— А ты не спеши, дочка, — поправил девушку Семен Павлович. — Это еще не тундра, а парадный подъезд. Тундра впереди, как полагается.

И действительно, их более близкое знакомство с Заполярьем началось лишь спустя несколько дней, когда был сформирован тракторный санный поезд из трех мощных восьмидесятисильных машин, впряженных в огромные сани-волокуши. Они-то и должны были доставить людей, оборудование и материалы к месту расположения будущего горного участка. Предстоял трехдневный переход по заснеженному бездорожью в глубину тундры, туда, где, растворившись во мгле, исчезали зажженные человеком огни, где разжечь их предстояло им, комсомольцам-новоселам.

В районном центре к группе Гладких присоединилось еще человек десять горняков, добровольцев с близлежащих предприятий. Среди них внимание Ивана привлек высокий худощавый парень, горный мастер с прииска «Арктический».

— Анатолий Волков, — представился он, когда Гладких зашел к ним в комнату поселковой гостиницы, принявшей на несколько дней новоселов. Представился таким тоном, как будто именем своим и фамилией все сказал.

— Гладких, — ответил Иван и, улыбнувшись, предложил — Что ж, теперь на правах старого знакомого, может быть, и с остальными познакомишь.

— Можно, — охотно согласился Волков, — Саша Никитин.

Из-за стола с неожиданной легкостью поднялся могучего сложения парень, этакий русоголовый богатырь с торсом Ильи Муромца. В громадной ладони его свободно умещались все семь костяшек домино, которым развлекались ребята до прихода Гладких.

— Если услышите когда, что кого-то Саша-кран называют, то это он, — аттестовал приятеля Волков.

Никитин отмахнулся добродушно и протянул Ивану руку.

В легком пожатии Гладких ощутил с трудом сдерживаемую силу. Засмеялся одобрительно.

— А ручка, верно, ничего!

Кто-то подтвердил:

— Саша-кувалда — это тоже про него.

Посмеялись.

— А серьезно? — спросил Иван. — Какая специальность?

— Тракторист, бульдозерист, автослесарь. Немножко по токарному делу могу.

Гладких кивнул:

— Подходяще!

— Веня Пушкарев, — продолжал Волков представлять товарищей.

Этот показался Гладких прямым антиподом Никитину. Тонкий в кости, бледный, с обескровленными губами, юноша не мог очевидно похвалиться ни силой, ни здоровьем. Запоминались большие и яркие на бледном лице темно-карие глаза как будто постоянно удивленные. Движения паренька были порывисты, руки непрестанно и нервно двигались.

Пушкарев не стал ждать аттестации Волкова и представился сам, торопливо, словно боясь, что ему не поверят:

— Оператором на промприборе работал. Мотор знаю, машину вожу.

Волков вставил все же с невозмутимой беспощадностью:

— Папа — владелец собственной машины. Так что Веня практику имеет. На Север от несчастной любви сбежал.

Пушкарев промолчал, только бросил растерянный взгляд на Гладких да лицо его покрылось вдруг багровыми пятнами. Ивану показалось даже, что глаза паренька мгновенно подернулись влажной пленкой. Инстинктивно поспешил к нему на помощь, соврал:

— Ничего. Я тоже поначалу на частной машине эту нехитрую технику осваивал. А что касается любви, то она несчастной не бывает. Любить — уже само по себе счастье великое. Не всем это понимать дано.

И перехватил благодарный взгляд Пушкарева.

Следующий подошел к нему сам. Картинно-заученным жестом забросил назад длинные, чуть вьющиеся волосы, протянул руку:

— Федор Протасов. Электрик и радиотехник.

Волков был неумолим.

— Федя в своей фамилии букву «д» плохо выговаривает. Он не Протасов, а Продасов. Так что с Львом Толстым и Николаем Симоновым ничего общего. Специальность, точно — электрик. И репродуктор у нас в общежитии говорить заставил — это верно.

