт местный, верно.

— Догадливый… — обронил Взимок, оглядываясь. — Так кто ж ты таков?

— Я ж сказал — Волчар меня кличут.

— И всё?

— А что — мало?

— Чем живёшь-то, Волчар? — глаза войта недобро сузились.

— Кметь я, — простодушно ответил Некрас. — Сын воеводы Волчьего Хвоста, слыхал ли?

— Бежишь-то далеко ль?

— В Полоцк бегу, с Живляком. Может, и дальше придётся.

— Зачем? — войт был въедлив, стойно вартовому голове.

— Княжье слово и дело, — чуть оглянувшись, негромко ответил Волчар.

Этого Взимку хватило — поверил и отстал.

На стану окончательно стемнело. Волчар отошёл в сторону, вытащил из калиты Прозоров науз. Кольцо качнулось на шнурке и вдруг резко развернулось, закрутив шнурок, и уставилось глазками на полночь. Камешки в глазницах вспыхнули так ярко, словно хотели поджечь новый костёр, и Волчар даже чуть испуганно прикрыл их ладонью.

Эге, — подумалось мне вдруг. А ведь тот, кто Колюту да Радко убил, наверное, сей час где-то на Волоке. Где-то рядом, а может, даже и на здешнем постоялом дворе. И тебе, Волчар, завтра, возможно, даже наверняка придётся с ним схлестнуться. Куда ж он бежит из Полоцка с Рарогом — в Киев? Чернигов? Царьград? Ставку Кури?.. Всё возможно. Но никуда он не доберётся, — молча поклялся себе Волчар. За друзей отца надо мстить.

Он уже забыл, как совсем недавно хладнокровно прикидывал, что хранителя придётся убить.

Постоялый двор надо было проверить.

Заплот вокруг корчмы скалился косо затёсанными палями. Огня не было видно ни в одном окне — все уже спали. Волчар коснулся рукой заплота и тут же на дворе корчмы подали голос два пса.

Кметь почувствовал, как из глубины души, отколь-то из неведомого закута подымается бешеная злость, вековая ненависть вольного лесного народа к собакам. Он свирепо приподнял верхнюю губу, из горла вырвался глухой рык волка, что примеряется к вражьей глотке. Вышло очень похоже. Очень.

Псам хватило — они с визгом удрали в дальний угол двора. Чего и ждать от дворовых пустолаек, это ж не охотничьи волкодавы и не сторожевые псы, кои страха не знают.

Волчар перемахнул через заплот, опершись на острия палей, упал на корточки, коснулся кончиками пальцев холодной земли. На заднем дворе вновь взлаяли собаки — теперь долго будут перекликаться. А в следующий миг кметь понял, что напрасно так плохо думал про дворовых собак. Да, дворняжки, да, пустолайки, да, я вольный волк… но душа обрадовалась, когда оба пса вдруг вымахнули из-за угла.

Но, не добежав сажени две, оба пса вдруг остоялись и заскулили. Наверное, это и было то, что вазила называл — волком несёт, а Зоряна — волчья тень. Помявшись, псы вновь ударились в бег.

Волчар стелющимся шагом двинулся к корме, держа в руке науз. Глазки змеиного кольца, не отрываясь, глядели прямо на корчму, светясь всё так же ярко. Рарог и впрямь где-то здесь.

Обойдя корчму по кругу — псы жались где-то в углу заднего двора. А ныне — надо было уходить.

Волчар с разбегу вспрыгнул на заплот, махнул наружу и, уже падая снаружи, услышал за спиной двухголосый, с подвывом, лай — псы вновь бросились на заплот.

В шатрах Живляка все уже спали, когда Волчар взобрался на борт по среднему веслу. На носу сидел сторож, стругая при неверном свете луны какую-то деревяшку, но Некраса даже не заметил.

3

На другой день Волчара разбудил тонкий и робкий лучик света, упавший ему на лицо через щелку в обшивке да ещё запах готовящегося варева. Он свесился за борт — недалеко от воды горел под чёрным закопчённым котлом костёр, у которого стоял и сам Живляк, хмуро оглядывая всё ещё спящих работников.

Кметь встал на ноги, рывком перескочил через борт лодьи, упал на ноги рядом с хозяином. Тот невольно отскочил в сторону.

— Тьфу на тебя! Истинно Волчар.

— Да не бойся, — сказал кметь, не улыбаясь. — Сегодня распрощаемся. Через волок я с вами не пойду. Здесь останусь.

