#img_7.jpeg
Весной, когда по всей стране отзвенели последние звонки в школах, когда закрылись до осени двери классов и до нового учебного года улеглись на покой задачники и тетради, на больших пароходах и на маленьких катерах, на объемистых рыбницах и на утлых реюшках, идущих вниз по рукавам и протокам волжской дельты, стали появляться необычные пассажиры.
Где по двое, где по трое, а где и в одиночку, кто с сундучком, кто с узелком, кто в теплой шапке-ушанке, кто в летнем платочке, а кто и так, с непокрытой головой, веселые и любопытные, торопились они попытать рыбацкого счастья, хлебнуть соленого ветра, своими глазами повидать морские просторы…
На пристанях, провожая ребят, колхозники говорили между собой:
— А чего же… Ребятам в охотку, пускай привыкают… А помощь, как ни говори, большая: и в руле постоят, и в машине помогут. Или, допустим, сетку перебрать, силы тут много не нужно, а отцам все полегче будет…
Так говорили взрослые. А ребята, те больше молчали… Широкими, восторженными глазами они провожали птиц, летящих в небе, встречали корабли, идущие с моря, всматривались в мутные волны, нестерпимым блеском горевшие в лучах жаркого солнца, и в камышевые крепи, зеленой стеной стоявшие у порога Каспия.
Трое таких пассажиров — два мальчика и девочка — плыли на рыбнице «Цапля».
«Цапля» зашла в Зеленгу за дровами, и пока она стояла у пристани, ребята успели поговорить с капитаном, сбегали домой за вещами и с таким непринужденным видом расположились на палубе, что казалось, для них уходить вот так в море — самое обычное дело.
А когда, содрогаясь от тяжкого стука машины, «Цапля» развернулась и пошла вниз, раздвигая темную воду протоки, ребята уселись потеснее и заговорили о чем-то.
О чем они говорят, понять было невозможно: машина стучала так громко, что даже привычное ухо не могло разобрать разговор. И только под вечер, когда последние камыши, кивнув на прощание темными макушками, пропали за кормой, когда огромное солнце потонуло в море и погасли высоко в небе последние облачка, механик зачем-то остановил машину. И сразу сделалось тихо-тихо кругом. Так тихо, что слышно стало, как звенит вода, пробегая вдоль бортов, и кричит где-то в небе поздняя птица.
И вдруг звонко, во весь голос, так, что на все море, наверное, было слышно, девочка крикнула:
— Чур моя звездочка!
— А это моя, — секунду спустя сказал мальчик.
— А моя — вон которая! — откликнулся другой…
Тут опять застучала машина. «Цапля» пошла дальше, и капитан, на минутку бросив руль, подошел к ребятам.
— А ну-ка, вы, звездочеты, — крикнул он, — лезьте в кубрик спать!
Наутро ребята уже не дичились, не сидели, как гости… Один мальчик с утра стоял у руля, другой помогал в машине, а девочка в маленьком камбузе, приютившемся на корме, стряпала обед для всей команды.
А два дня спустя, повстречав в море земляков — зеленгинцев, ребята распрощались с «Цаплей» и перебрались на маленькие парусные кораблики-реюшки. Тут каждому нашлось настоящее дело, и с этой минуты появилось в море трое новых рыбаков-колхозников: Саржан Амангельды, Боря Кудрявцев и Люба Ершанова.
И никого это не удивило, потому что уже не первый день по всему широкому Каспию — от Лаганской россыпи до Жилой косы, от острова Чечень до форта Шевченко — вот на таких же утлых реюшках, на пузатых колхозных баркасах, на тяжелых лодках-подчалках и на быстроходных сейнерах носились по волнам пятнадцатилетние рулевые, механики-дизелисты, матросы-ловцы и корабельные повара, старательные, отважные и бесконечно гордые доверенным им делом. И для каждого из них по ночам загоралась в небе своя счастливая звезда, и перед каждым из них лежала своя дорога в море, своя, не похожая на другую, беспокойная и чудесная морская судьба.
За всеми этими судьбами зорче всех следил «первый каспийский рыбак» — председатель рыбакколхозсоюза Иван Николаевич Аристархов.
Ростом Аристархов не вышел и на первый взгляд казался человеком незначительным. Зато характер у него был как раз по должности, а должность такая, что все заботы, все нужды колхозный народ нес прямо к нему, к «первому рыбаку».
Иван Николаевич ходил в кожаной куртке, с орденом Ленина на груди, на бритой голове носил кожаный картуз, а в маленькой загорелой руке постоянно держал штабную сумку с медным запором.
Был он уже в годах, но цепкая память его хранила картины далекого детства, бесправного, серого, задавленного нуждой и темнотой. Иван Николаевич помнил пинки, тумаки и зуботычины, которые пришлись на его долю, помнил голод и стужу, помнил, как мечтал о грамоте и как в шестнадцать лет прочел первую книжку, да и то в каторжной царской тюрьме.
И вот теперь, каждый раз глядя на ребят, Иван Николаевич невольно сравнивал свое детство с их детством, свою судьбу с их судьбой, а когда заходил разговор о юных рыбаках, он охотно вступал в беседу.
— Рыбачки́… они еще нас расшевелят, эти рыбачки́. Другой в пятнадцать лет такое знает, чего ты в сорок не нюхал. Это не простой рыбак, это рыбацкая гвардия растет, — говаривал он значительно и тут же спешил рассказать, что колхозники не нахвалятся подмогой, что в самое трудное время, когда народ занят был в полях на уборке, ни одно судно колхозного флота не простояло в море без экипажа, ни один драгоценный день путины не пропал даром…
Но как ни зорко следил Аристархов за маленькими рыбаками, за всеми уследить не мог и он. В море тысячи дорог, на каждой дороге свои повороты. За всем не уследишь, всего не угадаешь…
Осенью, когда в море вернулся народ с полей, а с моря попутными рейсами потянулись к домам возмужавшие, поздоровевшие на веселой морской работе мальчики и девочки, Иван Николаевич еще раз от души порадовался за ребят и решил, что с этим делом у него до весны покончено. Только иногда, вспоминая маленьких рыбаков, он с удовольствием потирал руки, улыбался и никак не ждал бури, которая разразилась над ним внезапно, как все бури на Каспии.
Однажды утром Аристархова вызвали по телефону в областной комитет партии. Вызов был срочный…
Иван Николаевич набросил картуз, прихватил свою сумку и зашагал по размякшим от жары тротуарам, гадая, зачем он так срочно понадобился.
На всякий случай он мысленным взором окинул широкую волжскую дельту от Лебяжьего до Каралата, от Икряного до Чертомбая, окинул море… Нет, и в море и на реке все ладно. Рыба идет хорошо. Народ работает с песнями, с огоньком. Тревожиться нечего…
С этой мыслью он и вошел в кабинет секретаря. Секретарь поднял глаза от какой-то бумажки, рукой показал на стул.
— Садись, товарищ Аристархов, — сказал он, — ссориться будем с тобой. А почему будем ссориться — знаешь?
— Не знаю… — сказал Аристархов. — Нет, не знаю, — твердо повторил он и вытер большим клетчатым платком разом вспотевшую голову.
— Не знаешь? — спросил секретарь и, посмотрев в глаза Аристархову, протянул ему напечатанный на машинке списочек.
Иван Николаевич внимательно прочитал его, покачал головой, прочитал еще раз.
— Да, — сказал он наконец, — недоглядел, нехорошо получилось.
