#img_11.jpeg
Много лет назад на Дальнем Востоке у меня был друг Алеша Мордвинов.
В то время я плавал третьим помощником капитана на маленьком зверобойном боте. Мордвинов поступил к нам механиком и как-то сразу «пришелся» и к людям и к кораблю.
Алеше было лет двадцать, не больше, но он многое знал, и если брался за что — все у него получалось. Начатое дело он доводил до конца и этим сразу завоевал уважение товарищей.
К тому же был он веселый парень. На палубе и на берегу непрочь был и подурачиться и пошутить. Но стоило Алеше спуститься в машину, как он становился другим человеком. Там, в машине, это был властный хозяин, спокойный, рассудительный, требовательный к другим и к себе.
В первый же день он осмотрел наш старенький двигатель, выслушал, выстукал его, как врач больного, и приказал разобрать до основания. Две недели, пока мы стояли в порту, он буквально не вылезал из машины. Его помощники поворчали, конечно, но зато с тех пор я не помню случая, чтобы машина на нашем боте хоть немного закапризничала. Она работала безотказно и слушалась Алешу, как живая. Впрочем, это и неудивительно: Алеша Мордвинов был потомственный механик-дизелист, из Сормова родом, а там, в Сормове, в дизелях понимают толк.
Два года мы с Алешей плавали на одном судне, жили одним делом, спали в одной каюте, голова к голове, ели за одним столом и, конечно, стали друзьями. Мы многое пережили вместе, вдоволь натерпелись от моря, но зато много видели и хорошего, такого, что и сейчас вспоминается, как чудесная сказка…
Одни льды чего стоят! Бывало летом заберешься на мачту, посмотришь: до самого горизонта ровное поле, светлое, как серебро, да кое-где изумрудные жилки изломов. Простор необъятный!
А зимой! Холодные, грозные льдины обступят со всех сторон. В непроглядной черноте полярной ночи льды стоят, как темные стены. Вот-вот сомкнутся, раздавят… И вдруг всполыхнет сияние, все вокруг заискрится, засверкает, заиграют хороводы цветных огней, точно кто-то щедрой рукой сеет по льду самоцветные камни…
А тайфуны, а бури! Разве мало в них своей мужественной красоты? Стоишь вот так на палубе, среди бушующего океана. Хлещут волны. Ревет, надрывается холодный ветер, грохочут льды…
Порой трудно, ой, как трудно бывает в море! Вот-вот, кажется, сомнет, опрокинет, сотрет в порошок хрупкое суденышко… А ты стоишь и знаешь: ты не один, рядом товарищи. И руль в надежных руках, и путь выбран верно, и машина не сдаст. И знаешь еще, что в тебя тоже верят. И как бы ни злилась буря — пусть злится, все равно не сдадимся, не отступим, победим!
Вот эта вера в победу так поднимает в трудную минуту, что потом на всю жизнь такая минута остается в памяти как большой праздник.
Таких минут мы вместе с Алешей тоже пережили немало. И, должно быть, поэтому нам казалось тогда, что дружба наша навек.
Но случилось так, что пути наши разошлись. Мы, конечно, писали друг другу. Сначала часто и помногу, потом все короче и реже. Потом как-то случайно встретились в чужом далеком порту. Обнялись, посидели вечерок, вспомнили старину, а наутро он ушел со своим кораблем на запад, я со своим — на восток. После слышал я, будто он в Сормове, инженером на заводе. А потом мы и совсем потеряли друг друга.
И вот однажды я оказался на сборе дружины в одной сормовской школе. Там я увидел пионера с двумя нашивками на рукаве. Что-то в нем показалось мне очень знакомым, и я мучительно стал вспоминать: где же мы встречались с этим мальчиком? Тут он поднял руку, требуя внимания, и я вдруг вспомнил: узкая полынья, забитая молодым льдом, и у края ее, в воде, Алеша с поднятой вот так же рукой…
Это было в Шантарском море. Целый день мы били тюленя на льду. Под вечер на мачте подняли «сбор». Я дал команду возвращаться на судно. Но Алеша увлекся: стрелял он отлично, и пока мы, собирая добычу, стягивались к судну, его винтовка той дело бухала где-то у нас за спиной. Вдруг она замолчала. Мы сначала не заметили этого. Потом старик Малыгин, тюленебоец из Архангельска, обернулся назад, приложил ладонь к козырьку, постоял так, обводя горизонт глазами.
