На этот раз в горнопромышленном управлении Ивану Гладких сказали:

— Выбирайте. Начальником участка на прииск «Победный» или в производственно-технический отдел «Первомайского» на инженерную должность? В отношении вашего участка вопрос решен — там остается Проценко. Вы, кажется, и сами на этом настаивали?

Гладких кивнул:

— Да, но…

— О том, чтобы остаться на участке в старой должности не может быть и речи, — нетерпеливо перебил заместитель начальника управления, принимавший Ивана. — И мы, и райком партии считаем, что вдвоем с Проценко вам там делать нечего. Это было бы просто не по-хозяйски. Лично я рекомендовал бы вам производственно-технический отдел. Вы, я вижу, — он приподнял над столом личное дело Гладких, — учитесь заочно, не за горами диплом, а эта должность поспокойнее и, с одной стороны, позволит больше времени уделять учебе, а с другой, — приобретете опыт работы в аппарате, и к моменту окончания института можно будет, я полагаю, о вашем дальнейшем выдвижении подумать.

Иван очень сдержанно поблагодарил и попросил три-четыре дня на размышления.

— Только не больше, — согласились с ним. — Имейте в виду, что от вашего решения зависит назначение других товарищей.

— Максимум четыре дня, — повторил Иван.

— Тогда все.

Иван немножко схитрил. С выбором он решил повременить. А эти несколько дней были нужны ему для поездки в Магадан. Пока не было решено, кто из них, Гладких или Проценко, останется начальником на их старом участке, Иван еще колебался. Все-таки большинство ребят решили остаться на «Новом», и лучше уж было работать с ними, чем где-то на незнакомом месте. Но на его должность уже был назначен другой человек, начальником оставался Проценко, и Ивану так или иначе предстояло расставаться с участком. А стоит ли? — подумал он. Не лучше ли тогда взять и поехать на Чукотку вместе с братом и сестрой Воронцовыми, Серегой-сапером, Витей Прохоровым?

После бурного и длительного собрания, на котором Клава отчитывалась о своей поездке в Магадан, двенадцать человек решили ехать на Чукотку. Народ все боевой, Ивану хорошо знакомый — отличное ядро, вокруг которого можно было комплектовать любой новый производственный коллектив. Будет и опереться на кого на первых порах…

В Магадане знакомый кадровик встретил Ивана с плохо скрываемым раздражением.

— Нет, нет, нет! — обрушился он на Гладких, не дав ему раскрыть рта. — Даже говорить сейчас на эту тему не будем… Очередное сокращение штатов — раз. А, во-вторых, мне Чукотку срочно укомплектовать надо. Так что насчет Магадана, извини пожалуйста, придется тебе повременить еще.

Узнав же, что Иван пришел проситься именно на Чукотку, сразу расцвел в приветливой улыбке, заставил его сесть и, ловко перекидывая из руки в руку какие-то бумажки, принялся перечислять возможные варианты его, Ивана, использования на новом прииске. Поморщился, когда Гладких поставил условие: только на участок и непременно со своими ребятами. Но согласился.

— Смотри, дело твое. Я тебе добра желаю. Но могу и так, в крайнем случае. Не можете вы без мороки! Обязательно все усложнить надо…

Но как бы там ни было, на то, чтоб уладить этот вопрос, у Ивана ушло даже меньше времени, чем он предполагал, и домой — пока еще домой — он возвращался в настроении неплохом.

Заместитель начальника горного управления, к которому Иван зашел, чтобы доложить о своем отъезде на Чукотку, не разобравшись, в чем дело, буркнул недовольно:

— Безобразие! Что мы сами не нашли бы, кого откомандировать, если им люди нужны? — Но ты погоди отчаиваться. Мы еще попробуем переиграть это дело.

Но узнав, что назначение это Иван получил по собственной инициативе, надулся обиженно и попрощался с ним сухо.

Проценко, увидев Ивана, сразу же разглядел перемену в его настроении.