Жирный мясной отвар горячей волной прокатился по душе. Волчар дождался, пока подрумянится мясо на ивовых прутиках, взял один прут и пошёл обратно к лодье, на ходу обрывая зубами полоуобгорелые кусочки. Надо было торопиться — иначе те, что прошли через Волок, уйдут вниз.

Лодья полочан стояла прямо рядом с Живляковой. На ходу, ещё дожёвывая мясо, Волчар достал науз, глянул — и остолбенел. Глаза змейки светились недобрым красным огнём и глядели уже не на постоялый двор, а на полоцкую лодью. Уже? Уже здесь?!

И тут из-за высокого носа лодьи, мало не столкнувшись с Волчаром, вдруг вышел человек. От неожиданности он остоялся, несколько мгновений они с Волчаром пожирали друг друга взглядами, потом память внезапно рванулась, освобождая воспоминания.

Стемид!

И тут же раздалось шипение — шипело змеиное кольцо на волосяном шнурке. Точь-в-точь гадюка.

Он?!

Глаза Стемида расширились, в них тоже мелькнуло узнавание. Одним движением руки он швырнул в лицо Волчару что-то стремительно крутящееся и шарахнулся за лодью.

Волчару было бы несдобровать, но рука варяга дрогнула, и швыряльный нож пролетел мимо. Кметь рванулся следом за Стемидом. Тот уже стучал сапогами по носовой палубе лодьи. Цепляясь за выступы борта, Волчар стойно кошке, вскарабкался на лодью, и бросился к корме. Стемид уже нырнул в мурью — рубленый в лапу домик из плах на корме лодьи. Хлопнула дверь, стукнул, входя в петли, дубовый засов. Волчар с разгону попытался высадить дверь плечом — не вышло. С досады саданул по ней ногой — дверь даже не дрогнула.

Науз прямо-таки бесновался, приплясывая на шнурке. Меч был здесь, за этой дверью.

— Стемид! — окликнул Волчар. В мурье что-то загрохотало, но варяг не отозвался. От носа к корме уже бежали двое полочан, один размахивал топором, второй — с длинной совней наперевес.

Ой, плохо мне! — с весёлой злостью подумал Волчар, шагая им навстречь.

Купецкий работник — не кметь и даже не вой. Первый неуклюже взмахнул топором, но Волчар поднырнул ему под локоть и ударил — основанием ладони в подбородок. Ноги полочанина выскочили вперёд тулова, и он тяжело грянулся навзничь — добро, коль шею не сломал. Второй замахнулся совней, но оскользнулся на гладкой скамье, и Волчар вновь опередил — его навычные ноги по скамьям да палубам не скользили. В животе полочанина вспух горячий ком боли, он уронил совню, тут же подхваченную Волчаром.

Тем же разворотом кметь рубанул совней дверь. Брызнула щепа, толстая, в вершок, дверь со скрипом расселась надвое, раскололась по всей высоте. Волчар вновь ударил в дверь ногой, половинки вылетели внутрь мурьи.

Внутри был полумрак, глаза привыкли не вдруг, и Стемид медлить не стал. Высадил плечом деревянный переплёт окна — посыпались, звякая, куски разноцветной слюды (а богато живут полоцкие купцы!). Прыгнул в окно, блестя нагим клинком в руке. Волчар успел заметить длинный увесистый свёрток за его спиной.

Сзади уже нарастал топот ног, и кметь, недолго думая, метнул совню вслед Стемиду. Подскочил к окну — мимо! Варяг со всех ног мчался к лесу. Правильно делает, — молча одобрил Волчар и прыгнул следом. — Надо от людей подальше уйти, а уж там и разобраться один на один.

Волчар кабаном вломился в заросли чапыжника, ветки сомкнулись за его спиной. Кожаный кояр варяга мелькал где-то впереди, тускло отсвечивая между кустов.

Как бы дело ни повернулось, а Стемид от него не уйдёт. Не впервой Волчару сослеживать в лесу дичь, хоть двуногую, хоть четвероногую. Да и вряд ли будет уходить далеко — он тож понимает, что Волчар от него не отвяжется. А потому самое лучшее для него — остояться и ждать.

Стемида Волчар знал. Да и кто не знал в Киеве отчаянного варяга-полочанина, кметя великой княгини Рогнеды. А сей час, как столкнулись у лодьи, Волчар признал в варяге того кметя, что был вместе с остальными в пещере.

