1

Провода над головой поют тоскливо и жалобно. Старая лыжня даже не прощупывается под слоем сыпучего и сухого, как песок, снега. Сегодня не очень морозно — что-нибудь около тридцати, но встречный ветер, взметая снежную пыль, обжигает лицо. Сергей часто останавливается, чтобы передохнуть — подставить ветру спину.

В эти короткие минуты он ожесточенно трет лицо варежкой. Хочется курить, но он забыл переложить папиросы в карман полушубка, а снять рукавицы и расстегнуться, чтобы достать курево, он никак не решится. Да и не просто это сделать: полушубок перетянут широким брезентовым поясом, на котором висят стальные «когти» и тонкая металлическая цепь; через плечо — тяжелая перевязь — метров тридцать свернутого в кольцо телефонного провода.

Холодно. Одиноко. Грустно. Провода поют в лад настроению.

Хорошо, если линия повреждена не очень далеко, — тогда к вечеру успеет вернуться на прииск. Ночевать на втором участке Сергею не хотелось.

Ему хорошо знаком этот уголок тайги. Четыре месяца — достаточный срок, чтобы как свои пять пальцев изучить прямой, проложенный словно по нитке четырнадцатикилометровый путь. Впрочем, он прям только на картах. Если бы на занесенную снегом тропку можно было взглянуть сбоку, то ее линия напоминала бы температурную кривую малярика: вверх-вниз, вверх-вниз…

Позади — шесть километров, до участка — восемь. Скоро начнет смеркаться. Надо торопиться. Еще час-полтора — и повреждение не обнаружишь.

Сергеи остановился на плоской вершине невысокой голой сопки. Ага! Вот и покарябанная ветрами, изогнувшаяся вопросительным знаком лиственница — давно знакомая примета: ровно половина пути от прииска до участка. Неужели придется там ночевать? Быстрее, еще быстрее! Может быть, он все-таки успеет вернуться на прииск до наступления ночи?

Редкая шеренга столбов спускалась в неглубокую лощину и снова взбегала наверх, шагая через прижавшиеся к земле, кусты стланика и нагромождение скал. Насколько отсюда видел Сергей, нотная линейка проводов, отчетливо выделяющаяся на снежном фоне, нигде не прерывалась. Линия была цела.

Ветер стих. Оборвали свою унылую песню провода, и сразу же все кругом заполнила тишина.

Сергей вздохнул и стал осторожно спускаться, оставляя за собой широкий след — «лесенку». Обычный спуск был бы слишком рискован: укрывшийся под снегом стланик подобен капкану: схватит за ноги, и тогда — в лучшем случае — прощай, лыжи!

Этот спуск и еще более тяжелый подъем на следующую сопку отняли у Сергея почти час. Небо посерело, снег стал синим. Наступали вечерние сумерки.

Только через полчаса он обнаружил место повреждения. Тонкая нитка провода оборвалась, не выдержав тяжести намерзшего льда.

Сергей снял лыжи, нацепил «когти» и полез на столб. Потом — на другой. Подсоединив контрольную трубку, проверил линию. Дежурная телефонистка с прииска откликнулась сразу:

— Сережа, ты? Слышу хорошо. Обрыв далеко?

— Километра полтора до участка. Ну-ка позвони туда, а то не откликаются что-то.

В трубке затрещало. Еще раз. Еще… Сонный, хорошо знакомый голос протянул:

— Вторая слушает.

— Катенька? Здравствуй! Это я, Лена. Линию проверяем. Ты, никак, заснула?

— Вера заболела, так я второй день дежурю. Думала, на ночь глядя не починят линию, так хоть высплюсь.

В трубке послышался Ленин смешок.

— Сережка, слышишь? «Что ты бродишь, мой друг, одиноко, что ты девушкам спать не даешь?», — пропела она.

Сергей отсоединил трубку.

Когда он спустился на землю, было совсем темно. Небо черным пологом нависло над землей. Ни огонька кругом, ни звездочки в небе. До участка минут двадцать ходьбы. Придется все-таки ночевать там. Но в общежитие он не пойдет, нет! Если бы дежурила не Катя, мог бы пересидеть ночь в помещении участкового телефонного узла. Не хотелось встречаться и с бывшим своим напарником — Гришей Полищуком, и секретарем комсомольским — Василием Кротовым…

Сергей медленно двигался от столба к столбу: не то чтобы он боялся заблудиться, — подняться на эту сопку, и уже видны огни участка, — просто шел он туда очень неохотно.

Стоп! Лыжи наткнулись на какое-то препятствие. Вспомнил: здесь под снегом лежит куча бревен. Значит, рядом, шагах в пятидесяти вправо, — полуразвалившийся барак лесозаготовителей. А что, если там и заночевать? В бараке, помнится, железная печка осталась…

Сергей повернул направо.

