#img_9.jpeg

Лето я провел на каспийских промыслах и теперь на попутном катере возвращался с моря. Жестокий шторм, бушевавший четверо суток, стих, и с ночи стоял полный штиль.

Пробираясь протоками волжской дельты, мы все утро любовались сочной зеленью берегов, а в полдень, распрощавшись с попутчиками, я сошел с катера и по раскаленной солнцем земле зашагал к пристани.

Тут, в знойном мареве, стоявшем над рекой, показалась корма уходящего парохода. Я прибавил шагу, но сразу понял, что спешить уже некуда, сбросил с плеча тяжелый вещевой мешок и устроился в тени могучего осокоря, чтобы обдумать свое положение.

Следующий пароход — так значилось в расписании — придет через сорок восемь часов. Невеселое дело — скучать двое суток. Но «нет худа без добра»: мне давно хотелось выкроить денек-другой, чтобы побродить по лабиринту узких проток волжской дельты.

Буханка хлеба, соль, спички, табак, пара лесок с крючками, полог от комаров — все это было в моем мешке, и, не раздумывая больше, я пошел добывать лодку.

А час спустя на маленьком остроносом куласе я уже плыл по узкой протоке, все глубже и глубже забираясь в глушь прикаспийских джунглей.

Узловатые, кривые ветлы с пышными кронами молча стояли по сторонам. В две шеренги, как на параде, выстроились вдоль берегов высокие густые камыши. Беззвучно парили коршуны в синей вышине, беззвучно вышагивали по отмелям серые цапли… Удивительная, неправдоподобная тишина царила вокруг. И только весла поскрипывали и всплескивали, погружаясь в неглубокую теплую воду, заросшую широкими красноватыми листьями водяного ореха. Листья нехотя расступались, пропуская кулас, но тут же сходились вновь и плотно затягивали водную дорожку за кормой.

Так, лениво шевеля веслами, я плыл, медленно продвигаясь вперед. Вдруг вечерний бриз прошумел в камышах и напомнил мне, что пора подумать о ночевке.

Я приналег на весла. Вода забурлила вдоль бортов. Один за другим оставались за кормой заливы, мыски… Наконец я облюбовал круглый, как курган, островок, заросший деревьями, и направился прямо к нему. Выбирая, куда бы лучше пристать, я заметил, что островок уже занят: у подножья высокой ветлы дымился костер.

Я было свернул в сторону, но передумал: кто бы ни оказался хозяином костра, делить нам нечего, а места для ночлега хватит и на двоих.

Я взял круто к берегу. Кулас с разгону врезался носом в камыши. Бросив на траву маленький якорь, я придавил его ногой, подошел к костру и сел, поджидая хозяина.

Скоро он показался.

В старой брезентовой куртке, в коротких резиновых сапогах, с ружьем в руке, он шел, уверенно ступая по косогору. Когда он подошел поближе, стало видно его уже немолодое лицо, короткие светлые волосы, мелкими колечками лежавшие на голове, тонкие пальцы рук. Он снял дымчатые очки в роговой оправе и взглянул на меня добродушно-удивленными светлыми глазами. Повесив ружье на сучок, он достал из кармана портсигар, молча предложил мне папиросу и только после этого сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил я, и мы закурили.

Так, дымя папиросами, мы посидели у костра, помолчали, поглядывая друг на друга, и вдруг заговорили сразу обо всем: о погоде, о путине, о Москве, о новых книгах, о Сталинграде, о Волге…

Тут какая-то птица протяжно прокричала резким голосом. Мы замолчали и посмотрели вокруг. День кончался. Наш островок обступили причудливые черные тени. Со всех сторон быстро надвигался полумрак. И только высоко в небе еще горели розовым светом легкие перистые облачка.

— Будет шторм, — сказал мой собеседник, посмотрев на небо.

— Да, будет шторм, — согласился я и почему-то вспомнил случай, свидетелем которого мне пришлось быть совсем недавно.

…Десятка полтора рыбацких парусных лодок — реюшек — длинной колонной стояли за кормой пловучего рыбзавода. Ветер крепчал. Волны с каждым ударом злее кидались на маленькие кораблики, и с каждой волной реюшки все ниже кланялись мачтами, дергаясь на якорях.

Вдруг одна из них поклонилась особенно низко, потом выпрямилась и понеслась по ветру, набирая ход. На палубе стояла девушка. Больше там никого не было.