— Пока еще не получилось, — поправил секретарь. — А может получиться действительно нехорошо. Ты займись-ка, Иван Николаевич, сам этим делом. Что уж тут предпринять — тебе виднее, но чтобы к первому числу с этим делом покончить. Договорились?
— Ясно! — сказал Аристархов.
— Ну, действуй, раз ясно. А списочек этот возьми, пригодится.
— Спасибо, — сказал Аристархов и, вчетверо сложив список, бережно убрал его в свою необъятную сумку. Полчаса спустя у себя в кабинете он тяжело опустился на стул и задумался. Посидев так с минуту, он раскрыл свою сумку. Говорили в шутку, что в этой сумке он хранит под замком все рыбацкое горе.
Иван Николаевич достал злополучный список и бережно расправил его ладонями.
У списка этого была своя история.
В конце августа в обком комсомола пришла телеграмма из Зеленги:
«К учебному году готовы. Вызывает тревогу судьба трех учеников. Саржан Амангельды, Боря Кудрявцев, Люба Ершанова — все седьмого класса Маковской школы — до сих пор не вернулись с моря».
Эта телеграмма попала на стол к инструктору обкома комсомола Зое Курбаевой.
В обкоме Зоя работала недавно, а прежде три года была вожатой в Маковской школе.
И вот теперь, прочитав телеграмму, Зоя задумалась. Вспомнилось ей тихое утро в колхозе… Узкая, метров в полтораста, глубокая протока. Люди — кто в поле, кто в море. Пусто в селе. Двумя рядами стоят над водой рыбацкие домики, крытые светлым оцинкованным железом. С утра от жары все ставни закрыты, и кажется — домики спят, крепко зажмурив глаза. У каждого домика садик. Кое-где цветнички, кое-где ветряки, скворечники…
А внизу, у реки, вдоль берега, раскинув цепкие корни, стоят корявые ветлы с зелеными шапками кудрявой листвы. И на каждой ветле, выше роста, рукой не достанешь, болтается серый мохнатый хомут-воротник. Это сухая тина застряла во время разлива. Глянешь — и не верится: неужели так высоко поднималась вода? А теперь-то вон где!
Внизу, под берегом, двоясь в спокойной протоке, стоят смоленые лодки-бударки. Похрюкивая, бредут куда-то тучные свиньи, а на них важно сидят сытые вороны. Где-то далеко-далеко, на тоне, чуть слышно стучит трактор, выбирая урез тяжелого невода…
И вдруг на берегу, на горе, раздается звон колокольчика, и сразу утренняя тишина взрывается сотней задорных голосов. Мальчики и девочки, казахи и русские, шумной, дружной лавиной катятся с горы, обступают Зою со всех сторон, щебечут наперебой:
— Тетя Зоя!.. Зоенька!.. Зоя Павловна!
Тут, в этой веселой, пестрой стайке, и Саржан — скуластый, черноглазый. Смышленый мальчишка, только уж больно упрям и горяч. Чуть что — в кулаки. А Боря — тот и муху не обидит. Вечно он что-нибудь мастерит, вечно о чем-то мечтает. А весной заберется на верфь и стоит целый день — смотрит, как спускают на воду тяжелые рыбницы. Тут и Люба Ершанова, «капитанская дочка». С черными косичками до пояса, в яркой цветной тюбетеечке. Хохотушка и модница первая в классе, зато и ученица первая. Отец у нее капитаном на сейнере, лучший рыбак по району.
Хорошие ребятишки… Только вот почему они в море, такие малыши?
Зоя снова внимательно прочитала телеграмму и улыбнулась. «Летит время-то… Были малыши, а теперь семиклассники, и уже в море, и судьба их тревожит учителя…»
Может, что случилось с ребятами? Да нет, если бы что случилось, она бы уже знала об этом. Просто задержались на промысле… И вот теперь начнется учебный год, а они опоздают, не успеют вернуться.
«Не годится это, — решила Зоя. — И правильно сделал учитель, что прислал тревожную телеграмму».
Зоя тут же зашла к секретарю обкома, а час спустя над полями и бахчами, над островами и протоками неслась во все концы области телефонограмма:
«Срочно сообщите в обком комсомола фамилии учеников вашей школы, до сих пор не вернувшихся с моря…»
К утру толстая пачка ответных телеграмм лежала на столе. Разобравшись в них, Зоя подсчитала: сорок шесть ребят не вернулось с моря.
Тогда Зоя составила списочек, отдала машинистке, и вот теперь этот списочек, ставший важным документом, лежал на столе товарища Аристархова. Ко всем рыбацким заботам и нуждам прибавилась новая, со стороны взглянуть — небольшая нужда: вывезти полсотни людей с моря.
…Да он их тысячами вывозит каждый год и в море и с моря домой. Были случаи — в стужу, в мороз выручал Аристархов рыбаков, застрявших во льдах. Были случаи — в море на льдинах, в относе находил и спасал людей…
Но то были взрослые люди, каждый при деле, каждый сам себе голова. А тут тоже, конечно, рыбаки, неплохие работники, да ведь умишко-то пока еще детский. Им-то самим и невдомек, пожалуй, как важно вернуться в школу к сроку. А он, Аристархов, обязан понимать и понимает: первого сентября все ребята должны сесть за парты. Это закон. А нарушать советский закон никому не позволит ни народ, ни власть, ни партия…
Иван Николаевич еще раз внимательно прочитал Зоин список, посмотрел на большую карту Каспия, висевшую на стене, и подумал о том, как трудно будет ему справиться с этим делом: на четыреста километров вширь, на двести километров вдаль раскинулся Северный Каспий. И где-то там, на огромном водном просторе, на реюшках, на подчалках, на баркасах застряло полсотни ребят. Разыщи-ка их в море! А разыскать нужно. Во что бы то ни стало всех до одного разыскать и доставить в школы.
Иван Николаевич погладил бритую голову, еще раз поглядел на карту и, решительно обмакнув перо, составил радиограмму. В тот же день в десятках наушников по всему рыбному Каспию комариками запели точки и тире, а из-под карандашей радистов дружно побежали одни и те же слова:
«…Всем начальникам колонн, бригадирам, звеньевым, командирам промысловых судов, директорам пловучих заводов… срочно сообщите…»
К вечеру пришли ответы. Тринадцать ребят отправлено по домам. О четырнадцати точно известно, где они промышляют. За ними уже послали. О девятнадцати нет пока никаких сведений…
В людном Каспийском море трудно, конечно, пропасть человеку. Но затеряться можно, да так, что другой раз не скоро его и найдешь, человека-то. Может, ходит по самому бойкому месту, может, мимо пройдет, да не откликнется. Вот и ищи…
А еще хуже, если в черни забрался рыбак. В чернях тоже море кругом. Посмотришь — простор необъятный, а хуже дремучего леса. Туда ни на сейнере, ни на катере не проберешься — всюду мель да трава. А на реюшке итти — дойти-то дойдешь, да только когда дойдешь? — вот вопрос. Ветер тоже не свой брат: потянет-потянет, да и пристанет. Задует-задует, да и повернет…
Подводя эти невеселые итоги, Иван Николаевич глянул в окно на Волгу.
Снизу, с моря, весело шлепая плицами, с длинным возом груженых барж за кормой шел «Ломоносов» — самый мелкодонный из всех пароходов Каспия.
— Так, — сказал Аристархов. — Добро!..
А час спустя он уже сидел в пароходстве и спорил с начальником. Тот сначала и слушать не хотел:
— Такой пароход в черни гнать в эту пору? У меня и так хватает нарядов, рыба в море лежит, еле справляемся, а тут — эко дело, ребятишек катать.