На губах Федора появилась снисходительная улыбка.

— Можешь не язвить. Засвидетельствовано в военном билете: специалист первого класса.

— А служили где? — поинтересовался Гладких, совершенно безотчетно обращаясь к парню на «вы» — вероятно, в силу поднявшейся отчужденности.

— На Черноморском, — ответил Федор и, помолчав многозначительно, добавил: — На энском корабле.

— Ну раз на флоте служил, значит, ко многому способен. И не только по специальности. И палубу драить должен уметь, и картошку чистить, и малярными работами заниматься. Или не так?

— Всякое приходилось, — не совсем определенно и без особой готовности согласился тот.

В общем же Гладких остался пополнением доволен. В своей оценке он окончательно утвердился, когда пришло время готовить тракторный поезд в путь. В конечном счете, люди проверяются в деле, а на погрузке все работали так, что любо смотреть было. И волковские ребята, и те, что приехали с Гладких.

Ивану понравилась та деловитость, с какой взял на себя руководство погрузкой Анатолий Волков. К его коротким и точным командам с одинаковым вниманием прислушивались и чукотцы и колымчане. Даже в том, как он нашел каждому из ребят дело по силам (и именно там, где из них можно было извлечь наибольшую пользу), угадывались и знание им людей и незаурядные организаторские способности. Веня Пушкарев очищал снег с груза; Продасову был вручен лом — вырубать вмерзшие в лед сани; Волков с Сашей Никитиным встали на самую тяжелую работу — подноску и укладку груза. Так что когда Гладких назначил Волкова бригадиром на погрузке, это было только официальным закреплением совершившегося факта.

Поначалу, как это ни парадоксально, делу мешала редкая физическая сила Никитина. Ребята не столько работали, — сколько с восхищением глазели, с какой легкостью ворочал и таскал этот голубоглазый великан стокилограммовые ящики. Но, насмотревшись вдоволь и пообвыкнув с тем, что парень без видимого напряжения работает за троих, они с рвением принялись за дело сами. Время от времени ребята призывали его на помощь — то извлечь из кювета закатившуюся туда бочку с горючим, то поднять кому-нибудь на плечо тяжелый ящик с деталями. Никитин охотно откликался на эти призывы и обнаруживал удивительную для своих мощных габаритов подвижность. Генка острил:

— И зачем все это на сани таскать, я не понимаю? Пусть этот товарищ Голиаф лучше волокуши к ящикам подносит.

Эта совместная работа перед самым началом пути за какие-нибудь три-четыре часа сблизила ребят лучше, чем если бы они еще неделю жили рядом в гостинице. И когда санный поезд тронулся в путь, это был уже коллектив, объединенный общими усилиями, устремлением, целью. Пусть эта цель представлялась одним яснее, другим весьма туманно, но она уже маячила впереди и имела определенное название — участок «Дружный». Его еще не было, и он уже был, потому что были они, те, кто должен дать ему жизнь.

Тундра встретила их тихими синими сумерками. Ехать на санях желающих было мало: среди множества ящиков устроиться удобно было нелегко, да и колыхало сани на неровностях целинной тундры, как тяжелый бот на штормовой волне. Поэтому шли за санями по тракторному следу.

— Самый совершенный по вместимости транспорт, — отметил Геннадий. — Пешком целая дивизия может сзади пристроиться.

Но он явно переоценивал удобства этого вида транспорта; Гусеничный след был глубок и неровен, идти по нему легким туристским шагом было невозможно, только первые километры показались нетрудными.

Санно-тракторный поезд шел и шел, вспарывая снежную целину и оставляя след, которому суждено было стать в скором времени дорогой. Иван Гладких догнал шедший впереди трактор, попросил тракториста приостановиться и подсел к нему в кабину.

— Ночевать где будем?

— Есть тут километрах в тридцати местечко одно, — ответил тракторист. — Мое постоянное. От ветра закрытое, и, главное, дровишки кое-какие подсобрать можно.