Со всех судов кричали что-то, но девушка растерялась. Она не слышала или не понимала советов и, крепко держась за мачту, смотрела вперед, в открытое море.

А мы столпились на корме рыбзавода и ничем не могли помочь. Мы знали, конечно, что девушка не погибнет. Но прежде чем разогреют мотор на катере, прежде чем догонят реюшку и возьмут ее на буксир, пройдет немало времени.

Вдруг на палубе задней реюшки что-то произошло. Все обернулись туда. Посмотрел и я.

В бинокль хорошо было видно, как мальчик лет пятнадцати, не больше, сбросил курточку, снял сапоги, вниз головой кинулся в море и, далеко выбрасывая руки, поплыл саженками наперерез уходящей реюшке.

Сначала казалось, что мальчик не успеет. Реюшка уже поровнялась с ним, а ему еще оставалось проплыть метра три-четыре. Но он продолжал плыть вперед и, поймав конец каната, тянувшийся по воде, ловко вскарабкался на борт и сразу же начал распоряжаться, как настоящий капитан.

Девушка помогала ему. Вдвоем они подняли парус. Мальчик встал в руль и двумя галсами умело подвел суденышко к борту завода. Сверху бросили прочный канат. Мальчик завязал его крепким узлом. Реюшка закачалась рядом с другими, а мальчик по канату перебрался к нам на палубу завода. Его окружили. Он стоял все еще взволнованный, но старался улыбаться…

Я рассказал этот случай. Мой собеседник внимательно выслушал рассказ, помолчал, закурил папиросу.

— Да, конечно, — сказал он наконец, — поступок мужественный. Но мужество — понятие широкое. Взять хоть этот случай. Хорошо, что все так получилось: и успех, и зрители… Ветер… море… — добавил он, помолчав. — Ведь иногда сама обстановка располагает к мужеству. А бывает и так, что ничего как будто хорошего и не сделал человек, а разберешься, подумаешь… Тоже, знаете, мужество необходимо.

Вот, позвольте, и я вам расскажу случай. Только уж разрешите сначала представиться: Казаков, Степан Павлович, здешний учитель… Будем знакомы.

Так вот: есть у меня два ученика — Власов и Овчинников. Оба Иваны и оба прекрасные, должен сказать, ребята. Власов очень способный, живой такой мальчик, двух минут не посидит на месте. Вечно взволнован чем-нибудь. Вечно тысячи сомнений у него в голове, тысячи планов, тысячи вопросов на языке. Читает запоем, память отличная, к тому же изобретатель и музыкант… Но рассеян, не без того.

А Овчинников — этот совсем в другом роде. Положительный, рассудительный ученик. В классе сидит солидно, двигается спокойно, у доски лишнего слова не скажет. Он и фигурой покрепче Власова и ростом много выше. Ну, а недостаток живости ума восполняется у него завидной работоспособностью. Впрочем, и тот и другой идут на круглых пятерках, и так уже не первый год.

А летом оба, конечно, рыбалят. Они и сейчас в море, а прошлым летом промышляли на реке. Взяли бударки, получили задание и, нужно сказать, отлично провели путину. Даже слишком, пожалуй… Ведь рыба, если ловится хорошо, другой раз так увлечет, что и голову потеряешь, все забываешь — только бы поймать. Да вот хоть я: заберусь сюда отдохнуть, и, смешно сказать, на уху мне пару лещей всего и нужно. А ведь целый день сижу с удочкой. Поймаю леща и выпущу, поймаю и вылущу. Для чего, спрашивается? Я вам скажу, в чем тут дело: азарт… А там тем более: план, соревнование. Не мудрено, что и вовсе затянет.

Мои мальчуганы работали на сомовниках. Это длинный такой перемет с сотнями крючьев.

Сначала Овчинников шел впереди. Оно и понятно, силенки у него побольше.

Но скоро Власов стал поджимать. Пронюхал где-то уловистые места, чего-то «колдовал» с наживой, поджаривал, кажется, саранчу… Но так или иначе, к концу лета он вышел на первое место в колхозе и получил переходящий вымпел. Это и для взрослого рыбака лестно, а для мальчика и подавно.

Представляете — идет этакая фигура к приемке, поднимает вымпел на мачте и — милости просим! — сдавайте улов вне очереди, получайте расчет и премию… Почет лучшему рыбаку…

И загордился наш Власов. Этакий гонор у него появился. И вот этот гонор с путины он принес прямо в класс. Всюду хотел быть первым и часто без достаточных оснований.