Но Иван Николаевич не сдался. Спорить он умел крепко, если было о чем спорить.
— Ладно, бери пароход, — согласился, наконец, начальник. — Только с капитаном, чур, сам говори. Приказ я дам, только он старик тоже упрямый: не захочет и не пойдет. Силком посылать по мелям лазить — это и я не могу. А вы с ним друзья, уговоришь — твое счастье… Бери пароход.
— Пиши, — сказал Аристархов, — ты пиши, а я пойду уговаривать, у меня должность такая.
Капитан парохода «Ломоносов» Дмитрий Трофимович Дорофеев родом был из Архангельска, и хотя по Каспийскому морю плавал не первый десяток лет, попрежнему считал себя северянином и при случае любил напоминать об этом.
Смолоду в здешних местах слыл он первым красавцем и силачом. Но с годами располнел, чуть сгорбился, словно устал носить широкие плечи, и от былой красы, как он сам говорил, у него «остались одни усы, да и те сивые».
В то утро, подставив непокрытую голову палящему астраханскому солнцу, в белом кителе нараспашку, в новых калошах на босу ногу сидел он в плетеном кресле на палубе своего парохода и лакомился сухими косточками от урюка. Достав косточку из ведерка, Дмитрий Трофимович клал ее на край железного люка и, придержав двумя пальцами, легонько стукал десятикилограммовой гирей, стоявшей тут же на палубе.
За этим занятием и застал капитана Дорофеева Иван Николаевич Аристархов.
В любую погоду Аристархов носил тяжелые рыбацкие сапоги, но поступь у него была легкая и бесшумная. И откуда он подошел, капитан Дорофеев не заметил, услышал только, как заскрипел трап. И хотя с первого взгляда Дмитрий Трофимович понял, что гость пожаловал неспроста, он виду не подал и, поднявшись навстречу, широкой улыбкой встретил старого друга.
— Первому каспийскому рыбаку почет! — бодрым баском сказал Дмитрий Трофимович. — Пришел, значит, проведать старика. Ну, садись, садись, милости прошу, угощайся. Может, чайку сварганить, а то, может, закусишь с дорожки. А?
— Здоро́во, Трофимыч, не трудись, — ответил гость, вытирая голову большим клетчатым платком. — Какая там закуска в этакую жару. И чаю не хочу… А этим делом, — он выразительно посмотрел на груду косточек, — не балуюсь, зубы не те, спасибо… Я с докукой, Трофимыч, поговорить нужно. Может, в тенек куда зайдем, печет больно…
— Славно печет, — согласился капитан. — Можно, однако, и в тенек. Пойдем в салон, у меня там прохладно, — и он направился к рубке, на ходу соображая про себя, что раз уж Аристархов так прямо, без подходов, заговорил о деле, значит, что-то крепко его допекло.
Он молча открыл дверь, пропустил вперед гостя и следом за ним вошел в прохладную полутьму салона.
Тут, в салоне, все блестело лаком, начищенной медью и широкими зеркалами. Дмитрий Трофимович усадил гостя в кресло, привинченное к палубе, а сам уселся по другую сторону стола, у передней стены, где в богатой раме висел портрет Ломоносова. Потом не спеша набил трубку, пыхнул раза два густым душистым дымом и, откинувшись на спинку дивана, сказал:
— Ну, давай, рыбак, говори свое дело…
Тут Иван Николаевич по порядку, не торопясь, выложил свое дело, вытер голову и, откинувшись на спинку кресла, закончил так:
— Вот, Трофимыч, какой получается переплет…
— Да, — сказал капитан, — действительно «переплет». И чем помочь тебе, просто не вижу. В море, куда бы ни шло, поискал бы, собрал бы твоих ребят. А в чернях, где же там, милый человек, по мелям лазать. Нет, браток, ты уж лучше уволь меня от такого рейса…
— Да ведь, кроме тебя, кого же, Трофимыч, пошлешь? Ты один тот угол и знаешь, — вкрадчиво перебил Аристархов.
— Я-то много чего знаю, — возразил капитан, — я вот знаю, что итти мне туда никак невозможно. Того и гляди, задует с востока, сгонит воду, а тогда и сиди там, жди погоды….
— Да ведь задует, нет ли, это еще вопрос. А задует, так уж это стихия, тут с тебя никто не спросит…
— Спросить-то не спросят, — проворчал капитан, — а слава по морю пойдет: нахвалился Дорофеев: «Выручу!», а сам сидит, как рак на мели, да плицами шлепает… Мне-то, положим, все равно, я здесь человек временный: нынче тут, а завтра сниму шапочку, поклонюсь на четыре стороны да и махну домой, на Белое море… Ну, да ведь мы, архангелогородские, народ упрямый. У нас так: если взялся, тогда уж всё…
— Вот ты и возьмись, Трофимыч.
— Не возьмусь, не проси, — отрубил капитан так решительно, что Аристархов подумал: «Не сладить мне, видно, со стариком».
Глаза его потускнели, но вдруг остановились на портрете Ломоносова и снова вспыхнули веселым огоньком.
— А земляк-то твой, Михайло Васильевич, тоже, пишут, упрямый был человек, а он, по-моему, не так бы рассудил.
— Земляк, земляк, — проворчал Дорофеев, погладив усы. — То земляк, а то я… У меня команда двенадцать человек да машина двести сил… у меня план, браток… Дорогонько выходит катанье-то.
— А ты не рядись, Трофимыч, все равно просчитаешься. Может, там девятнадцать Ломоносовых в школу торопятся, а ты им поперек дороги становишься.
— Это как же так я становлюсь? — рассердился старик. — Это ты встал, во-время не подумал. А я что? Я на службе. Скажет начальство: иди! — дам гудок и пойду…
— И пойдешь?
— И пойду! Что ж такое? Будто мы не хаживали…
— За начальством дело не станет.
— Ну и ступай к начальству. Ты уговаривать мастер, — уговоришь, твое счастье — неси приказ…
— На, — сказал Аристархов и, порывшись в сумке, вынул четвертушку бумаги со штампом и печатью.
— Ишь ты, и тут поспел, — улыбнулся капитан, прочитав бумажку. — А что же ты прямо-то не сказал?
— А то я тебя не знаю. Так бы ты и послушал!
«Ломоносов» стоял под парами, каждую минуту готовый отдать концы. Ждали Аристархова. Он обещал подъехать, попрощаться и дать последние указания.
Дмитрий Трофимович шагал по мостику, теребя усы, нетерпеливо поглядывал то на берег, то на солнце и что-то сердито бурчал себе под нос, должно быть, сам себя поругивал за то, что ввязался в это беспокойное дело. И когда к трапу подошла Зоя в лыжном костюме, с чемоданчиком в руке, капитан сердито окликнул ее:
— Эй, барышня, вам кого?
— Капитана Дорофеева, — ответила Зоя, глянув снизу на сердитого старика.
— Я капитан Дорофеев. Что скажете?
— Разрешите мне к вам подняться, — сказала Зоя и решительно ступила на трап.
— Ну, взойдите, — сказал капитан, а про себя чертыхнулся: «Этого еще нехватало, прислали какую-то куклу в штанах, возись тут с ней…»
— Курбаева, — сказала Зоя, поднявшись на мостик, и протянула руку капитану.