— Вроде механика не видать, — сказал он.
Тогда обернулся и я. На ослепительно-белом поле узкими фиолетовыми языками лежали длинные вечерние тени льдин-ропаков. Темными пятнами выделялись туши убитого зверя. Кое-где над ними еще клубился розовый пар. Алеши нигде не было видно.
— Пошли, — сказал я, и мы, торопясь, зашагали назад по хрустящему насту…
Наконец в маленькой полынье мы увидели Алешу. Левой рукой он держался за лед, правую поднял над головой. Губы у него посинели, щеки побелели, он словно похудел за эти минуты и постарел. Только глаза были те же, Алешины — молодые, веселые глаза.
— Сапоги, — сказал он, когда мы подбежали, — тянут, не вылезешь!
Пройти он смог шагов двести, не больше. День был морозный. Мокрую одежду схватило. Она затвердела, как саркофаг, и мы на лямках едва живого приволокли Алешу на судно…
В тот же вечер он сказал мне:
— Знаешь, скверная это штука — отстать от товарищей…
Эта сцена, давно забытая, мгновенно промелькнула в моей памяти, и пока мальчик с нашивками говорил что-то обступившим его пионерам, я спросил у старшей вожатой:
— Кто это?
— Это? Это Сережа Мордвинов.
— Мордвинов? — удивился я. — А ну-ка, расскажите мне о нем.
В тот же вечер я услышал рассказ про своего старого друга и про его сына.
Рассказ этот лучше всего начать с прошлого года, с того самого дня, когда инженер Алексей Алексеевич Мордвинов прощался с сыном Сережей.
Это было как раз перед зимними каникулами. В этот день Сережа принес домой табель и с гордостью раскрыл его перед отцом: ровными столбиками одна под другой там стояли пятерки.
— Молодец, — сказал Алексей Алексеевич. — Ну что же, Сергей, поздравляю. А теперь давай побеседуем. Завтра я уезжаю, ты знаешь?
— Знаю, папа. Надолго? — спросил Сережа.
— Надолго, сынок. На год, может быть, больше. Вот пойдем-ка. — И, взяв Сережу за плечо, Алексей Алексеевич привел его в свой кабинет и поставил перед большой картой. — Это какая река? — спросил он.
— Енисей.
— А это?
— Это Иртыш.
— А это?
— Это Обь, — ответил Сережа.
— Так, — сказал Алексей Алексеевич. — Ну вот, слушай!
Он уселся в кресло и, играя маховичком крошечного дизеля, украшавшего письменный стол, помолчал немного.
— Помнишь, — спросил он наконец, — ты был у нас на заводе?
— Помню, — кивнул Сережа.
— Так вот, — сказал Алексей Алексеевич, продолжая крутить маховичок. — Мы тут, в Сормове, делаем корабли. А плавают эти корабли по всем рекам нашей Родины. Будущим летом решено целый флот провести на сибирские реки. А дорога туда для кораблей — одна. Какая по-твоему?
— Великим Северным морским путем, папа, да? — выпалил Сережа и посмотрел на карту.
— Правильно, — сказал Алексей Алексеевич, — только для нас это трудный путь. Речным кораблям там тяжеленько придется. Льды, туманы, штормы…
— Папа, а белых медведей вы там увидите? — перебил Сережа.
— Медведей? — переспросил Алексей Алексеевич. — Медведей вряд ли… Медведь — зверь робкий, на проезжей дороге не живет, а Карское море стало вроде проезжей дороги…
— А тюленей, папа?
— А тюленей увидим, — сказал Алексей Алексеевич и помолчал, задумавшись. — Тюленей увидим обязательно, — повторил он. — Так вот, Сережа, мы обещали, что все корабли приведем на место и ничего с ними не случится… А ты можешь мне обещать, что и у тебя ничего не случится, что в седьмой класс ты перейдешь с хорошими отметками?
— Постараюсь. Нет, не постараюсь, а обещаю. Могу! — твердо сказал Сережа.
— Ну, смотри, Сергей, держись… И вот что запомни: самая скверная штука — отстать от товарищей…
Он еще что-то хотел сказать, но тут мама заглянула в дверь и сказала:
— Мальчики, чай пить!