2

Беспокойное пламя гудит сердито и, как дикий зверек, мечется и бьется о стенки железной бочки. По темным бревенчатым стенам скачут причудливые тени. Единственное окно Сергей завесил шубой, из остатков нар наломал большую охапку дров. В старой, полинявшей гимнастерке, заправленной в ватные брюки, он сидит прямо на полу и невидящим взглядом смотрит на огонь, жадно затягивается горьким дымком дешевой папиросы. Крутые бока печки накалились докрасна, от нее пышет жаром. Но, как ни бился Сергей, ему не удалось плотно прикрыть дверь, и по полу тянет студеный воздух зимней тайги, словно и ему захотелось к огоньку. Время от времени Сергей машинально меняет позу, поворачивая к огню то Спину, то коченеющий бок.

В однотонном гудении пламени, в веселом потрескивании сухих дров Сергею слышатся знакомые голоса, перед мысленным взором проплывают иные места, события, люди.

…Заместитель командира батальона по политчасти капитан Стрельцов пришел в расположение роты со свежим номером «Правды». В газете было напечатано письмо комсомольцев-москвичей, которые вот уже три года работали по призыву партии на Дальнем Севере. Они писали, что устроились на новых местах в общем хорошо, что места эти оказались не такими уж необжитыми, как им думалось, а главное, что попали они в край суровый, но интересный. Письмо заканчивалось призывом ехать осваивать далекие края.

— Вот, товарищи, один из ответов на вопрос, который вы себе задаете: куда ехать после демобилизации, — сказал капитан. — Я оставлю газету. Кто заинтересовался, прочтите еще раз. Если возникнут вопросы, обращайтесь без стеснения прямо в отдел кадров совнархоза или, еще лучше, в обком комсомола.

Вечером, перед отбоем, Сергей Сорокин и его закадычный дружок младший сержант Григорий Полищук сочиняли письмо в областной комитет комсомола далекой северной области:

«Дорогие товарищи! Сегодня мы прочитали в «Правде» о том, что у вас там нужны люди, чтобы осваивать природные богатства Севера. Мы заканчиваем свою службу в рядах Советской Армии и после демобилизации думаем поехать туда, где можем принести как можно больше пользы Родине. Мы — танкисты, механики-водители и могли бы, например, работать трактористами. Кроме того, мы хорошо знаем дизельный двигатель и можем работать по ремонту. До военной службы один из нас был монтером на телефонной станции, а другой слесарил по четвертому разряду. Напишите, нужны ли у вас люди наших специальностей…»

Ночью, когда смолкли последние всплески солдатского шепота, от подушки вдруг оторвалась круглая стриженная ежиком Полищукова голова.

— Серега, спишь?

— Не спится.

— Мне тоже. Знаешь, я уже загорелся думкой о том крае. Если ответ на наше письмо не успеет обернуться, махнем на свой страх?

— Махнем!..

…Дрова в печке прогорели, и мороз вязал по рукам и ногам сжавшееся в комок тело Сергея. «Задремал я, что ли? — очнулся он. — Этак очень просто и замерзнуть». Непослушными пальцами он схватил несколько дощечек, подбросил их в печь и стал ожесточенно раздувать тлеющие угли. Когда маленький огонек, сначала робко, а потом все смелее и шире разрастаясь, снова загудел во весь голос, Сергей вскочил на ноги и заплясал, закружился вокруг печки в невеселом танце.

Остановился и услышал вдруг какие-то непонятные звуки. Кто-то, жалобно подвывая, шарил снаружи по сухой коре неотесанных бревен. Сергей приподнял край шубы и выглянул в окно. В лицо ударил упругий ветер, больно резанула по глазам колючая снежная пыль. Начиналась пурга.

Выломав из пола жердину, Сергей плотнее прижал ею шубу к оконному проему и снова сел у печки, едва не доставая подбородком до колен. Мелькнула мысль о том, что могло быть и хуже, если бы он надумал идти обратно на прииск: с пургой шутки плохи. А потом снова под аккомпанемент ветра неторопливой чередой потекли воспоминания…

— Сержант Сорокин!

— Я!

— Младший сержант Полищук!

— Я!

Два шага вперед, четкий поворот кругом, и Сергей смотрит прямо перед собой, в лица товарищей, с которыми три года делил и тяготы нелегкой солдатской службы, и досуг, и нехитрое содержимое великана котла батальонной кухни.

Вот она, долгожданная минута! Быстрый на шутку солдат отмеряет ее приближение по-своему: пехотинец — километрами намотанных портянок, зенитчик — количеством съеденных «прожекторов» каши, танкист — астрономическими цифрами оборотов мотора… И все-таки у горла стоит непрошеный комок, и никак его не проглотишь. И не такими уж тягостными кажутся и подъемы на заре по учебной тревоге, и наряды на кухне, и знойная пыль дорог на маршах, и ледяное дыхание брони на зимних учениях. Потому что выше и сильнее всего этого мужественная солдатская дружба, такая же крепкая в мирные дни, как и в бою.

Звучат сухие, отточенные в привычную форму слова приказа: «Уволить в запас…», «Снять со всех видов довольствия…» Спокойны, даже чуть суровы лица воинов. Но Сергей угадывает, о чем думают сейчас и балагур ефрейтор Степанов, и батальонный поэт младший сержант Костюков, и влюбленный в свой родной Узбекистан старшина Караев. Угадывает потому, что сам уже дважды провожал «на гражданку» своих товарищей.

