Новости обрушились, как снежная лавина с гор, неожиданно, оглушающе, и перепутали все и вся — концы и начала, людские планы и связи, день сегодняшний и день вчерашний. Началось с того, что в райкоме партии и в горном управлении Ивану Гладких сообщили: прииск «Славный» прекращает свое существование. Два горных участка, исчерпав запасы золотоносных песков, закрываются совсем.

То, что осталось, подберут старательские артели. Еще два участка, в том числе «Новый», передаются соседним приискам. Как всегда в таких случаях, реорганизация эта должна была повлечь за собой кадровую чехарду. Надо было позаботиться, чтобы не у дел не остались руководители и работники аппарата ликвидируемого предприятия, чтобы были трудоустроены специалисты и рабочие закрываемых участков. Перемещения были неизбежны, и руководители района изыскивали наиболее безболезненные варианты.

Так вот, значит, в чем была причина непонятной для Ивана позиции Горохова и Федорова, когда он обратился к ним со своими планами строительства на участке. Просто директор и секретарь партбюро знали уже о предполагаемых переменах.

В райкоме с Гладких говорил заведующий промышленным отделом Прядкин. Объяснив ситуацию, предупредил:

— Пока, сам понимаешь, мы только предварительные переговоры с людьми ведем. Выясняем, какие у кого личные планы, пожелания. И так далее. Поэтому у себя там не распространяйся, чтобы лишних разговоров не было. Пусть народ спокойно работает, пока мы тут разберемся, что к чему. Ясно?

— Чего ж тут неясного? — согласился Иван. — Ясно.

— Тогда выкладывай: есть задумки какие на будущее?

— А что, дело обстоит так, что мне с участком расставаться придется? — вопросом на вопрос ответил Гладких.

— А это не в твоих планах? — в свою очередь спросил Прядкин и улыбнулся многозначительно. — Давай лучше, Иван Михайлович, откровенно. Нам ведь известно, что ты своим положением начальника смены не очень доволен. Да и согласны, между нами говоря. Большего заслуживаешь.

— Очень интересно! — удивился Гладких. — Это откуда же райкому известно, что я в недовольных хожу?

— Ну, в недовольных — это, может быть, слишком громко сказано. Но и шибко справедливым свое назначение не считаешь. Точно я говорю?

— Нет. Не точно. Я об этом как-то не думал даже.

— Ну? А Горохов за тебя горой. Может, ты и об этом слыхом не слыхал?

Прядкин порылся в папке и достал оттуда два листка стандартной канцелярской бумаги. Протянул их Ивану.

— Не читал?

Гладких бегло просмотрел этот любопытный документ: «…был справедливо недоволен назначением», «…проявил себя как знающий, инициативный, принципиальный», «…заслуживает выдвижения на самостоятельную работу начальником участка».

— Лестно, — покачал Иван головой, — А что, Горохов знал уже о ликвидации прииска, когда сочинял это?

— Да нет, не мог еще знать. А что это меняет?

Иван рассмеялся.

— А то, что не учел он этой простой возможности от меня избавиться. Это ж ясно, как божий день, — уважаемый директор подальше от себя меня выдвинуть решил. Но об этом в характеристиках не пишут.

— Ты думаешь? — насторожился было Прядкин, но махнул рукой. — Ну, да сейчас это уже не имеет никакого значения. С ним тебе все равно не работать. И потом, объективно мы с этой характеристикой согласны, а какими там Горохов соображениями руководствовался, это его частное дело.

— Но нет! — горячо возразил Гладких. — Далеко не только его. Ведь, где бы он ни был, ему все равно с живыми людьми работать. А с такими методами…

— Да что ты окрысился на него? — удивился Прядкин. — Можно подумать, что тебя оклеветали в этой характеристике.

Гладких отмахнулся.