— Ты чего это сияешь, как подсолнух? — подозрительно спросил он. — Президентом Гвадалупы назначили, что ли?

— Еще лучше, Павел Федорович! Еще лучше! Вот разгадывай, если можешь, загадку. Оба мы вроде как на старом участке остаемся, и оба — начальниками. Уразумел?

Проценко внимательно посмотрел на Ивана, улыбнулся понимающе и с иронией заметил:

— Ай-яй-яй! Загадка — двенадцатой категории трудности! С ребятами собрался?

— Точно. Как же ты угадал, черт?

— Чудак человек! Ты думаешь, мне эта мысль в голову не приходила? Так же решал: если менять место, то уж лучше со своими хлопцами на Чукотку податься. Молчал-то чего до сих пор?

— А ты? Ты тоже об этих своих планах помалкивал. Да и о чем было говорить, когда мы сами еще не знали ничего толком? Вот определилось все, вопрос во всех инстанциях решен, и — тебе первому.

— И легко отпустили?

— А я горное управление перед совершившимся фактом поставил. Да и что я за персона такая, чтобы цепляться за меня?

— Рад?

— Не то слово.

— Хлопцы-то знают? Представляю, какой будет телячий восторг.

Новость эта, и впрямь, была встречена отъезжающими ребятами с превеликим ликованием. Поначалу, правда, Иван не хотел говорить им об этом до последнего мгновения, но в общежитие все же пошел. Заглянул в одно помещение, в другое и нашел почти всех парней в одной комнате. Встретили его приветливо, но ровно настолько, чтобы не отвлечься от рассказа, который вел старик Карташев. Семен Павлович был единственным на участке человеком, которому довелось работать когда-то в Чукотском Заполярье, в Певеке, и ребята одолевали его теперь бесконечными расспросами.

Иван жестом попросил подвинуться Серегу-сапера и присел рядом с ним на койку. Карташев продолжал:

— А вы что, думали, раз ветер южный, то это уже и благо? Куда там! Южак, и верно, с материка задувает, с юга значит, как полагается. Только при этом южном ветерке лучше носа из дома не показывать — унесет.

— Человека-то? — усомнился кто-то.

— Так то человек всего-навсего, а тут стихия. Север, он шуток не любит, к нему серьезный подход нужен. Помню, в пятьдесят первом южак обрушился — силища! Склады у нас были — промтоварные, продовольственные. Кровля железная, стены тоже из гофрированного железа сделаны. И что вы думаете? Сорвало с одного склада крышу, да не по частям, а сразу всю целиком. И отбросило ее, как перышко, метров на полста, а то и на все шестьдесят, как полагается. Ну, а крышу сорвало, тут уже ветру и делать нечего. Стены вроде как сами развалились. Карточный домик — и только! В складе этом мануфактура хранилась, в рулонах, ясное дело. Так расшвыряло эти рулоны ветром, как пустые спичечные коробки, размотало и подняло в воздух. Все одно что змеи гигантские или эти, китайские драконы, взвились и этаким косяком разноцветным — в океан.

— В-во, красотища-то! — прищелкнул языком Витька Прохоров.

Карташев метнул в его сторону суровый и осуждающий взгляд.

— Эта красотища, дурья твоя голова, не один миллион стоила. И тарный склад пострадал к тому же. Тот, правда, под открытым небом был. Бочки железные, из-под горючего которые, на двести килограммов, так они, как пустые ведра под гору, по центральной улице грохотали.

— И жертвы были?

— Обошлось, как полагается. Женщину, правда, одну в бухту укатило. Чего ей на дворе надо было, не знаю. Только сбило ее ветром с ног и поволокло прямо в море. Повезло — в торосах застряла. Через несколько часов южак стих — разыскали полуживую. Помяло, конечно, но больше со страху обмякла. Хорошо, одета тепло была, да и холод невеликий был, а то бы померзла, как полагается:

— Перепугаешь ты молодежь, Семен Павлович, — покачал головой Гладких. — Начнут отбой бить.