Приказ зачитан. Говорит капитан Стрельцов. «…Командование не сомневается, что демобилизованные воины проявят себя… Отличники боевой и политической подготовки… Первое подтверждение — их решение… Вручаем требование на проезд на Дальний Север…» — доносятся до Сергея, поглощенного своими мыслями, обрывки фраз замполита. И только когда капитан обратился непосредственно к нему и Полищуку со словами благодарности за отличную службу, он стряхнул с себя оцепенение.

— Служим Советскому Союзу!..

Два шага вперед, четкий поворот кругом — и они в строю. В последний раз. Сейчас — вечерняя прогулка. Тоже последняя. И песня — с детства знакомый мотив. Только слова «модернизированы» Сашей Костюковым:

Последний отбой, последняя ночь в казарме. Полумрак. Тишина. Сон не идет к Сергею. И Полищук не спит, ворочается. Но разговаривать не хочется. Чем встретит Дальний Север? Шутка сказать, туда только добираться больше полумесяца! Поездом… Морем… Кто-то из ребят рассказывал, что морозы там до шестидесяти градусов доходят… И метели… Метели… Ишь, как воет. У-у-у-у… Только спать все равно надо: поезд-то рано… Спать, Сергей, спать…

3

Сергей проснулся внезапно, как от толчка. С удивлением оглядел, незнакомую комнату: голые, чисто побеленные стены, аккуратные койки, белоснежные салфетки на тумбочках. Общежитие? Нет, ни на центральном стане прииска, ни на участке он такого общежития не помнит. Что же тогда? Сел и только тут увидел, что на нем не его белье. Приподнялся повыше и прямо с постели глянул в окно.

В узкой щели между занавесками виднелись клочок серого зимнего неба, высокий забор механических мастерских и еще дальше — труба котельной.

Наконец понял: он — в больнице, сразу почувствовал ломоту в суставах и неприятный озноб.

Тихо опустился на подушку. В памяти начали воскресать события минувших суток: выход на линию, заброшенный барак, беснующийся в печи огонь, заунывная песня пурги… А потом? Что было потом?

Послышался шелест страниц. Оказывается, сосед Сергея не спал, как ему сначала показалось.

— Слышь, браток! Может, ты растолкуешь, как я сюда попал? — спросил Сергей. — Хоть убей, не помню ничего.

Человек осторожно — сначала на спину, потом на бок — повернулся, и Сергей вздрогнул от неожиданности. Это был Василий Кротов, секретарь комсомольской организации участка.

Гримаса боли на его бледном лице сменилась едва приметной усмешкой.

— Очухался, герой. — Кротов уперся руками в койку, подтянулся и сел. — Непонятая натура! Только не знаю, как для кого, а для меня, например, очень даже понятно, что ты обыкновенный трус. Вот и вся твоя сложность. И с участка сбежал, потому что трус, и в больнице по трусости оказался. «Как я сюда попал, браток?», — передразнил он Сергея. — Очень просто попал: боишься в глаза ребятам посмотреть. Между прочим, тем самым ребятам, которые тебя, дурака, от смерти спасли.

— Спасли? — растерялся Сергей.

— Спасли. Нашли и спасли. Или ты и того не помнишь, что в старом бараке заночевать вздумал?

— Но кто? Как узнали?

— Узнали? Линию-то ты чинил. Стало быть, тебе известно, что есть такая штука — телефон. Вот по этому самому телефону девчата ночью разговаривали, и не знаю, каким уж там образом, на такую неинтересную тему, как твоя драгоценная особа, перешли. Вот и выяснилось, что тебя нет ни на участке, ни на прииске. А тут пурга… А насчет того, кто — так все те же. Бывший твой друг Полищук, Саркис, Костя, ну и еще…

— Значит, Катя тревогу подняла… — тихо сказал Сергей.

Больше он ничего не спрашивал. Молчал и Кротов. Лишь изредка тишину прерывал то вздох Сергея, то шелест страницы. Василий снова принялся за книгу.

Вдруг неясная, еще не осознанная до конца догадка пронизала царивший в мыслях Сергея хаос. Он беспокойно приподнялся на локте и спросил:

— А ты? Ты сам как сюда попал?

Не поворачивая головы, Василий ответил:

— Лыжная прогулка не удалась. Ногу повредил. Обидно, конечно, но нога — не голова, с ней проще, — назидательно добавил он и, помолчав, уточнил: — Позавчера это было.

И напрасно. Напрасно ты солгал, комсомольский секретарь Василий Кротов!

Из скромности или от большой человеческой гордости — все равно напрасно. Зря не сказал ты Сергею Сорокину, что ногу сломал сегодня ночью, когда ходил вместе с ребятами искать этого непутевого парня… Может быть, нужна была ему в ту минуту эта последняя капля, чтобы смятенные мысли приняли правильное направление…

Тихо открылась дверь, и в палату вошла сестра, веселая Клаша, неутомимая Клаша, «наша Клаша», как звали на прииске эту маленькую, энергичную девушку, неизменную закоперщицу веселых игр на клубных вечерах, запевалу и плясунью.

Просто удивительно как шла к Клаве ее звонкая фамилия — Жаворонкова. В ее облике было что-то похожее на птичку-невеличку: непокорный мальчишеский хохолок над маленьким гладким лбом, остренький, чуть-чуть, в самую меру, вздернутый носик. Широко открытые темные глаза придавали лицу выражение трогательной наивности и большой доброты.