На другой день папа уехал, а у Сережи начались каникулы. Скучать было некогда. Все двадцать четыре часа в сутки были заполнены удовольствиями.
С утра всем отрядом ребята собирались на Волге. Они съезжали на лыжах с гор, поднимая тучи снежной пыли, тормозили на полном ходу и неслись дальше, расставив руки, как крылья. Днем нужно было попасть в кино, потом на каток — готовиться к спартакиаде, потом на елку, а с елки опять на каток… И когда, наконец, набегавшись досыта за день, Сережа приходил домой, постель казалась ему такой уютной, что и предстоящий сон он считал одним из праздничных удовольствий. А утром, хотя и можно было бы поваляться лишний часок, Сережа вскакивал и, наскоро позавтракав, убегал до обеда, потому что ни в чем не хотел отстать от товарищей, а товарищи у него были народ неспокойный.
Потом каникулы кончились. Замелькали дни, как две капли воды похожие один на другой и в то же время такие разные, такие не похожие друг на друга дни. Они были заполнены задачами, примерами, правилами, законами, упражнениями… Но каждый раз это были новые задачи, новые правила, новые законы…
В феврале пришло письмо от папы из Архангельска. Он писал, что много работает, так много, что некогда даже писать.
«Все минуты у нас на счету. Зато все мы верим, что слово свое сдержим…»
Сережа ответил на двух страничках, а в конце написал:
«А насчет нашего договора будь спокоен, папа, я тоже уверен, что сдержу свое слово».
Потом он сел за папин стол учить английский, поиграл папиным дизелем, раскрыл учебник, но буквы почему-то расплывались, глаза упрямо закрывались, в голове шумело, и страшно хотелось спать… Еще час он боролся с этим желанием, наконец не выдержал, опустил голову на руки и заснул тут же за столом…
А утром его увезли в больницу. Он заболел скарлатиной.
Через несколько дней жар спал. Сережа был уверен, что он уже совершенно здоров, и то, что приходится лежать в постели, казалось ему страшной несправедливостью. Столько дел, важных, значительных, необходимых дел, которые не могут совершиться без него, осталось за стенами палаты, что было просто непостижимо, как это и завтра, и послезавтра, и еще неизвестно сколько дней можно оставаться здесь.
Это было похоже на скверный сон. Казалось: вот затрещит будильник — проснешься, и опять все будет хорошо… Но будильник не трещал. Дурной сон продолжался, и тревожное чувство не оставляло Сережу.
Это чувство не давало ему спать. Он просыпался раньше всех в палате и, глядя на окно, занавешенное белой марлей, старался хоть мыслями вырваться из своего плена.
Неба Сережа не видел, что делается под окном — не знал. Весь его мир был теперь ограничен стенами белой палаты и широким четырехугольником окна.
В палате стояло еще пять таких же, как у него, белых кроватей с тумбочками. За окном виднелась стена высокого дома с пожарной лестницей. На лестнице, нахохлившись, сидели вороны. Большие, тяжелые снежинки медленно падали куда-то. Иные прилипали к стеклу и ползли вниз, превращаясь в прозрачные капельки.
«Значит, оттепель», — подумал Сережа и закрыл глаза. Ему приснилось, что он дома. «Выйду пораньше, — решил он, — скатаю пару снежков, и только Юрка высунет нос из парадного, так влеплю, что ой-ой!»
Вот Юрка отряхивает снег, хохочет… Сережа тоже смеется, и прохожие улыбаются, глядя на них. Вот они с Юркой не спеша идут в школу, на ходу обсуждая дела физического кружка: модель паровой машины почти готова, осталось собрать и пропаять котел. Можно бы поручить это Игорю, но лучше не стоит. Он того и гляди схватит тройку по истории. А это они здорово с Юркой придумали: поставить отчет кружка на сборе дружины! Доклад поручили Сереже. Он решил так и начать: «Все члены физического кружка учатся только на пять и на четыре…»
Вдруг отворилась дверь. Сережа проснулся. Тихо шаркая туфлями, вошла в палату старенькая, седая, вся белая, в белом халате, палатная сестра тетя Нина. Ласково глядя сквозь стекла больших очков, она раздала термометры.
Еще один больничный день начался!