— А испугаются — значит, и делать им там нечего, — строго возразил старик. — А потом, я им все, как есть, рассказываю: южак так южак, северное сияние так северное сияние, а главное, что жизнь там как жизнь. Живут люди, работают, влюбляются, детей рожают, как полагается.

Генка подтвердил:

— Палыч правильную линию ведет. Каждый солдат должен знать свой маневр. Так, кажется, генералиссимус Суворов говорил? В общем, как полагается, — улыбнулся он. — Продолжай, Семен Павлович. Мы не из пугливых.

Что-то похожее на ревность кольнуло Ивана. Подумал, вот ты уже вроде и не нужен им, товарищ Гладких. Всеми мыслями своими ребята эти там, на неведомой им Чукотке. И в этих мыслях тебя там рядом с ними нет. Подумал так и не удержался:

— И то верно. Воронцов прав. Все мы должны быть хорошо осведомлены, куда едем.

Это «мы» не осталось незамеченным. Совсем коротенькая пауза изумления тут же разверзлась ликующими возгласами:

— С нами?

— И вы, Иван Михайлович?

— Вместе, значит! Вот это да!

Генка в одних трусах вскочил на табуретку, крикнул «ура!» и продекламировал:

— «Их ведет, грозя очами, генерал седой!»

Рванулся с места и исчез за дверью Серега-сапер.

Гладких, продолжая улыбаться, возразил Геннадию:

— Насчет «седой», это ты, дорогой товарищ, лишку хватил. И никакой я не генерал. И еще: не я вас веду, а вы, черти полосатые, меня соблазнили.

В коридоре послышался шум, дверь распахнулась, и в комнату ворвались девчата. За их спинами маячила коренастая фигура Сереги.

— Ой, Иван Михайлович, правда?

— Ой, правда, — смеясь, передразнил Гладких.

К нему подскочила Клава, неловко чмокнула его в щеку, и, как маленькая, закружилась на одной ноге.

— Вот здорово! Вот здорово!

Несколько сконфуженный Генка слез с табурета.

— Пардон, мадам, я без фрака. И, вообще, надо стучаться.

— Ничего, вообрази, что ты на ринге, — давясь от смеха, посоветовал Прохоров.

— А бить мне кого? Тебя? — беззлобно огрызнулся Геннадий, стаскивая с койки одеяло и набрасывая его, как плащ, на плечи. — Буду лучше изображать испанского гранда. Синьоры и синьориты! — провозгласил он. — Качнем Ивана де Сааведра Михалыча Гомеца дон Гладких!

Предложение было принято с шумным восторгом, и Иван не успел рта открыть, как взлетел под потолок.

— И р-ра-раз!.. И два!.. И три!.. — командовал Генка.

А вечером Ивана ждал еще один сюрприз. К нему пришел Карташев.

— Думал я весь день, думал, Иван Михайлович, и до такого, понимаешь, дела додумался, что не знаю, как и сказать. Да чего там! Ты же меня и надоумил. Решил я с тобой и ребятами ехать, как полагается. Видно, не зря участок вместе ставили. Года, понятное дело, у меня не те, не комсомольские. Но на новом месте пригожусь, может быть, а?

— Семен Павлович! Человечище ты дорогой! — Иван обнял старика за плечи. — Какие тут могут быть сомнения? Возраст? Да твоя душа рабочая, должно быть, помоложе, чем у иного школяра будет. О чем спрашивать? Конечно же, едем!

— Так-то оно так, — согласился старик, — но насильно-то мил не будешь. Ребята-то, как считаешь, не будут против?

— Да ты что? — засмеялся Иван. — Если они меня за это решение до потолка подбрасывали, то тобой и вовсе крышу продырявят. Да что они не понимают, что ли, что мужик ты бесценный и для дела нужный?