От белоснежного халата и щедрой улыбки Клавы в палате стало еще светлее.

— Как себя чувствуют друзья-приятели? — весело спросила она и, не ожидая ответа, предупредила: — Все равно не обманете: вот они, контролеры.

Клава встряхнула градусник, сунула его под мышку Сергею, проделала ту же операцию с Василием и присела на единственный в палате стул.

— Новости все знаете? Хотя откуда вам знать, когда они самые последние? Так вот, во-первых, наш «девишник» поедет в Магадан, на областной фестиваль. — Речь шла о вокальном квинтете, в котором Клава принимала участие. — А во-вторых, — девушка торжествующе посмотрела на своих подопечных, — во-вторых, из районной газеты приехал Женя Тележкин и собирается писать очерк о том, как комсомольцы прииска «Морозный» спасли товарища…

Кротов не очень любезно прервал Клаву:

— Да что ты в одну кучу все смешала: фестиваль, Тележкин… Тоже мне, экстренный выпуск последних известий! Ты лучше скажи, где тут логика, что человеку с ушибленной ногой градусник суют? Лекари-пекари!

Клава отпарировала:

— Между прочим, у шибко нервных тоже температура поднимается.

Она взяла градусник у Сергея.

— Вот, пожалуйста. У одного героя тридцать восемь и шесть. Давай-ка твой.

Василий, прежде чем отдать градусник, глянул на него сам. Черные брови его удивленно взметнулись.

— Так, — протянула Клава, взглянув на термометр. — Выходит, «лекари-пекари» знают, что делают.

— Градусники ваши врут, — буркнул Кротов.

— А мне торопиться некуда. Могу другой поставить.

Василий махнул рукой.

— Шла бы ты, Клава, делом заниматься. Ты сама до болезни заговорить можешь.

— А у меня и дела-то только вы. Так что придется терпеть, — засмеялась девушка. — Сейчас будем умываться и завтракать.

Клава вышла.

— Повезло тебе, Сорокин, — насмешливо сказал Василий. — Вот и Тележкин приехал о твоих подвигах оды писать. Назовет свой очерк «Поединок с пургой» или «Один в тайге» — вот и слава на весь район.

Сергей молча повернулся на бок и с головой накрылся одеялом. Но разве укроешься под одеялом от назойливых мыслей? И память снова вела его по недавно пройденному пути — от проходной воинской части и до этой вот больничной койки.

4

Сергей Сорокин и Григорий Полищук не сразу поехали на Дальний Север. Григорий уговорил приятеля «завернуть» на несколько дней в Винницу, где жили его мать и сестра. У Сергея родных не было. Родителей он потерял во время войны, учился в ремесленном училище, до призыва в армию года полтора работал в городе Кирове.

Сергей никогда не бывал на Украине, да и Григорий истосковался по родным местам, и они оба упивались дарами щедрого украинского лета. Целыми днями пропадали на Буге, загорали, купались. А тут еще черноглазая Галинка, сестра Григория, стала проявлять к их делам повышенный интерес…

Словом, через неделю у Сергея мелькнула предательская мысль: а не поторопился ли он ехать на Дальний Север? И не он, а Григорий сказал как-то за ужином, прихлебывая почти черный от вишневого варенья чай:

— Мама, вы бы с Галкой собирали нас понемногу. Дня через два насчет билетов пойдем.

— Сереженька, — сразу всполошилась мать, — скажи хоть ты ему, что вам спешить некуда. А то он матери в ответ все свой резон выставляет.

— Серега тебе не союзник, мать, — ответил за него Григорий. — Мы с ним солдаты, и слово наше свято. В отдел кадров написали, что в середине октября будем на месте, значит, закон. Так, друже?

— Ясное дело, — не очень твердо ответил Сергей.

Не жалеешь ли ты сейчас, Сергей, что не сказал тогда: «Я остаюсь»… Не жалеешь? Будь честен перед собой… Но ты уходишь от ответа, и память ведет тебя дальше. И вот ты уже снова живешь веселой сутолокой вокзалов, слышишь нескончаемую песню колес, которые всегда поют по заказу. Грустится от недавнего расставания, — и они, откликаясь на настроение, заводят песню о разлуке. Взволнован человек радостью предстоящей встречи, — и уже рвется из-под колес звонкая песня о завтрашнем счастье…

Каждому свое поют колеса местных и дальних, скорых и почтовых поездов. Но чаще и громче всего поют они о необъятных просторах Родины: о Кулундинской степи и прозрачных струях Ангары, о крутой волне капризного Каспия и тайге Приамурья. И все вместе — о больших делах и великой радости труда. А там, где не проложены еще стальные пути, они звучат, эти песни, в торжествующем реве авиамоторов, в снастях больших и малых судов, в рокоте автомобильных двигателей, в скрипе полозьев оленьих и собачьих нарт…

Почти две недели перед Сергеем кадр за кадром разматывался на экране вагонного окошка увлекательный фильм о жизни страны. Иногда он сам становился участником этого фильма. Не одним из главных героев, нет, а пока только статистом.

