Наш буксир борт о борт подчалил к агиттеплоходу, и, пока начальство обсуждало, какую лекцию прочитать и какую картину показать команде, Федор Степанович повел меня в библиотеку за книжками. Там уже человек пятнадцать набралось, и нам пришлось дожидаться. Мы встали за матросом - практикантом из ремесленного училища.

- Мне бы про диверсантов, - сказал паренек, когда подошла его очередь.

Федор Степанович неодобрительно глянул на него и сказал с укором:

- Взял бы чего поумнее…

- Да ведь интересно, Федор Степанович, как их ловят-то.

- Это в книжках интересно, - возразил боцман, - а так никакого нет интереса.

- А вы их ловили, что ли?

- Приходилось… - сказал Федор Степанович.

Но тут кто-то позвал его сверху, и он ушел. А вечером я подкараулил боцмана и напомнил об этом разговоре.

- Ну, было такое дело, - сказал он, - только тут ничего занятного нет… В то время новую обстановку ставили на нижнем плесе. Там прежде карбидные бакены стояли на якорях. Тоже неплохое устройство, но ненадежное это дело. Бывает, сносит их, бывает, и погаснет, а главное - свет плохой. В тумане, к примеру, их почти и не видно. А участок, сам понимаешь, там особо важный: морские корабли идут. Ну, летом-то еще ничего. Тут солнце круглые сутки, и опытный лоцман совсем без знаков может корабль провести. А вот как из Игарки пойдут на Север, тут уж ночь настоящая, темнота страшная, а корабли с полным грузом. Осадка у них большая, ход - подходящий. Тут чуть промахнешь - и столько дров можно наломать, что потом и не разберешься. Вот и решили створные и перевальные огни электрические поставить.

Это на треноге ставят такой фонарь-маячок с направленным светом. Свет очень замечательный - туман пробивает отлично. И тут же, на треноге на этой, стоит аккумуляторная батарея и мигающее устройство: ящичек такой небольшой, вроде как телефон-автомат, и проблеск любой можно установить, и паузу любую. Так что уж не собьется лоцман - по проблескам узнает огни.

Дело это, конечно, очень хорошее, но ставить там эти знаки затруднительно. Где скала, там бурили скважины станком, стальные балки туда загоняли и заливали бетоном. К балкам треногу крепили, и все устройство. А где тундра, там потруднее. Топь… Все плывет, ступить негде… А сваи нужно загнать на двенадцать, на пятнадцать метров, до самой мерзлоты. Для этого тоже станок сделан. Нужно, значит, выгрузку произвести, установить этот станок, а там другой раз и причалить негде… И боцману, конечно, работы хватает, да и не каждый боцман справится. Ну, вот и откомандировали меня на обстановочный катер.

К осени прикончили мы все дела, знаки установили, проверили. Все горят, как и следует быть. Стал я сдавать свое хозяйство и уже расчет собирался получать.

И тут на-ка: сообщают нам на базу, что на самом ответственном перевале погас знак.

Неприятность, конечно, большая. Меня-то лично это, конечно, не касается. Мое дело выгрузить, погрузить. Но все равно виноватым себя чувствуешь.

Вызывает меня командир:

- Так и так, Федор Степанович. Акт не спеши составлять, придется сходить на исправление. Может, там знак будем заново ставить.

- Есть, - говорю, - раз такое дело.

Ну, пошли. Прибыли. Выгрузились. Идем по топи по этой. А тут еще дожди были - так размыло тундру, что идешь и насилу сапоги выдираешь. Пришли на место и глазам не верим: знак честь честью стоит на своем месте, и фонарь цел, и батарея цела, а мигающее устройство сорвано с корнем, как говорится, измято все и тут же валяется в грязи. И провода на ветру болтаются. И следов нет никаких - засосало все грязью.

Тут ясное дело: злой умысел, диверсия.

Наш командир дает радио куда следует:

«На таком-то знаке чрезвычайное происшест-вие…»

И нам сразу по радио приходит ответ:

«К работам не приступать, ожидать спецгруп-пу…»

Вскоре прибыл катерок пограничный. На нем старший лейтенант с отрядом. Ребята на подбор - молодые, здоровые, с автоматами. Лейтенант этот тоже совсем молодой, но, видать, боевой мужик.

- Работа, - говорит, - грубая, и вредитель этот далеко не уйдет. Накроем.

Потом распорядился: нам, значит, на катер; а сами все там на месте происшествия осмотрели, обмерили, фотографии сделали, все честь по чести. В разведку послал он людей пройти по тундре, поискать, может, где следы какие оставил диверсант… А где там следы - топь же!