Сказал и поймал себя на слове. Действительно, нужный человек Карташев — горняк опытный, на все руки мастер. Так что же тогда по поводу его отъезда Павел Федорович скажет? Может подумать, чего доброго, что это он, Иван Гладких, с участка людей сманивает. Неудобное, черт возьми, положение…

Карташев словно прочел его беспокойные мысли.

— И я так думаю, — простодушно сказал он. — Жили дружно, как полагается, и возраст помехой не был, и, не злобясь, уму-разуму друг друга учили. Я к Павлу Федоровичу заходил. Он тоже говорит: если надумал ехать, не сомневайся. Нужным, говорит, для Ивана Михалыча, для тебя значит, человеком будешь. А мне, говорит, хоть и жаль расставаться, но все одно на старом месте полегче.

Ну, что за народ! У Ивана отлегло от сердца. Пустяк, кажется, а сколько настоящего человеческого понимания и участия в этом пустяке, чуткость какая! Ведь и Карташев мог к нему, к Ивану, не посоветовавшись с Проценко, прийти, и начальника участка никто никогда не упрекнул бы, если бы он старого мастера у себя удержал. Но нет, оба не о себе думали, а друг о друге и о нем, о Иване. И снова потеплело на душе у Ивана.

Понеслись под уклон хлопотливые, полные больших и малых предотъездных забот дни. А накануне отъезда чукотцев, как их называли теперь на участке, и уезжающие и остающиеся собрались в последний раз вместе. Это не было заранее намеченным официальным мероприятием. Не было президиума, предварительно записанных на бумажку речей, регламента и повестки дня. Просто закончился киносеанс, и не успел зажечься в зале свет, как послышались звуки гитары и всем знакомый голос Геннадия выплеснул в темноту первые слова задорной частушки:

Сидевшие рядом с ним чукотцы дружно подхватили:

Генка продолжал:

И — снова дружный хор:

Кто-то, смеясь, стал пробираться поближе к певцам, кто-то, предвкушая веселое продолжение этого импровизированного концерта, снова сел на свое место.

выводил между тем Генка с невозмутимым спокойствием, а кругом подхватывали:

Ойкнула, смеясь и закрывая лицо руками, Катя. А Воронцов, переждав хохот, уже вгонял в краску Сергея и Клаву:

Хохот нарастал, и Генке все труднее было перекричать с трудом утихавший зал.

Теперь уже припев подхватили все:

Иссякли частушки, но никто не расходился. Все вместе спели любимую: «…Меня мое сердце в тревожную даль зовет…»

Были и речи, прощальные и напутственные, тоже с шутками, с взаимными подковырками.

— Слагаю с себя полномочия блюстителя порядка, — ораторствовал Геннадий, — и предлагаю поручить это дело Мише Шемякину. За ним такая сила, что любая колымская шпана спасует.

— Бульдозер, что ли? — задал кто-то явно провокационный вопрос.

Генка моментально отреагировал:

— Нет, Катя. С ней, будь уверен, и на участке спокойно будет, и мужу прямая выгода. На общественном поприще кулаками намашется — дома рукам воли давать не будет.

— А ты пробовал?

— Нет, мы с Просветовой в разных весовых категориях. Я в весе мухи, она — слона, — не растерялся Воронцов.

— Так ты бы с нею в работе схватился! — крикнул Вася Копытко.

— Опять, же не могу, у нас разный профиль. В пересчете на проценты, пожалуйста.

— Ого! Смелый какой!

— Попробуй!

— И попробую! Как, попробуем, ребята, колымчан остающихся в отстающие преобразовать? — обратился он к своим.

Вскочила Клава.

— А что? Давайте, и в самом деле соревноваться. Кто кого? Участок колымский и участок чукотский…

— О-го-го-го-го-го!

— Куда вам?!

— Кишка тонка!

— А вот давайте, попробуем!

— Сла-ба-ки! Сла-ба-ки! Сла-ба-ки! — начали скандировать в одном углу.