В Коростене они с Григорием помогли пересесть на другой поезд молоденькой выпускнице Житомирского института, ехавшей в какие-то неведомые им Лугины. Впрочем, неведомо это село было и самой девушке. Она знала только, что там ей предстоит — шутка сказать! — учить людей выращивать высокие урожаи овса и ржи, льна и картофеля.

— Ой, хлопцы, до чего ж страшно! — тянула она певучим голоском. — Ведь там диды на земле целый век свой работают… И как я с ними говорить буду?!

Сергей ей посочувствовал: конечно, было бы лучше остаться в Житомире или, на крайний случай, поехать в какой-нибудь районный центр. Но девушка посмотрела на него с неподдельным удивлением.

— Что вы, что вы! Это чего бы я на агронома учиться пошла, если бы земли боялась? Я землю люблю, природу. Для меня канцелярии страшнее всего.

— А колхозные диды? — лукаво спросил Григорий.

Девушка рассмеялась.

— Тоже страшно, конечно, но не так…

Стучат колеса. С рассвета до поздней ночи гудит, как улей, жесткий плацкартный. Народу много. Когда садились в поезд, казалось, что и приткнуться негде будет. Но прошел час-другой, и все утряслось. И даже нашлось место, чтобы сразиться в традиционного «козла», приспособив на коленях чемодан, и заядлые преферансисты денно и нощно стали нести свою добровольную каторжную вахту.

Шум в таком вагоне удивительно разноголос. Азартный стук костяшек домино и торжествующий хохоток удачно сходившего картежника, грустный перебор гитары и веселая, задорная песня, детский плач, перебранка жены с чуть не отставшим от поезда мужем, неясный говор сливаются в непрерывный гул, связанный воедино мерным аккомпанементом колес.

Настоящая дорога начиналась от Москвы. Пассажиры устраивались по-хозяйски, надолго. Большинству предстоял путь до Хабаровска, некоторым еще дальше: на Камчатку, на Сахалин, на Курилы, в колымскую тайгу, в чукотское Заполярье. Многие ехали в эти края впервые и с жадностью вслушивались в каждое слово людей бывалых.

Здесь, в вагоне, и состоялось первое знакомство Сергея Сорокина и Григория Полищука с полулегендарной для них Колымой.

— Закурить нет, земеля? — обратился к Сергею попутчик неопределенного возраста, из тех, кого до глубокой старости называют парень: «разбитной парень», «хороший парень», «так себе парень»…

Они стояли в тамбуре в ожидании, пока подойдет их очередь умываться.

Этому можно было дать на вид и двадцать пять лет, и все тридцать пять. Более всего он подходил под первую категорию — разбитных. Низкая, свисающая до бровей челка, тронутое оспой подвижное лицо, узкий прищур словно прицеливающихся глаз выдавали характер самоуверенный, дерзкий, но не возраст. Из-под майки виднелась татуировка — аляповатая птичья голова, по замыслу орлиная. На затылке парня красовалась маленькая, почти без козырька кепка. Давая прикурить, Сергей увидел на его левой руке вытатуированный якорь и под ним две буквы: «В. К.».

— Отбарабанил? — цепким взглядом окинул парень Сергея, на выцветшей гимнастерке которого были ясно видны следы погон.

— Да, отслужили вот.

— Пришлось, выходит, потопать, — сочувственно и в то же время весело сказал словоохотливый пассажир.

Сергей улыбнулся.

— Танкист я.

— Ага, «броня крепка и танки наши быстры». Ясненько. Рядовой?

— Сержант.

— Тоже ясненько. Будем знакомы. Рядовой запаса Васька Клыков. Начальником в военкомате определен как годный необученный.

— Не служил, значит?

— Не пришлось. Некогда все. Хотя насчет необученности я тому капитану два очка фору дам. В строю ходить я лучше его приученный.

— Это где же?

Парень оставил вопрос без ответа.

— До дому теперь?

— Нет, на работу.

— Ну?! Уж не на Колыму ли?

— Так точно, в Магаданскую область.

Васька присвистнул:

— Земляк выходит! Порядочек! В нашем полку прибыло.

— А вы откуда? — обрадованно спросил Сергей.

— А как же? — в тон ему воскликнул Васька и, подмигнув, пропел, разводя руками, словно аккомпанируя на баяне:

Из туалета, растирая полотенцем раскрасневшееся лицо, вышел Григорий.

— Познакомьтесь, это Василий, с Колымы, — повернулся к нему Сергей.

Когда Сергей умылся, ни Васьки, ни Григория в тамбуре не было. Пробираясь к своему месту, он услыхал хрипловатый тенорок колымчанина:

— Предлагаю вам, мамаша, выгодный обмен, — уговаривал он соседку Сорокина и Полищука. — Нижнее место, исключительно женское общество, рядом кипятильник и прочие коммунальные удобства. Перевозка багажа за мой счет.

Поддавшись настойчивым просьбам Васьки, женщина поменялась с ним местами, и он обосновался в одном купе со своими новыми приятелями.

Операция эта оказалась несложной. Васька отнес на свое место громадный чемодан и перетянутый ремнями узел женщины и вернулся с маленьким чемоданчиком и черной шинелью, на которой форменные пуговицы были заменены обычными.