Для тундры такая стоянка действительно удача редкая, и тракторист считал ее «своей» по праву. Гуляев — так его звали — был в этих краях человеком известным. Это он два года назад первым пробился на тракторе в самую глубину тундры, к горнякам рудника «Оловянного», которых почти на месяц отрезала от внешнего мира разбушевавшаяся пурга. Он же обслуживал в прошлом году геологов, давших путевку в жизнь месторождению, на котором теперь открывался новый прииск. Сухой, поджарый и такой черный, словно все девять лет работы на Севере его палило жгучее солнце Крыма, а не обжигали ветры Заполярья, он вел машину с уверенностью, которая дается только многолетним опытом.

— Это, что же, часа три с гаком еще? — поинтересовался Гладких.

— Не знаю, по первопутку идем. Пока снега легкие. Опять же река впереди. Не знаю, прихватило ли ее морозом.

— Глубоко?

— Да нет, летом бы запросто вброд перешел, а сейчас провалиться — мороки не оберешься. Берега под снегом не видно, выезд ощупью искать надо, а из кабины в воду выходить — не июль… Сани, опять же, с грузом…

Но пока дорога не предвещала никаких сюрпризов. Дня, в привычном смысле слова, ребята не видели с тех пор, как их самолет приземлился на побережье Ледовитого океана. Приближалась полярная ночь, и утренние сумерки переходили в вечерние, почти не оставляя места дневному свету. Каждый день этот сумеречный просвет между ночами становился все бледнее и короче. Теперь вместе с санным поездом по тундре перемещалось небольшое озерко света, разлитого тракторными фарами. Со всех сторон его окружали черные отвесные берега ночи. Луна где-то замешкалась. Просвечивал мириадами звезд темный полог неба.

Идти пешком теперь можно было только между тракторами, там, где колея, проложенная впереди идущей машиной, была освещена. А идти приходилось. И не очень велик, кажется, был мороз, а долго на санях не усидишь: пробирает. Пройдешь километр-полтора, и уже невмоготу от жары, и липнет к телу белье, и кажется, что напрасно так тепло оделся в дорогу. Но тем быстрее стынешь, когда присядешь на волокуши. Не успеешь отдышаться как следует, а холод снова стаскивает тебя с саней и толкает в спину: беги! Чем дальше, тем короче становятся и эти пробежки и минуты отдыха. В кабинах же, по общему молчаливому согласию, поочередно грелись девушки.

Геннадий и Семен Павлович, один по правой колее, другой — по левой, шагали рядом. Генка ворчал:

— Теперь я знаю, как чувствует себя куриное яйцо, когда его из кипятка в ледяную воду суют. Только мне ни к чему, чтобы от меня скорлупа хорошо отставала.

— Привыкай, — хмыкнул старик. — В тундре, как в том монастыре, — свой устав. Трактор — что? Хочешь беги, хочешь присядь. Никто тебе не указ, кроме мороза. Вот на собачках поедешь — там другое. В гору ли, по рыхлому снегу — будешь себе рядышком бежать, как полагается. А то и впереди — тропу собакам торить.

— Не вывезут?

— Почему? Иной раз и вывезут. Только обычай такой есть, закон тундры: сам можешь падать от усталости, а упряжку береги, не дай собакам из сил выбиться, потому как они тебе на самый крайний случай понадобиться могут. Без них и вовсе пропадешь. Вот и выбирай одежонку. По хорошему насту с таким ветерком везут, что без кухлянки и торбасов никак нельзя — околеешь. А сойдешь с нарт — впору, как тот чемпион, трусы надевать.

Генка зло съязвил:

— Ты меня утешил. Вот она, могучая сила сравнения! Только я полагаю, что проживу как-нибудь без собачьего транспорта. И без этих, с рогами которые. Нужна мне эта экзотика, как все той же собаке пятая нога. Или лысому гребешок.