— Разве в этом дело? Хорошо. Допустим, райком считает, что эта вот бумажка объективна. Но Горохов-то писал не то, что думал, а то, что ему лично выгоднее. А если так, то в следующий раз он может и по-настоящему отличного работника оболгать и заведомого шалопая куда-нибудь выдвинуть. Разве не так?

— Да, так, так! — поспешил согласиться Прядкин. — Что, мы здесь ничего уж и не видим, по-твоему? Можешь быть уверен, у нас Горохова уже директором не назначат. Только это — тоже между нами. А то Петр Степанович такую бурную деятельность загодя развернет, что всю область на ноги поставит. И не о нем речь. Давай — о тебе. Ты так и не сказал мне, какие имеешь соображения.

Иван поднялся со стула, зашагал по кабинету. Потом остановился у окна, задумался. Что же это? Опять все начинать сначала? Новый коллектив, новое начальство. Все — новое.

Под окнами чинно, держась за руки и переваливаясь, как утята, с ноги на ногу, проследовали через улицу ребята из детского сада. Иван вспомнил о перспективах, какие он рисовал по дороге Клаве и Сергею: дом для молодоженов, детский сад, школа… Повернулся к Прядкину:

— А что я могу сказать? Полагаю, что вы участок не очень теребить будете? Тогда я там предпочел бы остаться.

— Начальником?

— Опять — здорово живешь! — Гладких снова сел. — От добра добра не ищут. А Проценко вполне на месте и положение его заместителя меня вполне устраивает. Вот и все мои соображения. Меня только одно тревожит — чтоб в результате всей этой пертурбации коллектив участка не пострадал. Именно — коллектив. Сейчас он уже, можно сказать, сложился и представляет определенную силу. Раскомплектовать его было бы просто не по-хозяйски.

— Ну-ну, — Прядкин вышел из-за стола, подошел к Ивану, — за детище свое можешь не беспокоиться. Сам понимаешь, производственный коллектив — не оранжерея. Кого-то, может, и заберут по необходимости, кто-то новый придет, не без этого. Но костяк ваш обязательно сохраним. А как же!

Взяв Ивана под руку, проводил до двери, но там придержал.

— С Магаданом-то как? Не вышло ничего?

— Не знаю. Я уже как-то и думать забыл об этом. Не рвусь.

— Ну и правильно. Было бы дело по душе, а с ним везде и жить и работать можно. С учебой у тебя что? Ты ведь в Политехническом, кажется?

— В Политехническом. Честно говоря, подзапустил малость. Но ничего. Самая горячка кончилась уже — теперь поднажму. В вечных студентах тоже ходить не хочется.

— Давай-давай — поднажми. Человек ты, можно сказать, наш, колымский старожил уже, что к чему и что почем, знаешь. А диплом получишь — будешь работником с еще одним плюсом, в наше время очень важным. Словом, проникайся ответственностью — на тебя большие, можно сказать, надежды возлагаются. База роста это называется. Ну, бывай! Да не забудь уговор: о реорганизации не распространяться пока. Все.

— Все, так все, — согласился Иван. — До свидания. Да, а Проценко в курсе? — уже в дверях спросил он.

— Проценко считает, что ты вполне подходящая кандидатура на его место, хотя сам тоже никуда не рвется. Это еще решать придется. Слишком большая роскошь — двух таких работников на одном участке держать.

Лучше бы Ивану не задавать Прядкину этого последнего вопроса. Ушел бы в счастливой уверенности, что на участке все останется по-старому, и работал бы спокойно. Правда, и так решил про себя: если и изменится что, то не для ребят — Клавы, Кати, Сергея, Генки, не для Карташева и не для Вити Прохорова, а только для него. Поэтому и сделать надо успел как можно больше из задуманного. Но все равно, в голову нет-нет да и лезло неотвязное: куда теперь? кем? с кем придется работать? с кем дружить? с кем воевать?..