А утром была дорога. Змеясь, текла под колеса тысячекилометровая Колымская трасса, убегали назад худенькие, уже сбросившие хвою озябшие лиственницы. Лениво поворачивался боком поторопившийся надеть зимнюю шапку величавый Морджот — этот колымский Казбек. К нему прицепилось, словно торчащий седой локон, небольшое облачко.

Кто-то продекламировал:

— Не умчалась, — с сожалением констатировал Карташев. — Прикрыло Морджот облачком — значит, быть непогоде…

Но то ли не сработал на этот раз испытанный колымский барометр, то ли автобус успел ускользнуть от надвигающегося ненастья за Яблоновый перевал, но почти до самого Магадана нещедрое северное солнце заглядывало в его окна то с одной, то с другой стороны, словно это и не трасса петляла в сопках, а разрезвившееся светило скакало с места на место, провожая чукотцев-добровольцев в дальний путь.

Автобус пугливо — подальше бы от обрыва! — жался на прижимах к крутым склонам сопок, осторожно разматывал на спусках запутанный серпантин дороги.

Говорили мало — больше пели о путях-дорогах, о встречах-расставаниях, о романтике дальних странствий. На остановках шумной гурьбой вываливались из автобуса, опустошали меню очередной трассовской столовой и ехали дальше, затягивая подкрепившимися голосами «Девчонки танцуют на палубе…», или более давнюю — «Дан приказ ему на запад…», или даже «Как родная меня мать провожала…».

Так с песней и въехали в Магадан, уже зажигавший вечерние огни. Здесь им предстояла только ночевка. Утром из аэропорта должен был уходить на север рейсовый ИЛ-14. Но на трассе не было погоды, и вылет задерживался. За три дня на Чукотку не было отправлено ни одного самолета. Начались аэрофлотские бдения. Ежедневно утром они ехали в аэропорт, слонялись там до наступления сумерек и снова возвращались в гостиницу.

Возвращаясь в очередной раз из аэропорта в Магадан, Генка ворчал:

— Интересно, а можно когда-нибудь увидеть этот город при дневном свете? Или нас таким путем к полярной ночи приучают? В аэропорт — до рассвета, обратно в город — после заката. Что я им филин, что ли?

Вынужденное безделье явно начинало тяготить ребят. Хуже того, временами кое от кого стало попахивать винцом. От Генки — тоже. Гладких поначалу не возражал против «посошка на дорожку». Но дорожка со дня на день откладывалась, а посошок грозил перейти в постоянное время препровождение. Дальше так продолжаться не могло. Когда к безделью, пусть даже вынужденному, примешивается запах спиртного, — добра не жди. Надо было что-то придумывать. Гладких посоветовался с Клавой. Ребята, по молчаливому уговору продолжали относиться к ней как к своему вожаку. Решили, что надо использовать вечера более целесообразно, сочетая приятное с полезным, и непременно — всем вместе. И за полторы недели, пока на трассе стояла нелетная погода, ребята полной мерой вкушали от всех благ цивилизации, какие им мог предоставить областной центр. Они пересмотрели все спектакли Магаданского театра, бегали в кино, на танцы, побывали во Дворце спорта.

Но настал день, когда они вернулись с аэродрома в Магадан, окрыленные надеждой, что уж назавтра-то они улетят непременно. Погода на воздушной линии, кажется, установилась, и два самолета уже улетели. Следующей на очереди была их машина, и не отправили их только потому, что в промежуточном порту скопилось слишком много самолетов и нужно было дать время ему разгрузиться. Поэтому ехали в гостиницу в настроении приподнятом. Только Карташев, северянин многоопытный, предостерег на веяний случай:

— Веселитесь, веселитесь, ребятки, а я погожу, пока на месте не приземлимся. Учен. Погода, она такая вертихвостка в этих местах, что с ней наперед загадывать никак нельзя.

— А что можно загадывать? — вправе был бы спросить через полчаса Иван. Толкнув тяжелую наружную дверь гостиницы, он лицом к лицу столкнулся с Верой.