Он остановился, поджидая трактор. Старик проворчал, уже ни к кому не обращаясь:

— Ничего, прижмет, как полагается, и собакам будешь рад, и олешкам, и пешком, если надо, тундру померяешь. Лысому гребешок… Ишь ты! Поживи с мое сначала…

Его догнал соскочивший на смену Воронцову Продасов.

— Погреемся, папаша?

Карташев критическим оком смерил его с головы до ног.

— Это как же ты со мной греться думаешь? Поборемся, что ли, или взапуски припустимся?

— Да нет, пройдемся, я говорю.

— Так шагай, пока шагается. Мне что?

Сообразил, что где-то несправедлив, срывая на парне свое раздражение, и добавил уже миролюбиво:

— Дремать, моряк, не надо. Тогда не так зябко.

— Укачивает на санях немного, — оправдался тот.

— Это тебя-то? — удивился Карташев. — А как же на море? Или ты по суше больше плавал?

— Тебе бы такую сушу! — оскорбился Продасов и пренебрежительно махнул рукой. — А! Кто на море не бывал, тот не в курсе. Там же привычка — одно, а второе, вахту стоишь — не задремлешь. Ну, а не на вахте если или не авралишь, то в качку поспать — и есть самое милое дело.

— Закаленный, значит?

— А как же! Всякое бывало. В Северной Атлантике, помню, штормяга — одиннадцать баллов, волна повыше этих вот горушек будет, а у нас рули заклинило. Того и гляди, коробка оверкиль сделает. Один выход — кому-то забортную воду хлебать. Вызвались нас три кореша добровольцами. Спустили шторм-трап за борт, концами обвязались и — туда. Прикидываешь? Температурка знаешь какая? На борт передохнуть поднимаешься, так вода с тебя на палубу стекает и тут же замерзает начисто. По шторм-трапу лезешь — как на качелях, ветром раскачивает. Ну, думаешь, шарахнет сейчас о борт, и в лепешку. Или волной вдарит.

— Починили?

— Полный порядок. И насморка не было. Прямо из-за борта — на камбуз, по два стопаря на брата, и — дробь!

— Закаленный, закаленный, — согласился Карташев. — Это неплохо. Тут оно пригодится. Тут тебе, брат, все будет. И штормяга, как ты говоришь, и вода буйная, и снега стеной — как полагается!

Звучало это в устах старика, как предостережение: ничего, мол, мил-человек, будет еще и здесь настоящий случай узнать, кто ты такой есть.

Остановился передний трактор. С саней спрыгнул Гладких, запрыгал на месте, согревая ноги. Хлопнула дверца кабины, и к Ивану подошел Гуляев. Обменялись парой слов и двинулись в обход трактора вперед, проваливаясь в снег по колени. Подтянулись остальные машины. На освещенном впереди пространстве снова появилась приземистая фигура начальника участка.

— Выходи на разминку! — раздался его голос.

Перед ними была река. Пологий склон постепенно снижался и, незаметно выравниваясь, переходил в гладкую, как только что отутюженная простыня, поверхность. По ту сторону, метрах в тридцати, в обманчивом свете прожектора; едва угадывался под снегом противоположный берег.

— Значит, так, — объяснил Гуляев. — Будем переправляться по одной машине. Первый я. Чтобы ноги не замочить, пассажиры пешком пойдут.

— А ты что, галоши наденешь? — поинтересовался Генка.

Гуляев не удостоил его ответом и продолжал:

— На всякий случай буксирный трос сзади за сани зацепим, чтобы, в случае чего, потом в воде не возиться. Хоть неглубоко тут, а буксирный крюк, если что, скроет.

— Купаться, оно действительно не резон, — покачал головой Карташев.

— Не столько не резон, сколько не сезон, — опять откликнулся Геннадий.

Приняв необходимые меры предосторожности, Гуляев тщательно исследовал оба берега в поисках места, где было бы удобнее всего опустить машину на лед и снова вывести ее на твердь земную.

— Ладно, поехали!