И, зажимая подмышкой холодное, как сосулька, стеклышко, Сережа, со страшной ясностью понял вдруг, что сегодня ребята без него будут играть в снежки, завтра без него испытают машину, а в субботу без него соберется совет отряда…
Сережа представил, как Василий Михайлович откладывает в сторону его тетрадку, возвращая контрольные по геометрии, как Юрка на сборе дружины собирает листочки конспекта, закончив доклад…
Там без него продолжается жизнь. Там каждый день полон новой борьбой, новыми победами…
А тут… тут тетя Нина, высоко подняв термометр, посмотрела на шкалу и с похвалой в голосе сказала:
— Тридцать шесть и шесть. Молодец, Мордвинов.
И от этого «молодец» Сережа, который терпеть не мог слез, чуть не расплакался.
Скучно тянулись эти трудные дни. Две койки в палате пустовали. На трех лежали малыши: два второклассника и первоклассник. С ними даже поговорить было не о чем. И только «письма с Большой земли», как про себя называл их Сережа, вносили разнообразие в монотонные больничные будни.
«Поправляйся скорее, сыночек», — писала мама и сообщала о маленьких домашних новостях.
«Поправляйся скорее, Серьга, мы тут без тебя горим», — писал Юрка и подробно перечислял все школьные происшествия.
«Поправляйся скорее, Сережа», — писала старшая вожатая Нина Сергеевна.
Точно сговорились! Все требовали: «поправляйся скорее», а он и не думал поправляться. Наоборот, с каждым днем яснее становилось, что желанный час освобождения отодвигается все дальше и дальше… Опять поднялась температура, по ночам «стреляло» в ухе, раскалывалась от боли голова.
Сережу перенесли в другую палату, и главный врач, Денис Лаврентьевич, похожий на Тараса Бульбу, все дольше задерживался у его кровати и, шевеля седыми бровями, говорил укоризненно:
— Плохо твое дело, казак, придется еще погостить.
И Сережа «гостил».
Он пролежал весь февраль, пролежал март. В апреле два раза у его кровати собиралось сразу по нескольку врачей. Они передавали друг другу Сережин температурный листок, подолгу слушали сердце, осторожно щупали за ухом и спорили о чем-то тихими голосами, произнося непонятные слова.
И только перед самыми майскими праздниками Денис Лаврентьевич, подмигнув так, будто сообщает важную тайну, сказал:
— Пора, брат Мордвинов, и честь знать, загостился…
Еще через две недели Сереже принесли его лыжный костюм, белье и башмаки.
Держась за перила, он спустился по лестнице, прошел какую-то комнату, заставленную шкафчиками. Незнакомая няня открыла дверь, и вдруг он увидел маму.
Она посмотрела на него и, шагнув навстречу, сказала:
— Сережа, мальчик мой… одни скулы остались.
Потом она достала из сумочки теплую шапку, надела Сереже на голову и туго завязала уши.
— Ну, пойдем, — сказала она и взяла сына под руку.
По городу они ехали на «Победе». Деревья уже оделись молодой листвой. Древний кремль стоял высоко над рекой, как дорогая игрушка на зеленой бархатной подставке. Прохожие были одеты по-летнему, а под мостом, перекликаясь гудками, торопились куда-то буксиры с плотами и баржами.
Когда приехали в Сормово, Сереже показалось, что он вчера только ходил по родным улицам. И непонятно было, почему нет снега, почему все окна открыты настежь, откуда так сразу пришло лето?
Дома Сережа подсчитал: оказалось, что он пробыл в больнице девяносто девять дней.
— Папе я о тебе ничего не писала, не хотела его огорчать, — сказала мама.
Вечером пришел Юрка. Он уже успел загореть, нос у него лупился. Увидев Сережу, он порывисто схватил его руку, крепко пожал и, глянув в исхудавшее Сережино лицо, радостным баском сказал:
— Здорово, Серьга, наконец-то явился… Заждались мы тебя… У нас тут такие дела…
И Юрка начал рассказывать, что их класс лучший в школе по успеваемости, а сейчас, перед испытаниями, они всем отрядом решили, что ниже четверки ни у кого отметок не будет…
— Ну и понимаешь, решить-то решили, а дисциплина кое у кого хромает. Тепло, уже купается народ, и футбол, и все такое. Вот и приходится друг друга подтягивать. Достали билеты, проверяем все прямо по билетам, чтобы уж без ошибки. В общем за пятерки не поручусь, а на четверки всех до одного вытянем, это точно.