Тот смерил Зою взглядом с ног до головы, но, делать нечего, пожал руку и буркнул в усы:
— Дорофеев, Дмитрий Трофимович, будем знакомы. С чем пожаловали?
— Вот письмо от Ивана Николаевича Аристархова, — сказала Зоя. — Вот мои документы. Я с вами поеду. И я вас прошу, товарищ капитан: если все готово, поедемте поскорее.
— Мы не ездим, мы ходим, барышня, — сказал Дмитрий Трофимович. Он пробежал глазами Зоины документы, разорвал конверт, прочитал письмо Аристархова, сунул его в карман кителя и, ухватившись двумя руками, повис на сигнальной ручке.
Могучим басом заревел гудок «Ломоносова». Белый пар пышным султаном распушился по ветру, и веселая радуга заиграла над палубой в лучах вечернего солнца.
Внизу засуетились матросы, загремел трап. Закряхтели канаты, громыхнула штурвальная цепь, звякнул сигнальный колокол в машине, что-то засопело в глубине парохода. Медленно шевеля плицами, «Ломоносов» отвалил от пристани и широкой дугой пошел на фарватер.
Развертываясь перед глазами, покатилась панорама города. Отступали огромные корпуса рыбокомбината, лесная биржа, бондарный завод… Древний кремль блеснул куполами. Нарядная пассажирская пристань проплыла мимо борта. Повстречался караван живорыбных лодок-прорезей… Обогнали большой моторный баркас, доверху груженный арбузами. Какой-то пароход прошел навстречу. Перерезал дорогу паровой паром, заставленный машинами и лошадьми. Белый парус мелькнул за кормой… Справа и слева поплыли заводы, эллинги, склады. Огромные быки нового, не построенного еще моста широкими воротами встали впереди. Сверкнув крыльями, развернулся над палубой самолет. А потом потянулись зеленые сады, желтые бахчи, богатые села, журавли-колодцы, сизые дымки моторных водокачек. Снизу и сверху по широкому руслу Волги шли, торопились куда-то караваны барж, баркасы, плоты, пароходы. Тот с рыбой, тот с солью, тот с нефтью, и у каждого своя была забота о большом общем деле.
Шел со своей заботой и «Ломоносов». Шел, торопился к морю, то и дело покрикивая зычным басистым гудком. И ребята на берегах, провожая его глазами, не думали и не гадали, с какой заботой спешит в море красавец-пароход.
— Ну вот и пошли, барышня, — сказал капитан. — Теперь закусим, да, может, и отдохнете. В море выйдем к утру, не раньше, а до места завтра к вечеру только дойдем.
Зоя всю жизнь прожила на Волге. Она часто слышала: «Уходят в море», «Приходят с моря», а что это за море, самой повидать не пришлось. И теперь, когда море было так близко, хотелось поскорее увидеть его. До поздней ночи она простояла на мостике, все ждала. Потом не выдержала, ушла все-таки спать, а когда проснулась, сразу побежала на мостик.
Берегов не было видно. Огромный синий купол неба высился над сверкающей водой, и такой необъятный простор лежал кругом, что Зоя замерла от восторга.
А Дмитрий Трофимович к месту и не к месту все повторял:
— Вот выйдем в море…
— А это не море разве? — не выдержала Зоя.
— А это покуда не море, это по-здешнему раскаты, Зоя Павловна. Гляньте-ко, — Дмитрий Трофимович протянул Зое бинокль. — Вон засучил человек штаны и идет, как пан. Это разве море?
Зоя глянула, и верно: напрямик через море шел рыбак по колено в воде и, как послушную скотину, вел в поводу лодку-бударку с копной сетей на корме.
— А мы-то как же идем? — удивилась Зоя.
— А нам тут дорога прорыта. От вехи до вехи, от буя до буя, так и идем по каналу. А там вон, у самого горизонта, там маяк «Искусственный остров». Оттуда можно и морем считать. Ну, да ведь тоже не океан. Мы-то ходим, а другой пароход то и дело брюхом цепляет. Мель. Зато рыбе раздолье. Волга корм ей несет со всей России. Вон муть какая, — самый рыбный корм. И тепло, и не солоно, и в реку на нерест итти — сто проток, сто дорог, любую выбирай. Тут на мелях рыба кормится, а возле рыбы и человек сыт. Вон народу-то сколько: больше, чем на берегу.
Зоя и сама поражалась, как много тут, в море, людей. Повсюду, сколько хватало глаз, белели паруса, чернели дымки, трепетали цветные флажки на буйках. Стуча моторами, торопились куда-то черные, смоленые баркасы, маленькие лодочки качались на мутных волнах, и на каждой лодочке, на каждом баркасе, у каждой сети — везде были люди, и всем тут находилось дело.
— Вон там ставные невода, — показывал капитан. — Большая посуда — это стойка, там люди живут, а вон там — видите, жердочки из воды торчат — это сваи, «гундеры» по-здешнему. На них держится сетка — стена с километр длиной, даже больше. А по краям «дворы» — ловушки. Рыба в стену упрется, свернет и заходит во «двор» — больше некуда ей податься. Вон, глядите, черпают ее из «двора». Раньше таких неводов и не знали на Каспии, а теперь куда ни пойди — везде ставники. А это, где флажки, это порядки плывут. Тоже уловистая снасть, а уж больно простая. Плывет рыба, налетит, зацепит, забьется и, как в паутине, запутается. А рыбаку только и дела: перебирать порядок, отцепить, что попалось, да где порвется сеть, зачинить. Сейчас новые сетки «капрон», прочные — не гниют, а главное — тонкие, путают лучше… Сеткой больше с реюшек ловят, на мелях, а на глуби — там сейнера. Вон там, видите, парами ходят. Уловы огромные. А корабли-то — красавцы…
Зое эти «красавцы» не очень-то понравились: с тупой кормой, с прямым носом, с крутыми бортами, они и на корабли-то совсем не похожи. Вроде серых ящиков с мачтами. А все-таки корабли.
В одном месте, сбившись тесной кучкой, собралось больше дюжины сейнеров. Издали казалось, что кораблики шепчутся о чем-то, такой у них был вид, а подошли, пристали — и оказалось, что тут пловучая мастерская: тому нужно выточить кран, тому сменить шестеренку, тому починить лебедку… Вот они и стоят и ждут…
В мастерской, в корпусе отжившего свой век парохода, стучит мотор, крутятся валы станков, змейками бегут стальные синие стружки. У конторки сидит совсем сухопутный старичок в очках, щелкает на счетах, пишет наряды… Все как на берегу, а поднимешься, глянешь кругом — от края до края мутно-зеленая вода, да чайки, да солнце, да паруса, как яркие факелы, горящие в его лучах.
Тут, в мастерской, Зоя узнала новости: троих ребят разыскали на сейнерах, отправили на пловучий завод, и они там ждут «Ломоносова».
Когда Зоя рассказала об этом капитану, он погладил усы, подмигнул и сказал:
— Ну что ж, Зоя Павловна, промышляем мы с вами неплохо: в первый день — пятнадцать процентов плана!
В море тысячи дорог, и на каждой дороге ждет человека грозная стихия. Но зато очень часто бывает, что в море самые смелые мечты сбываются скоро и просто…
Боря Кудрявцев мечтал стать мотористом, а попал на реюшку.
Шкипером там был хороший знакомый, дядя Вася, их зеленгинский сосед. Он, как сына, принял Борю, устроил, приютил. А Боря, как в плену, жил на маленьком корабле. Не то, чтобы скучно ему показалось, и не то, чтобы тяжело, а просто не лежала душа к парусам да к сетям.