Секрет прядкинский оказался секретом Полишинеля. Куда бы ни обращался Гладких за содействием по вопросам жилищного строительства на участке или по поводу заочной учебы молодежи, ему с таинственной многозначительностью отвечали:

— Давайте, товарищ Гладких, подождем немного. Торопиться не будем пока. Есть тут кое-какие соображения…

Ивана смешила, раздражала, а потом попросту стала злить эта игра в жмурки, и заведующему районным отделом народного образований он выговорил:

— Какие бы там ни были у вас высокие соображения, участок останется и работать на нем будут живые люди. И притом, заметьте, не готовые академики, а люди, которые должны и хотят повышать свое образование. Поэтому никаких оснований для вашего «подождать» нет и быть не может. Наступит учебный год, и тогда уже не ждать, а догонять придется. А догонять упущенное время нелегко. Можно и отстать, а отстающих, как известно, бьют. И в числе этих битых может оказаться заведующий отделом народного образования, который чего-то ждал, когда надо было решать. Вот во что может обернуться ваше «торопиться не следует».

Заведующий районо обиделся:

— А вы, дорогой товарищ, на мою сознательность не нажимайте. Я и без того сознательный и знаю, что говорю.

— К вашей сознательности я раньше обращался, — отрезал Иван. — Сейчас я к вашему чувству самосохранения апеллирую.

Не договорились. Заведующий отделом, видимо, знал о том, что прииск «Славный» ликвидируется, в детали не вдавался и заниматься проблемами участка, судьба которого была для него сомнительна, просто не хотел — в преддверии нового учебного года дел и без того было достаточно.

Ничем завершились переговоры и в отделе жилищного строительства, так что на участок Иван возвращался в настроении далеко не радужном.

С Проценко договорились: кому бы из них на участке ни оставаться, но сегодня надо работать так, чтобы коллектив не лихорадило, чтобы сверхплановый намыв металла и подготовка к следующему промывочному сезону шли своим чередом. Но если в главном они пришли к согласию, то в том, что касалось их личной судьбы, мнения разошлись.

— И не о чем даже говорить! — настаивал Иван на своем. — Если встанет вопрос, что оба мы должны руководить участками, то здесь останешься ты. Какой смысл затевать весь этот сыр-бор, сдавать дела в одном месте и принимать в другом, только для того, чтобы разгородить место для моей особы? Мне-то все равно, на каком месте начинать. И потом у тебя семья, тебе подняться труднее. Это я — чемоданчик в руки, и пошел. В любом уголке — дома.

— Не бреши, — морщился Павел Федорович. — Ты что, совсем за барана меня принимаешь? Ему все равно, видите ли! И тебе не все равно, и для участка не безразлично. Чего там говорить! Ты к людям ближе, твое исчезновение для них и ощутимее будет. Мое дело — что? Промприборы, пески, план, металл, кубометры…

Иван смеялся:

— Не грешил бы уж на себя, что ли! Промприборы, пески, план — все это и есть люди. Да что я тебе объясняю? Кто-кто, а ты это не хуже меня знаешь. И давай не будем говорить об этом, идет? Меня больше всего устроило бы, если б все осталось, как есть. На том и стоять буду.

— А я не согласен! Помнишь тот первый наш разговор, когда меня на участок прислали? Я ведь тогда и не знал тебя совсем, а очень скоро понял, что не было нужды меня сюда переводить, что начальником участка ты должен был оставаться. Так что будем считать, что все на свои места становится, только и всего.

Через день вечером они опять сидели у Проценко, чаевничали, перекидывались в шахматы и, словно по молчаливому уговору, говорили о чем угодно, только не о том, что их; больше всего волновало. Павел Федорович рассказывал какие-то невероятные охотничьи истории, с беспардонной смелостью используя сюжеты любимого им Остапа Вишни. Гладких смеялся весело, раскатисто не столько над содержанием хорошо ему известных рассказов, сколько над самим рассказчиком. Съязвил ядовито, что не иначе как охотничья биография Павла Федоровича и послужила материалом для украинского сатирика. Проценко эта мысль понравилась, и он легко согласился:

— А что? Такой, к примеру, случай…

И последовал очередной рассказ, на этот раз о хитром зайце и незадачливом охотнике.