— Привык путешествовать налегке, — объяснил он, небрежно забрасывая вещи на полку. — Остальной багаж — малой скоростью.

Он сел напротив Сергея и Григория, рядом с мужчиной лет сорока, который не проронил за все время ни слова, погруженный в чтение какой-то книжки. Васька взглянул на обложку.

— А, Александр Сергеевич, — обронил он небрежно и раскопал в закоулках своей памяти перевранную цитату из Лермонтова. — Прощай, неумытая Россия… Правильный, в общем, мужик.

Сосед глянул на Ваську поверх очков, хмыкнул и вновь уткнулся в книгу. Ваську это нимало не смутило.

— Так, — сказав он, весело потирая руки. — Встреча состоялась, новоселье — тоже. Имею предложение отметить. Горючее за мной, закусь ваша. Идет?

Сергей и Григорий переглянулись. Но напористый колымчанин не стал ждать ответа. Театральным жестом он извлек из внутреннего кармана своего широченного пиджака пол-литра водки.

— Не стоит, пожалуй, а? — нерешительно возразил Григорий. — Неудобно…

— Разговорчики в строю! — весело прикрикнул Васька. — Неудобно штаны через голову надевать и еще кое-что. Хватит жаться, солдатики. Доставай хлеб да сало, а сала мало — выпьем молчком и закусим воротничком. По маленькой не повредит.

— Ну, разве что по маленькой, — неуверенно согласился Григорий. — Если товарищ не возражает, — он вопросительно поглядел на читающего пассажира.

— Какие могут быть возражения, — ответил за него Васька. — Товарищ может изучать классическую литературу на моем месте, а мы столик оккупируем.

— А может, товарищ к нам присоединится? — предложил Сергей.

— Спасибо. Я завтракал, — ответил тот и уступил место за столиком Ваське.

Сергей выдвинул из-под скамейки фанерный чемодан, достал оттуда две эмалирование кружки и завернутый в газету большой кусок сала, которым их снабдила на дорогу мать Григория. Васька надорвал уголок свертка и, довольный, захохотал, хлопнув себя по колену.

— Угадал ведь, а! Это ж, землячки, не закусь, а мечта поэта.

И привычным движением выбил из бутылки пробку.

— Хлеба вот нет только, — развел руками Григорий.

— Минуточку.

Васька встал и направился в другой конец вагона. Через минуту он вернулся с полбуханкой черного хлеба и стаканом.

— Пришлось у старушенции доплату за невыгодный обмен жилплощадью попросить.

Сергею стало неловко.

— Ей, может, самой нужен…

— Полный порядочек! Старушка сегодня уже питалась, а к обеду я ей убытки возмещу. Будь уверен, за Васей не пропадет. Начнем!

— Понемножку только, ладно? — сказал Григорий.

— Слушай, земляк, не смеши публику, — назидательно заметил Васька. — Пол-литра чистой водички, слегка разбавленной спиртом, на три таких лба — это же как слону дробина.

Он поставил стакан и две кружки вплотную друг к другу, с шиком опрокинул бутылку и одним круговым движением вылил ее содержимое сразу в три посудины…

— Вам про погоду или про общество? — Деловито осведомился Васька, когда Сергей и Григорий попросили его рассказать о Колыме. — Ежели про погоду, то я спеть могу: «Колыма, ты, Колыма, чудная планета — двенадцать месяцев зима, остальное — лето…» Не слыхали? Ничего, споете еще. Я, между прочим, по причине той погоды чуть-чуть дуба не врезал. Послал меня начальничек на участок, к разведчикам, потому как они уже трое суток без хлеба сидели.

При мне мешок с харчем, ну и человек один, в порядке личной охраны. Мало ли там кто по тайге шаландается. А я же с мешком… Морозюга под шестьдесят, аж туман стоит, потому как воздух от такой температурки в лед превращается. Ну, идем это мы, я впереди с торбой, а попутчик мой сзади. Идем, помалкиваем. Мороз такой, что не только толковать, а и дышать не хочется. Кругом тихо, словно ты не на земле вовсе, а под водой плывешь. Вдруг из-под самых моих ног как порханет куропатка. Ну, я не то чтобы испугался, а от неожиданности ка-ак сигану в сторону. И подвернул ногу. Да так, что и встать на нее не могу.

— Вывихнул? — сочувственно спросил Сергей.

— Вроде того. Припухли мы намертво. Я идти не могу, да и мешок при мне, за который я в ответе. А сопровождающий за меня отвечает головой. Вот и выходит, что мы одной веревкой связаны и друг без друга никуда. Берет тогда мой напарник шарф, связывает мне впереди руки в запястьях и набрасывает их себе через плечо. Так и двинулись мы дальше трехэтажной пирамидой: внизу солдат, на нем я, а на мне мешок. Только уже минут через пять чувствую, что ногам моим хана. Да и по спине мороз, как рашпилем, дерет. «Стой! — говорю. — Надо проверить, сколько у меня на ногах пальцев осталось». Сбросил он меня на снег, как куль — с мукой, стянул с меня валенки и сам разувается. «Ты что, — спрашиваю, — для легкости босиком решил идти?». А он: «Молчи, говорит, дурак. Лучше бы ты себе шею свернул, чем ногу». Поговорили мы с ним этак по душам, а он между тем влез в мои валенки, чтоб они согрелись, и давай мне ноги снегом растирать. Я, конечно, в крик: «Ты что, не знаешь, что у меня нога болит?!». А он пуще прежнего заработал.