К делу он скоро привык и справлялся неплохо. А вот полюбить простую рыбацкую работу так и не сумел.
В свежий ветер еще куда ни шло — навалившись на румпель, выбрав шкоты, он сидел на корме послушного суденышка и смотрел, как дробится волна, захлестывая на смоленую палубу. Зато в штиль, когда обвисшие паруса без пользы болтались на мачтах, когда за целый день бывало проходили они с дядей Васей две-три мили, вот тут впору было кинуться в море с тоски. В такие дни, перебирая сетки, Боря часами смотрел на далекие катера, торопливо бегущие в море, и, как чудесную музыку, слушал глухую отсечку моторов.
«Попасть бы на катер», — мечтал он и строил тысячи планов избавления из плена.
Не все само устроилось, да так, что лучше и не надо.
Как-то раз с хорошим уловом они подошли к рыбнице и не успели сдать рыбу, как полным ходом подошел туда же сейнер «Байкал».
На «Байкале» тоже были свои, зеленгинские, и матросом там плавала Клава, сестра дяди Васи.
Боря тут же перенес свой сундучок на сейнер, Клава перебралась на реюшку, и все три корабля разошлись: реюшка — к мелям метать порядки, рыбница — к заводу сдавать рыбу, а сейнер — к напарнику, лениво качавшемуся на глуби.
Тут все пришлось Боре по душе.
Сейнер мчался, легко рассекая воду. Впереди, словно пласты земли из-под плуга, распадались в стороны тяжелые темные буруны, сзади догоняла их и не могла догнать кипящая белая кормовая волна.
С полного хода, как послушный конь, осаженный рукой умелого всадника, «Байкал» встал борт о борт с напарником. А минут пять спустя, выбросив за корму длинные арканы, оба кораблика побежали рядом, волоча по дну широкий мешок трала.
Через час корабли сошлись, счалились носами. Потом загремели лебедки, мокрые канаты зазмеились по палубе, повис между бортами трал и огромными сачками, подвешенными на канатах, рыбу стали черпать и выливать на палубу…
И в тот же вечер получилось так, что механик с «Байкала» перешел на другой сейнер. Помощник встал на его место, а Борю поставили за помощника.
С тех пор, сидя в рубке рядом с капитаном, Боря следил за приборами, сам запускал мотор и чувствовал себя хозяином могучей машины.
Пока тянули трал, он с тряпкой в руках обходил машину, до блеска начищал краны, трубки, кожухи и валы, а когда раздавался сигнал, бегом бросался на место, сбавлял обороты, включал лебедку и из рубки следил за работой…
Время летело быстро, так быстро, что Боря даже удивился, когда однажды начальник колонны подошел к «Байкалу» и крикнул в мегафон:
— Кудрявцев, собирай-ка вещи. Через час зайду за тобой.
В тот же день с сундучком в руке Боря оказался на пловучем заводе. Неспокойные мысли теснились в его голове, то унося назад, в море, на сейнер, то на берег, домой, в школу, к друзьям.
К вечеру «Ломоносов» подошел к пловучему заводу — четырехэтажному деревянному кораблю-городу, стоящему на якорях посреди моря.
Магазин, баня, пекарня, столовая, парикмахерская, больница, библиотека, почта, кузница — все было на этом заводе. Со всех сторон — и по бортам и под кормой — стояли десятки катеров, баржи, парусные реюшки. По бесконечным террасам и коридорам спешили куда-то люди, кто с газетой в руках, кто с буханкой хлеба, кто с гармошкой.
Наверху, на корме, танцевали загорелые рыбаки и рыбачки, а внизу, в широком пролете, шла работа. Там выгружали рыбу с промысловых судов, взвешивали ее на больших весах, чистили, мыли, солили, забивали в бочки и грузили в просторные трюмы широких морских барж.
Сначала Зоя растерялась на заводе, но потом разыскала директора, и тот, узнав, зачем она тут, повел ее в красный уголок.
Там у стола, покрытого новым кумачом, два мальчика играли в шахматы, третий следил за игрой. Все трое так увлеклись, что не заметили, как вошла Зоя.
— Здравствуйте, ребята, — сказала она наконец. — Вы откуда?
— Я с «Байкала», — ответил высокий мальчик, тряхнув светлыми, как лен, отросшими за лето волосами.
— А я с «Леща», — сказал другой, черноволосый.
— А я с «Урагана», — откликнулся самый маленький, третий.
— А живете где?
— А нам каюту дали, — сказал высокий мальчик, и Зоя засмеялась.
— Нет, ребята, — сказала она, — я спрашиваю, откуда вы сами, где жили до моря.
— Я из Тузуклея…
— А я из Икряного…
— А я из Зеленги…
Зоя пригляделась.
— Боря, да это ты никак? — удивилась она. — Вырос-то до чего, и не узнаешь…
— И я вас не узнал, Зоя Павловна, — смутился Боря и встал. — Вы, значит, тоже в море?
— Я, ребята… мы за вами приехали. В школу-то хотите?
— Да не очень, — ответил самый маленький, — еще десять дней до школы-то, можно бы промышлять.
— Ты, Васька, скажешь: десять! Неделя всего, — перебил черноволосый.
— А промышляли-то хорошо, понравилось?
— Хорошо, мы полтора плана взяли, — сказал Боря.
— А мы план с четвертью.
— А мы плохо: едва-едва план натянули, — сказал Васька. — У нас шестеренка водяного насоса три раза летела.
— А не знаете, — перебила Зоя, — еще тут, поблизости, нет на судах ребят?
— Было много, а сейчас все уехали, одни мы остались, да в чернях, говорят, есть еще. Наша Люба там, и Саржан где-то там. А так больше не слышно.
— Ну ладно, собирайтесь, ребята, и ступайте на пароход «Ломоносов». Он у правого борта стоит. Только поскорее, слышишь, Боря!
— Сейчас… Момент…
Мальчики вскочили, но у двери черноволосый обернулся, с сожалением посмотрел на доску и спросил:
— A y вас там, тетя, шахматы есть?
— Есть, — улыбнулась Зоя, — и домино, и шахматы, и приемник.
— Ну, тогда давай, Борька, запоминай, ход-то чей, твой? Там доиграем!
И, склонившись над доской, ребята быстро заговорили вполголоса:
— Значит, тут белый король, ладья, две пешки, тут слон, тут пешка… Запомнишь, Лешка? Мы сейчас, Зоя Павловна.
Дмитрий Трофимович рассудил так: где рыба, там и народ, а где народ, там молва. Значит, сразу все адреса узнаем.
А рыба, по данным разведки, пошла к Мартышечьей косе, к устью Урала…
— Пойдем и мы на Мартышку, пошукаем, — сказал Дмитрий Трофимович и велел отдавать концы.
«Ломоносов» гудком попрощался с заводом, отвалил от высокого смоленого борта и полным ходом пошел на восток, оставляя позади широкий след, ясно очерченный двумя полосками пены.
За кормой, предвещая ветреный день, садилось в море большое красное солнце. Потом сразу, без сумерек, нахлынула темнота, звезды зажглись в вышине, а кругом со всех сторон замелькали далекие и близкие огоньки.
— Вон оно, наше море, какое, как большая деревня, — сказал капитан. — Ну, посмотрим, однако, что завтрашний день нам скажет. Утро вечера мудренее.
Утром Зоя пришла к капитану.
— Ребят бы взять на мостик. Можно, Дмитрий Трофимович? — спросила она, но капитан отказал наотрез.