Магаданское радио передавало очередной выпуск последних известий. Проценко и Гладких не прислушивались, но, когда начались интервью с участниками совещания комсомольского актива, внимание Ивана привлек знакомый голос:

— …кому же сразу не стало ясно, что это наше прямое, самое что ни на есть комсомольское дело?

Гладких положил ладонь на локоть Проценко:

— Погоди-ка, погоди-ка, Павел Федорович. Никак наша Воронцова?

Девушка говорила:

— Мы приехали сюда по путевкам комсомола осваивать богатства Дальнего Севера, строить поселки, дороги, прииски, добывать металл, водить автопоезда, ловить рыбу. И если сегодня нам говорят, что надо вызвать к жизни еще один необжитый район, то наше место там. Взять, к примеру, наш участок на «Славном». На нем жизнь уже, можно сказать, налажена — и производство на полном ходу, и бытовые условия нормальные. Кто угодно может жить и работать — и семейные, и пожилые, и люди не очень крепкого здоровья, чтобы в палатках начинать. А у нас и сил, и задора, и, главное, сознания нужности нашей хватит, чтобы еще дальше, в самой далекой тундре, зажечь огни.

Кто-то, видимо радиокорреспондент, спросил:

— Значит, комсомольцы вашего участка с охотой откликнутся на этот призыв?

— Что я могу ответить? С ребятами я, конечно, еще не говорила, и поэтому не могу за всех поручиться. Но то, что желающие ехать на Чукотку у нас найдутся, за это я ручаюсь.

«Комсомольцы — беспокойные сердца…», — грянула музыкальная заставка. Потом бесстрастный голос диктора произнес:

— Мы передавали…

— Вот так, — раздумчиво, снизу вверх глядя на поднявшегося Ивана, сказал Проценко. — А ты терем-теремок для них строить задумал.

Гладких не ответил, протянул руку за шапкой.

— Ты куда?

— Пойду в общежитие. Представляешь, какой там сейчас шурум-бурум, если кто-нибудь из ребят слышал передачу?

— Представляю. Только с чем идешь? «За» — агитировать будешь или удерживать?.

— Узнать надо прежде всего, что к чему. Может быть, кто-то с самого начала слушал и подробности знает. А нет, так придется стихию унимать. Ты же их знаешь! Найдутся горячие головы, которые за лозунгом: «Даешь Чукотку!» — все насущные дела забудут. Не пойдешь?

— Пойдем побалакаем. — Проценко встал, снял с вешалки телогрейку и, на ходу попадая в рукава, пропуская вперед Ивана, сказал: — Нет дыма без огня. Значит, был какой-то соответственный разговор на активе. Не сама же комсорг наша до Чукотки договорилась. В общем, я так разумею: рано мы с тобой, Иван Михайлович, участок друг другу уступаем. Что с ним будет теперь, еще вилами по воде писано.

— Не говори! Что ни день, то сюрприз какой-нибудь, — махнул Иван рукой. — А, да что там! Поживем — увидим…

А «шурум-бурум» был. Ребята сгрудились в комнате, где жил Геннадий, и наседали на него так, как будто это он должен был нести всю ответственность за каждое слово, произнесенное сестрой. Генка отбивался как мог:

— Ты на меня не кричи! — орал он на Чурикова, говорившего, как всегда, спокойно и тихо. — Я Клавку не инструктировал и даже радио не слушал. И, вообще, поскольку ты уже дядя, комсомольские штанишки тебе коротковаты. Так что можешь сойти за пожилого и семейного.

— Здесь ей кисло было! — возмущался Серков.