— А я? — спросил Сережа.
— А ты? — сказал Юрка. — А ты не в счет. — Он вдруг осекся и, помолчав, добавил: — С тобой разговор особый.
— Ну, а кружок как?
— Кружок сейчас свернули. Не до того. А до весны работали. Недавно выставку устроили, ходили на автозавод и к нам на «Красное Сормово». Смотрели, как новый танкер спускают.
— А машина пошла тогда? — спросил Сережа.
— Машина? Какая машина? — удивился Юрка. — Умформер, что ли? Так его еще перематывать надо, это уж на тот год.
— Паровая, — сказал Сережа. — Помнишь, мы тогда строили?
— Ишь, чего вспомнил! Ну, конечно, пошла. А мы с тех пор еще турбину и реактивный глиссер построили, только глиссер не испытали пока. В лагере испытаем… Ну, ладно, Серьга, ты давай поправляйся, а я пойду, у меня еще дела сегодня!.. А ты в школу скорей приходи, в субботу совет отряда…
Юрка снова крепко пожал руку Сереже, вылетел в дверь и быстро пошел куда-то…
Сережа посмотрел ему вслед и вдруг понял, как далеко шагнула жизнь за эти три месяца…
«А ты не в счет», — вспомнил он и понял, как трудно бывает человеку, который отстал от жизни…
«Не отставай от товарищей», — сказал тогда папа, а он вот отстал. Не по своей вине отстал. Отстал всего на сто дней, и уже «не в счет», уже на год позади… На целый год жизни!
В субботу Сережа пошел в школу. Он пришел к концу уроков, и ребята, увидев его, веселым табунком кинулись навстречу.
— Мордвинов явился, ура! — крикнул Игорь и, вырвавшись вперед, первый схватил его за руку. Потом его обступили со всех сторон и громко, ничуть не стесняясь, стали обсуждать его вид.
— Ох, похудел-то!
— А бледный, ребята, смотрите, бледнющий какой! Прямо желтый…
— Да что ты, Сергей, вырос, что ли? Выше Леньки стал, глядите, ребята!
Потом посыпались вопросы:
— Все так и лежал? Надоело, наверное?
— Ну, а там еще кто был, или один?
— А читать дают, Сергей?
— А радио есть?
— А гулять пускают?
Сережа едва успевал отвечать и сам ничего не спросил у ребят. Да и о чем было спрашивать? По обрывкам разговоров он понял, что товарищей волнуют вещи, для него непонятные. Какие-то формулы, о которых он и не слышал, большой барьерный риф, головоногие моллюски… Ничего этого Сережа не знал.
Он пошел в канцелярию. Первым, кого он увидел там, был Василий Михайлович.
— Мордвинов! — удивился он, и ласковые искорки засветились в его глазах. — Вернулся, ну вот и прекрасно… Кстати, Сережа, одну минуточку… — Он раскрыл свой огромный портфель и, немного порывшись в нем, достал тетрадку.
— Вот последняя твоя контрольная по геометрии, третьего февраля… Ну и как всегда у Мордвинова — пять! — сказал Василий Михайлович и протянул Сереже раскрытую тетрадку.
— Василий Михайлович, — сказал Сережа, — а как же теперь со мной?
— С тобой, Сережа? Плохо, дружок, с тобой. Придется, видимо, остаться на второй год.
— А если я догоню? Василий Михайлович!
— Думали мы и об этом, Сережа, — сказал Василий Михайлович. — Видишь ли: по математике ты догонишь легко, в этом я уверен… Но ведь одна математика дела не решает. Программа большая, трудная, а тебе необходимо поправиться, отдохнуть…
— А если я догоню? — снова спросил Сережа.
— Не знаю, Сережа… Мы тут и с мамой твоей говорили. И она так считает. Лет тебе немного. Ты ведь младше всех в классе? В конце концов лишний год в твоем возрасте…
— А если я догоню? — упрямо перебил Сережа.
— Подумай, Сережа. Конечно, жалко терять год, но так, от души, я не советую, — сказал Василий Михайлович и посмотрел на часы. — Ты еще хорошенько подумай, посоветуйся с мамой. — И, застегнув портфель, Василий Михайлович пожал Сереже руку. — Мне, к сожалению, пора на урок. Но мы еще поговорим с тобой, подумаем, — сказал он и вышел.