— Троих бы взял, Зоя Павловна, слова бы не сказал, а ну как выполним наш с вами план? Тогда как: всех девятнадцать пускать? Самому встать негде будет. А не пустишь — обиды пойдут, а то, глядишь, и слезы… Рыбаки-то они заправские, а все-таки дети.
Но ребята и не просились на мостик. Они сидели в салоне, играли в домино и только изредка выходили на палубу. Выйдут, посмотрят и опять забьются либо в салон, либо в машину. Там, в машине, они оглядывали блестящие шатуны, черные цилиндры, медные приборы, что-то показывали руками, что-то объясняли друг другу.
Зоя удивлялась: такая красота кругом, а им нипочем. А капитан на Зою дивился:
— Ну, я по должности здесь, а вы-то, Зоя Павловна? Пошли бы в каюту, отдохнули. Вас-то кто держит на мостике?
— Да ведь красота-то какая! — возражала Зоя.
— А какая тут красота? Вода и вода. Да и той маловато. Вон, глядите, муть какая. Еще и парусов не видно, а мы скоро брюхом начнем цеплять… С утра самым малым идем, а вы говорите — красота. Никакой тут красоты нет, одни банки да шалыги — мели, проще сказать.
— А вы вон туда посмотрите, разве не красиво? — сказала Зоя, указав на горизонт.
Там сверкающая белая полоса разделяла небо и море.
— Это ничего, это красиво, пожалуй. У нас так-то на севере льды в море стоят, а здесь паруса. Вон их сколько. Как раз то, что нам нужно.
И, обернувшись к рулевому, он показал рукой:
— Вот так и держи, Вася, прямо на них, на середину.
Скоро из сплошной белой стены стали выделяться зубчики парусов, и в бинокль можно было уже разглядеть отдельные кораблики-реюшки.
Тут их были не единицы, не десятки, а сотни. Сотни маленьких корабликов, и все они держались вместе, вместе плыли, вместе поворачивали — как стайки птиц в полете.
В бинокль казалось, что до них рукой подать, но «Ломоносов» еле шел, самым малым ходом. Матрос на носу все время бросал наметку и с каждым разом выкрикивал меньшую глубину.
Дмитрий Трофимович, крепко вцепившись в поручни, склонился над палубой. Весь он, казалось, превратился в зрение и в слух, но вдруг выпрямился, махнул рукой и резко повернул ручку телеграфа.
В глубине парохода звякнул сигнальный колокольчик, такой же колокольчик откликнулся на мостике, красная стрелка телеграфа уперлась в слово «стоп». Машина вздохнула: «У-уф!» — и замолчала. Тихо шевеля плицами, «Ломоносов» остановился.
— Стоп, приехали, — сказал Дорофеев, глянув за борт. — Что дальше будем делать, Зоя Павловна?
— А что можно сделать?
— Вперед итти нельзя. Пешком тут не пройдешь, на шлюпке за ними не угонишься… И назад итти опять нельзя — вроде стыдно. Ну что ж, постоим, подымим, может, сами подойдут. Рыбаки — народ догадливый.
И верно, скоро стало видно в бинокль, как от стайки отделилось два белых пятнышка. Сперва они шли вместе, рядом, потом одно стало быстро вырываться вперед.
Часа через два простым глазом можно уже было разобрать и паруса, и реюшку, и людей на ней, а еще через час, с шумом подминая мутную воду, распустив паруса бабочкой, реюшка подошла под корму «Ломоносова» и лихо развернулась метрах в десяти. Паруса затрепетали на мачтах, рухнули на палубу, и, слегка покачиваясь на легкой зыби, реюшка на шестах подошла к борту.
Минуту спустя командир — загорелый, высокий рыбак в холщовых штанах, подпоясанных обрывком сети, в полосатой матросской тельняшке, босой, с непокрытой головой — уже стоял на мостике и беседовал с капитаном.
— К вам, товарищ Дорофеев, просьба от всего народа, — говорил он, немного волнуясь. — Вы все равно зашли, так, может, возьмете у нас пассажиров. Хоть до города, хоть до завода, куда-нибудь, чтобы выбраться только из черней.
— Да где они, пассажиры-то ваши?
— Следом идут. Я-то вперед побежал, налегке, опасались, как бы не ушли вы.
— А что за народ?
— Народ подходящий, товарищ капитан, хороший народ. Мы бы их нипочем не пустили, да тут такое дело — в школу им пора. Ученики это, ребятишки. Помогали нам летом, а сейчас время им вышло.
— Вон как! — засмеялся Дмитрий Трофимович. — Гляди-ка, Зоя Павловна: мы за ними гонялись, а они к нам спешат… Так сколько, говоришь, пассажиров-то? — обратился он к рыбаку.
— Пятнадцать душ.
— А мне шестнадцать нужно. Шестнадцатого нет у вас?
— Шестнадцатого нема, — засмеялся рыбак, — что есть, все отдаем, без остатка. Вон они, часу не пройдет, здесь будут. Ветерок-то свежеет.
— То-то и беда, что свежеет, — сказал капитан, глядя на горизонт. — Я бы и день простоял, кабы не свежел, а так боюсь: дорого мне этот час обойдется. Ну, да ладно, постоим, подождем, за тем пришли. Я уж с мостика не пойду, а вы, Зоя Павловна, пошли бы угостили гонца, за такую весть угостить стоит.
Ветерок и вправду свежел. Уже не ветерок, а настоящий ветер гнал мутные волны. Уже посвистывало в снастях, и кое-где по волнам катились белые гребешки. Отставшая реюшка быстро приближалась к пароходу и скоро, так же как и первая, обронив паруса, подчалила к борту.
На борту уже ждали. Ловкие матросские руки хватали один за другим сундучки, мешки, узелочки, поданные снизу, а потом цепкие, как котята, чуть не все разом вскарабкались на борт шесть загорелых девочек и девять мальчиков.
Вскарабкались, сбились в тесную кучку, словно боясь потерять друг друга, и встали на борту, переговариваясь вполголоса и озираясь на незнакомых людей.
Зоя вышла на палубу и не успела шагу ступить, как высокая девочка в латаных лыжных штанах, в ватной курточке нараспашку, в теплом платке на голове, раскинув руки, взвизгнула на весь пароход и с разгону кинулась Зое на шею.
— Ой, — бормотала она, задыхаясь и целуя Зою в щеки, — хорошо-то как, здорово-то как…
Зоя не узнала, а скорее догадалась, что это Люба Ершанова. Но не успела Зоя словом перекинуться с Любой, как та опять завизжала:
— Ой, Борька! Ребята, смотрите, Борька Кудрявцев! Наш, зеленгинский!
— Ну, вот что, ребята, — сказала Зоя, осмотрев лихую ватагу: — первым делом — в баню. Переодеться у всех найдется во что? А как помоетесь, собирайтесь в салон, вон туда. Вот вам мыло, вот мочалки, вот полотенца…
Тут за плечо тронул Зою тот рыбак, что первый подошел к пароходу.
— Прощайте, девчата, и вы, хлопцы, прощайте, — сказал он. — Дома кланяйтесь, да нас не забывайте. А вам спасибо за угощение, за ребят спасибо. Ну, да мне и пора. Счастливо добраться… — И, ловко перескочив через борт, он спрыгнул на палубу реюшки.
После бани, умытые, причесанные, в чистой одежде, ребята собрались в салоне. Тут они и вели себя потише и держались спокойнее. Зоя села в уголке, между Борей и Любой, и слушала их рассказы.