След Стемида был чётко виден на мху, траве и земле, да он и не пытался прятаться — просто бежал к восходу.

Волчар не бежал. Незачем. Он шёл, но шёл быстрым размашистым шагом. Урмане такой шаг зовут волчьим, и это слово нравилось Волчару всегда. Таким шагом можно идти, не отставая на ровном месте от идущего на рысях коня. В степи, вестимо, или в поле. В лесу — нет.

Бегущий расходует силы, идущий — накапливает. Дыхание ровнее… ровнее, леший тебя задери! — вспоминал Волчар отцовы уроки.

Сей час он не только видел след варяга, сей час он его чуял. В Волчаре словно вновь проснулось древнее чутьё пращура, волка-оборотня, он чуял лес так, как чуют его волки-переярки — чётко, тонко, остро и многоцветно. И средь всех этих запахов легко выделялся запах страха и ненависти, запах добычи… запах врага.

Морёна-смерть с копьём в руке незримо подлетела и реяла за спиной…

Ощущение опасности ударило мгновенно, и почти тут же навстречь из кустов вышел Стемид с нагим мечом в руке. С Рарогом?!

Нет. Это был его меч. Не Рарог.

— Ну здорово, Волчаре, — коротко хмыкнул он.

— И тебе поздорову, варяже, — бросил Некрас и потянул из ножен меч. — Вот и повстречались.

Лицо варяга застыло, словно мёртвая берестяная скурата. Он мотнул головой, отбрасывая назад чупрун, и прохрипел:

— Ну?!

Лязгало и скрежетало, сшибаясь, железо, разлетались высекаемые искры, кмети кружились по поляне, притаптывая траву как в замысловато-причудливом танце. Да это вообще-то и был танец… танец Смерти. И кружилась над ними Морёна, то и дело нацеливаясь копьём.

И в какой-то миг Некрас почуял — всё. Не победить. Кончился кметь Волчар, здесь и будет его последнее прибежище. А в следующий миг Стемид начал стремительно наседать, его меч так и рвался к голове Волчара. Некрас отступал.

В оскале зубов варяга вдруг появилось что-то нечеловеческое, непостижимое. Кажись, всё, — успел подумать кметь, когда Вепрь вылетел из его руки от особо сильного удара варяга. Последовал удар кулаком в подбородок, Волчара швырнуло спиной в кусты. Он провалился в вязкий и колючий куст малины, и бессильный и опутанный, с тоской следил за приближением варяга.

Чувства Некраса вдруг обострились до предела, он видел вокруг себя всё ясно и чётко до мельчайших подробностей: и тонкие, прямые, как стрелы, лучи утреннего солнца, бьющие сквозь листву; и тонкие невесомые тенёта паутины с прозрачными капельками росы у самого лица… Время вдруг растянулось в бесконечно длинную цепочку действий. Шаг Стемида — медленно взлетающий меч — рука на поясе — искра на крае мечевого лёза…

И тут же всё сгинуло, а время вновь рванулось. И Волчар, разрывая рукава рубахи, перевернулся в кустах и отчаянным взмахом выкинул вперёд обе руки с швыряльными ножами.

Варяг отчаянно попытался извернуться или отбить ножи. Закрыл лицо левой рукой и всё-таки ударил мечом. Его меч расколол наруч Волчара, прошёлся вдоль предплечья, сдирая кожу с руки. И тут же его торжествующее рычание сменилось сдавленным хрипом. Один нож ударил в наруч, с лязгом отлетел куда-то в сторону, но второй…

Сам Волчар тоже уже падал, зажимая рану на руке, пытаясь остановить хлещущую кровь. Упал на колени, раздирая ремешки пристяжки, сорвал с руки осколки наруча и принялся перетягивать руку пращой.

Стемид не шевелился.

Затянув рану, кметь вспомнил про снадобья зверолюдей. Распустил завязку на калите, вытащил холщовый мешочек, наложил на рану паутину с плесенью, замазал рану противно воняющим воском и распустил затянутую пращу. Узел разошёлся, рану резануло болью, кровь толчками хлынула в жилы. Но кровотечение вновь не открылось — и на том спаси боги.

Волчар пошевелил пальцами для проверки — ничего не мешает, хоть и больно — дня через три заживёт. Повертел в руках расколотый наруч и сунул за пояс — ковали в Киеве сварят заново, сгодится ещё. Шагнул к лежащему варягу.