Сделали мы этак еще привала три или четыре и, слышу, задышал мой земляк как наш паровоз. И мне невмоготу. Уже не только ноги, а и руки задубели. «Стой! — говорю. — Бросай меня к чертовой матери! Лучше я на снегу без всякой тряски околею». Он аж зубами заскрипел. «Молчи, — отвечает, — сволочь, терпи. Мне из-за тебя под суд идти никакого расчета нет, а если я сейчас присяду, то и сам уже шагу не сделаю».

В общем, проволок он меня еще немного и упал. Выкарабкался из-под меня, сел и говорит: «Все. Дошли. И пути-то до разведки с полкилометра всего. Один только выход остается…»

Достает из снега винтовку и аккуратно так затвор вытирает. Я как стоял на четвереньках, так и ринулся на него, наподобие овчарки: «Ты что, ума рехнулся, что, ли?!» — и руками за винтовку. А он — не смотри что обессиленный — как двинет меня кулаком промеж глаз, так у меня тайга разноцветными кольцами пошла. И только слышу: ба-бах! Сообразил мой солдат, что по такому морозу, да еще в сумерках на охоту вряд ли кто ходит, и на участке догадаются, что беглый огонь неспроста кто-то открыл.

Так и вышло. Подобрали нас разведчики и приволокли в свой барак. Когда меня на нары забрасывали, я испугался: расколюсь, думаю, на мелкие куски, как фарфоровый…

Василий оказался до отказа наполненным колымскими историями. Они выплескивались из него непрерывно, будоражили воображение, отливались в смутное представление о Колыме, как о крае, где природа и человеческие отношения не похожи на все ранее им известное.

— Золото, оно как в двадцать одно, — просвещал Васька, — повезет — можно такой куш отхватить, что тебе сам папа римский позавидует, не повезет — так хоть молись, хоть матерись, все одно — бесполезно. Ноги, по тайге шаландаясь, до колен сотрешь, целую сопку, а то и две, лопатой да ломиком переворотишь, а в лотке — нуль без палочки. Был случай такой. Вкалывал я однажды в бригаде на строительстве дороги с прииска на участок. Работали ни шатко ни валко, как в песне: «Лопата, лопата, ты меня не бойся, я тебя не трону, ты не беспокойся». И вдруг — сундук, да такой, что золотишко на глаз видно.

— Это как — сундук? Клад, что ли? — перебил Сергей.

— Точно! Клад. Только не человеческими руками, а самой матушкой-природой спрятанный. Канаву мы рыли. Вот один и заметил, что в земле поблескивает что-то. На лопате промыли — оно! А прииск тот, для которого мы дорогу строили, горел с планом. И было оно ему, это золотишко наше, в жилу. Но среди нас тоже нема дурных. Стали мы потихоньку золотишко мыть и таскать в приисковую кассу, потому как каждый любитель-старатель имеет на то право: сдавай в свое удовольствие золото и получай за него полновесным советским рублем. Только начальничек на том прииске мужик башковитый был и знал нашего брата как облупленных. Вызывает он к себе нашего бригадира и толкует с ним задушевно, как с любимым племянником: «Ты, гражданин хороший, выкладывай начистоту, откуда твои архаровцы золото берут. Только арапа мне не заправляй, а то у меня нервы тоже не железные и я очень просто могу сделать так, что с дороги вас снимут на работенку повеселее куда-нибудь».

А бригадир у нас тоже парень-гвоздь был. Сложил губы бантиком, глаза опустил, вроде обиделся: «Помилуйте, гражданин начальник. Какое такое золото? Я вам его не таскал, а откуда ребята берут, уму человеческому непостижимо. Может, они после работы долгими ночами при лунном свете моют, по старым отвалам свое счастье ищут?».

«Ну, так вот, — говорит ему начальник, а сам открывает ящик стола, достает оттуда коробку из-под папирос «Северная Пальмира» и высыпает из нее на стол золото, — я не вчера родился. Тут и младенцу несмышленому видно, что «тараканы» эти (это самородочки малюсенькие) и песок золотой из одного сундука взяты. И ты насчет того, что бригада твоя по старым отвалам шурует, не бреши.

Хотел бригадир ему возразить, а начальничек под него с червей: «Вот тебе мое последнее решение. Если хотите заработать, так и скажите. За мной не пропадет».

Порядились они малость и договорились. Дал нам начальник на пять дней проходнушку, поставил прямо у забоя титан и весь приисковый запас чая выделил — «чифир» заваривать. Мы дорогу по боку и без сна, без отдыху навалились на золотишко. У начальничка — план в кармане, а у нас — деньги.

— Без сна и без отдыха? — усомнился Григорий. — Кто ж такое выдержит?