— А меня совсем брать не хотели, — захлебываясь, торопилась Люба, — папа не взял, и дядя Паня не взял, а я забралась на рыбницу с Саржаном и с Борькой, а маме письмо написала. Так и уехала. И вот привезли нас под Гурьев. Я дня три привыкала, а потом за повара стала работать. На все звено варила. Ну и сетку когда переберешь или починишь. Это я скоро привыкла. А вчера у нас происшествие было. Стали распор выбирать, а в мотне что-то бьется. Думали белужина, а там тюлень оказался, здоровенный, чуть меня не укусил…
— А где ты жила-то, Люба? — перебила Зоя.
— Тут и жила, на реюшке. Вы не думайте, у нас там просторно, чистенько, даже занавесочки есть. У нас в звене одни женщины, и шкипер женщина, да вы ее знаете, — Груша Истомина, помните, в волейбол хорошо играла. Да какой еще шкипер-то!
— А чего же вы ели?
— Как чего ели? — удивилась Люба и даже глазами заморгала. — Рыбу ели, хлеб ели, кашу, помидоры, арбузы. Мы раз на завод ходили, так мороженое и то ели. И кино смотрели. Это мы две недели, как в чернях, а то все в море были, там что хочешь есть. И нам кефаль попалась, а я одну засушила, с собой везу, в школу, для музея. Хотите покажу? Интересно все-таки, черноморская рыба, а как у нас прижилась.
— Ладно, Люба, посмотрим твою кефаль, а пока скажите, ребята, куда вы Саржана девали?
— А Саржан в другой колонне. Где теперь, и не знаю. Да не бойтесь, Зоя Павловна, не пропадет.
Но Зоя на этот счет имела особое мнение. Теперь, когда все остальные ребята были на борту, больше всех ее беспокоил Саржан.
Оставив ребят, она написала длинную радиограмму.
И опять полетели над морем добрые вести и новые тревоги, запросы и ответы и новые запросы. Имя Саржана Амангельды столько раз в этот день повторялось по радио, что будь Саржан другим человеком, он возомнил бы себя героем.
Но Саржан не слушал радио и не мог слушать, а если бы и слушал — все равно не стал бы гордиться таким пустяком. Саржану Амангельды и без того было чем гордиться.
В тот самый день, когда ребята перебрались на борт «Ломоносова», Саржан был в самой северной части Каспийского моря. Он плыл по черням залива Богатый Култук, стоя на носу передовой реюшки, и держал в руках щуп — тонкий шест, глубоко опущенный в воду. Позади широким фронтом, кренясь под напором оранжевых, дубленых парусов, шли остальные суда колонны, и бывалые рыбаки, насквозь провяленные каспийским солнцем, ждали сигнала, который должен подать этот мальчик, первый год промышлявший в море.
Саржан, казалось, рожден был для Каспия. С первых дней, попав на реюшку, он быстрыми черными глазами ощупал каждую снасточку, каждый гвоздик, каждое колечко. Что не понял сам, спросил, не стесняясь, а неделю спустя уже не спрашивал, а советовать стал звеньевому.
Звеньевой осадил не в меру шустрого паренька. Саржан не сдержался, нагрубил звеньевому. Звеньевой прикрикнул. Саржан потемнел, промолчал, а вечером, когда подошли к заводу сдавать улов, забрал сундучок и ушел в другую колонну.
Тут, в новой колонне, он прижился сразу и стал работать наравне со взрослыми рыбаками, ни в чем никому не желая уступать. Он ставил и убирал паруса, сам стоял на руле, сам выметывал за борт порядки, а вечерами, когда затихал ветер, сидя на скрещенных ногах, при свете «летучей мыши» Саржан чинил сети, и челнок, как заводной, мелькал в его цепких руках.
Но вовсю развернулась его рыбацкая удаль только под конец, когда рыбнадзор разрешил распорный лов в чернях.
Стоя рядом с бригадиром на носу реюшки, Саржан учился нащупывать рыбу, идущую в глубине, под днищем кораблика, и скоро таких успехов добился в этом хитром искусстве, что бригадир, поверив в его талант, торжественно передал ему щуп.
Передал — и не ошибся. Каким-то особым рыбацким чутьем Саржан сразу определял и размер и направление косяка, и не было случая, чтобы он промахнулся.
Вот и в тот раз Саржан стоял с длинным щупом в руках и ждал, когда, задев о скользкие бока лещей, плотной стеной идущих в воде, тонкий шест задрожит особенной дрожью.
Вот он поднял щуп, опустил поглубже, наклонил вправо, влево.
— Есть рыбка! — сказал он негромко и, подняв щуп над головой, показал куда-то влево.
— Давай! — крикнул он пронзительно.
Реюшки повернулись все вдруг, шмякнула о воду мотня, побежали длинные крылья невода, широкой петлей окружая косяк. Реюшки разошлись и снова стали сходиться, торопясь закрыть рыбе последний путь к спасению. Но то ли звеньевые замешкались на крыльях, то ли трава помешала маневру, — только всем показалось, что рыбаки не успеют сомкнуть кольцо.
— Уйдет! — с досадой сказал бригадир, из-под руки следя за работой.
— Не уйдет, — гикнул Саржан и, бросив щуп, как был, кинулся в море и, по горло в воде, захлопал руками, закричал, запрыгал, загоняя рыбу.
С других реюшек тоже спрыгнули рыбаки. Крик, шум, плеск поднялись в море. А когда, наконец, сомкнулись крылья невода и рыба, запертая в кольцо, зашумела, забилась, сверкая на солнце серебряными боками, Саржан взобрался на палубу, не снимая, на себе отжал штаны, утерся мокрой ладонью и с гордостью сказал бригадиру:
— А ты говоришь, уйдет. У нас не уйдет, дядя Володя! — И, посмотрев из-под руки на море, добавил: — Поторапливать нужно народ, ветер свежеет.
Ветер свежел. Дмитрий Трофимович с тревогой смотрел, как бегут белячки по воде, и едва реюшки отвалили от борта, дал приказ поднимать якоря.
Развернув «Ломоносова», осторожно ощупывая каждый шаг, одному ему известными дорогами он пошел на юг, к глубокой воде, то и дело оглядываясь назад и замечая, как быстро крепчает ветер.
Уже не отдельные белячки бежали по воде, — все море побелело кругом, и желтые клочья пены, густые, как крем, срывались с гребней и неслись над водой, обгоняя пароход.
Крепко держась за поручни, Зоя поднялась на мостик и оглянулась по сторонам: кругом — до самого горизонта — кипели волны, и ветер летал над ними, сердито подвывая на лету.
— Зайдите-ка в рубку! — крикнул капитан, приоткрыл дверь и, пропустив Зою вперед, вошел за ней следом. — Плохо, Зоя Павловна, — сказал он, закрыв дверь. — Сгон. Вода уходит. Если сядем, просидим, может, день, может, всю неделю — не знаю…
— И ничего нельзя сделать? — спросила Зоя.
— Что ж тут сделаешь? Меляки не пускают. Я и так воду сбросил. Облегчился немножко. Проскочу — значит пан, застряну — пропал.
— Дмитрий Трофимович, а как же они там, на реюшках, в такую погоду? — спросила Зоя.
— А им что, им мели не страшны, — ответил капитан, — встанут на якоря да спать залягут. Это нам работа, а для них отдых, Зоя Павловна!