Тут случилось, что в Астрахани на зимних каникулах решили провести слет юных математиков. Нам выделили два места, и кандидатов на эту поездку должен был отобрать педсовет.

Для наших ребят такая поездка — великий праздник. И, конечно, старались они все, как один. Даже те, которые обычно не вылезали из троек, не хотели терять надежды. И тетрадки стали чище, и чертежи аккуратнее… Про Власова и Овчинникова и говорить нечего. Но была и у них конкурентка — Тоня Орлова, тихая такая девочка, с отличными способностями по математике.

Эти трое уверенно шли впереди и так ровно, что мы стали просить область дать нам еще одно место на слете. Уж очень не хотелось нам кого-нибудь из них обидеть.

Зимой почта к нам ходит не особенно скоро. А тут еще были заносы. Но мы терпеливо ждали ответа из области и пока что не выносили решения. И вот тут случилось происшествие, которое заставило меня порядком и подумать и поволноваться.

Я назначил контрольную по алгебре в седьмом классе. Как всегда, перед уроком написал на доске задачи для «левых» и для «правых», раздал тетради и сел у окна.

Прошло минут двадцать — Ваня Власов поднял руку и первым сдал тетрадь. Потом Тоня Орлова, потом другие ребята, а Овчинников, как всегда, перед самым звонком положил тетрадь на стол и, не торопясь, вышел из класса.

А дома я раскрываю работы… и не поверите: у Власова в ответе, в знаменателе, вместо a + b стоит a — b. Проверил. В решении все верно… Ошибкой, конечно, считать нельзя. Скорее описка, но описка существенная. Результат небрежности… А за небрежную работу не могу же я поставить пять. Ставлю четверку и представляю, какой это будет удар для Власова…

Утром раздал тетради… Вдруг после урока подходит Власов.

— Степан Павлович, — спрашивает, — а почему у меня четверка?

— Не помню, Ваня, — говорю я, — ну-ка, покажи.

Он подает мне тетрадь, раскрывает, и вижу: в знаменателе плюс…

— Прости, — говорю, — Ваня, я, вероятно, ошибся, — и тут же ставлю жирную пятерку. Ставлю, а сам чувствую, как краснею от обиды и от стыда…

А Ваня стоит, хочет улыбнуться, но губы у него дрогнули, и вместо улыбки получилась жалкая такая гримаска…

Весь день я ходил сам не свой. Такое было чувство, точно потерял близкого человека. Только не вверилось, что это навсегда. Ведь мальчик-то хороший, неужели сам не поймет, что он сделал? Видно, и ему было не легко… Он как-то сразу завял, посерел… Или это казалось мне?

Как раз в этот день пришел и ответ из области. Нам дали третью путевку, и Власов все равно поехал бы со своей четверкой — теперь этот балл ничего не решал.

Но он-то не знал об этом. Наоборот, кто-то из ребят сказал, что едет Орлова и один из мальчиков. И тут, конечно, всем стало ясно, что пошлют Власова, как лучшего математика и лучшего рыбака… Я все ждал: вот сейчас подойдет. Но он до конца уроков даже и не взглянул на меня.

Домой я пошел в самом скверном настроении. Вышел из школы. Темно, снег скрипит под ногами. Вдруг слышу: кто-то сзади догоняет меня. Обернулся: Ваня Власов, Нам с ним не по дороге, но он зашагал рядом и спросил:

— Можно с вами, Степан Павлович?

— Пойдем, — говорю.

Прошли так молча с полкилометра. Я вижу — мучается мальчик. Вот этого самого мужества нехватает — сказать горькую правду. И так, знаете, захотелось помочь ему, подсказать, подтолкнуть. Но я удержался, и хорошо сделал, а то бы на всю жизнь осталось это пятно на его совести…

До самого дома он так и не сказал ни слова. А когда я уже отпер дверь и шагнул в сени, он вдруг взял меня за рукав и сказал как-то слишком даже спокойно:

— Степан Павлович, плюс я подставил… — сказал и заплакал, как маленький…

Степан Павлович подкинул веток в костер.

— Вот вам случай, — сказал он, помолчав. — Вот вам человек, так сказать. А чего в нем больше: мужества или малодушия — это решайте сами…

Костер затрещал, пламя взметнулось кверху, осветило черные стволы. Снова какая-то птица прокричала в камышах, и все умолкло. Мы развесили пологи и легли спать.

А неделю спустя я узнал, что мальчика, который кинулся за реюшкой, звали Ваня Власов.

#img_10.jpeg