Вслед за ним пошел и Сережа. В дверях он встретился со старшей вожатой Ниной Сергеевной.
— Сережа, голубчик, вернулся! — обрадовалась она. — Ну вот и хорошо! Ты, главное, теперь отдыхай, поправляйся. Вон ты какой. А уж с осени опять за работу! И ты не горюй, в пятом «Б», там ребята тоже — знаешь какие? Еще лучше ваших.
— А если я догоню? — перебил Сережа.
— Ну, где же теперь догонять, за полгода? Тебе отдыхать надо. А ты, главное, не расстраивайся, ведь ты не виноват… Ты в лагерь-то собираешься?
— Не знаю…
— Ну вот, собирайся в лагерь. Завод нам катер дает. Будем в походы ходить, загорать, купаться… А про это не думай…
Мама тоже сказала:
— Год — это пустяки. Здоровье гораздо важнее… Отправлю тебя в санаторий, на Черное море. Будешь там крабов ловить, дельфинов увидишь, настоящие морские корабли. В горы поедешь, на парусной лодке будешь кататься. А осенью я сама возьму отпуск и за тобой приеду. Виноград будешь есть прямо с ветки. Ну как, решено, сынок?
Столько соблазнов вставало за мамиными словами, что Сережа готов был сдаться. Черное море властно манило его. Он пытался представить себе это теплое море, и дельфинов, и корабли…
Вдруг зазвонил звонок. Сережа пошел открыть, но за дверью никого не оказалось, только в ручку засунут был конверт. Сережа взглянул на адрес и сразу узнал почерк. Это было письмо от папы. Он давно не писал. Присылал только телеграммы:
«Жив, здоров, целую. Алексей».
Когда мама открывала конверт, руки у нее чуть-чуть дрожали. Она вынула целую пачку мелко исписанных листочков, быстро просмотрела их и часть протянула Сереже.
— Это тебе, — сказала она, — а это мне, — и уселась с ногами на диван.
Как только Сережа прочитал первые строчки, очарование Черного моря сразу пропало. Другое, холодное Белое море целиком завладело его мечтами.
Папа писал, как они там живут, в Архангельске, как готовятся к трудному делу. Они уже приспособили к морю все речные корабли, заварили стальными листами иллюминаторы, закрыли щитами окна. Машины проверены, топливо погружено. Осталось запастись продовольствием — и можно трогаться в путь. Но летчики, вылетевшие на разведку, говорят, что еще рано: еще очень тяжелые льды стоят в океане, и приходится «сидеть у моря и ждать погоды».
«У вас уже все в цвету, — писал папа, — а у нас только-только началась весна. Еще холодно, и снежок бывает, но зато ночи светлые, и мы иногда поздно ночью гуляем по городу или ловим рыбу на Двине… Скоро льды разойдутся, тогда поднимем якоря и отправимся в путь. Трудный путь, но мы свое слово сдержим. Как обещали, так и будет, — что бы ни случилось, все корабли в целости доставим куда нужно.
Ну, а твои как дела, сынок? Как успехи, чем порадуешь папку? Пиши мне на Игарку. Сюда письмо уж не поспеет. Поцелуй мать, не скучай и помни: я на тебя надеюсь…»
Сережа посмотрел на маму. И пока она, дочитывая письмо, то и дело улыбалась чему-то, он все решил…
Когда она перевернула последний листок и подняла глаза, Сережа сказал:
— Мамочка, я не поеду в санаторий. Отпусти меня в лагерь, с ребятами. Ладно, мамочка, отпусти?
Мама посмотрела на Сережу долгим внимательным взглядом.
«Вылитый отец», подумала она и сказала:
— Ну что ж, поезжай.
Если вы жили в лагере, вы лучше меня понимаете, как трудно остаться дома, когда весь отряд отправляется в поход.
Если летом вам приходилось учиться, вы, конечно, знаете, сколько веских причин можно найти для того, чтобы отложить в сторону книжку.