Зоя еще раз посмотрела кругом и спустилась в салон. Там ребята сидели, как прежде, веселые, возбужденные, не подозревая о том, что творилось в море.
— Тетя Зоя, а мы скоро приедем? — спросила какая-то девочка.
— Скоро, девочка, — сказала Зоя, — теперь скоро приедем. Развезем вас всех по домам… А сейчас, ребята, давайте стелиться: девочки здесь, в салоне, а мальчики — по каютам.
Она устраивала ребят, старалась казаться веселой, спокойной, а у самой все время щемило сердце: неужели не проскочит «Ломоносов»? А когда, наконец, поднялась на мостик, впереди, в темноте, далекие, как звезды, мерцали огни. «Ломоносов» подходил к рыбзаводу.
— Неужели прошли? — опросила Зоя.
— Прошли, — ответил старик. — Прошли, Зоя Павловна!
Шторм бушевал попрежнему, но под стеной пловучего города было тихо. Дмитрий Трофимович поставил пароход на причал и пошел на квартиру к директору.
— Водички бы мне маленько, — сказал он, поздоровавшись, — поиздержался в пути, боюсь, не дойду до дому.
— Да ты вчера с полным грузом шел! — удивился директор.
— Так то вчера было, — усмехнулся капитан и, ткнув пальцем в карту, висящую над столом, добавил: — я свою вот тут, у Мартышки, за борт сбросил…
— Так, — сказал директор, — понимаю. Хитер ты однако. Ну что ж, бери сколько нужно, потом рассчитаемся. А кстати, рыбак твой нашелся, которого ищут. К нам нынче парусная рыбница пришла с Богатого Култука, так он там, говорят, на весь флот прославился. Его по всему Каспию с фонарями шукают, а он спит, небось, и в ус не дует.
Саржан действительно спал. Подложив под голову сетки вместо подушки, он лежал на толстой кошме в тесной, как ящик, каюте на корме реюшки. Шторм бушевал над заливом, реюшка дергалась на якоре, но Саржан опал так крепко, что не слышал ветра, не замечал качки, а когда проснулся, ветер уже улегся и вместо шторма царил над морем полный штиль.
Штиль рыбаку хуже бури. Саржан лениво оглядел горизонт, достал из люка охапку сетей и, внимательно просматривая их, стал чинить изъяны.
Ругая погоду, он вспоминал вчерашний богатый улов и, посматривая изредка на небо, гадал, когда потянет ветер.
На других судах рыбаки еще спали, дядя Володя тоже спал, и, должно быть, оттого, что не с кем было поговорить, Саржан начал мечтать. Он мечтал, как приедет домой, как пройдет по селу, как встретит ребят… Вдруг он вскочил, растолкал бригадира и, когда тот поднялся, зевая спросонок, крикнул взволнованным голосом:
— Дядя Володя, какое сегодня число?
— Число? — переспросил бригадир и, еще раз зевнув, переспросил снова: — Число? — Он посчитал на пальцах, подумал, еще раз посчитал и сказал уверенно: — Двадцать восьмое нынче…
И тогда Саржан, который не боялся ни труда, ни зноя, ни бури, Саржан, который за всю путину ни разу не пожаловался, не вздохнул, вдруг сел на палубу, ухватился ладонями за голову и, качаясь, стал причитать:
— Ай-ай-ай, как же так, ай-ай-ай!
Дядя Володя встревожился не на шутку: уж не заболел ли? А Саржан все качался и повторял:
— Как же так, ай-ай-ай!
И вдруг высоко в небе мелькнул серебряным крылом самолет. Гулкий звон мотора прокатился над мертвой водой, и Саржан замолчал, подумав о том, что вот если бы случилось чудо, если бы этот самолет сел здесь…
А самолет, развернувшись над заливом, нацелился в середину колонны и, сбросив газ, пошел на посадку. Дальше Саржан не посмел мечтать…
Да и не успел он помечтать дальше, потому что все остальное произошло очень быстро.
Самолет хлопнулся на воду, пробежал метров сто и, включив мотор, подбежал к крайней реюшке. Тут мотор опять замолчал. А летчик, — Саржан это ясно слышал своими ушами, — громко, на все море, спросил:
— Кто у вас тут Амангельды Саржан?
— Я, я, я! — закричал Саржан и замахал руками так, словно рыбу загоняет в распор.
Четверть часа спустя Саржан уже мчался быстрее самого быстрого катера, и внизу, под ним, мелькали заливы и мели, соленые озера и песчаные острова.
Далеко-далеко отодвинулся горизонт. Море стало огромным, и на всем огромном море чернели суда, суденышки, заводы, корабли. Стая белых птиц — должно быть, гусей — пролетела куда-то между самолетом и землей, промелькнула река…
А потом самолет приземлился. Саржан вышел, вынес свой сундучок и растерялся: куда итти, что делать?
Но чудеса продолжались. Какой-то парень, молодой, совсем незнакомый, окликнул его, подхватил сундучок, усадил в легковую машину и повез сначала по красивой дороге, а потом по шумному городу.
А еще через полчаса Саржан уже беседовал с Аристарховым, и Аристархов отчитывал его, как строгий учитель.
— Во-первых, нужно адрес свой домой сообщать, это раз, во-вторых, самому нужно думать, что в школу пора, это два…
— Я думал, — сказал Саржан, — я крепко думал, только поздно.
— И я про то, что поздно. Пораньше бы спохватился, давно бы дома был и гонки этой из-за тебя не пришлось бы устраивать. Вот, — Иван Николаевич поднял толстую пачку телеграмм, — это все про тебя писано… Ну, ладно. Иди на склад — вон туда, получишь костюм, оденешься да ступай погуляй по городу. Да смотри, опять не потеряйся. Не заблудишься?
— Не заблужусь.
— А к двум часам чтобы быть здесь. Ясно?
— Ясно… — сказал Саржан и пошел на склад за костюмом.
В тот же день на рассвете, весело шлепая плицами, «Ломоносов» вошел в устье Волги. Он зашел ненадолго в Мумру, завернул в Оранжерейное, постоял в Икряном. И на каждой остановке сходили с трапа — где один, где двое, где трое — пассажиры.
Они долго жали друг другу руки, прощались с Зоей, с уважением смотрели на усатого капитана, стоявшего на мостике, а когда «Ломоносов» отходил от берега и пропадал вдали, сломя голову бежали домой, к друзьям поделиться впечатлениями лета…
А в Астрахани «Ломоносова» встретил Аристархов. Он взошел на мостик не один. Рядом с ним шел Саржан Амангельды в новом костюме, в новых ботинках, с новым галстуком на груди… Он держался солидно, как взрослый, но, увидев Зою, вдруг бросился к ней.
— Тетя Зоя, — крикнул он, — здравствуйте, тетя Зоя! А меня на самолете привезли…
— Вот познакомься, Трофимыч, — перебил его Аристархов, — Саржан Амангельды, знатный рыбак. Тот самый, который нам столько крови попортил. Ну, вы тут с Зоей Павловной беседуйте, а мне, Трофимыч, на пару слов тебя нужно, может в тенек пройдем, печет больно.
Они прошли в салон, сели у стола. Посмотрели в глаза друг другу.
— А ведь ты и верно упрямый человек, — сказал Аристархов.
— Да и ты ничего, — ответил Дорофеев.
Вот и все, о чем они говорили в тот раз.
А еще через полчаса Аристархов позвонил в обком.
— У меня все в порядке, — сказал он. — Теперь все на месте.
— Добро, — раздалось в ответ.
#img_8.jpeg