— Вот дурья голова! — сплюнул Васька. — Я ж тебе русским языком говорю, что у нас «чифира» навалом было. Это чаек такой, что глотков пять-шесть хлебнешь — и глаза на лоб. Другой раз и хотел бы заснуть — бесполезно. Удивляюсь только, как его до сих пор на армейское вооружение не взяли. Дешево и сердито! Дела всего — пачечку чая на поллитровую баночку заварить до полного прокипячения и целым отделением можно двое суток не спать.

Пять дней мы вкалывали, а потом, согласно уговору, отступились. Вот тут-то начальник прииска и развернулся. Бросил он на наше место две бригады работяг, соорудил там промприбор — и пошла такая карусель, аж посмотреть жарко! Решил он одним махом в передовики попасть. А время жмет, его на тачке не обскачешь. Тут не «чифир», стимул покрепче нужен. Приволокли прямо к промприбору бидон со спиртом, произнес начальник зажигательную речь: «За каждые, — говорит, — двадцать тачек выделяю в порядке вознаграждения сто граммов чистого неразведенного!»

А спирт в то время в большом дефиците был. И такое тут началось! Тачки как по воздуху залетали. К каждой тачке очередь стояла. Как кто упьется, так тут и драка из-за тачки. Полная непрерывка. Начальничек наш в именинниках ходил — вырвался он на том горючем в передовики…

Эти россказни Сергей и Григорий слушали раскрыв рты, и неведомая удивительная страна с таинственным названием — Колыма! — заслонила от них пробегающий за окнами реальный мир. И не только их интересовали Васькины истории. Примостившись на краю скамейки, стоя в проходе, Ваську слушали и другие пассажиры. Только неразговорчивый сосед по купе не проявлял к Васькиным побасенкам интереса. Первое время Васька делал попытки втянуть его в компанию, но, убедившись в тщетности своих усилий, оставил в покое.

— Интеллигент, — заключил в конце концов Васька с уничтожающим презрением.

5

Не только рассказами о Колыме развлекал Васька Сергея и Григория. Денег у них было мало. Деньгами, которые им дали на проезд до Магадана, друзья поделились с матерью Григория, и теперь им приходилось экономить, отказывая себе в нехитрых удовольствиях. На станциях они выходили на перрон просто для того, чтобы размяться, и старательно обходили киоски со снедью, делали вид, что не замечают призывных вывесок вокзальных ресторанов.

Заметив, что его попутчики перебиваются салом, хлебом да малосольными огурцами, купленными на привокзальных базарчиках, Васька взял над ними шефство. Деньжонки у него, судя по всему, водились. После каждой большой станции Васька появлялся в купе со свертками, в которых была копченая рыба, колбаса или еще какая-нибудь закуска, извлекал из карманов бутылки с пивом и водкой, разглядывал этикетки и говорил:

— Я человек по природе любопытный и очень интересуюсь, чем это местная пищевая промышленность травит своих граждан.

Угощал Васька так, что отказаться было невозможно. Но друзья чувствовали себя неловко: отплатить Ваське тем же они не могли, и это угнетало. Григорий сказал Василию:

— Слушай, Вася, ты бы прекратил тратиться. Неловко получается. Все ты да ты. Если б у нас с Серегой такая же возможность была, тогда другое дело, а так — нехорошо. Живем на твой счет.

— Э-э, земляк, — парировал Васька, — сразу видно, что наших, колымских законов ты еще не нюхал. Во-первых, поскольку вы теперь тоже колымчане, то все мы свои и никаких счетов между нами, особенно по части выпить-закусить, быть не должно. Ты же вот в Магадан» приедешь, получишь там какую ни на есть деньгу — мне поставишь? Поставишь. Так о чем же разговор?

Может быть, потому, что парни чувствовали себя все-таки чем-то обязанными Ваське, ему без особого труда удалось уговорить их сразиться в карты.

— Поскольку, — сказал он, — других культурных мероприятиев здесь не предвидится, предлагаю популярную спортивную игру под названием «очко». Играем в узком семейном кругу, а поэтому ставим по самой маленькой. Карта — гривенник.

Банкуя, Васька тянул карту с прибаутками, проигрывал так, словно это ему доставляло истинное удовольствие.

В этот вечер угощали Сергей и Григорий. Их общий выигрыш составлял двенадцать рублей, и, как ни пытались они вернуть деньги Ваське, он категорически отказался.

— Между прочим, — объяснил он, — есть такой закон: проиграл — отдай. И я привык расплачиваться. Станете отказываться — бесполезно. Будут эти денежки вот здесь, на столике, лежать, пока их ветром не сдует.

Раз такое дело, решили эти деньги прокутить вместе. А после ужина снова сели за карты.

— Это уж закон, братцы, никуда не денешься. Отыграться вы мне обязаны дать.

Поначалу Васька снова проиграл рублей десять, но потом ему повезло, и он вернул проигрыш.

Игра была прервана самым неожиданным образом. Их сосед по купе стал вдруг проявлять к ней интерес. В игру он не вмешивался, но присматривался внимательно, особенно когда банковал Васька. Наконец он встал, положил руку на плечо Ваське и тихо, но твердо предложил:

— А ну-ка, выйдем на минутку, приятель.

Васька снизу вверх удивленно глянул на него, но возразить почему-то не решился.