Если вы любите спорт, вам не нужно объяснять, как обидно отказаться от соревнования, когда знаешь, что твое участие поможет команде добиться победы…
Сережа был хорошим спортсменом. Он мог бы найти тысячи причин, чтобы в любую минуту закрыть учебник. И когда отряд с Юркой во главе рассаживался на катере, Сереже очень не хотелось отставать от товарищей. Но именно поэтому каждый раз, когда начиналась игра на футбольной площадке, Сережа с книжкой в руках уходил в дальний угол сада. Именно поэтому он просто стряхивал с книжки диковинного зеленого жука, упавшего с дерева, даже не пытаясь поймать его и посадить на булавку. Именно поэтому, отдав швартовый конец, он провожал катер глазами и тут же, на пристани, усевшись в тени, один за другим решал бесконечные примеры.
Он не хотел отставать от товарищей и поэтому упрямо наверстывал тот путь, который товарищи прошли без него.
Это был трудный путь. Иногда Сереже казалось, что он не выдержит, сдастся…
Однажды, например, Юрка разыскал его в саду и крикнул издали:
— Слушай, Сергей, сегодня глиссер будем испытывать. Поедем, а? Один-то день, я думаю, ничего?
Сережа захлопнул грамматику, поднялся. На секунду и ему показалось, что один день ничего не значит… Но тут же он понял, что стоит один только раз отступить — и весь его замысел рухнет.
— Ты мне лучше расскажешь потом, — твердо сказал Сережа и снова сел на траву. — Я не поеду, Юрка…
Никаких чудес храбрости Сережа не показывал. Он никого не поражал своей силой и ловкостью. Он просто шел по намеченной дороге, не сворачивая и не отступая. Только и всего.
Но итти вот так, не сворачивая с пути и не отступая, — это ведь тоже подвиг!
И товарищи, которые любили Сережу и дорожили его дружбой, с первого дня поняли это.
Горькое чувство, которое Сережа испытал тогда в школе, ушло навсегда: он снова стал полноправным членом отряда, и стоило ему сказать слово, как сразу находились добровольцы, готовые пожертвовать любым из лагерных удовольствий, чтобы помочь Сереже разобрать теорему, повторить правило, устроить диктант. А больше всех помогал Сереже Василий Михайлович. Он жил с ребятами в лагере и всегда находил время спросить Сережу, проверить его тетради, объяснить ему непонятное.
И когда короткие лагерные дни пронеслись, как в сказке, Василий Михайлович, прощаясь с Сережей, сказал:
— Поработал ты хорошо. Нужно только закрепить знания. Но теперь я уверен — ты справишься….
Сережа и сам понимал, что главное, самое трудное уже позади, а впереди еще немного усилий — и победа! И вот эта вера в победу так подняла, так преобразила его, что мама даже удивилась, когда он вошел загорелый, возмужавший, с восторженно горящими веселыми глазами.
— Ну, как отдохнул, сынок? — спросила она.
— Чу́дно, мама, чудесно! — сказал Сережа и ничуть при этом не покривил душой. Он и в самом деле чувствовал себя прекрасно.
В один из летних дней Алексей Алексеевич Мордвинов стоял на мостике парохода. На флагманском корабле экспедиции поднялись два сигнальных флага. Один из них означал порядок построения, второй был приказом к отплытию.
Выполняя приказ, корабли с баржами на буксирах встали каждый на свое, заранее назначенное место, и весь флот, перекликаясь гудками, двинулся на север.
Впереди были льды, туманы, бури. Впереди лежал суровый океан… Но и льды, и туманы, и бури Алексей Алексеевич не раз видел в молодости. Он и поехал сюда потому, что лучше других инженеров знал, что ждет их сормовский флот в этом трудном походе. И теперь, проработав полгода, он был уверен, что к любой неожиданности арктического плавания и люди и корабли готовы.
Ему, собственно говоря, больше нечего было делать. Он оставался тут на случай чрезвычайного происшествия, а никаких чрезвычайных происшествий — он это знал — в экспедиции не должно быть и не будет. Он стоял на мостике, в бинокль оглядывал горизонт, любовался сверкающим морем и вспоминал молодость.
Зато у флагманов, капитанов и летчиков началась боевая пора. Рыча моторами, серебряные самолеты стремительно уносились на север и на восток; воздушные штурманы «засекали» движение ледяных полей, синоптики каждый час исправляли прогнозы погоды. Радисты на самолетах, на кораблях, на далеких полярных станциях, разбросанных во всех концах Арктики, выстукивали ключами длинные очереди сигналов. А на флагманском корабле, склонившись над картами, прижатыми к столу свинцовыми гирьками, опытные полярники сличали сводки, обсуждали обстановку и выбирали тот единственно верный путь, который должен привести к победе.