Осторожно, метр за метром, двинулся трактор к береговой кромке, мягко сошел на лед и вытащил за собой тяжелые сани. Стоявшие поодаль ребята гаркнули «ура», но, кажется, преждевременно. Трактор был уже у самого противоположного берега, когда раздался оглушительный треск и лед заметно прогнулся. Гуляев рывком послал машину вперед, выскочил на берег и наполовину вытянул сани. По снежному покрывалу реки расплывалось темное пятно. У задка саней, там, где полозья проломили лед, плескалась вода. Но дело было сделано. Гуляев продвинул трактор еще немного вперед и выволок сани на берег.

Для следующей машины пришлось выбирать новое место переправы. Словно крадучись, спустил тракторист свою машину и сани на лед, включил полный газ и прошел опасную зону на максимальной скорости. Но ледяной панцирь все же дал трещину — от середины реки за санями протянулся темный шлейф намокшего снега.

И снова трактористы искали место, где можно было бы форсировать преграду третьей машиной. Гуляев подошел к молодому трактористу. Прикуривая у него, тихо, щадя самолюбие паренька, спросил:

— Может быть, я сяду, Петушок, а?

Даже в полутьме, на морозе, и без того нарумянившем щеки, было видно, как вспыхнуло лицо паренька. Он упрямо помотал головой.

— Я сам.

И третья машина благополучно достигла противоположного берега.

Ночевали, как и планировал Гуляев, в неглубоком распадке, в месте, укрытом от ветра. Девушки, сидя, дремали в кабинах, ребята по очереди отсыпались на снегу, в спальных мешках, которых на всех не хватало. Пока одни спали, бодрствующая смена поддерживала костер, растапливала снег и кипятила воду.

А к следующей ночи Генка заболел. Парень крепился, стараясь не показать никому своей слабости. Но все же вынужден был сдаться. Сказал только сестре:

— А ты знаешь, Клавчонок, меня все-таки прихватило, кажется. Голова трещит, ломит всего…

Девушка забеспокоилась, сказала об этом Гладких, и, несмотря на отчаянное сопротивление парня, его усадили в кабину. Спал Генка тяжелым беспокойным сном. Снился Генке Артек, знойный черноморский пляж. От жары вспухала и лопалась с арбузным треском голова. Снова вспухала и снова лопалась…

А потом ему приснился Седой, тот самый, который тогда с Лешкой Важновым поил его водкой. Седой гонялся за Генкой по берегу с громадным булыжником, не пускал его в манившую тенью кипарисовую рощу и кричал непонятное: «Ха! Костерок! Это — хорошо! Милое дело — костерок в тундре!». И уже совсем несуразное: «Культурку несем! Второй месяц «Дело пестрых» крутим. А как же! Надо!..» — И хохотал…

Утром впрочем, еще таким темным, как ночь, — стало немного легче. Головная боль отпустила, только мышцы и суставы еще поламывало, как будто он и впрямь набегался за ночь без привычки. Клава раскопала где-то среди груза аптечку и пичкала его на всякий случай антибиотиками. Генка ворчал, но лекарства принимал, делая вид, что мучается единственно из одолжения сестре.

— Жалко тебя подводить, сестричка, — подозрительно разглядывал он таблетку биомицина. — Хочешь, я расписку напишу, что прошу в моей кончине никого не винить? А то посадят тебя на костер, как отравительницу.

— Ничего, — успокаивала его Клава. — Пару дней протянешь еще, а там киномеханик обещал фельдшера на участок прислать. Со шприцем, — засмеялась девушка.

— Какой еще киномеханик?

— А ты и не слыхал ничего сегодня ночью? Гости у нас были. Колхозный киномеханик с каюром. На олешках! Красная яранга называется. Клуб такой передвижной. И медпункт. И школа. Оленеводы этого колхоза поблизости от нашего нового участка кочуют.

— А где они, каюр с этим киномехаником?

— Хватился, соня! Давно уехали уже.