— Не надо все на язык пробовать, Коля, — с укоризной заметил Генка. — И потом, раз уж ты такой выдающийся гурман, то должен знать, что оленина это деликатес, а моржатина обладает рекордной калорийностью. О жареных куропатках я уже не говорю.

— Погоди, Генка, не паясничай. Все это еще как следует обмозговать надо, — остановил его Сергей.

Но где там — остановил! Генка моментально повернулся к нему:

— А вот — «не паясничай» — это уже из лексикона моей сестрички. И откуда оно у тебя берется? Ума не приложу. И, вообще, ребята, я подозреваю здесь заговор. Уж не придумал ли кто-нибудь Чукотку, как цель свадебного путешествия?

— Дурак!

— Ты скучный собеседник, Сережа, и я вряд ли буду у вас частым гостем.

Пришли Павел Федорович и Гладких.

— О чем совещание, хлопцы? — спросил Проценко.

Ответил Геннадий:

— Да вот, некоторые тут против себя родственников будущей жены неразумно восстанавливают.

— А если серьезно?

Серьезно же, как они и предполагали, речь шла о передаче по радио. Оказалось, что выступавший на собрании комсомольского актива секретарь обкома партии рассказал о результатах последних геологических изысканий на Чукотке, обрисовал перспективы развития золотодобывающей промышленности в Заполярье и под конец своей речи заметил, что областная партийная организация возлагает большие надежды на комсомольцев, на молодежь, на то, что они, как всегда, первыми двинутся на освоение новых промышленных районов. Как и следовало ожидать, это выступление секретаря обкома тут же нашло отклик. Несколько выступавших после него комсомольских активистов, в том числе и Клава Воронцова, заявили о своей готовности ехать на Чукотку, на открывающиеся там прииски.

— А я не понимаю, — сказал кто-то из ребят. — Как же так? Клава Воронцова — наш комсорг, и вдруг заявляет, что уедет куда-то, пусть хоть и на Чукотку. Выходит, она организацию бросить собирается? Это уже что-то похожее на дезертирство получается.

Сергей вступился:

— Из тыла на фронт не дезертируют.

Тогда возмутился Витя Прохоров:

— Вот ляпнул! Это что же, по-твоему, выходит, что мы тут в тылу окопались, да? Там — фронт, люди работают, а мы здесь персики разводим и на рынок их таскаем?

— Погодите, ребята, — остановил Гладких прохоровскую скороговорку. — Насчет фронта — тыла здесь товарищ действительно не очень удачно высказался. Да и вообще Воронцову, по-моему, обвинять не в чем. Она свое отношение к вопросу высказала, и для этого ей совсем не обязательно было советоваться с комсомольской организацией. Решать ведь все равно не она одна будет. Это она и сама понимает. Меня другое интересует. Вот Воронцова сказала, что на участке нашем, по ее мнению, и еще желающие ехать на Чукотку найдутся. Здесь она ошиблась или нет?

— А это каждый за себя решит, — ответил Чуриков. — Подумать надо.

Генка подтолкнул локтем Серегу-сапера и шепнул на ухо:

— Ты-то уже решил небось, а?..

Сергей смерил Генку уничтожающим взглядом.

— Насчет подумать — это Чуриков прав, — согласился Гладких. — Я думаю, что сейчас, вообще, рано какие-то планы в этом смысле строить. Вот приедет Воронцова, расскажет все обстоятельно, тогда видно будет. Наверняка ей какие-то подробности известны. Когда, куда — всего этого мы же не знаем еще. Да и секретарь обкома мог в виду дальнюю перспективу иметь, а не завтрашний день. Не так ли?

— В общем, будем пока работать, хлопцы, — добавил Проценко. — По обязательствам у нас еще должок есть а должников мы все равно никуда не отпустим. Впрочем, пока никто еще чемоданов и не собирает. Так я понял?

— Пока — нет, — согласился Сергей.

— Нет, как вам нравится это многообещающее «пока»? — снова придрался к слову Генка.