— Ты?! Ты еще здесь?! — воскликнула она и попятилась, пропуская его в вестибюль.

— Вера? Это ты, Вера?! Как же так?

Ребята гуськом, стараясь не выдать своего любопытства, обошли Ивана и Веру и проследовали на лестницу. Иван проводил их растерянным взглядом и снова обратил к девушке побледневшее лицо.

— Как же так? Что же ты наделала, Вера?

— Вот приехала. — Девушка развела руками, улыбаясь смущенно и виновато. Видимо, боясь услышать от Ивана что-то страшное, непоправимое, заговорила быстро, не давая ему вставить слова: — Ты не рад, да? А я вот так — сдала все курсовые работы, подобрала все хвосты и собралась. Еще два месяца назад приехала бы, но Гришку — ты же знаешь, какой это сорванец — угораздило полететь с дерева и сломать сразу и руку и ногу. Скворешник, видишь ли, ему надо было не иначе как на самую макушку прибить, на ту, самую большую ветлу. Помнишь? Не могла же я маму одну с братишкой оставить, когда он в таком состоянии был. Что было, если бы ты знал! И так, мама еле-еле на мой отъезд соглашалась, а тут еще несчастье это на нашу голову. Ты не обижайся, Ваня! Я не писала — думала, так лучше. Я же тебя знаю, ты обязательно взвешивать бы все стал, терзаться, мамино настроение не так понять мог. А я, — без паузы продолжала Вера, — на этот раз все сама, решить хотела. И чтоб сюрприз тебе. Не прогонишь ведь теперь, а? — улыбнулась она, заглядывая в глаза Ивану. — Я уже и на старом твоем участке была. Приехала, а начальник твой бывший — Павел Федорович, да? — мне и говорит, что ты на Чукотку улетел уже. Смешной такой! И хороший. Ругал меня за тебя. И еще сказал, что любишь ты меня очень. Это правда? А потом сказал, что на Чукотку семейных не посылают пока, и если бы я раньше приехала, то тебя не послали бы. А я вот — успела! Ты же можешь завтра пойти к начальству какому-нибудь и сказать, что к тебе жена приехала? Можешь ведь, правда?

Иван молчал. Сложные и противоречивые мысли одолевали его. Сердце ликовало: приехала, любит! И с тем большим ужасом он думал: что делать, как сказать ей, что он не может, не имеет права отказываться сейчас от Чукотки. Ни перед людьми, ни перед самим собой не имеет на это права…

— Ты молчишь, Ваня? Молчишь? Я ошиблась, да? И начальник твой ошибся тоже? И уже ничего нельзя поправить? Ты должен ехать, да? На Чукотку? Ну и что же, что на Чукотку?! Ведь живут же там люди. И я буду жить! Почему же ты молчишь? Говори! Говори же что-нибудь, ну!

— Погоди, погоди, Верок. Не здесь же нам разговаривать. Пойдем ко мне.

— Нет! Говори сейчас, здесь! Нам придется ехать на Чукотку? Да?

— Но сейчас и это невозможно, Вера. Пойми: не-воз-мож-но! Поверь: я безумно, безумно рад тебя видеть! Я люблю тебя, Вера! Но ехать сейчас ты со мной не можешь. Мы же будем там жить в палатках. Каждое место на учете. Я тоже буду там жить, как все, — спать в общей палатке, питаться из общего котла…

Девушка как-то сразу вся сникла. Руки ее бессильно упали вдоль тела, плечи опустились, голова поникла. Иван не видел ее лица.

— Ты… — Она говорила трудно. — Ты даже не поцеловал меня, Иван.

Он взял ее за руки.

— Ну-ну! Выше голову, чижик! Нельзя же так! Пойдем ко мне, будем что-то придумывать!..

Вера подняла голову, рванула руки.

— Не буду! Не хочу! Не хочу я ничего придумывать!

И метнулось к двери. Иван преградил ей путь:

— Ну, нельзя же так, Вера. Нельзя!

— Оставь меня!..