Стемид был мёртв. Нож угодил прямо в горло, ничем не закрытое. Меча при нём не было…

Свёрток, что был у варяга за спиной, отыскался в кустах, из коих вышел Стемид. В нём ощущалось что-то твёрдое. И тут же подвешенный на шее науз шевельнулся. Змейка повернулась глазками к свёртку и пронзительно, но очень тихо засвистела.

Он!

Дело было сделано. На душе у Волчара почто-то было донельзя тоскливо — словно он, когда убил Стемида, совершил что-то страшное или предосудительное.

Сушняка и сухостоя вокруг поляны было в достатке. Всего за час Волчар сложил изрядную краду и возложил на неё тело варяга. Забросил туда же и его меч, аккуратно уложил в ногах. Высек огонь, запалил бересту и отступил, глядя, как пламя разгорается, жадно пожирает дрова и подымается всё выше.

Скоро гудящая стена огня встала выше головы Волчара, треща дровами и опаляя лицо жаром. Некрас попятился, заслоняя лицо рукой, в которой всё ещё держал шнурок с наузом. Змейка на кольце вновь зашипела, и Волчар повинуясь какому-то неосознанному чувству, вдруг швырнул её в костёр.

В глазах замглило от странного неощутимого удара, земля под ногами поплыла, в ушах стоял неслышный пронзительный вопль.

И тут же сгинуло. Стихло.

Костёр варяга отгорел, когда солнце уже клонилось к закату — Волчар не забывал подбрасывать в него дров, следил, чтобы сгорело всё, что может гореть. Морщился от удушливого запаха горящей плоти, моргал слезящимися глазами, но не уходил.

Сей час Некрас сидел в лучах заходящего солнца у гаснущего костра, утирал слёзы и жевал чёрствую хлебную корку. Страву творил по убитому им же варягу. Идти пока что было некуда. В Оршу возвращаться смысла нет, — тут же войт Взимок за пищик возьмёт. Надо в Киев пробираться, к полудню путь держать. А это и до утра подождёт.

Когда совсем стемнело, Волчара вдруг взяло любопытство — а что ж это за меч такой, из-за которого такая заваруха?

Рарог был замотан в холстину и обвязан тонкой бечёвкой. Обмотка упала, и Волчар восторженно ахнул, зачарованный красотой меча. Коричневые кожаные ножны с серебряной оковкой — тоже очень непростые. Серебрёная с чернью рукоять с резными костяными накладками. В навершии — литая голова сокола со сверкающими аметистами в глазах. Дрожащей рукой коснулся крыжа, погладил резные костяные щёчки рукояти. Так и потянуло взять его в руки, обнажить, ощутить в руках надмирную силу, ту, что исходит из кузни богов. Руки сами по себе обжали черен и ножны, Волчар медленно потянул меч из ножен. Нагой клинок бросился в глаза благородной серо-бурой витой сталью, золотые резы на лёзе плясали вдоль дола, мешая прочесть надпись.

«Сила Перуна — Правде защита…»

Меч покинул ножны весь, Волчар упруго провернул его в руке, залюбовался сияющим в лунном свете лёзом, взмахнул…

Пространство вокруг перекосилось, поплыло, пахнуло жаром…

Сухой удушливый жар кузни, горячий состав для закаливания, глухое размеренное бормотание Коваля — то ли молитвы бормочет, то ли заговоры, сдвоенный звон молотов…

Неимоверный восторг боя, вознесённый ввысь клинок Рарога, восторженно орущие рати со звериными глазами, идущие в наступ, вражье знамя, рвущееся на ветру и гнущееся под напором божьей Силы…

Горящие города и корабли, звон оружия и доспехов, хриплые крики и потоки крови…

Рёв идущих в наступ врагов и их искажённые ужасом лица…

Князь Святослав — лёд голубых глаз, светло-русый чупрун на бритой голове…

— Во славу Перуна-Громовержца!!!

— А-а-а!!!

Рарог вмиг выплеснул на Волчара всё, что помнило его железо. Только малая часть его воспоминаний пронеслась через сознание кметя, но и этого хватило, чтобы он без памяти повалился на траву.

Очнулся наутро. Быстро и деловито собрался, вновь увязал Рарог в холстину, приторочил его за спиной и размеренно зашагал в сторону Полоцка.

Князь Владимир меча не получит. Пока не получит.

Но и Рогнеда не получит. Пока не получит.

Рарог, Меч Богов, сам знает, что ему делать.