Вернулись разведчики. Их не узнать - в грязи все по самые уши. Доложили: «Нет ничего».

Записал он все, как есть, подробно и выносит такое мнение, что диверсант этот рекой сюда прибыл и рекой же обратно ушел. Усилил наблюдение на реке, а мы знак исправили - это минутное дело - и с тем отбыли.

На базе мы в Воронцово стояли. Я, как пришли, посчитал, что израсходовано, что осталось из материала, какие работы выполнены, заново акт переписал. А утром опять меня к командиру.

- Слушай, Степанович, - говорит, - опять ведь нам на тот знак идти.

- Да что так? - говорю. - Или забыли чего?

- Погас вчера к ночи.

- Да неужто опять диверсант? - спрашиваю. - Откуда же он вынырнул. На реке-то вроде никого не обнаружили.

- А уж это, - говорит он, - не нашего ума дело. Наше дело огни зажигать. А кто их гасит, это не нам определять.

Ну конечно, пошли опять туда. Приходим, а там уже спецкатер стоит. Командиром капитан. Суровый такой, молчаливый, уже в годах. Очки носит, взгляд такой пронзительный.

Этот первым делом нас всех допросил поодиночке. К себе в каюту пригласит, посадит, протокол возьмет и по всей форме пишет: «Вопрос», «Ответ», «Вопрос», «Ответ». И меня допросил. Все, как есть: имя, отчество, фамилию. Откуда родом, родственники какие есть, где учился, где работал…

Потом говорит:

- Расскажите, что знаете по данному случаю?

А что я знаю? Тут все, как есть, осталось без изменений. Знак на месте, фонарь цел, батарея цела, а мигающее устройство сорвано и тут же брошено. Все, как в первый раз.

- Да, - говорит, - почерк у преступника характерный.

Потом капитан вертолет вызвал - облетать весь этот участок и реку, снять все и посмотреть: не обнаружится ли где чего подозрительного? Ну, шалаш какой, или костер, или человек, например. Да только где там человеку быть, в этой топи? Весной, правда, приходят туда рыбаки на озера. Ну, да ведь те артелью приходят, открыто, и опять же время не то. А осенью здесь на сто километров живой души не сыщешь.

Вертолет задание выполнил, сообщил по радио:

«Ничего не обнаружено».

Стали они собираться.

А мы тем временем знак восстановили: поставили заново мигающее устройство, и опять наш фонарь замигал как положено.

Дело уже к ночи было. И как наладили техники маяк, как отрегулировали, я постоял тут, посмотрел. И так мне это стало почему-то удивительно: тундра голая, не пройдешь, не продерешься, а вот стоит такая тренога, как мертвая, стоит, и кругом тишина, только ветер чуть-чуть посвистывает и вдруг зажужжит там тихонько, как пчелка, и сразу такой огонь загорается над тундрой, как прожектор. Погорит сколько нужно, секунда в секунду, и опять: «ж-ж-ж-ж…» и погас. И то сказать - не хитрое, по теперешним временам, устройство, когда на Луну-то лететь собрались. Ну, а все же если задуматься - так диву даешься: до чего же человек умом дошел!

Как пришли в Воронцово, отмылись, почистились. Я опять за акт взялся. Закончил свою писанину, и расчет мне дали. Стал я свой личный сундучок собирать. И тут в третий раз нам сообщение:

«Погас тот же знак».

На этот раз отряд раньше нас прибыл, на двух катерах.

И за старшего у них майор. Ростом небольшой, в плечах широкий, лицом полный, румяный, волосы ежиком у него и нос чуть с курносинкой. Веселый такой майор. Все с шуточкой да с улыбочкой.

Пришел он к нам на катер.

- Ну, - говорит, - работяги, задал вам перцу наш диверсант? Но только это уж в последний раз. Больше он вас не потревожит.

- Да ведь это как знать? - отвечает наш командир. - До вас тут двое были, всю тундру вымесили, а не поймали его.

- Где двое были, там третьему не миновать, - смеется майор. - Поймаем, не таких ловили.

Потом к знаку пошли. Картина та же. Майор этот ничего мерить не стал и снимать ничего не стал. Только ящичек этот подобрал, повертел, осмотрел со всех сторон и бросил.

- Долго ли, - спрашивает, - исправлять повреждение?

- На полчаса делов, - отвечают наши.

- Ну давайте орудуйте. А мы пока с папашей (это он про меня) по тундре пройдемся. Пошли.

- Эх, - говорит он, - до чего же места тут унылые! Это что же, всегда тут так?

- Нет, - говорю, - весной тут очень даже красиво. Цветов много: и незабудки есть, и пушки, и жарки, и саранка…

- И бабочки есть?