Белое море осталось позади. По правому борту проплыл в тумане мыс Канин Нос, и слева на горизонте открылся остров Колгуев.
Стоя на мостике, Алексей Алексеевич беседовал с молодым капитаном. Вдруг он заметил в море узкие, как кинжалы, черные плавники касаток. Касатки неслись куда-то, обгоняя друг друга. Иногда, играя, они выбрасывались из воды, как черные торпеды, и, блеснув на солнце белым брюхом, снова пропадали в волнах…
Проводив глазами стаю морских хищников, Алексей Алексеевич обернулся к капитану.
— Разыгрались, — сказал он, — будет буря.
— Ну что ж, — ответил капитан, улыбнувшись. — «Мы поспорим и помужествуем с ней»!
И вот буря началась. Вода потемнела. Холодный ветер засвистел в снастях. Шквал за шквалом понеслись над морем, закручивая белые гребни на волнах. Волны росли с каждой минутой. Они упрямо, неумолимо накатывались на низкие борта, холодными потоками рушились на палубы, грозя раздавить корабли. Они валяли корабли с борта на борт, высоко поднимали их на гребнях и бросали в провалы, кипящие соленой пеной… Тяжелые баржи кланялись за кормой и дергались, грозя оборвать стальные канаты. Грозное море шумело. Птицы тучами носились над волнами, а с чистого неба на весь этот хаос бушующего океана лились потоки лучей незаходящего полярного солнца…
Но как ни злилось море, как ни свистел ветер, красные флаги по-прежнему гордо развевались над кораблями и караван в прежнем строю шел, упрямо пробиваясь вперед. И когда ураган, выдыхаясь в неравной борьбе, словно собрав последние силы, еще яростнее заревел над волнами, корабли уже пересекли открытое море и один за другим укрылись в просторной бухте, под защитой острова Вайгач.
За Югорским Шаром стоял сплошной лед. Даже ледокол не смог бы пробиться сквозь него. Но там, где нельзя итти напролом, человеку помогает знание.
Синоптики выследили легкие ветерки, дувшие откуда-то с юга. Они знали, что эти ветерки окрепнут, превратятся в шторм, и, как ни крепки льды в Карском море, ветер сломает их, прогонит на север и откроет путь каравану.
И люди ждали. И день, и два, и неделю. Ждали и знали, что все равно дождутся победы…
Наконец лед тронулся. Снова взвился сигнал «К походу». Круто взяв на север, корабли двинулись в последний переход. И тогда побежденный океан бросил в бой свой последний резерв — туман. Сплошной пеленой он спустился на море и ослепил людей.
Но люди знали: впереди, за туманом, есть лед. Вчерашний враг превратился в союзника. Осторожно, перекликаясь гудками, корабли вплотную подошли к кромке, забросили на лед якоря и медленно поплыли вместе с ледяным полем. А когда туман рассеялся и снова засверкало море, они построились в походный порядок и пошли дальше, к проливу Малыгина… Впереди открылись Обская губа, Енисейский залив. Льды и штормы, туманы и метели остались далеко за кормой. Впереди была победа.
Когда Сережа сдал последний экзамен, Алексей Алексеевич вместе со своим кораблем проходил мимо Дудинки. В Игарке его ждала телеграмма:
«Перешел седьмой класс. Сережа».
В этот день, отправляясь в школу, Сережа в дверях встретился с почтальоном:
— Мордвинову Сергею Алексеевичу, — сказал почтальон, протягивая телеграмму.
Сережа сорвал бандероль и прочитал скупые слова, пролетевшие тысячи километров, через тундру и горы, через тайгу и реки, слова, написанные сильной папиной рукой всего несколько часов назад:
«Поздравляю, желаю успехов, всегда был уверен в тебе. Собираюсь домой…»
В тот же день Сережа прочитал в газете другую телеграмму: правительство поздравляло коллектив экспедиции с образцовым выполнением задания.
И хотя, конечно, к Сереже Мордвинову эта телеграмма прямого отношения не имела, ему почему-то казалось, что в этой большой победе есть скромная доля и его труда.
#img_12.jpeg