- Мотыльки летают.

- И пчелы есть?

- Есть и пчелы.

- Так, так, - говорит. - Ну пойдем посмотрим, может, там уже управились. А там давно все готово.

- А что же, - говорит майор, - не горит ваш фонарь?

- Светло пока, вот и не горит. А темнеть начнет - загорится.

- А сейчас его засветить невозможно?

- Почему невозможно? Проще простого: вот это окошечко ладонью прикрыть, фотоэлемент сработает, и все.

Постоял он, послушал, как мигалка жужжит, поглядел, как фонарь мигает.

- Ладно, - говорит. - До вечера дела не будет. Диверсанта поймаем ли, нет ли? А рыбки хорошо бы половить. У нас там на катере бредешок есть. Может, закинем?

Закинули. Много-то не поймали, а ведра три взяли.

Ну, пока это возились с ловлей да с ухой, тут и вечер подошел. Он из отряда отобрал двенадцать человек поздоровее, ракетницы приказал взять, остальных на катера, и катерам чтобы отойти с километр вниз. Огней чтобы не зажигать, камбуз не топить и ждать сигнала - две зеленые ракеты. А как сигнал - сразу чтобы сюда.

Мы, конечно, во все глаза глядим, допоздна так глядели, но только ничего не дождались. Уж совсем как стемнело, пришли они, до утра проспали, а с утра опять за бредень.

На другой вечер все, как прежде. Они, двенадцать бойцов с майором, - в засаду, а мы - на катера. Ждем. И вот только-только темнеть стало, глядим: две зеленые ракеты. Сигнал. Мы туда полным ходом, а там такое творится. Ну прямо салют. Ракеты красные и зеленые взлетают то там, то тут, только не кверху, а понизу, в сторону знака.

Подошли мы, на берег вышли и видим такую картину - медведь. Не так чтобы очень большой, но и не маленький, годов трех. Мечется по тундре по брюхо в грязи и все норовит от берега подальше уйти. А его со всех сторон обступают бойцы, и все уже и уже круг. Вот он туда кинется, сюда, деваться-то некуда, и идет на прорыв. А тут в него прямо ракетой. Он в другую сторону бросается, и там его ракетой встречают. И так, не спеша, прижимают к берегу все ближе и ближе. Мы, конечно, дорогу ему уступили, а те уже совсем плотно сошлись и загнали его прямо в воду - больше-то некуда ему податься. Поплыл он. Одна морда торчит. Тут мы на катер и настигли его. Я петлю соорудил наскоро из пенькового троса, накинули ему, и как раз под мышки пришлось. Потом стрелу грузовую за борт вывели, подтянули его на блоке. Он, конечно, бьется, ревет. Лапищи здоровые у него, когти, как кинжалы. Но мы его скоро обезоружили - на все четыре лапы концы набросили и скрутили беднягу. Лежит он на палубе. Смотрит на нас. Глазки маленькие, сердитые очень. И скалится.

Тут майор приходит на катер, ногой его тихонько пихнул. Мишка рыкнул, глянул на него. А майор смеется.

- Судить, - говорит, - вас, гражданин Топтыгин, будем. Вам, - говорит, - Михаил Иванович, по вашей статье высшая мера наказания полагается, но, принимая во внимание вашу малую сознательность, суд, думаю, найдет возможным заменить вам расстрел пожизненным заключением в зоопарке…

Клетку сбили ему, посадили туда диверсанта. Он сперва бился очень, а как накормили его холодной кашей со сгущенкой, так и успокоился. Совсем ласковый стал. Урчит, облизывается.

Ну конечно, как увидели мы его, так и ясной стала вся картина: осенью в тундре трудно пропитание находить. Вот они и шатаются, до самых холодов все ищут, что бы на зуб положить. А тут знак этот. Понюхал, наверное, Мишка, - ничего интересного, а тут, может, и сработало мигающее устройство: жужжит. Он, видно, за улей принял его да лапой-то и сорвал. Сбросил с места, а оно замолчало. Понюхал да ушел. А в другой раз пришел - опять жужжит. Вот так и вышло.

Неделю он у нас на катере пожил, а потом мы вместе с ним в Красноярск отправились на одном пароходе. Привык я к нему, и он ко мне очень привык. Узнавал меня, как подойду. А уж как в Ленинград его отправляли, я с ним, как с родным, расставался. Он и теперь там, в Ленинграде, в зоопарке. И кличка осталась - Диверсант. А эти мигалки мы повыше поставили, и с тех пор таких происшествий больше не было. Который год горят знаки, и никто их не трогает.